Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2023
Дарья Виноградская (1998) — родилась в Москве, окончила Литературный институт им. А.М. Горького (семинар Фарита Нагимова). Участница мастерской АСПИР в Смоленске (2022). Публиковалась в электронном журнале Лиterraтура. Живет в Москве. Преподает английский язык и гуманитарные науки.
Публикация осуществляется в рамках проекта «Мастерские» Ассоциации союзов писателей и издателей России (АСПИР).
1
Лимб аэропорта встречает рассветной прохладой. На железных креслах посапывает мальчик с уставшей игрушкой, кто-то разместил пересадочную палатку прямо посередине зала, и теперь она оранжевым колпаком маячит у стеклянных стен. Самолеты лениво возятся на месте, неповоротливо набирают скорость, а потом отрываются от земли, растворяясь в утренней дымке.
Безжизненный женский голос оповещает, что недавно отменили рейс из Китая, и просит вылетающих в Краснодар собраться у двенадцатого выхода. Я каждый раз представляю обладательницу голоса: волосы, собранные в тугой пучок, ледяные глаза и морщинки у ярко накрашенных губ. Анна или, может, Светлана.
Подруга обвязывает красной нитью мое запястье. Говорит настолько ясно, насколько может:
— Бен порат Йосеф бэн порат алэй айн банот…
Я улыбаюсь. Для того чтобы чары сработали, нужно всего ничего: семь узлов и человек, которому доверяешь.
— А что это значит? — спрашивает вдруг, затянув последний узелок.
— Это против сглаза. Когда порвется — значит, все, защитила.
— Смотри не бушуй там, — подмигивает.
Не буду.
Все вокруг стягивается до этого момента: звона объявлений, тугой нитки на запястье и спешно напомнившего о себе похмелья. Кажется, пару часов назад, еще в такси, мне исполнилось двадцать.
Французский антрополог Марк Оже относит аэропорты к не-местам: это такие места-чтобы-добраться-до-других-мест, где мы проводим мало времени и часто остаемся анонимными. В этом есть особая магия: за тебя говорят удостоверения личности, ты будто лишаешься своего лица, голоса и оперируешь по линейным законам. В век тревожности это работает как рубильник, раз — и все расплетено, фатум свершился.
Я готовилась к этому, казалось, последние пять лет своей жизни: составляла резюме на зарубежные программы, читала выступления на конференциях актуальных литературоведов, преподавала английский, подавала документы на разные семинары и отучилась в писательской мастерской в Айове.
И вот как-то раз я составила еще одну анкету и отправила ее.
Сдала еще один экзамен.
Прошла еще одно интервью.
И теперь у меня в руках билеты в один конец, в славную год блесс.
Дальше — несколько пересадок: посольство поскупилось на билеты, поэтому летим чуть больше дня. На одной из них, в Германии, меня вытягивают из толпы пассажиров вместе с высоким арабом и девушкой с броскими кольцами и отводят в стеклянную комнату, предупреждая, что это стандартная процедура. На подкорке — знакомая пластинка: почему именно меня, что же выдало мои тайные несовершенства. Может, это нелепая шелковая сумка? Заплаканные глаза? Наверное, они видели, как я списывала на олимпиаде в старшей школе, и вот настал час расплаты.
В стеклянной комнате я выкладываю на стол:
Заграничный паспорт
Три билета
Бумажку от приглашающей стороны, подтверждающую мое зачисление в университет
Я открываю сумку и достаю из нее:
Письма от подруг
Письмо от Аркаши
Две помады и бальзам для губ
Спутанные наушники
Достаточно быстрого взгляда на меня и пары формальных вопросов, чтобы исключить подозрения по участию в наркотрафике. После этого я переживаю еще один восьмичасовой перелет, и наша группа собирается в аэропорте Джона Кеннеди. Мой день рождения уже прошел, но поздравить мистера президента никогда не поздно. Перед паспортным контролем на выходе из аэропорта я быстро щелкаю пару кадров, подключаюсь к вайфаю, пишу друзьям — я здесь, уже на финишной прямой.
Отправляю фото, и меня останавливают снова.
Памятка: как пройти любое интервью:
В свое время я много прочитала литературы по эффективному общению. Мне пришлось: на похожей американской программе обмена для старшеклассников я не прошла финальный этап — собеседование на психологическую устойчивость. Психологической устойчивости я так и не достигла, зато научилась ее симулировать, следуя несложным манипуляциям.
Эти правила помогут вам сориентироваться на интервью, при приеме на работу, на свидании, да и, в принципе, в любой неловкой социальной ситуации.
Простые правила, которые помогут вам сориентироваться на интервью, работе, свидании и, в принципе, в любой социальной ситуации:
1. Очень важно смотреть собеседнику прямо в глаза, но не дольше, чем нужно. Если диалог проходит онлайн, то взгляд должен быть направлен либо строго в камеру, либо на изображение интервьюера. За собой подсматривать не надо, если очень хочется, можете установить зеркало рядом с экраном компьютера и задумчиво отводить глаза туда.
2. Жестикуляция должна быть активной, но не слишком — здесь легко переборщить. Особенно значимые фразы важно подчеркивать интонационно, но также важно не говорить слишком громко или быстро — это выдаст неуверенность. Постарайтесь разбавлять интонационными маневрами откровенно скучные моменты вашей биографии.
3. Активное слушание — отличный прием. Кивайте, иногда добавляя сопровождающие междометия: ага! правда! ничего себе? ого! Представьте, что перед вами попугай, произносящий свою первую речь, поддерживайте его во всех начинаниях. Вникать в слова собеседника не обязательно, найдите хотя бы два тезиса, которые вы можете прокомментировать или уточнить, однако усиленно прислушивайтесь к вопросам.
4. На провокационные вопросы (мне попался: «Почему за вас должны платить налогоплательщики США?») надо вежливо улыбнуться, кивнуть и попросить подумать над ответом, если сразу сообразить не получается. После паузы — не больше пары секунд — косвенно перечислить свои сильные стороны, при этом не уходя в откровенное самолюбование.
5. При вопросах о ваших недостатках или ошибках критически важно их признавать. Здесь есть два пути развития событий. Первый — замаскировать под недостаток вывернутое наизнанку достоинство. К примеру:
Я склонна перерабатывать и очень много времени уделять моему профессиональному развитию, что иногда ставит под угрозу мою личную жизнь. Но, встроив встречи с друзьями в недельный график, я смогла решить и эту проблему!
Или же, если вы чувствуете себя достаточно раскованно, можете позволить себе искренний недостаток, но сразу же выстроить план, по которому вы собираетесь с ним немедленно расправиться. Обязательно подчеркнуть, что вы уже сделали первые шаги на пути к выздоровлению. План можно придумать перед интервью.
Еще немного:
6. Улыбаться нужно как можно чаще, желательно вообще не убирать улыбку с лица. Вместе с этим попробуйте максимально — до границы с панибратством — персонализировать разговор: рассказывать уместные истории из жизни, иногда можно даже допустить умеренный флирт или просто неформальный комплимент. Представьте, будто ведете счастливую жизнь, и мир вокруг вас состоит из таких же прекрасных людей, каких вы описали ранее.
7. Разбавьте академические успехи более увлекательными моментами из жизни: да, я слушаю нудную музыку и читаю толстые книжки, но также я люблю сквош и бердвотчинг. На два-три профессиональных хобби можно вывести одно социальное или эксцентричное (творческое). Если же ваша основная деятельность связана с творчеством, критически важно оправдать ее чем-нибудь до жути конвенциональным, типа игры в теннис или любви к путешествиям по стране.
Все хобби при усиленном перфекционизме можно оправдывать их неочевидной выгодой: да, я часами смотрю видео про то, как собирают жемчуг в Японии, чтобы забыться, но эта информация помогает мне медитативно настроиться на творческий лад и узнать больше о жизни другой культуры.
8. Свою истинную мотивацию к участию в программе важно замаскировать за вторичной мотивацией и слоями актуальных формулировок, сохранив при этом первичный энтузиазм.
Как сказать честно:
Я еду в Америку, чтобы уехать из дома хотя бы на год, сменить обстановку, пожить в другой стране, забыть об экзистенциальном ужасе, найти хоть где-то причину писать художественные тексты. Еще бы очень хотелось новые жидкие румяна — к нам пока не завозят.
Как сказать нужно:
Я хочу участвовать в программе, так как моя цель — лучше изучить зарубежную литературу и искусство и поделиться своим опытом. Для того чтобы добиться этой цели, я участвовала в конференциях и усиленно читала академические труды, но именно мультикультурная среда поможет мне по максимуму задействовать свой потенциал. Помимо академических занятий меня также интересует американская культура — да, я соприкасалась с ней туристически, но мне кажется, что на программе я смогу особенно многому научиться у людей вокруг себя и потом применить этот опыт в знакомой мне среде.
И последнее:
9. Вопросы нужно задавать обязательно, даже если единственное, что хочется узнать, — когда же это закончится. Это покажет вашу заинтересованность и готовность к диалогу, сократит дистанцию.
Примеры хороших вопросов:
— На чем обычно основывается выбор университета? — показывает ваш интерес к будущему месту обучения.
— Когда примерно можно ждать ответа? — говорит о внимательности к техническим моментам.
— Есть ли что-то еще, о чем вы хотите меня спросить? — прощальный реверанс.
Ваше внимание должно быть равно распределено между демонстрацией психологической устойчивости, умением вести диалог и косвенной похвальбой самих себя. Представьте, будто на родительском собрании вы хвалите среднего ученика, не делающего успехи. Так вы должны говорить о себе — без особого энтузиазма, но уважительно.
Надеюсь, это вам никогда не пригодится.
2
Вашингтон — город-призрак, дефолтная столица компьютерной игры, пустой и величественный. Белые безлюдные улицы, супермаркеты, отели и посольства, вылизанные до мраморного блеска музеи. Все это складывается в образцовую стартовую локацию, где надо убить тридцать кабанов, а потом вернуться победителем. Поделенный на четыре равные части, со строгими гранями, Вашингтон представляет собой почти что идеальный четырехугольник. Редкие прохожие на улице, будто только что покинувшие карточные домики, одеты с полной строгостью — никаких ангелоголовых хипстеров.
Времени на прогулки не было ни у меня, ни у сверстников-стипендиатов — несмотря на джетлаг, мы неделю просыпались в семь утра, спрыгивали с высоких кроватей и бежали в холл, где слушали про образовательную систему США, культуру общения в США, законы США, секс в США и прочие правила, за несоблюдение которых наказание было одно — немедленная депортация. Мы глухо ощущали себя избранными, еще не понимая, что весь этот праздник не всегда будет с нами, и малейшая ошибка, будь то неделикатное высказывание или недостаточная отчетность по волонтерству, навсегда закроет за нами железный занавес.
На презентациях я сижу за самым близким к экрану столом, расположенным по правую сторону зала — ближе к фотографу. Я не вникаю в тонкости визового процесса и различия в системах отслеживания успеваемости студентов, свое внимание я направляю на то, чтобы хорошо получиться в кадре. По левую руку от меня сидит Эмир — филолог-англицист из Челнов. Нас распределили в один университет, и мы негласно и взаимно решили держаться вместе после литературного неймдроппинга: Барт? Барт. Адорно? Адорно. Тест пройден, теперь мы друзья.
В перерыве между презентациями я спускаюсь в Whole Foods за кокосово-лимонной водой на предпоследние доллары. Июльское солнце слепит глаза, отражаясь от проезжающих мимо машин.
Душно.
Щелк — одно новое сообщение.
Аркаша поделился, что нашу общую подругу изнасиловал молодой человек: привязал ее к батарее в квартире и избивал несколько дней. Я хочу написать слова поддержки или как-то еще помочь, но останавливаюсь, вспоминая нашу ссору перед отъездом.
Как ведут себя не-подруги?
Я спрашиваю у Эмира, он отвечает прямо:
— Она там, а ты здесь. Забудь.
Через неделю я и правда постараюсь забыть — смотрю, как на финальной вечеринке перед распределением по университетам девочки танцуют под хиты прошлых лет.
Шестьдесят русских девчонок, каждая — почти на десять лет младше играющей песни, прыгают в такт и кричат:
Американ бой фор олвиз тайм
Уеду с тобой,
Москва,
Прощай.
Где-то у стенки перешептываются координаторы.
Кто-то подъедает десерт с тарелок.
Эмир выставляет хештег программы в инстаграме.
Спрашивает:
— Где ты себе больше нравишься? С рукой или с колясочником?
На первой фотографии я опираюсь на коляску мальчика спереди, а на второй нервно полуобнимаю Эмира за плечо.
3
Моргантаун, в котором мне предстоит провести весь следующий год, небольшой университетский город в штате Западная Вирджиния с ежегодно сокращающимся населением в тридцать тысяч человек. Он находится на берегу реки в горной местности, это штат шахтеров, добывающих уголь, голосующих за республиканцев, и известен прежде всего песней Джона Денвера и феноменом mountain dew mouth — это когда пьют столько газировки, что зубы во рту начинают гнить и крошиться. Местные зубные пасты не содержат фтора, а в одной банке Mountain Dew одиннадцать ложек сахара. На второй месяц у всех русских ребят начинают болеть десны, но вопрос лечения упирается в правительственную страховку, которая не покрывает услуги стоматологов. Одна девочка платит 200 долларов, чтобы стажер-студент медицинского факультета вырвал ей зуб. Мы начинаем использовать зубную нить и ополаскиватели для рта, кто-то отказывается от сладкого, а я втираю в десны масло чайного дерева. Как любое меньшинство, потерпев поражение, мы сбиваемся в кучку, стягиваясь в муравейники бесед ВКонтакте, поджидая друг друга после пар или случайно выбирая соседний столик в столовой. Я вижу русскоязычное коммьюнити как мицелий — мы подземными тяготами сплетены вместе. Мицелий напоминает о грязи, о немытых окнах и коричневых заснеженных тротуарах. В Наде — геологе из Костромы — я узнаю контролершу в автобусе, которая ругается на меня, когда дверь случайно прижимает мне ногу, ее лицо — лицо билетерши, женщины из деканата, становится теплично-близким, я зову ее по имени. Прямо говорю — Галина, Ирина, Анастасия Петровна, мои потерянные любимые женщины, где же вы.
Первое время ко мне в комнату неловко стучатся ребята из программы:
— Даша, а почему священник играет на электрогитаре?
— Даша, у меня соседка мастурбирует при мне, не могу заснуть.
— Даша, я нахожусь в хост-семье, которая зарабатывает на студентах и их не кормит.
Это я или они, это я или они, это я или они?
В Моргантауне нас шестеро. Все ребята, кроме меня, никогда прежде не были в Штатах, и почти все — не покидали Россию. Их настораживает все: от бесплатных презервативов на каждом этаже общежития до бесплатных же канцелярских принадлежностей и футболок с символикой вуза. Быстрые лифты, санитайзеры и питьевые фонтанчики, ровные дорожки, футбольная команда в яркой сине-желтой форме — для меня все сливалось в единственное серое пятно — из него трудно выйти, в него трудно войти.
Когда я делюсь этим с хост-семьей, они покачивают головами и цокают языком почти синхронно. Мне повезло с ними: молодая пара лет тридцати, на доме — одинокий флажок Vote Bernie, трогательно миллениальский садик на подоконнике, семейный аккаунт на Нетфликсе и шкаф с фо-бо быстрого приготовления. В своей анкете я наумничала: написала, что в музыке люблю минимализм и академический авангард, в Америке пятый раз, а значит, возить в Диснейленд меня не надо, и ничего не ищу, кроме природы, книжек по философии и вот этой гармонии от слияния с бесконечно вечным. Ставила на то, что меня распределят к пожилому одинокому специалисту по Набокову, но жизнь оказалась умнее, и мне подобрали пару левых либералов: девушку из Вьетнама и ее мужа. Она работает в офисе моргантаунской НКО, в то время как ее супруг помогает студентам определиться с карьерным путем в моем университете. Когда они забирают меня из аэропорта, я отмечаю, что нам одинаково неловко пробегаться по вопросам из анкеты, предложенной кураторами:
— Предпоследний вопрос — еще немного осталось. Вы хотите, чтобы я называла вас хост-мамой и хост-папой?
Пока мы стоим на красном, Энди говорит:
— Эм… ну, если хочешь. В смысле, нет, конечно, мы к такому не привыкли. Это странно, — смеется.
А Ту добавляет:
— Да, лучше по имени.
Киваю, отшучиваюсь и оправдываюсь, в очередной раз сваливая все на анкету и Госдеп, благодаря чему мы вместе находим общий неловко извиняющийся тон. Выдыхаю, только когда они уезжают на три дня и я остаюсь дома с двумя собаками. Не использую ни доллара из карманных денег из страха быть неудобной — выживаю на кофе, завариваю пакетированный фо. По ночам играю в пиксельную ферму, днем на широком экране умирает Лора Палмер. Боюсь ходить в душ — он расположен в подвале, рядом с бойлерной системой, и там очень темно и холодно. Когда все-таки решаюсь — беру с собой собаку и телефон и подолгу рассматриваю собственное отражение.
Через неделю нам — новым лицам университета Западной Вирджинии — выдают студенческий. Мы идем вместе с Эмиром — говорит, что уже успел завести новых друзей, оформить дебетовую карту, настроить симку и написать приветственные письма большей части преподавательского состава. По пути не забывает напомнить, как же он воодушевлен, что уже скоро из домов хост-семей мы переедем в кампус, говорит, что поставит нам общую календарную заметку и обязательно черкнет мне на Фейсбуке. В этом — козерожий укор моему отсутствующему навыку микроменеджмента. Я тянусь к нему из-за схожих научных интересов и потому что здесь у нас общее одиночество, хотя он пока не перестает это отрицать. Мы пьем фэнси чай в британском чайном домике, он признается, что любит Эмили Дикинсон и Мэри Шелли, зачитывается готическими романами. Мне же всегда больше нравился Уитмен, и это то, из-за чего наше общение никогда не станет ближе. Я стараюсь мифологизировать пространство вокруг себя: вот река, вот поезд, вот белая сикомора, он же занимается рассекречиванием: формы might у Дикинсон, говорит, это об оттенке предположения и неуверенности, а Франкенштейн — собирательный образ европейских мануфактур и критическое отношение к научному прогрессу. Скучища.
Вместо Эмира я сойдусь с Мариной. Мы заприметим друг друга издалека на встрече интернациональных фрешменов, потеряемся среди арабских студентов, попереглядываемся, и только через полчаса она скажет:
— Красивое платье! Ты из России?
Я говорю, что да, и во время очередной игры на сплочение мы уходим в туалет, чтобы никогда не вернуться.
Марина на голову меня выше, на пару лет старше, с ярким боснийским выговором, длинными кудрявыми волосами и телом тренера по йоге. В университете она изучает политологию — это, конечно, заставил папа, — но если уж по-честному, то каждые выходные играет техносеты в Сараево и встречается с художником, которому позирует обнаженной. В ней мне нравится ее воля к жизни, ее легкость характера, но твердость принципов и ненавязчивая страсть к эзотерике.
Чаще всего я просто сижу напротив нее и делаю, что умею лучше всего, — умничаю: по Лакану, говорю, сексуальных отношений не существует. Потому что есть субъект, и есть другой субъект, и они взаимодействуют исключительно с представлениями друг о друге, но никогда друг с другом напрямую. Любой секс монологичен, телесный диалог иллюзорен, как и любой диалог.
Она монологично улыбается, и я понимаю, что ее это интересует, но едва ли трогает, однако обещание лести всегда лучше лести как таковой, и поэтому я теряюсь, отвожу взгляд в сторону и думаю, что же подарить ей на день рождения. Чтобы грамотно перевести тему, она рассказывает мне про кундалини, мы вяло делаем несколько асан под дурацкие фильмы. Иногда мы заходим на кладбище. Я привыкла к западной типологии кладбищ, где территория упокоения — это не всегда надрывная история о памяти, но чаще парк, сад, место искренности, полноты и спокойствия. У Диккенса малютка Нелл засыпала на кладбищах, убаюканная шумом травы и деревьев, обласканная солнцем. У самого широкого надгробия, заросшего мхом, Марина отодвигает трусики, пока между ног не побежит прозрачная желтоватая струйка. Я чувствую, что это что-то доверительное между нами, что-то маленькое и прекрасное. Она улыбается — почти ответно.
В аптеке мы выбираем ей вибратор. Нежно-розовый, глянцевый, небольшой шарик. Вечером она не выходит на пробежку, а на следующее утро у нее блестят глаза. Она радостная, расслабленная. На каком-то уровне я начинаю ревновать, но потом одергиваю себя. Говорю — завистливая дурочка, разреши хотя бы ей найти счастье.
Я борюсь с одиночеством другими методами: пиксельной фермой, спонтанными тратами и долгими прогулками у реки, где встречаю молчаливо злых западновирджинских бездомных. Они, как говорили на вашингтонской ориентации, не тронут, пока их не тронешь ты. Они не просят на кофе, а просто разводят костер на набережной, под мостом.
По утрам, в дымке, особенно тихо. Если идти прямо вдоль разных зданий кампуса, фонтанчиков и стоянок для велосипедов, можно упереться в пустырь. Здесь хорошо переводится дыхание. Напротив видна многоэтажная заброшенная парковка, увитая лозой. Я смотрю на нее и представляю, что все уже случилось, и осталась только я и миллиарды гигабайтов интернет-пространства, пустые полки воллмартов, никому не нужные звуки и быстрорастворимый фо.
Когда мне становится особенно пусто, я гуглю своего отца. Я не общаюсь с ним уже пару лет. Сейчас у него нелепая бумерская лента в фейсбуке, которая включает в себя параноидальные репосты антиваксерских статей, одинокие ссылки на треки с тридцатью просмотрами, редкие репосты собственных фотографий десятилетней давности. На видео он часто говорит про музыку и пластинки заученными фразами, которые я слышала пять, восемь, десять лет назад. Глядя на него, я упираюсь в непроходимую усталость, в упрямую бездеятельность и обреченное утешение ими же, в нетерпимость правды.
В отце я узнаю все свои неудавшиеся влюбленности, мелкие провальные романы, всю свою тягу к деструктивному, больному, невылеченному. В его монотонном голосе со снисходительными снобскими интонациями и деликатной, но менторской подачей я узнаю свой голос, которым я разговариваю с учениками и теми, кто обращается за таро-раскладами. Его глазами я вижу собственную неуспокоенность, желание убегать от ответственности. Имеет ли смысл во всем винить проклятые дэдди ишьюз, или это тоже жест, — папа, реши за меня.
4
Самое красивое слияние — это спаривание слизней.
Впервые я увидела его на портале Сиг.ма. Кажется, это был какой-то очередной спецпроект Ф-Письма. На нежно-розовом фоне — пара философских статей, бездушная подборка стихов. И вставка видео с ютуба.
На видео — два слизня свешиваются с ветки, лениво переплетаются, а потом оба вытягивают из-за головы флуоресцентный синий орган, который светится в темноте и разрастается больше их обоих.
Они охвачены этим пульсирующим неоновым свечением.
Так продолжается не больше минуты. Падают с ветки, расползаются по своим делам.
Мне кажется, я никогда не хотела ничего больше от жизни, но мой психолог сказала, что тяга к конфлюэнции — ошибка, и надо бы над ней поработать.
5
Кампус университета находится в горной местности, и поэтому отдельные здания разбросаны довольно далеко друг от друга. Характерные строения из красного кирпича соседствуют с новыми корпусами из стекла и дерева. Как правило, гуманитарные дисциплины располагаются в более старых зданиях, и наоборот.
Чтобы быстро передвигаться между удаленными корпусами, принято использовать монорельс, здесь он называется PRT, — это маленькие желтые вагончики, буквально на семь-восемь человек. Нужно подняться на станцию монорельса, выбрать направление и подождать минут десять, пока одинокая желтая капсула не подтянется по рельсам к платформе. Еще столько же она медленно, но верно приближается к следующей платформе, минуя горы и дороги. Иногда вагончики зависают в воздухе — в такие моменты обычно принято писать преподавателям, что можешь опоздать на пару.
Список дисциплин, который я изучала, такой:
Философия (экзистенциализм)
Литературные теории
Мастерская поэзии
Начальный балет (практика)
Итальянский язык.
Каждый предмет повторяется два или три раза в неделю и длится от сорока пяти минут до часа. Преподаватели непременно дружелюбны и эксцентричны — здесь принято оценивать их после окончания курса, поэтому многие неприлично шутят или используют игровые методы, чтобы набить себе рейтинг среди вчерашних школьников.
На каждом углу — неизменные антисептики. Сотри до скрипа ладони, выведи кожный жир, слейся с металлом и пластиком. Бестелесные люди, замотанные в одежду из мультиков от Никелодеон и проходных сериалов, окружают меня — рекламные фантомы середины нулевых.
И звонкая тревога.
На литературных теориях мы изучаем критические подходы к разбору текстов: от марксистского до феминистского, от квир-центричного до психоаналитического. Все это кажется белым шумом, нет бы впиться в эссенцию текста, нет бы освободить его от дополнительных смыслов. На одной из встреч после контрольной работы я, набравшая максимальное количество баллов, срываюсь и несуразно выдаю что-то в духе:
— Так для чего это все; это игра, не настоящее. Сплошная герменевтика.
— Да, — говорит, — Дарья, пожалуй, что и так.
Пишу на джимейл сообщение с извинением:
Извините, говорю, профессор. Все, что вы делаете это трусость в попытках избежать мортидо. Это пустословие. Я не хочу заработать вдовий горб и морщины под глазами за возможность покупать кофе на два доллара дороже и оплачиваемую пенсию. Я не хочу работать за право жить, неточно разбирая мертвые тексты слабых и скучных людей.
Но получается только:
Dear professor,
/формальные слова извинения/
Best,
Daria Vinogradskaya
После этого прецедента я разрешаю себе писать стихи — тинейджерские, с претензией, вдохновляясь Сэй-Сенагон и авторами ферганской школы. Это грустные стихи про любовь, про дистанцию, про инаковость, про потерянность. Когда я перечитываю их сейчас, мне себя очень жалко — столько позы и недоверия. Там я закрываю префиксы в скобки, играю с тире, с жанром хокку и неловкой критикой антропоцентризма, а надо было бы, казалось, просто не врать себе. Когда я зачитываю их со сцены кафе «Синий Лось», я понимаю, что это большая ошибка и ни одна строчка не имеет никакого отношения ко мне. Зашифрованные послания не считываются, загадки остаются неразгаданными.
Пора признаться — я не люблю философию, я равнодушна к литературе. Все, что я нахожу в текстах, — повторения и усталость. Тревожные эротические селфи приносят мне больше эмоций — рвение, трепет, нетерпимость, игру. Я ищу угол, освещение, прячу лицо. Академическая культура — культура сублимации. Невозможно иметь яркую жизнь и одновременно писать сотни страниц о семантике запятых у Чехова. Тебе нравятся шпили европейских университетов и романтика западных библиотек до первого разбитого сердца. Ни одна статья на academia.edu не заменит трепетное волнение холодного рассветного солнца. Пока ищешь синонимы слова «оптика», оглянись вокруг, разве здесь не прекрасно.
6
Мы с Энди и Ту на Дне благодарения в гостях у пожилой профессорской пары, поддерживающей вьетнамскую диаспору при университете. Мистер Профессор — археолог, а миссис Профессор, кажется, раньше занималась медициной, но теперь отошла от дел. Так как родители Ту не смогли добраться из Вьетнама, чтобы присутствовать на свадьбе, мою хост-семью венчали пожилые евреи, и с тех пор они отмечают все праздники вместе.
В разговорах о еврействе я вижу что-то отдаленно знакомое: все обсуждают дальних родственников из Украины, небрежно коверкая славянские фамилии.
— Мне говорили, — начинает миссис Профессор, — что я происхожу от Mariupol jews? Это где-то в Украине, рядом с… с… Honey, вынь индейку из духовки. Так вот, я была на birthright trip to Israel, и мы сделали вот такие фотографии — это Стена Плача.
— Очень интересно. Это, должно быть, был чудесный опыт.
/wonderful experience/
— Говорят, они пришли через Польшу или Румынию, а потом, кажется, осели где-то еще в Европе. Я American в третьем поколении, — смеется.
Справа от меня сидит разговорчивый японец в красной водолазке. Мы болтаем, и на пару минут я чувствую себя понятой: говорим о буто, современном танце, континентальной философии. Он приветлив и учтив, не могу не откликнуться. В какой-то момент я понимаю, что он наклоняется все ближе и ближе, и у него сильно пахнет изо рта. На «откуда ты?» отвечаю:
— Я учусь в Западновирджинском.
— Я преподаю в соседнем городе, отсюда — в сорока минутах.
Перегар? Ополаскиватель?
— Преподаешь?
— Да, философию.
Кариес? Может, печень?
— Аспирант?
— Нет, угадай.
— Преподаватель? Да тебе не больше тридцати пяти!
Улыбается. Может, лекарства?
— Сорок?
— Ты мне льстишь!
Налет с языка?
Ему пятьдесят. Это меня отрезвляет, я отшучиваюсь и проявляю усиленное внимание к еврейско-американской части стола. Спрашиваю про мертвую птицу, найденную на дороге в кампусе. Дед-археолог встает со стола и приносит книгу по орнитологии, мы листаем ее вместе, пока с другой стороны до меня долетают зловонные миазмы.
— А вот эту, — говорит, — я рассматривал в лесу.
Японец предлагает меня подвезти и обменяться контактами, но хост-папа проявляет настойчивость, и меня, как отличницу с комендантским часом, забирают домой без ночевки.
— Знаете, что интересно? — говорит Энди.
— Что-о? — спрашивает Ту.
Я тоже внимательно слушаю.
— Изначально на День благодарения делали совсем не индейку, а уток или гусей.
7
Меня зовут Энди. Полное — Эндрю. Я родился на ранчо в соседнем штате, но потом переехал по учебе в Моргантаун и остался.
Моя работа заключается в том, чтобы консультировать студентов и помогать им выбивать стипендии. Это достаточно формальная позиция, но при желании можно отдавать предпочтение разным студентам: допустим, графы про психологическую устойчивость и эффективную коммуникацию я заполняю, как мне больше нравится. Тем, кто вежлив, подсказываю более выигрышные опции, и наоборот.
Чтобы жениться на Ту, надо было ехать в деревню под Ханоем к ее родителям. Там мы ходили к местному астрологу. Он сказал, что я — Собака, а она — Свинья, поэтому брак будет удачный. Женщины-Свиньи особенно привлекательные и хорошо помогают по дому.
Вечером я покупаю таблетки для беременности Ту — это то, что мы пробуем последние три года. Я прячу их за телевизором, потому что их часто смахивают собаки — у нас их две.
Мой отец любит историческую реконструкцию. У него в подвале советские пушки, хорошо сохранившаяся военная форма и прочие артефакты древности с Амазона и Ебэя. Со своей новой женой он посещает крупные конвенции, где часто играет видных генералов — в последней реконструкции ему выпала роль Эдварда Ли, он был вне себя от счастья.
Я же пишу книгу.
Каждый раз, когда я хочу впечатлить девушку, я говорю ей:
— Представь, как в Америку пришли первые поселенцы. Они, как правило, убегали из индустриальных столиц, пустых и серых, где одни заводы, густой дым и детские слезы. Подумай, что они увидели, когда приплыли.
И тогда она смущается и говорит:
— Берег?
Хихикает.
— Да, а за берегом что?
— Местных, индейцев?
Я выдерживаю паузу — и:
— Деревья. Представь: это была страна, в которой никогда не вырубали деревья.
Деревья-горы, деревья — фонарные столбы, деревья-сирены, белые деревья, деревья с огромными грибами, кусты и лианы, беззаветный запах липких листьев, крон и чего-то еще, совсем как из детства.
— Здорово, да?
Да, здорово, — думаю сам, — но это все не выдерживает сравнения с отцовской фигурной моделью штата.
Вначале он заводит визитеров во вторую гостиную — там, где новая плазма и беговая дорожка. Посередине комнаты — огромный стол, накрытый стеклянным куполом. Если присмотреться, можно увидеть сотни маленьких фигурок, расположенных внутри аккуратных домиков, сараев для коров, миниатюрных школ и горных пещер. Здесь — трудятся шахтеры, там — юные красотки выводят пьяниц из бара, а в лесах контрабандисты варят муншайн.
Почти рай,
Западная Вирджиния.
8
Я прихожу на балет, оглядываясь по сторонам. Вокруг — просторный класс, весь в зеркалах. Я помню, как занималась в детстве, вытягивала шею, выравнивала поясницу. Час у станка, час растяжки, потом обсуждаем питание. Мамины руки втыкают шпильки в пучок, я терплю. Выходим, разогретые, в дорожные шумы улицы 1905 года. По дороге иногда сворачиваем на Ваганьковское, а иногда — за кофе, тут уж как повезет.
Все преподавательницы балета — неудавшиеся балерины. У каждой — воспоминания и сожаления о прошлом. Могла бы быть сцена, а теперь — только скучный класс, крикливый голос и раздробленные ногти на ногах.
Смотрю на преподавателя, из вежливости отвожу взгляд спустя пару секунд. Он приветствует меня по-русски с сильным еврейским акцентом, я не сразу могу ответить. Когда у станка его рука выворачивает мое бедро, я немного дрожу. Я уверена, он это замечает, а я замечаю, что он замечает.
Крутится, вертится шар голубой.
Батман тондю — влево, вправо и назад.
Крутится, вертится над головой.
Другая нога.
Потом арабеск. Я не прихожу на следующий урок. Краснеть и по-гимназистски отводить взгляд — моветон.
Всю неделю я ищу способы сменить выбранный мной предмет, а также гуглю его жену — она тоже преподает танцы, у них, должно быть, замечательный союз. Проверяю зодиакальную совместимость. Пытаюсь заглушить в себе критику, но она вылезает, как ни сдерживай; на фото в фейсбуке — непрокрашенные корни волос, мелкие морщинки паутинкой, мятая одежда.
— Это не главное, — отмечаю. — Это не главное, это не главное.
У видео на канале департамента танца, где он бьет в африканский барабан и рассказывает о том, что танцором не рождаются, а становятся, триста просмотров. Я уверена, что двести сорок из них мои.
Пишу: извините, можно я сделаю фотопроект или напишу эссе на выбранную тему, чтобы получить кредиты по курсу.
Отвечает строго — нет.
Танцевать так танцевать.
9
Вместе мы выглядим как промо-фото с вкладки «интернациональный обмен» зарубежных вузов.
Файзал — из Кувейта.
Ниджад — из Азербайджана.
И мы с Мариной.
Файзал рассказывает: в Аппалачах все чаще покупают землю богатые хипстеры и ребята из Кремниевой долины, это одно из самых экологически чистых мест в мире. Старая заставка Виндоуса — зеленое поле — запечатлена именно в Западной Вирджинии. Еще здесь есть озера и быстрые горные реки, деревушки с керамическим промыслом, а другая, печально известная сторона Западной Вирджинии спрятана чуть глубже, ближе к шахтерским поселениям.
Когда мы спускаемся к водопаду, я жду, когда умолкнут все другие звуки:
шаги
шум машин
возня белок
цок-щелк японских камер
Когда умолкнут все песни.
До дома нас подвозит приятель Файзала — полуирландец, полуголландец. Потом Файзал вежливо прощается. Он очень тянется к Ниджаду и поэтому соглашается возить нас по горам и угощать в местных кафе. Последние несколько лет он живет в Моргантауне и домой пока не собирается.
За его исключением, мы трое — дети восточной Европы. В нас — искренность, недоверие, отстраненность и наполовину пустые стаканы. Вначале мы говорим об окружающем мире с неловкостью, потом переходим на более доверительный тон. Я рассчитываю натальные карты и вкидываю мемы, Ниджад находит все лучшие тусовки и выбирает самую стильную одежду, Марина отправляется со мной в фитнес-зал и на утренние пробежки. Мы не любим Америку, как не любят новое пластиковое блюдечко и дорогой импортный корм маленькие собачки, как отрекаются от большей зарплаты работники советских НИИ — гордая нелюбовь обиженных и оскорбленных. Мы могли бы жить в беззаботной материалистической отрешенности, но мы не можем себе этого позволить из-за нашей пустяковой гордыни, невыраженной боли и стокгольмского панельного синдрома.
Казалось бы, вот — место, где максимально ясно можно заявить о себе, определить жизненный путь. Но я скучаю по усталым мужчинам, потерянным женщинам, по пьяным тусовкам, по грустным мальчикам, по разговорам на кухне, по тихим взглядам через всю комнату. Я скучаю по тайне первого контакта, по мифологии связи, по двойным смыслам, по игре. Я скучаю по грязи вдоль дороги, по весеннему очищению, по крови и почве.
***
В университете безумно популярны мероприятия с бесплатной пиццей. Часто их устраивают студенческие сообщества или отдельные факультеты — это могут быть поэтические чтения, лекции профессоров из других вузов или мероприятия для интернациональных студентов. Я ненавижу их всей душой.
Но сегодня собирается семинар нашего факультета, и Марина сказала, что посветить лицом перед преподавателями обязательно. Я пришла, потому что не выходила из комнаты последнюю неделю и ела раз в два дня. Соседка по комнате сказала, что мне надо проветриться.
Мы сидим в кругу, я доедаю бесплатный кусок картонной пиццы.
— Вот такие, как она, — женщина с маленькой дочкой показывает пальцем на меня, — получают привилегии по статусу рождения, просто из-за белой кожи. Мне не сдали уже третий дом!
Я молчу и думаю, вступать ли в дискуссию.
Я уверена, что, указав на любую другую девочку в круге, она бы не промахнулась. Конечно, я могла бы сейчас сказать про последствия Холокоста для моего рода, уточнить, что российское общество гораздо менее привилегированное, что ее месячный заработок в пять раз больше среднего по России, но я молчу и играю роль провинившейся белой дурочки.
Марина берет меня за руку, говорит:
— Пойдем.
Уводит вдаль от разжигания национального конфликта.
10
Автобусы «Грейхаунд» полосят Америку от штата к штату. Милен Фармер в песне «Калифорния» называет это роудмуви сплином, именно так ощущается долгая дорога. Я нервно пытаюсь играть на полузаряженном ноутбуке.
Пиксельная ферма
Чтобы создать свою пиксельную ферму, нужно определиться с аватаром. Можно выбрать мальчика или девочку, одежду, определить цвет волос и указать, кто больше нравится: кошки или собаки.
Первая заставка показывает главного героя в офисе, ютящегося между беловоротничковыми работягами. В соседней кабинке уже не печатает по клавиатуре скелет. Герой находит прощальное письмо покойного дедушки и выезжает на завещанную ферму в небольшой американский городок.
В городке его встречает добрый мэр и показывает заросшую ферму — первая пара дней уйдет, чтобы ее расчистить. А дальше можно общаться с другими жителями, участвовать в городских мероприятиях, продавать урожай, заводить пиксельный скот и гладить кота на ночь. А зимой, когда не нужно беспокоиться о посевах, можно рыбачить или исследовать местные шахты — там водятся привидения.
А еще там есть сюжетная линия — нужно либо помогать языческим духам восстановить местный ДК, либо продаться корпорации Joja Cola. Если выбрать второе, то призрак мертвого деда, который вернется на третий год проживания на ферме, низко оценит твой прогресс и не выдаст желанную награду.
Выбор здесь кристально очевиден, и я успеваю во всем: рассаживаю пиксельные фрукты, поливаю деревья, выигрываю на конкурсе рыбалки и завоевываю сердца местного комьюнити.
В Моргантауне все устроено, увы, не так, поэтому на Новый год я уезжаю в Нью-Йорк встретиться с подругой и ее парнем из Испании. Вместе мы добираемся в сторону Брайтона, в русский район, чтобы найти российское шампанское и посидеть на пляже, но к вечеру начинается сильный ливень, и мы вваливаемся в какую-то неприметную кафешку с татарской кухней, где находим и шампанское, и серьезных мужчин в кожанках, и полурабочий телевизор с федеральным каналом. Как будто мы никогда не уезжали.
Кое-как ночью добираемся до их комнаты в неприметном хостеле. Их одинаковые черные мартенсы расставлены под дверью, мои — с какими-то картинами — очевидно не вписываются. Ночью подруга меня обнимает, а потом сталкивает с кровати — для меня там места нет.
Наутро я доедаю засохший медовик и собираюсь к тете.
Она приехала в Америку в двадцать и работала там всю свою жизнь на владельца нескольких заправочных магазинов «Данкин Донатс». Тот тоже приехал — из Одессы и к восьмидесяти годам так и не научился говорить по-английски. Моя тетя всегда на работе, шесть дней в неделю, а иногда и все семь.
На днях тетя купила дом — большой, мы перебираемся в него, маленькую складную американскую мечту. Там же и ее муж — на десять лет моложе, поляк с татуировками. Он уже родился в Америке, а вот его дедушка переехал и основал строительный бизнес, почти монополизировав индустрию в небольшом городе.
На Рождество весь польский клан в сборе: дед на коляске дарит ключи от новенького «вольво» четырнадцатилетнему внуку. Тот отвечает сенкьюсоумач и целует деда, несуразно похожего на Стивена Хокинга. Я сижу на баре и наконец-то что-то пью. Ко мне подсаживаются все дяди, двоюродные братья и деды в помещении.
— Какие коктейли ты любишь?
— Что ты изучаешь?
— Здорово! А как по-русски <…>?
— Что ты думаешь насчет Путина?
На столе — что-то похожее на квашеную капусту и разнообразные пироги. Католическая молитва. Кому-то дарят деревянную табличку с карикатурным евреем, «чтобы всегда хранил деньги».
Тетя здесь не своя, но вот ее дочка уже едва говорит по-русски, только на смеси польского и английского.
11
В канун Рождества я застреваю на Нью-Йоркском автовокзале в пять утра, пытаясь не пропустить автобус до Моргантауна. От стипендии после новогодних подарков остались гроши — должно хватить на перекус.
— Мисс, дайте на кофе, — кричит бездомный у вокзала.
Выдавила «сорри», ускорив шаг.
— Тебя никто никогда не полюбит, холодная, бессердечная сука! У тебя никогда не будет детей!
Я иду дальше, а в голове — пустота.
Я перестану ходить на пары во второй половине учебного года.
Когда позвонят координаторы по поводу моего статуса на программе, я спрошу, нужно ли будет компенсировать затраты, а когда услышу отрицательный ответ, соглашусь на обратный билет.
Они связываются с моей мамой, она выкрикивает все, что думает, мне в трубку, а потом замолкает, напоследок бросив короткое:
— Дома поговорим.
Когда за окном самолета уже через пару дней маячат январские снега, я улыбаюсь.
12
Летом, через год, я работаю на выставке современного VR-искусства. Она называется «Аркадия».
Кураторский текст написали на коленке за полчаса до выставки, и теперь я объясняю, где именно у художника дантовский ад, а где — дантовский рай, в стекле и облаках, и почему это все аллюзии на идеальную модель государства.
Когда подхожу к художнику, чтобы что-то уточнить, он объясняет, что сам не очень разбирается, в чем суть теоретической подводки, но может показать, как это работает. Я вначале отнекиваюсь, мы играем в какие-то старые аркады, но потом надеваем по VR-шлему и погружаемся в наивное виртуалити.
Передо мной — барочная 3D фреска. Из сложных текстур выписано дерево.
Проводишь кистью — в стремлении ввысь растягивается еще один саженец.
Дерево вьется и поет, корни прочно впиваются в почву.