Александр Вулых. Белый пепел
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2023
Александр Вулых. Белый пепел. — М.: Зебра Е, 2021.
Поэт Александр Вулых широко (насколько вообще сегодня может быть широко известен поэт) известен как мастер ролевых, громокипящих баллад, которые — особенно в неповторимом авторском исполнении — мало кого способны оставить равнодушным. Стоит только вспомнить слова «роллс-ройс», «моряки-балтийцы», «минипиг» — и сразу разбирает смех. Однако собственно лирическая ипостась Вулыха знакома читателю гораздо меньше. Эту вопиющую несправедливость довольно успешно исправляет книга лирики «Белый пепел».
Заглавное стихотворение, в слегка изменённом виде ставшее текстом популярной песни Александра Маршала, разумеется, знакомо многим, но остальные стихи (а книга включает в себя избранную лирику за три десятка лет) открывают читателю далёкий от «эстрадника» образ поэта — одинокого, рефлексирующего, тонко чувствующего действительность романтика. Влад Маленко справедливо отмечает в аннотации, что «степень доверия читателю граничит здесь с исповедальностью», что книгу наполняет «невероятный объём нежности и одиночества», а сам поэт, «подобно великому клоуну Енгибарову, всю жизнь скрывает за своей острой сатирой боль, глубину и силу подлинного мастерства». Действительно, градус и драматическая острота лирического переживания Вулыха могут привести на ум строки и интонации раннего Маяковского — страдающего и отверженного: «Я бы всех в любви моей выкупал, да в дома обнесён океан её». Но передан этот «элегический» комплекс эмоций исключительно свежо, стихийно, свободно, а главное — антипошло и антиинерционно.
Композиция книги отличается хронологической чёткостью — по десятилетию на раздел: «На душе, как на вокзале» — стихи восьмидесятых годов; «Письмо к незнакомке» — девяностые, «Дрессировщик слов» — двухтысячные. Вулых — мастер палимпсеста. Первое же стихотворение радует подготовленного читателя мандельштамовской рифмой «уронишь — проворонишь», демонстрируя тонкость и ненавязчивость работы поэта с лирическими аллюзиями, которые то дружески окликают поэта-предшественника (так, «простое расписание» поездов заставляет вспомнить пастернаковское «поездов расписанье»), то иронически заземляют текст, часто вызывая комический эффект с помощью звуковых и смысловых микросдвигов, смещений, контаминаций, обновляющего переустройства устойчивых структур (в схожей технике, кстати, работает поэт Алексей Остудин): «Как мало пройдено дорог, / как много выпито портвейна», «и он оттуда вырвал мой язык / Говяжий, и холодными руками», «Не жалею, ни софу не прячу», «И фонарь качается в ночи / Склянкой для анализа мочи».
Иногда интертекст вводится с помощью эпиграфов — в диапазоне от Ивана Мятлева до советских анекдотов и Виктора Цоя. Вулых виртуозно переосмысляет штампы и клише романтико-элегической поэзии вроде «изгиба лукавых губ», или «невозможной раны, добирающейся до нерва души», или раны, что «алой розой зацвела», включая их в новый, преображающий контекст. Звучность, глубокая инструментовка поддерживается внутренней музыкальностью стиха, его ритмической свободой, изяществом рифмовки («сыра — сырость», «Гавайи — Беговая», «мосты — Москвы», «поленница — пленница») — внутренней («А за окнами темень, / а за теми домами к вокзалу») и тавтологической («происходит — происходят»), экзотической («небосвод — ОСВОД»), звукописной («адажио дождя»).
Излюбленный приём Вулыха — реализованная, разветвлённая метафора, «вытесняющая» из слова его скрытый потенциал: «От прогулок по Тёплому стану / Ей, как видно, не стало теплей». Часто прибегает поэт к афористичным парадоксализмам, тоже работающим на энергичное «освежение» восприятия: «Леденящее «не прислоняться» / Мне опять прислонится к лицу». Внутреннее проецируется на внешнее, формируя неповторимую объёмную оптику: «А за спиною стекленеет время, / Кристаллизуясь где-то в окнах ТАСС» (отметим здесь изящную отсылку к совсем иному по тональности стихотворению Николая Глазкова «Мне говорят, что окна ТАСС моих стихов полезнее»). Даже самые элементарные и затёртые метафоры у Вулыха обретают новую жизнь, звучат по-иному благодаря их неповторимой прожитости здесь и сейчас, в моменте, в «пограничной ситуации»: таково, например, лирическое повествование о том, как «был день убит» в стихотворении «Криминальная хроника».
Метафоры Вулыха устроены довольно сложно, но эта сложность скрыта за стихийной естественностью их развёртывания: «Хорошо хоть, что в крике «тону» / Не потонут ни парк, ни аллея». При этом они телесны, ощутимы, воспринимаются буквально кожей: «Саданул закат по земному дну», «ночь запеклась у тебя на стекле», «Проходи, как проходит слеза по щеке». Традиция здесь как бы перелицована, начинена взрывоопасной, модернистской, но принципиально ненавязчивой новизной. Вулых не боится сталкивать полюсные, противопоказанные друг другу интонации, высекая из их столкновения искру поэзии: «Таинственно, как СПИД, блуждает лунный свет, / И старый Чингачкук от гриппа помирает». Диапазон фантазии автора не знает границ: так, в одном из стихотворений чеховский Ванька Жуков пишет письмо… Нельсону Манделе. А эпитеты и сравнения порой поражают удивительной, лазерной, суггестивной точностью попадания в образ, взаимопроникновения поэзии и действительности: у Буратино «деревянная вена», арбузы «хрустящей водой налиты»… Плотность сравнения у Вулыха такова, что оно мгновенно даёт цельный слепок личности, как, например, в стихотворении, посвящённом футболисту Фёдору Черенкову: «И футбол без него, как пацан, / У которого мяч отобрали».
Сквозная интонация «Белого пепла» — высветленная печаль «неслышимой Осени», где лист бумаги соприроден древесному листу, «горькая смешинка», тяжесть и нежность взаимодействия со «словом ласковым, человечьим» (Маяковский), поэтизация экзистенциальной неудачи («Соберите за нами в подъезде пустые бутылки»), тягучих, как «золотистого мёда струя», будней поэта («месяц отфутболен во вчера»). Глубина и интенсивность психологического переживания, чуткость и отзывчивость сочетаются со скромной деликатностью его выражения, а будничность переживаемых трагедий — с азартом непонимания траектории жизни и судьбы («Не понимая, как случилось это / И как случится что-нибудь потом»). Состояние мира вокруг лирического героя, обладающего «бездомным духом», одинокого среди «страны утраченных иллюзий», «родины слонов», пишущего «ненужные стихи» (но в этой «ненужности» и кроется «тайная свобода»), боящегося «приехать в никуда», и внутри — болезненное, тревожное, но эта болезненность по-пастернаковски гармонизируется возможностью воплотить её в поэтические строки, утверждая доступную поэту радость одомашнивания действительности.
Реальность и поэзия творятся по сходным законам, и даже деревья (которых в книге много) являют собой текучую жизнь в твёрдой оболочке стихотворения («Тополя»). К себе же герой относится со спасительной, хоть и горчащей самоиронией, перешивая на новую нитку жанр классической романтической элегии: «Так и живу без секса и любви, / Как будто китель, брошенный на стуле»; «Я не хожу на чужие концерты — / Я на свои-то хожу не всегда».
Вулых очень внимателен к пластике и органике развёртывания мысли и эмоции, импульс, заряд и направление которому дают точечно выбранные заглавия стихотворений, обозначающие ключевые для текста реалии, настроения, детали («Больной фонарь», «Спички отсыревшие»), место, время, состояние («Вымысел души», «Закат в Сокольниках», «Октябрь», «Февраль» и др.) или особенности самого текста (так, стихотворение «Кольцевые» имеет кольцевую композицию). Заглавие становится как бы «настройкой» стихотворения, оцельняет лирическую мысль. Названия определяют и топографию книги, делая одним из её полноценных героев не верящую слезам, контрастную Москву («Три вокзала», «Гостиница «Юность», «Снег в Апрелевке», «Сухарева башня»), которую москвич Вулых знает прекрасно, но не устаёт познавать и открывать её «человеческий профиль».
Конечно, мощный иронический талант и сюжетное, персонажное мышление поэта проявляются и в лирике. Ярче всего это происходит в «пограничных», «гибридных» жанрах, как, например, в симфонической «сентиментальной поэмке» «Копакабана» или в поэме «Старшина», а также в многочисленных балладах, включённых в третий раздел книги. При этом в лироэпических жанрах поэмы и баллады у Вулыха нарратив всегда динамичен, он как бы разгоняет сам себя.
На страницах «Белого пепла» вихреобразный карнавал фееричного комизма, жгучего гротеска, не исчезая, отступает на второй план, и из тени Александра Вулканова («эстрадное» альтер эго Вулыха) выходит поэт, как он есть, — тонкокожий, растерянный, печальный, но зрелый, мудрый и понимающий, что цельность личности определяет глубинная доброта — антиэнтропийный противовес разлагающему злу: «Когда душа не держит зла, / Она свободна и светла». «Белый пепел» — это книга лирика «по складу своей души, по самой строчечной сути» (Н. Асеев), лирика, знающего всю простейшую до невероятной сложности подноготную своего неблагодарного, но благородного ремесла. И находящего для него прицельно точные метафоры, в которых умиление отнюдь не означает умаления:
Для того дана мне голова,
А в придачу к ней — язык и имя,
Чтобы беспризорные слова
Воспитать домашними, родными!