Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2023
Вадим Волобуев (1979) — родился в Александрове Владимирской области. Старший научный сотрудник Института славяноведения РАН, автор трёх монографий и около сорока статей по польской истории второй половины XX века. Художественная проза публиковалась в журналах «Сибирские огни», «Искатель», «Знание — сила», коллективных сборниках и в сети. Живёт в Москве.
Глава первая
— Авдеев, что такое интернациональный долг?
Внизу, под окнами, двигалась траурная процессия. Впереди медленно вышагивал мужик в сером пальто с черным воротником и в мохнатой собачьей шапке. Он нес большую цветную фотографию улыбающегося молодого солдата в голубом берете и зеленом кителе поверх тельняшки. Фотография была в пластмассовой черной рамке, она почти доставала мужику до перетянутой шарфом шеи, и, когда он выдыхал, верх фотографии на мгновение окутывался белым паром. За мужиком на грузовике с откинутыми бортами везли закрытый красный гроб, а следом брел парень в светлой болоньевой куртке, который вел под руку плачущую женщину в белой вязаной шапке и шубе из меховых лоскутков. Далее, зябко ежась и постукивая ботинками о ботинки, тянулось еще человек тридцать, в основном молодых парней с раскрасневшимися от мороза лицами.
«Это она из-за них спросила», — подумал Володька, тоскливо покосившись в подернутое изморозью окно.
Маргарита Николаевна с торжественно-трагическим лицом стояла возле учительского стола.
— Ну что молчим, Авдеев? Долго мне ждать?
— Ну, вот в Афганистане, например, мы выполняем интернациональный долг, — уныло произнес Володька стандартную фразу.
Обычно после такого ответа следовала похвала и разрешение сесть. Но в этот раз Маргарита вдруг криво усмехнулась и произнесла:
— Да уже вон пишут, что зря мы туда вошли.
Володька настороженно уставился на нее, не зная, что сказать.
— Ладно, садись.
Володька, выдохнув, сел.
Траурная процессия все так же ползла по кочковатой, белой от снега дороге.
— Странно, что оркестра нет, — шепнул Володька соседке — коренастой и белобрысой Светке Глушан. — Наверно, прямо на кладбище приедет.
— Игнатенко, продолжай, — сказала Маргарита.
— «Шеффилд — город небогатый, — прочитал вслух Игнатенко, нависнув острым подбородком над разворотом «Пионерской правды». — Хотя там много сталелитейных заводов, часть из них не действует. Их закрыли капиталисты, которым невыгодно вкладывать в эти предприятия деньги. Многие рабочие остались без работы. Однако здесь очень сильны пролетарские традиции, одной из которых является интернационализм…»
— Ильин, что такое «интернационализм»? — прервала Маргарита чтеца.
Маленький крепыш Ильин возделся над партой и тут же скособочился, уперев хмурый взгляд в столешницу.
— Ну… вот в Афганистане мы… — заунывно начал он.
— Я тебя спрашиваю, что такое интернационализм, а не что такое интернациональный долг. Ты разницу понимаешь?
Разницы Ильин не понимал. Он забегал глазами по классу, ища поддержки, но все молчали, уткнувшись в газеты.
Володька невольно заулыбался. Выходит, ему еще повезло. Не стала Маргарита докапываться, выбрала Ильина.
— Ладно, садись.
Ильин брякнулся на стул.
— Денисов, читай дальше.
Сидевший у окна Денисов сглотнул и набрал в грудь воздуха.
— «Многие из шеффилдских ребят, активно участвовавших в кампании «Карандаши для Эфиопии», живут в районах, где особенно много безработных. В их семьях на счету каждый пенс. Именно поэтому интернационализм этих маленьких англичан особенно ценен» — так писала о школьниках Шеффилда газета английских коммунистов «Морнинг стар».
Светка Глушан старательно двигала по строчкам «Пионерской правды» короткой деревянной линейкой, отмечая место, где читали. Володька сначала следил за линейкой, потом вспомнил, что его уже спрашивали, и, опустив правую руку, ущипнул Глушан за зад. Та подпрыгнула, сдавленно ойкнув.
— Дурак, что ли? — прошептала она.
Володьке было скучно. Он глянул в разукрашенное ледяными узорами окно, пробежал глазами по висящим над доской портретам военачальников Великой Отечественной, окинул взором стенд политинформации с вырезками из газет и вдруг уперся взглядом в Маргариту. Та смотрела прямо на него.
— Авдеев, глаза — в текст, быстро!
Рефлекс сработал мгновенно. Маргарита еще не договорила, а Володька уже вперил взор в Светкину линейку. Глушан тихонько пихнула его локтем, отодвигая от себя.
— Денисов, продолжай, — сказала Маргарита.
Денисов открыл было рот, но тут грянул звонок. Ученики как по команде выдохнули и откинулись на спинки стульев.
— Так, — сказала Маргарита. — Сегодня после уроков не разбегаемся. У меня для вас сообщение. Авдеев, подойди-ка сюда.
Володька торопливо, чуть не порвав штанину о металлический заусенец на Светкином стуле, выбрался в проход между партами и на подгибающихся ногах приблизился к учительскому столу.
— Ты почему тетрадку поменял?
— Потому что старая закончилась.
— А кто тебе разрешил?
От такого вопроса Володька опешил. Разве для этого нужно разрешение?
— Еще раз такое сделаешь, получишь двойку, — холодно произнесла Маргарита. — Понятно?
— Да.
— Иди.
***
Четвертый «В» ходил у Маргариты по струнке: никаких опозданий, за любую шалость — родителей в школу; отсутствие сменной обуви приравнивалось к прогулу (хоть зимой ее никто, кроме четвертого «В», и не носил). А главное — аккуратность во всем: от выглаженной формы до школьных дежурств.
Одноклассники Володьки быстро усвоили эти правила и старались не злить классную. Но сам он, как ни старался, все время попадал впросак: то несимметрично писал знак равенства, то забывал о тимуровских обязательствах, то опаздывал на политинформацию. А теперь вот не угодил Маргарите с тетрадью. Выговоры она делала таким тоном, будто Володьку доставили в ее класс прямиком из школы для дебилов. Володька уже инстинктивно трясся в ее присутствии.
— Чего нас Маргарита собирает, не знаешь? — угрюмо спросил он Кольку Белякова, пока они шли в кабинет литературы.
— Наверно, опять какой-нибудь субботник. А может, макулатуру собирать.
— Зимой? Да она ваще оборзела.
Беляков пожал плечами. Он был высокий, полноватый, с небрежно зачесанной челкой. Маленький и стриженный под горшок Авдеев терялся на его фоне.
— Слушай, а у тебя старой «Пионерки» нет? С «Планетой пять — четыре», — спросил Володька.
— Не, я тогда не выписывал, — отозвался Беляков. — Да и сейчас бы не стал, если б не Маргарита.
В классе литературы журчал голосок Маринки Зуевой. Встряхивая русыми кудрями, она показывала подружкам новинку, которую мать привезла из Благовещенска.
— Гороскоп. Китайский календарь. Смотря когда ты родился, такой у тебя знак.
У окна, окруженный парнями, Зимин деловито рассказывал о том, как общался намедни с духами.
— В общем, вызвали мы Нострадамуса. Спросили про Третью мировую. А еще про инопланетян. Ну, он, короче, сказал, что через сто лет освоим Солнечную систему. Третьей мировой не будет. А инопланетяне, говорит, уже на Земле. Вы их просто не видите…
Вошла учительница литературы — молодая, улыбчивая, с короткими черными волосами. Пролистала лежавший на столе классный журнал в темно-красном кожаном переплете, потом заинтересовалась рассказом Зимина и начала прислушиваться. Тот заметил это и подбоченился.
— А еще мы спросили про Ленина: будет ли второй такой человек в двадцать первом веке? В общем, будет.
— Надо же! — воскликнула учительница. — А еще кого-нибудь вызывали?
Парни вежливо обернулись к ней, а Зимин ответил, самодовольно откинувшись на спинку стула:
— Ну, вообще-то опасно по два духа за раз вызывать. Они могут вырваться на волю. Хотя это от силы вызывающего зависит…
Грянул звонок, и учительница, спохватившись, подошла к доске. Взяв желтоватый огрызок мела, она размашисто вывела: «Александр Трифонович Твардовский. Ленин и печник».
***
Маргарита обвела притихший класс холодным взглядом, дожидаясь тишины, и сказала:
— Итак, в апреле будет разыграна путевка в болгарский пионерлагерь. От нашей школы поедет один ученик. Мы устроим конкурс, в котором проверим ваши знания об этой стране. Все, кто хочет участвовать, завтра запишитесь у Малганиной. — Она кивнула в сторону председателя совета отряда. — А ты, Лена, передашь список мне. Все, свободны.
Все тут же загалдели, взбудораженные новостью. Поехать за рубеж! Фантастика! У Володьки из родственников за границей был только дядя Женя — два года служил в Венгрии. Вернувшись домой, дядя Женя всем рассказывал, что у них там вместо куриных окорочков продают отдельно ноги и крылья. «Ведь мелочь же! — повторял он. — Мелочь! Но у них-то подумали об этом, а у нас — шиш». А еще он привез разное шмотье, горстку венгерских монет и сладости. Володьке из всего этого добра досталась коробка югославских конфет. Конфеты были приторные, холодили рот, но Володька убедил себя, что они вкусные, потому что заграничные.
— Я запишусь, — сказал он Белякову, когда они вышли из школы. — А ты?
— Не, — покачал тот головой. — Буду лазер собирать. Не хочу отвлекаться.
— А чего тут отвлекаться?
— А ты думаешь, записался и все? Надо ж готовиться. Фиг знает, что там спросят, на этом конкурсе.
Володька задумался.
— Ну, а как ты соберешь этот лазер? По-твоему, это так просто?
— А чего сложного-то? Можно двумя способами: как гиперболоид — собрать луч от источника на зеркальной поверхности — и настоящий, с кристаллом сапфира или рубина. Ну, рубин я не потяну, а вот сапфир — почему нет? Выращу его в полуторалитровой банке. Он облучается вспышкой и пускает луч, а с другого торца стоит зеркало. Я уже и конденсаторы начал искать, чтобы подавать напряжение на лампочки. А еще думаю солнечную батарею сделать на германиевых транзисторах. Устрою в тайге схрон с автономным питанием, прикинь! Спиливаешь у транзистора верх корпуса — идет ток. Правда, найти еще надо столько транзисторов…
Володьке все это было неинтересно. К механизмам он был равнодушен, хотя и выписывал «Юный техник» (там печатали фантастику). Все его мысли были сейчас заняты Болгарией. Вообразить только — путешествие за границу! Да это же… как на Луну слетать!
О Болгарии он знал только то, что там есть море и Тодор Живков. В новостях иногда сообщали, что «товарищ Тодор Живков посетил Москву с дружественным визитом». Затем перечислялись лица, встречавшие его в аэропорту: «товарищи Слюньков, Воротников, Капитонов», — и в конце всегда говорилось: «и Эдуард Амбросьевич Шеварднадзе». Так что полет в Болгарию представлялся Володьке чем-то вроде ответного визита к Тодору Живкову.
Расставшись с Беляковым на углу Школьной и Северной, он примчался домой, бросил ранец и, не переодеваясь, ринулся на работу к матери, в старый двухэтажный барак с металлической табличкой у входа: «Южно-Якутская геологоразведочная экспедиция». Путь туда занимал полчаса, но Володька проделал его за двадцать минут. Распаренный, он взлетел по продавленным деревянным ступенькам на второй этаж и ворвался в большую комнату, разделенную надвое высокими шкафами.
— Мама!
Две тетки, сидевшие за соседними столами, подняли на него глаза. В комнате висел запах картона и пыли.
— Мама вышла, — пояснила одна из теток, рыхлая, с ярко накрашенными губами. — Сейчас вернется. Ты посиди, подожди.
Володька присел на скрипучий стул, стащил с головы вязаную шапку и уставился в окно. По ту сторону заснеженной дороги громоздился точно такой же барак, на втором этаже которого под окнами висели авоськи с продуктами. Внизу, у огромной трубы теплотрассы, почти касавшейся металлическим брюхом сугробов, ошивались двое мальчишек в ушанках и коротких пальто: один сидел на трубе, постукивая по ней пятками, а другой оперся о нее локтями и елозил ногами по снегу.
Володька посидел минут пять, скучая, затем подошел к огромной, в полстены, физической карте Якутии. Нашел свой Нульчан с тремя черными треугольничками, изображавшими угольный бассейн, потом поднял глаза на кругляшок Якутска. Там тоже были какие-то значки. Володька как раз собирался посмотреть в легенде, что они означают, но тут вошла мать. Обернувшись в дверях, она весело сказала кому-то снаружи:
— Да-да, хорошо!
В руке у нее был целлофановый пакет с конфетами.
Володька вскочил со стула и кинулся к ней. Мать ойкнула от неожиданности.
— Сынок? Ты чего здесь?
— Нас в Болгарию посылают! — крикнул он. — Вернее, конкурс будет! Кто победит, тот и поедет.
— Да ты что? Вот замечательно! — обрадовалась мать. Она снова обернулась и бросила кому-то в коридоре: — Спасибо вам большое, Александр Иванович!
— Не за что, Люда!
Там стоял Карасев — знакомый отца. Его сыновья-двойняшки учились на класс ниже Володьки. Тот обменивался с ними книжками и марками, иногда играл в казаков-разбойников. Карасев был человеком с достатком: работал директором ресторана и единственный во всем поселке имел видак. Еще у него в квартире висел большой настенный календарь с иероглифами — то ли японский, то ли китайский: на больших глянцевых листах переливались яркими красками зеленые горы, домики с вывернутыми красными крышами и красивые женщины в цветастых длинных платьях.
— Здрасьте! — сказал Володька, вытирая нос.
— Привет! — подмигнул ему Карасев и скатился по лестнице, стуча подошвами меховых ботинок. Он был высокий и грузный — казалось, ветхая лестница не выдержит его веса и рухнет.
Мать погладила сына по голове.
— Так что там с конкурсом? Будешь участвовать?
— Ну да! Можно?
— Конечно. Тебе, наверно, почитать надо что-нибудь о Болгарии.
— А что? — спросил Володька.
— Ты зайди в библиотеку, скажи: «Мне надо что-нибудь о Болгарии». Тебе подберут.
— Тогда я прям сейчас и пойду.
— Погоди, куда понесся? Вот возьми.
Мать достала из пакета несколько конфет и высыпала ему в ладони. Это были «Каникулы Бонифация» — редкость необычайная. Володька пробовал их всего два раза в жизни.
— Только не ешь все сразу, — улыбнулась мать, поправляя ему шарф.
— Ага, — кивнул Володька.
Он развернул одну конфету, сунул в рот, остальные ссыпал в карман.
— Ну, беги, — сказала мать. — Суп в холодильнике. Смотри, чтоб не выкипел.
Счастливый Володька вылетел на улицу и, жуя конфету, припустил вдоль теплотрассы. Тягучая пастила таяла на языке. До библиотеки было минут двадцать пять быстрым шагом. Володька был там уже через пятнадцать.
— Здрасьте! — выпалил он, вытирая заледеневшую испарину со лба и стягивая шапку. — Мне нужно что-нибудь о Болгарии.
Библиотекарша — тонколицая, худая, с химической завивкой — оторвалась от журнала с картинками женщин в вязаных кофтах и веско произнесла:
— Не надо кричать. Что именно о Болгарии?
— Не знаю. У нас конкурс будет про Болгарию. Вот мне и нужно что-нибудь.
Библиотекарша лениво поднялась и ушла за деревянные стеллажи, в которых двумя рядами стояли потрепанные книги. Минуты через три (Володька успел сопреть в пальто) принесла какую-то тонкую книжицу в мягкой зеленой обложке. «Наши друзья сентябрята». Под заголовком вышагивали радостные дети в красных галстуках.
— Это о Болгарии? — спросил он.
— О Болгарии.
— Тогда я ее возьму. Спасибо!
Придя домой, Володька поставил суп на газовую плиту и включил телевизор в большой комнате. По первой программе шел урок французского, по второй пел какой-то хор. Володька оставил хор и брякнулся на диван, открыв книжку про сентябрят.
Оказывается, так называли болгарских пионеров. Ничего в книжке не было интересного: сплошные походы, линейки и сбор металлолома. Все как в Союзе, только слова необычные: Винаги готов, Септемврийче… А на значке красовался не Ленин, а какой-то щекастый и усатый дядька по фамилии Димитров.
Похлебав горячий рыжий суп с консервированными бычками и выпив чаю с медом из огромной фарфоровой кружки, Володька немного поиграл в солдатиков и порисовал карты выдуманных сражений. Близилось время прихода родителей, а с ним — и работы над домашкой. Отец с матерью работали в одной организации, но в разных зданиях: отец — старшим геофизиком, а мать — геологом. Обычно они возвращались порознь, но сегодня пришли вместе — отоваривали талоны.
Как только они ступили в прихожую, Володька сразу понял, что будет скандал.
— Ну нет у меня денег, нет! — больным голосом говорил отец, опуская на пол три большие матерчатые сумки, битком набитые замороженным мясом, рыбой и молоком в пакетах.
— И что ты предлагаешь? — громко спросила мать, снимая пушистую меховую шапку.
— Я ничего не предлагаю.
— Вот именно. Почему я одна должна думать о ребенке?
Володька вышел к ним, благоразумно выключив телевизор: отец терпеть не мог, когда он пялился в ящик.
— Привет! — сказал он, подхватывая сумки и таща их на кухню.
Родители переместились в большую комнату и продолжили препираться там.
— Ну нет у меня денег, нет! — повторил отец.
— Куда ж ты их дел?
— А за квартиру кто платит? А за билеты на самолет? Ты в отпуск летала?
— За квартиру платим пополам, не ври. И ребенку я одежду покупаю. Ты когда последний раз интересовался, в чем он ходит?
— Какую одежду? «Аляску», что ли? Которую за бруснику взяли?
— А он что, в одной «аляске» ходит зимой и летом? — возмутилась мать.
Отец издал стон и протопал на кухню. Он был уже в домашнем, тапки звонко шлепали по полу. Володька успел прошмыгнуть в свою комнату и, усевшись за письменный стол, начал хмуро извлекать из ранца учебники и тетради.
Мать тоже прошла на кухню.
— Виктор, давай спокойно обсудим…
— Ну нет у меня денег, нет! — опять повторил отец.
— Этих сапог мне хватит лет на пять. Австрийские же! А если наши брать, они развалятся через два года.
Володька услышал, как отец открыл форточку, пробормотав:
— Опять все закупорили…
— Ну так что? — тянула свое мать.
— Отстань от меня, — рявкнул отец.
— Ну надо же подходить разумно. Завтра их уже не будет, а в этих ходить уже стыдно. Ты посмотри, им четыре года!
— Уйди отсюда.
— Ну что уйди? Разве это разговор?
— Не хочу с тобой разговаривать.
— Ну что за отношение такое!
Отец, сопя, прошагал обратно в комнату.
Ничего не добившись, мать начала греметь на кухне кастрюлями и мыть что-то в раковине. На улице стемнело, трубы ТЭЦ замигали красными огнями на верхушках, по освещенной фонарями дороге бежала поземка. Володька открыл учебник математики.
Полчаса спустя из кухни потянуло запахом вареного риса. Мать заглянула к Володьке:
— Пойдем ужинать.
Володька соскочил со стула, пробежал на кухню.
— Виктор, ты есть пойдешь? — спросила мать.
— Отстань от меня!
— Психованный, — пробормотала мать, возвращаясь на кухню.
К гарниру прилагались вчерашние котлеты. Володька увлеченно жевал и с сочувствием поглядывал на мать. Хотелось утешить ее, но он боялся разжечь ссору с новой силой. И тут вспомнил про конфеты. Он сбегал в прихожую и достал конфеты из кармана пальто.
— Вот, угощайся, — сказал он матери, возвращаясь на кухню.
— Спасибо, — улыбнулась та.
Володька направился к отцу.
— Держи, — протянул он ему конфету.
Отец, сычом сидевший на диване, сразу оттаял.
— Да ты богатый нынче! Спасибо.
На конфеты он был падок, как ребенок.
— Нам Маргарита Николаевна сказала, что будет конкурс на поездку в Болгарию, — сообщил Володька. — От школы поедет только один человек.
— Хочешь попробовать?
— Ага.
— Давай. Дело хорошее. Увидишь родину Димитрова.
— Нас будут спрашивать, что мы знаем о Болгарии. А я почти ничего не знаю.
Отец, жуя тянучую конфету, откинулся к спинке дивана и задумчиво погладил себя по животу, обтянутому белой майкой.
— Ну, что Болгария… Столица — София, рядом — Черное море… А ты знаешь, что мы ее от турок освободили?
— Нет.
— Сто лет назад!
Володька расстроился. Ну вот — такой факт, а он не знает.
Отец начал ему рассказывать про русско-турецкие войны, катая в пальцах комок от фантика, потом вдруг осекся и, развернув обертку, подозрительно уставился на нее.
— А откуда у тебя эти конфеты?
— Мама дала.
— А говорит, денег нет! — сказал отец, вскакивая с дивана. — Значит, на это у тебя деньги есть? — заорал он, устремляясь на кухню.
— Виктор, успокойся, — устало ответила мать.
Володька тоже пробежал на кухню, закричал:
— Она не покупала. Ей дядя дал.
— Какой дядя?
— Карасев, — сказала мать, опередив Володьку. — В «стекляшку» шел, заглянул по дороге. Угостил нас с девчонками.
Отец засопел.
— И часто он к вам заглядывает?
— Первый раз.
— И чего, много конфет отгрузил?
— Грамм двести.
— А ты, конечно, взяла, — ядовито сказал отец.
— А что мне было, отказываться?
— Могла бы и отказаться.
— Порешь всякую чепуху. Что я должна была говорить? «Заберите свои конфеты»?
— Вот ведь жук, — пробормотал отец, возвращаясь на диван. — Директор хренов…
Глава вторая
Новый год Володьке нравился в основном тем, что отец не гнал его от телевизора, а там 31 декабря показывали много всего классного: киноконцерт, «В гостях у сказки», «Вокруг смеха» и тому подобное. Правда, в этот раз интересные передачи шли сразу по двум каналам, и Володьке пришлось выбирать — либо «Вокруг смеха» по первой программе, либо киноконцерт по второй. Он выбрал киноконцерт.
В девять в комнату явился отец смотреть программу «Время». Володька ушел к себе, чтобы выспаться перед новогодней ночью. Но заснуть не смог, хотя закрыл дверь и залез под одеяло с головой. Сначала он думал о Болгарии, потом вспомнил телемост советских школьников с американскими, который показывали днем по телику. Там кто-то спросил о программе «Звездных войн», и Володька стал думать про «Звездные войны», которые смотрел две недели назад по видаку у Карасевых.
Пока он так лежал, прыгая мыслями от одного к другому, пришли гости, коллеги родителей: Андрей Семенович Захаров и его жена, Анна Григорьевна. Володька услышал характерный говорок Андрея Семеновича — с хрипотцой и кашляющим смехом. Грянули преувеличенно радостные голоса, потом комок звуков распался: отец с дядей Андреем забубнили в комнате, а мама и тетя Аня ушли на кухню. Володька полежал еще немного, потом вылез из-под одеяла и открыл дверь.
Анна Григорьевна терла сыр в тарелку, а мать резала на доске колбасу.
— Знак желтой змеи — земля, — говорила тетя Аня. — Значит, будет приумножение богатства. И успокоение. А сейчас мы живем под знаком земляного дракона. Он покровительствует карьеристам. Недаром кооперативы везде пооткрывали…
Мать сдула с глаз упавшую прядь волос.
— Проснулся, сынок? Поздоровайся с гостями. И переоденься. Праздник все-таки.
— Здрасьте, — сказал Володька Анне Григорьевне.
Та улыбнулась ему.
— Здравствуй. Хорошо поспал? Мы тебе, наверно, мешали.
Она была высокая, сухопарая, с бородавкой на шее.
Володька помотал головой и ушел переодеваться. Напялив джинсы и черную футболку, вернулся на кухню.
— Нормально, что ли? — спросил он.
Мать, нарезая хлеб, бросила на него взгляд.
— Нормально.
Володька прошел в большую комнату. В приглушенном свете переливалась огнями елка, в углу надрывался, пульсируя холодной голубизной, телевизор. Отец, сидя на стуле за накрытым столом, говорил Андрею Семеновичу, который вольготно расположился на диване:
— Да они нарочно кооперативы разрешили, чтобы свои деньги легализовать.
— Если так, зачем Чурбанова судят? — усмехался Захаров. — Он же — свой, так сказать.
— Брежневские кадры вычищают. Ты посмотри: Громыко убрали, Долгих убрали, Чурбанова судят. Это ж Андропов еще начал.
— Так что ж, по-твоему, узбекское дело — тоже политика? — Он заметил Володьку и сразу переключился на него: — Привет! Ну что там в школе? Все еще, так сказать, учат любить дедушку Ленина?
— Учат, — ответил Володька.
— Наломал дров Владимир Ильич, не туда нас повел, а?
Володька недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.
— У нас будет конкурс на поездку в Болгарию, — сказал он. — Вы что-нибудь знаете о ней?
— О Болгарии? Гхм… А что тебя интересует?
— Ну… что-нибудь.
Захаров почесал затылок.
— Да вот хотя бы… про Вангу слышал?
Володька помотал головой.
— Предсказательница. Слепая. Говорят, будущее на тысячу лет вперед видит. К ней все Политбюро ходит.
— Вряд ли их будут об этом спрашивать, — усмехнулся отец.
— Будут — не будут, а такие вещи надо знать. Жить в конце двадцатого века — и не слышать про Вангу! Ведь это тебе предстоит, так сказать, проверить, правду говорит бабка или врет. — Захаров привычно закхекал и пошел чесать языком: про инопланетян, про тайну гибели Гагарина и про загробный мир.
Володька слушал развесив уши. «Вот это да! — думал он. — Если поеду, обязательно схожу к этой Ванге. Вся школа обзавидуется!»
Вошла мать.
— Володя, я ж забыла — тебе гости мороженое принесли. Хочешь?
— Хочу!
— Ну, возьми в холодильнике.
Мороженое оказалось фруктовым, желтого цвета, в вафельном стаканчике. Мать расставила на столе тарелки, Анна Григорьевна принесла широкую хрустальную вазу с мандаринами. Отец и дядя Андрей вышли в подъезд покурить, а когда вернулись, Захаров оживленно говорил:
— Точно тебе говорю, Ельцин Горбача скинет. Ты посмотри, какая волна поднимается. В следующем году — выборы. Горбачев сам себе яму роет.
— Не дадут они ему работать, — с сомнением говорил отец. — Съедят, как Хруща.
— Не скажи. Я в Ельцина верю. Он — мужик головастый.
Мать вытащила из шкафа юбку с блузкой и ушла в детскую переодеться. Анна Григорьевна, усевшись на диван, принялась расспрашивать Володьку про школьные дела. Тот уже привычно рассказал ей про Болгарию. Анна Григорьевна оживилась, поведала про памятник какому-то Алеше в Софии и про мавзолей Димитрова. Потом вспомнила про курорт Слънчев бряг. Захаров вставил свои пять копеек, сообщив, что «Слънчев бряг» — это еще и бренди.
Володька смаковал про себя странное слово — «бренди». Воображению рисовались бары, модная музыка и почему-то — ковбои. Болгария вдруг представилась ему волшебной страной, полной всяких чудес и странных вещей.
— Ну что, давайте проводим старый год, — прогремел Захаров, отвинчивая крышку с бутылки «Дюшеса».
Анна Григорьевна замахала руками:
— Нет-нет, я — только воду. Или шампанское.
— Что такое? — удивилась мать.
Отец сидел, посмеиваясь. Захаров плеснул ему в бокал немного лимонада, спросил у Володькиной матери:
— Людочка, по маленькой?
Мать вскинула брови, не понимая. Захаров поднес к ее носу открытое горлышко бутылки. Мать принюхалась и фыркнула, морщась.
— Где ж вы это взяли, Андрей Семенович?
— Хочешь жить — умей вертеться, так сказать. Ну, так что?
— Ну, если только совсем чуть-чуть…
— А мне? — сунулся Володька.
— А тебе еще рано, — улыбаясь, сказал отец. — Давай я тебе морсу налью.
Володька обиженно откинулся к спинке дивана. С каких пор ему рано пить «Дюшес»? Вот еще новости!
— Ну, за прошедший год! — объявил Захаров. — Чтоб Егору Кузьмичу подольше икалось, так сказать!
Мать выпила и закашлялась, смахивая слезы.
— Ух-х! Боже мой, кха-кха!
Авдеев отхлебнул бруснично-клюквенного морса. Тот был кислый, почти без сахара.
— Эх, слава богу — закончился год, — вздохнула Анна Григорьевна. — Армянам-то какую беду принес! Ведь это — ужас! Я думала, страшнее Ташкента уже ничего не будет. И тут этот Спитак…
— А в Сумгаите что творилось! — подхватила мать. — Говорят, их там сотнями резали.
Все вдруг как-то погрустнели, стали слушать праздничное обращение генерального секретаря. Тот говорил-говорил — казалось, его речи не будет конца. Но вот забили куранты, и все стали чокаться бокалами, поздравляя друг друга. На экране посыпалось конфетти, зазвучала веселая музыка.
За столом царил Захаров. Он наливал всем шампанского, отпускал шутки по адресу ведущих концерта и вспоминал студенческую практику в Крыму с Володькиным отцом.
— Думали ли мы двадцать лет назад, заканчивая университет, что жизнь, так сказать, сведет нас в Якутии? Да мысли такой не было! Виктор, согласись! А теперь вот сидим здесь и встречаем, так сказать, Новый год.
Анна Григорьевна вдруг спросила:
— А вы слышали про Эмский треугольник? Журналист Мухортов раскопал где-то под Пермью аномальную зону. Уже несколько статей написал о ней. Говорят, со всего Союза туда люди едут, исследователи.
— Да мы только «Труд» выписываем, — засмеялась мать. — Там о таких вещах не говорят.
— Я тебе дам эти статьи, Люда. И Володе будет интересно. Вообще, до чего увлекательно стало читать нашу прессу! Каждый день что-нибудь новое. Не то что раньше.
— Мы с Анечкой хотим в отпуск туда махнуть, — сказал Захаров. — И вы присоединяйтесь. Будет что вспомнить. Витя, ты как? Тряхнем стариной! Я вон и Сашку Карасева подбил. Ну, он, так сказать, вообще легок на подъем…
— Вот с Карасевым как-то мне не хочется, честно говоря.
Захаров удивленно воззрился на него.
— Ты чего это вдруг? Полаялись, что ли? Ну, это ты зря. Сашка — отличный мужик. Ты же с ним на лыжах ходил. Классовая вражда, что ли, кхе-кхе?
— Да при чем тут это… Двуличный он какой-то. Говорит одно, а в глазах — другое.
— Ну, я тебя не понимаю, — развел руками Захаров. — Анечка, а где мои сигареты?
— На подоконнике, наверно, оставил.
— Точно! Витя, выйдем еще разок в подъезд?
Отец кивнул.
— С чего это Виктор так на Карасева взъелся? — спросила Анна Григорьевна, когда отец с дядей Андреем вышли.
— Зависть! — коротко ответила мать.
— Зависть? У Виктора?
— Да.
— Ну, я не знаю… Чего ему не хватает? Зарплата — слава богу, и должность хорошая. Да еще в Москве квартира есть.
— Я так понимаю, он сюда ехал, чтобы стать начальником партии, — сказала мать, поддевая лопаткой кусок рыбы «под шубой». — Поэтому и сорвался. Володя, тебе положить?
Тот кивнул, жуя дольку мандарина.
— Неужели для Виктора это так важно?
— Важно. Он ведь от Москвы поэтому отказался. Я лично была за переезд. Это же — столица! Но он выбрал Якутию. Здесь все-таки северные платят…
— Так ты там не была, значит? — спросила Анна Григорьевна.
— Нет. Виктор один ездил. Да и как? Я же с ребенком. — Она вдруг встрепенулась. — Ой, я ж про подарки забыла! Сынок, беги смотреть, что тебе Дед Мороз под елку положил.
Володька вскочил, подбежал к нарядной елке, откинул простыню «сугроба», скрывавшую металлическую крестовину опоры, и увидел подарки: яркие фломастеры в прозрачной упаковке, модель какой-то иностранной легковушки сиреневого цвета без крыши и — о чудо! — электронную игрушку «Веселый повар». Он схватил игрушку и запрыгал, восторженно повизгивая. Праздник удался!
Глава третья
Двадцать первого января вместо первого урока состоялась траурная линейка в честь годовщины смерти Ленина. Строились в холле первого этажа, протягиваясь рядами вдоль стен и раздевалки. Пока четвертый «В» двигался к месту построения, Володька слышал, как идущий впереди Зимин деловитым баском говорил товарищу, плечистому Вахтангидзе: «Ну и, в общем, кто вступит, тот и спасется от последнего суда. А остальных сожрет дракон…» — «И когда это будет?» — с испугом спрашивал Вахтангидзе. «Скоро. Может, завтра. Или через неделю. Землетрясение, думаешь, случайно было?» — «Блин! Значит, спешить надо! Где они сидят?» — «На Северной, возле Березки. Такой деревянный дом. Там еще маленькая табличка висит: «Свидетели Иеговы».
Шагавшая во главе класса председатель совета отряда, высокая и видная Ленка Малганина, остановилась у расписания, поправляя белый фартук, затем развернулась к одноклассникам: «Встаем здесь!» До начала линейки оставалось пять минут, но никто и не думал занимать свое место в строю. Все разбрелись по вестибюлю, уселись на подоконники. Хулиган Грищук вообще ходил без галстука, гордясь тем, какой он смелый.
Над темно-синей толпой учеников возделась рыжая копна Маргариты.
— Грищук! — взвизгнула она. — Немедленно надень галстук.
— Да уже нет такого правила, Маргарита Николаевна, — лениво ответил тот, вынимая руки из карманов.
— Я кому говорю? Быстро надень!
— Я его дома оставил.
— Ты меня доведешь, Грищук, — прошипела Маргарита. — То нашивку спорет, то галстук дома забудет. Хочешь на второй год остаться?
Грищук заморгал.
— Да мне папа сказал, что нет такого правила больше!
— Так, вон отсюда. Оставь дневник в учительской и шагай домой. А завтра придешь с отцом. Ты понял?
— Понял, — сказал помрачневший Грищук.
— Все. Иди.
Кинув на нее злобный взгляд, Грищук зашаркал прочь. Маргарита, словно вождь с броневика, окинула взглядом учеников.
— Четвертый «В», стройся!
Ученики неторопливо принялись выстраиваться шеренгами вдоль стен — мальчики напротив девочек. Володька стоял последним, хмуро косясь на знаменосца третьего «А» — здоровенного лба, то и дело задевавшего Володькин висок своим плечом. Где-то там, через шеренгу, стояли и братья Карасевы. Гул голосов постепенно стихал, превращаясь в опасливый шепот. Володька услышал, как знаменосец тихо проговорил своему соседу:
— В «Геологе» видеосалон открыли, прикинь! Брюса Ли показывают.
— Зыко!
Вдоль рядов быстрым шагом прошли учителя. Директор Илья Борисович — молодой, подтянутый, с короткой бородой — встал в торце, ближе к левой шеренге, по-наполеоновски заведя руки за спину. Учителя выстроились в неровную линию за ним. Маргарита, плотно сомкнув губы, пристально следила за своим классом.
Пространство между учителями и правой шеренгой заняли несколько старшеклассников — совет дружины. Председатель совета — кучерявый парень в блестящих ботинках — выступил вперед, повернулся направо и по-солдатски подступил к Илье Борисовичу.
— Товарищ директор! Дружина имени Василия Ивановича Чапаева на торжественную линейку в честь шестьдесят пятой годовщины со дня смерти Владимира Ильича Ленина построена. — Он сделал полуоборот и объявил: — Дружина! Под знамя пионерской дружины имени Василия Ивановича Чапаева — смирно! Равнение на знамя!
Все вскинули руки в пионерском салюте. Чеканя шаг, через холл прошествовали знаменосец дружины и две салютовавшие старшеклассницы. При каждом шаге, словно удары бича, разносилось короткое звонкое эхо. Когда знаменосцы заняли свои места, школьники опустили руки, и директор заговорил трагическим голосом:
— Ребята, сегодня мы вспоминаем вождя мирового пролетариата, основоположника Советского государства Владимира Ильича Ленина. Всю свою жизнь он посвятил борьбе за счастье трудового народа, за освобождение его от капиталистической эксплуатации. И тем, что у нас сейчас нет безработицы, нет угнетения и борьбы за существование, мы обязаны ему, нашему великому соотечественнику…
Вещал он минут пять: что-то там про гонку вооружений и американскую агрессию, про восстановление ленинских норм и перестройку с гласностью.
Когда директор замолчал, вперед опять выступил старшеклассник в блестящих ботинках.
— Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будьте готовы!
— Всегда готовы! — хором откликнулись ряды.
— На этом торжественную линейку объявляю закрытой. Командирам отрядов — отвести отряды по классам!
Через холл опять пронесли знамя, и шеренга зашевелилась, начав всасываться в проем входа. Четвертый «В» держал строй ровно до того момента, пока не настала его очередь двигаться. Тут все быстро сбились в кучу и табуном ломанулись в класс.
После линейки в расписании стояла история, которую вела сама Маргарита. К уроку каждый должен был подготовить рассказ о каком-нибудь герое Гражданской войны. Володька выбрал Олеко Дундича, потому что о нем говорилось в книжке про Буденного, которую ему когда-то купил отец.
К доске его вызвали третьим. До него уже отчитались: Беляков — о Щорсе и Светка Глушан — о матросе Железняке. Володька вышел и бойко доложил о жизни и боях сербского революционера, стараясь смотреть в класс, а не на пышную шевелюру Маргариты. Когда он умолк, Маргарита перевела на него взор и спросила со вздохом, будто все происходящее ее утомило до крайности:
— Ну и кто твой любимый герой Гражданской войны?
— Ну… Олеко Дундич, — пробормотал Володька, сбитый с толку странным вопросом.
— Ну ладно, садись. А к доске пойдет… — начала Маргарита, но дверь вдруг распахнулась, и в класс широким шагом вошел трудовик Антипов. Ученики встали.
— Садитесь, садитесь, — нетерпеливо махнул он рукой. Потом наклонился к уху Маргариты и что-то прошептал. У той вытянулось лицо. Не поднимаясь из-за стола, она тихо переспросила у Антипова, тот закивал. Маргарита захлопнула журнал.
— Так, все сложили принадлежности в портфели, организованно вышли и оделись. Собираемся возле школы. Никто никуда не бежит. Малганина, отвечаешь за порядок. — Она поднялась. — Урок закончен.
Ученики, ничего не понимая, повскакивали с мест, начали собирать учебники и тетради. В коридоре послышался шум голосов и топот, а потом пронзительно завыла сирена.
— Никто не выбегает, — повысила голос Маргарита. — Организованно выходим и ждем у крыльца.
Когда четвертый «В» в общем потоке вытек на улицу, к школе подкатил милицейский «УАЗ».
— Ни фига себе! — поразился Володька, глядя, как из машины выбираются двое милиционеров с собакой.
— Может, ртуть кто разлил? — предположил Беляков.
— А собака зачем? — спросил Володька.
Минут пятнадцать они мерзли у крыльца. Скоро уже все откуда-то знали, что директору звонил неизвестный и предупредил о бомбе, заложенной в школе.
— Нормально! — обрадовался Володька. — Теперь уроки отменят.
— Да фиг ли отменят! — возразил Беляков. — Перенесут на вторую смену только.
Однако не перенесли. Спустя четверть часа Маргарита вышла к ученикам и объявила, что они могут идти по домам. С превеликим трудом сдержав радостное «Ура!», школьники начали расходиться.
— Пошли ко мне, — предложил Беляков. — Послушаем «Модерн Токинг». Еще «Битлз» есть.
Они пошли к Белякову, но едва оказались на Северной улице, как Володька заметил вдали серую цигейковую шубу матери и, не сдержав изумления, бросился за ней.
— Мама! Мама!
Рядом с мамой вышагивал какой-то мужик. Мама обернулась, и мужик тоже обернулся. Это был Карасев.
— Нас с уроков отпустили, — завопил Володька, подлетая к ним.
— Вот как? — удивилась мать.
— Да! Там бомбу кто-то подложил… вернее, сказали, что подложили… — задыхаясь, говорил Володька. — Милиция приехала! С собакой. А нас отпустили.
— И вы сегодня не учитесь, — сказала мать, косясь на Карасева.
— Ага! Я к Кольке Белякову пошел пластинки слушать. А потом тебя увидел…
— Ты не голодный? В холодильнике гречка стоит в кастрюле. И сосиски.
— Не, не голодный. А ты на работу?
— Ну… да, — как-то неуверенно ответил мать. — Ты только папе не говори, что меня видел. А то он ругаться будет. Хорошо?
— Ладно. — Володька бросил взгляд на Карасева. — А Мишка с Ромкой, наверно, тоже домой пошли.
— Скорее всего, — усмехнулся Карасев.
— Ну, я пойду? — спросил Володька у матери.
— Беги. Но папе — ни слова. Я тебе «За рулем» куплю.
— Купишь? — задохнулся восторгом Володька. — Когда?
— Скоро.
Мать нагнулась, поцеловала его, и Володька поскакал обратно к Белякову.
Глава четвертая
На перемене Володьку подозвал к себе Грищук. Он стоял у подоконника в вестибюле и о чем-то трепался со старшеклассниками. Рядом, спиной к Грищуку, переминалась с ноги на ногу Наташка Рыкова — крупная черноволосая деваха с некрасивым лицом, казавшаяся лет на пять старше своего возраста.
— Чего тебе? — холодно спросил Володька, приближаясь.
— Да ближе подходи, не ссы.
Володька подошел ближе. Грищук вдруг схватил его за правое запястье и ткнул им в задницу Рыковой. Та обернулась. Грищук отпустил руку Володьки и заржал.
— Дурак! — выкрикнул Володька, торопливо отходя прочь.
— Это ты сделал, Грищук? — взвизгнула Рыкова. — Совсем охамел?
— Я-то тут при чем? — заорал тот. — Моя, что ли, рука была?
— Дебил!
По коридору носились вопящие первоклашки. Между ними, прижав к груди журнал, лавировала Эльвира Петровна — учительница математики.
— Здравствуйте, Эльвира Петровна, — поздоровался с ней четвертый «В».
— Здравствуйте, — озабоченно проговорила та, входя в класс.
Беляков, прислонившись к стене, листал «Технику — молодежи».
— Видал, что этот урод сделал? — спросил его Володька, приближаясь.
— На то он и урод, — откликнулся Беляков, закрывая журнал, на обложке которого красовался черный параллелепипед, пронзенный по центру желто-красным лучом.
— Про лазеры читаешь? — спросил Авдеев.
— Ну да.
Володька тоже подпер стену спиной, метнул хмурый взгляд в сторону Грищука.
— Надо все-таки Маргарите сказать, что это он директору про бомбу звонил.
— А то она не знает! — усмехнулся Беляков.
Володька обомлел.
— Так это правда он был?
— Да вся школа об этом трындит.
***
Отец пришел с работы раньше матери. Хмурый, спросил вышедшего навстречу Володьку:
— Что, опять в телевизор пялишься?
— Уроки делаю, — обиженно ответил тот.
— Ну, делай.
Переодевшись, отец включил телик — там вещали что-то о советских ЭВМ и автоматизации производства. Некоторое время он молча смотрел сюжет, а потом начал орать в экран:
— Ну кому вы лапшу на уши вешаете, идиоты? Японию они собрались обгонять, придурки… Да ваша техника — это прошлый век! Вы же перед японцами — дикари. Все просрали, перестройщики хреновы. Даже Руста перехватить не смогли!
Володька, сидевший у себя в комнате за письменным столом, слез со стула и прошел в большую комнату. Постоял немного в дверях, затем произнес:
— И ничего наша электроника не хуже. Мы в космос летаем!
Отец насмешливо покосился на него с дивана.
— Хуже, хуже.
— Почему хуже-то?
— Потому что хуже. Володька, японцы уже переносные компьютеры делают, а наши ЭВМ полкомнаты занимают. Нет у нас микроэлектроники, а у японцев — есть.
— И у нас есть! — возмутился Володька. Он сбегал в свою комнату и вернулся с «Веселым поваром». — Вот это что?
Отец засмеялся.
— Это ж все скопировано у них. Своего у нас ничего нет. А что есть, так сплошная рухлядь. Мы от них отстали лет на сорок.
— И ничего не скопировано! — захлебывался Володька. — Сами сделали! Сами.
— Ну, пусть сами, — согласился отец.
— А Гагарин? — не унимался Володька. — А «Буран»? А АЭС? Нам Маргарита Николаевна говорила: у нас первая АЭС в мире! Вот!
— У нас она первая и взорвалась, — хмыкнул отец. — Про Чернобыль вам в школе не рассказывали?
Володька замотал головой, а отец продолжал:
— Все сыпется, Володька. У власти одни воры и болтуны. — Он вздохнул, почесал щеку. — Ладно, бог с ним. Ты уроки сделал? Нет? Ну, иди делай.
Володька ушел.
Мать вернулась с работы только в девять. Володька весь извелся, ожидая ее. То и дело спрашивал у отца:
— Может, она в магазин пошла?
— Ох, я не знаю! — раздраженно отвечал отец.
Услыхав, как поворачивается ключ в замке, Володька бросился в прихожую и обнял мать. Отец остался в комнате.
— А где папа? — спросила мать.
— Телевизор смотрит.
— Понятно.
Мать разулась, сняла пальто и прошла в большую комнату.
— Привет!
— Привет, — угрюмо ответил отец. — Где была?
— На работе. Где ж еще?
— Не знаю. Может, гуляешь где.
Володька прошмыгнул к себе и затаился, прислушиваясь. Стукнули открываемые створки шкафа.
— Глупости какие-то несешь, — сказала мать.
— Чем же вас так нагружают?
— Чем всегда.
— Захарову почему-то не нагружают. А ты там на особом счету, что ли?
— Не веришь — сходи на работу и спроси.
Мать заглянула в детскую.
— Володя, ты ел? Пошли ужинать.
— Сейчас!
Вернувшись в большую комнату, мать сказала:
— Кстати, в «стекляшке» болгарские дубленки выбросили. Сходил бы и узнал — может, есть на тебя.
У Володьки захолонуло в груди. Болгарские дубленки! Надо запомнить, если спросят на конкурсе.
— Ладно, — ответил отец.
— Ты есть будешь?
— Нет.
Атмосфера накалялась. Отец искал, к чему придраться, и нарывался на скандал. Наконец минут через пятнадцать полыхнуло.
Сцепились традиционно из-за форточки. Пройдя на кухню, отец приоткрыл ее, впустив морозный ветер. Мерзлявая мать потребовала закрыть.
— Хочешь, чтобы ребенок простыл?
— А ты хочешь, чтоб он задохнулся?
— Виктор, закрой форточку.
— Умолкни.
Мать всплеснула руками.
— Что значит «умолкни»? Что значит «умолкни»? Ты вообще как разговариваешь?
— А ты как? — заорал отец. — Работой ее грузят! Думаешь, поверю?
— Да пожалуйста, не верь. Тоже мне! Что ты психуешь?
— Да потому что ты доводишь!
— Я?
— Да, ты! — громыхнул отец. — В квартире вечно не продохнуть, все форточки закупорены…
— Посмотри, как ты себя ведешь! — запричитала мать. — Мы возле тебя в постоянном напряжении. В постоянном! Как можно так жить?
— А как мне жить? За квартиру плати, за перелеты плати, да еще сапоги твои, да шубы…
— Какие шубы? Ты мне хоть одну купил?
— А шапка на чьи деньги куплена?
— Вспомнил!
— Да, вспомнил! Все у тебя денег нет! Куда ты их только деваешь?
Скандалили минут сорок. Наконец затихли. Отец ушел смотреть телевизор, мать села на кухне читать «Роман-газету». Примерно через час, помыв посуду, зашла к сыну в комнату.
— Володя, я эту ночь у тебя посплю, хорошо? На полу.
— Ладно, — согласился Володька, не удивившись. — А к нам сегодня «моржи» приходили.
— Какие «моржи»?
— Которые в холодной воде плавают. Вернее, одна женщина была. Рассказала про главного «моржа». Его фашисты пытали, а он только здоровее сделался!
И Володька пересказал матери все, что услышал от тетки со странным именем Луиза Муратовна. Затем спросил:
— Можно, я тоже закаляться буду?
— Конечно. А выдержишь?
— Выдержу!
Отец услышал, тоже зашел в комнату.
— Я сам тебя закалять буду. Без этого ихнего Исусика.
Володька смолчал. А мать направилась в большую комнату за постельным бельем, тихо бросив отцу: «Дурак».
Утром она ушла на работу раньше отца. Тот подозвал к себе Володьку и отчитал его.
— Ты вообще своей головой думаешь? Мать у тебя ночует, а ты и рад. Ты ж — пацан, соображать должен, а не соглашаться. Понял меня?
Володька хмуро кивнул и побрел в школу.
***
Конкурс на болгарскую путевку проводила завучиха. Желающих, к удивлению Володьки, набралось немного — всего десять человек. И ни одного Володькиного одноклассника. Лишь в последний момент ему удалось затащить на конкурс Белякова.
— Пошли, хуже-то не будет, — сказал он.
Тот пожал плечами. Делать все равно было нечего.
Викторину устроили в субботу, после уроков, в классе пения. С портретов, висевших на стене, грозно взирали Чайковский, Глинка и Мусоргский. К доске был пришпилен плакат с текстом песни «Крейсер “Аврора”». Рядом кто-то нарисовал гитару и размашисто вывел мелом: «Тальков».
Класс был с большими окнами, но узкий, всего в два ряда парт. Снаружи под козырьком искрились сосульки. Из окон открывался вид на внутренний двор, зажатый меж двух крыльев школы. Из тающих, усыпанных чешуйками коры сугробов торчали голые тополя и березы вперемежку с корявыми соснами. На ветках сидели голуби и вороны. Завхоз и трудовик выносили какие-то доски из подвала и сваливали их возле столовой.
Володька пристроился за третьей партой у стены и оглядел других участников: сплошь старшеклассники, кроме двух девчонок из параллельного класса. Все выглядели очень сосредоточенными, точно сдавали экзамен. Беляков, застенчиво кряхтя, покосился на него с соседней парты. Володька залихватски подмигнул ему — не дрейфь, прорвемся.
Вошли завучиха со стопкой больших листов и учительница математики Эльвира Петровна.
— Ну что, готовы? — спросила завучиха, ободряюще улыбнувшись.
— Готовы, — серьезно произнес один из старшеклассников.
— Вместе сидеть нельзя. Луханина, Шарова — вы меня поняли? Я сейчас раздам листки. Потом буду задавать вопросы о Болгарии, а вы станете писать ответы. Кто не знает ответа, выбывает.
— А сколько всего вопросов, Ирина Леонидовна? — спросил Беляков.
— Пятнадцать.
— А если у нескольких человек окажется одинаковое количество правильных ответов?
— Тогда проведем дополнительный тур.
У Володьки защемило в груди. Всего пятнадцать вопросов — и он в Болгарии. За границей! В другом мире!
На миг пригрезилось: вот он возвращается после болгарских каникул, загорелый, с кучей впечатлений, приходит в школу, и все пялятся на него, как на знаменитого певца или футболиста; а потом — линейка, и он выступает там, рассказывая о поездке, и у каждого, даже у Карасевых, в глазах — зависть и восхищение.
— Подписали листки? — осведомилась завучиха. — Итак, первый вопрос. Поставьте цифру один… «Назовите имя болгарского космонавта, летавшего по программе «Интеркосмос».
Это было легко. У Володьки имелся набор болгарских марок с космической тематикой, на одной из которых был изображен усатый человек в скафандре, а сбоку — надпись: «Майор Георги Иванов».
— Все написали? — Завучиха сделала паузу. — Следующий вопрос: назовите главу Коминтерна, чей мавзолей сейчас стоит в болгарской столице.
Это было еще проще. Про Димитрова в «Сентябрятах» сообщали чуть не на каждой странице.
— Третий вопрос, — медленно произнесла завучиха. — Назовите имена создателей славянской письменности, чей день отмечается в Болгарии двадцать четвертого мая.
Володька оторопел. Несколько мгновений он тупо разглядывал свой листок, затем, чувствуя накатывающее отчаяние, покосился на Белякова: тот что-то старательно выводил синей ручкой. Завучиха ласково озирала класс, ни на ком не задерживая взгляд.
— Все написали?
Голос ее прогремел как приговор. Володька поднял на нее глаза.
— А если нет ответа, то все? — спросил он с робкой надеждой.
— К сожалению.
У Володьки что-то оборвалось внутри. Не чувствуя под собой ног, он с грохотом выбрался из-за парты и ринулся к выходу. В носу защипало, на глаза наворачивались слезы. Срезаться уже на третьем вопросе! На третьем! Где же справедливость? Зачем он доставал всех вопросами о Болгарии и мусолил эту нудятину про сентябрят? Три месяца подготовки — и все коту под хвост. А самое обидное — все знали ответ, даже Беляков, который вообще не готовился! Как же так? Почему?
Ничего не видя перед собой, Володька вывалился на улицу и зашагал домой. Путь его пролегал мимо недостроенной трехэтажки, где он часто играл с друзьями в казаков-разбойников и войнушку. Сейчас там копошился с приятелями Грищук — плавил свинец из притащенного откуда-то аккумулятора.
— А, Володяра! — приветствовал его Грищук. — Подь сюда.
— Чего тебе? — спросил Володька, останавливаясь.
— Ну, подойди, — повторил Грищук, улыбаясь. — Бить не буду.
Володька приблизился. До недостройки было шагов двадцать, понизу она заросла кустами и молоденькими осинами. На маленькой полянке горел костер, сложенный из ящиков для бутылок; трое пацанов выковыривали из аккумуляторной решетки свинцовые костяшки и бросали их в жестяную банку. Кругом валялись обломки шифера.
Грищук был в школьной форме, но весь расхристанный, грязный, без галстука; на нарукавной эмблеме его поверх раскрытой книги красовались череп и кости, нарисованные ручкой.
— Че, из школы чешешь? — спросил Грищук.
— Ну.
— Че там, в школе?
Володька пожал плечами.
— Конкурс идет, чтоб в Болгарию поехать.
— А ты че?
— Проиграл.
Грищук заржал.
— Ты че, думал, такому чухану, как ты, путевку дадут?
Володька опустил глаза.
— Ты ж придурок, — продолжал Грищук.
— Сам ты придурок, — тихо сказал Володька.
— Че? Повтори!
— Ничо…
Грищук подступил к нему вплотную.
— Это ты Маргарите наплел, что я директору про бомбу звонил?
— Ничего я не плел.
— Из-за тебя, урода, меня отец чуть не убил.
«И правильно сделал», — подумал Володька.
— Я не говорил, — ответил он, пряча глаза.
Грищук сделал шаг вперед, и Володька попятился.
— Чего ссышь-то? — ухмыльнулся Грищук.
— Ничего я не ссу…
Грищук вдруг ухватил его за шею и попытался провести удушающий прием. Володька выскользнул, но, когда развернулся, чтобы дать стрекача, Грищук поймал его за ранец и дернул на себя. Володька повалился навзничь, больно ударившись ладонями о мерзлую землю.
— Дурак, что ли? — выкрикнул он, барахтаясь, как черепаха на панцире.
— Ща тебе, стукачу, плохо будет.
Кто-то из грищуковских дружков крикнул ему со смехом:
— Че, помочь?
— Отвянь, — сказал Грищук, выдергивая из-под Володьки ранец.
— Отдай! — завопил Володька, вскакивая на ноги.
Грищук вытряхнул из ранца тетради и учебники, оттолкнул Володьку.
— По роже получишь, козел.
Он поднял одну тетрадку.
— Лови, пацаны!
Володьке опалило нутро. Сейчас эти сволочи сожгут все тетради, а там, между прочим, домашние задания! Маргарита его пришибет.
— Я… я родителям скажу! — завопил Володька.
— Да беги прям щас, чмошник!
Но жечь тетради не стали, придумали кое-что похуже: принялись малевать в них пакостные рисунки. Грищук тем временем попытался сорвать с Володьки галстук, но тот вцепился в него намертво.
— А ну снял быстро! — приказал Грищук, дергая за колышущиеся алые концы.
— Не дам! — кричал Володька, вырываясь.
Сзади подбежал дружок Грищука, схватил Володьку за локти.
— Снимай, Серый!
Грищук быстро развязал Володькин галстук, сунул ему под нос:
— А ну плюй.
Володька, отшатнувшись, замотал головой.
— Плюй, козел!
У Володьки выступили слезы.
— Плюй, сука, — цедил Грищук, возя галстуком по носу Володьки. — Будешь знать, как стучать, урод. Плюй, ну!
— Не буду! — взвизгнул Володька и заревел.
— Тьфу, баба, — сказал Грищук и плюнул на галстук сам. Затем скомкал его и запихнул Володьке в карман брюк. — Свободен, стукач. Забирай свое барахло и вали отсюда. А заложишь еще раз Маргарите — тебе не жить, понял?
Володька, всхлипывая, начал собирать раскиданные повсюду учебники и тетради.
— Вон там еще забыл! — потешались грищуковские дружки.
«Ублюдки, сволочи! — стонал про себя Володька. — Обязательно скажу Маргарите, чтоб тебя из школы вышибли, гниду. Думаешь, самый крутой здесь? Посадят в тюрьму — будешь знать».
На прощание Грищук отвесил ему хорошего пинка под зад.
— Двигай граблями, чушок!
Не помня себя, Володька добрался до дома. Войдя в квартиру, он прошлепал в детскую, упал на диван и громко разрыдался. Долго лежал, причитая над своими бедами, потом все же заставил себя подняться. Вытащил испоганенный галстук из кармана, развернул его, посмотрел на впитавшийся в алую материю плевок Грищука. Едва заметное темное пятнышко, никто и внимания не обратит. Но разве в этом дело? Плюнули не в галстук, а в душу — будто кто-то взял и выдрал страницу из «Юного техника» с «Подземной лодкой» Булычева. Как объяснить матери, что случилось с галстуком? Тогда придется рассказать и про унижение на стройке. Что за ужасный день! Самый худший день в его жизни. И поделиться не с кем. Как же все плохо! Да еще этот проваленный конкурс… Хоть ложись и помирай.
До вечера он был как в тумане. Бессмысленно шатался по квартире, заглядывая в заросшие зеленью окна, смотрел на улицу, где вдоль выщербленных асфальтовых дорог бежали ручьи. Чтоб утешиться, поставил пластинку «Бременских музыкантов» и вытащил из шкафа с игрушками старый немецкий грузовик с откидывающимся кузовом и оранжевыми скамейками вдоль бортов — предмет семейной гордости, прадедовский трофей, который он привез из Германии. Ни у кого такого не было! Папа называл его антиквариатом и говорил, что лет через пятьдесят можно будет продать за большие деньги. «Если не потеряешь до того», — добавлял он.
Но и немецкий грузовик сегодня не улучшил настроения. Немного поиграв с ним, Володька отложил его обратно, дослушал до конца пластинку, затем посмотрел «Детский час» по телевизору. В ушах неумолчно стояло противное грищуковское гыгыканье вперемешку с насмешливым (а как же!) голосом завучихи: «К сожалению». Знаем мы эти сожаления, думал Володька. Издевалась, сука.
Когда с работы вернулась мама, Володька начал было сдержанно рассказывать ей о своем провале, но затянувшийся тонкой пленкой нарыв вскрылся, и Володька, рыдая, вывалил все, что ему довелось пережить. Мать обняла его, поцеловала в макушку.
— Ну не плачь, сынок, а то я тоже буду плакать. Хочешь, шоколадку куплю? Или жвачку. Какие ты любишь? «Турбо»? А с Грищуком этим я разберусь. Скажу вашему директору, чтобы взялся за него. Что это за ученики у него в школе? Просто уголовники какие-то.
— Он з-знает, — икал Володька, глотая слезы и сопли. — Маргарита Н-николаевна ему д-даже бойкот об-бъявляла. Всем к-классом. А он — т-такой… в-все равно в-всех достает…
— Значит, в спецшколу его! Для трудных подростков.
— Да, в спецшколу, — поддакнул Володька.
— А за галстук не беспокойся — отстираю, — говорила мать, гладя его по голове.
— А тетрадки?
— Тетрадки новые купим.
— Маргарита Николаевна будет сердиться.
— Ой, Вовка, что за школа у тебя? Ученики — хулиганы, учительница — вредина… Не волнуйся. В крайнем случае перейдешь в другой класс. Год уже почти закончился. А на Грищука я заявление в милицию напишу.
— Да он и так в детской комнате состоит, — всхлипнул Володька.
— Ну, тогда тем более церемониться не будут. Просто негодяй какой-то. У меня слов нет!
Скоро пришел с работы отец. Услыхав про сыновнее горе, тоже посочувствовал.
— Не боись, Володька, накатаем телегу на этого отморозка — и дело с концом.
В тот вечер родители даже не ругались друг с другом.
Глава пятая
На первомайскую демонстрацию собирались, как в гости. Мать переживала из-за старых туфель.
— Да кто на них будет смотреть? — бесился отец.
— Все будут! И сделают соответствующие выводы.
— Ну и пусть делают. Тебе до них какое дело?
— Да это тебе ни до кого нет дела. А другие смотрят. Я что — бичовка? По одежде о человеке судят. Если б я была, как ты, у нас бы ребенок ходил голый и босый.
— Будешь копаться — пойду без тебя.
Володька смотрел по телевизору праздничные демонстрации во Владивостоке и Петропавловске-Камчатском. Звенели радостные голоса дикторов, по улицам шагали счастливые люди с разноцветными шариками и кричали «Ура!».
Наконец собрались.
— Володька, выключай телевизор! — крикнул отец из прихожей. — Хватит глаза портить.
Володька вышел в коридор, начал обуваться.
— Мама, почему в Москве демонстрация идет днем, а нам ее показывают вечером?
— Из-за разницы во времени.
Отец покачал головой, глядя на него.
— Тебе уже десять лет, а вопросы задаешь, как маленький.
— Я просто так, — обиженно произнес Володька.
— Ну что, идем? — нетерпеливо спросил отец.
— Сейчас, — ответила мать, крася губы перед зеркалом. — Еще пять минут.
В дверь позвонили.
— Кого там еще несет? — пробормотал отец, поворачивая ключ в замке.
На лестничной площадке стояли Захаровы.
— С праздником, господа-товарищи! — грянул Андрей Семенович, вваливаясь в прихожую. — А я говорю Анечке: «Давай, так сказать, зайдем к коллегам! Все равно одной колонной идти».
— Я-то думала, вы уже на демонстрации, — подхватила Анна Григорьевна, целуя отца в щеку. — Это мы поздно выползаем…
— Да тут разве выползешь? — захохотал отец, пожимая руку приятелю. — К вечеру разве что.
— Володька, ты шарики не забыл? — спросила мать, поцеловавшись с гостями.
— Ой, забыл!
— Куда пошлепал? Ботинки сними.
Через десять минут вышли. Отец и Захаров шагали впереди, болтая о политике и программе «Взгляд». Женщины двигались следом, обсуждая дела на работе. Володька шагал последним, держа надутые шарики.
День был пасмурный, хотя и теплый. Зеленые кроны тополей ярко впечатывались в унылое серое небо. Вдалеке, со стороны исполкома, играла маршевая музыка, раскатисто гнусавил мегафон. Отовсюду стекались люди, точно утки, привлеченные хлебом.
Володька услышал, как мать жалуется Анне Григорьевне на школу.
— Прихожу в учительскую, спрашиваю, где у вас эта Маргарита Николаевна. «А она ушла. Хотите — с директором пообщайтесь». Захожу к директору — кстати, хороший мужик, молодой, толковый, — начинаю ему рассказывать про этого Грищука, а он кивает: «Знаю, сами от него стонем. А что вы хотите? Выгнать его мы не можем. А наказать — так у него брат в Афганистане погиб. Представляете, что начнется?» — «И что вы предлагаете? — спрашиваю. — У меня ребенка избили. Понимаете вы это? Хотите, чтоб я в милицию пошла?» Он сразу перепугался: «Этого не надо. Хотите, оформим на вашего сына путевку в Болгарию?» Я так и села. «А как же победитель?» — спрашиваю. «Да вы не волнуйтесь, — отвечает. — Победитель сам отказался». — «Как так?» В общем, в Болгарии сейчас волнения, ну и они предлагают теперь эту путевку всем подряд. Я так поняла, желающих нет.
— Боятся люди, — вставила Анна Григорьевна. — И что же ты? Не взяла?
— Спрашиваете! А если там завтра война начнется? Как я ребенка туда отправлю?
У Володьки сжалось сердце. Значит, он мог поехать за границу, но мать не позволила. Ну и как это называется?
— Правильно отказалась, — одобрила Анна Григорьевна. — Вообще, что за жестокие дети пошли! В школу страшно ребенка отпускать! Я тут смотрела Молчанова, «До и после полуночи», а там такое…
Наконец дошли до места сбора. Позади огромными ульями торчали двускатные крыши ларьков, впереди уходила вниз шоссейная дорога, исчезая за склоном, над которым вырастал неровный горб заросшей тайгой сопки.
Народ запрудил дорогу, растекся меж просевших в грязи жилых бараков и магазинов. Многие держали на плечах шесты с картонными плакатами, на которых были изображены гвоздики и лозунги. В толпе, резвясь, бегали дети.
Захаров со смехом проталкивался вперед, громко выспрашивая у всех, где тут колонна ЮЯГРЭ.
— Там, дальше, — лениво показывали ему.
Мать взяла Володьку за руку.
— Не теряйся.
Вдруг кто-то крикнул:
— Люда!
Перед ними вырос Карасев, и мать остановилась как вкопанная. Александр Иванович был в строгом костюме, на лацкане алел значок с Лениным на фоне красного знамени.
— С праздником! Рад тебя видеть. — Он осклабился было, но тут же подобрался, бросив взгляд на Володьку с Анной Григорьевной.
— С праздником, — тихо проговорила мать.
Володька почувствовал, как напряглась ее ладонь.
— Слушай, на меня тут столько всего навалилось… — проговорил Карасев.
— Да на меня тоже.
Рядом с Карасевым появилась жена — высокая, красивая, с изящной сумочкой через плечо. Володьке она нравилась — всегда угощала чем-нибудь, когда он заходил к Мишке и Ромке посмотреть видак.
— Саша, ты куда пропал?
— Здравствуйте, — сказала ей мать.
Та поджала губы и сказала мужу, будто не замечая Володькиной матери:
— Тебе напомнить наш разговор?
— Ой, не начинай только, — поморщился тот.
— Я тебя предупредила! — Она бросила неприязненный взгляд на Володькину мать и исчезла в толпе.
— Видишь, что творится? — развел руками Карасев.
— Люда, где ты там копаешься? — протиснулся к ним отец. Увидел Карасева и застыл.
— Здравствуйте, Виктор Егорович, — вежливо сказал Карасев.
— Здравствуйте, — буркнул отец. Он перевел взор на жену. — Пошли.
Качнул головой, приглашая ее, и опять забурился в толпу.
— Ну, мы пойдем… Александр Иванович, — торопливо произнесла мать. — Приятно было вас встретить. Хорошего праздника!
— Да-да, Люда… и тебе! — пробормотал Карасев.
Мать дернула Володьку за руку, и они двинулись дальше.
«Опять поругаются», — мрачно предрек Володька.
Захарова отыскали рядом с приземистым бородачом, державшим шест с табличкой «ЮЯГРЭ». Андрей Семенович курил, привычно кхекая. Увидев отца, заулыбался.
— Что, растворились в народной стихии, так сказать?
Отец угрюмо кивнул.
— Когда выступаем? — спросила у бородача Анна Григорьевна.
— Да уж скоро должны. После седьмой школы.
Анна Григорьевна, смеясь, стала рассказывать матери, как Андрей Семенович в прошлом году ловил с Карасевым хариусов на реке.
— Водки набрали и все обратно привезли. Я прямо обалдела. Зато рыбы — пять садков. Потом неделю солили…
Со стороны исполкома через усилители гремел женский голос: «Идут работники молочно-товарной фермы номер пятьдесят шесть. В этом году предприятие сдало государству…»
— Людочка, ты чего такая грустная? — спросила Анна Григорьевна. — Что случилось?
Мать покачала головой, махнув рукой.
— Мозги набекрень, вот и грустная, — злобно заявил отец.
Володькино сердце рухнуло в живот и начало кататься, обжигая внутренности.
— Ты о чем, Виктор? — удивилась Анна Григорьевна.
— Она знает, о чем.
Мать вспыхнула.
— Виктор, тебе обязательно устраивать сцену сейчас?
— Обязательно. Ты же не стала ждать, чтобы встретиться с… этим. — Он кивнул в сторону.
— Думаешь, я нарочно его встретила?
— Не знаю, не знаю…
— Виктор, остановись, — сказала мать. — Ты переходишь границы.
— А ты не переходишь? — выкрикнул отец. — Никого не стыдясь, у всех на глазах, при ребенке…
— В чем ты меня обвиняешь? — воскликнула мать.
Отец раскрыл было рот, но его опередил Захаров:
— Ну, Виктор, какая муха тебя укусила?
— Это ты ей спасибо скажи, — произнес отец.
— Мне? — возмутилась мать.
Захаров торопливо произнес:
— Ну, у нас с Анечкой тоже не всегда гладко. Но мы выбираем подходящие места. — Он натужно рассмеялся.
— Шлюха, — бросил отец, пропуская мимо ушей слова Захарова.
«Ура, товарищи!» — донеслось из динамиков. «Ура-а-а!» — раскатился впереди многоголосый рев.
— Да как ты… — ошарашенно начала мать и, не договорив, дернула Володьку в сторону. — Пойдем, сынок.
У Володьки заболело в груди. Воздушные шарики весело стукались над головой. В спину летело нарочито бодрое: «Идут работники дорожного ремонтно-строительного управления номер два. В этом году они взяли на себя новые обязательства…»
— Мама, а куда мы идем?
— Домой, сынок.
— А как же демонстрация?
— Не будет у нас сегодня демонстрации.
Она вдруг громко зашмыгала носом.
— Мама! Не так быстро! — сказал Володька.
Она немного сбавила шаг. Глаза у нее были красные.
До дома они не произнесли ни слова. Володьке хотелось утешить ее, но он не знал как, а мама только всхлипывала и даже тихонько подвывала.
Войдя в квартиру, она скинула туфли, заперлась в ванной и разрыдалась в голос. Володька постучал к ней.
— Мам, ты как там?
— Нормально. Сейчас выйду.
Вышла она минут через двадцать. Прошагала в большую комнату и стала переодеваться. Володька сидел на диване в своей комнате, обхватив ладонями прижатые к груди коленки, и смахивал набегающие слезы. На этот раз все было очень серьезно.
Мать включила телевизор, стала смотреть какой-то фильм. Володька робко вошел к ней, уселся рядом. Она обняла его за плечо, положила голову на его макушку.
— Сынок, я сегодня у тебя посплю, ладно?
«Ну конечно!» — хотелось ему ответить, но он вспомнил слова отца: «Ты пацан или кто?»
— Нет, — тихо промолвил Володька, замотав головой.
Мать резко отстранилась.
— Нет?
Володька опустил голову.
— Н-нет, не надо.
— Значит, тебе все равно, что он оскорбляет меня? Что ведет себя по-свински, да?
Володька опять покачал головой, не глядя на мать.
— Не все равно.
— Почему же тогда?
— Потому что это неправильно.
Она поднялась с дивана, отошла к окну, посмотрела на улицу. Сказала, не оборачиваясь:
— По-моему, ты ошибаешься.
— Не ошибаюсь.
— Значит, отец тебе дороже, чем я?
— Нет, не дороже.
Мать вздохнула и ушла на кухню. Володька же остался угрюмо сидеть на диване. «Я — пацан, а не маменькин сынок», — в ожесточении подумал он.
Следующие два часа мать почти безвылазно провела на кухне, читая «Роман-газету» и грызя семечки. Один только раз сорвалась с места, чтобы позвонить кому-то от соседки (у Авдеевых не было телефона). Пока ходила, Володька чуть не сошел с ума от беспокойства.
Он пытался читать недавно взятого в библиотеке «Швейка», но не смог — мысли разъезжались. Ему вспомнилось, как он дважды заставал мать вместе с Карасевым. Все уже тогда было понятно, но он гнал от себя эти мысли, не хотел им верить. А теперь как же? Если родители разведутся, ему придется выбирать, с кем остаться. А если мама выйдет за этого Карасева? Хм, это даже круто! У него появится видак, и он сможет летать в Болгарию.
Наконец пришел отец. Мать по-прежнему сидела на кухне. Отец переоделся, включил телевизор и принялся что-то пилить в большой комнате. Спустя минут пятнадцать мать широким шагом прошла в комнату и стала молча рыться в шкафу.
— Куда собралась? — спросил отец.
— Не твое дело.
— К любовнику, что ли?
Мать вытащила одежду, переоделась, обулась и взяла сумку. Володька выбежал в коридор.
— Мама, ты куда?
Та не ответила — молча открыла дверь и застучала каблуками вниз по бетонной лестнице. Володька кинулся за ней, выскочил на лестничную площадку.
— Мама!
— Отстань от меня! — крикнула она снизу вся в слезах.
У Володьки подкосились ноги. Захлюпав носом, он бросился к отцу.
— Куда мама ушла?
— Не знаю.
Володька выбежал на балкон и увидел мать, быстро шагавшую вверх по улице. Хотел позвать ее, но испугался чего-то. Так и смотрел ей вслед, пока она не исчезла за углом ближайшей пятиэтажки.
Вернулся в большую комнату и спросил дрожащим голосом:
— Но она же придет обратно?
— Куда она денется…
Это его немного успокоило. Действительно, куда?
Но в тот день мать так и не пришла. На все вопросы отец только отмахивался. Потом все-таки сходил к соседке, позвонил кому-то. Вернувшись, сказал:
— У дяди Андрея она. Думает, побегу за ней… дура.
Всю ночь Володька ворочался и плакал в подушку. А проснувшись утром, решил отправиться после школы к Захаровым и попросить у матери прощения.
Глава шестая
Она быстрым шагом летела по улице, а в мозгу билось неостановимо: «Шлюха». Где-то далеко звучали бравурные песни, на столбах развевались красные флаги, рядом на стадионе мальчишки играли в футбол. Выходной! И день, как назло, выдался солнечный, теплый, хотя утром еще было пасмурно.
«Никогда, никогда не вернусь к нему, — твердила она себе, сжимая кулаки. — Никогда!»
Она миновала пятиэтажки и вышла на перекресток. Остановилась, размышляя. Куда идти? К Захаровым! Они, наверно, уже дома. Больше-то некуда. Ну не к Карасеву же ломиться. Она двинулась по хлипкому дощатому тротуару вдоль шоссе. Меж досок сочилась грязная вода. «Туфли не те надела», — с досадой подумала Людмила.
Сзади, со стороны перекрестка, из динамиков гремело:
И вновь продолжается бой.
И сердцу тревожно в груди.
И Ленин такой молодой!
И юный Октябрь впереди!
Песня скользила по краю сознания, отражаясь в мозгу бессмысленным шумом, словно радио из соседней комнаты. Людмила представила, как ее встретят Захаровы: начнут уламывать, чтоб вернулась, а Андрей Семенович, поди, и на переговоры отправится… Нет, все кончено. Хватит!
А с Володькой что делать? Надо было взять его с собой. Теперь-то поздно. А если Виктор не отдаст? Отдаст, куда денется! Она же — мать. Любой суд встанет на ее сторону. Хотя и не хочется до этого доводить. Но если заставят…
Как она и ожидала, Захаровы были дома. Анна Григорьевна расплакалась, обнимая нежданную гостью, принялась утешать.
— Да все у вас исправится! Знаешь, как говорят: «Милые бранятся — только тешатся». Вот увидишь, Виктор к тебе извиняться прибежит, с цветами. Уж мы-то с Андрюшей и не такое проходили…
— И что, он вас тоже шлюхой называл при всех? — спросила Людмила.
— Нет, ну такого, конечно, не было…
Андрей Семенович ходил по комнате, посасывая папиросу. В прозрачных створках серванта отражался его силуэт. Иногда он останавливался возле разложенной на столе шахматной доски, брал одну из фигур, теребил ее в пальцах и клал обратно.
— Да, хм, не ожидал я от Витьки. Кто-то ему набрехал про тебя. А ты — извини, конечно, — так сказать, повода не давала, кхе-кхе?
— Да какой там повод! — отмахнулась Людмила, пряча лицо.
— Давай я ему позвоню, — предложил Захаров. — Может, остыл уже. Помиритесь.
— Нет! Такое не прощается.
— Ну, хотя бы ради семьи! Как же ребенок? — спросила Анна Григорьевна. — Володьку-то куда?
Людмила вздохнула, скользнув взором по корешкам шахматных пособий, стоявших на книжных полках.
В комнату зашла собака — грустная бульдожка по кличке Бета, — Захаров рявкнул на нее, прогнал в коридор.
— Володьку я к себе заберу, — решила Людмила.
— Где же вы с ним жить-то будете? В геологической общаге?
— Ну, первое время — там. А потом увидим.
Захаров не выдержал — ушел курить. Анна Григорьевна снова обняла Людмилу, и обе разревелись в голос.
Вечером Виктор позвонил сам. Трубку взял Захаров. Услышав голос друга, расплылся в улыбке, будто ничего не произошло.
— Да, у меня. Надеюсь, у вас это ненадолго, кхе-кхе? Ты, конечно, погорячился, признай. Ну признай! Нельзя так с женой. Ну ладно, не кипятись. Хочешь, дам ей трубку? — Людмила выразительно замахала руками, и Захаров, нахмурясь, сказал Авдееву: — Не хочешь? Ну ладно. Ну хорошо, не кричи. Да, я передам. Ну ладно. Пока! — Он вздохнул, машинально доставая из нагрудного кармана пачку с папиросами. — Не хочет! Я буквально не узнаю Виктора. Никогда он таким не был.
Спать Людмилу уложили в большой комнате, на старый продавленный диван. У Захаровых вообще вся мебель была какая-то трухлявая. Казалось, ткни пальцем, и рассыплется.
Всю ночь Людмила ворочалась, слушая рокот холодильника. Иногда выходила на кухню, пила чай, глядя в окно на темневший через дорогу двухэтажный барак. Снедаемая отчаянием, думала о завтрашнем дне. «Возьму два отгула, — решила она. — Не висеть же у Захаровых на шее». Переживала за сына: как он там один с отцом? Ведь ушла, даже не попрощавшись, крикнула ему: «Отстань!» Дура сумасшедшая. Но он тоже хорош, во взрослого решил поиграть…
Собираясь утром на работу, воспользовалась помадой Анны Григорьевны. За завтраком делилась с Захаровыми своими планами:
— Вечером зайду к Виктору за одеждой и ребенком. Ну, и вещи кое-какие заберу. Поселимся пока в общежитии, а там видно будет. Квартиру оставлю Авдееву, пусть пользуется. Судиться за нее не буду. Мне от него ничего не надо, кроме Володьки.
На работе все валилось из рук, голова была занята другим. Женщины-коллеги, уже откуда-то прознавшие о ее беде, напористо утешали и лезли с советами. Людмила кивала, всхлипывая. Слезы капали в кружку с чаем. Приличия были отброшены, она уже и не думала отрицать свою связь с Карасевым. Бабы — не слепые, догадались давным-давно.
Женская солидарность сделала свое дело — напряжение понемногу отпустило. Но в обеденный перерыв Людмила, не выдержав, рванула в Володькину школу: забрать ребенка. Там ее, однако, подстерегал неприятный сюрприз — сын в школе не появлялся.
— Вы знаете, вам необходимо срочно выяснить отношения в семье, — заявила Маргарита Николаевна, классная руководительница. Ее вызвали к дверям дежурные, проверявшие сменку. — Ребенку надо заниматься, у нас сегодня изложение, две самостоятельных на носу. Вы понимаете, чем это чревато?
— Да-да, конечно, мы все уладим, — закивала, пряча глаза, Людмила.
Она кинулась домой (благо не забыла прихватить ключ, когда уходила от мужа), позвонила, затем трясущимися руками открыла дверь. Внутри никого не было. В растерянности обошла такие знакомые, но ставшие вдруг чужими комнаты. Потом села на диван и пригорюнилась. Так и сидела, забыв о времени. Может, наведаться к Авдееву на работу? Точно!
Пешком до мужниной работы ей пришлось бы тащиться минут сорок. Людмила побежала к остановке, постояла там десять минут, тоскливо озираясь. Наконец подъехал автобус. Пока тряслась в пыльном салоне, слушая дребезжание расхлябанных дверей, морально готовилась к встрече с супругом. Подбирала слова, взнуздывая себя, чтобы не показать слабину.
До здания, где сидели геофизики, Людмила добралась через полтора часа после выхода с работы. Ворвавшись внутрь, переполошила авдеевских коллег.
— С утра был, сказал, что берет отгул, — огорошил ее Захаров. — Я с ним хотел поговорить, да он только усмехался. Ты же знаешь Виктора: ничего наружу! Все, так сказать, в себе.
— И куда он подевался? — спросила Людмила.
— Мне не сказал. Вообще суматошный был какой-то. Ему, конечно, свойственна некоторая суетливость, не поспоришь, кхе-кхе, но тут как-то чересчур. Вроде слушал меня, но, по-моему, ничего не слышал. Глаза вытаращенные, будто у него, так сказать, белая горячка. В отдел кадров только забежал — и был таков. Даже не попрощался.
Людмила всплеснула руками.
— Но вы же — друг ему! Или нет? Что происходит?
— Даже не знаю, что тебе ответить, Людочка, — смутился Захаров. — Я попытаюсь выяснить. Меня это, так сказать, расстраивает до предела. Получается, он мне не доверяет, понимаешь? — Он машинально подергал пачку папирос в нагрудном кармане.
— Господи, и что же мне делать?
Захаров коротко подумал.
— Я бы на твоем месте сторожил его в квартире.
— Да была я в квартире! И в школе была. — Людмила заплакала. — Володька на занятия не приходил.
Захаров втянул носом воздух.
— Хм, как бы до милиции дело не дошло. Ты все-таки вернись в квартиру и подожди его там. Ну не вечно же он будет где-то болтаться! Вернется!
Людмила махнула рукой:
— Я уже ни во что не верю. Ладно, Андрей Семенович, спасибо.
— Ты в квартире будь, слышишь? — крикнул ей вдогонку Захаров. — А вечером мы к вам зайдем. Слышишь, Людочка?
Людмила не ответила.
Сидеть сложа руки было выше ее сил. Уж лучше на работу вернуться, чем ждать возвращения мужа в пустой квартире. Но на работу она тоже не пошла. Вместо этого бросилась к Карасеву — единственному, кто мог помочь ей.
Ресторан был пуст, из колонок звучал «Ласковый май». С кухни доносился грохот кастрюль, слышались голоса поварих. Скучающий официант на подиуме долбил по клавишам отключенного синтезатора. Не обращая на него внимания, Людмила устремилась к двери с надписью: «Посторонним вход воспрещен».
— Женщина, вы куда? — крикнул ей официант.
Людмила будто не слышала. Распахнула дверь и ринулась по коридору в администрацию.
— Саша, я ушла от него, — трагическим голосом объявила она, появляясь на пороге карасевского кабинета.
Тот поднял глаза от бумаг, медленно встал из-за письменного стола. Лицо его приняло странное выражение надежды и испуга. Людмила вздохнула и бросилась к нему.
— Погоди, объясни толком, — растерянно пробормотал Карасев, обнимая ее.
Дверь снова распахнулась, внутрь ворвался официант. Увидев директора, развернулся и, не отпуская дверной ручки, вылетел обратно.
Людмила подняла взгляд на Карасева.
— Ушла. Понимаешь? Вчера вечером. После того, как… ну ты помнишь. Он… он был невыносим! Я ночевала у знакомых. У его друга. Куда мне теперь идти? Ты знаешь?
— Подожди, — повторил замороченный Карасев. — Это все так неожиданно… Мне надо сообразить.
— Ты говорил, что хочешь развестись, — напомнила Людмила. — Когда, если не сейчас?
— Ты присядь. Выпей кофе. Или вот, хочешь, коньяк есть. Хороший. Давай я тебе налью немного.
Людмила обессиленно опустилась на стул. Карасев подошел к шкафчику за спинкой кресла, достал оттуда бутылку коньяка и маленький бокальчик. Плеснул Людмиле грамм пятьдесят.
— Вот, возьми.
Она покорно выпила и закашлялась, махая ладонью перед ртом. Карасев схватил стоявшую на столе зеленую бутылку с минералкой, налил в стакан, сунул Людмиле. Та начала пить, захлебываясь и гулко глотая.
— Так, давай обдумаем спокойно, — сказал он, возвращаясь на директорское место. — Значит, ты от него ушла. Это уже окончательно?
— Ну конечно! Как ты думаешь? Слышал бы ты, что он наговорил мне вчера. Сволочь паршивая. На глазах у всех!
— Так, — снова сказал Карасев. — Понятно. — Он поморщился. — Из меня вчера, кстати, тоже душу вытрясли.
— И что теперь? Как нам поступить? — Людмила, кажется, впервые объединила себя с Карасевым.
Тот побарабанил пальцами по столу.
— Давай так. Ты же точно не возвратишься к Авдееву, да? Я тебе сниму номер в общежитии и разберусь с семейными делами. Развод — это дело не одного дня, ты же понимаешь. Надо как-то разделить имущество, да и дети…
— У меня, кстати, тоже сын есть, — напомнила Людмила.
— Ну вот! Что тебе объяснять?
Она высморкалась в платок. Спросила глухо:
— Ты женишься на мне?
— Ну конечно! — Карасев вскочил со стула, обнял ее, поцеловав в макушку. — Людочка, что за вопросы!
Она уткнулась ему носом в живот, проговорила гнусаво:
— Я не знаю, где сын. Не знаю, где муж. И где буду ночевать. Я сбежала с работы. Мамочки мои, что мне делать? В чем я провинилась? Ничего не понимаю. Саша, помоги мне! Я… теряюсь. Вся жизнь наперекосяк. И… и где мой ребенок? Будто пелена перед глазами. Хоть вешайся. Я в милицию пойду! Пусть ищут ребенка…
Карасев метнулся к столу, налил еще минералки, поднес Людмиле. Та начала пить, трясясь от рыданий.
— Тебе надо успокоиться, — сказал он, гладя ее по голове. — Сейчас отвезу тебя в общежитие, вечером приеду, и все обсудим. Только не делай глупостей.
— Мне на работу надо.
— Какая уж тут работа!
— Тогда оформлю отгул. — Она подняла на Карасева припухшие от слез глаза. — Саша, помоги мне найти сына.
— Помогу, — пообещал он. — Только не сейчас. Я же не могу бросить ресторан. У меня на месяц вперед все расписано. Сегодня вот свадьба, завтра — день рождения у рябининского зама… И Клюев наседает… — Он замолчал, не договорив.
— Если ты меня оставишь, я погибла, — прошептала Людмила.
— Ну что ты такое говоришь! Даже и не думай об этом. Выбрось из головы. Аж самому не по себе стало. Ты как скажешь иногда, Люда! Все сделаю, что обещал. Не волнуйся.
— Правда? — с надеждой спросила она.
— Правда. — Он нагнулся и чмокнул ее в губы. Погладил по щеке. — Все будет в порядке.
Карасев отвез Людмилу в общежитие на своей синей «копейке».
Администраторша — сухопарая тетка предпенсионного возраста с «химией» на голове — изрекла с презрением:
— Мы только семейных селим. Или командировочных. У вас есть направление с места работы?
— Нет, — холодно ответила Людмила.
— Тогда ничем не могу помочь.
— Женщина, — вклинился Карасев, который на этот раз пошел вместе с Людмилой. — Давайте искать консенсус, как говорит Михаил Сергеевич. Во сколько нам встанет снять номер без направления с работы и прочих формальностей?
— Ну знаете! — вспыхнула тетка. — Я в таком ключе разговаривать с вами не собираюсь.
— А в каком ключе вы собираетесь?
— Послушайте, молодой человек, я вам ясно сказала: номеров нет.
— А если подумать? — напирал Карасев.
— Думать вы будете. А я здесь принимаю вселяющихся по форме.
Людмила совсем поникла. Но Карасев не унимался, наседал на тетку, соблазняя дефицитом из ресторана. Наконец та снизошла.
— Ну хорошо, — сказала она, поджав губы. — В виде исключения пустим вас. На какой срок?
Людмила растерянно посмотрела на Карасева.
— Давайте на две недели, — ответил он. — А там поглядим.
Они поднялись в номер.
— Ну, не апартаменты, конечно, — произнес Карасев, озираясь. — Удобства — в коридоре, значит. Слушай, подруга, а может, тебя в городе поселить?
Людмила присела на кровать и обняла ладонями плечи.
— Нет, — тихо ответила она. — Мне Володьку надо искать. Хочу вечером к Авдееву сходить. Это, в конце концов, свинство — прятать ребенка от матери. Ну, и вещи кой-какие заберу. А то мне даже причесаться нечем.
— Н-да, — протянул Карасев, еще раз оглядывая помещение. — И телевизора нет.
Интерьер и впрямь приводил в уныние: вылинявшее бежевое покрывало на кровати, тумбочка с незакрывающейся дверцей, шкаф, из которого несло пылью, захватанное трюмо…
Карасев подсел к ней, обнял и поцеловал.
— Мне сейчас надо ехать, — сказал он, — но вечером я вернусь. Если куда отлучишься, ты оставь записку внизу, лады?
Людмила кивнула.
— Когда ты скажешь жене? — спросила она.
Карасев засопел.
— Скажу, не беспокойся, — ответил он.
— Когда?
— Сегодня и скажу.
Она помолчала, глядя на него.
— Ты обещал! Смотри не обмани! Иначе… я не знаю, что делать.
Он еще раз поцеловал ее.
— Все будет в порядке, солнышко. — Карасев встал, погладил ее по плечу. — Ну, я побегу. А ты… не хандри. Все образуется.
Она вдруг схватила его за руку.
— Саша, только вернись. Мне больше не на кого положиться. Помоги мне, Саша. Умоляю!
— Ну-ну, раскисла, — улыбнулся он. — Выше нос! Мы еще им покажем!
— А может, сходишь со мной к Авдееву? — с надеждой спросила она.
— Эх, — закряхтел он. — Я бы хоть сейчас. А кто тогда будет с Илонкой разговаривать?
— Ах да, прости, — опустила глаза Людмила. — Я забыла. У меня вообще мысли путаются.
— Ну, пока! До встречи!
— До встречи, Саша.
Он закрыл за собой дверь, а Людмила осталась сидеть, тупо глядя на маленький белый радиоприемник, стоявший на тумбочке. Казалось, это радио — последняя ее связь с внешним миром, и теперь ей придется всю жизнь сидеть в этой неуютной, голой и пыльной комнате. Приемник вдруг запрыгал у нее перед глазами, зарябил, рассыпаясь большими каплями, и Людмила завыла, упав лицом на кровать.
Прорыдав минут сорок, она заставила себя сесть. Шмыгая носом, в очередной раз обвела взором комнату и, мучительно вздыхая, поднялась на ноги. В животе заурчало, и Людмила вдруг поняла, что голодна. С утра маковой росинки во рту не было. Но рассиживаться по столовкам было некогда — она решила еще раз наведаться к мужу. Авось уже вернулся с работы. А если нет, она его дождется.
Как она и предполагала, Авдеева в квартире не оказалось. Людмила уселась было на диван, раздумывая о дальнейших действиях, потом всполошилась, вытащила с верхней полки шкафа чемодан, принялась швырять туда вещи: одежду, косметику, обувь. Сваливала все подряд, затем опомнилась («Я же у себя дома!») и начала складывать аккуратнее. Выдохшись, пошла на кухню, открыла холодильник. Там была только перловая каша и остатки жареной свинины. «А в туалете наверняка газетки вместо бумаги, — подумала она. — Экономист хренов».
Поужинав и выпив чаю, она задумалась. Куда же Авдеев мог деть ребенка? И что теперь делать с работой?
Мысли теснились в голове, как мужики возле алкогольного прилавка. Каждая лезла вперед, мешая другим.
Людмила глянула на часы. Без пяти семь. Однако! Где же шляется этот подлец? И сына нет… Господи, дай совет, как поступить и что делать? Была семья — и нет семьи. Как так?
Она выдвинула полку с документами, поискала Володькино свидетельство о рождении. Его не было. Ну, все ясно.
Людмила помыла посуду, вернулась в комнату и продолжила упаковывать вещи, жалея, что не может захватить зимнюю одежду. Придется, значит, еще раз вернуться сюда.
В квартире она просидела до десяти вечера, но Авдеев так и не появился. Истерзанная неизвестностью, Людмила опять помчалась к Захаровым. Чемодан ее так и остался лежать посреди комнаты с откинутым верхом.
Захаровы не знали ничего, но возвращению Людмилы обрадовались.
— Слава богу, с тобой все в порядке, Людочка, — выдохнула Анна Григорьевна. — А то я уж боялась…
— Чего вы боялись? — насторожилась Людмила.
— Ну, знаешь, человек в твоем состоянии… Мало ли что!
— Ну, уж нет, такого подарка я Авдееву не преподнесу.
Ночевала она у Захаровых.
На следующий день, прямо с утра, подстегиваемая беспокойством, снова отправилась на работу к Авдееву. Пошла она туда для очистки совести, уже не надеясь застать беглого мужа. Но, к ее удивлению, Авдеев был на месте. Увидев его, Людмила не сдержалась, бросилась к нему.
— Виктор!
Он повернул к ней голову, и лицо его, всегда не очень дружелюбное, ожесточилось до крайности. В каморке, заставленной вдоль стен старыми черными шкафами, было всего два стола. Сидевший за вторым коллега Авдеева — пожилой и лысый — устремил на вошедшую подслеповатый взор и дрожащими пальцами торопливо опустил с макушки на глаза очки в толстой оправе.
Авдеев вскочил, с шумом уронив стул.
— Виктор, я везде тебя ищу, — надрывно воскликнула Людмила. — Где Володька?
— Иди отсюда, — процедил он, наливаясь кровью.
— Как это иди? Ну как это иди? Что это вообще за разговоры такие? Ты куда ребенка дел?
Авдеев забегал глазами.
— Пошла отсюда, — прошипел он, не глядя на жену.
— Ну как ты можешь так говорить! Он — мой сын. Что это за скотство такое? Взял и спрятал ребенка, и наплевать на всех. Тебе не совестно?
— Нет, — рыкнул он, дернув щекой.
— Виктор, давай поговорим, как взрослые люди…
— Как взрослые? — рявкнул он. — Хочешь, как взрослые?
— Конечно.
— Пойдем.
Он схватил ее за локоть и, сжав что есть силы, потащил к выходу. Она ахнула, едва поспевая за ним.
— Пусти… ты что, с ума сошел? Пусти же…
Авдеев не реагировал. Вылетев на улицу, он расцепил хватку и заорал, не обращая внимания на прохожих:
— Чего ты приперлась, дура? Ушла — так вали. Чего тебе еще надо? Не нужна ты мне. Думала, побегу за тобой? Уматывай к этому своему… Карасеву. Плакать не буду. Проживем с Володькой и без тебя. Поняла?
Людмила хоть и опешила слегка, но быстро взяла себя в руки.
— Виктор, не кричи. Ответь нормально — где Володька? Я же спать не могу, тревожусь за него. Это ужасно, дико. Как мне жить? Дай хоть повидаться с ним. Ты вообще понимаешь, что делаешь? Хочешь суда? Я пойду в суд. Ты допрыгаешься, Виктор.
— Да иди куда хочешь. Нашла чем пугать.
Людмила ошарашенно уставилась на него, не зная, что сказать. Наконец вымолвила:
— Зачем ты доводишь до этого? Почему нельзя решить все мирно?
Авдеев хмыкнул.
— А к любовнику бегать — это мирно?
— Что случилось — то случилось, — сухо произнесла Людмила, не отпираясь. — Надо решить, как теперь быть. Я предлагаю разойтись цивилизованно, не доводя до скандала. Володька, конечно, должен жить со мной.
— Вот как?
— Да.
— С тобой и с Карасевым? Обойдешься.
— То есть ты не хочешь решить вопрос культурно, — подытожила она. — Хорошо. Пусть будет суд. Но прятать его от меня — это подло. Я уже вся извелась. Что с ним? Как он себя чувствует? Чем ты его кормишь? Перловкой небось? Он ее терпеть не может.
— Кормлю нормально. Тебя это вообще не касается. А если еще раз припрешься в квартиру, выкину твое барахло на помойку. Так и знай.
— Это и моя квартира, не забывай, — холодно произнесла Людмила.
Авдеев лишь усмехнулся.
— Да имей ты совесть! — в отчаянии продолжала Людмила. — Ведь я с ума схожу. А если бы я от тебя спрятала ребенка? Ведь мы же не чужие люди. Сколько прожили вместе. Неужели нет в тебе жалости? Как ты можешь так поступать?
— А ты как можешь? — загремел Авдеев. — Это не я из семьи ушел, а ты.
— Ушла, потому что было невыносимо. Кто это выдержит? Постоянное напряжение, придирки, злоба…
— Вот опять — «ты такой», — язвительно заметил Авдеев. — Я и сам знаю, что я говно. Ты на себя посмотри.
Ругались они минут двадцать. Авдеев то и дело порывался улизнуть, Людмила удерживала его, действуя угрозами и жалобами.
— Нет его здесь больше, нету! — хрипел Авдеев. — Успокойся!
— Как это нет? — обомлела Людмила. — Где же он?
— Так я тебе и сказал!
— Нет уж, ты, будь добр, скажи.
— Машка его увезла, понятно? И не лезь ко мне больше с этим. Иначе я не знаю, что сделаю.
Машка была его сестрой из Саратовской области.
Людмила округлила глаза.
— К-куда увезла?
— А ты как думаешь?
— Ну что ты за скотина такая, Виктор! Ты просто… сволочь! — Она вдруг осеклась. — Стой-ка, когда она успела его увезти?
— А вот успела, — буркнул Авдеев.
— Прилетела из Саратова, что ли? — тупо спросила Людмила.
— Из Волгограда, дура. С пересадкой в Москве. — Авдеев куснул губу, глядя куда-то в сторону, потом махнул рукой. — Ладно, отвянь, мне работать надо.
Он развернулся, но жена схватила его за руку.
— Погоди, Виктор. Так это правда? — Она внимательно посмотрела ему в глаза. — Ты не врешь?
— Да отвали ты! — взревел он, сбрасывая ее ладонь.
Людмила застыла как громом пораженная. Значит, сын у тетки. С ума сойти! А как же школа? И где она достала билеты на самолет? Тут месяца за три надо очередь занимать. Хотя в Якутию сейчас мало кто летает. Это отсюда не выберешься, а сюда-то — пожалуйста. Неужели и обратно тоже самолетом? Нет, быть того не может! И вообще, с чего ей верить Авдееву? Наверняка соврал, чтобы отделаться.
Ладно, решила Людмила, вечером будет видно. А пока надо на работу. Там, наверно, уже рвут и мечут.
Там действительно рвали и метали. Сначала ей пришлось выслушать внушение от коллег, потом — от кадровички. «Я и так пошла вам навстречу, Людмила Геннадьевна, — посетовала та. — У меня из-за вас будут неприятности. Вы понимаете?»
— Я понимаю, Наташа, — устало ответила Людмила. — Очень вам признательна.
Ей захотелось выбежать наружу и кинуться под какую-нибудь машину, желательно — под грузовик, чтоб уж наверняка.
На обеде она снова устремилась к Карасеву.
— Саша, он украл у меня ребенка!
На этот раз Карасев был не один. За его плечом стояла девушка в желтых брюках-«бананах» с широким поясом и в полосатой блузке с рукавами фасона «летучая мышь». Карасев, сидя в крутящемся черном кресле, тыкал пальцем в раскрытую толстую тетрадь на столе и говорил:
— Вот здесь у нас недостача, Лиза. Видишь?
Увидев ворвавшуюся Людмилу, умолк и побледнел. Однако быстро пришел в себя и сказал девушке:
— Лиза, ну ты поняла, в общем, да? Иди подумай.
Та вышла, элегантно вышагивая в белых кроссовках с надписью Adidas (поддельных, конечно), а Карасев подступил к оцепеневшей от горя Людмиле и, обняв, усадил ее на стул.
— Так, давай спокойно. Что опять стряслось?
— Он сына моего украл! — повторила Людмила. — Сдал на руки тетке. Представляешь?
— А тетка где? — уточнил Карасев.
— В Саратовской области.
Карасев присвистнул.
— Лихо!
— Что мне делать, Саша? Подскажи. Бросать работу? Мчаться следом? Так ведь денег нет. И потом — с работы не отпустят. Даже если увольняться — еще две недели здесь проторчать придется. Да и где я сейчас билеты найду на самолет?
Карасев откашлялся, привычно налил в стакан минеральной воды из бутылки и выпил.
— Успокойся. Я же здесь. Ты плохо выглядишь, Люда. Очень. Тебе надо поспать. Выпить валерьянки. На тебе прямо лица нет.
— Да бог с ним, с лицом. — Она достала из кармана мятый платок, высморкалась. Потом вдруг спросила: — Ты с женой поговорил?
Карасев вздрогнул.
— Нет пока. Понимаешь, у Илонки сейчас такой период… Бандитов надо к бабке отправить, конец учебного года, а тут мы с тобой… Подождем немножко, а?
— Ясно, — с горечью усмехнулась Людмила. — Боишься.
— Да не в этом дело. Хочу, чтобы это помягче как-то вышло. Я же с ней десять лет прожил! Не могу так — взять и отрезать. Аккуратно надо. Но ты не думай, я поговорю. Обязательно. Честное слово! А насчет сына не тревожься. Хочешь, дам тебе денег на самолет?
Людмила, хоть и пребывала в расстроенных чувствах, не могла не отметить уклончивость формулировки. Если бы он просто сказал: «Я дам тебе денег на самолет», она бы только кивнула. Но он поставил ее перед выбором: хочет она или нет? И здесь уже из соображений политеса ей пришлось бы отнекиваться, чтобы он заставил ее взять эти деньги.
Сообразив все это, она мстительно заявила:
— Давай.
Карасев на мгновение опешил, но тут же кинулся к письменному столу, открыл ключом выдвижной ящик и достал оттуда кошелек. Подбежал к подруге, начал извлекать одну купюру за другой.
— Сколько? Восемьдесят рублей? Сто? Давай сто двадцать. Идет? У меня сейчас больше нет. Ну, добавишь сколько-нибудь от себя. А я тебе потом отдам.
Людмила безучастно приняла от него деньги, потом воскликнула, комкая их в кулаке:
— Господи, ну а бронь-то я где достану? Толку мне с твоих рублей…
— Бронь? — Карасев коротко подумал. — Слушай, у меня же знакомый там есть… Шастов, замначальника аэропорта. Я его столовал как-то. Полезный ресурс. — Он хмыкнул. — Сейчас звякну ему. — Он поднял трубку синего кнопочного телефона, стоявшего на столе, выстукал номер. Подождал, с улыбкой глядя на Людмилу, потом проговорил в трубку: — Девушка, Кирилл Эдуардович на месте? Карасев звонит… Он знает. Да, позовите. Да, срочно. — Он ободряюще подмигнул Людмиле. — Кирилл Эдуардыч, привет! Это Карасев. Что, как дела? У меня к тебе вот какой вопрос. Нет у тебя там одного билета в… — Он положил трубку на плечо и спросил Людмилу: — Куда?
— В Волгоград.
— В Волгоград, — повторил Карасев в трубку. — На любой ближайший рейс…
— Я не могу на ближайший, — тускло произнесла Людмила. — Кто мне отгул даст?
— Ну а на какой день тогда? — спросил ее Карасев, прикрыв нижнюю часть трубки ладонью.
— Ну, недели через две как минимум.
— Через две недели, — сказал Карасев в трубку. — Нет? А на какую дату есть? Не, ну это само собой. Ты же меня знаешь. Свои люди — сочтемся. — Он засмеялся, слушая, что ему говорит собеседник. Затем спросил Людмилу: — На двадцать четвертое пойдет?
Та задумалась. Сегодня — третье. Если завтра она напишет заявление об уходе, успеет. Или не писать? Может, и лететь не стоит?
— Человек ждет, думай быстрее, — поторопил ее Карасев.
Людмила неуверенно кивнула:
— Хорошо.
— Ну, в общем, она к тебе подъедет, — сообщил Карасев Шастову. — Скажет, что от меня. Что? Ну да, женщина. Людмилой звать. Ага, точно, ха-ха! Ну, бывай! — Он вздохнул, положил трубку. — Ну, вот и все. Езжай в порт, найди там Шастова. Скажи ему, что от меня.
— Спасибо, Саша, — бесцветно сказала Людмила.
— Да не за что! — Он поднялся, снова подошел к ней, присел на корточки, заглядывая в лицо. — Ну а как там, в общаге? Освоилась? Не слишком достают?
— Ты знаешь… я пока у знакомых ночую. Мне ведь вещи перевезти надо. — Он потерла лоб. — Вот сказала тебе — и вспомнила. Сегодня на квартиру ехать… Поможешь мне?
Карасев заскрипел.
— Слушай, подруга, вечером-то я не могу. А давай я тебе такси вызову! Как ты на это?
— Ну… давай.
— Во сколько? К шести, может?
— Давай к шести, — безразлично откликнулась Людмила, отупев от усталости. — К экспедиции пусть подъезжает.
Пока Карасев заказывал по телефону такси, Людмила вдруг вспомнила, что билет на самолет ей вообще-то полагается бесплатный — как геологу, раз в два года. А значит, нужды в карасевских деньгах нет. Но тут же испугалась: а что, если придется дать на лапу этому Шастову? Да и возвращаться тоже на что-то надо. Нет, деньги она пока прибережет — на всякий случай.
— Ну вот, — подытожил Карасев, кладя трубку. — Будет машина.
Он подошел к ней, наклонился и, приподняв пальцами ее подбородок, поцеловал в губы. Она потянулась было к нему, положив руки на его плечи, но затем отстранилась.
— Н-нет, не надо. Не сейчас.
— В чем дело? — не понял Карасев. — Я что-то не то сказал?
— Не в тебе дело. Просто у меня сейчас мысли… далеко. Не здесь. Извини.
— О сыне думаешь? — понял Карасев.
— Да.
Он присел на краешек стола, опустил голову. Сказал:
— Видишь, как оно бывает. Мечтали-мечтали о свободе, а теперь вот не знаем, как ей распорядиться. Проблемы сыплются… И у тебя, и у меня.
— Ты-то не свободен пока, — напомнила Людмила.
— Да не в этом суть! Ну, ты поняла, в общем, да? Мы же сильные! Справимся! Ты сильная?
— Сильная, — устало ответила Людмила. — С таким мужем будешь сильной. — Она вздохнула. — Ладно, чего горевать-то. Надо возвращаться на работу. Господи, закончится это когда-нибудь?
Карасев поцеловал ее на прощание, и она вышла, обуреваемая смешанным чувством стыда и обиды. До самого вечера размышляла, как поступить. Взять отпуск без сохранения зарплаты и рвануть к Машке за сыном? А если Виктор обманул? Зря в милицию не пошла. Завтра же надо сходить. Но сначала позвонить.
Такси подкатило без пятнадцати шесть. Расхлябанный бежевый «Москвич» с шашечками на дверях. Водитель-якут начал было трепаться о политике, но Людмила молчала, и он тут же увял.
Спустя десять минут они подъехали к ее дому, и Людмила поднялась на третий этаж. Позвонила, втайне надеясь, что сейчас дверь распахнется и оттуда выбежит Володька: «Мама, мама, привет!» Но никто, конечно, не выбежал. Людмила открыла ключом дверь и вошла внутрь.
Чемодан ее лежал в углу большой комнаты, слева от телевизора. Слава богу, Виктор его не тронул. И на том спасибо.
Она еще раз перебрала вещи (не забыла ли чего?), присела на диван, собираясь с мыслями, потом прошла в детскую комнату. Володькиной одежды в шкафах не было. Значит, в самом деле увезли ребенка.
В горле стоял комок. Она села на кровать, провела рукой по шерстяному покрывалу, кинула взгляд на пустые книжные полки. Книги-то ему зачем? Людмила нахмурилась, соображая, и вдруг ее осенило: Виктор увез ребенка насовсем! Он не собирается возвращаться в эту квартиру — ни после каникул, никогда.
Сообразив это, она вскочила и заглянула за изголовье кровати, где сын обычно держал старые целлофановые пакеты с солдатиками. Пакеты стояли нетронутые, но книжек-то не было! «Значит, действительно отправил к тетке, — поняла Людмила. — Вот же сволочь! Но когда успел?»
В голове что-то щелкнуло, и Людмила приняла решение.
Она прошла в соседнюю комнату, застегнула на молнию чемодан и поволокла его к выходу. Потом спохватилась, вернулась в детскую и открыла шкаф с игрушками. Там, внизу, среди пластмассовых кранов и танков с поломанными дулами было то, что позволит держать Авдеева на крючке, — немецкий грузовичок. Живое свидетельство подвигов Володькиного прадеда.
В чемодан грузовик не влез, пришлось взять его под мышку. Уже выйдя на улицу, Людмила вспомнила, что к грузовику полагалась еще полевая кухня и пушка. Но возвращаться не стала.
Эту ночь она провела в общежитии.
***
Следующим утром Людмила сбегала на почту, заказала междугородный разговор. На работу, как водится, пришла поздно. Коллеги смотрели на нее враждебно.
До полудня Людмила пребывала в раздумьях, увольняться ей совсем или брать отпуск без сохранения зарплаты. Внезапный визит Анны Григорьевны разрешил этот вопрос.
Захарова прибежала в необычайном волнении. Увидев сидящую за рабочим столом Людмилу, облегченно выдохнула.
— Ох, Людочка, а мы так переживали, когда ты вчера не пришла. Ну, слава богу, все в порядке. Ты где ночевала?
— В общежитии, которое мне Карасев снял, — ответила Людмила. — Не хотела вас беспокоить. Спасибо вам за все, Анна Григорьевна.
Захарова на миг смутилась такой откровенности, но решила не лезть в чужие дела.
— Я зачем к тебе пришла, Люда, — сказала она. — Андрюша же выяснил, куда твой ребенок делся.
Людмила похолодела.
— Куда?
— Он с геодезистами поговорил. Там у него приятель есть, Рыбаков. Они втроем с Андрюшей и Виктором на Степановскую сопку поднимались. Ну вот, а у этого Рыбакова есть знакомый в городе, Лидин. На складе работает. Вот к нему-то Виктор Володю и отвез.
Людмила схватила ее за руку.
— Это точно, Анна Григорьевна?
— Ему об этом Рыбаков сказал.
У Людмилы задрожали губы, по щекам покатились слезы.
— Господи, неужели правда? Так он у него сейчас?
— Этого я не знаю, — ответила Анна Григорьевна. — Ну что ты, Людочка, успокойся. Ну не плачь. Видишь, как все хорошо обернулось.
— Боже мой, Анна Григорьевна, спасибо, спасибо вам!
Людмиле хотелось сразу помчаться к этому Лидину, но Захарова остановила.
— Ну, куда ты сейчас побежишь? Его, небось, и дома нет.
— Ну да, действительно, — опомнилась Людмила. — Что-то я совсем ничего не соображаю…
Она вернулась в комнату, но работать уже не могла — все мысли были только о сыне. «А что, если его увезут, пока я тут сижу?» — с ужасом думала она. Но тут же одергивала себя: Авдеев же сказал, что тетка забрала Володьку еще вчера. Ах, если б Захарова пришла к ней днем раньше! Но кто ж знал!
«А может, наврал? — думала Людмила. — Может, Володька еще там? Как было бы хорошо!» Эта надежда грела ей душу. Сама того не замечая, она принялась искать доказательства этого и, конечно, нашла. Авдееву было выгодно врать — это раз. Тетка не успела бы так быстро прилететь — это два. Ну и то, что Авдеев где-то пропадал вечерами, — это три. А где он пропадал? Разумеется, у сына. Книжки ему возил, одежду…
Она не досидела до конца рабочего дня — отпросилась на пятнадцать минут раньше. Такси, которое она заказала сразу после разговора с Анной Григорьевной, ждало ее у выхода. Теперь это была желтая «копейка». Словно угадывая настроение Людмилы, водитель-кавказец погнал так, словно опаздывал на последний самолет. «Я тут пятнадцать лет езжу, — объяснил он. — Каждую кочку знаю. В Якутске бы так не втопил, хе-хе».
Вместо обычных сорока минут домчал Людмилу за двадцать пять.
Людмила окинула взглядом панельную десятиэтажку. Так вот где держат Володьку! Она уже почти не сомневалась, что он до сих пор там.
Юркнув в подъезд, она поднялась на лифте на девятый этаж и, подойдя к двери, нажала кнопку звонка. Сердце колотилось так, что закладывало уши. Вот сейчас откроется дверь, а там…
Но дверь не открылась. Людмила позвонила еще несколько раз, затем позвала:
— Сынок, ты там? Отзовись! Это мама.
В квартире стояла тишина. Людмила выдохнула и, заломив руки, прислонилась спиной к шершавой стене. Вот и все. Увезли ребенка. Она опоздала.
Ну что ж, пусть так. Но хозяина квартиры она все же дождется! И расспросит хорошенько.
Ждать пришлось недолго. Вскоре он появился — большой, грузный бородач в геологических штанах и футболке цвета хаки. Вышел из лифта и уперся взглядом в Людмилу.
— Вам кого?
— Лидин — это вы?
— Ну, я.
— Где мой ребенок?
Бородач сумрачно посмотрел на нее.
— А, мамаша! Спохватилась!
Он открыл ключом дверь.
— Ну проходи, гулящая душа, раз пришла.
— Это что за слова такие? — вздернула брови Людмила, переступая порог.
— Да уж какие есть. Мне перед тобой поклоны бить ни к чему.
Людмила, клокоча, прошла за ним в прихожую, огляделась.
— Где мой ребенок?
— Увезли его сегодня утром. Тетка увезла.
— Куда? — выкрикнула Людмила.
Бородач поморщился.
— Ты мне тут еще орать будешь! На вокзал увезла.
— На вокзал? — изумилась Людмила. — Но почему?
— А я почем знаю! Это ты у мужа своего выясняй.
Людмила опустила глаза. На вокзал! Значит, Машка поехала на поезде. Пять дней будет ехать. Чуть-чуть разминулись! Если бы Анна Григорьевна пришла пораньше!
— Они же на саратовском поезде поехали? — уточнила она.
— Передо мной не отчитывались.
Конечно, на саратовском. На каком еще?
— Ладно, спасибо вам, — тихо сказала она и вышла.
Она решила не откладывать дело в долгий ящик и сразу отправиться на переговоры с мужем (пока еще мужем). Обратный путь она проделала на автобусе.
Через час Людмила уже стояла перед дверью своей бывшей квартиры. Виктор был дома.
— Ну чего еще? — спросил он, распахнув дверь.
— Ты меня обманул, — холодно заявила она.
Авдеев непонимающе уставился на нее.
— Володька уехал с Машкой сегодня утром, — пояснила Людмила. — Сегодня, а не вчера.
— Ну и чего ты хочешь?
— Какой же ты все-таки подлец! — воскликнула Людмила, и эхо взлетело до верхнего этажа.
— Ясно, — сказал Авдеев. — Ну, пока. — Он попытался закрыть дверь, но Людмила ухватилась за холодную латунную ручку.
— Постой! Я приехала поговорить.
— О чем?
— Может, ты меня впустишь все-таки? Не обсуждать же наши личные дела в подъезде.
Авдеев коротко подумал.
— Ну ладно, проходи. У тебя десять минут.
— Это уж я сама решу.
Авдеев отступил на три шага и встал перед ней, скрестив руки.
— Ну, давай, выкладывай.
— Здесь? В прихожей?
— А где?
— Ну, может, мы пройдем в комнату?
Авдеев покачал головой.
— Нет.
Людмила сжала зубы.
— На что ты рассчитываешь, Виктор? Суд все равно поддержит меня.
— Это мы еще посмотрим.
— И смотреть нечего. Я — мать. Прятать от меня ребенка гнусно.
— Это — все? — спросил он.
— Нет, не все. Если мы разводимся, надо договориться, как именно — через загс или через суд.
— Мне все равно.
— В загсе разводят через три месяца после подачи заявления. Но если ты настроен удерживать при себе ребенка, я обращусь в суд. Так и знай.
Он пожал плечами.
— Обращайся.
Его спокойствие ввергло Людмилу в бешенство.
— Тебе как будто наплевать! Ты о ребенке подумал? Где он будет жить? Ему же в школу ходить надо. Или ты только о себе печешься?
Авдеев остался невозмутим.
— Ничего с Володькой не случится. Будет ходить в школу, как раньше. Это вообще не твое дело.
— Как это — не мое?
— Да вот так.
Людмила прищурилась, осененная догадкой.
— Ты что же, совсем его хочешь увезти? К Машке?
— Нет, не к Машке, — процедил Авдеев.
— А куда? — И тут до нее дошло. — Погоди, ты в Москву, что ли, хочешь его отправить?
Авдеев усмехнулся.
— Так я тебе все и рассказал!
Людмила чуть не задохнулась от ярости.
— Ты учти, Виктор, сбежать от меня не удастся. Я тебя через милицию найду.
Он вздохнул.
— Никуда я не собираюсь сбегать. Но за сына буду бороться. Можешь идти в суд или к черту на рога.
— Так и сделаю.
— Так и сделай.
Она недоуменно воззрилась на него, сбитая с толку такой невозмутимостью. Тот Виктор, которого она знала, обязательно разорался бы и попытался выпихнуть ее из квартиры.
— Ты что же, бросишь здесь работу? Разве не видишь, что в стране творится? Не факт, что в Москве тебя куда-нибудь возьмут.
Авдеев утомленно моргнул.
— Ты все сказала?
— Все.
— Ну, тогда пока! Вон дверь.
Людмила поджала губы и выдавила, помедлив:
— Завтра же пойду в суд. Завтра же!
— Да я только за. Чем скорее решим вопрос, тем лучше.
Она смерила его тяжелым взглядом.
— Какой же ты эгоист!
— Я знаю, — быстро ответил Авдеев, беря ее под локоть и слегка подталкивая к выходу. — Увидимся в суде.
— И не рассчитывай, что тебе это сойдет с рук! — пригрозила Людмила, выходя на лестничную площадку.
Авдеев захлопнул за ней дверь.
***
Заказанный межгород, как и следовало ожидать, пропал втуне — Машка еще не доехала до дома. Людмила заказала снова — уже через три дня. В промежутке отправила письмо матери в Казань и серьезно поговорила с Карасевым — собирается он уходить из семьи или нет? Тот мычал и потел, предлагая сначала развестись ей самой.
— Подумай, как это будет выглядеть? — лепетал он. — Ты замужем, я тоже женат. В партии на это плохо смотрят.
— Господи, ну кто тебе дороже — партия или я? — вырвалось у Людмилы.
Карасев в таком изумлении уставился на нее, что Людмила сама поняла несообразность своего вопроса.
— Я же не отказываюсь, — пробормотал он, гладя ее по волосам. — Просто надо все делать по порядку: сначала — ты, потом — я. Ну разве я не прав? Если бы я хотел отлынить, разве заплатил бы за твое общежитие?
— Угу, и денег на самолет дал, — буркнула Людмила. — Как будто откупиться хочешь.
— Ну что ты такое говоришь, девочка моя, — тихо возразил он. — Кстати, ты ходила к Шастову?
— Нет еще. В суд ходила. Пока с этим не разберусь, смысла нет улетать.
Она так и не поняла, обрадовался Карасев этому известию или огорчился. Но нехорошие подозрения на его счет только укрепились.
Через три дня откликнулась Машка. Голос ее в трубке звучал неприязненно, но Людмилу это не смутило.
— Как там сынок мой? — захлебываясь от волнения, кричала она. — Как себя чувствует?
— Великолепно, — отвечала Машка.
— Боже мой, Машенька, я так счастлива тебя услышать! Я… я даже спать не могла, переживала. Мне сказали, что ты Володьку забрала. Ну как же так? Хоть увидеться бы дали! Разве так поступают?
— А так, как ты, поступают? — возражала Машка. — Бросила семью и мужа, убежала к любовнику… Самой-то не совестно?
— Ох, Маша, Машенька, не ругай ты меня. Мне самой так тяжело! Хоть в петлю лезь. Пусть я виновата, ладно. Но сына-то зачем отбирать? Ведь он же мой, кровиночка моя!..
— Да уж вижу, как заколготилась, — пробурчала Машка.
— У тебя ведь у самой ребенок, — продолжала Людмила, не слушая ее. — Если б его украли, что бы с тобой случилось?
— С ума бы сошла, — твердо заявила Машка.
— Вот и я схожу. Ни о чем думать не могу, кроме него. Как он там? Может, приведешь его в следующий раз? Хоть голос его услышу.
— Ох, а мне-то, думашь, легко было? — вдруг смягчилась Машка. — Везла, а у самой в голове: «Нехорошо как-то — от матери увозить». Тоже сердце кровью обливалось. А уж он-то про тебя спрашивал…
— Спрашивал? — обрадовалась Людмила.
— По десять раз на дню. Ты только Вите не говори, ладно? Я ему обещала молчать. Но как тут смолчишь-то, когда ребенок к матери льнет?
— Ты ему скажи, что я приеду, хорошо? Обязательно скажи! Обязательно! Скажешь?
— Ох, ну скажу, что ж делать-то! Тоже душа не ледяная.
— И приведи его в следующий раз, ладно? Я дня через два закажу еще один разговор.
— Все деньги проболтаешь… — заметила Машка, но без злобы.
— Да бог с ними! Лишь бы сына услышать. Там у вас почта-то нормально работает? Сообщат тебе?
— Ну, сейчас же сообщили. Ты не волнуйся, я его приведу.
— Ох, боже мой. Ну ладно, до свидания, Маша! Заботься там о нем. Он жареную курицу любит. И картошку. Есть у вас картошка? Ой, что я несу! Мороженое там ему купи. Я деньги тебе отдам…
— Ну ладно, ладно, закудахтала, — рассмеялась Машка. — Что я, за ребенком не присмотрю?
— Да, присмотри там за ним. Ох, аж сердце из груди выпрыгивает. Ну, до свидания, Маша! До свидания!
— Пока!
Два дня тянулись ужасно долго. Людмила вся издергалась, злясь на неторопливое течение времени. Разговор она заказала на половину восьмого вечера, рассчитав, что у Машки в ее Алексеевске как раз будет обеденный перерыв. Бежала на почту так, словно спасалась от грабителей. В телефонной кабинке уронила сумку — нагнувшись к ней, потеряла трубку, из которой уже слышалось нетерпеливое карканье: «Але! Але!»
— Да, але! — закричала она, хватая трубку. — Маша, привет!
— Привет, — ответила Машка.
— Ну как ты там? Как Володька? Ты его привела?
— Нет. И не приведу.
Людмила покачнулась, чуть не врезавшись лбом в стекло кабины.
— Слушай, подруга, — продолжала Машка. — Ты меня с братом не ссорь, ладно? А то каждый на себя тянет… Я уже умумукалась каждый день бегать на почту. И не обижайся! Сами промеж себя разберитесь. Вот.
Людмила заплакала.
— Тебе Виктор звонил, да?
— Да, — ответила Машка. — И много всякого рассказал. Мне, конечно, тебя жаль, но… сама виновата. И нечего теперь!
— Да он врет все! Он же с ума сошел от злости.
— Врет — не врет, а он мне брат. Так что ты больше не звони, ладно? А с Володькой все в порядке. Бегает на речку, загорает. Вы там миритесь поскорее и приезжайте сюда. Вместе. Это самое лучшее. Ребенок с родителями должен расти.
Людмила мучительно застонала.
— Ты меня прям убила, Маша. Не ожидала от тебя такого.
— Да и я от тебя… Ладно, давай заканчивать. Как помиришься с Виктором — милости просим. Я только рада буду. Ну, пока! — В трубке повисли гудки.
На следующий день после работы она поехала на автобусе в аэропорт. Суд был назначен через месяц, значит, пора брать билет на самолет. Главное — обогнать Авдеева, который наверняка тоже собирается рвануть в Алексеевск. Шастова на месте не оказалось, пришлось ждать его в коридоре возле дирекции. Она уселась на мягкую скамейку, скрестив ноги, и принялась уныло думать о своей жизни.
Шастов объявился через полчаса. Прошагал по коридору, кинув внимательный взгляд на Людмилу. Вскоре из кабинета администрации выглянула дебелая секретарша.
— Девушка, Кирилл Эдуардович пришел.
Людмила сорвалась с места, забежала в кабинет. Сидевший за письменным столом Шастов поднял на нее глаза.
— Я вас слушаю.
Он был длинный и тощий, как сосна. Дешевый галстук слегка сдвинулся в сторону, узловатые пальцы сложены в замок.
— Я от Александра Ивановича, — произнесла Людмила. — Он вам звонил. По поводу билета.
Шастов наморщил лоб, вспоминая.
— Так это когда было! — сказал он. — Что ж вы только сейчас явились?
— Я раньше не могла, — кротко ответила Людмила.
Шастов пожевал губами.
— Хм, даже и не знаю… Вы на какое число хотите?
— Если можно, на первую половину июля.
Людмила стояла прямо, двумя руками держа сумку перед собой.
— Да вы что! У меня все забронировано до августа.
— Мне очень надо, — прошептала она, опустив глаза.
— Всем очень надо! К сожалению, у нас тут не Шереметьево, рейсов мало, — развел руками-ветками замначальника аэропорта.
— Ну, может, найдется одно место?
Шастов вздохнул.
— Напомните, куда вам?
— В Волгоград.
— Туда только с пересадкой в Москве.
— Я понимаю.
Шастов подумал, украдкой поглядывая на Людмилу.
— Есть билеты на экстренный случай. Дорогие. Будете брать?
— На какой день?
Тот вытащил из сваленных на столе бумаг какой-то листок, сверился по нему.
— Четырнадцатое июля. Один билет. Сто пятьдесят рублей.
Людмиле показалось, что ее шарахнули по голове чем-то тяжелым.
— Беру.
— Только для вас. В виде исключения.
— Я вам ужасно, ужасно признательна! — Она достала из сумки кошелек и начала рыться в нем, отсчитывая деньги. — Спасибо вам большое! Когда я смогу получить билет? — Она подошла к столу и протянула Шастову несколько банкнот.
— К секретарше подойдите, она вам оформит бронь.
Итак, билет у нее был. Осталось разделаться с мужем в суде, и дело в шляпе. То, что ребенка оставят ей, Людмила не сомневалась — ну, а кому еще? Не Авдееву же.
С пока еще официальным мужем она больше не пересекалась. Предвкушая свое торжество, копила злость. К Захаровым тоже не заглядывала, а вот с Карасевым увиделась — зашла к нему в ресторан якобы сообщить дату суда. Заодно намекнула, что неплохо бы заплатить еще за месяц в общежитии (с паршивой овцы хоть шерсти клок). Карасев смотрел на нее испуганно, однако денег дал. Людмила не стала висеть у него над душой: получив нужную сумму, ушла, не сомневаясь больше, что разводиться Карасев не станет. Карьерист чертов.
На суд Авдеев не явился. Людмила почувствовала себя полной дурой. Клокоча от бешенства, устремилась к нему на квартиру. Но там было пусто. Муж пропал вместе со всеми вещами. Шкафы стояли пустые, холодильник и телевизоры был выключены из розеток, краны перекрыты. «Сбежал, гад», — поняла Людмила.
Она что есть духу помчалась к Захаровым. Те были изумлены не меньше ее. Андрей Семенович кинулся звонить знакомому кадровику.
— То-то его не видно давно, — сказал он Людмиле, набирая номер. — Я думал, он весь в семейных заботах, не хотел донимать, кхе-кхе… А он, значит, ноги в руки… Але! Коля? Это Захаров. Слушай, Авдеев у нас работает еще? А то в квартире его не обнаружено… Что? Когда? — Захаров присвистнул. — Вот это Витька дает! И мне — ни гугу. Друг называется. Постой, а как же вы его оформили? Он же отработать должен… А? Вот же аферисты! Ну ладно, отбой. Спасибо! — Он положил трубку и повернул ошеломленное лицо к гостье. — Свалил Витька. Еще месяц назад заявление положил. Так сказать, по собственному. Подписал его задним числом, отработал две недели — и фьюить — только его и видели. А кадровики ему навстречу пошли, простофили…
— Но где он? — выкрикнула Людмила, схватившись обеими ладонями за горло.
Захаров грустно пожал плечами.
— Вот этого не знаю, Людочка. Честно говоря, ошарашил меня Витька. Сколько мы знакомы, а такого…
— Но у него же суд сегодня, — напомнила Анна Григорьевна.
— Чихать он хотел на этот суд, — глухо ответила Людмила. — Эгоист несчастный.
Захаровы переглянулись.
— И что же ты намерена делать? — спросил Андрей Семенович.
Людмила коротко подумала.
— Полечу в Волгоград. Буду бороться за сына. — Он выпрямилась. — Ну ладно, пойду. Спасибо вам за все!
— Да не за что! — расстроенно откликнулся Захаров, провожая ее к двери.
Уже на лестничной площадке Анна Григорьевна сказала:
— Ты чуть что — сразу к нам. Не стесняйся. Мы всегда поддержим, утешим, поможем. Если услышим о Викторе, сообщим. Договорились?
— Договорились.
Людмила через силу улыбнулась и не спеша двинулась вниз по лестнице. Торопиться ей теперь было некуда. Вылет только через полторы недели. Да и в Алексеевске, конечно, ничего не прояснится. Авдеев наверняка уже смотался с сыном в Москву. Вот куда надо двигать, а не в Волгоград. Но как же тогда прописка, работа, жилье? Плевать. Как-нибудь перекантуется. Лишь бы сына найти. Лишь бы найти сына…
Она вышла на улицу, окинула взором двор с чахлыми тополями и выщербленными асфальтовыми дорожками и медленно двинулась вдоль сплошной стены из кирпичных гаражей. Полторы недели, целых полторы недели! Не сойти бы здесь с ума.
Время до полета, однако, пролетело как один миг. Людмила заказала еще один разговор с Машкой, выяснила в жэке, куда выписался Авдеев (как она и ожидала — в Москву), еще раз наведалась в суд, чтобы сообщить об этом факте (там, однако, отказались перенести дату второго заседания), и написала заявление на отпуск. Машка так и не ответила, дрянь, ну и ладно. Главное, теперь Людмила знала, где искать Авдеева, — в столице.
Глава седьмая
Утром тетя Маша приготовила Володьке и Валерке картофельных вареников, а потом дала два рубля и талоны на сахар.
— В воскресенье у дедушки Сережи день рождения. Возьмете сахар и отнесете ему.
— Ну-у! — заныл Валерка. — Мы на речку собирались.
— Успеете. Там в десять сахар привозят. Закинете его дедушке — и бегите, — сказала она и ушла на работу.
Но они не торопились. Позавтракав, послушали на Валеркином мафоне группы «Квин» и «Мираж», потом Валерка, отбивая такт ладонями на коленках, сам спел брату песню о каких-то незадачливых летчиках, которых сбили наши пограничники:
Летели мы бомбить Союз,
Теперь летим кормить медуз.
Наконец двинулись в магазин. Пересекая истоптанный, с островками пыльной травы и огрызками асфальтовых дорожек, двор, увидели Левку — Валеркиного приятеля, который быстро шагал куда-то по тротуару вдоль подъездов, сунув руки в карманы выгоревших матерчатых шорт. Заметив их, Левка остановился и начал странно перемигиваться с Валеркой. Эта пантомима длилась минуты две, после чего Левка продолжил свой путь.
— Это вы чего делали? — спросил Володька брата.
— Шифр такой, — объяснил Валерка. — Чтоб соседские пацаны не просекли. У нас с ними война.
— И о чем говорили?
— Он сказал, что сегодня в три встреча будет. А я сказал, что не пойду.
— Почему?
— Потому что иду, блин, за сахаром.
Часам к одиннадцати добрались до магазина. Туда тянулась очередь человек в тридцать. Валерка и Володька заняли место в хвосте и стали молча слушать, как стоявшие перед ними две женщины ругают советскую власть — дескать, повыбила настоящих мужиков, осталась одна пьянь, вот сахара и нет.
Володьке на плечо вдруг легла тяжелая ладонь.
— Привет, молодежь! Вы за чем тут стоите?
Это был дедушка Егор, отец Володькиного отца и тети Маши.
— О, деда! — воскликнул Валерка. — Мы за сахаром стоим. На день рождения дедушке Сереже.
— Сахар — сладкая смерть, — сообщил дед Егор. — А талоны не забыли?
Валерка извлек из кармана талоны.
— Так у вас декабрьские еще, — сказал дедушка Егор. — Давайте я их отоварю. А вы себе жвачки купите. — Он вытащил из потрепанного бумажника пятерку и протянул братьям.
Володька нерешительно глянул на Валерку. Тот и глазом не моргнул.
— Десятку давай, дед!
— Обойдешься, клоп! Рожа треснет. Вот вам пятерка, и свободны.
— Жмот ты, дед!
— А ремня?
— Ладно, давай пятерку. — Валерка неохотно взял деньги и махнул деду рукой: — Ну, мы пошли.
— Скачите, щеглы.
— Так-то дед у нас нормальный, — сказал Валерка брату, когда они отошли от магазина. — И на тачке покатат, и порулить даст. Но деньги очень любит. Папаня грит, его директором школы могут сделать. Он физику лучше всех в городе знат.
— А куда мы ломанулись? — спросил Володька.
— К предкам на работу. Если добавить два рубля, можно купить шоколадного масла. Прикинь?
— О, круто!
— Любишь шоколадное масло?
— Люблю, — ответил Володька, хотя никогда его не пробовал.
— А я обожаю!
До завода, однако, они не дошли. На повороте с главной улицы, возле крытого бассейна, перед ними вырос какой-то чернявый пацан в красной футболке с портретом Рэмбо и без лишних слов обратился к Володьке:
— Это ты, что ль, новый тут?
— Чего? — опешил Володька, глядя на него снизу вверх. Пацан был выше его на голову и, пожалуй, старше на пару лет.
— Мы вашего Панасоника поймали, — сообщил пацан Валерке. — Такое ссыкло, даже бить не пришлось. Обдристался весь. — Он сплюнул, не разжимая зубов, под ноги братьям.
— И че? — сказал Валерка, нисколько не тушуясь.
— Хана вам будет завтра, вот че. И тебе, и новому.
— Он не при делах.
— А Панасоник грил, что карате знает. Че, реально?
Володька испуганно замотал головой. Пацан смерил обоих взглядом.
— Какого хрена в наш район поперлись, дрыщи?
— Тебя не спросили, — ответил Валерка.
— Че, дерзкий, что ли?
— Не пугай пуганого.
— Это я еще не пугаю, — ухмыльнулся чернявый. Потом опять посмотрел на Володьку. — Готовься, новый. Ты у нас следующий на очереди. — С этими словами он неспешно отчалил.
Володьку затрясло. Валерка тоже задумался.
— Не, на завод мы не пойдем, — озабоченно произнес он, сунув руки в карманы. — Пойдем к деду Сереже. Может, даст два рубля.
— Это кто такой был? — спросил Володька, стуча зубами.
— Местный. Засекли нас, по ходу. Здесь — Цыганский район. Наши сюда особо не суются.
— Почему? — спросил Володька.
— Потому что цыгане здесь. Чурки. Понаехали и свои порядки наводят.
— А почему милиция их всех не арестует?
— У милиции тогда проблемы будут. Они же, типа, обиженные. Их при Сталине выселили. Они на русских нарывались, вот и получили. А теперь Горбачев их простил. Папаня грит, Горбачев сам нерусский, вот за нерусских и стоит.
— А он правда нерусский? — с замиранием сердца спросил Володька.
— А ты сам не видишь? Еврей, наверно. Или цыган. Он кооперативы разрешил, чтобы цыганам легче жилось. У нас все кооперативы — цыганские. Других нет. Даже если там продавцы — русские, все равно хозяин — цыган. Это все знают.
Они пошли по каким-то закоулкам, а Валерка все говорил, говорил, не мог остановиться. И такие страшные вещи говорил, что Володьке стало не по себе.
— А они только русских не любят? — спросил он. — У меня папа — наполовину мордвин. И дедушка Егор — мордвин.
— Ты че, дурак? Мордвины — это русские, только из Мордовии.
Володька потрясенно смолчал, осознав всю бездну своего невежества.
Дедушка Сережа им обрадовался. Братья заглядывали к нему редко, потому что он жил на другом конце города, рядом с военным аэродромом. Да и о чем говорить с восьмидесятилетним дедом? Он даже телевизор почти не смотрел, только радио слушал — старое, громоздкое, стоявшее на таком же старом комоде. Володька чувствовал себя в его квартире, как в пыльном шкафу.
— Ставь чай, Маринка! — крикнул дедушка Сережа бабушке. — Правнуки пришли.
Он усадил обоих братьев за стол, покрытый липкой клеенкой, и спросил Володьку:
— А что там внук мой? Не собирается приезжать?
— А? — не понял Володька.
— Я про папу твоего.
— Я не знаю. Наверно, будет, — сказал Володька.
— Ну да, ему сейчас не до родни. С мамой твоей лается. Эх…
— Весь в отца, — язвительно заметила бабушка Марина, зажигая огонь на плите.
Она была маленькая, полная, с короткими седыми волосами и пухлыми щеками.
— Ну чего уж вспоминать-то! — добродушно произнес дедушка. — Егор хоть не разводился.
— Зато сколько с ним Надюха настрадалась! Героическая баба!
— Ну а теперь он с ней мучается! — Прадед опять посмотрел на гостей. — Ну, рассказывайте, баловники. Как дела?
— А мы деда Егора встретили, когда за сахаром стояли, — доложил Валерка. — Он у нас талоны забрал. Сказал, что сам тебе все принесет.
— Мне?
— Ну да. Мама сказала, чтоб мы тебе сахар взяли. На день рождения.
— Да леший с ним, с сахаром! — засмеялся дедушка Сережа. — Обойдемся.
— Чует мое сердце, опять Егор что-то мозгует, — сказала бабушка Марина, ставя на стол фарфоровые розочки с малиновым вареньем. — Уж эти его придумки… Шестьдесят лет парню, а никак не успокоится.
— А отец твой что, не надумал с матерью мириться? — спросил дедушка Сережа Володьку.
— Я не знаю, — тихо ответил тот.
— Да он-то откуда знает? — сердито сказала бабушка Марина деду.
— Дед, у тебя двух рублей не будет? — спросил Валерка. — Нам на шоколадное масло не хватат.
— Может, и будет. Мать, а где кошелек-то мой?
— В пиджаке, небось, оставил, как обычно. Погодь вставать! У нас же есть это масло. Открой холодильник.
Дедушка Сережа, не поднимаясь с табурета, протянул руку к пузатой белой дверце с напаянной поверху металлической надписью «Океан».
— Вон, на второй полке, — подсказала бабушка.
— Это, что ли? — Дед вытащил что-то завернутое в желтую бумагу с мелкими надписями.
— Это — обычное, а шоколадное там, в глубине. Ладно, не кряхти, я сама достану.
Прабабка тяжело поднялась и подошла к холодильнику. Порылась там и извлекла вскрытую пачку шоколадного масла.
— Как знала, — сказала она, кладя его на стол и доставая из выдвижного ящика нож. — Вчера в универсаме выбросили. Дай, думаю, возьму, пока есть. Угощайтесь, ребятишки.
Она начала резать большой круглый хлеб, а дедушка Сережа озадаченно мусолил сигарету из пачки, лежавшей на столе.
— Вот ты, мать, дала! Денег, что ль, девать некуда?
— А ты поворчи, поворчи! Тебе дай волю, так на хлебе и воде сидеть будем.
Масло умяли быстро. Дедушка Сережа тоже поучаствовал, бабушка не стала. Пока жевали, разговор утих.
— Ты разжевывай, а не глотай, — сказала бабушка Марина Володьке. — Подавишься еще — как перед родителями будем объясняться?
Володька кивнул.
Задерживаться у стариков братья не стали. Предкам, конечно, хотелось еще посидеть с ними, но Валерка сказал:
— Нам на фильм надо.
И выкатились из дома.
— Какой фильм? — спросил Володька.
— А почем я знаю? Сейчас увидим. Здесь видеосалон рядом.
Видеосалон располагался на привокзальной площади, в вагончике без колес. В маленьком оконце висела бумажка с расписанием сеансов.
— «Дети кукурузы», — прочитал Валерка. — Ух ты, по Кингу! Ну что, пойдем?
Володька пожал плечами. Про Кинга он слышал первый раз в жизни.
Они ступили внутрь и увидели Левку.
— Оба-на, какие люди! Ты че цыганам растрепал? — накинулся на него Валерка.
— А че я-то? — отбивался тот. — Тебя бы так взяли — я бы посмотрел.
— Че ты им насвистел про Володьку?
— Че ты мне передал, то и насвистел.
— Я те ниче не передавал!
— Ты че, дурак? Сам мне мигал седня утром.
— Это ты мне мигал, придурок, — ответил Валерка. — На стрелку тянул.
— Какую стрелку? — взвился Левка. — Три моргания правым глазом — это че, стрелка? Подкрепление — вот че это такое!
— Да с чего ты это взял, дубина?
— А че, не так, что ли?
— Ну, молодец, че! — произнес Валерка. — Они теперь за Володькой охотиться будут. Вот ты придурок!
— Сам придурок!
Володька, услыхав про охоту, похолодел и уже не мог думать ни о чем другом. Так что фильм прошёл как-то мимо него.
Когда на экране висевшего под потолком телевизора побежали заключительные титры, мальчишки вывалились на улицу. Несмотря на жару, Володьку бил озноб. Первым молчание нарушил Валерка:
— Круто они их к крестам прибивали!
— Угу, — откликнулся Левка. — Я теперь кукурузные поля за километр обходить буду.
— Трусишь, что ли?
— Ну, как-то стремно…
Они пошли мимо военного городка к привокзальной площади. Неасфальтированная дорога в полумраке превратилась в мешанину холмиков и черных провалов. Фонари еще не зажигали, свет лился только из окон домов.
— А вон там, за «железкой», сектант прятался, — сказал вдруг Левка. — Мне мама рассказывала. Его родаки в подвале держали. Он от армии косил двадцать лет. Выходил наружу тока ночью. Не мылся ни фига. А потом его застукали и через весь город провели. Мама грила, у него на башке нарост из жира образовался — такой грязный был.
— И что с ним потом стало? — спросил Володька.
— Хрен знат. Я не спрашивал.
— А вот я историю слышал, — подхватил Валерка. — В одном доме во время войны спрятали сокровища. Потом об этом узнали и хотели эти сокровища оттуда вытащить. Только все, кто туда попадал, либо исчезали, либо сходили с ума. Ну и, короче, два пацана взяли фонарик и пошли туда. Бродили-бродили — вроде ниче опасного. И вдруг наткнулись на черную дверь…
Они вывернули на площадь. Володька, пугливо озираясь, заметил краем глаза какого-то мужика с сумкой через плечо, который шел одним с ними курсом, приотстав шагов на тридцать. «Приезжий, наверно», — подумал он.
— Короче, открыли они ее, — продолжал Валерка, — а там — золото и на полу — скелеты. Пацаны хотели тикать, а дверь-то заклинило! Ну, они давай колотить и звать на помощь. Бесполезно! И тут сзади какой-то мужик их спрашиват: «Пацаны, вы зачем сюда залезли?» Они обернулись, а никого нет. Тогда один грит: «Мы за сокровищами». — «А вы что, не знаете, что тот, кто прикоснется к ним, умрет страшной смертью?» Ну, они, короче, в слезы, начали умолять того, кто говорил, чтоб отпустил их — мол, никому не расскажут об этом и никогда больше в этот подвал не полезут. Тут дверь сама собой открывается, а за ней никого нет. Они и ломанулись наверх. Приходят домой — а там мертвые все. А подвал на следующий день затопило.
Мужик все так же шагал следом, не приближаясь и не отставая. Володьку прошиб холодный пот.
— А я вот слышал, — сказал Левка, — что в блокадном Ленинграде пироги с человечиной продавали. Только никто об этом не знал. Люди думали, что это — обычное мясо, и ели их. Этим целая банда занималась. Мертвецов много было, они их собирали и делали пироги.
— А у нас в школе один пацан духов вызывал, — вставил Володька свои пять копеек. — А еще судьбу по звездам предсказывали.
— А вы слышали про окаменевшую бабу? — спросил Левка. — Короче, дело было в Куйбышеве лет двадцать назад. Мама говорила, об этом даже в газете писали. Собралась компания в одной квартире, бухали, плясали, а одной девке, ее Зоя звали, парня не досталось, ну, она взяла со стены икону и давай с ней танцевать. И тут — ба-бах! Грянул гром, и она окаменела. Целый год так простояла. Туда врачи приезжали, ученые, никто так ниче и не понял. Квартиру опечатали и никого туда не пускали. А потом ее куда-то увезли, и никто не знает, что с ней.
— Наверно, ее в КГБ изучают, — авторитетно предположил Валерка.
Вспыхнули фонари, и тень от мужика метнулась далеко вперед, слегка обогнав пацанов.
— А про скважину на Кольском полуострове знаете? — спросил Валерка. — Недавно в одной западной газете написали. Короче, наши там пробурили самую глубокую скважину в мире, чуть не до центра Земли, — хотели узнать, что там находится. И вот бурили-бурили, и вдруг оттуда вырвался какой-то дым, а в дыму — лицо демона. Рабочие сдрейфили и разбежались, а демона начало корчить, он страшно заорал и растворился в воздухе. Ну, они решили проверить, че там, внизу, происходит. Спустили туда микрофон и знаете, че услышали? Человеческие крики. До ада добурились, короче.
У Володьки зуб на зуб не попадал. Впереди — страшные цыгане, позади — мужик, а на улице — темень. Кабзда ему, по ходу.
На пересечении Марксистской и улицы Разина Левка остановился.
— Ну, мне туда, — сказал он, показав в просвет между пятиэтажками, куда вела асфальтовая дорожка. — Пока, пацаны.
— Пока!
Они пожали друг другу руки, и приятель исчез во мраке. Мужик стремительно приближался. Его длинная тень уже наполовину обогнала братьев. Володька не выдержал.
— Бежим! — крикнул он, пускаясь наутек.
Валерка бросился следом. Они промчались до следующего перекрестка, свернули во двор и, миновав гаражи, забежали в подъезд. Перескакивая через ступеньки, взлетели на четвертый этаж, и Володька заколотил кулаком в дверь.
— Ты чего? — спросил Валерка, догнав его.
Ответить Володька не успел. Дверь распахнулась, на пороге выросла перепуганная тетя Маша. Володька, не говоря ни слова, проскользнул у нее под рукой и закричал, с ужасом глядя на залитую желтым светом лестничную площадку:
— З-закройте!
— Че такое-то? — спросил Валерка, ступая за ним в квартиру.
— Там… там…
Тетя Маша закрыла дверь.
— Что с тобой, Володенька?
Володька глотал ртом воздух.
— Там, за нами…
— Мужик шел? — догадался Валерка, стаскивая кеды.
— Да!
— Ниче б он нам не сделал.
— А вдруг?
— Да что стряслось-то? — не понимала тетя Маша. В прихожую из комнаты вышел дядя Женя в майке и растянутом на коленках трико.
— Что за крик, а драки нет? — спросил он, ухмыляясь.
— За нами от площади шел кто-то, — выговорил Володька. — Шел и шел… Куда мы, туда и он.
— И что?
— Так… просто…
— Ну, теперь-то он вам ничего не сделат, — сказала тетя Маша. — Есть будете, ребятишки?
— Я — да, — ответил Валерка, прошлепав в ванную.
— Я тоже, — тихо произнес Володька.
— Я там котлет налепила. Разогрейте с гречкой. А я спать пойду.
Она скрылась в комнате с дядей Женей, а Валерка вышел из ванной и направился на кухню.
— Ты меня напугал больше, чем тот мужик, — сказал он брату.
Володька дрожал как заячий хвост. Несколько раз уронив мыло в раковину, он помыл руки, прошел на кухню, сел на табурет и сцепил пальцы в замок, чтобы унять трясучку.
— Ну, ниче, зато пробежались, — сказал Валерка, зажигая газовую конфорку под сковородой с котлетами и гречкой.
— Угу.
Дождавшись, когда еда разогрелась, Валерка разложил ее по тарелкам.
— Прикольный фильм был, да? — спросил он.
— Угу.
— Конечно, зря потом потащились на участки. Хреново получилось.
— Да…
И тут раздался стук в дверь. Володьку прошиб ледяной пот. Он обменялся взглядом с братом. В дверь снова постучали.
Из комнаты вышла тетя Маша в легком халате.
— Стучал, что ли, кто, мальчишки?
— Кажется, да, — севшим голосом произнес Володька.
Тетя Маша подошла к двери, посмотрел в глазок. Потом сняла цепочку и повернула ключ в замке.
— Привет, Витя! Вот не ждали! А ты чего не написал-то? Володька, иди встречай отца!
***
Отец нарочно так подгадал, чтобы успеть на день рождения деда Сережи, а потом забрать Володьку в Москву. Володька скандалил, хотел дождаться мать, но толку-то? Оказывается, отец уже и вещи контейнером отправил.
— А игрушки? — спросил Володька сквозь слезы.
— Солдатиков твоих? Конечно.
— А грузовик? — ныл Володька.
Отец хлопнул себя по лбу.
— Слушай, а грузовик-то забыл.
— Я так и знал!
Володька был так обижен, что прямо во время застолья, когда взрослые трепались о всякой чепухе, пожаловался на отца деду Егору.
— А он твой грузовик забыл взять!
— Какой грузовик? — не понял тот.
— Немецкий. Игрушечный. Который дедушка Сережа из Германии привез.
— Как же ты так, Витька? — укоризненно сказал дед Егор отца.
Тот развел руками.
— А ковер-то, ковер не забыл? — заволновалась тетя Маша. — Который тебе на свадьбу подарили.
— Ковер не забыл, — улыбнулся отец.
— Ну, слава богу!
Володька обиделся еще сильнее. Он-то ожидал, что отца начнут ругать, а им, оказывается, ковер дороже немецкого грузовика! Вот тебе и реликвия!
На следующий день они уехали в Москву. И уже там узнали, что прямо в день их отъезда дедушка Сережа умер. Баба Марина сказала, что виноват был коньяк, который дедушка Егор выменял где-то на сахарные талоны. В коньяке оказались какие-то нехорошие примеси или еще что-то. У всех только голова поболела, а дедушка Сережа вот умер.
А отец сказал, что просто время его пришло.
1940 год
В воскресенье Авдеев поставил будильник на полдесятого, хотя понимал, что так долго ему спать не дадут. И действительно, уже в восьмом часу с кухни донеслось громыхание кастрюль, а затем грянул голос Петра Викентьевича, вступившего в ежеутреннюю баталию с Лизкой Гурьяновой.
Авдеев провалялся еще полчаса, тщетно пытаясь заснуть, потом все же вылез из-под одеяла, бросив завистливый взгляд на беззаботно спавшую жену. Натянул штаны и откинул полог. Десятилетний Егорка, которого родители звали по-модному Гогой, играл в своей кровати в солдатиков. У стола, сложив руки на животе, сидела баба Рая и таращилась на стену. Увидев проснувшегося внука, сверкнула бледно-голубыми глазами:
— Колгосп гонит всех баб и индувалок полоть ихни бураки, сами своих пораспустили, а индувалов эксплоатируют. Повидомлення приходят, чтоб на зиму подсолнуха пятнадцать гектар посеяли, а обыкновенной пахоти — один гектар, восемьдесят процентов…
Авдеев кивнул:
— Утро доброе, баба Рая! — Потом повернулся к Егорке: — Одевайся, озорник. Кровать прибери. И марш умываться.
Мальчишка оставил солдатиков и спрыгнул на дощатый пол.
— А мы пойдем сегодня в кино?
Авдеев вздохнул.
— Один сходишь. Меня, Гошка, в часть вызывают.
— Сегодня же выходной!
— В армии, Гога, выходной — когда спит комбат. Да и то — не всегда.
Баба Рая лопотала неостановимо, следя за ними взглядом:
— Да самообложение на шестьдесят три рубля три копейки. Сахар только в Церабкоопах да Хаторгах четырнадцать рублей кило, а теперь нету нигде. На опытном в месяц жалованье семьдесят три рубля девяносто две копейки, а в Харькове завтрак — рубль восемьдесят и ужин — сорок копеек, все на харчи уходит. А в деревне-то и вовсе — один хлеб, да кипяток, да кукурузяный кандер…
Авдеев скользнул по ней тягостным взглядом. Совсем ополоумела старуха.
Бабу Раю он вывез из деревни прошлой осенью. Сельсовет начал обрезать арендованную землю, кормить бабку стало нечем, и отец попросил забрать ее в город. Впавшая в маразм старуха то и дело жаловалась на жизнь, с бухгалтерской точностью перечисляя цены десятилетней давности. Авдеева это ужасно бесило, а вот соседи по квартире были в восторге: баба Рая без устали поставляла им материал для критики правительства.
— Гога, набери воды в чайник. И примус поставь. — Авдеев выгреб из лежавшего под кроватью портфеля бритвенные принадлежности. — Да одеться не забудь! Куда поскакал?
Он открыл дверь. В квартире было уже тихо: жильцы, пользуясь выходным днем, расползлись по магазинам. В передней напротив туалета висело объявление, написанное неровным почерком ответственного квартиросъемщика: «7 апреля собираемся на кухне в час. Тема — электричество».
Туалет был закрыт.
— Надолго? — постучал Авдеев.
— Сейчас… скоро уже, — послышался сдавленный голос Петра Викентьевича.
«Скоро» растянулось минут на пять.
Умыться можно было и на кухне, но армия приучила Авдеева к твердому порядку: сначала — опростаться, потом — умываться. Никак не наоборот.
Дверь распахнулась, окатив Авдеева вонюче-кислым запахом сортира, и Петр Викентьевич, благостно дыша, выплыл в коридор.
— Сережа, вы не знаете, кто постоянно берет мою сидушку? Это же черт знает что…
Он был вдвое старше Авдеева и втрое его шире. Жирные губы его ало блестели в пышной бороде.
— Не могу знать, Петр Викентьевич, — отрапортовал Авдеев, в нетерпении протискиваясь мимо него в уборную.
— Вот ведь повадились, стервецы…
Авдеев закрыл дверь, перекинул через крюк в стене ремень для заточки, разложил на полочке перед заляпанным пальцами зеркалом бритву, зубной порошок и все остальное. Издали донесся рев Петра Викентьевича:
— Выплюнь! Выплюнь немедленно! Ах ты шалопай!..
Видно, двухлетний внук Борька опять наглотался углей из утюга.
Когда Авдеев, густо пахнущий мылом, вернулся в комнату, на примусе вовсю шумел чайник, растрепанная Маринка застилала кровать, а Егорка катал по полу игрушечный немецкий грузовик с прицепленной к нему пушкой. Баба Рая следила за ними в тихом изумлении. Увидев Авдеева, заявила ему:
— Митька, ты чего бабу-то распустил? Дрыхнет у тебя как барыня…
Митькой звали его отца.
Авдеев сделал вид, что не услышал.
— Что там пожевать? — спросил он у жены.
Та подняла на него мятое лицо.
— Яйца в холодилке. И селедка. Справишься? — Она повернулась к Егорке: — Сына, хватит с машинкой возиться. Пойдем умоемся.
Они направились в уборную, а Авдеев прошел на кухню и открыл холодильный шкаф. Хорошо, что соседи успели разбежаться по своим делам! А то пришлось бы воевать за доступ к плите.
Пока он возился с завтраком, жена и ребенок умылись, и Маринка погнала в уборную бабу Раю. Та прошаркала по коридору, трепетно прижимая к груди полотенце.
— Что там за объявление? — спросил у супруги Авдеев, возвращаясь из кухни в комнату.
— Третий день висит, — ответила та, расчесывая Егорку.
— Ну и?
— Что «ну и»?
Авдеев начал переодеваться, глядя в большое настенное зеркало. Сын, сидя на табурете возле тумбочки, с восхищением таращился на желто-красные шевроны, украшавшие рукава его гимнастерки, на синие штаны-галифе, на фуражку с багровым околышем. Ни у кого в квартире не было такой красивой одежды.
— Ты ответить можешь? — спросил Авдеев, затягивая ремень с кобурой.
Маринка присела на кровать.
— Семен Михайлович в командировку уезжает на два месяца. Капитолина Сергеевна говорит, раз его не будет, то и платить за него не надо. Хочет по нам разверстать.
Авдеев пожал плечами.
— Справедливо.
Супруга взбеленилась.
— Справедливо? Ты вообще знаешь, что Гошка зимой и летом в одной рубашке ходит? А цены в магазинах ты видел? Сахар — пять пятьдесят. Колбаса — шестнадцать. Масло — двадцать пять. А зарплату нам не подняли, между прочим!
Авдеев поморщился, невольно покосившись на сына.
— Ладно орать-то! Слава богу, военторговские карточки есть. Не голодаем.
Маринка всплеснула руками, вскакивая с кровати.
— Не голодаем! По-твоему, еда к нам с неба падает? Ты знаешь, сколько я за селедкой простояла? Вся жизнь: работа — магазин, работа — магазин. Ребенка сутками не вижу. А теперь еще и это собрание — опять мне отдуваться. Думала, хоть тут поддержишь. Куда там! «Справедливо», — передразнила она мужа. — Ты, кажется, вообще не понимаешь, на какие деньги мы живем.
— Почему это? — удивился Авдеев. — Очень хорошо понимаю.
— Если б понимал, не поддакивал бы отцу. Он, видно, думает, у нас тут маслом намазано. Скинул на нас бабу Раю…
Ага! Значит, из-за старухи развоевалась.
— Знаешь что, — повысил голос Авдеев. — Ты бабу Раю не тронь.
— Это почему еще? — азартно выкрикнула Маринка.
Авдеев вздохнул, подавляя гнев.
— Она моего отца вырастила, когда кулачье заедало.
— И что теперь, пусть Гошка ходит голый и босый? Давай еще я свою родню сюда перевезу.
— Ты знаешь что… Молчи лучше.
Родню она свою сюда перевезет. Ишь ты! У нее-то родня на заводе работает, в ОРСах затаривается, а у него — в деревне. Сравнила тоже! И ведь не растолкуешь. Это самой видеть надо, когда ты приезжаешь в отчий дом, а там — холодная изба, и только баба Рая на печке лежит, в старый тулупчик закутанная, дрожит и плачет. А почему одна? Потому что батя забил скотину, как грозился, повез мясо на рынок, а за старухой присмотреть некому.
Как ей описать это? И слушать не станет — своих хлопот по горло.
Маринка сняла с примуса закипевший чайник и пробурчала, насупившись:
— Вот и поговорили.
Она начала разливать по кружкам кипяток.
— Что-то баба Рая пропала. Снова, что ли, дверью ошиблась?
— Как бы на улицу не вышла, — сказал Авдеев, застегивая гимнастерку на верхнюю пуговицу.
— Пойду проверю.
Маринка поставила чайник обратно на примус и выбежала в коридор, а Егорка, воспользовавшись паузой, тихонько потянул отца за рукав.
— Пап, дашь двадцать копеек на «Багдадского вора»?
— Так бесплатно же!
Егорка надулся.
— Уже давно двадцать копеек.
— Вон оно что! Ну, бери, сына. — Авдеев прошел к комоду, отпер ключом дверцу и извлек бумажник.
Егорка, улыбаясь, подставил ладошки. Авдеев высыпал туда горсть монет.
— Мороженое себе купишь. И друзьям.
— Друзья сами себе купят.
— Не жадничай! Ты сын советского лейтенанта.
Вернулась Маринка, толкая перед собой бабу Раю.
— На лестнице уже перехватила. И чего вас все время туда тянет? — спросила она у старухи.
— Да больно хитро у вас: не хошь, а заплутаешь.
— Это у вас в голове хитро. Садитесь пока, отдыхайте. Я сейчас завтрак сделаю. — Маринка перевела взор на мужа. — Ну, ты как, допоздна?
— Как бы не до ночи, — ответил Авдеев, торопливо допивая чай. — Сегодня в Гнездово едем. Эшелоны все идут и идут.
***
Ревущие полуторки выкатили за ворота части и, растянувшись пунктирной линией, рванули вдоль железнодорожного полотна. В открытых кузовах сидели солдаты, зажав между колен «мосинки». В кабинах рядом с шоферами расположились ротные. Впереди кортежа мчалась зеленая «эмка», скрывавшая в своих недрах комбата и чекиста-полкана из Москвы, которого Авдеев уже видел на вокзале, когда там разгружали предыдущие составы.
Улицы были полны народу. Люди с удивлением провожали глазами колонну грузовиков. Вот так и рождаются слухи, подумал Авдеев. Только и слышно везде: война, война. Не успели разобраться с белофиннами, а уж новую войну пророчат, паникеры чертовы.
— А с кем война-то? С буржуями, что ль? — весело спросил Мельничук, крепко держа руль, и Авдеев вдруг спохватился, что размышляет вслух.
— Угу, с буржуями.
Вспомнились разглагольствования Петра Викентьевича: «Вот увидите, Сережа, либо Англия и Франция договорятся с Гитлером и натравят его на нас, либо Гитлер расправится с ними, потом — с Италией и Японией и бросится опять же на нас. Нельзя верить этому фашистскому прохвосту!» Интеллигент в тапках, чтоб его. Профессор кислых щей.
— Ну, так мы ж победим. Рабочие-то за нас! — бодро отозвался Мельничук.
Авдееву вновь вспомнился стылый и пустой отчий дом, гробовая тишина во дворах и измученный, полный страха голос бабы Раи: «Кто тут? Кому старуха нужна?» А еще всплыли в памяти строки родительского письма: «А как снясли продажу муки да хлеба слухи та пошли мол на дароге видали мяшок с караваеми да някто же тот мяшок поднести не мок а кагда вертанулися за ним с падводами так увидали што там лужа крови и старик какойто скоро вяликая кровь говарит так знайти што сухори пара сушить». Сухари сушить. Куда им еще война? Мир бы вынести.
— Ты-то уж не примазывайся, — процедил Авдеев. — Рабочий тоже выискался, а у самого отца сослали.
— Так по ошибке же! — взвился Мельничук. — Писал нам в письме: нет, мол, никакого дела, один мыльный пузырь, и обжаловать нечего. И вообще, он там сейчас в буровиках. Звеньевой! Грунты под строительство мостов исследует. Вернется скоро.
Авдеев неотрывно глядел на дорогу, досадуя, что сорвался на парне. А все Маринка! Взвинтила с утра, выговорилась, дура, а ему переживай.
Мельничук продолжал:
— У меня когда сеструху в железнодорожный не взяли, мамка письма написала Кагановичу и Сталину — дескать, сын за отца не отвечает же! Ну! Так ее тут же — в комитет, и путевку сеструхе в институт. Во как! И с отцом разберутся вскорости. Просто до Сталина еще другое ее письмо не дошло. Потерялось, видно.
— Какой комитет? — рассеянно спросил Авдеев.
— Комитет? — запнулся Мельничук. — А пес его знает, товарищ лейтенант. Мамка в какой-то ходила.
Городская застройка сменилась дачными домиками и избенками, а вскоре исчезли и они. Потянулся сплошной ельник.
— Я после войны шелковую пижаму себе куплю, — самодовольно сообщил Мельничук. — И ботинки лакированные. У нас директор в таких выступал.
— Какой войны? — раздраженно спросил Авдеев. — Ты с кем воевать собрался, Мельничук?
— Ну, этой… с капиталистами. — Шофер покосился на командира. — А правду говорят, товарищ лейтенант, что мы хлеб китайцам поставляем?
— А я почем знаю?
— Потому, говорят, его и нет. А еще слыхал, так врагов определяют. В столовой уже второй месяц синяя перловка, манка без масла и овсянка. А у меня мать мыльную пену у соседей занимает. С базара как-то пришла, говорит, мальчишка помер у ней на глазах. Объелся малинового чая и помер.
— Мельничук, ты боец или старая баба? Отставить сплетни! И вообще помолчи. Надоел ты мне.
Боец заткнулся.
Скоро приехали на станцию. Батальон оцепил тупиковый путь, уже окруженный по внешнему периметру красноармейцами. Полкан из Москвы, смоля папиросу, принялся что-то обсуждать с комбатом. Привычно понабежали откуда-то чекисты, один из них — высокий капитан с восточной внешностью — достал из планшета какие-то листки и подошел к полкану. Вместе они принялись что-то сверять, комбат стоял рядом и, заложив руки за спину, отстраненно смотрел вдаль. Авдееву стало скучно.
— Опять поляки? — спросил он у сержанта госбезопасности, что прогуливался рядом, держа на коротком поводке овчарку.
— Поляки, — лениво откликнулся тот.
— А чего в воскресенье-то? Поди, не к спеху.
— А это не нашего с вами ума дело, товарищ лейтенант.
Авдеев потянул носом теплый весенний воздух.
— И снова целый эшелон?
Сержант закурил и ничего не ответил.
Спустя полтора часа прибыл поезд: натужно пыхтя, коричневая членистая змея товарняка дотащилась до пустыря между вокзальными строениями и остановилась. Чекисты забегали вдоль состава, проверяя засовы, разомлевшие бойцы переминались с ноги на ногу, держа штыками вверх упертые в землю винтовки.
Ко второму со стороны паровоза вагону подкатил «воронок» с закрашенными окнами, развернулся кормой. Подступившие к машине чекисты распахнули задние дверцы, встали по бокам.
— Старший лейтенант Авдеев, открыть второй вагон! — приказал комбат.
— Есть!
Авдеев подошел к вагону, откинул щеколду и отодвинул дощатую дверь. Внутри на полу сидели пленные — человек двадцать. Авдееву бросились в глаза стоптанные ботинки и обвисшая форма. Послышались возгласы на польском: «Езу Марыя», «О, курва». Пленники заморгали, жмурясь, некоторые прикрыли глаза руками.
— Встать! — приказал им полкан, приближаясь со списками.
«Воронок» дал задний ход, подъехав к вагону так, чтобы прибывшие могли зайти в него, не ступая на землю.
— В машину! — сказал полкан, выразительно махнув рукой. Затем начал громко выкликать, глядя в трепещущие на ветру листки: — Богатеревич Бронислав, Войтович Марианн-Станислав…
Один за другим, что-то бурча под нос, поляки начали перескакивать в автозак. Некоторые с шепотом крестились, другие настороженно озирались, прежде чем спрыгнуть. Авдеев наблюдал за ними с интересом — впервые видел иностранцев так близко. Обычные люди, такие же, как в Союзе. Встретишь на улице и не поймешь, что поляки. Тощие, пугливые. Какие ж это офицеры?
Из вагона несло потом и затхлостью. Грохот ботинок бил по ушам. Зябкий весенний ветер холодил подмышки и шею. «На стройку бы их, — подумал Авдеев. — Столько рабочих рук пропадает. Еще и корми дармоедов…»
Взор его выхватил в скопище пленных лицо старика — надменное, как у генерала. Сомкнув губы и задрав бритый подбородок, тот взирал на происходящее с таким высокомерием, будто это он тут всем распоряжался, а не полкан с листками. «Ишь ты, брезгует, — подумал Авдеев. — Тошно ему. А год назад, поди, крестьян нагайкой хлестал. Пан — он и есть пан».
Вагон разгрузили минут за пять, и «воронок» отъехал.
— Покатили… женихи, — ухмыльнулся сержант с собакой.
Авдеев вернулся к своей роте, прошелся вдоль цепочки бойцов, прикрикнул кое на кого, чтоб не расслаблялись.
Полкан опять принялся сверять бесконечные списки, а стоявший рядом комбат кивал и теребил в пальцах незажженную папиросину.
Спустя полчаса вернулся автозак, и процедура повторилась. Пленные прыгали в машину один за другим, в одинаковой серой форме, в одинаковых фуражках, и даже возраст у них был примерно одинаков: тридцать–сорок лет. Эта их неотличимость убаюкивала: Авдееву в какой-то момент показалось, будто он считает овец перед сном. Лишь однажды среди осунувшихся небритых физиономий мелькнуло гладкое лицо паренька лет восемнадцати. Тот медленно продвигался к краю вагона, зажатый телами собратьев, неуместный и жалкий среди заросших щетиной, пропахших куревом и потом мужиков.
«Этот-то откуда? — подумал Авдеев. — Может, из графьев каких? Мальчишка же еще. Ему бы в институт поступать или на завод идти, а не с пленным комсоставом болтаться».
Паренек угрюмо покусывал губы. В соломенных вихрах, выбивавшихся из-под фуражки с орлом, мерцали солнечные искорки. По скулам рассыпались конопушки. Он вертел головой, словно оценивал обстановку, а когда до машины оставался всего шаг, вытащил из-под ворота нательный крестик и быстро поцеловал его. Мальчиш-Плохиш…
Наконец последний узник вагона исчез в «воронке», и лейтенант задвинул дверь.
Разгрузка продолжалась до полуночи.
В кромешной тьме ехали обратно в город. Свет фар туманно рассеивался над выщербленной дорогой, выхватывая из мрака пепельные лапы елей. Мельничук молчал, памятуя об острастке, полученной от командира, но на этот раз Авдеев сам заговорил с ним:
— Тебе сколько лет?
— Девятнадцать, товарищ лейтенант.
«А тому пацану, должно быть, и столько нет, — подумал Авдеев. — А уже офицерик. Как так?»
— Ты бы мог ротой командовать, Мельничук?
Шофер, осклабившись, покосился на него.
— Не могу знать, товарищ лейтенант. Попробовать надо. Гайдар вон в шестнадцать полк водил в бой.
Авдеев внимательно посмотрел на него. Потом отвернулся и процедил:
— Все церемонимся со сволочами, расшаркиваемся. А я бы их к стенке ставил. Сколько они еще салаг обманут… Жить бы да жить, коммунизм строить, а из-за этой падали уже мозги набекрень. Всю жизнь переломали.
— Вы о ком говорите, товарищ лейтенант?
— Да о мальчишке в вагоне. Зеленый еще, поди, и с бабой не был. Как сюда затесался — не пойму. Жизни не видал, а уже в плену. И сколько их еще, оболваненных буржуями? До черта!
Мельничук выдержал паузу.
— У меня дядю юнкера шашками посекли, — угрюмо сообщил он. — Сердце ему высверлили по живому. Еще моложе меня были. Гимназисты. Я бы их, если честно, не стрелял, а вешал, товарищ лейтенант. Ей-богу!
Авдеев посмотрел на него и ничего не ответил.
В час ночи, усталый и голодный, он вернулся домой. Включил свет в передней, сходил в уборную, потом, сняв сапоги, тихо протопал на кухню.
О дневном собрании напоминало блюдце с окурками, стоявшее на столе. Интересно, что решили?
Авдеев открыл холодильный шкаф. На семейной, авдеевской, полке лежал пропитанный маслом газетный сверток, а под ним записка от жены: «Придешь из части — ешь».
Он перенес капающий сверток на стол, развернул его — там лежали три чебурека.
«Ах ты, моя голуба! Девочка ты моя добрая! — с умилением подумал он. — И когда только успела?» Сразу забылись утренние споры, и потеплело на душе.
Торопливо истребив чебуреки, он вымыл руки, выключил свет и осторожно открыл дверь в комнату. Петли предательски скрипнули, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить старуху.
— Господи, кто тут? — простонала она.
Авдеев медленно закрыл дверь, щелкнув замком.
— Кто тут, а? — волновалась бабка. — Митька, ты?
Авдеев тихо прошел к столу, нашарил коробок спичек, зажег керосиновую лампу. В желтом круге света проявилась часть белой скатерти и какая-то книжка, лежавшая названием вниз.
Баба Рая, прищурившись, смотрела на него в сумраке.
— Митька, слыхал? Калихочь Пилып забрал в яру дохлую кобылу, карболкой перелил и понес домой. Постным борщом разговляемся! Черная Параска померла, активистка. Как людей продавали за невыполнение хлебозаготовки, так она на радощах в школе танцовала, а теперь издохла с голоду как собака.
Авдеев притушил лампу, оставив один мерцающий огарок, приблизился к старухе.
— Спи, баба Рая! Не тревожься.
— А? — переспросила та.
— Спи, говорю, — чуть громче произнес Авдеев. — Не мешай другим спать. Ночь на дворе.
— Ночь? А ты почему шляешься? До ветру, что ль, выходил?
— До ветру, ага.
— С вечера надо было… — пробурчала старуха и закрыла глаза, повернувшись на другой бок.
Авдеев вернулся к столу, хотел было раздеться, но тут услышал испуганный голосок сына:
— Папа, я боюсь.
Его глазенки светлячками переливались в темноте. Одеяло закрывало пол-лица. Авдеев присел на краешек Егоркиной кровати, погладил по голове.
— Разбудила тебя баба Рая?
— Мне страшно, когда она говорит.
— Ну, не бойся. Она все выдумывает. Бабушка у нас старенькая уже.
Егорка моргнул и, помедлив, сообщил:
— Сегодня мама на кухне с тетей Капой ругалась.
Авдеев вздохнул.
— Как кино-то? Понравилось?
— Очень! Там Дуглас Фэрбенкс, такой весь из себя… Пап, почитай мне книжку.
— Какую?
— Которая на столе лежит.
Авдеев взял книгу, открыл на первой странице. Прибавил немного света.
— Откуда начинать?
— С самого начала.
Он придвинул стул, пересел на него и, наклонившись к сыну, стал едва слышно говорить: «Время волшебников прошло. По всей вероятности, их никогда и не было на самом деле. Все это выдумки и сказки для совсем маленьких детей. Просто некоторые фокусники умели так ловко обманывать всяких зевак, что этих фокусников принимали за колдунов и волшебников. Был такой доктор. Звали его Гаспар Арнери…»
Глава восьмая
Людмила приземлилась в Москве в час дня, совершив восьмичасовой перелет из Якутии. В 19:00 она уже была в Волгограде и поехала на автовокзал. Добравшись туда через час, узнала, что мест уже нет. Минут десять соображала, не купить ли билет на саратовский поезд, но рассудила, что так и так — все едино: скорее всего, ближайший поезд тоже забит под завязку. Поэтому взяла билет на следующий вечерний рейс и, оставив чемодан в камере хранения, отправилась искать место для ночевки. В телефонной будке оказался справочник волгоградских номеров, и Людмила, потратив почти два рубля, обзвонила все гостиницы. В одной — о чудо — нашелся свободный номер, но ехать туда пришлось почти через весь город. К одиннадцати вечера она была на месте.
В Алексеевск Людмила приехала в восемь утра — на два часа позже намеченного, потому что новичок водитель заблудился на ночных дорогах. В восемь тридцать Людмила ворвалась к дедушке Егору. Тот жил ближе всех к конечной остановке автобуса, и Людмила, прежде чем идти к Машке, решила проверить ее отца — иногда Володька ночевал у него. Дед Егор хоть и был застигнут врасплох, но сориентировался быстро: усадил Людмилу за стол и начал выпытывать подробности семейного конфликта. Людмила поначалу не хотела откровенничать, но, начав жаловаться на мужа, увлеклась и не заметила, как прошел час. Авдеев тем временем спокойно собрался и двинулся с Володькой на вокзал.
В десять Людмила была у Машки. Умиротворенная беседой с тестем, она уже не собиралась скандалить, а хотела просто поговорить и забрать Володьку. «Надо выправлять ситуацию», «потолкую с ними», «сын у меня вспыльчивый, но отходчивый» — все эти слова Егора Сергеича внушили ей надежду на благополучный исход. Дед Егор — что уж там говорить — и сам расстроился из-за снохи, засомневавшись в правоте сына. Хотел даже пойти с ней, но побоялся оставлять жену без присмотра — та уже не всегда понимала, где находится, и могла выйти прямо в окно. Однако уговорил Людмилу оставить у него чемодан, чтобы не таскаться с ним по городу.
У Машки Людмила не задержалась. Увидев на пороге невестку, та так и села. Долго говорить не пришлось — потрясенная встречей, Машка тут же выложила правду. Поезд в Москву отходил в 10:20. Людмила примчалась на вокзал в 10:35.
Сокрушенная, но не смирившаяся, она бросилась обратно к тестю и в 11:10 опять была у него. Накинулась было с обвинениями, но Егор Сергеич не настроен был выяснять отношения — ему только что из телефона-автомата позвонила мать и сообщила, что час назад умер Сергей Дмитриевич, его отец. «А все твой паленый коньяк», — прорыдала в трубку мать. Егор Сергеич молча отдал Людмиле чемодан и выставил ее за дверь.
***
Через день Людмила вернулась в Москву. Усталая и расстроенная, она позвонила в дверь авдеевской квартиры. Ей открыл незнакомый молодой человек с челкой под Дона Джонсона, одетый в белые шорты до колен и черную футболку с очертаниями небоскребов.
— Вам кого?
Людмила опешила.
— Э… — растерянно выдавила она, невольно бросая взгляд на коричневые тапочки, в которых тот вышел. — Мужа. Дело в том, что… — Она не знала, как закончить.
— Мужа? — Парень нахмурился. — Мы сюда въехали две недели назад. У меня есть документы.
— Документы?
Он обернулся, позвал кого-то:
— Анюта, где наш договор обмена?
Из-за его спины, торопливо жуя, выплыла низенькая шатенка в длинной фланелевой рубашке, надетой на голое тело.
— В сумке у меня, — ответила она. — Все забываю вытащить. А вы кто?
— Я? — Людмила запнулась, соображая. — Жена хозяина квартиры.
— А как его фамилия? — подозрительно спросила девушка.
— Авдеев.
Девушка переглянулась с парнем.
— Он съехал отсюда. Поменял на дом с доплатой.
У Людмила потемнело в глазах. Она покачнулась, схватившись за косяк, и сглотнула, подавляя вскрик.
— А вы ребенка… мальчика десяти лет… с ним не видели?
— Я не помню… — начал было парень, но девушка его перебила:
— Не видели. Вы за ним приехали, да?
Людмила кивнула. Отчего-то вспомнилось, как Машка спроваживала ее из Алексеевска: «У меня ничего не спрашивай. Езжай-ка ты в Москву, подруга. А я между вами стоять не хочу». — «Маша, Машенька! Ну, хоть скажи, как он? Здоров? Все с ним в порядке?» — «С Володькой-то? А сама-то как думашь? Чай, племянник он мне. Родной! А больше ничего не спрашивай. В Москву езжай, слышь!» Вот она и приехала в Москву. Ради чего?
Девушка вдруг засуетилась и, отодвинув парня, произнесла:
— Да вы заходите! Мы не какие-нибудь чучмеки, не думайте! Из Подмосковья. Хотите, паспорт покажу? Вот, решили вместе жить, а тут такое предложение… Я сама удивилась. Трехкомнатная квартира — в Москве! А вы, значит, не в курсе были? Ах, мне так неудобно перед вами! Но разве мы знали…
Она тараторила, а в глазах стояло невысказанное: «Тебя мужик бросил, да? И без квартиры оставил? Ай-ай-ай…» Людмилу передернуло.
— Нет, спасибо, — сказала она. — Я, пожалуй, пойду. Вы мне только дайте адрес дома, хорошо? Ну, где теперь хозяин обитает.
— Конечно-конечно!
Дом оказался где-то под Серпуховом. Ругая Авдеева последними словами, Людмила помчалась на Курский вокзал. День уже клонился к вечеру, она не знала, где будет ночевать, но желание увидеть сына пересиливало любой страх. Оставив чемодан в камере хранения, она купила билет на электричку и в восьмом часу была в Серпухове. Затем еще час тряслась в автобусе, недоумевая про себя: «К чему Авдеев забрался в такую глушь? Думает, я его не найду? Вот наивный!»
Оказалось, не такой уж и наивный. В доме давно никто не жил. Людмила постояла возле двери, запертой на амбарный замок, в бешенстве ударила по ней ладонью и пошла обратно к остановке. Как же ловко Авдеев ее обвел! Смотал удочки, и поминай как звали. Эту бы энергию да в мирных целях…
Возвращаясь на автобусе в Серпухов, она строила планы мести и с ужасом чувствовала, как стремительно утекает время. Три недели, всего три недели! Может, уволиться к черту и уехать в Казань к матери? А там что?
В гостиницах свободных номеров не оказалось, но она нашла комнату по объявлению на столбе. Сдавала ее тетка подозрительной наружности, поэтому Людмила на всякий случай оставила чемодан в камере хранения на вокзале. Каждый день теперь ездила в Москву и обходила привокзальные площади в поисках объявлений о работе, собирая в кошелек бумажки с адресами и телефонами. Наведалась в бюро по трудоустройству, не питая, впрочем, особых надежд. Как и ожидала, вакансий для геологов не было. Плевать! Ей подошло бы что угодно: официантка, прачка, секретарь-машинистка, продавщица, вахтерша, уборщица. Лишь бы застолбить место.
Новые реалии играли ей на руку: кругом открывались кооперативы, хозяева набирали сотрудников. Спрос шел в основном на квалифицированную рабочую силу: швей, маляров, токарей. Ну и что? Людмила верила: стоит ей, накрашенной и завитой, явиться по такому объявлению, любой начальник разомлеет и расстелется. Если, конечно, подать ему сигнал.
На исходе второй недели нарисовался идеальный вариант с мебельным кооперативом. Начальник — брат или сват директора мебельной фабрики — не прочь был трудоустроить провинциалку и оформить ей прописку в обмен на услуги определенного характера. Он был, правда, обременен семьей, но Людмилу это не заботило. Презирая себя в душе, она готова была отдаться ему сразу — остановил страх, что он утратит к ней интерес. Пришлось сыграть на нервах, распалив его желание. Не мешкая, он взялся прописать ее в заводской общаге. Довольная, Людмила села в поезд и вернулась в Якутию. Но там ее огорошили: уволиться по собственному желанию она может лишь через два месяца после подачи заявления.
— Постановление восемьдесят третьего года никто не отменял, — злорадствуя, сказал начальник отдела кадров. — Так что извольте отработать.
— Да у меня уже новая работа, понимаете вы это? В Москве!
— Ничем не могу помочь.
Весь мир будто сговорился ставить ей палки в колеса. Заявление на розыск — только по месту прописки; прописка — только при наличии жилья, жилье — только если есть работа. А теперь еще и это. В конце-то концов, кого защищает государство — ее или беглого мужа? Такое впечатление, что, сколько бы стен она ни пробила, все будет мало.
Она бросилась звонить в Москву. Как и ожидалось, потенциальный работодатель и любовник воспринял новость без энтузиазма. Впрочем, обещался подождать — спешить ему было некуда.
Людмила наконец развелась с Авдеевым (вторичная неявка мужа в суд стала достаточным к тому основанием) и подала заявление на розыск сына. Сознание будоражила мысль о скором переезде в столицу. Как она поставит себя там? Чего добьется? Мебельный кооператив — это, конечно, хорошо, но надо идти дальше. Наивно верить, что ее благодетель разведется с женой. Она уже обожглась с Карасевым. А значит, следует искать более надежную опору.
Жила она теперь у Захаровых. В старой квартире после исчезновения Авдеева делать было нечего: там остались только голые стены — бывший муж перед бегством успел распродать все, что можно. О мебели и коврах напоминали лишь светлые пятна на поблекших обоях — словно бархатные заплатки на ситце. Следы прекрасной эпохи.
Общение с Захаровыми помогло ей прийти в себя. Те тоже были обижены на Авдеева, и ежевечернее перемывание ему костей сделалось любимым времяпрепровождением Людмилы и ее квартирных хозяев. К Карасеву она больше не ходила, вычеркнув его из своей жизни. Ее саму удивляло, насколько легко она сделала это. Еще недавно делилась с ним наболевшим, отводя душу после очередной ссоры с мужем, а сейчас даже и не вспоминала о недавнем ухажере. Прошлое больше не трогало ее. Даже Захаровы временами казались ей причудливой игрой памяти, словно она выдумала их, чтобы не разговаривать самой с собой. Последним осязаемым осколком прежнего, рухнувшего мира был игрушечный грузовик, который она прихватила из квартиры. Грузовик этот страшно ее стеснял — уж очень трудно было впихнуть его в чемодан. Людмила несколько раз порывалась выбросить игрушку, но все же сохранила ее — как единственную осязаемую память о сыне. Сколько раз Володька касался этой вещи, любил ее, гордился ей! И теперь, когда сын был далеко, Людмила чувствовала, что какая-то его частичка осталась рядом с ней.
7 октября Людмила села на поезд до Казани. Она решила сначала увидеться с матерью, а уже потом бросаться в омут столичной жизни. Захаровы проводили ее на вокзал, дали немного денег в дорогу, просили писать и звонить. Людмила обещала, зная уже наверняка, что ничего этого делать не будет. Захаровы были такой же перевернутой страницей, как и Карасев.
Глава девятая
Из окна квартиры открывался вид на шестнадцатиэтажки, в просвете между которыми торчали трубы ТЭЦ. Внизу, на ужасной глубине, расстилался двор с детскими площадками, трансформаторной будкой и школой, окруженной деревьями.
Володька скрипнул зубами. Отчего-то вспомнилось, как насмехались пацаны в Якутии, когда он говорил им, что с балкона его московской квартиры виден другой город. Придурки! Он ведь не врал: действительно виден — Химки. Вернее, был виден. А из этой квартиры, куда они с отцом перебрались месяц назад, кроме окон в противоположных домах, и не увидишь ничего. Полный отстой! И зачем только его привезли сюда? Лучше бы оставили с мамой. Володька всхлипнул.
На кухне отец вел неторопливую беседу с тетей Ниной — их соседкой по квартире. Глупая тетя Нина… «Ах, бедный мальчик! Давай я тебя накормлю! Ты не стесняйся, заходи телевизор смотреть. А в парке Горького ты был? А на ВДНХ?» Тупая бабища! Думала, он из деревни приехал. А он тут жил, может, раньше нее!
Одно утешало: в здешней библиотеке Володька раздобыл самую зашибенную книгу, какую читал в жизни, — «Девочку с Земли» Булычева. Он взял ее, привлеченный обложкой: там был изображен звездолет и Алиса в скафандре, машущая рукой. Читать про Алису Володька любил, да и пятисерийный фильм о ней, который крутили каждое лето, всегда смотрел от начала до конца. Но он совершенно не ожидал, что книга его так покорит. Начав читать, уже не мог остановиться и проглотил ее за три дня. Потом перечитал снова и снова. Если б не эта книга, он бы, наверно, сдох от тоски.
— Володька, идем есть, — позвал отец.
Володька отложил книгу и побрел на кухню. Тетя Нина разливала рассольник. Володька его терпеть не мог. Как и саму тетю Нину. А больше всего бесило, что отец прикидывался перед ней хорошим: хвалил ее стряпню, отпускал комплименты, лебезил… С мамой он так себя не вел. Даже по праздникам. Как же противно было на это смотреть!
— Меня осенью восемьдесят второго, помню, в «поле» отправили в Узбекистан, — говорил отец, сидя на табуретке спиной к стене. — Там в Ташкенте соседом кореец был. А по двору щенок бегал. Маленький такой, тощий. Ну вот. Уехал я в «поле», возвращаюсь — а щенка не узнать: жирный, еле ходит! Пузом по земле метет. Ну, думаю, конец зверю. Не зря же его откармливали. Но тут бац — и Брежнев умер. Кореец что-то перепугался. Я ему так в шутку говорю: «Когда на шашлыки позовешь? Мне уезжать скоро». А он на меня руками машет: «Ты что, какие шашлыки сейчас? Подумают, что мы смерть Брежнева отмечаем». Так и уехал я оттуда, не попробовав собачатины.
— Неужели не противно было бы такую пакость есть? — спросила тетя Нина, ставя тарелки на стол.
— Я в поле чего только не ел! До собак, правда, дело не доходило.
— А я в восемьдесят втором в Набережных Челнах работала, — сказала тетя Нина, садясь за стол. — Его как раз в Брежнев переименовали. И вот звоню родителям в Горький. Мама берет трубку, ей телефонистка говорит: «Горький, ответьте Брежневу». Мама так и села. Кричит: «Ой, батюшки! Ринат, нам Брежнев звонит!» Телефонистка — в гогот. А мама вопит в трубку: «Леонид Ильич! Леонид Ильич!» Вся телефонная станция — в слезах. Я тоже кричу: «Мама! Мама! Это я!» Она не слышит. Я им на станцию ору: «Вы что думаете, я вас не слышу, что ли?» Они хохочут, не могут остановиться. А я-то тороплюсь — деньги же идут! «Мама, — говорю, — слышишь меня?» А она: «Нинка, я тут чуть с Брежневым не поговорила».
— Ха-ха-ха! — ненатурально рассмеялся отец.
Рядом с мамой тетя Нина выглядела просто замухрышкой. Маленькая, черноволосая, с торчащими зубами. Да еще и старуха — весь лоб в морщинах. И оспины на щеках. С ума, что ли, отец сошел? Хоть бы сына постыдился, гад! Неужто думает, Володька ничего не замечает?
Они начали есть, слушая новости по радио: Венгрия открыла границу с Австрией; Верховный совет Литовской ССР обвинил Советский Союз в оккупации Прибалтики после заключения пакта Молотова — Риббентропа; в Кишиневе обсуждается вопрос о предоставлении молдавскому языку статуса государственного на территории Молдавской ССР. «Идея нашла поддержку в Верховном Совете республики», — объявил диктор. Отец помолчал, затем вздохнул.
— Вовремя дед умер. Не застал всего этого. Чем, интересно, им советская власть не угодила? Бесплатной медициной?
— Да разве ж она у нас бесплатная? — усмехнулась тетя Нина. — Вот, помню, папа пошел лечить зуб в заводскую поликлинику. А там врачиха такая работала, Панова, — она обезболивающее экономила, сверлила без него. А папа вообще зубных боялся, а тут еще и такое. Вернулся весь белый. Разорался: «Чтоб я еще к этой садистке пошел?!» Ну и решил ставить пломбу в городской поликлинике. И опять на Панову попал — она по выходным у них подрабатывала. Мы вдвоем пришли — ему одному страшно было. Вывалился из ее кабинета с оловянными глазами и прямо как был, в тапочках, пошел на улицу. А дал бы на лапу, думаю, она бы ему вколола, что надо.
— Ну, зубные-то, как бы сказать, всегда были особой кастой, — осторожно заметил отец.
Он всегда, если боялся ляпнуть лишнее, вставлял в речь «как бы сказать». Волновался, значит. Не хотел ссориться с тетей Ниной. Заискивал!
Володька доел суп, налил себе чаю, буркнул «спасибо» и ринулся обратно в комнату — читать про Алису.
— Тебя вежливости не учили? — крикнул ему в спину отец.
— Спасибо! — повторил Володька, обернувшись.
— Не веди себя как дикарь. Понятно?
— Понятно, — хмуро ответил Володька и ушел.
— Тяжело ему без матери, — услышал он тихий голос тети Нины.
— Ничего, привыкнет. Хамить я ему не позволю.
— Он же не хамил.
— Вы его не защищайте, — сказал отец. — Он и так избалованный…
Избалованный! Ну не гад ли?
Володька опять открыл книгу.
«Третья голова вытянулась так, что закрыла Пашке путь назад. Тут же возникла и четвертая. Она увеличивалась на глазах, пришлось отпрыгнуть вбок. Теперь на холмике сидело внушительное чудовище — четырех… нет, уже шестиголовое, отовсюду Пашке грозили разинутые пасти и ядовитые зубы. Вот это страшно… Пашка замер. Вдруг змее надоест преследовать, или она примет его за сухое дерево… Змея не унималась. Она словно издевалась над Пашкой. Пашка не хотел, но закричал…»
— Упертой эгоисткой оказалась, — услышал Володька голос отца с кухни. — Только о себе и думала. О себе да о шмотье. На уме одни сапоги, шубы, кофты… А что мы завтра есть будем, ее не интересовало. Только и знала, что другими попрекать, — мол, ты такой! Ее послушать, так я — распоследнее дерьмо. А скажешь что в ответ, сразу ребенком прикрывалась. Я только ради сына и терпел. Но когда она с этим ресторатором спуталась, уже не выдержал. «Хватит, — говорю, — милая. Если еще не нагулялась, то вон дверь».
— Есть такие женщины, которым все мало, — зажурчала в ответ тетя Нина. — Их либо распустили в детстве, либо, наоборот, держали в излишней строгости, и, повзрослев, они отыгрываются на окружающих. Сестра бывшего мужа именно такая и была. Когда мы поженились, она меня тут же гнобить начала, вроде как я — бедная родственница и должна быть им благодарна, что меня, ничтожество такое, приняли в их семью…
«Больше всего забот у Алисы было из-за Пашки Гераскина. Он в первый раз попал в космос — раньше мама не пускала, словно в наши дни можно удержать человека на Земле. Вот и передержала. Уже на космодроме при погрузке, когда ребята сдавали все лишние вещи и домашние пирожки, потому что вес ограничен, Пашка умудрился протащить на корабль свой знаменитый нож с тридцатью тремя лезвиями, пилой и даже садовыми ножницами. Ну ладно бы протащил, но ведь он и воспользовался им на Плутоне».
— Я Володьку прячу от нее не ради мести, а потому что знаю, что она опять начнет меня им шантажировать. Я же от нее уйти хотел уже через год после знакомства. Но куда уйдешь, если она на сносях? Не могу же я бросить беременную жену. Вот и остался. А она сразу поняла, где мое уязвимое место, и принялась по нему бить.
— Ну, а я хотела завести ребенка, но решила сначала осмотреться. Мало ли что! Вдруг это не тот человек, с которым стоит воспитывать детей. Как в воду глядела! Ему не жена требовалась, а служанка. Которая и обстирает, и накормит, и уберется, и при этом еще будет ходить на работу, потому что на его зарплату жить было невозможно. Вообще я люблю детей, но быстро поняла, что и ребенком тоже буду заниматься в одиночку. Вот вы, я вижу, заботитесь о сыне, переживаете за него, а ему было наплевать. Он мне с самого начала заявил: «Забивать голову его учебой я не буду».
«Доктор думал минуты три, потом сказал:
— Вспомнил! На планете Эвридика водится Малый дракончик. И еще, говорят, Большой дракончик.
— Знаю, — сказал я. — Большого дракончика как-то застрелил один из капитанов.
— А вы откуда знаете? — спросил Верховцев.
— Знаю. Мне рассказал мой друг археолог Громозека.
— Странно, — произнес Верховцев и наклонил голову, рассматривая меня, словно видел в первый раз. — Тогда я еще подумаю.
Он думал еще минуту и сообщил нам о марсианском богомоле».
— Если б вы нам навстречу не пошли, я бы, честно говоря, не знал, что делать. Ну, первое время перекантовался бы где-нибудь на съемном жилье — деньги, слава богу, есть, — но дальше, как бы сказать, все как в тумане. Не мог же я из Серпухова каждый день на работу ездить! Мне когда кадровик заявил: «Иди сам договаривайся», я уже как-то морально приготовился, что придется переехать куда-нибудь в Кострому или в тот же Ташкент, хе-хе.
— Да ну что вы, я сама рада! Вместе-то веселее, да и за квартиру, опять же, меньше платить, уж извините за такую откровенность! А то сидишь тут одна в четырех стенах… Ну, иногда в музей сходишь или на выставку. Но в одиночку туда ходить скучно. На работе бабы все замужние, им некогда. Иногда только вытащишь какую, но в основном все одна и одна. Кому-то вот нравится такая жизнь, они все в себе, интроверты. А я — нет. С трудом это переношу. Даже думала вернуться в Челны, и пропадай московская прописка! А тут — вы. Ну не замечательно ли?
«Палапутра оказалась небольшим городом. В ней было очень много гостиниц и складов. А космодрому в Палапутре могла бы позавидовать любая столица. Как только “Пегас” опустился на бетонное поле, к нему сразу подкатил автомобиль, в котором сидели стражники.
— Вы откуда прилетели? — спросили они Полоскова, затормозив у трапа.
— С Земли, — ответил Полосков.
— Это где?
— В третьем секторе. Солнечная система.
— Ага, так я и думал, — сказал главный стражник. Он был очень похож на вентилятор. У него было три больших круглых уха, и когда он говорил, то вертел головой так, что поднимался ветер. Поэтому в Галактике жителей Блука прозвали ушанами».
— Конечно, обидно на понижение идти. Я, как бы сказать, хорошо там продвигался, даже начальником партии одно время был. Но что ж теперь поделаешь! Фактически все по новой. Володьку вот опять в школу устраивать пришлось. А они забиты, оказывается. У меня такой нервотрепки даже на работе не было. Менял жилье, продавал мебель, устраивался на работу, искал школу… Еще форму надо где-то найти. Он же растет!
— Так давайте я вам помогу! В ЦУМе или «Детском мире» наверняка что-то выбросили. Сходим все вместе, примерим. Мне это в радость. У него какой размер, знаете? Нет? Ну, не беда. Да вы не волнуйтесь! Могу и одна его сводить. У вас же дел невпроворот. А ему не только форма, а еще ранец нужен, пенал, тетради, верно? Я как-то племянницу в школу собирала, имею опыт.
«— Здравствуйте, — сказала Алиса.
— Добрый день, принцесса, — ответил человечек. — Гуляешь? Ноги не промочила?
— Не беспокойтесь, сегодня не холодно. А что здесь случилось?
— Здесь позавчера битва была. Большое сражение.
— Почему?
— А почему битвы бывают? Как обычно, из-за пустяков. Граф Визислон Двурогий спьяну назвал барона Крипта Синеусого, рыцаря Синей Ямы, безнадежным болваном.
— Ой, как нехорошо. За что же?
— За дело. Каждый в королевстве знает, что это чистая правда.
— А барон?
— Барон, конечно, ответил, что от болвана и слышит. Это, кстати, тоже всем известно.
— И они вдвоем так насорили?
— Что ты, принцесса! Сразу видно — зарубежная. За графа Визислона вступилась вся Уймитская конфедерация, а воинствующий орден Кольца и Веревки встал стеной за барона Крипта. Вот и сражались от рассвета до заката.
— И кто победил?
— Ты еще спроси — с каким счетом…»
Володька смотрел на картинки в книге: там Алиса была вихрастой круглолицей девчонкой с веснушками, одетой, как пацан, — в футболку с шортами либо в куртку с джинсами, а то и вовсе в комбинезон, а на ногах всегда — кроссовки или кеды. Платье она натянула только раз, когда изображала заграничную принцессу. А вот в «Гостье из будущего» Алиса бегала в коротком платьице или в пижаме, и прическа у нее была совсем другая. И все равно это была та же самая Алиса Селезнева. И когда Володька читал про ее путешествие по Галактике в поисках инопланетных животных, он представлял себе Алису такой, какая она была в фильме.
Ему воображалось, что он нырнул вслед за Алисой в будущее, попал в Москву конца двадцать первого века и увидел все своими глазами: флипы, миелофон, инопланетян и корабль «Пегас». И там тоже были космические пираты, но их, конечно, побеждали, а потом Володька уходил в свое время под ту самую песню, от которой у него бежали мурашки по коже:
Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.
От чистого истока в прекрасное далеко,
В прекрасное далеко я начинаю путь .
***
— Ты был в «Детском мире», Володя? — спросила его тетя Нина, когда они поехали за школьной формой.
— Не помню.
— В двенадцать часов там бьют часы и выезжают разные фигурки.
— Угу.
Отец остался дома, и Володьке пришлось терпеть приставания этой кикиморы, пытавшейся подлизаться к нему, точь-в-точь как пиратская королева к Пашке Гераскину. Володька отмалчивался. Но просто так ехать было скучно, и Володька представлял, что метро — это не метро, а подземная лодка, на которой Алиса с Пашкой отправились на поиски пропавшего ученого Гарольда Ивановича. А когда они с тетей Ниной добрались до «Детского мира», Володьке пригрезилось, что он попал на рынок в Палапутре, а оттуда зашел в лавку диковин чудака Фуукса, перекинувшего Алису в Средневековье (и плевать, что лавка находилась на другой планете). И пока тетя Нина в отделе школьной формы напяливала на него рубашку, брюки и пиджак, Володька представлял, будто облачается в доспехи, которые Фуукс дал Пашке Гераскину.
— Ну как, не жмет? — спросила тетя Нина.
— Нормально, — ответил Володька.
— Ты уверен? Смотри: тебе в этом целый год ходить.
— Уверен.
Из отдела школьной формы они пошли искать ранец. Народу кругом была тьма-тьмущая. Среди гула голосов слышалось шипение каких-то моторчиков, треск от выстрелов игрушечных автоматов, писки кукол. Там — «Морской бой», тут — программируемый луноход, дальше — железная дорога, а на верхних полках — коричневые «Москвичи» с педалями. А самое главное — игра «Ну, погоди!» с волком, который ловит корзиной яйца.
— Купить тебе? — спросила тетя Нина, увидев, как он залип перед витриной.
— Если набрать тысячу очков, там мультфильм показывают, — мечтательно произнес Володька.
Тетя Нина потрепала его по голове и заняла очередь. Володька недоверчиво посмотрел на нее. Неужели купит? Отец бы ни в жизнь так не поступил.
А она взяла и купила. И когда сорок минут спустя заветная игра оказалась в Володькиных руках и он дрожащими пальцами открыл картонную коробочку, то ему вдруг подумалось, что эта противная тетка — может быть, не такая противная. Может, они даже подружатся.
Тетя Нина словно прочитала его мысли — она улыбнулась и взяла Володьку за руку. И он улыбнулся в ответ.
В следующий час они купили ранец, тетради, пенал, ручки, карандаши, линейки и даже циркуль. А когда вышли из «Детского мира», то, вместо того чтобы нырнуть в подземный переход с надписью «Дзержинская», тетя Нина вдруг остановилась и сказала:
— Ты читать любишь, я заметила.
— Угу, — неуверенно ответил Володька.
— Здесь большой книжный рядом. Пойдем что-нибудь возьмем тебе.
И они пошли. Пересекли площадь с памятником Дзержинскому, завернули в какую-то улочку и направились в сторону очереди, тянувшейся вдоль массивного, в восемь этажей, здания старой архитектуры с надписью над входом «Книжный мир».
— Вы крайний? — спросила тетя Нина у пузатого мужика со скомканной в кулаке авоськой.
— Да.
— А что дают?
— Дюма, Ремарка, Дрюона, кажется. — Мужик помолчал. — Только вряд ли вы сегодня достоите. Здесь список ведется. Видите? — Он показал ладонь, на которой черными чернилами было выведено «153». — Передо мной еще сто пятьдесят два человека.
— А кто отвечает за список?
— Зайдите в арку, к музею Маяковского, спросите там. — Мужик посмотрел на тетю Нину. — Вы мальчишке купить хотите? Тогда вам скорее не сюда. Езжайте на Ленинские горы — там все есть. Или посмотрите тут рядом, возле «Книжкой лавки писателей» на Кузнецком, спекулянты торгуют раритетами. Может, найдете что-нибудь подходящее. Жюля Верна там или Хаггарда. А здесь вы надолго застрянете.
Тетя Нина огорчилась. Закусив губу, она посмотрела на Володьку.
— Ну как, не совсем еще устал? Заглянем на Кузнецкий? Ты же фантастику любишь, да?
Володька уже почти обожал тетю Нину. Отцу вообще было наплевать, что именно он любит.
На Кузнецком мосту торговали прямо со складных столов, стоявших вдоль дороги. У каждого стола теснились группки по пять—десять человек. Тетя Нина подошла к ближайшему, окинула взором ассортимент.
— Мандельштам почем?
— Двести пятьдесят.
— Сколько?!
— Редкое издание — «Библиотека поэта». Уже нигде не найдете.
Тетя Нина вздохнула.
— А Цветаева?
— Два четвертака.
— Как-как?
— Пятьдесят.
— Да вы обалдели, что ли?
— Это — рынок, женщина!
— Это — грабеж, а не рынок. А Агата Кристи?
— Сорок.
— Боюсь представить, почем у вас идет Дюма в красном переплете.
— Правильно боитесь, хе-хе.
Тетя Нина смущенно повернулась к Володьке.
— Ну, фантастики я здесь все равно не вижу. За ней, видимо, на Ленинские горы надо ехать.
Володька разочарованно кивнул.
Они направились к метро, и вдруг Володька углядел в толпе мужичка спитого вида, который скромно стоял в сторонке и, словно портреты, держал перед собой две книжки — «Девочку с Земли» и какого-то иностранного автора.
— Вот она! — крикнул Володька, рванувшись к мужику.
— Куда ты? — испугалась тетя Нина, бросаясь за ним.
Володька подбежал к продавцу и жадно уставился на книгу.
— Сколько хотите за нее? — спросила тетя Нина, подходя к ним.
— Червонец, — прохрипел мужик.
— Давайте на пяти сойдемся. Это ж не букинистика.
— Червонец, — повторил мужик.
— Шесть!
— Меньше девяти не отдам.
— Семь!
— Ладно, восемь и по рукам. Вторую не хотите?
— Володя, вторая нужна тебе? — спросила тетя Нина.
Володька рассеянно покачал головой, неотрывно глядя на «Девочку с Земли».
— Гаррисон и Шекли в одном томе, — искушал мужик. — Где еще такое найдете? По всему Союзу только Молдавия издает. Даже в Москве их нет. Другие специально в Кишинев за фантастикой ездят, как в Алма-Ату за «Тремя мушкетерами».
— И сколько?
— Пятнадцать.
— Да что вы тут, совсем совесть потеряли? Володя, тебе нужно это?
Володька пожал плечами:
— Я не знаю.
— Смотри, парень, все друзья завидовать будут! — посулил мужик.
— Ну… может быть.
Тетя Нина вздохнула.
— Ладно, за десять возьму.
— Эх, если б не срочная необходимость… — покачал головой мужик, принимая деньги.
— Пить надо меньше — вот и вся ваша необходимость, — отрезала тетя Нина. — Володя, положи книги в ранец.
Дома отец прочитал ему нотацию о том, как нехорошо пользоваться чужой добротой. Володька слушал краем уха, думая о другом. Ведь у него теперь была «Алиса»! Как же отец не понимал такой простой вещи?
И когда отец выдохся, Володька кивнул и убежал в комнату, где открыл старую, потрепанную «Девочку с Земли» и листал ее до самой ночи — благо отец засел у тети Нины и не мешал ему. А когда утром Володька разлепил глаза, то обнаружил, что отцовская кровать так и осталась нетронутой. Ну и фиг с ним.
Глава десятая
В первый день учебы в новом классе к Володьке подошел огненно-рыжий веснушчатый пухляш и спросил:
— У тебя компьютер есть?
— Нет, — ответил Володька удивленно.
— А видак?
— Тоже нет.
Пухляш отвалил, а Володька тяжко задумался. Что это было? Видак — еще ладно, может, у кого-то в школе он действительно есть. Но компьютер? Они же огромные, полкомнаты занимают. Это как про пароход спросить. Или про самолет.
Его посадили в самый конец класса, за свободную парту. Первым уроком была география, Володька на ней скучал, потому что у него дома был когда-то атлас «Мир и человек» с пузатыми большеглазыми детьми, рассказывавшими про Землю и космос, и Володька изучил этот атлас от корки до корки. Учительница — толстуха с копной темных волос, заколотых на макушке, — показалась Володьке странной, потому что говорила «то бишь» вместо «то есть» и «верьх» вместо «верх». Володьку это ужасно смешило, но никто почему-то не смеялся. Едва прозвучал звонок, он не выдержал, перегнулся через парту к впереди сидевшим девчонкам и со смехом произнес: «Верьх!» Девчонки равнодушно скользнули по нему взглядом и отвернулись.
К нему опять подвалил рыжий, на этот раз с двумя друзьями.
— Ты че, реально из Якутии? — спросил Володьку высокий и лохматый парень в очках. — На оленях там ездил, да?
У него было вытянутое лицо и насмешливо-наглые глаза.
— Там нет оленей, — ответил Володька.
— А че там? Вездеходы?
За всю жизнь Володька видел всего два вездехода. Один стоял на автобазе, выпотрошенный дочиста, даже стекол не осталось, а второй зарастал ржавчиной во дворе частного дома на самом краю поселка, в районе, где обитал Беляков.
— На машинах там ездят. Как везде, — ответил Володька.
— А японские есть? Они — самые крутые. После амерских.
Володька пожал плечами.
— Есть, наверно.
— Ты че, не знаешь, что ли?
Володьке стало стыдно. Ну как же так?
— Я советские знаю, — пробурчал он.
— Блин, ну реально тундра, — сказал лохматый, и остальные заржали. — А северное сияние видел?
— Видел, — оживился Володька. — А один раз там спутник упал — зарево было в полнеба!
Кажется, это немного прибавило ему очков, но следующий вопрос опять сбил с позиции.
— А зэки там есть? — спросил другой, щекастый, раза в два шире Володьки. — Батя говорил, Якутия — одна сплошная зона, га-га!
— Нет, зэков нет.
— В игры рубишься? — спросил рыжий.
— Какие?
— Да любые. Аркады, гонки, лабиринт, махач.
Володька непонимающе уставился на него.
— Ты че, на компе никогда не играл?
— Нет.
— Ну, у вас там реально тундра!
— Мне книги больше нравятся, — смущенно объяснил Володька, но в этот момент прозвенел звонок, и от него отстали.
Этот короткий и вроде бы чепуховый разговор определил его место в классной иерархии: «Чмошник».
Дальше было только хуже. На большой перемене по пути в столовую пацаны уже открыто издевались над Володькой.
— Слышь, якут, ты че слушаешь-то? «Парк Горького» знаешь?
— «Парк Горького»? Это которые поют «Почему»? — глупо спросил Володька, почему-то вспомнив недавно виденную по телику английскую песню с таким названием.
Пацанов согнуло от хохота.
— Ой, не могу! — заливался рыжий, смахивая слезы. — «Почему»!
В столовой Володька попытался сесть среди девчонок, чтобы быть подальше от этих придурков, но увы, девчонки слышали последний разговор и сделали для себя выводы. «Здесь занято!» — ледяным тоном отшили его. Володьке пришлось разместиться возле широкоплечего, который, жуя сосиску, важно втирал остальным:
— Летом у бати в автомастерской поработал. Ниче так. Еще осенью там поковыряюсь и видак куплю.
— А я стекла пойду мыть, — подхватил лохматый, ковыряясь в пшенной каше. — Я уже матушке сказал. На Щелковке с корешем буду стоять. Там самый поток. Кто хочет — присоединяйтесь.
— Да ну на фиг, там своя мафия, — сказал рыжий, запивая кашу компотом из сухофруктов. — Я в компьютерный клуб пойду. У меня там брат работает, сказал, все на мази. Слушайте, ребя, а идет кто на концерт Белоусова? Три рубля билет.
— Гопота! — невпопад, но очень выразительно бросил широкоплечий. — Ты еще на «Ласковый май» позови! Если б к нам Цой приехал. Или Газманов. Или «Браво» хотя б. Это была бы тема.
Володька молчал, остро понимая, что не вписывается. Какие-то они были здесь совсем другие, более взрослые, что ли. Все у них было — и видак, и компьютер, — и слушали они уже не «Бременских музыкантов», а Цоя с Газмановым, и лето проводили не у бабушки, а на работе. И что-то надо было с этим делать, но что?
Следующей по расписанию шла история. Ее вела строгая молодая учительница с длинным темным хвостом на затылке. Звали ее Ольга Михайловна. Блестя очками, она начала рассказывать о каменном веке, то и дело отворачиваясь к доске, чтобы вывести слова: «человек разумный», «рубило», «родовая община» и так далее. Ученикам было скучно, они шептались, тихо хихикая, перебрасывались записочками, а девчонки за соседней с Володькой партой разложили на коленях разноцветный яркий журнал и неслышно листали его, бросая опасливые взгляды на учительницу. Заметив, что класс занимается посторонними делами, Ольга Михайловна принялась выдергивать одного ученика за другим и задавать им каверзные вопросы. Ученики беспомощно молчали или блеяли что-то невразумительное.
— Ну, просто детский лепет! — возмущалась Ольга Михайловна. — Вам самим не совестно?
Им не было совестно. Превращение обезьяны в человека интересовало их не более, чем поголовье этих самых обезьян в Африке.
— Ну, хоть зверей-то древних знаете? — спросила Ольга Михайловна. — Я понимаю, первый день учебы, еще не включились, но вам не восемь лет. Уж такие-то вещи должны быть у вас в головах.
Володьке стало жаль учительницу, и он поднял руку.
— Давай! Ты кто у нас? — спросила Ольга Михайловна, подходя к раскрытому на столе классному журналу.
— Авдеев Володя.
— Это новый, — подал голос лохматый.
— Очень хорошо. Каких вымерших животных ты знаешь?
— Мамонт, саблезубый тигр, пещерный медведь, птеродактиль, динозавр…
— Погоди, погоди! Мамонт, саблезубый тигр и пещерный медведь — это правильно. А птеродактили и динозавры жили задолго до людей.
— Понял, умник? — злорадно бросил ему щекастый.
Тут подключился рыжий:
— Ольга Михайловна, а я в видеосалоне видел фильм, где были люди и динозавры. «Миллион лет до нашей эры».
— Это был документальный фильм, Сиверцев?
— Не, американский какой-то.
— Ну вот, сам и ответил. Динозавры вымерли задолго до появления людей. Это всем понятно? А еще каких зверей знаешь? — спросила учительница Володьку.
— Ну, неандертальцы там, лемуры…
— Кто? — удивилась учительница.
Про неандертальцев и лемуров Володька прочитал у Булычева в «Подземной лодке».
— Еще человекообразных обезьян знаю, — поспешно сказал он.
— Ну, хорошо. Много читаешь, наверно, да? Это прекрасно. Книга — лучший наставник! Увлекаешься историей?
— Ну… да, — робко признался Володька.
— Что ж, похвально, — сказала Ольга Михайловна. — Садись, Володя. Пять! После урока не забудь подойти ко мне с дневником.
— Ботан, — тихо бросил ему кто-то из пацанов.
Это был конец. Теперь его съедят.
— Так, — продолжала учительница, — Гаврилова, прочитай нам третий абзац на странице тринадцать: «Поселения древнейших земледельцев».
Гавриловой оказалась та самая девица, которая не позволила Володьке сесть рядом с собой в столовой.
— «Поселения древнейших земледельцев, — начала она. — Самые ранние земледельческие поселения людей в нашей стране ученые открыли на Украине — в селе Триполье, в Туркмении — близ Ашхабада, в Армении — около Еревана».
— Хорошо, достаточно. А теперь вопрос. Как вы думаете, почему именно там появились первые поселения земледельцев?
Класс молчал. Володька догадывался почему, но тоже молчал, чтобы его опять не обозвали ботаном.
— Ну, кто? Сиверцев, знаешь? Авдеев, может, ты?
— Там климат подходящий, — ответил Володька.
— Отлично! Умница! Тогда прочитай нам учебник на странице двенадцать, параграф четыре.
— «Возникновение религии, — прочитал Володька. — Сотни тысяч лет никакой религии у людей не было. Это доказывается тем, что при археологических раскопках ученые не находят никаких предметов, которые свидетельствовали бы о существовании религиозных верований у древнейших людей. Постепенно обогащался опыт людей, развивалось их мышление. Люди пытались понять явления природы, и не в силах были это сделать. Человек целиком зависел от непонятных ему и грозных сил природы. Бессилие человека в борьбе с природой и породило веру в богов…»
После урока к нему подошел щекастый.
— Не той лижешь, новый. Ольга тут ниче не решает. Тебе перед завучихой надо плясать, понял? И еще бесплатный совет: не выпендривайся.
В общем, первый день в школе решительно не задался. После уроков Володька в унынии поплелся домой, напряженно размышляя, как ему теперь быть. Возле автобусной остановки под стеклом на доске объявлений он заметил зеленый альбомный лист с надписью жирными черными буквами: «Карате-до». Ниже были изображены два дерущихся мужика в кимоно, а еще ниже шел текст: «Занятия каждую среду и воскресенье, длительность — 8 месяцев, стоимость — 20 рублей (возможна рассрочка — 5 руб./мес.). Принимаются лица всех возрастов».
Это был выход! Сразу вспомнились фильмы с Брюсом Ли и китайские боевики, которые летом показывали в «Клубе путешественников».
Володька быстро снял со спины ранец, достал ручку и записал на обратной стороне тетради по русскому адрес.
***
С работы отец и тетя Нина пришли вместе. Отец поставил на комод свою кожаную сумку и достал из нее два пакета молока и сосиски.
— Володька, убери в холодильник!
— На нашу полку? — уточнил Володька.
— На любую. У нас там уже все общее, — усмехнулся отец и посмотрел на тетю Нину. Та улыбнулась ему в ответ.
Володьку передернуло от этих взглядов. В холодильнике все было заставлено кастрюлями, сковородками и банками с маринованными овощами. Володька остановился в задумчивости, не зная, куда впихнуть покупки, и тут из большой комнаты, где жила тетя Нина, донесся раздраженный голос отца:
— Опять в ящик пялился?
Володька в ужасе понесся обратно.
— Да у нас же первый день только! — заныл он на ходу.
Отец выключил старенький черно-белый «Сапфир», где шел фильм про Ломоносова, и грозно сказал:
— Сколько раз тебе повторять? Сделал уроки — смотришь ящик.
Володька понуро молчал.
— Как в школе было? Как тебе класс? Не обижали?
— Нормально. Тупые они какие-то.
— Какие уроки сегодня были?
Володька перечислил.
— Ну, прекрасно! А теперь садись и делай домашнюю работу!
— А завтра нельзя? Все равно же суббота!
— Я кому сказал!
Володька хмуро поплелся в другую комнату. Достал из ранца дневник, сел за письменный стол и уныло извлек из выдвижного ящика контурные карты по географии. Потом вспомнил про карате и вернулся.
— Пап, а ты мне можешь пять рублей дать?
— Зачем?
— На курсы.
— Какие курсы?
— Карате. Я сегодня объявление видел. Пять рублей в месяц, а всего — двадцать.
— Нет, — коротко ответил отец, вешая брюки в шкаф.
Другого ответа Володька и не ждал. Но все равно заканючил:
— Ну почему?
— Володька, ну какие курсы? Не до этого сейчас, ей-богу.
Володька насупился.
— Ты мне и так никогда ничего не покупаешь. Зачем мы из Якутии уехали? Там все было. А теперь ничего нет!
Отец подошел к нему, слегка похлопал по спине.
— Ну чего ты разошелся? Уроки вон делай.
Володька убежал в другую комнату, схватил лежавший на столе учебник и с силой швырнул его на пол.
— Так, а ну-ка прекратил! — рявкнул отец, увидев это из коридора.
В прихожей появилась тетя Нина — уже в домашнем.
— Что такое? — спросила она.
— Капризничает. Уроки учить не хочет.
— Неправда! — выкрикнул Володька. — Это ты не хочешь… Всего-то пять рублей. Жалко тебе?
— Ой, Володька, хватит!
— На что тебе нужны пять рублей, Володя? — спросила тетя Нина.
— На курсы карате.
— Я могу дать!
Отец досадливо поморщился.
— Нина, не надо. Он просто кривляется.
— Ничего не кривляюсь! — сказал Володька.
— Кривляешься! Смотри, на кого стал похож! Не стыдно тебе деньги клянчить? — Он подошел к тете Нине и что-то неслышно сказал ей, обняв за плечо.
— А я тогда ковер твой пылесосить не буду! — выкрикнул Володька. — Пускай так и валяется!
Отец дрогнул лицом и посмотрел на сложенный в кресле ковер, лежавший там который месяц. Вздохнул и, ничего не сказав, закрыл за собой дверь. Володька посидел немного, скрежеща зубами, потом с ненавистью открыл контурную карту. Вдруг дверь открылась, и в комнату впорхнула тетя Нина.
— Володя, — вполголоса проговорила она, присев рядом с ним на корточки. — Вот возьми, только папе не говори, — протянула она ему синюю пятирублевку.
— Ах! — сказал Володька.
— Ты у меня проси, если что, — прошептала тетя Нина. — А с папой из-за ковра не ругайся. Ему мама подарила. Понимаешь? — Она потрепала его по голове и вылетела из комнаты, снова закрыв дверь.
Домашка после этого пошла как по маслу. Володька даже прочитал все заданные параграфы, чего обычно не делал. Через час его позвали ужинать. Он весело прискакал и, перехватив улыбчивый взгляд тети Нины, осклабился в ответ. За столом его ждала тарелка с пюре и котлетой.
— Ну как твой первый день в новой школе, Володя? — заботливо спросила тетя Нина. — Понравился класс?
— Да там дураки одни, — пренебрежительно махнул рукой Володька. — Ничего не знают, на уроках в «морской бой» режутся. А за соседней партой девчонки в журнал пялились!
— Вот же негодницы! Ты с ними так отупеешь! Ну а учителя как? Как новая классная к тебе отнеслась?
Володька стал рассказывать, а отец вдруг протянул руку к настенному радио и прибавил звук. Там вещали что-то о Гдляне и Иванове. Володька скуксился и замолчал. Доев, он отнес тарелку в раковину и открыл посудный шкаф.
— Помой тарелку и скажи «спасибо» тете Нине, — сказал отец.
Володька, вздохнув, сполоснул тарелку в раковине, налил себе чаю и сказал: «Спасибо».
— Себе налил, а остальным? — не унимался отец.
Тетя Нина погладила отца по руке.
— Да что мы, сами не нальем, что ли?
— Он должен уметь вести себя в обществе, а не быть дикарем.
Володька, сжав от досады зубы, опять подошел к шкафу с посудой и достал две эмалированные кружки. Спросил тетю Нину:
— Вам крепкий?
— Нет, мне послабже, Володенька.
Володька разлил всем чай и утопал со своей чашкой в комнату.
— Ну, ты уж слишком строг с ним, Виктор! — услышал он голос тети Нины.
— Да его гонять надо! — ответил отец. — Он же ленивый до предела.
— Да ладно тебе! Нормальный мальчишка. Вон карате интересуется.
— Да какое там карате… Ты думаешь, мне пяти рублей жалко? Я заплачу, а он сходит один раз, и все. Я ж его знаю! У него уже и с рисованием так было, и с бассейном…
Тетя Нина что-то ответила, а потом они заговорили о работе. Отец вдруг распалился, начал говорить громко, но Володька почему-то совсем не переживал из-за этого, хотя в Якутии всегда напрягался, когда отец начинал вот так орать. Откуда-то он знал, что отец не будет ругаться с тетей Ниной, как ругался с матерью. И это наполняло его удивительным покоем.
Ему вспомнилась мама. Вспомнилось, как она угостила его конфетой, вспомнился ее голос («Ну, беги. Суп разогрей. В холодильнике. Только смотри, чтоб не выкипел»), а еще вспомнился козел Карасев и как мама рявкнула на него, Володьку, после очередного скандала с отцом: «Отстань от меня!» И как она ушла, чтобы больше не возвратиться. Бросила его. А тетя Нина добрая, пять рублей ему дала. Она не бросит.
Глава одиннадцатая
Людмила не видела мать уже два года. Та обитала на Жилке — депрессивной казанской окраине, до которой еще попробуй доберись. Раздолбанные дороги, обшарпанные хрущевки, ржавеющие голубятни — ничего там не изменилось с тех пор, как Людмила десять лет назад уехала оттуда, и только мать постарела, неприятно напомнив Людмиле о ее собственном возрасте.
В квартире ее тоже все было по-прежнему — та же кричащая бедность, даже обои остались старые. И халат, в котором мать вышла встречать ее, был все тот же, только еще сильнее выцвел.
— Мама, ну как же так? Написала бы, что денег не хватает, я бы тебе отправила, — в слезах сказала Людмила.
— Да что мне, замуж выходить, что ли? Один раз уж побывала и хватит, — смущенно ответила мать. — Это тебе о будущем надо думать. У вас как с Виктором, окончательно это?
Людмила начала рассказывать, как у них с Виктором, поведала о своих московских приключениях, потом не выдержала и заплакала.
— Мне Володька снится чуть не каждую ночь. Вспоминаю, как ругалась на него, потом просыпаюсь и плачу. Или иду по улице, вспомню что-нибудь — ну, хотя бы как на родительские собрания ходила, — остановлюсь и опять в рев. Люди подходят, спрашивают: «В чем дело?» — а я и ответить не могу. Прихватила вот из якутской квартиры грузовичок, который ему дед подарил. Теперь беру его и глажу, он же к нему прикасался, а значит, я как бы его глажу. Я ненормальная, да? Ну и пусть. Как мне по-другому его почувствовать? Авдеев даже альбомы с фотографиями увез, скотина! Как будто все мое прошлое стер. Ничего не оставил. Только этот грузовик. Господи, если б можно было отмотать все назад, я бы давно от Витьки ушла и Володьку с собой забрала. Один раз психанула и теперь расплачиваюсь. Что он там ест? В чем ходит? Не болеет ли? А со школой как? Новая школа — это же стресс для ребенка. Я с ума схожу! А если его класс не примет? Дети так жестоки! Авдееву же на это наплевать. А Володька такой впечатлительный! Он, наверно, думает, что я его бросила. Бог его знает, что ему Авдеев про меня наплел. Мне эти мысли как иголки в сердце. Хожу и мучаюсь. Сил нет, как больно!
Мать тоже разрыдалась.
— Доченька, как же ты в Москве-то будешь? Давай я тебе хоть двести рублей дам. У меня же на смертное припасено. А еще, знаешь, к экстрасенсу сходи! Они чудеса творят! Попытка не пытка. На милицию, конечно, надежды нет — она только коммунистов защищает да диссидентов бьет. А экстрасенсы тебе помогут, даже не сомневайся.
Людмила кивала и всхлипывала. От денег отказываться не стала, хоть и понимала, что мать эти двести рублей копила не один месяц. Но кто его знает, как там, в Москве, обернется?
1978 год
В приемной экспедиции Авдееву передали конверт без адреса и подписи. Внутри оказалось письмо с застенчивым предложением встретиться. «Пожалуйста, не считайте меня легкомысленной и никому не говорите, что я вам написала! Если вы согласны, напишите время и место на первой странице книги Ж.-Ж. Руссо в библиотеке».
Авдеев аж присвистнул. По всей экспедиции, значит, уже растрезвонили, что он в Эфиопию едет. Не на него же она запала! Заслуг за ним особых не числилось, даже наоборот, влепили выговор за развал работы. И вдруг — такое послание. Как в романе. «Я вам пишу — чего же боле?..» «Евгений Онегин», твою мать. «Три мушкетера», «Анжелика и король».
Однако следовало признать, что девица шарила в конспирации. Какой дурак стал бы брать Руссо? Удивительно, что он вообще был в экспедиционной библиотеке. Не иначе, какая-то старая дева ему чирканула. Страшна, поди, как атомная война. Чердак уже совсем поехал с безнадеги.
Письмо Авдеев порвал, но мысль о нем все же тешила его самолюбие. И хотелось верить в чудо. А вдруг девка в самом соку? Лишь бы без детей. В конце концов, сколько баб мечтает перебраться из Казани в Москву! А тут даже не Москва, а далекий зарубеж! Не капстрана, конечно, но для начала и Африка сойдет.
После работы Авдеев пошел к Захаровым — те собирали компанию, чтобы отметить День космонавтики. Тот еще повод, конечно, но Андрюха уж очень настойчиво зазывал. Неудобно было отказываться, тем более что это как раз Захаров выхлопотал ему вариант с африканской командировкой.
По дороге пришлось поскучать полчаса в очереди за цветами для Аньки, жены Андрея. Тоже траты! Стоявшие перед ним мужики обсуждали цены на бензин — литр стоил уже два рубля вместо девяноста пяти копеек. Спасибо партии родной…
— А моя еще кофе любит, — жаловался один, в клетчатом пальто нараспашку. — На работе, поди, приучили. Так я ее поставил перед выбором: либо кофе, либо на дачу общественным транспортом. Двадцатка за банку: умереть не встать.
— Коктейль «Миллионер»: кофе с бензином, — грустно ухмыльнулся второй, в желтой болоньевой ветровке с капюшоном.
— Мой лоботряс тут из школы анекдот принес: «Встречаются два мажора. Один другому: «Я себе новый зуб поставил». — «Да ну? Фарфоровый или золотой?» — «Я что, нищий? Из джинсы!»
— А почем нынче джинса-то?
— У фарцовщиков по две сотни идет. Сервиз дешевле купить.
— И оно кому надо, этот выпендреж? Мой шкет даже и не просит — знает, что не куплю.
— Вот скажи ты мне, почему Восьмое марта не в феврале? Зря все-таки большевики календарь поменяли. А как было б здорово: получил аванс, принес жене подарок — хлоп! — и уже получка.
— Да ладно, сейчас-то еще по-божески. А раньше помнишь, за что февраль любили?
— За то, что по займу из зарплаты не вычитали.
— Вот-вот. Радуйся, что дожили до нынешних прекрасных времен.
Через пятнадцать минут подошла очередь Авдеева. По цветам он был не большой специалист, но прикинул так: мимозы дарят на Восьмое марта, тюльпаны слишком дорогие, значит, остаются банальные гвоздики. Были еще какие-то каллы, но их почему-то никто не брал, и Авдеев тоже не рискнул. Ужасно страдая (букет на День космонавтики — виданое ли дело?), Авдеев купил семь красных гвоздик и заскочил домой, чтобы взять припасенное для такого случая болгарское бренди «Слънчев бряг». Сам он алкоголь употреблял мало, ибо легко пьянел, да и похмелью был подвержен, но идти с пустыми руками считал неприличным.
В прихожей его встретил сам хозяин с папиросой в зубах. В большой комнате звенели веселые женские голоса и бубнил один мужской — кажется, Криволапова, главного инженера. Праздник был в самом разгаре, и это удивило Авдеева.
— Я думал, первый буду, — произнес он, передавая товарищу букет и бутылку.
— Ну, мы не такие ответственные, как ты, — закхекал Захаров. — Решили, так сказать, подстегнуть события и ушли чуть пораньше. Анечка, глянь, какую красоту тебе Витька принес! За бренди отдельное мерси!
Авдеев снял ботинки и окинул взглядом одежду на вешалке. Среди плащей и замшевых курток бросалась в глаза блестящая черная шуба — это при плюс пяти на улице! Кому-то, видимо, очень хотелось пустить пыль в глаза.
— Кто там у тебя?
— А вот сейчас увидишь! — подмигнул Захаров.
Анька тоже вышла в коридор, увидела цветы и изумленно всплеснула руками.
— Витя, вот это да! У меня нет слов!
Авдеев зарделся.
— А вот и наш старый друг! — объявил Захаров, провожая Авдеева в комнату.
Там действительно сидел Криволапов с женой — улыбчивой черноволосой дамочкой, похожей на Наталью Варлей. А справа от них, к изумлению Авдеева, обнаружилась Зинка Курмышева — дочь начальника экспедиции, работавшая в химлаборатории. Она-то здесь каким боком? Никогда Захаров с ней дружбы не водил. Криволапов, что ли, привел?
— Прошу, так сказать, к столу. Чем богаты… — пригласил Захаров.
— Ну, у вас застолье, как на Новый год, — смущенно пробормотал Авдеев, окидывая взглядом накрытый стол: желтый салат «Мимоза», сельдь под багровой свекольно-майонезной «шубой», «Советское» шампанское, икра (черная и красная), торт «Наполеон». Но самое главное — мандарины. В апреле! С ума можно сойти.
— Ты где мандарины достал? — изумленно спросил Авдеев приятеля, поздоровавшись со всеми.
— Места знать надо, — подмигнул тот.
Все уселись за стол, выпили за советский космос, за его славное прошлое и еще более славное будущее. Авдеев, как обычно в компании, отмалчивался. Захарова же несло. Он взялся толкать какую-то несусветную дичь про грандиозные свершения и великие перспективы, то и дело обращаясь воспоминаниями к полету Гагарина («Этот день изменил мир!», «Мы всегда будем помнить, что первым нашу планету облетел советский человек!», «Если космонавты уже встречают на орбите Новый год, то скоро и на Марсе будут яблони цвести, так сказать!»). Авдеев, слушая его, бледно улыбался и цедил шампанское.
В своей бесконечной речи Захаров вспомнил и программу «Союз — Аполлон», и первый спутник, и даже недавнее возвращение на Землю Романенко и Гречко — благо по телевизору как раз показывали фильм про них.
— Приятно видеть, как растет влияние нашей родины в космосе и на Земле. А вместе с ним и влияние, так сказать, нашей родной экспедиции. Символично, кстати, что у нас тоже экспедиции, как и у космонавтов, кхе-кхе. Ну ладно, это мелочи. Виктор, ты как, уже знаешь, чем в Эфиопии займешься? Начальство, так сказать, очень интересуется. Видишь, мы даже их представителя пригласили. Ты знаком с Зиной? Ну, вот есть шанс узнать друг друга получше. Не упусти, кхе-кхе!
И тут до Авдеева дошло, зачем Захаров пригласил Курмышеву. Понятно: дочке шефа пора выезжать за рубеж, а тут такой шанс. Вот же чертов сводник!
— Оператором каротажной станции думаю пойти, — сказал он.
— Эхм, а чего ж так скромно?
— Да вот, оглядеться надо. Я уже обжегся, теперь умнее буду. Каротаж — дело приземленное, зато каротажникам не надо доказывать свою необходимость: ни одну скважину без них не закроют. Хозяева положения, сами диктуют условия. Ну и остается свободное время, опять же.
— Настоящий мужчина должен быть немного амбициозным, на мой взгляд, — заметила вдруг Курмышева, холодно улыбнувшись. Она сидела в цветастом заграничном платье, с «бабеттой» на голове, изящно поддевая вилкой лоснящийся кусочек селедки под шубой. Авдеев хмуро глянул на нее и отвел глаза.
— Не знаю.
— А что у вас там по сейсмике вышло? — спросил его Криволапов.
Авдеев принялся нудно объяснять, что вышло по сейсмике, пересыпая речь геофизическими терминами вроде «интерференция кривых ВЭЗ с разносами АВ до десяти — двадцати километров». Захаров прервал его, подняв тост за присутствующих здесь дам.
Выпили за дам. Покатились непринужденные разговоры. Жена Криволапова рассказала анекдот:
— Идет Брежнев по коридору. Навстречу ему — Суслов. Брежнев спрашивает: «Михаил Андреевич, ты читал мою «Малую землю?» Суслов: «Конечно, Леонид Ильич. Читал и конспектировал». — «Ну и как твое мнение?» — «Это выдающаяся работа, Леонид Ильич, она навсегда останется памятником советской литературы…» — и дальше в таком духе. Идет Брежнев дальше. Навстречу ему — Черненко. Брежнев ему: «Константин Устинович, а ты читал мою «Малую землю?» Тот мгновенно: «Три раза!» — «Молодец! И что думаешь?» — «Это выдающаяся работа, Леонид Ильич, она навсегда останется великим памятником советской литературы…» Идет дальше. Видит Арвида Яновича Пельше. «Пельше Арвидович, а ты читал мою «Малую землю?» — «Разумеется, Леонид Ильич! Это выдающаяся работа, которая навсегда останется памятником советской литературы…» Брежнев идет и думает: «Хм, все читали! Надо и самому почитать».
— Говорят, в школьную программу ее включат! — давясь от смеха, сказала Анька Захарова. — И даже экзамен будут сдавать! И студентов-филологов напрягут.
— Мало нам было дурости, — проворчал Криволапов. — Осталось еще к поездкам на картошку и сдаче всякой идеологической дребедени подтянуть Ленькины нетленки. Ленин в гробу переворачивается.
— Кстати! — встрял Захаров. — У меня же на кассете есть одна песня Высоцкого очень к месту. Сейчас поставлю.
Пока он ходил за кассетой, Курмышева сообщила всем, что участвовать в сельхозработах считает для себя унизительным, и поэтому взяла общественную нагрузку — будет ходить с бэкадешниками по городу, ловить хулиганов.
«Так тебе и поверили! — подумал Авдеев. — На загранкомандировку зарабатываешь!»
Вернулся Захаров с видавшим виды магнитофоном, поставил его на стол, выключил телевизор и начал перематывать кассету, ища искомую песню. Пока он возился, Анька рассказала анекдот: «Армянское радио спрашивают: «Будут ли деньги при коммунизме?» Отвечаем: югославские ревизионисты считают, что будут; китайские догматики — что нет, а мы смотрим на проблему диалектически — у кого-то будут, у кого-то нет».
Эстафету подхватил Криволапов:
— Заметил как-то Чапаев, что Петька несколько дней что-то строчит. Спрашивает: «Чем занят, Петька?» — «Оперу пишу, Василий Иванович». — «О чем?» — «Да о вас, об Анке, обо всех нас». — «Дело хорошее! Только ты не выдумывай, напиши, как все было». — «Опер мне так и сказал, Василий Иванович: «Пиши, говорит, как все было».
— А мне тут папа рассказал, что анекдоты про Чапаева сочиняет израильская разведка, — вклинилась Курмышева. — У него знакомый был в горкоме на лекции для пропагандистов и агитаторов.
— Угу, а цены повышает ЦРУ, — усмехнулась жена Криволапова.
— Между прочим, мы вот все жалуемся на рост цен, на подорожание алкоголя, — продолжала Курмышева. — А вы в курсе, что у нас сейчас в расчете на душу населения пьют вдвое больше, чем в тринадцатом году?
— Ну, это, конечно, достижение! — вырвалось у Авдеева.
Курмышева метнула на него сердитый взгляд.
— И вообще, не стоит недооценивать внешние силы, — сказала она. — В Калуге разоблачили агентов, которые распространили среди детсадовцев и младших школьников информацию, будто на Девятое мая начнется война с Китаем.
— Это тоже в горкоме сказали? — мрачно спросил Авдеев, поймав на себе встревоженный взгляд Захарова.
— Да. Видите, какая тревожная ситуация складывается? Поэтому нам сейчас надо не ругать руководителей, а сплотиться вокруг них, как в сорок первом. И поменьше обращать внимания на диссидентов. Их же НАТО использует в своих интересах. Они там поднимают шумиху вокруг каждого ареста. А вы знаете, сколько человек осуждено за антисоветскую агитацию в семьдесят пятом году? Всего пятнадцать!
— А я-то удивляюсь, отчего в программе «Время» вдруг перестали говорить о борьбе трудящихся на Западе за свои права! — догадался Криволапов. — Про нехватку воды в Палермо — есть, про выступления против нейтронной бомбы — есть, а про наши цены и инфляцию с безработицей в блоке НАТО — нет! Теперь понятно…
Захаров торжествующе вскинул руки.
— Нашел! Слушайте!
Грянули быстрые гитарные аккорды, потом зазвучал знакомый всем голос:
Товарищи ученые, доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
Сидите разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню, —
Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниет, заплесневеет картофель на корню!
Автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось, картошку все мы уважаем, —
Когда с сольцой ее намять.
— Ну как, впечатляет? — спросил довольный Захаров, когда песня закончилась и все отсмеялись. — Зина, ты говорила, что без ума от Высоцкого, да?
— Ну, мне нравятся его песни про любовь. Как в фильме «Айвенго», помните?
— У Виктора, между прочим, полное его собрание есть. На пленке. Да, Витя?
— Угу, — отозвался Авдеев.
— Вот как? — заинтересовалась Курмышева. — А вы можете поделиться, Виктор Егорович?
— Ну, э… пленка у меня одна вообще-то. Могу проявить фотографии. Не все, конечно.
— Сделайте такую любезность! Я вам буду очень благодарна!
— Приносите фотобумагу — сделаю.
— Хорошо, — поджала губы Курмышева.
Захаров поднял тост за поэтов космической эры. После того как все осушили бокалы, он пошел покурить и позвал с собой Авдеева. Тот упирался, потому что не курил, но все же вышел.
— Виктор, какая вожжа тебе под хвост попала? — вполголоса спросил Захаров. — Ты что делаешь?
— А что?
— Тебе с Зинаидой дружить надо, а не лаяться. Ты понимаешь, что от нее зависит, попадешь ты в Эфиопию или нет? Холостых за рубеж не пускают!
— Так мне что теперь, плясать перед ней? — раздраженно спросил Авдеев.
— Пойти на компромисс, так сказать. Для начала — фиктивный брак, а там кто знает, может, дело у вас и на лад пойдет. Тебе карьера совсем не нужна, что ли?
— Не такой ценой.
— А какой? Хочешь еще тридцать лет, так сказать, в камералке просидеть? Смири гордыню! И не подводи меня. Думаешь, легко было затащить сюда Курмышеву?
Авдеев засопел.
— Я тебя не просил об этом.
Захаров помолчал, мусоля тлеющий бычок.
— Ну, как знаешь. Мое дело — сторона.
Они вернулись в комнату. Там царил Криволапов. Развалившись в кресле и отхлебывая из бокала авдеевское бренди, он вещал притихшим женщинам:
— …А про Ливнева слыхали? Бывший директор бывшего магазина «Таджикистан» в Москве. Третий год идет следствие. Имел счета в швейцарском банке, устраивал на даче пиры с цыганами. Организовал сыну свадьбу в ресторане гостиницы «Россия», на чем и погорел. Пригласил туда двух операторов с телевидения, они все засняли и записи приобщили к уголовному делу. Но самое интересное: пока у него в квартире описывали деньги и драгоценности, он нахлобучил кепку и смылся. Догнали в подземном переходе. В кепке нашли зашитыми две тысячи. На всякий пожарный. Можете себе представить? Теперь следователи не знают, что делать с тридцатитомным делом. По всем задачникам, надо стрелять десятками и сажать сотнями самых заметных торговых — и не только торговых — начальников. Но кто возьмет на себя ответственность? Все ведь повязаны. Рука руку моет. Настоящий феодализм. До смешного доходит! Тут в «Спутнике кинозрителя» видел кадр из «Обратной связи»: Янковский играет новоназначенного секретаря горкома. Назначенного! Уже даже цензура забыла, что секретарей не назначают, а выбирают.
— Ну что тут у нас? — весело спросил Захаров, усаживаясь на свой стул. — Диссидентствуем помаленьку, кхе-кхе?
— Ты уж не болтай эти глупости, — поморщился Криволапов, ставя бокал на стол.
— Между прочим, Саша, — сказал Захаров, — у тебя же есть том Платонова, да? Я тут перечитывал его «Ямскую слободу» и вдруг увидел, насколько она сильнее «Города Градова». Теперь хочу, так сказать, расширить кругозор. Меняю на Уэллса, «Человек-невидимка». По рукам?
— Подумать надо, — отозвался Криволапов.
Заговорили о литературе. Курмышева оказалась вдруг поклонницей Евтушенко. Криволапов отмахнулся, назвав его многословным. «Вот у Мандельштама лишних стихов нет. Никаких, знаете, narrative poems. Нет их и у Ахматовой. «Поэма без героя» — прекрасная вещь!»
Захаров согласился.
— Современные, конечно, не чета Серебряному веку. Меня, например, Ахмадулина разочаровала. То же многословие, как ты правильно выразился. Почти как у Евтушенко.
— Именно, — сказал Криволапов. — Поэма должна быть либо цельным произведением, либо эпосом, либо… не знаю… мозаикой. А писать ее — и читать тоже — как роман с продолжением нельзя.
Авдеева так и подмывало поспорить, но он молчал, боясь снова ляпнуть что-нибудь не то. Сидевшая рядом с ним Анька прямо через стол обсуждала с женой Криволапова музыку. До уха Авдеева долетало: «Челентано», «Ротару», «Бони М». За этими разговорами незаметно прошел вечер.
Прощаясь в прихожей, жена Криволапова торопливо диктовала Аньке рецепт блюда из толстолобика на польском сметанном соусе.
— Чистить его не надо! — говорила она. — Это особая рыба, без чешуи.
— Бывает же! — удивлялась Анька. — Значит, толстолобик, да? Надо запомнить.
Захаров предупредительно снял с вешалки курмышевскую шубу и протянул ее Авдееву.
— Виктору сподручнее будет, кхе-кхе.
Авдеев помог Курмышевой облачиться, спросил, демонстрируя вежливость:
— Песцовая?
— Скажете тоже! Из нутрии. Песцовые нам не по карману.
— Ну, ты хоть проводи ее, — шепнул ему Захаров, когда Курмышева вышла на лестницу.
— Обойдется.
На следующий день прямо с утра он пошел в экспедиционную библиотеку, попросил книжку Руссо и, спрятавшись за стеллажами, вывел прихваченным из отдела карандашом с наточенным твердым грифелем: «В субботу в 12:00 у театра Джамиля. В.А.».
***
Девица оказалась что надо. Светлые волосы почти до пояса, пухлые губы, большие глаза, а фигурка — ну прямо девушка с веслом. Таким красавицам не в геологии работать, а с киноэкранов улыбаться. Вылитая Марина Влади!
— Меня зовут Людмила, — промурлыкала она.
— Какое красивое имя! Вам очень идет.
— Спасибо! Вы, наверно, осуждаете меня за это письмо? Считаете дурочкой?
— Совсем нет. Очень правильно сделали, что написали.
— Я просто подумала… Ну, почему бы и нет?
— Действительно, почему бы и нет? — рассмеялся Авдеев.
Совсем молоденькая, двадцать один — двадцать два года. Вчерашняя студентка.
— А то знаете, — продолжала она, — читаешь тут Грина или Джека Лондона, а за окном трубы дымят. Такая тоска! Сил нет. Прямо сердце болит: там — алые паруса, Зурбаган, золотоискатели, а здесь — Жилка… Ну, я и подумала: попытка — не пытка. Видите, я с вами откровенна. Ничего не скрываю!
— А откуда вам известно, что меня хотят отправить в Эфиопию?
— Да это все знают! Я очень наглая, да?
— А если я вам скажу, что еще не выбрал? — осторожно спросил Авдеев. Вас это разочарует?
— Что не выбрали?
— Куда поехать. Отец зовет в Москву. Хочет перебраться поближе к родственникам, в Саратовскую область, а квартиру оставить мне.
Вралось ему на удивление легко. Про Москву — чистая правда, отец и правда приглашал, но Авдеев уже выбрал Эфиопию. Так было до вечера у Захаровых, где все перевернулось, — какая уж тут Эфиопия после всего, что он наговорил Курмышевой?
— Москва — это, наверно, здорово. Многие мечтают. А у вас родители — тоже геологи?
— Мама — геолог, а отец — инженер-конструктор паровых турбин. Это такие штуки на электростанциях. Вырабатывают ток. А у вас?
— Папа умер. Давно. А мама — воспитательница в детском саду.
Они вышли к озеру и двинулись по набережной. Солнце пряталось за облаками, зябкий ветер холодил шею и руки, но разгоряченному Авдееву казалось, будто он шагает по пляжу и слышит шелест пальмовых листьев.
Заговорили о работе, о всяких пустяках. Людмила рассказала, что копит на телевизор («У нас дома транзистор стоит, но это уже прошлый век. У всех девчонок телевизор есть»).
Авдеев пожал плечами.
— У меня его нет. Как-то не думал даже. Хватает радио. Вы «Свободу» не слушаете? Послушайте, очень интересно. Оказывается, Ростроповича и Вишневскую гражданства лишили. Помните таких? В Большом театре выступали. Поехали за длинным рублем, а их хлоп — и лишили гражданства. Что за скоты! Дети-то их здесь остались. Вот как это называется? Тебя выпускают, а потом называют невозвращенцем. Избавляются от неугодных. Нам-то легко рты заткнуть, а этим — нет. Вот и выкидывают, как Солженицына. Кстати, еще один характерный случай. Нобелевский лауреат нам не нужен, выходит. У нас Леонид Ильич есть. На него же стыдно смотреть. Лидер великой страны! Не знают уже, куда очередной орден прилепить. А вы знаете, что «Путь коммуниста» на Ленинскую премию выдвинули? На безальтернативной основе! Совсем наглость потеряли…
Авдеев увлекся, заговорил быстро, по привычке глотая концовки слов, словно продолжал вчерашний разговор с Курмышевой. И вдруг посреди своего обличительного спича едва не врезался в троих развязных парней, одетых в демисезонные куртки, свитера и вязаные шапки с козырьками.
— Помоги пацанам здоровье поправить, дядя! — сказал один из них, маленький и щербатый. — Дай на хавчик голодающим.
Авдеев осекся и растерянно замолчал, переводя взгляд с одного шпанюка на другого. Лет им было по четырнадцать-пятнадцать, двое мелких, а один — здоровенный, выше Авдеева на полголовы. Они смотрели на Авдеева с таким снисходительным превосходством, словно он был плюгавым первоклашкой, которому родители дали двадцать копеек на мороженое.
— Э… голодающим? — повторил Авдеев.
— Говоришь, как в ведро ссышь, дядя! — сказал щербатый. — Дай куртку заносить. Тогда прощу.
— Простишь?
— За то, что сюда без спросу залез. Тут наш асфальт.
Авдеев посмотрел вокруг. Дома, деревья, газоны. Ходят люди, ездят машины и автобусы. И вот посреди этой мирной жизни — вульгарный гоп-стоп, словно попал в «Республику ШКИД». Мелькнула мысль: «Не позвать ли на помощь?» Но пуще страха перед шпанюками был страх уронить себя в глазах спутницы.
— Вы совсем, что ли, обнаглели? — выкрикнула вдруг Людмила. — Валите в свое Борисково, или откуда вы там.
Авдеев с удивлением покосился на нее. У парней тоже в глазах засветился интерес.
— А ты сама откуда?
— С Жилки.
— А чего с чушпаном ходишь? Жилка тепловским сосет! Ваши на отмах с ножами встают, суки!
Шпанюки вдруг ощетинились, начали оттеснять Людмилу от Авдеева.
— Снимай куртку, дядя, пока не загасили.
Авдеев отступал, в ужасе глядя на них. Неужели ударят? В голове не укладывалось, что такое может быть в центре большого города в семьдесят восьмом году.
— Отморозки вы, а не пацаны, — услышал он голос Людмилы. — И не тепловские никакие. Врите больше.
Авдеев в панике поднял глаза и вдруг увидел вдалеке знакомое лицо.
— Зина! — крикнул он. — Зинаида!
Щербатый оглянулся.
— Ломимся, пацаны!
Парней словно ветром сдуло. Раскрасневшаяся Людмила посмотрела на Авдеева и через силу улыбнулась.
— Теперь видите, почему я хочу уехать отсюда?
К ним подбежали двое молодых дружинников с красными повязками на локте.
— У вас ничего не взяли?
Авдеев покачал головой. Курмышева, тоже с красной повязкой, неторопливо приближалась к нему, шагая по голому смерзшемуся газону. Авдеев закусил губу. Вот же встреча! Не знаешь, радоваться или огорчаться.
— Здравствуйте, Виктор! Гуляете, вижу? — спросила Курмышева с многозначительной улыбкой.
— Да. Гуляю, — неопределенно ответил Авдеев, покосившись на Людмилу. И добавил через силу: — Благодарю, что выручили.
— Это наша обязанность, — усмехнулась Курмышева. — Желаю приятной прогулки. И будьте осторожны!
— Спасибо. — Он помолчал и добавил, когда Курмышева с коллегами отдалилась метров на тридцать: — Ну, вот и ясно теперь, куда я поеду.
Продолжение следует