Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2022
Феликс Чечик — родился в Пинске (Беларусь). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Лауреат «Русской премии» (2011) и международной премии им. И.Ф. Анненского (2020).
***
Воспоминания о маме
в мои почти что шестьдесят,
как будто в утреннем тумане
расфокусированный сад.
Я только очертанья вижу,
но задыхаюсь от любви,
где сливу, яблоню и вишню
облюбовали воробьи.
***
И.К.
Белым ангелом больница
по-над пропастью парит.
Поздней лирики водица:
тихий час и чистый спирт.
То ли кривда, то ли правда,
то ли Тютчев, то ли Фет.
Темнота рукой медбрата
обесточивает свет.
Мрак кромешный — нету хуже!
— Спишь, Иван? — Не сплю, Абрам.
— А не выпить ли нам, друже,
жизнь с печалью пополам?
Не боялись, не просили, —
веря всем и никому,
говорили о России
и рассеивали тьму.
Чу! Светает! Тишь какая!
И звучит со всех концов,
никогда не умолкая,
рифма: «Бродский—Кузнецов».
Неразменная наличка:
вечность — мёртвым, смерть — живым!
Милосердия сестричка
ставит капельницу им.
И они, уставши за ночь,
засыпают мёртвым сном.
Владислав Фелицианыч
ходит-бродит за окном.
***
Поклянёмся на горах
Воробьёвых, чтобы снова
возвратились боль и страх
незатейливого слова.
Возвратились навсегда
целого две половинки,
как Москвы-реки вода
и безмолвие Неглинки.
Возвратились через век,
несмотря на разговоры,
как советский человек
да на Ленинские горы.
Чтобы дело двух сердец
наконец-то стало словом,
чтобы Герцен наконец
выпил с Колей Огарёвым.
Et si tu n’existais pas
Давно позабытый, конечно,
однажды услышу медляк,
и слёзы — светло и утешно —
польются размером с кулак.
Ну, может быть — меньше. А может,
они не польются совсем,
но сердце моё растревожит
и счастьем наполнит Дассен.
И время, сживая со свету,
маяча уже позади,
танцует под музыку эту
и тень прижимает к груди.
***
Как неожиданно, что снова
я возвратился, будто слово,
и вложен времени в уста,
родные посетив места.
И, в пояс поклонившись полю,
я вновь кириллю и глаголю
и в слове умираю вновь —
косноязычный, как любовь.
***
Зимородок при параде —
бело-чёрно-голубом,
залетел знакомства ради
к орнитологу в альбом.
Оставайся! Вечный отдых
гарантирую тебе!
Улыбнулся зимородок
и растаял в октябре.
Соболиный вальс
1
Господь! У Соболева Вити
беда, — прости и пожалей:
он всё никак не может выйти
на Патрики из «Жигулей».
Он, «Балтики» вторую кружку
под чебурек опорожнив,
кляня утруску и усушку,
разглядывает негатив:
— Да, были люди в наше время,
Не то что нынешние… Да!
И были до небес деревья
и зазеркальною вода.
Такие были шири, дали,
и был рассвет, как знамя, ал,
где распивали «Цинандали»,
поя «Интернационал».
Он — как разорванные нити
с восторгом смотрят на клубок,
и жизнь для Соболева Вити
не существует, словно Бог.
Не существует, словно детство,
но он идёт опять туда,
чтоб оказаться наконец-то
у Пионерского пруда.
2
Темнотой одержим, бесконечным влеком,
суете и землянам назло,
круглый год по ночам нараспашку балкон:
Витя Соболев ждёт НЛО.
В ожидании инопланетных существ
он не спит столько долгих ночей,
одиноко глядит то на Ost, то на West,
понимая: чужой и ничей.
Каждый звук в тишине, нарушающий тьму,
каждый лай и сопенье котят
о любви неземной намекают ему,
а они — не летят, не летят…
Опостылевший Nord, опротивевший Süd,
ожидание сходит на нет,
и надежде кирдык, что его увезут
обитатели дальних планет.
Витя Соболев, дверь затворив на балкон,
засыпает тоски посреди.
И уже не звонит — затихает — по ком? —
бесполезное сердце в груди.
3
Встав с колен, отряхнувши колени,
он идёт, возвращаясь назад,
в библиотеку имени Ленина,
а потом в Александровский сад.
Сколько времени этим маршрутом
он мечтал наконец-то пройти:
ночью солнечной, пасмурным утром,
на закате, в начале пути.
Дом юсуповский слева, а справа
белый мрамор генштаба РФ.
Что дороже — любовь волкодава
или брюсовская дама треф?
Навсегда не имущие сраму
обесточили память саму…
Витя Соболев смотрит на даму,
и она улыбнулась ему.
Не младые, но вечные пленники,
как во сне, как по тонкому льду,
взявшись за руки, выйдя из Ленинки,
в Александровском бродят саду.
4
— Моисею, Иосифу, Лоту
от меня передайте привет! —
Улетающему самолёту
Витя Соболев смотрит вослед.
Он садится в такси. На Алтушку
возвратится часа через два.
На него — на бессмертную душу —
ноль внимания снова Москва.
Ей, Москве, глубоко безразлично.
Ей, Москве, глубоко наплевать.
И рыдает в ночи электричка,
а к утру затихает опять.
Жизнь — в пределах от Германа Грефа
и до митинга КПРФ:
Витя Соболев смотрит на небо,
усмиряя гордыню и гнев…
Витя Соболев, мы по прилёту,
сорок зим проблуждав, сорок лет,
Моисею, Иосифу, Лоту
от тебя передали привет.
5
Перед тем как простимся и перед
расставанием — встретимся вновь.
Витя Соболев в бога не верит,
Витя Соболев верит в любовь.
Витя Соболев ставит на веру
и надежду, сомненья гоня,
подливая пивка Робеспьеру,
забывая порой про меня.
Не в обиде ничуть — не Марат я,
и тем более я не Дантон:
он дороже мне старшего брата,
не догадываясь. О том
я ему постесняюсь признаться.
Мы сидим — к голове голова:
в мироздании дом № 20,
ул. Лескова, кв. 42.
***
Возвращаемся в Москву, —
полулюди, полубоги,
древнерусскую тоску
разгоняя по дороге.
От начала до конца:
время оно, время Лота.
С обручального кольца
облетела позолота.
Загуляли на свои,
промотали счастье снова.
Новостройка нелюбви.
Невеличие Ростова.
Поистратились в пути,
а на что — не знаем сами…
Но лети, лети, лети
«Ласточкой» под небесами.
То ли вёдро, то ли дождь.
То ли пропасть, то ли небо.
И захочешь — не вернёшь
время молока и хлеба.
Тамиздат
1
Там будешь издан, если тут
не издавался ты,
и на любовь переведут
тебя из немоты.
Ты позабыл любимых рек
простые имена
и только помнишь, как на грех,
неизъяснимость дна.
Первопроходец и тюрьма
околоплодных вод,
ты свёл безмолвие с ума,
как сурдоперевод.
Чтобы, от времени вдали,
вдруг оказаться там,
где смерть твою перевели,
как Данте Мандельштам.
2
Я в плену самообмана
жил, не думая о том,
словно Бунина Ивана
Алексеевича том.
Настоящего угрозы —
побоку и нипочём,
лишь морозность русской прозы,
словно ангел за плечом.
Снова прошлого вериги
не печалят, не гнетут:
тамиздатовские книги —
только изданные тут.
Будущему я не нужен.
Обустраивая тьму,
остываю, будто ужин,
не притронувшись к нему.
***
Упреждая ваш вопрос,
Неизбежный, словно вирус:
— Я родился, жил и рос
и однажды взял и вырос.
И живу, живу, живу,
и пока не надоело,
тратя душу наяву
и во сне растратив тело.
Отвечая на ответ,
вы безмолвствуете снова:
— Для чего ты белый свет
променял на полуслово,
на осенний алфавит,
на любовь и всё такое?
Вы поставили на вид
и оставили в покое.
Тихо-тихо, как в ночи
после ливня и угрозы.
И, звеня, бегут ручьи
по лицу, как будто слёзы.
Тихо-тихо, и в лесу
слышно осени дыханье,
и любовь, как на весу,
освещает мирозданье.
***
Вадиму и Марине
Сердце просто не может не петь
в промежутке от крика до всхлипа:
моросящего дождика сеть
и шмелино-пчелиная липа.
И, на дачном крыльце закурив,
липе вторя, вдыхая ненастье,
вдруг припомнить забытый мотив
невозможного счастья.
***
В пятидесятых рождены…
Н. Дмитриев
В шестидесятых рождены,
войны не знали мы и всё же
военные смотрели сны
и жили наяву без кожи —
пускай не в лучшем из миров,
зато, как наши братья, сами
чехословацких клеверов
не вытоптали сапогами
без ощущения вины:
Серёги, Коли, Пети, Вани…
В шестидесятых рождены
и похоронены в Афгане.
***
Улучшая и делая хуже
то, что было прекрасно, как смерть,
в эти венецианские лужи
никогда не устану смотреть.
В них деревья глядят, как живые,
как живые, летят облака,
зеркала разбивая кривые,
отражающие старика.
***
Не зная ни счастья, ни горя,
к любви подбирая слова,
привратником в доме у моря
работаю день через два.
И, тратя бессмертную душу
и тень наводя на плетень,
творю — прости господи! — сушу
на третий, единственный день.