Главы из книги «Довлатов и третья волна (приливы и отмели)»*
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2022
Михаил Хлебников (1974) — кандидат философских наук. Автор пяти книг, среди которых: «Топор Негоро», «Большая чи(с)тка», «Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)». Публиковался в газетах «Литературная Россия», «Культура», «Литературная газета», в журналах «Сибирские огни», «Бельские просторы», «Подъём», «Наш современник», «Москва», «Вопросы литературы», «Новый мир», «Алтай». В «Урале» публикуется впервые. Живёт в Новосибирске.
* Книга полностью выходит в издательстве «Городец».
Первый номер «Нового американца» объёмом в 16 полос (страниц) поступил в продажу 8 февраля 1980 года. Девиз газеты придумал Довлатов: «Мы выбрали свободу, и теперь наше счастье у нас в руках». Он печатается в верхнем правом углу первой страницы газеты. Стоимость номера — 75 центов. Газету открывает программная статья Меттера «К выходу первого номера»:
«Если бы в Союзе кому-нибудь из нас пришло в голову самостоятельно выпускать новую газету, наши друзья заботливо бы вызвали врача, «доброжелатели» услужливо сообщили бы «куда следует».
Если бы мы все рискнули собраться на первое редакционное собрание, то наша следующая встреча состоялась бы в тюремной камере общего типа или в палате психиатрической больницы».
Затем из «больничных палат» и «общих камер» следует неожиданный бодрый переход к светлому настоящему:
«А сегодня — вот он перед вами — первый номер нашего еженедельника».
Не забывает главный редактор и о «миссии»:
«Хотя наш еженедельник задуман как газета третий эмиграции, мы убеждены, что основные проблемы, цели и интересы всех периодов эмиграции из России — совпадают.
Ведь покинутая Родина — это наша общая боль. Трагедия. Надежда».
Кто создавал первый номер «Нового американца»? Так как газета — коммерческое предприятие, то список возглавили «боссы». Председатель компании — Артур Гольдберг, президент — Борис Меттер, секретарь и казначей — Алексей Орлов. Теперь творческая часть коллектива. Главный редактор — Борис Меттер, отдел новостей — Орлов, отдел политики и экономики — Анатолий Лимбергер, отдел истории и религии — Берл Хаскелевич, рубрика «Для вас, женщины» — Людмила Кафанова. За юридическую службу газеты отвечал небезызвестный широкой публике Фридрих Незнанский. Рубину достался отдел спорта, Довлатов представлял отдел культуры.
Несколько слов о председателе. Артур Гольдберг — коренной американец, работал на рынке недвижимости. Кроме того, он организовал общество по абсорбции советских евреев, эмигрировавших в США. Именно на него вышел Меттер в поисках денег для будущего издания.
Владимир Максимов делится с читателями серьёзными размышления в статье с серьёзным названием «Литература против тоталитаризма»: «Когда в начале шестидесятых годов в русской культуре возникло так называемое явление Солженицына, многие в современном мире восприняли этот феномен как чудо. Но для внимательного наблюдателя последнего полувека нашей отечественной словесности это явилось лишь закономерным следствием ее изначального процесса. Явление такого порядка, как Солженицын, было бы немыслимо вне общего контекста литературного противостояния диктатуре начиная чуть ли не с первых лет после Октябрьского переворота». Берл Хаскелевич просвещает на тему «Первые евреи в Нью-Йорке». Под условной рубрикой «классика» опубликованы исключенные из книжного издания романа «Двенадцать стульев» фрагменты «Агамон Шахов» и «Милостливый государь». Сам Довлатов отдаёт в первый номер рассказ «Мой дед Исаак», вошедший позже в состав повести «Наши». Кроме рассказа Довлатов печатает текст «Лучшее, что нас объединяет» уже в качестве заведующего отделом культуры:
«Когда-то в Союзе мы были очень похожи. Мы даже назывались одинаково — “идейно чуждыми”. И все было просто. Теперь мы все очень разные. Есть среди нас либералы. Есть демократы. Сторонники монархической власти. Правоверные евреи. Славянофилы и западники. Есть, говорят, даже последователи Маркса. Что почти невероятно… Есть просто люди. Которые ненавидят тиранию, ложь и глупость. Хоть и не обладают четкими политическими и религиозными убеждениями… Все у нас разное — сорочки, профессии, жизненные идеалы. Но литература — одна. Единственная. Русская литература. Высшее достижение нашей многострадальной родины. Лучшее, что нас объединяет… Мне поручено готовить культурные разделы “Нового американца”. И я берусь за это с гордостью, рвением и тревогой. …Мы хотим рассказать о больших писателях, чье творчество искусственно замалчивается в СССР. Приобщить вас к многообразной литературе русского зарубежья. Ознакомить с произведениями тех, кто честно и мужественно работает дома».
На страницах первого номера поздравления от условных первых лиц эмиграции: Бродского, Турчина, Максимова, Ефимова. Виктор Некрасов прислал несмешную миниатюру:
«Желаю новорождающемуся печатному органу (в Париже их уже шесть, о, Господи!) всяческих успехов, но главное, чтоб он сеял смуту в домашнем кругу:
…«Опять ты взяла „Нового американца”! Сколько раз я тебе говорил — не бери, пока я не прочту! Твердишь, твердишь, как об стенку горох!..»
Это муж — жене. А она не виновата — забрал сын…»
Могущество «Нового американца» прирастало и за счёт читателей. В апреле 1980 года в редакцию поступило письмо:
«Уважаемые мистеры!
Как новый американец и подписчик Вашей (нашей) газеты, замечаю недостаток свежих сил на страницах последней, с целью искоренения какового и прилагаю ряд высокохудожественных произведений малоизвестного автора, а именно себя (дальше предложение не выкручивается). Если это не годится для печати, прошу просто принять в подарок — на добрую,долгую память.
О себе — не состоял, еврей, почти год, бывает всяко, Киевский ОВИР, жена, дети, тёща, американо, друг в Чикаго, ах, Америка, три бедрума, газолин дорожает, а что я тебе говорила?..
Давайте дружить. Поэты — пусть они и плохи — необходимы Вам как свет.
Поэт всегда — продукт эпохи, а без продуктов жизни нет.
С уважением
Наум Сагаловский (Чикаго)».
Отрывисто и пунктирно, но вместе с тем исчерпывающе изложена судьба типичного эмигранта, ставшего нетипичным сотрудником «Нового американца». К письму Сагаловского приложены стихи. Они произвели на Довлатова сильное впечатление. В ответном письме главный редактор предложил Сагаловскому должность заведующего отделом юмора. Совсем скоро поэт изобрёл оригинальный новояз: сочетание русского, намеренно плохопереваренного английского, идиша, которым и прославится среди читателей. Диковатое смешение нового и старого, неожиданно ставшего настоящим:
Красиво живу я. Сижу в ресторане —
балык, помидоры, грибочки, икра.
А рядом со мною — сплошные дворяне,
корнеты, поручики и юнкера.
Погоны, кокарды, суровые лица.
Труба заиграет — и с маршем на плац! —
корнет Оболенский, поручик Голицын,
хорунжий Шапиро и вахмистр Кац…
Интересные воспоминания о быте новорождённой газеты оставил фотограф Марк Серман. Вслед за родителями — профессором Ильёй Серманом и литератором Руфью Зерновой — он эмигрирует из Советского Союза. Прожив какое-то время в нью-йоркской квартире отца, Марк лишается жилья. Бездомного приютили давние знакомые семьи Серманов — Довлатовы. Из письма Игорю Ефимову от 7 мая 1980 года:
«К нам вселился Марк Серман. Передаёт вам привет. Вроде бы он симпатичный».
Довлатов не только предоставил Марку крышу над головой, но и решил его полностью социализировать, устроив на работу в «Новый американец». Из мемуарного очерка Сермана:
«Для начала он послал меня на разговор с Е. Рубиным, одним из основателей газеты, на которого я произвел, по всей видимости, отталкивающее впечатление. Отталкивающее по системе градаций воспитавшей меня моей одесской бабушки, у которой их было две. Одна, положительная градация — чарующее впечатление, и вторая, отрицательная, — отталкивающee впечатление. В ответ на вопрос Рубина, чем я могу быть полезен газете, я сказал, что знаю английский и фотографирую. Рубин на это возразил, что он может вместо меня взять своего 13-летнего сына, который хорошо фотографирует и прекрасно говорит по-английски, — «наверняка получше вас». Это меня расстроило, и, что было дальше, я плохо помню — скорее всего, ничего хорошего, помню только, что и Рубин на меня не произвел чарующего впечатления».
Рубин действительно мог устроить сына в газету, в которой трудился не только он, но и жена. Жанна занималась рекламными объявлениями в «Новом американце». Несмотря на холодный приём со стороны одного из отцов-основателей, Довлатов отводит Сермана в редакцию. К тому времени газета сменила местонахождение. Козырное место на Times Square признали неудачным. Газета переехала в помещение на Union Square, 1. Для Довлатова новый адрес редакции оказался выгодным. Неподалёку располагались ювелирные курсы, которые он старательно и не без успеха посещает. Из письма Игорю Ефимову от 17 января 1980 года:
«На курсах у меня обнаружили могучее прикладное дарование. Перевели из ремесленной в творческую группу. Воспитывают сурово, как юного Паганини. Шеф Милтон (дед его работал у Фаберже) произнес такую загадочную фразу:
— Ты обязан лепить даже во сне».
Творческая жизнь кипела везде. Вернёмся к новой редакции газеты. Марк Серман вспоминает:
«Редакция размещалась в комнате площадью примерно 18 квадратных метров и была обставлена видавшей виды мебелью. Перед продавленным диваном стоял маленький журнальный столик с пишущей машинкой, на которой в этот момент что-то печатал спортивный обозреватель газеты А. Орлов. Вокруг люди сидели на разнородных стульях и металлических вращающихся табуретах. Впоследствии я видел такие табуретки только в мастерских и в фотолаборатории, куда через год я устроился на работу.
Посуду из-под кофе, чая или спиртного можно было мыть прямо в комнате — в углу находилась обыкновенная раковина-умывальник, где отколотый фаянс был местами подкрашен не совсем подходившей по цвету масляной краской. Над этой же раковиной умывался впоследствии и я, если ночевал на диване в редакции. Меттер прямо и с достоинством сидел за металлическим письменным столом в деревянном вращающемся кресле. Рядом с ним возвышался картотечный шкаф, где хранились газетные материалы и из которого они похищались во время последующих перипетий газеты. Стены были отделаны модными в шестидесятые годы панелями под дерево, и практически все пространство стен было заполнено вырезками из газет, фотографиями и картинками».
Кроме вырезок и фотографий стену украшал символ отчаянного оптимизма редакции, позаимствованный из американской бизнес-культуры. Правда, несколько модифицированный:
«Там же, по обычаю малых коммерческих предприятий, висел прикнопленный ксерокс первого доллара, полученного за продажу газеты. Мне рассказали, что раньше там висел оригинал, периодически исчезавший в силу нужд творческого коллектива и всегда возвращавшийся на место. Но однажды оригинал не вернулся, а ксерокс остался».
Можно сослаться на то, что решение заменить первый победный доллар на копию продиктовано не только бедностью сотрудников «Нового американца». Редакция располагалась в достаточно опасном районе. Меры предосторожности включали такой необычный агрегат, как «Полицейский замóк Фокса». Дверь в редакцию открывалась вовнутрь. Со стороны редакции дверь имела специальное гнездо. Такое же гнездо располагалось на полу. В оба отверстия вставлялся лом в наклонном положении. Легко выбить дверь при такой защите было невозможно.
Иногда в редакцию заглядывал и председатель компании — Артур Гольдберг. Заглядывал в прямом смысле слова. Не переступая порога, он спрашивал по-русски: «Как дела?». И тут же, не дожидаясь ответа, благоразумно уходил.
Недовольство Рубина тем, что Довлатов привёл в газету своего знакомого, объясняется вполне прагматическими причинами. Знаток подковёрных журналистских интриг стремился насытить редакцию «своими людьми». Все понимали, что благодушное единство первых дней совместной работы сменится борьбой за реальное лидерство. В 2011 году Алексей Байер разместил на сайте издания «Сноб» свои небольшие, но выразительные мемуары «Как я работал с Довлатовым»:
«Моя работа в «Новом американце» началась с телефонного звонка. Голос с сильным акцентом сначала удостоверился, что у телефона действительно я, а затем, перейдя на русский, вкрадчиво произнес: «Я жил в одном дворе с твоим братом. Как он поживает?»
На это, наверно, полагалось ответить что-то вроде «несчастному полегче, он уже собирается в Тверь», а затем договориться о передаче портфеля в каком-нибудь безлюдном месте.
Однако это оказался не майор Пронин, а Евгений Рубин, знаменитый спортивный журналист. Тут, в эмиграции, ему нужен был переводчик для статей о советском хоккее. Я учился на последнем курсе, из СССР уехал всего пять лет назад, и советский хоккей был мне еще очень близок. Мы с ним опубликовали несколько статей в спортивных журналах, попали в «Нью-Йорк Таймс», и в начале 1980 года он предложил мне работу переводчика в новом еженедельнике, который Рубин с тремя другими бывшими советскими журналистами должен был вот-вот открыть».
Рубин приводит Байера в редакцию. Новый сотрудник занимался переводом телепрограммы, диктуя текст секретарю:
«Попала она туда по протекции одного из основателей. Я переводил телепрограмму вслух, а она печатала ее на машинке. Печатала одним пальцем, а когда в конце строчки вдруг звенел колокольчик, вздрагивала и начинала лихорадочно искать каретку.
Но это не было самое ужасное. Самое ужасное было то, что по телефону она отвечала исключительно и негостеприимно: «Да». Заставить ее сказать в трубку «New American» или хотя бы «Новый американец» более или менее благожелательным тоном оказалось совершенно невозможно. Как невозможно было и добиться того, чтобы, когда звонили и начинали говорить по-английски, она трубку передавала бы мне, а не брезгливо кидала ее обратно на рычаг.
Мы с ней часто по этому поводу ругались и говорили друг другу колкости, но поделать ничего было нельзя. За время работы она познакомилась уже и с другим основателем, и он даже успел переехать к ней в квартиру в районе Вашингтон Хайтс, предварительно съехав от предыдущей жены».
Вычислить любвеобильного отца-основателя «Нового американца» не слишком сложно. В «Невидимой газете», в которой Алексей Орлов фигурирует под фамилией Дроздов, Довлатов касается деликатного вопроса:
«Личные распри влияли на производственные отношения. Однажды в редакцию приехала сожительница Дроздова — Марина. Без единого звука она плюнула в нашу секретаршу Эмму. Та сейчас же плеснула в Марину горячим кофе. Женщины начали зло и беспомощно драться. Их разнимали все, кроме Дроздова. Потом он говорил:
— Женские дела меня не касаются».
Вернёмся к распределению полномочий в «Новом американце». Как видим, Рубин и Довлатов занимали в списочном составе далеко не первые места. Рубин сразу увидел в этом несправедливость. Нужно признать, что Рубин умел находить несправедливость в отношении себя и своей жены. Из мемуарного текста Байера:
«Были и другие скандалы. С прискорбием должен констатировать, что самым ярым скандалистом был мой друг и покровитель Рубин, который очень скоро переругался со всеми. Специалистом по продаже рекламы у нас работала миссис Рубин, и она тоже со всеми быстро переругалась».
Первый объектом недовольства Рубина стал Меттер. Даже через двадцать лет чувства не остыли:
«Плодовитый Леша Орлов добросовестно обеспечивал отведенные ему разделы. А Боря Меттер не делал вообще ничего. Он появлялся в редакции во второй половине дня, после того как приводил из школы сына. Нанятая им секретарша, добродушная дородная женщина лет тридцати пяти по имени Ляля, эмигрировавшая с сыном из Ленинграда, должна была заменять его по утрам, отвечать на звонки, разбирать почту, переправлять мне готовые заметки».
Затем ненавязчиво мемуарист даёт понять, что вся работа редакции была завязана на нём. Меттер наконец приходит в редакцию, но, несмотря на это, градус неприязни растёт: «Меттер неторопливо набивал табаком трубку, становился у окна и задумчиво смотрел вдаль. Есть снимки Сталина примерно в такой же позе. Боря и усы носил кончиками вниз, как покойный вождь. Правда, были они пшеничные, и напоминал он благодаря этим усам казачьего атамана. Меттеру они служили оружием покорения женских сердец — делом, в котором он мнил себя большим докой. Если верить его рассказам, в каждой комнате Ленинградского телецентра была дама, с которой он переспал».
Рубин ловит сталиниста на вранье, говоря от имени слабого пола: «Трудно допустить, что человек с гнилыми, издававшими скверный запах зубами пользовался у женщин таким уж стопроцентным успехом». Подтверждая сказанное, мемуарист приводит слова «Ляли». Нам уже понятно, что растленный главный редактор нанял симпатичную дородную женщину с известными целями.
«— Я совсем не недотрога. Но Боря, когда мы остаёмся в редакции наедине, хочет обязательно овладеть мной на раковине умывальника. А мне это неприятно».
Да, читатель, речь идёт о том самом умывальнике, описание которого вы прочитали несколько выше. Скромное санитарно-гигиеническое приспособление, пятнистое от инородной краски, из рядового предмета быта перерастает в символ, обличающий похоть тоталитаризма и журналистского непрофессионализма. Как писал старик Боголюбов: «Комментарии излишни». В изложении Рубина сластолюбие главного редактора могло привести к последствиям куда более страшным по сравнению с осквернённой раковиной. Меттер, озверевший от неудач с Лялей, покусился на Галю — наборщицу из ANF Phototype — типографии, в которой набирался и печатался «Новый американец». Редактор отдела спорта не удивлён: «Молоденькая аппетитная наборщица Галя обладала качеством, которое наш редактор особенно ценил в слабом поле, — большим бюстом, и он просто не мог удержаться от попытки её обольстить». Харассмент есть харассмент. Толик, Юра и Нолик — прогрессивные владельцы ANF Phototype, указывают газете на дверь:
— Тогда дайте мне хоть позвонить от вас, — взмолился я и, получив разрешение, набрал номер редакции. Меттера, как обычно в первой половине дня, не было. Я рассказал обо всём, что произошло, Орлову, предложил единственный, на мой взгляд, при сложившихся обстоятельствах выход и заручился его согласием. Затем призвал всю тройку и попросил спокойно выслушать меня.
— Вы правы на сто процентов. Мы заслужили изгнания. Но даю вам честное слово, что вы больше не увидите Меттера на своей территории. Он снят с поста редактора.
Для убедительности я взял со стола вторую страницу ещё не вышедшего номера, в левом верхнем углу которой мы печатали состав редакции. Я вычеркнул фамилию Меттера под словами «Главный редактор» и поставил вместо нее свою».
Немного поломавшись, Толик, Юра и Нолик соглашаются с жёстким, но справедливым решением. Отметим, что дворцовый переворот произошёл в отсутствие самого виновника, который не имел даже формальной возможности оправдаться. Решение принято по телефону. Каким-то странным образом владельцы типографии своим согласием легитимизировали свержение главного редактора. Может быть, усы Меттера и походили на сталинские, но рубинский способ решения проблемы абсолютно соответствовал духу «десяти ударов» Иосифа Виссарионовича. Наличие «тройки» придавало происходившему ещё больший привкус исторической достоверности. Мнение Довлатова, как следует из текста, не учитывалось по известной нам причине — отказа от участия в шестнадцатитысячном банковском займе.
Таким образом, Рубин, начиная с десятого номера, вышедшего в конце апреля, становится главным редактором «Нового американца». Им он был и в одиннадцатом номере. Потом наступило время очередного переворота. К смещению Меттера компаньоны, включая самого низвернутого, отнеслись спокойно. С поста президента Меттера сместить было невозможно. Претензии Рубина к главному редактору находили понимание в коллективе. Из «Невидимой газеты», где Меттер — Мокер, а Рубин — Баскин:
«Баскин, например, постепенно возненавидел Мокера. Он называл его «кипучим бездельником». А ведь Мокер казался поначалу самым энергичным. И деньги раздобыл фактически он.
Наверное, это была вершина его жизнедеятельности. Единственная могучая вспышка предприимчивости и упорства.
После этого Мокер не то чтобы стал лентяем. Но ему категорически претили будничные административные заботы. Он ненавидел счета, бумаги, ведомости, прейскуранты. Реагировал на одно письмо из десяти. При этом забывал наклеивать марки. Его часами дожидались люди, которым Мокер назначил свидание. Короче, Виля был чересчур одухотворенной личностью для простой работы.
Зато целыми днями, куря сигару, говорил по телефону. Разговоры велись по-английски. Содержание их было нам малодоступно. Однако, беседуя, Мокер то и дело принимался хохотать. На этом основании Баскин считал все его разговоры праздными.
Мокер оправдывался:
— Я генерирую идеи…
Баскина раздражало слово «генерирую».
Мокер тоже не жаловал Баскина. Он называл его «товарищем Сталиным». Обвинял в тирании и деспотизме».
Как видите, в редакции самой демократической газеты русской Америки сложился своеобразный культ Сталина. Диктаторские замашки Рубина объяснялись его журналистским прошлым в Советском Союзе. Он искренне считал возможным конвертировать должность журналиста из «Советского спорта», заняв законное, по его мнению, место главного редактора. Окружающие же считали, что советский опыт в значительной степени обнуляется. Причина для очередного скандала нашлась быстро. В Америку прибыл очередной эмигрант — Павел Дембо. Рубин хорошо знал его по совместной работе в спортивной прессе. Ещё до отъезда Дембо пишет письмо старому знакомому, в котором интересуется по поводу возможной работы. Из воспоминаний Рубина:
«Газетный процесс он изучил досконально. Для меня появление такого помощника было бы спасением: я чувствовал, что взвалил на свои плечи непосильный груз. Мне ведь ещё, чтобы зарабатывать на жизнь, приходилось ночами делать передачи для «Свободы». Я показал письмо Дембо своим соратникам, и они одобрили идею взять его к нам на службу.
Я сообщил об этом Паше и указал сумму его будущей зарплаты — 130 долларов в неделю. Она, писал я, меньше, чем получает приличный рабочий за день, но перебиться в ожидании лучших для «Нового американца» времён им — он ехал с женой и дочерью — позволит. Дембо ответил, что счастлив опять трудиться со мной и готов сколько угодно ждать наступления поры процветания «Нового американца». Через неделю после приземления в Нью-Йорке Дембо явился на службу».
Похвальная оперативность нового сотрудника вызвала смешанные чувства у соратников Рубина. Всё сильнее их волновала финансовая сторона работы «Нового американца». Да, газету читали, она привлекла внимание. Но сразу возник вопрос о рентабельности издания. Львиную долю от продажи газеты забирали служба доставки и продавцы. Им доставалось сорок процентов от продаж. Сложилась парадоксальная ситуация — повышение тиража самым негативным образом сказывалось на доходности. Дело в том, что основатели «Нового американца» знали, но должным образом не прочувствовали один из принципов американского издательского мира — большая часть прибыли поступает от рекламы. А вот с этим были серьёзные затруднения. «Новое русское слово», имея серьёзную финансовую подпитку и являясь ежедневным изданием, могло одновременно демпинговать, а с другой стороны, шантажировать слабовольных рекламодателей. Заёмные шестнадцать тысяч медленно, но неуклонно таяли. Соучредители приняли непростое, но единственно возможное решение — мораторий на выплату зарплаты самим себе. Для Довлатова ситуация усугублялась тем, что Елена потеряла работу в «Новом русском слове» по вполне понятной причине — порочащей семейной связи с врагом издания.
В подобной ситуации появление «работника на ставку» закономерно стало поводом для обиды на сталиниста Рубина. Для вручения ему «чёрный метки» явились Меттер и Орлов. Для первого ситуация, несомненно, воспринималась как торжество справедливости. Делегация мятежников потребовала не просто увольнения Дембо:
«— На его место идут двое — Петя Вайль и Саша Генис из «Нового русского слова», — сказал Меттер. — Они согласились работать у нас за те же 250 долларов в неделю, что получают там».
Да, это был открытый бунт. Реакция последовала в духе героев пиратских романов:
«В бешенстве я вскочил со своего стула и заорал:
— Вы — мерзавцы! Если вы тронете Дембо, я ухожу!».
Возглавляемая бывшим капитаном часть команды: Жанна, трудившаяся в отделе рекламы, и верный друг Паша покидают борт корабля. Рубин не обходит вниманием роль Довлатова в своём свержении:
«Орлов и Меттер предъявили мне ультиматум, касающийся Дембо (тот, что описан несколькими страницами выше), в присутствии Довлатова. Они подошли вплотную к моему столу, а Сергей молча стоял в дверях. Когда Меттер кончил, Жанна подняла на Довлатова глаза и сказала:
— Серёжа, эти двое — оболтусы. Но ты же умный и всё понимаешь. Так скажи что-нибудь.
Ответа не последовало.
От любви до ненависти один шаг. Я его сделал, прочитав в первом вышедшем после моего ухода номере «Нового американца»: «Главный редактор Сергей Довлатов».
Уход Рубина с супругой из «Нового американца» открыл недлинный список вакансий. Очередной перебежчик из «Нового русского слова» — Марк Поповский. Я уже упоминал его имя, когда речь шла об участии Довлатова в «Берегах». Несколько слов о Марке Александровиче Поповском. Он родился в 1922 году, прошёл войну. В начале 50-х годов закончил филологический факультет МГУ. Со временем Поповский нашёл себе незанятую нишу в литературе. Он занялся написанием популярных биографий деятелей науки: Хавкина, Вавилова, Исаева. Это была солидная, хорошо оплачиваемая работа. Дополнительным плюсом выступала её внеидеологичность. Вирусы не имели классового происхождения. Всего в советский период Поповский опубликовал полтора десятка книг, с 1961 года состоял в Союзе писателей. Но параллельно с официальными версиями биографий он пишет их «нецензурные» варианты. На одну из них — биографию Николая Вавилова — Довлатов откликнулся в оруэлловском 1984 году рецензией «В жанре детектива»:
«Укрываясь маской дерзкого, но в глубине души правоверного литератора, Поповский годами собирал материалы для своих главных книг, которые невозможно было издать в советских условиях, вел образ жизни конспиратора и заговорщика, правдами и неправдами получая доступ к самым секретным источникам, черпая из них якобы лишь косвенные штрихи и детали для своих официальных книг. Кто-то, может быть, назовет это «двойной жизнью» или «опасной игрой», а самые целомудренные читатели, возможно, усмотрят здесь и долю лицемерия, но так или иначе — лишь благодаря уму, ловкости, бесстрашию или хитрости Поповского (называйте это как угодно) в нашем распоряжении — многие подлинные и неопровержимые свидетельства, которые хранились, что называется, за семью печатями и казались советским властям — навеки похороненными… На этих документах построена лучшая книга Марка Поповского — «Дело академика Вавилова».
Не стоит переоценивать щедрые джеймсбондовские эпитеты (ум, ловкость, хитрость). По воспоминаниям современников, Марк Александрович отличался как раз обратными человеческими качествами: болезненной прямотой в высказывании своего мнения в лица тем, кто в этом не нуждался, политической напористостью, излишней открытостью. Владимир Войнович в интереснейших мемуарах «Автопортрет: роман моей жизни» рассказывает о своём давнем знакомстве с Поповским. В конце правления Хрущёва в министерстве обороны родилась мысль о необходимости здоровой милитаризации советских мастеров пера. Писателям предложили встряхнуться, встать из-за письменных столов и пройти двухмесячную военную переподготовку. Войновичу выпал жребий освежить военные навыки на Дальнем Востоке. Вместе с ним отправился и Марк Поповский. Войнович вспоминал те дни без излишней ностальгии:
«С Поповским мне было поначалу интересно, потом я его терпел, потом он стал меня раздражать тем, что мало пил, говорил глупости, громко смеялся и слишком любил порядок.
Вечерами, когда мы возвращались в гостиницу из ресторана или из гостей, я швырял свои брюки и рубашку на стул в скомканном виде. Он и то и другое подбирал, аккуратно складывал, вешал в шкаф и был прозван мною Савельичем».
Но была черта, действительно роднившая Поповского с агентом 007: любвеобильность. Снова мемуары Войновича:
«Он был большой и искушенный «ходок», почти везде находил себе подругу на ночь и от каждой требовал большего, чем предполагали мимолетные встречи. На сахалинской турбазе, где мы провели полторы недели, рядом с нами жили пионеры. Последнюю ночь нашего пребывания там Марк переспал с одной из пионервожатых, а потом был оскорблен, что она не хочет провожать его на аэродром. И устроил ей скандал, как если бы она была его многолетней женой».
Тяга к плотским радостям органично сочеталась с человеческой доброжелательностью Поповского:
«На пляже на Амурском заливе познакомился с молодой женщиной. Лежа рядом на песке, стал за ней ухаживать, пригласил на ужин. Она сказала:
— Когда я встану, вы о своем предложении пожалеете.
Она оказалась хромой.
Тем не менее он предложения не отменил, в ресторан сводил, а потом, чтобы ее не обидеть, переспал с ней. Но на этом свои заботы о ней не закончил. На другое утро через Брехмана нашел какого-то хирурга, тоже профессора, повел к нему хромоножку. Профессор ее осмотрел и пообещал сделать ей операцию и избавить от хромоты».
Проблема в том, что стремление к добру не всегда учитывало мнение объекта приложения не по возрасту избыточных сил Марка Александровича. Довлатову пришлось испытать это в полной мере. В «Новом американце» Поповский курировал рубрику, хорошо отвечавшую его социальному темпераменту: «Общественные проблемы». Но неформальное и главное его занятие несколько иное: он «курировал» самого Довлатова, сдерживая его необоснованные, опасные для газеты денежные порывы. По свидетельству Гениса, инициатором подобного шефства был Меттер. Если вспомнить «Савельича», то можно не сомневаться, что к своим обязанностям Поповский отнёсся серьёзно. Довлатов ответил тем, что умел. Впервые публициста Зарецкого мы встречаем в «Невидимой книге»:
«Это был талантливый человек с дурным характером. При этом самоуверенный и грубый. Солидные годы и диссидентское прошлое возвышали Зарецкого над его молодыми коллегами.
С Мокером он просто не здоровался. Администратор для Зарецкого был низшим существом.
Разговаривая с Баскиным, он простодушно недоумевал:
— Так вы действительно увлекались хоккеем? Что же вы писали на эту странную тему? Если не ошибаюсь, там фигурируют гайки и клюшки?
— Не гайки, а шайбы, — мрачно поправлял его Эрик.
Зарецкий спрашивал Дроздова:
— Скажите, у вас есть хоть какие-нибудь моральные принципы? Самые минимальные? Предположим, вы могли бы донести на собственного отца? Ну, а за тысячу рублей? А за двадцать тысяч могли бы?
Дроздов отвечал:
— Не знаю. Не думаю. Вряд ли…
Ко мне Зарецкий относился чуть получше. Хотя, разумеется, презирал меня, как и всех остальных. Его редкие комплименты звучали примерно так:
— Я пробежал вашу статью. В ней упомянуты Толстой и Достоевский. Оказывается, вы читаете книги.
Выносили его с трудом. Но у Зарецкого была своя аудитория. За это старику многое прощалось.
Кроме того, он был прямой и честный грубиян. Далеко не худший тип российского интеллигента».
В 1986 году Довлатов переживал очередные сложные времена. Из письма Науму Сагаловскому от 14 июня 1986 года:
«Я, может быть, писал тебе, что в трудную минуту ослабел и продал Половцу за 1.000 долларов несуществующую повесть «Иностранка». Сейчас я эту повесть в испарине строчу. Получается невообразимая херня».
Ограниченность во времени привела к тому, что писатель вынужденно использовал устные заготовки, перенося их на бумагу. Историй о Марке Александровиче накопилось достаточно. И на страницах «Иностранки» снова появляется прямой и честный грубиян Зарецкий:
«Около рыбного магазина гуляет с дворнягой публицист Зарецкий. Он в гимнастическом костюме со штрипками, лысина прикрыта целлофановым мешком.
В Союзе Зарецкий был известен популярными монографиями о деятелях культуры. Параллельно в самиздате циркулировали его анонимные исследования. В частности — объемистая неоконченная книга «Секс при тоталитаризме». Там говорилось, что девяносто процентов советских женщин — фригидны.
Вскоре карательные органы идентифицировали Зарецкого. Ему пришлось уехать. На таможне он сделал историческое заявление:
— Не я покидаю Россию! Это Россия покидает меня!..
Всех провожавших он спрашивал:
— Академик Сахаров здесь?»
В середине 80-х Довлатов вёл активную переписку с Георгием Владимовым и его женой Натальей Кузнецовой. С будущей супругой писателя Довлатов познакомился ещё в детстве. Об этом я писал в первой книге. В 1983 году Владимовы эмигрируют в Германию. С 1984 по 1986 год Владимов руководил журналом «Грани». Он пишет письмо Довлатову, в котором высоко оценивает его прозу («ненатужный, естественный юмор и чёткое, простое и изящное письмо»), предлагая писателю сотрудничество. В ответ 24 февраля 1984 года Довлатова пишет огромное, многостраничное письмо. Помимо многого в нём прозвучало предложение по укреплению позиций журнала в Америке.
Иногда желания Довлатова странным образом сбывались. Помощником Владимова — заместителем главного редактора и одновременно представителем «Граней» в США — неожиданно назначается Поповский. Довлатов предостерегает Владимовых, рассказывает в письмах о своём опыте работы с Марком Александровичем. Помимо общественно значимых качеств нового сотрудника журнала Довлатов не без удовольствия осветил и другие грани личности Поповского. Из письма Наталье Кузнецовой от 10 сентября 1985 года:
«В Нью-Йорке Поповский давно уже стал персонажем бесчисленных анекдотов, которые я Вам при встрече расскажу. Ведь, помимо всего прочего, он еще и крупный селадон, роковой мужчина, заявивший одной крашеной блондинке, которая принесла ему, как мэтру, свои чудовищные новеллы:
«Дайте мне власть над вами, а я дам вам славу!»
В «Иностранке» писатель подробно раскрывает технологию успеха Зарецкого:
«Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое — засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси — дороговато… Далее — «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или — «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того — разрывом сердца.
Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые».
Очередной жертвой Зарецкого должна была стать главная героиня «Иностранки» — Маруся Татарович. Зарецкий и ей предлагает принять участие в важном исследовании. Маруся соглашается внести вклад в мировую науку:
«Зарецкий вытащил портфель. Достал оттуда магнитофон, блокнот и авторучку. Корпус магнитофона был перетянут изоляционной лентой.
— Внимание, — сказал Зарецкий, — начали.
Он скороговоркой произнес в микрофон:
— Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.
И дальше, повернувшись к Марусе:
— Сколько вам лет?
— Тридцать четыре.
— Замужем?
— В разводе.
— Имели половые сношения до брака?
— До брака?
— Иными словами — когда подверглись дефлорации?
— Чему?
— Когда потеряли невинность?
— А-а… Мне послышалось — декларация…
Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?
— Не помню, — сказала Маруся.
— Что — не помню?
— До или после. Скорее все-таки — до.
— До или после чего?
— Вы спросили — до или после замужества.
— Так до или после?
— Мне кажется — до.
— До или после венгерских событий?
— Что значит — венгерские события?
— До или после разоблачения культа личности?
— Вроде бы после.
— Точнее?
— После.
— Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?
— Раз в месяц, как положено.
— Что — как положено?
— Ну, это… Женские дела…
— Я спрашиваю о мастурбации.
— О Господи! — сказала Маруся».
Ну и наконец коронный приём, с которым познакомилась крашеная блондинка с литературными запросами:
«Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.
— О, дай мне власть, — шептал Зарецкий, — и я тебя прославлю!».
Полевые исследования Зарецким сексуального мира советского человека — не чистая фантазия Довлатова. В 1985 году Поповский выпускает книгу «Третий лишний. Он, она, советский режим». В ней автор гневно клеймит коммунистическую власть, лишавшую советских людей секса и честных оргазмов. Страдают все: рабочие, молодёжь, военнослужащие. Не избежала горькой участи и интеллигенция. Вот рассказ 55-летней И.М. — инженера из Москвы:
«В начале 70-х годов я работала в Институте Роспроект. Однажды начальство предприняло поездку в Ленинград. Отправились главный архитектор и все главные специалисты, но прихватили и нескольких сотрудниц чином пониже. Цель этой служебной поездки я уже сейчас не помню. Но зато отлично помню все другие детали. Для командировки был заказан отдельный вагон. Едва поезд отошел от вокзала, мы все хорошо выпили и уже через полчаса полегли. Полегли, кто с кем оказался в купе. Это вовсе не было поездкой любовников. Просто мы обрадовались свободе, счастливому случаю, когда на несколько часов над нами не оказалось никакого начальственного надзора. Люди в возрасте от 30 до 45 лет, мы все в эту ночь были обеспечены партнерами и пристанищем. Ночью голые архитекторы бегали по коридору вагона и танцевали от радости. В Ленинграде наш вагон был поставлен на запасные пути, и три дня никто из нас не выходил на улицу. Покидали вагон только те, кому выпадал жребий сдавать опорожненные водочные бутылки… Потом у себя в Институте мы с удовольствием вспоминали эту поездку».
Думается, что образ Зарецкого возмутил Марка Александровича прежде всего дискредитацией его прогрессивной научной и публицистической работы. Довлатов «отмщевал» «Зарецкому» за нудность, бесцеремонность, желание сделать «Нового американца» газетным органом, «отражающим значимые политические события». Понятно, что Поповского приставили к главному редактору не только с целью контролировать нецелевые расходы, но и для создания атмосферы некоторой серьёзности, ответственного отношения к делу. И для этого имелись все основания.
К сожалению, творческие успехи существенно опережали финансовые. Создатели газеты допустили ошибку, ставшую впоследствии роковой для «Нового американца». Все силы ушли на создание коллектива, способного выдать читателю качественный продукт. Увы, но обеспечить условия для функционирования газетного механизма никто не смог. Я уже цитировал воспоминания Марка Сермана. Довлатов предложил ему заняться сбором объявлений в газету. Творческая часть редакции — подавляющая часть присутствующих — горячо одобрила инициативу заведующего отдела культуры. Меттер тут же начал инструктировать нового сотрудника:
«С финансами туго, а собирать рекламу никто не хочет. Это — административная, нетворческая деятельность, а все сотрудники «НА» исключительно творческие работники». Сказав это довольно громко, Меттер выразительно на меня посмотрел. Во время тут же начатого им трейнинга: «Звонишь по списку и прямо говоришь, на хорошем английском: “Ви вонт ту плэйсйорэд виз ас…”»
Кроме этого нового работнику вручили удостоверение с фотографией. Документ гласил, что его владелец является менеджером по рекламе. В качестве поощрения Меттер заметил, что у Сермана «умный еврейский взгляд», что должно, видимо, означать неизбежный успеха во время телефонных переговоров. На опубликованном удостоверении взгляд Марка, скорее, печальный, что, впрочем, не отменяет утверждения Меттера. Помимо обзвона потенциальных рекламодателей менеджер по рекламе также отвечал на обычные звонки читателей:
«Мне запомнился один эмигрант из Вашингтон Хайтс, который звонил неделю подряд, и я ему, научившись у американцев, все говорил, чтобы он позвонил завтра. На седьмой день он позвонил и, уже не представляясь, сказал: «Отдай газету, сука», и затем почему-то жалобным тоном, как бы нехотя, добавил: «Я же русский, а не еврей, как ты». Тут мне вспомнилось напутствие Меттера по поводу умного еврейского взгляда, хотя этот грубый и антисемитски настроенный подписчик ни меня, ни моего взгляда никогда не видел и все наше общение шло по телефону».
Но и основная менеджерская работа приносила мало радости и денег. Звонить и навязывать рекламу в нераскрученной газете оказалось трудно. В лучшем случае сразу следовал решительный отказ, в худшем — предлагали перезвонить через несколько дней. Серман сидел на комиссионных. За две недели работы сумма его вознаграждения составляла 12 долларов. Можно представить объёмы рекламных поступлений в кассу «Нового американца».
Если самим себе сотрудники «Нового американца» могли урезать зарплату или даже не платить её, то подобная тактика «военного коммунизма» не находила понимания в мире чистогана. Из интервью Елены Довлатовой для Elegant NewYork:
«Несмотря на удешевление стоимости типографских расходов, НА все еще не сводил концы с концами, и украинцы отказались работать в долг. И в день выпуска очередного номера мы все сидели по домам у телефонов и ждали, удастся ли Меттеру опять уговорить руководителей типографии поверить нам еще раз. Только в середине дня ему это удалось. Мы помчались в типографию, ожидая, что придется сидеть всю ночь, чтобы сдать номер. Каково же было наше удивление, когда, приехав, мы узнали, что наборщица тайком от своего начальства сделала весь набор. Такое отношение к нашей газете в действительности поднимало наш дух».
О деньгах Довлатов много говорит в письмах. Это не связано с его жадностью. Напротив, он относился к ним достаточно легко, любил широкие жесты, делал подарки. Но для него деньги имели ещё дополнительное экзистенциальное измерение. Они свидетельствовали о какой-то устойчивости быта, преодолевающего хаос, которого писатель так боялся. И, конечно, не будем забывать об элементарном безденежье. Вот очередной отчёт о финансовом положении семьи:
«Деньги сейчас есть. По-американски — ничтожные. По-советски — громадные. Лена зарабатывает чистыми 160 в неделю. Я — чистыми же — 175. Курсы бросил. (Не хватает времени.) У мамы — триста в месяц.
Газета развивается нормально. Это — главная забота.
У меня на книжке — около 900 долларов. У Лены — тысячи полторы. Правда, ещё много дыр в хозяйстве. И машина просто необходима».
Говоря о курсах, Довлатов имел в виду ювелирные курсы, за обучение на которых ему полагалось 63 доллара в неделю. Письмо от 22 апреля 1980 года. Адресат — отец Довлатова. В те дни он с семьёй находился в Италии в ожидании американской визы. После эмиграции сына и дочери Ксаны в 1979 году Донат Исаакович Мечик очутился в сложном положении. Он вынужден уйти из Музыкального училища при Ленинградской консерватории, где вёл курс актёрского мастерства. Довлатову-старшему больше семидесяти лет. Вместе с женой он также вслед за детьми уезжает из страны. В Америку они с женой прилетают 5 мая 1980 года, в разгар гражданской войны в «Новом американце». В аэропорту их встречают сын с дочерью. Довлатов активно помогал отцу устроиться на новом месте. Помощь в поиске съёмного жилья оказал Борис Меттер, что свидетельствует о «здоровой атмосфере» в газете, несмотря на все взаимные претензии и даже периодические скандалы. Буквально через несколько дней после прилёта Доната его сын возглавляет редакцию «Нового американца». Используя служебное положение, Довлатов помещает в газете интервью с отцом, которое сам же и берёт у него. Материал оперативно выходит в 17-м номере еженедельника. Интервью называется «В Москву я больше не ездок…». Его предваряет вступление, в котором Мечик аттестуется как «создатель и бессменный художественный руководитель Ленинградского эстрадного училища». Сыновнее желание представить родителя при полном параде достойно похвалы. Но ради справедливости следует сказать, что Донат не был ни «создателем», ни «художественным руководителем». В училище он руководил отделением речевого жанра. Что тоже хорошо. При этом нельзя сказать, что Довлатов приукрасил боевой путь отца. Прибавление двух звёздочек — произвести «майора» в «полковники» — в эмигрантской среде даже не считалось преувеличением. Некоторые смутные сомнения могли появиться, когда майор превращался в генерал-майора. Вернёмся к беседе отца с сыном. Начинается интервью по-семейному:
«— Донат! Когда я решил уехать, ты называл меня идиотом. Что ты сейчас об этом думаешь?
— Когда я решил уехать, меня тоже называли идиотом. Я тоже хочу задать этим людям несколько вопросов. Думаю, они будут здесь несколько позже…
— Что нового в Ленинграде?
— Умер Толубеев, поразительный актёр. Незадолго до смерти ушёл из Пушкинского театра…»
Рассказав о событиях, о которых заинтересованные знали и так, Донат Исаакович перешёл к ответу на вопрос о причинах своей эмиграции. Начал он основательно, издалека:
«В 38-м расстреляли отца. Я думал, всё кончено. Все пути закрыты. Но за меня вступились. Очень много сделал Черкасов. Я получил районный драматический театр. Довольно успешно работал. Был приглашён в Александринку. Всё шло хорошо… Затем наступил антисемитский период. Директор театра вынудил меня уйти. Я был в отчаянии, переживал, нуждался. Мне снова казалось, что все пути закрыты… С благословения Черкасова пошёл работать на эстраду. Поставил около двадцати спектаклей. Много писал для эстрады. Пятнадцать лет тому назад создал эстрадное училище. Вырастил сотню учеников. Среди них есть популярные артисты, лауреаты… Написал теоретическую книжку об эстраде. Её хвалили… А затем всё началось сначала. Эмигрировали мои дети. Я их понимаю… Отношение ко мне изменилось. Среди учеников появились доносчики. В газетах и журналах перестали упоминать мою фамилию… Так меня вынудили уйти на пенсию…»
Прекрасно сказано, жаль только, что в третий раз не прозвучало сакраментальное: «все пути закрыты». Обстоятельно перечисленные творческие достижения: двадцать спектаклей, сотня учеников, включая лауреатов, книжка об эстраде подчёркивают не значимость достижений отца Довлатова. Создаётся впечатление, что всё-таки его главная удача в искусстве — знакомство с Николаем Черкасовым. Скорее всего, так оно и было.
Следующий поворот. Довлатов уезжает в 1978 году, Ксана Мечик — в 1979-м. Какие газеты и журналы за считанные месяцы перестали упоминать создателя эстрадного училища? Получается, что имя Доната Мечика до этого не сходило с газетных и журнальных страниц. Горькое в сократовском духе признание факта предательства учеников комично соединяется с последующим вынужденным уходом на пенсию. Обошлось без цикуты. Сын строго спрашивает отца:
«— Короче, пока не трогали, всё шло замечательно?
— Я бы выразился иначе. Пока давали творчески работать, я был счастлив. Я был готов мириться с обстоятельствами. Жертвовал многим ради ощущения творческой полноценности. О Советской власти я знаю куда больше, чем знаешь ты. Но я молчал, терпел, старался примириться. И наконец — тупик. Перспектив не было. Будущего не существовало… И я оказался здесь».
Слова об «ощущении творческой полноценности» прекрасно характеризуют вкус отца писателя. В конце интервью неизбежный вопрос о планах:
«— О планах в семьдесят лет — разговор короткий. Я не хочу заблуждаться в собственный адрес. О работе в театре нечего и мечтать. Но ведь я прожил длинную жизнь. Знал многих выдающихся людей. Работал с Корчагиной-Александровской, Черкасовым, Меркурьевым, Шостаковичем, Зощенко… Дружил с Павлом Васильевым… Мне удалось переправить свои рукописи и архивы. Здесь мои дети. Здесь мои ученики, мои друзья.
— Дай Бог тебе удачи!
— Я старый актёр. Когда-то играл Чацкого. А ведь Чацкий — первый российский эмигрант…
— Первым был Садко.
— Ну, второй. Хочу закончить его словами: “В Москву я больше не ездок!”»
Отец Довлатова угрозу воплотил в действительность. Донат Мечик издал три книги: «Выбитые из колеи», «Закулисные курьёзы», «Театральные записки». Они известны тем, что их написал отец Сергея Довлатова.