Вера Зубарева. Между Омегой, Альфой и Одессой: Трамвайчик-2
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2022
Вера Зубарева. Между Омегой, Альфой и Одессой: Трамвайчик-2. Стихи разных лет. Идилвилд, Калифорния: Издательство Чарльза Шлакса, 2022.
Несколько лет назад знаменитый русский поэт Виктор Соснора выпустил книгу «Флейта и прозаизмы», в названии которой обозначил важный процесс, происходящий сегодня в русской поэтической речи. Это столкновение двух или нескольких языковых пластов, их соседство в одном произведении и, разумеется, эффект, возникающий благодаря такому соединению. Так работают многие русские поэты сегодня, и Вера Зубарева, выпустившая книгу «Между Омегой, Альфой и Одессой: Трамвайчик-2», — не исключение. Однако в каждом случае закон гармонического сочетания, точнее, несочетания работает по-своему; посмотрим, как это происходит в случае поэта Зубаревой.
«Выхрапывались откровения // С соборностью наедине», — пишет она в стихотворении «Там все храпели в этом поезде…». Храп, откровение, соборность — какой странный, неожиданный ряд! Или включение в ткань стиха типичной формулировки из метеосводки: «Ветер в городе, // на море шквал, // по всем каналам // штормовое предупреждение» («Ветер в городе…»). Или разговорное, неизмененное: «Трамвай, набитый до отказа, // Столб на углу (при чём тут он?)» из «Перед стихами плохо спится…». Примеры можно множить, но уже ясно, что разнообразие выводит поэтическую речь на уровень разговорной, как будто сообщая ей обыденное качество естественности, простоты и понятности. Как будто не поэт, а самый обычный человек говорит, случайно читавший, например, Владимира Соловьева. На подобное впечатление неожиданно работает и дактилическая усечённая рифма «чернильницы» — «кириллицей» в самом первом тексте книги, «Вот и снова заброшен невод…». Разностопность, к которой Зубарева прибегает неоднократно, служит, кажется, той же цели — создать у читателя впечатление, будто здесь, в этой книге, ничего такого специального его не ждёт.
Но впечатление простоты кажущееся, поскольку рядом с автоматически распознаваемыми явлениями встречаем образы из сферы высокой, вдобавок усложненные технически, с точки зрения стихосложения — в одном отрывке соседствуют разные виды рифмовки:
Это я опять причалила к берегу,
Это небо опять растеклось по рельсам,
Это мой трамвай из прошлого века
Наблюдает моё возвращение из рейса.
Вот и всё. На странице полночь,
Полночь в городе, полночь на башне.
И спешит на подмогу прошлое
С ободком от свечи вчерашней.
Неоднородность поэтических средств должна же иметь причину, и её стоит попытаться разгадать. Кажется, что переход с регистра на регистр Зубарева использует как своего рода имитацию разговора самого города, включая и здания, и дома, и улицы, и жителей, умерших и здравствующих, и ландшафт с Чёрным морем в неизменном фарватере взгляда, и времена жизни, прошлое и настоящее.
Поэтому «тени усопших моллюсков», «разбитые лодки мидий», «полые крабьи доспехи» («А у кромки воды…») воспринимаются шире, чем обозначены: за жителями морских глубин угадываются люди, мореплаватели и рыбаки, а за ними, в свою очередь, и те, кто оставил их образы в искусстве.
Одессу лирическая героиня видит то очень близко, в достовернейших подробностях: «Разгул подворотен, // голодранцы-ветра // выпускают мусор // на радость мухам…», — то из невообразимого космического далека, обозначенного названием книги. Аритмия строки не только препятствует поверхностному восприятию, заставляя читательский взгляд вернуться на несколько слов назад и заново воспринять прочитанное, уже зная дальнейшее. Ритмические скачки погружают нас еще и в нелинейное движение художественного времени: автор, одесситка по происхождению, био- и географически удалена от Одессы и возвращается туда в мыслях, во сне, в ассоциациях. Иного дома лирическая героиня себе не нашла:
Страшно не то, что оставлен дом
И роздано прошлое неизвестно на чью потребу,
А то, что чувствую себя как фантом
Меж созвездий, расставленных по новому небу.
(«Небо Италии»)
В книге несколько глав или стихотворных циклов: «Невод памяти», «У берега другого», «Дома и улицы», «Лица», «Поиск земли», «Песнопение трамвая», «Сумма одиночеств», «Вход свободный». Даже по перечню заглавий видно, что литературные подтексты, взятые Зубаревой из Пушкина, Набокова или даже Фомы Аквинского («Сумма теологии»), вообще из средневековья, породившего множество разных «Сумм», и одновременно из области городских реалий — дома, трамвай, лица, — показывают, что мир города проникнут, «пропитан стихами», как когда-то о другом месте сказала Анна Ахматова. Эта творческая наполненность не способна компенсировать личных потерь — смерти отца или трагической гибели одесситов 2 мая 2014 года, — но может заполнить ужасающий вакуум, уничтожить «место пусто», хотя превратить его в «место злачно», конечно, не в силах. Зато поэзия гарантирует вечное возвращение:
Идут часы. Мороженое тает
И капает, вливаясь во вчера,
В страну молочной радости и света
Не читанного Ветхого Завета,
Куда бежали все — и стар и мал,
Где до сих пор обещано всё это —
Ведь прошлого никто не отменял.
(«…А за полночь, когда пустеют пляжи…»)
«Трамвайчик» везёт от одного эпизода к другому, туда, «Где обитает тихий ветер, // И сны встречаются тайком, // Где жизнь рифмуется со смертью, // Пчела рифмуется с цветком…». А любой старый дом рифмуется с человеческой судьбой, быть может, известной или, напротив, не узнанной, но всё равно близкой, и потому оплакан он, как человек: «Вот пал ещё один… Как будто бы сапёр // На минном поле жизни подорвался…» («Памяти дома»).
Любимое, незабываемое, хрупкое и тленное представляет в книге Зубаревой как будто лишившимся своей природной вещественности. Домам свойственно строиться из прочного материала; однако здесь они — «мир бумажный» («Улица в заре вечерней…»). Но по тому же самому закону естество своё могут менять и люди, одесситы, беззащитные маленькие протеи, чей собирательный образ дан в стихотворении «Над морем полнолуние весеннее…»: «И снится всем, как второмайский мученик // Из пепла облаков воскресе…». Однако и ненасильственное их бытие, по крайней мере, драматично: «Кто ты сегодня? Ветер? Снег? // Девятый вал? Пески? Ковчег?» («Актриса»).
Едва ли не самые частые явления в книге — звезды и рыбы. Они возникают в разных сочетаниях, иногда соединяются: «И выудит вечер из облака рыбку-звезду…» («Ничто не даётся так трудно душе, как стихи…»). Благодаря им соединяются и небо с морем, со времен Жуковского неслиянные и нераздельные.
Время обращается вспять, рвётся обратно, в момент до начала Творения. Мироздание в любой момент может схлопнуться, пространственность — отмениться. Но Зубарева, кажется, уверена, что и в случае подобной трагической развязки над точкой хаоса будут звучать стихи.
Или, по крайней мере, их обрывки.