Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2022
Алексей Любжин полагает, что образования Белинский не получил, его стиль неказист, суждения поверхностны и несамостоятельны.
В том, что предъявил Белинскому Любжин, нет ничего нового. Более того, уже Айхенвальду («Белинский — сплошной объект и медиум влияний, луковица без ядра») делалось замечание, что его упрёки не новы.
Напористое многословие, дурной вкус в специфическом изводе, сидел хикиморой в квартире и не знал жизни, либеральный фашизм («обличая крепостное право, в литературной области и вообще в области мысли он выступает худшим крепостником, нежели самые злонамеренные из помещиков») — всё это вменялось Белинскому ещё при жизни.
Г-н Любжин приводит тяжеловесный пассаж Белинского, остроумно присовокупляя: «такое может нравиться только людям со специфически дурным вкусом». Г-н Любжин отчасти противоречит себе: если предположить, что ум и память читателя усовершенствованы древними языками (о краеугольности коих писал Белинский), этот пассаж будет не таким сложным. В «Сумерках всеобуча» г. Любжин сокрушался, что т. Сталин не успел ввести латынь — помешал английский шпион Берия. Напрасно г. Любжин не выдвинул красивую гипотезу, как Белинский был завербован польскими иллюминатами: «Когда русская литература стала проникать в школы, «победа рассталась с нашими знамёнами».
«Похороны Белинского» Любжина напоминают ответ Жида на вопрос «кто самый великий писатель Франции?»: «К сожалению, Гюго!», или продолжение «спора древних и новых» на русском ландшафте.
Получилось у Любжина развенчать Белинского, как Набокову — Чернышевского?
Отчасти да.
Недвусмыслен отзыв Пушкина о Белинском. «Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим соединял бы он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы имели бы в нем критика весьма замечательного».
Двусмыслен отзыв о Белинском кн. Одоевского: «В нём было сопряжение Канта, Шеллинга и Гегеля, сопряжение вполне органическое, ибо он никого из них не читал».
Чудесен отзыв преподавателя пензенской семинарии: «Он и тогда был ядовит».
I. Писатель
Сам о себе Белинский пишет жоще.
«Моя главная сторона сила чувства, и, если бы моя воля хоть сколько-нибудь соответствовала чувству, я, право, был бы порядочный человек. А то дрянь, совершенная дрянь. Характеришка слабый, воля бессильная — вот что сокрушает».
«Право, совестно иногда увидеть себя в зеркало, когда говоришь с ним. А ведь у каждого человека внутри себя есть зеркало — мое довольно криво, и нравственная физиономия моя отражается в нем не красивее моей физической физиономии».
«В прошедшем меня мучат две мысли: первая, что мне представлялись случаи к наслаждению, и я упускал их, вследствие пошлой идеальности и робости своего характера; вторая: мое гнусное примирение с гнусною действительностью. Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения!»
«…Мой отец пил, вёл жизнь дурную, хотя от природы был прекраснейший человек, и оттого я получил темперамент нервический, вследствие которого я столько же дух, сколько и тело, столько же способен к жизни абсолютной, сколько наклонен к чувственности, сладострастию, нравственному онанизму…»
«Как истинный русак, он умеет говорить в духе каждого мнения (то есть приноровляться), но своего не имеет никакого. Ругает Луи-Филиппа и Гизо, Францию и говорит, что недаром некоторые французы отдают преимущество нашему образу правления. Я его осадил, и он сейчас же согласился со мною. Было говорено и о славянофилах, которых он всех знает, и, между прочим, он сказал: «Да за что их хватать, что они за либералы; вот их петербургские противники, так либералы». Разговор наш кончился вот как: «А вот у нас драгоценный человек!» Кто? Белинский. Другой на моем месте тут-то бы и продолжал разговор; но я постыдно обратился в бегство, под предлогом, что холодно, да и спать пора».
Вот выдержки из писем Белинского. Л.Я. Гинзбург писала о значении его писем для психологической прозы. Защита Белинского так же не нова, как и попытки раскороновать его. ПСС Белинского следует читать задом наперёд, с писем, — как сейчас читаются «толстяки». Белинский больше, чем критик. Он оригинальный писатель о себе, что сейчас именуется богопротивным словом «автофикш».
Белинский стал ложноклассическим столпом. А разве может столп быть неистовым? Уместно сравнить Белинского с Аввакумом Петровичем. Когда я начинал читать Аввакума, меня бесило смешение славянского с нижегородским, но когда я услышал его голос…
II. Деятель
Л.Я. Гинзбург написала о Белинском — новаторском прозаике в письмах.
Светлана Волошина написала о Белинском-политике и остроумно поименовала его стратегию «новой этикой». Белинский провоцировал власть в древнеримском смысле слова provocatio — обращения к народу мимо сената и поверх народного собрания.
Расхождения Белинского с Самариным, Айхенвальдом и Любжиным — классовые расхождения. Самарин — аристократ, Айхенвальд — сын потомственного почётного гражданина Одессы. Мне неизвестно классовое состояние Любжина, но уже то, что он учился классической филологии, говорит о том, что это столичный уроженец.
Сделаю небольшое отступление. Когда ещё был жив Валера Ким, на Камчатку приезжал Максим Амелин. Он тогда переводил «Одиссею» с древнегреческого. Я спросил его: а как поступить на классическую филологию? «А вот знаете, в «Капитанской дочке» ребёнок ещё не родился, а уже записан в гвардейский полк. Так же и с древнегреческим — надо родиться в правильном роддоме».
Любжин упрекает Белинского в том, что он относил к «народу» свою референтную группу, остальным оставляя статус «черни» или «педантов». Любжин не отрицает своих феодальных поползновений, вольно же ему считать журнал подлым жанром, сам-то он печатается в журналах.
Белинский посредством «новой ифики» создавал свой «народ». Он был практически предтечей Бахтина с его бытийным не-алиби и бахтинской круговой порукой, omertà-человечностью, «социальность, социальность или смерть!»
Литература — это не «чистое искусство», как хотелось бы гг. Любжину, Самарину и Айхенвальду. Литература — это политика. Критика — это геополитика.
III. Миф
Тургенев вплотную подошёл к мифу о Белинском. Он начался с литературной сплетни, а завершился легендой.
Сплетня + легенда = миф.
«В тогдашнее темное, подпольное время сплетня играла большую роль во всех суждениях — литературных и иных… Известно, что сплетня и до сих пор не совсем утратила свое значение; исчезнет она только в лучах полной гласности и свободы. Целая легенда тотчас сложилась и о Белинском. Говорили, что он недоучившийся казенный студент, выгнанный из университета тогдашним попечителем Голохвастовым за развратное поведение».
«Между чужими людьми, на улице, Белинский легко робел и терялся». Но у него было главное — «небоязнь смешного (ridicule)». «He was a good hater», недаром литаристократы 30-х произносили его фамилию с намёком на Bellona-Ma, «Мать-Война» — «Беллынский». А то, что «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», так «именно недостаточность знания является в этом случае почти необходимостью».
Помогла Сенковскому его учёность?..
«Сенковский был не только учен, он был остроумен, игрив, блестящ; молодые чиновники и офицеры восхищались им, особенно в провинции; он забавлял своих читателей, втайне презирая их как неучей; и они забавлялись им — и на грош ему не верили».
Как писал Белинский. «Чем больше всего взял «Телеграф»? Либеральным душком. Чем взял Сенковский? Основною мыслию своей деятельности, что учиться не надо и что на все в мире надо смотреть шутя. Русский человек любит жить на шаромыгу. Но главная страсть его ко всему запрещенному цензурой. И между тем все наши либералы ужасные подлецы: они не умеют быть подданными, они холопы: за углом любят побранить правительство, а в лицо подличают, не по нужде, а по собственной охоте».
IV. Юродивый
В чём сила Белинского, брат?
В неистовости.
Помню, Битов риторически вопрошал: а в чём, собственно, разница между «истовый» и «неистовый»?
В стирании разницы между — корень непонимания.
«Истовый» — истинный, полностью самотождественный, крепкий, zitatenfest, параноид.
В «неистовый» — dunkler Drang, растождествление, шатость, смещённый центр тяжести, как у пули АКМ 5.45, которая входит в голову, а выходит из мизинца, шизоид.
Такова траектория всех писаний Белинского.
Достоевский известен гротескными пародиями на товарищей по перу. Фома Опискин — Гоголь, проглоченный крокодилом — Чернышевский, Кармазинов — Тургенев. Белинский — Ипполит Терентьев! Успех Белинского объясняет Келлер-Боярский: «Я, конечно, моим образованием манкировал, но ведь если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше превосходительство!» Не случайно Достоевский 4-ю часть «Идиота», как раз после манкированного самоубийства Ипполита, начинает с «рассуждений, начинающих уже походить на литературную критику». «…Спор его был бессвязен, насмешлив и парадоксален…» «Умирает, а всё ораторствует!» Переезд Ипполита в Павловск, где он даже потолстел, — предсмертная поездка Белинского в Зальцбрунн.
Достоевский разобрал Белинского по Юнгу. Во сне Ипполита Терентьев-тернёф «Норма» (Суперэго) убивает Терентьева-тарантура (Id) и гибнет сама.
Парная к «неистовый» погремуха была у Кетчера, переводчика Шекспира, — «Нелепый».
«Замени непристойное слово «Катя» благородным словом «Кетти», — советовал ему Белинский.
Осмелюсь уподобить Белинского нашему современнику (nomen odiosum), чьи лекции о литературе, по заявлению компетентных филологов, — чистая галиматья. Но который за счёт брюзгливого напора — виднейший популяризатор.
Белинского полюбили за юродство.
Это превращённый тип «умного юродивого», но без глума.
«Глумление он бы отвергнул, как недостойное легкомыслие или трусость. Известно, что глумящийся человек часто сам хорошенько не дает себе отчета, над чем он трунит и иронизирует; во всяком случае, он может воспользоваться этими ширмочками, чтобы скрыть за ними шаткость и неясность собственных убеждений».
«Поезжай в Италию, пустись в пьянство — только выходи из себя», — советовал он Боткину.
У Белинского много «словечек».
Тоталитет, эгзажерованные понятия (вроде «афишевания знакомства» у Достоевского), «деятель» в смысле «политик», «сократитель» в смысле «рерайтер», «самоосклабление» в смысле «самоирония», игра корнесловом: «Да, брат, мы так искажены и исказнены, что страшно подумать», «Наши лета и понятия разнят и рознят нас».
А вот филипп-киркоровское:
«…Имеет больше отношения к звезде Гоголя, нежели звезда Павлова: по крайней мере, рифма, да еще богатая, а притом и Гоголь сделался теперь…».
Есть и скатология.
«Сальное, но, к несчастию, верное сравнение: духовная пища, которую мы пожираем без разбора, не обращается в нашу плоть и кровь, но в чистое, беспримесное экскрементум».
«Мой… и моя задница суть, но я о них не говорил не только человечеству, даже расейской публике, хотя с ней только о подобных предметах и можно говорить».
И далее.
«Чтоб узнать, что такое русская читающая публика, надо пожить в Петербурге. Представь себе, что двое литераторов приняли мою ругательную, наглую статью о романе Каменского за преувеличенную похвалу и наглую лесть Каменскому и упрекали за то Краевского».
«Наша публика мещанин во дворянстве: ее лишь бы пригласили в парадно-освещенную залу, а уж она из благодарности, что ее, холопа, пустили в барские хоромы, непременно останется всем довольною. Для нее хорош и Грановский, да недурен и Шевырев; интересен Вильмен, да любопытен и Греч».
«Занятие пошлостию и мерзостию, известною под именем русской литературы, критические (и притом пустые) толки о вздорах и пустяках опротивели мне до смерти. Для себя я ничего не могу делать, ничего не могу прочесть. Кстати о Петербурге. В нем есть по крайней мере 50 кругов или обществ (sociétés), во всем резко отличающихся друг от друга. Каждый индивидуум в Петербурге соображается с мнением и обычаями своего круга, не обращая внимания даже на существование других. Представьте себе — какая досада: в Межевом институте ученик украл у меня тетрадь стихов Красова и переслал ее к Сенковскому, а тот себе печатает да печатает. Нельзя ли об этом пустить слух в «Литературных прибавлениях» и даже перепечатать все эти стихотворения, а я немедленно выхлопочу от автора право на эту перепечатку».
V. Западник
Западничество Белинского с современной точки зрения, когда мы все (несмотря на «старый спор славян между собою») принадлежим, в сущности, к глобальному Западу, — весьма проблематично.
Известен парадокс Бердяева о западниках и славянофилах. Славянофилы — западное веяние, занесённое из Германии, а западники — наоборот, явление чисто русское.
Это не совсем так.
На Западе был ориентализм («восточничество»), областничество. Анри Бейль выучил все итальянские диалекты и стал итальянцем «по выбору», Арриго Бейлем.
Западничество среди тех, кто действительно знал Запад, разнилось в зависимости от того, с каким именно фрагментом Запада был знаком имярек.
Ссора Герцен–Тургенев — из-за того, что Герцен был человек французской (парижской) складки, а Тургенев учился в Германии и после 18-го брюмера Луи Бонапарта эмигрировал в Баден-Баден вместе с м-м Виардо. Итальянским западником был Гоголь, «Мёртвые души», по остроумному замечанию не помню уже какого полка, описывают не Россию, а Папскую область. Владимир Печерин стал неплохим ирландцем и жёг в Дублине англиканские библии. Если, следуя Тойнби, выделять Ирландию как «дальнезападную культуру», то Печерин был «дальнезападником».
Белинскому в Европе было попросту скучно, тем более что изъяснялся он «подлейшим французским языком, каким не говорят и лошади». Корень претензий современных западников к Белинскому — его шатания между берлинодушием и западничеством французского извода. Классик Любжин держит руку немцев. А Белинский эволюционировал в противоположном направлении — от немцев к французам.
Что бы сказал Белинский, доживи он до франко-прусской войны?!!
Впрочем, как ранний предпостмодернист, он понимал, что Европа не имеет центра, Европа — это не Рим и не Париж, а — идея. Идея трансгрессии и постоянного внутреннего шатания. Недаром столица Европы — Страсбург, «Город дорог». А родной город Белинского Пенза — Пианза — «пьяная».
VI. Белинский и несть ему конца
Я воспитывался на «Былом и думах». Для меня переписка Белинского, Боткина и Бакунина, письма Тургенева, Станкевича, воспоминания Панаева, дневник Достоевского — мощнейший гипертекст.
Как-то я нашёл портрет Белинского: «На Летова похож». Знакомый иконописец говорит: «Нет, у Белинского лицо строже». Потом я вычитал из переписки с Боткиным: «Егор Фёдорович, кланяюсь вашему философскому колпаку», и гештальт сложился. Оказалось, что Летов — из немцев, приставку «Леттов-» давали тевтонам, которые воевали против своих на стороне Литвы. Ну и один из проектов Летова назывался «Адольф Гитлер», ни больше ни меньше.
Приятно встретить в великой русской литературе свою фамилию. «Деньги от Ширяева принимай осторожнее — перечти и дай расписку в получении», — инструктирует Белинский журналиста Иванова. Ширяев был московским книгопродавцем.
P.S. А ещё Белинский придумал термин «лёгкая кавалерия». Из письма Краевскому. «Право, мне кажется, они («Отеч. Записки») были бы еще сильнее, если бы легкая-то кавалерия лучше им служила. Уж я бы похлопотал для легкой-то кавалерии, по приезде в Петербург»!