Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2022
Сергей Васильев (1963) — автор книг «Астроном, или Работа по коррекции звёздного неба», «Сказка о Ефреме и Ерёме», «Шла Иринка по тропинке…», «Вкусная АЗБУКА», «Фунт изюма», изданных в Дюссельдорфе и Воронеже. В журнале «Урал» печатается впервые.
Необычным образом обстоятельства складываются по большей части для особ необычных.
Из свода законов Бытия
Развалившись в кресле, незнакомый франт щекотал себе нос пером, перебирая взятые со стола листы. Хранитель чернильницы и надзирающий за всем хозяйским кабинетом арапчонок пытался было укоризненно посмотреть на много позволяющего себе визитёра, да был погребён под его небрежно брошенными перчатками. Между тем щёголь этот время от времени возводил глаза к переносице, после чего обмакивал перо в чернильницу и что-то замарывал на исписанных страницах…
— Позвольте… — вошедший Александр Сергеевич потёр пальцами виски.
«Опять Пётр всё проспал и не доложил о посетителе. Ну что за слуги?!»
— А, господин Пушкин! Так вот вы… — незнакомец совершенно бесцеремонно окинул оценивающим взглядом невысокого, худощавого поэта в скромном домашнем сюртуке, — …какой. Я было к вам на Галерную… Нет, говорят, переехали на Фурштатскую в полном количестве. В доме Алымова теперь обретаются, в квартире аж о четырнадцати комнатах…
— Чем обязан?.. — перебил Пушкин словоохотливого молодящегося гостя, сжав посильнее виски. — С кем, собственно, имею честь?
— Не узнали? Ай-я-яй… Тогда представлюсь самолично: Иван Петрович Белкин, покойный вашими потугами, к вашим же услугам. Осмелюсь напомнить: вы в прошлом годе оплошность допустили — изволили издать повести за моим авторством без моего на то дозволения. Безо всякой неловкости, как по всему видно, с вашей стороны.
— Позвольте, — повторился Пушкин и присел на краешек стула возле двери, — что за шутки? Вас же нет. Я же вас, сами знаете, выдумал. Вы же фантазия…
— Так по этой причине вы, сударь, полагаете, и спросу никакого с вас быть не может?
Белкин небрежно бросил на стол листы, а поверх них перо. Клякса от капли печатью разбрызгалась на последней строке. Пушкин вскочил со стула и бросился к визитёру.
— Не сметь! Не сметь трогать мои черновики!
В чуть прикрытую дверь негромко, но настойчиво постучали, и послышался голос Натальи Николаевны.
— Саша, что случилось? Что за шум?
Пушкин поспешил к двери и, приоткрыв её, выглянул в соседнюю комнату, заставив себя успокоительно улыбнуться.
— Наташа, не волнуйся. Мы тут беседуем…
— С кем? Я не видела, чтобы кто-то проходил к тебе в кабинет.
— С Белкиным… э… Иваном Петровичем, — не нашёлся сразу, что соврать, Александр Сергеевич.
— Поздравляю, мой друг, вы уже с вымышленными покойниками ссоритесь.
— Друг мой, по-твоему, сталось бы лучше, если бы ко мне пожаловал настоящий покойник?
— Бог с тобой. Я о том, Саша, что не следует засиживаться за картами, пока не закончится всё вино, закупленное на неделю вперёд. Я велю подать тебе крепкого чаю.
Улыбка Пушкина сменилась на виноватую, теперь уже безо всякого притворства.
— Спасибо, Таша. Только покрепче, пожалуйста. Ненила Ануфриевна пусть побеспокоится… две чашки.
— Душа моя, — совсем уж серьёзно обеспокоилась Наталья Николаевна, — что с тобой? Может быть…
— Я выпью обе сам. Доктора звать нет никакой необходимости. Не тревожься понапрасну. Я не душевнобольной, и разум мой не помутился.
В последнем Александр Сергеевич не был совершенно убеждён, но с показательно уверенным видом кивнул супруге и, плотно прикрыв дверь, повернулся к Белкину. В кресле никого не было. Пушкину уж пришла охота облегчённо вздохнуть, пометив себе в памяти попенять Н. на расхваленное вино, но взгляд его остановился на паре перчаток, небрежно брошенных на новую чернильницу и совершенно скрывающих всегда согласного с ним собеседника — арапчонка, который был той чернильницы стражем, возвышаясь меж двух «баулов», опершись на якорь.
«Вот ведь… Он же в отодвинутом кресле сидел, а перо обмакивал, не привставая… Это как рука вытянулась! И куда делся? Или всё же привиделось?»
Поэт, совершенно рассеянно озираясь, осматривал пустой кабинет и вдруг краешком глаза уловил едва заметное колыхание портьеры. Он тут же, безо всякой робости, подскочил к ней и резко отдёрнул! За портьерой было открытое окно. Более ничего… Надо думать, именно движение утреннего свежего воздуха вполне могло её побеспокоить. Александр Сергеевич глянул мельком во двор, где встретился взглядом с возлежащим там монументом — «медной бабушкой». Ему даже показалось, что та ехидно ухмыльнулась. Может, по поводу того, что её никак не удавалось пристроить через Бенкендорфа августейшему внуку даже за четверть стоимости, а вполне даже может статься, что и по поводу утреннего помутнения с привидевшимся посетителем…
— Погода нынче изумительная, — послышался за спиной бодрый голос Белкина. — Возвращаясь к прерванной беседе, осмелюсь, сударь, заметить, что кто из нас более выдуманный — ещё вопрос.
Пушкин подпёр щёку кулаком, как при зубной боли, и повернулся от окна.
— Что вам, собственно говоря, нужно?
— Справедливости, Александр Сергеевич. Только справедливости и… некоторые материальные компенсации. Для начала о неверном описании моей внешности. Как там у вас? «Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав». Я же себе сам, как можете убедиться, представляюсь в более выгодном виде. И помимо того, не желаю я помирать «на 30-м году от рождения», планов у меня много. Да и помоложе не мешало бы оказаться, — на щеках Ивана Петровича зарумянились воспоминания о годах юности, и он свысока посмотрел на поэта совершенно чёрными бездонными глазами, в коих дамы должны были тонуть в большом количестве. — Вторая часть претензий касается полностью присвоенного вами гонорара за издание моих сочинений.
— Милостивый государь!.. Повести сочинил я! Я! Перчатки свои примите с моего письменного прибора!
Пушкин хотел было совсем близко подступить к нахалу и немедля попробовать на прочность лацканы его новенького фрака, но в дверь постучали. Пришлось вновь поспешить и принять поднос с двумя чашками чаю, да попросить прикрыть дверь должным образом, поскольку служанке очень уж хотелось просунуть свой любопытный нос за порог.
Белкина вновь нигде не было видно. Совершенно рассерженный более всего собственной растерянностью, Александр Сергеевич поставил поднос на круглый столик в углу кабинета и несколько раз ущипнул себя в разных местах.
— На книге, — начинавший утомлять назойливостью посетитель вышел из-за портьеры, — явно указано: «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». Некий «А.П.» числится не более как издателем. Полагаю, это вы. Интересно было бы узнать, чего это я «покойный»? Я, господин сочинитель, как сами можете убедиться, очень даже не покойный! Особенно когда несправедливость.
— Повести сочинил я! Вы, несомненно, всё это и сами прекрасно знаете. Ссылка на авторство некоего Белкина — всего лишь литературный приём. Вы не более чем моя фантазия, которой вздумалось вдруг покапризничать.
— Нет-нет, уж увольте, но…. «что написано пером…», а тем паче увековечено шрифтом типографским, топором не вырубить. Манеры эти прятаться за чужими спинами и поглядывать, успешно ли сочинение, почитаю дурными. Взяли моду другими прикрываться да ожидать в сторонке: примет публика — значит, и Александр Сергеевич объявится. Коли не сладится дело, так Белкин и виноват — сочинил плохо. Ещё и обидное свойство мне прилепили: «…названия сел и деревень заимствованы из нашего околотка… Сие произошло не от злого какого-либо намерения, но единственно от недостатка воображения». Зачем же тогда мне на воображение пенять? Уж коли впутали меня в эту историю, то будьте добры… безо всяких заочных оскорблений, ответственность за содеянное принять смиренно, коль уж произвели на свет сие. Да, к слову сказать, предпочту, чтобы матушкой мне была упомянута Муза, батюшкой, в силу ветрености моей, можно указать Зефира. Посему…
— Что вы, Иван Петрович, несёте! Впрочем, кому это я? Какой Иван Петрович? Какой Белкин? — Пушкин рассерженно махнул рукой, подскочил к шкапу, резко открыл ящик с пистолетами и забарабанил пальцами по его краю.
Казалось, вот-вот выскочит он из себя. Белкин же, напротив, был совершенно спокоен. Его более занимала некоторая неровность на овале ногтя мизинца левой руки.
— Не держите заряженного оружия? Экая оплошность. Какой Белкин? Да уж не такой мямля, как вам того желалось. Это надо было выдумать такое письмо, что я не пью и стеснителен с дамами. Тут мы, милейший, потягаться можем, и ещё не фрукт, чья возьмёт, — не унимался Иван Петрович. — Кстати, что это за статуя у вас во дворе возлежит. Неужто какое величество?
— Да. Екатерина II. Приданое Натальи Николаевны.
Пушкин опустил крышку ящика, понемногу стараясь совладать со своим волнением, и повернулся к окну.
— А что ж не на постаменте? Ведь огорчиться может от такого пренебрежительного положения, осмелюсь предположить, что даже и осердится. Начнёт по ночам в окна заглядывать, — Белкин уже восседал на стуле у противоположной стены с чашкой чаю.
Хозяин отмахнулся от глупой шутки, мол: «Чур, меня».
— Бенкендорф платить не желает. Вы же только что стояли у окна? Вас возле стульев не было…
— Полноте. Пустяки. Полагаю, и вам иногда хотелось оказаться в ином месте, бесследно исчезнув с места, в кое определило самоуправство провидения.
Александр Сергеевич устало опустился в своё отодвинутое от стола кресло и попробовал дотянуться до чернильницы, руки хватало лишь до ближнего края стола.
«Вот вам, господин сочинитель, и…»
Пушкин покачал головой, очень уж совестно было уподобляться гробовщику Андриану, Прохорову сыну. Тут вспомнился ненароком молодой Гоголь.
«Любопытно, к Николаю Васильевичу Рудый Панько является? И с какими претензиями? Ведь приключится такое!..»
— Мне, может, славы и гонораров немного нужно, — прервал размышления хозяина не покойный Иван Петрович, поставив чашку на поднос и возвращаясь к окну. — Я, может, и на соавторство соглашусь… только почту необходимым потребовать, чтобы моё мнение было непременно принято во внимание. У меня ко всем повестям замечания и поправки имеются…
«Боже упаси…»
Пушкин совершенно непроизвольно перекрестился, мгновение помедлил и перекрестил незваного соавтора.
Белкин вдруг вытянулся «во фрунт», застыв истуканом. После чего, чуть колыхнувшись, растаял в воздухе совершенно бесследно, открывая красивую картину медленно проплывающего облачка на нежно-голубом небосводе, обрамлённую драпировкою отдёрнутых тяжёлых портьер.
***
— Смирно! — Ряжко после команды ещё и рыкнул что-то нечленораздельное для острастки.
Рядовые вытянулись в струнку. Один вскочив со стула, а второй в серебристом закутке, весь облепленный электродами. В секретное помещение не каждый генерал имел доступ, но прапорщик Ряжко в списках значился, поскольку никакой тайны выдать не мог по причине её непостижимости для него, а за дисциплиной следить следовало неукоснительно.
— Доложите обстановку, рядовой Спицын.
— Осуществляем перемещение контролируемого фантома в пространстве и времени, товарищ прапорщик, — отчеканил, ни разу не запнувшись, рядовой Спицын.
— Какая задача была поставлена?
— Проникновение в лабораторию Теслы для получения сведений о работах по передаче больших энергий на значительные расстояния.
Прапорщик покосился на экран. На лабораторию какого-то там Теслы с какими-то там энергиями картинка была не похожа. В по-барски обставленной комнате перед подозрительно знакомым субъектом медленно таяла фигура рядового Полушкина, одетого не в форменное обмундирование.
— Вы мне, того-этого… лапшу не вешайте куда попало. Это кто? Это как понимать?!
— У Теслы всё заэкранировано и помехи от статических разрядов. Тренируемся на доступных объектах, товарищ прапорщик. Капитан Сёмин рекомендовал….
— Капитан. Рекомендовал. Есть инструкции. Капитан в командировке. Значит, с поставленной задачей не справились? А это кто? — Ряжко ткнул мускулистым пальцем в монитор. — Пушкин?
— Так точно, товарищ прапорщик, Пушкин.
— Развлекаетесь, значит, во время дежурства и с использованием засекреченной аппаратуры? Обоим по три наряда в столовую.
— Есть три наряда в столовую, — хором гаркнули застигнутые за нарушением рядовые.
Рота их числилась «научной», но ротой в родной армии, что позволяло быстро постичь главную науку о старшинстве прапорщика в сравнении с другими командирами по причине его непосредственной близости к личному составу.
— Изложите всё в письменном виде на бумаге. К Пушкину чтоб ни ногой и ничем другим. Я его со школы люблю…
Э… …были люди в наше время,
Не то что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Ясно? Головастики… Нечего делать — учите устав.
— Так точно, товарищ прапорщик, ясно! — вновь синхронно и выразительно раскрыли рты рядовые, не выходя из остолбенения, соответствующего команде «смирно!», без положенной по уставу команды «вольно!».
Указывать на то, что продекламированные строчки принадлежат не Александру Сергеевичу, а Михаилу Юрьевичу, ни в коем случае не следовало, поскольку три наряда в столовой меньше, чем пять нарядов «на тумбочке», и гораздо меньше даже одного наряда в подсобное хозяйство, где правил прапорщик Бугаёв. В подчиняющемся ему подразделении «головастики» переходили в разряд «яйцеголовых», а для повышения «экологичности» конечного продукта весь навоз перемещался исключительно вручную, вилами.
***
Белкин растворился бесследно. Исчезли и перчатки, открыв имеющего совершенно виноватый вид арапчонка вместе с якорем.
Не веря удачному завершению споров об авторстве, Александр Сергеевич вновь подошёл к окну, даже выглянул во двор. Под окном валялась приставная лестница… Впрочем, поинтересоваться о причине её появления в этом месте никакой возможности не представлялось. Совершенно ясно виделось, что Пётр уже изрядно похмелился, поскольку занят он был изложением своего видения государственного устройства монументу императрицы, которое она была вынуждена выслушивать молча, впрочем, поджав губы. Меж тем Екатерина II, поведя рассеянным взглядом поверх захмелевшего пушкинского слуги, заметила хозяина в окне и не преминула ему подмигнуть.
Пушкину захотелось перекреститься ещё раз. Оно, конечно, сомнительно было, чтобы грузная «медная бабушка» в своих летах достала с земли до окон на втором этаже… Но тут же пришло на ум утомлённому событиями ещё не окончившегося утра Пушкину, что есть в Петербурге памятники повыше да с большими претензиями на подвижность…
Вечером этого дня Александр Сергеевич, сказавшись занятым, пропустил карточную игру у Н.
P.S. Вернувшись из командировки, капитан Сёмин выслушал прапорщика Ряжко, прочитал отчёты рядовых Спицына и Полушкина, просмотрел записи с камер наблюдения в особом отделе… и вздохнул. Может, конечно, неплохо, что молодёжи знакомо что-то из классики… Может, и не имели никаких последствий «шалости» великовозрастных балбесов, но… если заявились они на Фурштатскую, то это 32-й год, а (капитан точно помнил) именно на следующий, 1833 год случилось Александру Сергеевичу сочинить одну из самых печальных и нелогичных своих повестей — «Медный всадник». И подумалось капитану, что полиберальничал прапорщик Ряжко со своими тремя нарядами.