Александр Архангельский. Русский иероглиф. Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой. — «Знамя», 2021, № 10
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2022
Александр Архангельский. Русский иероглиф. Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой. — «Знамя», 2021, № 10.
Александр Архангельский снова создал жизнеописание известного деятеля зарубежной славистики. На сей раз он из Европы отправился в Китай. Его героиня — Инна Ли (на китайский манер — Ли Иннань), русист, профессор Пекинского университета иностранных языков.
Публикацию в «Знамени» предваряет вступительное слово от автора: «Документальная повесть «Русский иероглиф» продолжает цикл книг. Герои двух предыдущих — Теодор Шанин («Несогласный Теодор») и Жорж Нива («Русофил»). Все герои рассказывают автору о себе, о невероятных поворотах своей жизни в ХХ и ХХI веках. Все связаны с Россией. Все смотрят на нее чуть со стороны. Ни один не похож на другого ни по взглядам, ни по опыту. Журнальный вариант. Полностью текст печатается в «Редакции Елены Шубиной» в серии Александра Архангельского “Счастливая жизнь”».
Определение лаконичное, но исчерпывающее. В нем для рецензента ценно обращение к жанровым особенностям не только книги об Инне Ли, но и всех трудов цикла.
Ранее я рецензировала книгу «Русофил» («Литературная газета», 28.10.2020). Отчасти потому меня заинтересовала повесть об Инне Ли. Кажется важным проследить сходства и различия текстов Архангельского, посвященных выдающимся иностранным славистам. Дело не только в непохожих судьбах этих людей.
При анализе «Русофила» вопрос жанровой дефиниции казался едва ли не самым насущным. Процитирую себя: «Книга Александра Архангельского «Русофил. История жизни Жоржа Нивá, рассказанная им самим»… кажется текстом, развивающим актуальный для текущей литературы вопрос «Кто есть автор?». О «Русофиле» хочется спросить, кто всё же его написал — знаменитый французский славист или известный российский литературовед». В подзаголовках Архангельский отмечает: «…рассказанная им самим». Вот как он описывал работу над «Русофилом»: «…Это не размеренные мемуары, а динамичная биографическая повесть, написанная как бы от лица рассказчика. С его личным взглядом на историю, далёким от научной точности, зато переносящим читателя в гущу событий». Но далее Архангельский опровергал разговорный оборот «как бы от лица рассказчика», намекающий на имитацию авторской речи и фактографии: «Мы беседовали с Жоржем много лет… прежде чем решили собрать его рассказы воедино. Тут важны не только подробности… но образ героя… узнаваемая речь». То есть в основу книги были положены подлинные воспоминания Нивы, и максимально соблюдались особенности его слога. Также Архангельский подчеркивал, что параллельно с печатным вариантом книги вышла её аудиоверсия, записанная голосом самого Жоржа. Так он словно бы «самоустранялся» от авторства. В итоге я решила, что историю свою рассказал сам Нивá, а Архангельский придал книге развернутый научно-справочный аппарат, оставив за собой функции составителя.
В истории Инны Ли, рассказанной ею самой, — по крайней мере, в журнальном варианте, — нет научно-справочного аппарата, а также преди- или послесловий, описывающих процесс рождения книги. Возможно, все это появится в «полнометражном» издании. Может, в журнальной публикации «пожертвовали» техническими подробностями ради того, чтобы все читательское внимание досталось судьбе Инны Ли, дочери Ли Лисаня, одного из сооснователей и первых руководителей Компартии Китая?.. Текст в журнале целиком написан от лица Инны Ли. И, на мой взгляд, он до меньшей степени реконструкция пересказа жизнеописания героя, что проявлялось, несмотря на все оговорки, в книге о Жорже Нивá. По сути, «Русский иероглиф» — исповедь немолодой образованной женщины с непростой судьбой и отличной памятью. В исповеди выделяются две линии — политическая история Китая во взаимоотношениях с Советским Союзом (потом Россией) и психология человека, ощущающего себя «на стыке» двух культур.
Жизнеописание Инны Ли изложено как большинство образчиков автофикшна — по хронологии, от детства до зрелости; к нему подходит термин Архангельского «размеренные мемуары». В книге лишь несколько эпизодов разрушают линейность повествования. Практически в финале рассказчица отступает чуть назад: «А теперь пришла пора вернуться из 1993-го в 1989-й и коснуться сюжета, о котором до сих пор трудно говорить» (речь о смерти Ху Яобана, бывшего генерального секретаря ЦК КПК, и о связанных с нею общественных волнениях в Китае). Но иногда она забегает вперед, сообщая, с высоты прожитых лет, к чему привели последствия того или иного решения, поступка. «Заглядывания в будущее» дискретны и мимолетны. Инна тут же возвращается в прежний пункт и продолжает повествование день за днем.
В лучших традициях автофикшна Инна Ли не прибегает к лингвистическим и стилистическим изыскам, излагает подробно, но без словесных красот и даже без яркого личностного начала в речи. Автофикшн редко бывает «с красотами», но некоторые авторы, рассказывая о себе, щедро приправляют свои приключения иронией, самоиронией, юмором и соответствующими фигурами речи. В воспоминаниях Инны Ли этого нет. В ее судьбе немного такого, о чем годится признаваться с усмешкой; а «приключения» лучше именовать злоключениями.
Инна Ли начинает со своих корней. Ее мать была из помещичьей русской семьи Кишкиных, и «бар» этих в деревне под Саратовом помнили вплоть до 1990-х годов, когда семья приехала взглянуть на прародину. Отец происходил из «помещичьей» китайской семьи, набрался коммунистических взглядов во Франции (за них его оттуда и депортировали обратно в Китай) и еще в молодости сошелся с секретарем райкома Мао Цзэдуном. В дальнейшем эта близость с китайским вождем «аукнется» Ли Лисаню: он попадет в опалу в эпоху Культурной революции в Китае и погибнет, а его жена и дочь попадут в тюрьму.
«В конце 1930-го Ли Лисань прибыл в Москву и застрял здесь на пятнадцать лет. По тогдашнему обычаю ему дали русское имя, Александр Лапин, только он им практически никогда не пользовался. Зато сам выбрал для себя китайский псевдоним Ли Мин; мама потом всю жизнь звала его просто Мин. И когда я родилась, сотрудники московского загса в метрике мне написали: Инна Миновна», — пишет Инна Ли «рукой» Александра Архангельского.
Все, что касается предыстории ее личной судьбы, профессор восстанавливает и реконструирует так же дотошно, как и собственную биографию. Её жизнь — это учеба в Бэйвае (сокращенное наименование Пекинского института иностранных языков), вхождение в ряды хунвейбинов, репрессии в адрес семьи, тюрьма, освобождение, первый брак, рождение двоих сыновей, «метания» между СССР и Китаем, смерть первого супруга, брак с литературоведом Владимиром Вениаминовичем Агеносовым…
Благодаря широкому пласту поднимаемых Инной Ли вопросов ее исповедь вполне может рассматриваться как личный исторический источник по истории Китая второй половины ХХ века, но я не чувствую себя достаточно компетентной, чтобы судить о его полноте и достоверности. Это чтение не столько интересное, сколько познавательное. «Интересности» мешают детали политической борьбы в китайском обществе, которые грех называть этим словом — они, скорее, пугающие. Особенно страшно читать о том, как с развитием «чисток» коммунистов заставляли раскаиваться, признавать свои ошибки. Одним из них оказался отец Инны, и собственные дети, молодые хунвейбины, дома выслушивали его раскаяние и пытались перевоспитать отца цитатами из Мао Цзэдуна… Аспект бессилия человека перед государством — одна из магистральных тем «Знамени» вообще, а не только в повести об Инне Ли.
«Я не политический мыслитель, поэтому не даю оценок, не делаю выводы; я просто наблюдала за событиями изнутри — и очень близко принимала их к сердцу», — скажет Инна. Но при этом она не скрывает, что в конце концов осознала и положительное значение Культурной революции в Китае: «…выражаясь казенным языком, она раскрепостила не только молодежь, но даже старшее поколение».
В личном плане Инна Ли делится и событиями своей жизни, и этапами духовного и ментального «взросления», и тут все более живо и эмоционально. Драма человека, в котором смешиваются две крови и два духовных и культурных начала, заложена изначально, а тем более — в среде межэтнических противоречий. Инна Ли родилась в СССР, приехала с мамой в Китай малышкой. В Харбине «отец постарался создать для нас подобие русского быта»: нанял русскую домработницу, дома говорили по-русски, Инна ходила в русский детский сад. Когда Мао перевел отца с семьей в Пекин, там было гораздо меньше русской среды. Дети от смешанных браков называли себя русакиты или китарусы. Слово звучит забавно, но «реализуется» совсем не так. Отношение к русским в Китае на фоне охлаждения советско-китайских отношений делалось все хуже («быть китаруской становилось все токсичнее»). Мама настаивала, чтобы Инна поехала в Москву, жила там, получила советское образование, и дочь попробовала последовать ее совету. Однако и Москва была не родной для нее («но внутреннее чувство подсказывало — это не совсем то, что я есть»). Прошло много времени, прошумело много житейских бурь, пока Инна определила удовлетворяющую ее самоидентификацию.
«…Я китаянка с русским уклоном. Было время, когда две мои этнические половинки вступали в конфликт. Слава богу, сейчас я нашла какую-то гармонию. Оказалось, что мне удобно сидеть на двух стульях; если я оказываюсь заперта в одной культуре, я начинаю задыхаться».
Серия книг Архангельского о славистах называется «Счастливая жизнь», хотя не для всех биографий это справедливо. Оксюморон здесь — художественный прием, отражающий счастье реализованной личности. В «Русском иероглифе» тема счастья тоже проведена несколько искусственно, чтобы связать по смыслу заголовок книги и название серии. Заключительный абзац книги таков: «Мне родственница подарила на днях вышивку по шелку — как раз иероглиф «счастье». Есть даже сюжет такой традиционный, каллиграфический: сто иероглифов счастья. Как это перевести на русский?» Верить ли финальному утверждению Инны Ли? Может быть, она и покривила душой. Но запоминается всегда последняя фраза…