Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2022
Борис Телков — член Союза писателей России. Автор более тридцати книг. Лауреат нескольких всероссийских литературных премий. В настоящее время редактор журнала «МАКАР». Живет в Нижнем Тагиле.
Глава I. Вкусы и пристрастия
Они несколько секунд смотрели друг на друга в упор и шевелили усами — человек, согнувшийся за столом, и таракан, взбежавший на стопку свежеисписанной бумаги.
— Blatta orientalis, — определил барон вид насекомого. — Хм, довольно крупный экземпляр, такого я еще не видел…
О том, признал ли таракан в человеке с вдохновенно всклокоченными седыми волосами и обернутом в зеленый халат великого естествоиспытателя и путешественника, неизвестно.
Фон дер Гольцу уже поведали о том, что в России эти твари считаются признаком богатства, поэтому их особо не трогают. Более того, их даже разводят нарочно, чтобы в доме не переводились деньги. Тараканы тут всюду — на почтовых станциях, в гостиницах, в бедных избах и даже во дворцах. Ученый, несмотря на то что испытывал ко всем животным и насекомым научный интерес, все же не мог избавиться от омерзения, глядя на эту темно-бурую тварь. Таракан тоже был не в большом восторге от встречи с человеком: ужин вкусными крошками с тарелки откладывался на неопределенное время, а возможно даже, что придется отойти ко сну не покушамши.
Появление таракана отвлекло барона от письма, он несколько минут просидел недвижно, собираясь с мыслями, а потом клацнул стальным пером в дно чернильницы: «Я имею безумное намерение изобразить весь материальный мир, все, что мы знаем о явлениях небесных пространств и земной жизни, от туманных звезд до мхов на гранитных скалах, — изобразить все это в одной книге, притом написанной живым, действующим на чувство языком. Тут должна быть отмечена каждая великая и важная идея наряду с фактами. Книга должна изобразить эпоху в развитии человечества, в познании им природы…»
Пурга царапала заиндевелые стекла на окнах, сквозь наледь желтыми пятнами проглядывали уличные фонари. Дом богатого купца-золотопромышленника Колмогорова находился на одной из главных улиц Екатеринбурга, но собаки за окном перелаивались меж собой, как в деревне…
Фон дер Гольц со своей огромной свитой прибыл из Перми в столицу горного царства вчера ночью. До этого они мчались в возках по заснеженному тракту. Ехали много часов и не встретили ни одного селения. Здесь, в России, путешественник, как ни в каком другом месте, почувствовал необъятность земных просторов. Закутавшись в медвежью доху, ученый вприщур смотрел на удивительной чистоты звездное небо. Порой ему даже казалось, что он не катится по дороге, а, разогнавшись, взлетает вверх и оттуда восторженным взглядом художника и рачительным оком хозяина изучает вверенную ему Вселенную. Теодор фон дер Гольц чувствовал себя не творцом, но хозяином всей этой красоты, порой ему даже казалось, что он ощущает рядом чье-то затаенное дыхание, и ученому становилось не по себе от такой высоты мысли и фантазий…
«Я пользуюсь каждым случаем увидеть мир. Не видя России, нельзя сказать, что знаешь земной шар, — тут ничего не делается так, как в других странах…» — этой фразой великий путешественник окончил свое письмо.
На первом этаже послышалось осторожное бряканье посуды — это проснулся хозяйский повар. Значит, уже утро, хотя за окном та же кромешная тьма.
Обессиленный ученый рухнул в свою кровать, а в это время в щели между подоконником и стеной нервно дрогнули тоненькие усики. Наконец-то путь к тарелке с крошками был свободен…
***
Молодой хозяин дома тоже не спал всю ночь.
Дело в том, что ему стоило большого труда заполучить себе этих именитых гостей. За их пребывание в его доме он пообещал городскому голове дать кругленькую сумму на благотворительность, а иначе градоначальник забрал бы гостей в свои хоромы или разместил в самой роскошной в Екатеринбурге «Американской гостинице». А так городу двойная выгода — деньги сиротам, и не надо оплачивать из городской кубышки проживание двух десятков людей — свиты барона, а также многочисленной прислуги и лошадей.
Впрочем, молодой купчик тоже неспроста раскошеливался. Поднявшись на золоте и платине, он жаждал теперь власти и уважения. А чтобы добиться того и другого, надо было участвовать в общественной жизни города.
Мирон Колмогоров причислял себя к новому поколению торговых людей. Жить и работать, как предки, он не хотел. Мирон хорошо помнил, как его папенька просаживал целые состояния в кабаках и в борделях, но, в отличие от многих своих закадычных друзей, в последний момент Колмогоров-старший успел остановиться, оставив, правда, в прежней жизни вместо платы за удовольствия здоровую печень и половину желудка, а также почившую раньше срока от обид и унижений жену. Теперь последние лет двадцать он был одинок, ел только кашу и пил жидкий чай.
Молодой человек не хотел такой жизни. Насмотревшись в детстве на батюшкин кордебалет, он решил для себя стать другим человеком — солидным и уважаемым, с женой-красавицей, говорящей по-французски, и детьми, обучающимися в гимназии. Ему хотелось завязать дружбу с местными властями, обратить на себя и на свой дом их благосклонное внимание.
Приезд в Екатеринбург знаменитых путешественников — удобный случай показать общественности, на что он способен. Мирон не стал ждать, когда их заберут к себе другие хваты-толстосумы, поэтому сделал все, чтоб заманить этих путешественников к себе. Чтобы вояжирам понравилось в его доме, он нанял к себе на кухню лучшего повара, набил погреба дорогими винами и свежайшими продуктами.
Колмогоров-младший выделил путешественникам лучшие комнаты на втором этаже, с высокими штукатуренными стенами, с лепными карнизами из гипса и меблированные дорогой мебелью.
Ему казалось, что он все учел, чтобы гостям было хорошо, ан нет…
Первый день пребывания путешественников в доме Колмогорова был преисполнен всяческих хлопот, без визитов и прогулок по городу.
Мирон с утра суетился вместе с профессором географии де Фуа, ближайшим соратником барона и единственным человеком из свиты, который мог изъясняться на русском языке.
После того, как все гости были размещены по комнатам, а лошади по конюшням, хозяин дома с переводчиком засели обсуждать меню и распорядок дня. Список почетных екатеринбуржцев, достойных лицезреть европейское светило, был утвержден городским главой и полицмейстером.
Когда все вопросы утрясли и Мирон собирался уже бежать к повару, чтобы сказать, что приготовить на обед, как профессор, рассмеявшись, неожиданно хлопнул себя по лбу:
— Чуть не забыл! Есть маленький nuance…
— Что? — не понял молодой хозяин.
— Так, одна мелочь…
Продолжая улыбаться, де Фуа поведал о том, что барон каким-то странным образом за недолгое время пребывания на Урале успел полюбить обычную рябиновую настойку. Да-да, именно рябиновку!.. Этот варварский напиток на дикой рябине и самогоне он предпочитал дорогим бургундским и токайским винам. Фон дер Гольц даже взял его с собой в дорогу из Перми в Екатеринбург и постоянно прихлебывал на каждом привале из бутыли, восторженно восклицая: «О-о, Uralwein!»
— Рябиновку-с? — с некоторым удивлением и даже разочарованием в голосе произнес молодой человек. — Как же так можно-с?..
Молодому купцу впервые приходилось принимать в своем доме таких именитых гостей, да еще иностранцев, поэтому от страха и почитания он время от времени переходил на какой-то лакейский тон с его «сэканьем».
А известие о том, что барону нужна рябиновка, к которой здесь прикладываются разве что престарелые купчихи, ввергла молодого человека в полное недоумение. Ему так хотелось произвести на гостей впечатление коллекцией дорогих вин, которую он спешно скупил по всему Екатеринбургу!
— Может быть-с, лучше шато-лафит, сотен или шабли? Есть коньячок, наш, шустовский, или французский…
Де Фуа успокоил его:
— Mon cher ami, мы же не отказываемся от этих чудесных напитков — подавайте! Вот только наш господин предпочитает вашу Uralwein… Поверьте, я сам удивлен, — простите, дружище, за лишние хлопоты!
Француз ободряюще похлопал парня по крепкому плечу, хотел уже пойти в свою комнату, как опять что-то вспомнил:
— Ужас, в этой Сибири мозги мои превратились в кусок льда! Еще одно пожелание… Скажу вам по секрету, есть у нашего светилы одна причуда… Ему нужна женщина…
Молодой человек покраснел, лоб покрылся испариной, но Мирон тут же взял себя в руки:
— Найдем-с! Другим тоже нужны… дамы?
Де Фуа внимательно посмотрел на взволнованного хозяина и расхохотался:
— Ciel! Да вы, кажется, меня неправильно поняли! Наш дорогой Теодор любит, когда за столом сидит хотя бы она привлекательная женщина, а лучше несколько… Он тогда распушит хвост и из ученого зануды превратится в человека, веселящего общество анекдотами и разными занятными историями из жизни великих, с которыми он был лично знаком. Поверьте, приведете красотку, и вы надолго запомните эту встречу! Фон дер Гольцу есть что рассказать… А в мужском обществе он погружается в мир своих научных изысканий и может говорить только о деле. Лишь женщины властны отвлечь его от работы…
— М-м, понял-с…
Где достать для барона женщину, достойную его внимания, это была задача посложнее, чем поиски Uralwein. Вернее, с рябиновкой было все просто — ее делали почти в каждом доме. На всякий случай можно будет еще прикупить в магазине шустовской или смирновской рябиновой. Какая из них лучше, Мирон не знал — насмотревшись в детстве на батюшку, сам он не употреблял спиртное вообще.
Опыта общения с женщинами у молодого человека тоже было не густо, опять же по вине Колмогорова-старшего. Мирону на Рождество исполнилось тридцать лет, и до сих пор он не нашел себе спутницу жизни. Он себя успокаивал тем, что еще не поднялся в полный рост, когда можно будет задуматься о продолжении рода.
Эту же причину называл молодой человек, когда друзья и родственники донимали его расспросами, почему он не спешит обзаводиться второй половиной. На самом деле этот богатырь робел перед женщинами, как подросток. Он был смел и ловок с девицами только в своих снах и утренних фантазиях. В них Мирон видел себя стройным, утонченным юношей с благородной внешностью и изысканными манерами. Случалось, что во сне он легко общался с дамами по-французски, хотя в реальности познания его в этом языке составляли всего лишь два слова — «мерси» и «пардон». Да и внешность у Колмогорова-младшего была далека от идеала: грубо вырубленное, будто из камня, лицо и волосы такие густые, что их хватило бы на две добрых драки. Кроме того, имели они от природы какой-то буроватый оттенок, что окончательно придавало парню облик медведя.
Не зная, как и где найти девушку для себя, Мирон тем более не мог себе представить, какая женщина нужна де Гольцу для вдохновения. Даже если он найдет таковую, то как он объяснит ей, для чего она нужна за столом со знаменитостью.
Колмогоров-младший уже готов был бежать к ученому проныре де Фуа за советом, как вдруг его озарило: надо будет сказать, чтобы все приглашенные на завтрашний обед пришли с дамами. И пусть барон для своего разговорного вдохновения сам выбирает ту, которая ему глянется!
Хозяину дома показалось, что он нашел замечательное решение вопроса.
В день приезда обед и ужин прошли тихо. Барон попросил, чтобы еду ему принесли в комнату, так как у него много работы — надо было срочно записать увиденное в Перми и по пути в Екатеринбург. Он торопился, так как по опыту знал, что с завтрашнего дня для него начнется суетная светская жизнь: встреча с уважаемыми екатеринбуржцами и осмотр городских и окрестных достопримечательностей. Так было в каждом городе — все хотели посмотреть на европейскую знаменитость, ну и себя, конечно, показать.
Уже вечером, перед сном, Мирон проведал отца в его комнатенке. Батюшке, одетому по старинке в длинный сюртук с кушаком, заплетающимся от усталости языком он строго-настрого запретил завтра высовываться наружу, а тем более вступать с гостями в разговоры. Все должно быть достойно.
Уже лежа в высокой пуховой постели и в сотый раз рассчитывая завтрашний день по минутам, Колмогоров-младший почувствовал внезапную тревогу по поводу красотки за столом. Чем больше он думал, тем меньше ему хотелось спать…
Дело в том, что все приглашенные жители города были людьми зрелыми, и, естественно, их жены были под стать им. Мирон ярко представил все эти пестрые вороха одежд, крепкий запах духов и пота, румяна и белила, намазанные на пухлые красные лица, как крем на торт, редкие локоны и слоновьи ужимки. О-о, ужас! — да утонченная европейская натура фон дер Гольца содрогнется от ужаса от такого пахучего цветника за столом! Он просто-напросто подавится своей рябиновкой!
Колмогоров-младший пришел в себя только в пролетке, посаженной на полозья, которая мчалась по Главному проспекту. Они летели так лихо, что в тех местах на дороге, где сквозь дорожную наледь проступал булыжник мостовой, железные подрезы на полозьях скрежетали и выстреливали длинной искрой. Мирон понял, что спасти его в этом щекотливом деле может лишь один человек — друг детства, горный инженер Ватрасов, известный в городе ловелас и дамский угодник. Тот точно не будет задумываться, кого пригласить для вдохновения знаменитого иноземца!
Выехали на плотину. Она уже была пуста, по обе стороны от снежных просторов городского пруда в окнах каменных домов кое-где теплились огоньки.
«Лишь бы Мотя был дома!» — не на пустом месте тревожился Мирон, зная неугомонный характер друга.
Когда пролетка выехала уже на середину плотины, Колмогоров-младший заметил какую-то возню у чугунной ограды. В сумерках две фигуры повалили третью и пытались у нее что-то отнять. Слышались приглушенные грязные ругательства и отчаянные вскрики, похожие на детские или женские.
— А ну-ка, попридержи!.. — Мирон похлопал кучера по гулкому овчинному плечу и пошарил рукой за спинкой сиденья — там у него лежал заточенный с одного конца железный прут. Во время таежных поездок по приискам ему не раз приходилось брать в руки это незатейливое оружие. Им можно было пользоваться как дубинкой и коротким копьем. Если злодеев было несколько человек, приходилось доставать револьвер.
Молодой человек выскочил из пролетки и кинулся к грабителям.
Оборванцы, увидев летящего на них рослого парня в дорогой шубе с каким-то шкворнем в руке, а следом за ним еще и кучера с кнутом, похожего на лесного разбойника, белками скакнули через чугунный забор и растворились меж заснеженных деревьев…
Жертва, откровенно рыдая, сидела на снегу. Рядом валялся раскрытый саквояж, вокруг него веером разбросаны тряпки, какие-то пузырьки и шкатулки.
Теперь можно было не сомневаться, что это женщина, вернее, девушка.
Кучер, увидев, что хозяину никто не угрожает, не торопясь, вразвалку вернулся к пролетке. Кажется, он даже сожалел, что не случилось размяться.
Мирон присел на корточки перед незнакомкой.
— Добрый вечер… — не зная, что сказать, брякнул спаситель.
— Вы что, издеваетесь надо мной?! — обиженно всхлипнула девушка, пытаясь подняться. — Может, для вас он и добрый, но не для меня…
Только теперь до Колмогорова-младшего дошло, что он сказал глупость.
— Простите!.. Это я от волнения… — подавая незнакомке руку, пробормотал он извиняющимся тоном. — Вас они не покалечили?
Не дожидаясь ответа, молодой человек зажег спичку и поднес ее к лицу девушки… Случилось чудо — ему показалось, что не он осветил припорошенное снегом девичье лицо, а наоборот — прекрасный лик незнакомки осветил все вокруг. Мирон завороженно смотрел на нее до тех пор, пока спичка не догорела и огонь не ожег пальцы. Он вскричал и стряхнул с руки спичку.
Стало темно, но видение, к счастью, не исчезло.
— Эти негодяи вас здорово зашибли? — как во сне, пролепетал Колмогоров-младший, пристально вглядываясь в лицо девушки.
— Нет, вроде жива… Вот только деньги… — всхлипывая, незнакомка принялась собирать в саквояж разбросанные вещи.
Мирон, зажигая спички одну за другой, помог ей найти в снегу все дамские штучки. У него появилась возможность под предлогом поиска предметов освещать лицо девушки. Ему казалось, что вот так копаться вдвоем в истоптанном снегу он мог бы всю жизнь…
Увы! — скоро весь снег был изрыт, и девушка защелкнула свой саквояж.
— Спасибо… — тяжело вздохнув, сказала незнакомка. — Вы меня спасли… — И она протянула ему свою руку.
Это был царский подарок. Мирон принял его обеими руками и так осторожно, словно ему передали птенца.
— Пойдемте в пролетку, я довезу вас до дома… Где вы живете?
— В Москве…
Глава II. Пасынок фортуны и его девушка
Зоя прождала Илью всю ночь, мотаясь из угла в угол по своей комнате. Когда крыши домой обозначил розовый рассвет, ее сморило. Она свернулась кошкой в кресле, и в это время в дверь постучали.
— Илья… Илюша! — радостно закричала Зоя и, путаясь в пледе, кинулась в коридор.
То, что она увидела перед собой, потрясло девушку так, что плошка с горящей свечой едва не выпала из ее рук.
Перед ней стоял ее возлюбленный, бледный, без шапки. Разбитые в кровь губы мелко тряслись. Его держали под руки два крепких ухмыляющихся молодца.
— Илюша, что с тобой?! Тебя ограбили?! Где вы его нашли?
Зоя хотела кинуться Илье на шею, но один из мужиков остановил ее:
— Погодьте, барышня!.. Успеете еще намиловаться…
Молодцы бесцеремонно пропихнули парня в квартиру и зашли следом сами.
Только тут Зоя увидела, что за ними стоял еще один человек, невысокого роста, худощавый, одетый с претензией на роскошь.
— Здравствуйте, мадмуазель! Разрешите войти? — широко улыбаясь, сказал он и, слегка приподняв за край шляпу, не дожидаясь приглашения, зашел в квартиру.
Странно, но те двое громил меньше напугали Зою, нежели этот вежливый человечек.
Один из молодцов, пихнув Илью, совсем потерявшего волю, чуть живого, в кресло, сам остался стоять рядом с ним как охранник. Другой, грохоча сапогами, обошел всю квартиру, заглянул даже в шкаф и за вешалку и еле заметно кивнул низкорослому франту.
— Сударыня, меня зовут Адам, но вам это, увы! — до фонаря, — играя тростью с серебряным набалдашником и продолжая улыбаться, сказал незнакомец. — На вашем прекрасном личике написаны совсем другие вопросы: «Что произошло с моим дурошлепом и кто эти люди?»
— Да-да!.. Илья, ну скажи наконец, что случилось?! — Зоя готова была уже разрыдаться и кинуться на грудь своему парню, но молодец, стоявший рядом с ним, вытянул вперед руку с угрожающе поднятым пальцем с толстым, как черепаший панцирь, ногтем.
— Мне вы можете не представляться… — еще шире улыбнулся прародитель человечества. — Как человек вежливый, я узнал все за человека, в дом которого собирался нанести визит… Итак, Зоя, давайте попробуем угадать, что я и эти уважаемые люди делаем в вашем доме. Если вы хотите сказать, что у нас нет никаких более интересных занятий в это раннее утро, как ходить по гостям, так и нет! Нам есть чем заняться, уверяю вас. У нас есть свое дело — мы стремимся скрасить унылую человеческую жизнь! Мы в нее добавляем перчика, и люди нам благодарны… А сегодня эти хорошие люди остались без нашего внимания и заботы. И все из-за этого молодого человека, чтоб он был здоров.
— Умоляю вас, хватит уже, не мучьте меня, скажите, что происходит?! — сорвалась в крик Зоя, не в силах уже выносить это словоблудие.
— Ну, вот, и поговорить не с кем… — человечек достал носовой платок и промокнул глаза, изображая крайнюю степень расстройства. После этого фигляр заговорил с Зоей совсем другим тоном, и, как почувствовала девушка, сейчас он был настоящий.
— Хорошо, вы меня убедили, довольно мансов, — Адам сел на стул и, закинув ногу на ногу, продолжил разговор: — Я не знаю, что вам известно за этого молодого человека, но он-таки возомнил себя фартовым и вчера вечером пришел срубить немного денег ко мне в контору. У меня играют приличные господа, а этот фраер устроил себе гастроль. У нас же исполнители высочайшего класса, а не ребята с подворотни — они вмиг заметили, что мальчонка мутный, калоша. Его заколы на картах мои люди могли бы почувствовать своей черствой пяткой… Мамзель, я надеюсь, вы понимаете, какой урон ваш бяша нанес моему заведению и моей непорочной репутации, а? И что вы хотите мне сказать приятное, чтобы я успокоился?
Речь Адама была настолько витиевато-хамовата, что перепуганная Зоя не сразу поняла, что такого натворил ее Илья. Только когда мелькнуло слово «карты», до нее стало доходить, что произошло то ужасное, о чем она даже боялась даже думать, — Илья проигрался в карты.
***
История с картами началась с того злополучного вечера, когда они с товарищами отмечали Татьянин день. Илья ввалился в квартиру ближе к полуночи, пьяный и радостно-возбужденный.
Еще с порога он начал сотрясать над головой колодой карт.
— Зоя, я герой сегодняшнего дня! Меня носили на руках и даже сочинили в честь меня стих, — он постучал ладонью себя по лбу, но, так и не выбив ни строчки, смирился: — Э-э, забыл, завтра вспомню…
— Илюша, и что ж ты такого героического сделал? — спросила Зоя и, не удержавшись, добавила: — Больше всех выпил?
Зое не нравилось, что ее возлюбленный частенько выпивает с друзьями.
— Не угада-а-ала!.. — заплетающимся языком протянул молодой человек. — А почему не угадала? Да потому, что ты глупенькая! Была бы умненькая, поняла, что неспроста я держу в руках эту колоду карт… Вот она, подсказка!
Обиженная девушка, молча взяв брошенное на пол пальто, хотела отнести его на вешалку, как вдруг из кармана вывалилась мятая четвертная.
— Илья, что это? Откуда у тебя деньги? Ты тоже решил давать уроки? — На какое-то время она даже забыла про обиду и обрадовалась: вчера приходила старуха съемщица, требовала плату за месяц и грозилась их выселить.
— Ну совсем глупенькая! Запомни этот день… — Илья, мотнув вокруг шеи старый шарф, многозначительно воздел палец к потолку. — Отныне никаких уроков, никаких переводов и никакого мытья полов!.. Я открыл золотую жилу… Приготовь-ка кофею своему спасителю!
— Как желаете: по-немецки, без цикория, или по-венски, со взбитыми сливками? — не удержавшись, съязвила Зоя.
— Ты же знаешь, что я люблю со сливками…
— У тебя очень хорошая память, Илюша, — вздохнула девушка. — Лично я забыла, когда пила в последний раз кофе. Да и наш кофейник мы сдали в ломбард в прошлом месяце.
— Да?
— Да!
— Жаль!.. Ну, ладно, слушай!
Из бессвязного рассказа Зоя поняла, что Илья с несколькими товарищами провел вечер в дешевой пивной у Никитских ворот. Когда все деньги были пропиты, а уходить не хотелось, один из студентов предложил испытать судьбу и сыграть с мужиками, которые резались в карты в углу кабака. Общими усилиями они уговорили распорядителя заведения дать им как завсегдатаям в долг целковый, чтобы они испытали удачу в карты.
Игроком студенты выбрали Илью — он лучше всех играл в карты и, кроме того, отличался удачливостью. Далее все было как во сне — восторженные крики из молодых глоток взорвали пивнушку, когда Илья вернулся к столу с пачкой скомканных бумажек и подаренной расстроенными игроками колодой карт.
— Зоя, у нас начинается новая жизнь! Представляешь, тебе не надо будет обучать этих тупых богатеньких отпрысков французскому, унижаться перед их родителями, а мне не надо ходить на лекции! — взволнованно говорил он, постукивая колодой карт по ладони. — Вот оно, наше спасение! Как я раньше до этого не додумался… — И он даже поцеловал колоду.
Девушке сразу же не понравился настрой ее друга.
— Постой, Илюша, как же не ходить на занятия? А что же дальше? Тебя отчислят из академии, и ты никогда не получишь диплом… А как же наша мечта? Помнишь? Мы мечтали уехать куда-нибудь на южные земли, к морю, ты там будешь управляющим какого-нибудь богатого имения. А потом мы бы с тобой купили себе землю… Милый, да ты забыл, что ли?
Зоя подошла к Илье и прижалась к его груди. Раньше это действовало на него безотказно, он обнимал ее в ответ, целовал в макушку, потом перебирался к шее, терся носом о ее ухо, и зачастую все эти любовные игры заканчивались в постели. Сегодня Илья был не просто пьян, но еще ершист и обидчив. Ей даже показалось, что ему неприятны ее объятия. В своих хмельных фантазиях он, должно быть, уже переехал в дорогую квартиру и, возможно, даже не с ней…
Илья уже три года учился в Петровской сельскохозяйственной академии, и в самом недалеком будущем перед вчерашним голодранцем, не имевшим даже приличных сапог, открывались довольно заманчивые возможности: работа на государственной службе, связанной с сельским хозяйством, или управляющим чьего-либо имения.
Последнее больше всего глянулось Зое. Она хотела как можно быстрее покинуть этот город, который сожрал в своем чреве ее родителей. Девушка совсем бы пропала, если б не тетя, которая помогла ей на первых порах, и отличные знания французского языка, которые она получила в гимназии. А потом появился Илья…
Он приехал учиться в Москву из Твери. Бедные родители, как могли, помогали ему, но этих денег едва хватало, чтобы оплатить учебу, а надо было где-то жить, чем-то питаться, покупать учебники. В то время как студенты-белоподкладочники жили в дорогих квартирах, обедали в ресторанах, их сокурсники-голоштанники после лекций бегали по городу в поисках заработка. Большой удачей считалось давать уроки и состоять на полном пансионе, но таких счастливчиков было немного. Платить одному за квартиру тоже было не по карману, поэтому жили они по нескольку человек вместе. Поношенную одежду, а при везении и обувь, а также учебники студенты могли приобрести за полцены у сторожей шинельной. Им она доставалась от студентов, отчисленных за нерадение или окончивших академию…
Вот в этих поисках жилья и уроков и повстречалась вчерашняя гимназистка и студиозус. Нужда и молодость быстро соединили их, и уже через месяц они решили жить вместе…
***
— Молодые люди, не слышу от вас предложений, что я получу взамен того позора, которым вы меня щедро наградили? Остаток жизни я буду ходить по улицам и все, даже сопливый поц, будут указывать на меня пальцем?
Зое хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать гнусавый голос Адама, а еще лучше закрыть глаза, уснуть и понять, что все это страшный сон.
В отличие от девушки, прародитель рода человеческого, кажется, наоборот, не хотел расставаться с Зоей. Он просто впился в нее своими цепкими жгучими глазками и ползал по ней взглядом сверху вниз и снизу вверх. Зое даже показалось, что Илья его мало интересует, он понял, что с него взять нечего. Но и по ее поводу он тоже еще не принял окончательного решения.
Возникла тишина, во время которой даже молодцы старались не сопеть.
Наконец Адам стукнул по ладони набалдашником трости и громко сказал:
— Ша, я устал вас слушать! Теперь буду говорить я. Мне пришлось поломать голову, прежде чем я смог придумать, как поиметь с человека, у которого ничего нет, кроме слез в глазах и грязи под ногтями. И даже не распускайте веером хвост о том, что вы добудете денег. То, что у вас нет ни обруча с приличным камушком, ни лопатника с радугой, поверьте, я расстроен не меньше, чем вы. Я обманут! Выход один: заставить вас отработать тот изъян, что вы мне нанесли. По-моему, справедливо, а? Говорю «вы», потому что вижу по честным глазам девушки, баруля не оставит своего парня в беде. Или чутье обмануло-таки старого Адама?
Чернявый коротышка подошел вплотную к Зое. Даже будучи в туфлях на наращенных каблуках, он все равно был ниже девушки, поэтому вынужден смотреть на нее снизу вверх, и это заметно раздражало его. Упершись тростью ей в живот, незваный гость с мерзкой ухмылкой спросил:
— Ведь вы готовы спасти этого пасынка фортуны, таки да?
Все, что говорил этот человечишко, пусть даже самые обычные вещи, приобретало в его устах какой-то мерзкий смысл. Слова словно пачкались, проходя через его рот, наполненный золотыми зубами. Последняя фраза была особенно отвратительна и полна грязных намеков.
Девушка в ужасе отшатнулась от Адама.
— Ну что вы, что вы… Я же еще ничего не сказал и тем более еще ничего не сделал. Я еще не приступил, поэтому оставьте в покое ваши скачки. Я хочу говорить с вами. Да, с вами! А не с этим… — Хозяин игорного притона перевел конец трости на Илью, который сидел в кресле, опустив голову. — Сходите погуляйте с мальчиком во дворе, пока мы с барышней поговорим…
Зоя осталась в комнате с чернявым, и только тогда до нее дошло, как она должна отработать долг Ильи.
— Не подходите ко мне… Я выброшусь на улицу!!! — девушка кинулась к окну, но коротышка проявил незаурядную прыть и успел подставить трость ей под ноги.
Зоя с маху упала на пол и оказалась больно прижатой к полу концом трости.
— Пустите меня, я буду кричать!
— Тю, красавица, не кацайте ставнями! Мы так не договаривались… Что вы скачете по квартире как ужаленная? Приличный человек имеет до вас деловой разговор, а вы прыгаете на подоконник, как мартышка… — Адам явно наслаждался ситуацией.
Полюбовавшись еще немного на свою жертву, чернявый освободил ее из-под трости и перешел с игриво-хамоватого тона на жесткий, деловой.
— Сядьте в кресло и не прыгайте, как коза. То, чего вы испугались, конечно, заманчиво, но не для меня! Подо мной этих прелестей всех цветов и форм два дома. Мужчины любят туда зайти и пошалить. Мне от вас нужно другое… Возможно, вы на этом тоже неплохо заработаете. И не стреляйте так глазами — в меня уже пару раз шмаляли и пару раз садили на перо. Как видите, живой! То, чем вы так дорожите, не пострадает. Вернем вашу розочку этому поцу в нетронутом виде. Во всяком случае, если не будете делать глупости… И что? Будем говорить, или сейчас мы этого неудачника порежем на карты?
— Хорошо… Я вас слушаю.
III. Дом, полный гостей
Мирон ехал в пролетке рядом с незнакомкой. Обоих слегка потрясывало: девушку от холода и пережитых волнений, а Колмогорова-младшего — от мысли, что везет домой столь прекрасную особу. Он даже забыл о поселившемся в его доме европейском светиле и о том, что еще полчаса назад ехал к своему другу, чтобы тот помог ему найти девушку для прихотливого путешественника.
То, что Каролина — а именно так назвалась незнакомка — оказалась сидящей рядом, Мирон воспринял как нечто невероятное, как чудо. В этом он видел даже какой-то знак свыше. Более того, мелькавшие по обеим сторонам улицы хорошо знакомые дома казались ему какими-то загадочными и даже сказочными. По их снежным крышам катался на спине яркий месяц и, кажется, ободряюще подмигивал Мирону.
Ну, не может же такое произойти просто так, случайно?! Батюшка Каролины тоже, как и он, купец (о, и в этом таился какой-то намек!), поехал торговать на Ирбитскую ярмарку. Каролина давно мечтала посмотреть на это великое торжище и попросила отца взять ее с собой. Тот согласился, но с одним условием: в Ирбит она приедет чуть позже, когда ярмарка будет в самом разгаре. Первые дни очень хлопотные — надо успеть снять жилье и разместить товар. Батюшка оставил ее у родственников в Екатеринбурге и обещал прислать за ней людей, как только устроится.
Прошло несколько дней, но за ней никто не приезжал. Тогда Каролина решила сама отправиться в путь. Родственникам она сказала, что за ней приехали, и, собрав вещи, попрощалась с ними. Она была уверена, что, имея деньги, легко найдет извозчика до Ирбита, но это оказалось делом непростым — все, кто хотел заработать, давно уже были на ярмарке.
Быстро наступил вечер. Каролина, поняв, что сегодня ей никуда не уехать, уже искала место для ночлега, как вдруг случилось то, чему Мирон оказался свидетелем…
— Вы очень смелая девушка! — с восхищением воскликнул Колмогоров-младший. — По ночам у нас неспокойно…
— Не смелая, а глупая… — с грустной улыбкой сказала Каролина. — Вы, Мирон, лучше скажите, что подумают ваши батюшка с матушкой, когда мы заявимся к вам домой?
«О, она сказала — мы!» — ликовал молодой человек.
— Ничего не скажут! Матушка, царствие ей небесное, умерла, когда я был еще маленьким, а батюшка сейчас уже спит, да и вообще редко выходит из своей комнаты.
И тут Мирон вспомнил про гостей и едва не выругался! Будь его воля, он немедля бы распихал дорогих гостей по саням и отправил в добрый путь. Не до них сейчас было Колмогорову-младшему! Он некоторое время думал, стоит ли говорить об иноземцах Каролине, но поняв, что такую сумасбродную горластую толпу ему никак не скрыть, начал осторожно:
— Каролина, понимаете, у меня в доме гости…
Девушка тут же встрепенулась. Ее блестящие глаза были так близко, что Мирон уловил в них испуг.
— Нет, нет! Не пугайтесь… — От волнения он даже осторожно тронул ее руку и тут же отдернул, испугавшись своей дерзости. — У меня есть свободная комната, вам там понравится. Вот только гости…
Глаза Каролины стали еще более испуганными.
«Дурак, что я говорю! — едва не вскричал Мирон. — Она, небось, думает, что у меня дома вертеп, пьяные старатели со своими девками…»
— О-о, вы не бойтесь! Это очень приличные и знаменитые господа… У меня в доме, с разрешения городского головы, поселился немецкий ученый со своими людьми. Он путешествует по России и записывает все, что видит. Вот такая у него причуда! — Колмогоров-младший все это протараторил скороговоркой, боясь, что девушка выпрыгнет из пролетки раньше, чем он успеет договорить.
К его радости, Каролину не только успокоило его объяснение, но и вызвало интерес.
— Ой, неужели можно увидеть таких великих людей? Мы о них в газетах читаем, а они сидят рядом и кофий пьют… Чудно!.. А вы меня не обманываете?
— Как можно?! Вот вам крест… — И Мирон перекрестился на макушку церкви, поблескивающей луковым боком в сиянии месяца.
Пролетка подкатила к дому золотопромышленника. В окнах было темно, лишь в комнате де Гольца мерцал свет.
— Вот и приехали… — сказал Мирон и помог девушке выйти из пролетки.
— Ой, у вас в доме кто-то не спит!.. — Каролина указала рукой на окно барона. — Наверно, вас ждут?
— Нет, наши все спят. Это их профессор, большой чудак. На то он и светило науки, чтобы не спать по ночам…
Молодые люди тихонько прошмыгнули в дом.
Колмогоров-младший, волнуясь так, что у него порой перехватывало дыхание, провел гостью до ее комнаты.
— Тут все постелено, вот здесь можно умыться. Комнату приготовили для нерусей, но их оказалось меньше, чем мы думали. Как раз для вас пригодилась… — бормотал Мирон, помогая Каролине разместиться. — Вы устраивайтесь, а я пока на кухню сбегаю. Покушать что-нибудь поищу…
***
После того, как потешный увалень — хозяин дома пожелал ей спокойной ночи и закрыл за собой дверь, гостья быстро разделась и с наслаждением легла в высоко взбитую пуховую постель. Она сладко потянулась, и… из Каролины, дочери богатого купца, вновь превратилась в сиротку Зою, волею судьбы попавшую в опасную передрягу…
Хозяин двух публичных домов и одного игорного притона Адам придумал довольно оригинальный способ вернуть картежный долг. К счастью для Зои, он не покушался на ее честь и не принуждал отрабатывать деньги продажей своего тела. Впрочем, это было единственное, что успокаивало в предложении сводника. Остальное было так же мерзко, как и его слюнявый красный рот со змеящимися в ухмылке губами.
— Мамзель, у меня до вас интересное предложение… Получите удовольствие и себе, и мне. Летом мы работали на Макарии. Поверьте, там есть где развернуться. Работы, как у ежа иголок в одном месте. Мои алюры засыпали под клиентами, так старались, бедные пчелки… Пардон! Опустим подробности. Заприметил я там одного человечка, аршин из новых. Кожа с бабками! Такого поиметь — прощай, райзен! Можно ехать на песочек, греть бока. И вот счастье! Шепнули мне, что он любитель перекинуться в картишки, но абы с кем за стол не садится. Считает себя хорошим игроком, азартен — наш клиент. Я к нему и так и эдак. Пытался втянуть в игру со своими жонглерами. Уходит, как соленый рыжик из-под вилки. Не глянулся я ему. Лучших своих девочек к нему отправлял — нос воротит! Уважаемые люди смеются надо мной — оставь, говорят, его… А меня зацепило, я не люблю, когда такой жирный кусок мимо носа проносят!
Адам так увлекся рассказом о богатом, но недоступном купце на Нижегородской ярмарке, что совсем забыл, что говорит на своем воровском языке, на блатной музыке, непонятной девушке. Не сразу, но до него все же дошло, что Зоя понимает его речь через слово.
Прародитель человечества даже расхохотался, сверкнув своими золотыми зубами, увидев, как напряженно сморщилось лицо собеседницы.
— И снова прошу пардону! Отбросим этот пух… Постараюсь сказать так, чтобы до вас, цыпочка, дошло мое предложение. Короче, мне нужен этот туз! Я хочу, чтобы вы поехали со мной на Ирбитскую ярмарку, — этот аршин там будет, я узнавал. Мне очень надо — так надо, что терпежу уже нет! — чтобы он положил на вас свой глаз. Чтобы он поесть-попить меньше хотел, чем вас увидеть. Вы поняли? Вы девушка красивая, не испорченная, ему понравитесь…
У Зои от негодования даже задрожали губы.
— Мы с вами договаривались, что никаких там… этих покушений на мою честь не будет! Я вызову полицию!
Девушка хотела вновь вскочить и устремиться к окну, но Адам цепко поймал ее за руку.
— Сидеть плотно, дур-ра! Нашла, за что трястись… Никому не нужна ваша… честь. Надо же, слово-то какое!.. Вам нужно привести его в тот ресторан, который я укажу. Пусть закажет выпить-поесть. Все! Там наши ребятки сами поработают… Они в этом большие мастера. И вам, мамзель, кое-что на наряды перепадет…
Перед уходом он положил на стол несколько мятых бумажек.
— Вот деньги. Купите что-нибудь себе для форсу. На гумазницу он тоже не посмотрит… Имя смените — мало ли что… На других языках лопочете?
— По-французски. Немного немецкий.
— Прекрасно. Завтра рано утром за вами заедем…
Когда Адам взялся уже за дверную ручку, Зоя кинулась к нему:
— Погодите, а что же будет с Ильей?!
— С этим криворуким? Пока мы на ярмарке, пусть в подвале посидит. Вернете за него деньги, отпущу…
И напоследок сверкнул ей золотом:
— Да! Чуть не забыл… Не вздумайте, барышня, удрать — из дружка вашего кишки выпустим…
В Екатеринбурге Адам оставил Зою в гостиничном номере.
— Тут до Ирбита недалеко. Два дня проживете в гостинице, осмотритесь и на ярмарку. Никто не должен видеть, что вы приехали с нами.
Он ей оставил денег на дорогу, и все было бы так, как они договаривались, если бы Зое — теперь уже Каролине! — не вздумалось перед отъездом прогуляться по плотине.
Теперь, лежа в постели, ей хотелось разрыдаться горько и даже с непонятным наслаждением — она в чужом доме, набитом каким-то иноземцами, без копейки денег, а в далекой Москве, в каком-то грязном подвале, лежит прикованный кандалами Илья… И Зоя не смогла сдержать горячих слез…
Глава IV. Wir fahren nach Irbit!
Гости и хозяева дома ожидали, что барон не выйдет к завтраку, потому как повар сказал, что в комнате ученого почти до шести часов утра горели свечи.
— И не надейтесь, господа! — с усмешкой сказал де Фуа, сидя за столом и очищая ножом яблоко. — Как смеется сам Теодор: «Периодический сон считается устарелым предрассудком в семье фон дер Гольцев!» Посудите сами, в Париже он вставал обыкновенно в половине девятого, завтракал и читал письма, которые получал сотнями. Затем одевался и либо принимал посетителей, либо сам посещал друзей. В три часа отправлялся обедать к кому-либо из друзей или поклонников, а чаще поклонниц. К семи возвращался домой, до девяти работал. Потом снова уходил развлечься в салон или мужской клуб. Вернувшись около полуночи, садился за работу и писал до трех-четырех часов ночи… Ah, а вот и сам барон… Bonjour, Теодор!
Глядя на фон дер Гольца, нельзя было даже предположить, что этот человек работал всю ночь до утра. По темно-синему фраку с золотыми пуговицами и благоуханию дорогих духов его можно было принять за светского прожигателя жизни, придворного завсегдатая, который, сладко выспавшись, теперь готов пойти поразвлечься.
— Прекрасное утро, господа! — приветствовал он всех собравшихся за столом и, склонив в знак почтения седую, со стальным оттенком голову, даже слегка прищелкнул каблуками. Ученый был чуть выше среднего роста, несколько плотен, но двигался легко и даже как бы танцуя.
Мирон проводил барона до его места рядом с собой, по левую руку, — оно предназначалось для самых почетных гостей.
Де Гольц, не снимая самой доброжелательной улыбки с лица, оглядел собравшихся за столом — кроме его ближайших соратников он увидел несколько солидных пар из числа именитых екатеринбуржцев.
По опыту путешествия по российским городам он знал, что гости будут приходить на завтрак, обед и ужин, пока он не перезнакомится со всеми сколько-нибудь уважаемыми горожанами. Гостеприимство — русская традиция, и с этим надо смириться, потому как русский государь полностью оплатил его путешествие. Ни один европейский властодержец не способен на такое.
Едва только европейское светило опустилось на стул, как стая прислуги с серебряными подносами в руках закружилась вокруг него, будто пчелы вокруг цветка, а затем перепорхнула к менее почетным гостям…
***
Мирон был в крайнем волнении. Это был первый официальный завтрак с иностранными путешественниками. За столом сидел корреспондент «Недели», который должен осветить сегодняшнее событие в своей газете. Колмогоров-младший сунул ему четвертную, чтобы тот старался. Все должно пройти гладко, хотя ошибиться в этих великосветских кружевах — раз плюнуть!
Колмогоров-младший вроде бы все продумал, чтобы гости были довольны. Он нанял лучшего повара в городе, который был привезен своим хозяином из самого Санкт-Петербурга. Кухмистер хорошо знал французскую кухню, чуть хуже итальянскую и немецкую, под фантазии этого артиста были закуплены всякие морские гады, но вчера Мирон узнал от де Фуа, что барон не только предпочитает рябиновку всем европейским винам, но и любит, когда его кормят национальной кухней.
— Bah! Вы с ним особенно не… м-м-м, как по-русски… не любите… нет! — не любезничайте! Теодор — человек, который много что испытал в жизни. В Америке, на реке Миссисипи, когда у них потопом смыло всю провизию, они ели червяков и разных личинок. Барон — естествоиспытатель, и этим все сказано! Он приезжает в другую страну, чтобы испытать, понять и даже прочувствовать, чем живут эти люди. Поглощение еды для него — это не утоление голода, а продолжение увлекательного путешествия в историю страны, только теперь уже кулинарную…
Пришлось к модному молодому повару спешно брать в пару старика Ерофеича, который в свое время потчевал всех екатеринбургских заводчиков. Они пользовались его услугами дважды — сначала когда купцы ублажали свои безмерные желудки пирогами, щами да кашами, и потом, уже утром, кухарь приводил их в чувство одному ему известными настойками. Для них он был и повар, и лекарь сразу.
Когда к Колмогорову-младшему его молодцы привезли немощного старика в битом молью длинном сюртуке, он хотел уже извиниться перед ним и дать распоряжение, чтобы его вернули домой и положили на прежнее место, в паутину. Но Ерофеич, прищурив слезящиеся глаза, неожиданно выдал:
— А ты, паря, ненароком не сынок ли Андрейки Колмогорова будешь?
— Да… — растерянно произнес Мирон и тоже вгляделся в морщинистое лицо стряпуна. Нет, он его не мог вспомнить.
— Ох, знатный кутила был! И толк в еде разумел… Не то что нонешние! — проскрипел старик. — Я у вас два года у печи простоял… Любил Андрейка, чтобы его характер уважен был… Чуть что, сразу кулак с добрый коровий мосол под нос сует. Бывало, проснется ночью и кричит: «Горячих пирогов хочу!» Все по дому бегают, как курицы. Ладно, я всегда держал на кухне готовое тесто… Отведает пирога, пошвыркает чаю да сунет красненькую: «Поди уж спать, уважил хозяина!..» Крепок был выпить старик… У-у-у! Таких питков я более не видел: не только пил запоем, но еще каждый день пьян был. А дело разумел! Как такое можно?
Молодой человек встревожился. Он понял, что сейчас этот кухарь спросит, жив ли батюшка. Врать старику неудобно, но и сводить этих двух престарелых бойцов ему тоже не хотелось. Неизвестно, до чего доведут их воспоминания!..
— Ладно, только за-ради твоего батюшки… Веди на кухню! Кое-что еще умею…
На кухне Ерофеич, оглядев ряды кастрюль и повертев ссохшейся, как ломтик сыра, головой в горниле печи, неожиданно помолодел и даже расправил плечи.
— Ну что, кто мне помогать будет? — грозно спросил он и, молодцевато крякнув, ущипнул толстозадую кухарку, вернувшуюся с рынка с целой корзиной продуктов.
Не прошло и часа, как завитой под барашка модный повар прибежал к Колмогорову-младшему жаловаться на самоуправство Ерофеича. Старик заклевал «французишку» и вытеснил его с кухни. Пришлось молодого переселить в соседнюю комнату. Жалоб стало меньше, но они не исчезли совсем: теперь два мастера никак не могли поделить печь, как, впрочем, и кухарку. Ерофеич покрикивал и потискивал ее между делом, а «французишка» закатывал истерики, так как один не справлялся со своими пирожными и безе…
Кухарка, в свою очередь, совсем ошалела от такого счастья: если раньше никто не обращал на нее внимания, то теперь она была нарасхват. Бедная женщина никак не могла определиться, кому отдать предпочтение: ей по сердцу был молодой да кучерявый, но умом она понимала, симпатии ее не взаимны, зато дедок вился вокруг нее задиристым петушком. Чем больше он ее щипал, тем вдохновеннее сверкал его глаз, тем выше поднималось у него тесто и быстрее закипала вода в кастрюлях…
На завтрак гостям были поданы блюда, явившиеся результатом битвы двух поварских школ. Воздушные печенья, бисквиты и безе соседствовали с блинами с икрой, пирогами с потрошками и рыбными расстегаями с залитым в них горячим севрюжьим бульоном. Чай подавали из великолепного тульского самовара и кофе из небольшой бульотки. Вина на столе тоже разделились на два противоборствующих лагеря — на те, что были произведены на лучших европейских виноградниках, и разноцветный набор графинчиков с уральскими настойками — на черемухе, клюкве, морошке, смородине и, конечно же, на рябине.
***
Барон, как знаток всех кухонь мира, по достоинству оценил хозяйский стол. Будь его воля, де Гольц с удовольствием и любопытством отведал бы каждого блюда по ложечке, по кусочку и вернулся бы в свою комнату, чтобы продолжить работу над книгой, которая должна обессмертить его имя. То, что стояло на столе, ему нравилось больше, чем то, что за ним сидело. Он понимал, что эти нарядно и богато одетые люди пришли посмотреть на него, как на слона в зоопарке. И надо не обмануть их ожидания, рассказать им какую-нибудь занимательную историю.
Ученый много путешествовал по миру, был принимаем в самых знатных домах, и всюду от него ждали в ответ на гостеприимство какого-нибудь развлечения. Де Гольц смирился с этим и к своей роли рассказчика относился так же серьезно, как ко всему тому, что он делал в своей жизни. Он даже тайно брал уроки актерского мастерства и показал себя в этом деле тоже не обделенным талантом, — а разве могло быть по-другому, когда за дело берется человек, поставивший перед собой великую цель — описать всю Вселенную?
Барон мог говорить часами, благо ему на самом деле было что рассказать, — но для этого ему нужен был кураж, вдохновение…
Теодор фон дер Гольц с той же царственной улыбкой на лице еще раз оглядел собравшихся за столом — лица екатеринбуржцев были, как на подбор, широки, как туго набитые подушки, а руки, с нанизанными на пальцы золотыми украшениями и каменьями, напоминали корабельные якоря. И у всех дам на голове «каскады» с обилием накладных локонов, на потных лицах щедрый слой пудры и румян. Нет, они не разбудят его вдохновения! Оставалась одна надежда — на Uralwein…
Едва только барон остановил свой взгляд на рябиновке, как стоящий за спиной слуга тут же кинулся исполнять его желание. Напиток был великолепен, прозрачен и оранжев, как солнце…
Не успел почетный гость пригубить и глотка вина, как дверь в гостиную осторожно распахнулась, и на пороге показалась девушка. Фон дер Гольц, как и все сидящие за столом, повернул в ее сторону голову и… понял, что рябиновка, пожалуй, ему уже не нужна.
Его взгляд взыграл шальными огоньками, он пылко вскочил со стула и склонил в почтении перед юной красотой свою седую голову.
— Bonjour, messieurs!.. — покраснев, пролепетала девушка и полуприсела в почтительном реверансе…
Фон дер Гольц, прикрыв глаза и еле заметно пошевелив губами, мысленно поблагодарил Всевышнего. Похоже, там, наверху, были хорошо известны вкусы человека, затеявшего титанический труд по описанию Вселенной. Своими растрепанными и одновременно уложенными русыми волосами, природным изяществом, грацией и естественностью, простеньким платьицем гостья напомнила барону милых его сердцу фарфоровых пастушек работы великих мастеров прошлого века.
Фон дер Гольц ощутил необыкновенный прилив вдохновения.
Хозяин дома никак не меньше, чем гости, был поражен появлением Каролины в гостиной.
Разумеется, он помнил слова де Фуа о том, что для вдохновения барону нужно видеть перед собой какое-нибудь прекрасное создание, но он никак не рассматривал ночную гостью в виде этой особы. Нет, не потому, что она была недостойна взгляда ученого, скорее наоборот. При одной мысли, что иностранцы будут пялить на нее свои похотливые взгляды, у него чесались кулаки.
Утром он постучался к ней в комнату и спросил, куда принести завтрак — к ней, или она выйдет к столу.
— Нет, нет, что вы!.. — испуганно замахала руками Каролина. — Там такие люди… и я! И кроме того, кем вы меня представите? Скажете, на улице встретились?.. Вы себе и мне всю репутацию испортите! Да и некогда мне… меня в Ирбите ждут.
Чем больше Каролина отказывалась, тем яснее Колмогоров-младший понимал, что ей хочется посмотреть на иноземных ученых. Голос такой жалостливый, как будто вынуждена отказываться от подарка. Когда еще ей представится возможность побывать в таком великосветском обществе?
С другой стороны, несмотря на приступы ревности, ему тоже хотелось, чтобы гости увидели девушку. Пусть завидуют! У них ордена, ученые звания, а у него такое дивное создание!
Мирон настолько запутался в своих чувствах, что не знал, как лучше поступить.
А времени на размышления не оставалось, в гостиной уже брякали стулья, прислуга во фраках и белых перчатках мелькала по коридору…
— Хорошо, Каролина, надумаешь, приходи… Я буду тебя ждать!
И она пришла, и весь роскошный завтрак, фееричные рассказы Теодора, перевод их на русский и остроумные замечания де Фуа, громоподобный хохот местной знати — все прошло для Мирона как в волшебном сне…
***
Пробуждение было ужасным…
Фон дер Гольц настолько очаровался юной девушкой, что отныне не прикасался к еде, когда не видел за столом Каролины. В ожидании ее он по-птичьи беспокойно вертел своей седой головой, отвечал невпопад и барабанил по столу пальцами, не то отбивая какой-то легкомысленный опереточный мотивчик, а вероятнее всего, нервничая. Впрочем, на его бледных губах сохранялась неизменная улыбочка.
Колмогоров-младший уже сто раз пожалел, что представил гостям Каролину кузиной из Ирбита. Ни невестой, ни тем более женой он ее тоже не мог назвать — это было слишком нагло, и девушке наверняка бы не понравилось. Да и попросить ее об этом Мирон не решился бы…
Ох, уж лучше бы она сверкнула на него глазами или даже дала пощечину за такую дерзость! Возможно, тогда бы не произошла эта трагедия…
В те жалкие минуты, что оставались Колмогорову-младшему после общения фон дер Гольца с Каролиной, девушка поделилась с ним тем, что очень переживает, как там батюшка в Ирбите. Мирон, как мог, упросил ее еще немного остаться, шутил, что без нее великий ученый не выйдет к столу и умрет с голода и тоски. На самом деле ему было уже все равно, что случится со знаменитостью, ему хотелось как можно дольше видеть Каролину, а другой причины задержать ее в доме он не мог придумать. Мирон рассчитывал, когда уже поднадоевшие гости уедут дальше колесить по России, он сам отвезет девушку в Ирбит и познакомится с ее батюшкой, а там глядишь, и…
На удивление и к радости Колмогорова-младшего, девушка довольно легко поддалась на его уговоры остаться еще на пару дней в гостях. Он не знал, что у Каролины просто нет денег на дорогу, а попросить их у него она тоже не решалась…
Вся эта запутанная история разрешилась одним совсем не прекрасным вечером.
Как-то после обеда Мирон предложил прогуляться гостям по городу на санях. Иноземцы восторженно залопотали — от обжорства у них уже не застегивались сюртуки.
Уже через час их ожидали во дворе пять троек. В сани помещалось двое человек, и Мирон очень рассчитывал, что Каролина сядет рядом с ним, и они будут лететь под звон бубенцов по Екатеринбургу, тесно прижавшись друг к другу. Она будет смеяться и щуриться от летящего в лицо из-под копыт лошадей снега.
Но фон дер Гольц, этот заморский попугай, спутал все его сладостные намерения. Пока Колмогоров-младший рассаживал гостей по саням и укрывал медвежьими шкурами, барон, пританцовывая, подкатил к Каролине, подхватил ее под руку еще на выходе из дома и уже не отпускал от себя.
Мирону достался в соседи де Фуа, который по-сорочьи трещал всю дорогу на нескольких языках, чем окончательно испортил настроение молодому человеку. Он едва сдерживался, чтобы не выбросить лягушатника из саней, как ворох тряпок.
Они прокатились по всему Главному проспекту до Московской заставы, заскочили в Верх-Исетские заводские владения и вернулись обратно.
Корреспондент «Недели» с членом Уральского общества любителей естествознания, избрав для себя роль гидов и знатоков края, пели дуэтом о том, что Екатеринбург — один из самых красивых городов не только Урала и Сибири, но и всей России. Они даже выразили сожаление, что приезд господина барона выпал на зиму. Екатеринбург, особенно та его часть, что находится возле реки Исети, разлившейся в озеро, особенно хорош: стройные ряды белых каменных домов с зелеными, похожими на малахит крышами из листового железа, разноцветные прогулочные пароходики и лодки рыбаков на воде, а над всем этим — золотые сверкающие купола церквей и синие волнообразные горы вдалеке.
«Ну-ну, красота… лето… — бурчал про себя Колмогоров-младший, расстроенный тем, что не попал в одни сани с Каролиной. — Знаем-с, видели-с! Приехал бы их величество летом, да ещё в хороший дождь, утонул бы в первой же луже со своими лягушатниками! Если на главных улицах колеса в плохую погоду проваливаются по самую ступицу, то что говорить про остальные? А зимой хорошо, и грязи не видно».
Гости были чрезвычайно довольны прогулкой и благодарили хозяина дома похлопыванием по плечу.
В гостиной слегка подзамерзших гостей ждал бормочущий кипятком самовар и пыхали румяные пироги — Ерофеич вконец вытеснил на кухне кудряша.
Барон показался Мирону чересчур взволнованным, да и Каролина как-то вела себя странно — не то смущена, но то растеряна.
«Не к добру!» — екнуло сердце молодого человека, и он не ошибся.
Мешая чай с рябиновкой, фон дер Гольц так много и вдохновенно говорил о русском гостеприимстве, что де Фуа не успевал его переводить.
— Я пишу друзьям о том, что путешествую по России, как принц. И мне никто не верит! На каждой станции мне дают свежих лошадей, на всем пути следования предоставляются лучшие квартиры, за мою безопасность отвечают военные. Русское гостеприимство такое же восхитительное и невероятное, как и уральские золотые прииски. Только в этой стране гостю достаточно дважды посмотреть на какую-то вещь, и, какова бы ни была ее цена, вам ее подарят. Это потрясающе!
Свою восторженную речь раскрасневшийся барон закончил неожиданно:
— Что ж, господа, как говорят в России, пора и честь знать, завтра мы уезжаем!
Гости недоуменно переглянулись. По всей видимости, идея с отъездом возникла в ученой голове только что или во время прогулки.
«Слава богу!» — Мирон еле сдержался, чтобы не перекреститься.
— Wir fahren nach Irbit! — победоносно, будто полководец, взявший вражескую крепость, выкрикнул барон и опрокинул полный фужер Uralwein…
Эти слова не надо было переводить — Мирон понял: он теряет Каролину.
«Когда успел?! Убью иностранца!» — Колмогоров-младший стиснул под столом кулаки…
Глава V. Свой человек на ярмарке
Ветер разгонялся на ледяных просторах Камы и, как расшалившийся мальчишка на санках, лихо врывался в город, стоящий на его берегах. Он со свистом пролетал по улицам, сбивая с ног редких прохожих и загоняя в конуру собак.
На всей Сибирской улице только в двухэтажном доме, что стоял на перекрестке с Екатерининской, горели огни. Охранники, переминавшиеся с ноги на ногу у высоких дверей в здание, совсем окоченели от холода. Они то и дело приоткрывали двери и ловили каждый шорох, стук, доносившийся из глубин дома, в надежде, что те двое, что засели в кабинете губернатора, наконец-то решат все вопросы и разъедутся по домам.
У парадного подъезда стояло несколько заметенных снегом экипажей. Извозчикам было разрешено дожидаться своих хозяев у дверей на первом этаже. Ах, если бы эти бедолаги знали, как далеки от них тарелка горячих кислейших щей, заветный шкалик и теплые вожделенные округлости жены!..
***
— Да что же это такое, а?! — Сергей Викторович развел руками и в досаде хлопнул ладонями о стол. — Фон дер Гольц — чудовище, а не человек! Чувствую, что этот немчура сведет меня в могилу… Весь день сердце трепыхается как заячий хвост. Надо будет сказать супруге, чтобы перед сном накапала успокоительных… Чувствую, что не усну сегодня.
— Что случилось, господин губернатор? — начальник жандармского управления, как мог резко, вскочил со стула, тем самым изображая готовность спасти губернатора.
— Друг мой, вечером я получил секретную депешу из Екатеринбурга. Наш великий путешественник — вы поняли, о ком я? — решил изменить маршрут и посетить Ирбитскую ярмарку. Как вам такое?
— М-м, да-с… ситуация. Мало того что это рискованно, есть опасность, что наш дорогой ученый увидит там такое, а еще и опишет в красках в своих книгах, что нам потом вовек не отмыться перед Европой…
— Вот-вот, и я о том же… Хотел вас спросить, у вас нет свежих мыслей, как не допустить этого?
— Свежих мыслей, свежих мыслей… Может быть, его… того-с? — полковник загадочно воздел глаза к потолку.
Губернатор тупо поглядел на жандарма, силясь понять, что значит это «того-с». Потом, когда его ужалило одно из предположений, он ахнул и в ужасе огляделся по сторонам.
— Вы, сударь, в своем уме?! — прошипел Корзинкин стражу порядка и далее продолжал уже свистящим шепотом: — Теодор фон дер Гольц — это всемирное достояние! Короли, цари, министры — все, все! — относятся к нему с высочайшим почтением. Со многими из сильных мира сего он на дружеской ноге. Наш министр финансов свои письма к ученому подписывает не иначе, как «ваш покорный слуга»! Я не знаю, как ему это удается, но у Теодора нет врагов — вообще! Понимаете?! Все претензии коллег-злопыхателей просто тонут, как, извините, плевки в море, в аплодисментах и пылких восторгах при одном лишь упоминании имени фон дер Гольца. Говорят, наш государь император тоже поклонник ученого и даже читал его труды, а вы предлагаете… Это просто немыслимо!
Теперь настала очередь полковника вперить в губернатора недоуменные очи:
— Сергей Викторович, увольте, да что такого я сказал?!
Корзинкин потряс перед носом жандарма пальцем.
— Даже думать не смейте! Знаю я ваши инквизиторские штучки…
Полковник пожал плечами и начал обиженно терзать свои прокуренные усы.
— Мои инквизиторские штучки… Хм! Да я агнец по сравнению с тем, что творит, извините, ваш коллега, генерал Баранов, на Нижегородской ярмарке!
— И что же он такого творит? — недоверчиво поинтересовался Корзинкин.
— Устраивает публичные порки!
— Что?!
— Да-с! И правильно делает.
— Да откуда у вас, дорогой мой полковник, такие сведения? — Сергей Викторович даже заерзал в своем кресле. — Я знаю Николая Михайловича как добрейшей души человека. Конечно, он любит аффект, внимание публики, но чтобы пороть розгами, да еще публично…
— Вот, читайте, Сергей Викторович. Воспоминания ярмарочного завсегдатая. На днях просматривал нижегородскую прессу за прошлый год, думал опыту набраться, как навести порядок на ярмарке, и вот обнаружил это… — и Иван Семенович протянул губернатору помятую газету.
Корзинкин развернул листок и стал читать неуверенным голосом:
«Какой-то молодой человек, представитель иностранной фирмы, кутил с певицами, и у него из кармана исчез бумажник с 7000 рублей денег. Он — с жалобой к губернатору. Баранов приказал хозяйке хора немедленно вернуть деньги. Та заупрямилась… Тогда был вызван весь хор с хозяйкой во главе, выстроен в ряд, и приказано драть хозяйку, а потом и певиц с первой через одну… Хозяйку отодрали, — молчат. Первую певицу отодрали, — молчат. Повалили третью.
— За что же меня? Хозяйка с Манькой эти деньги припрятали, — выдала одна.
Бумажник вернули, хозяйку с Манькой вновь выдрали, да и молодому иностранцу, чтобы не кутил с русскими певицами, дали 25 розог. Не помогли и протесты с его стороны, что он иностранный подданный и пр.».
— Да-а, Николай Михайлович оказался еще больший оригинал, чем я думал… — губернатор был в растерянности. — Я надеюсь, господин полковник, что вы не поддерживаете методы генерала Баранова. А то что тогда вы предлагали сделать, чтобы фон дер Гольц не попал на ярмарку?
— Что вы обо мне такого дурного подумали, но я хотел предложить просто-напросто не пустить иноземца на ярмарку…
— Фу, слава богу! В таком случае извините меня, дорогой Иван Семенович, но мне показалось, что вы предлагали… Даже произнести страшно!
Губернатор обернулся и перекрестился на портрет государя, висевший над его столом. Потом, покачивая пальцем бронзовое пресс-папье, он некоторое время обдумывал предложение жандарма.
— И под каким предлогом вы предлагаете не пустить барона на ярмарку? Государь повелел не устраивать никаких преград ученому и его свите.
— М-м, предположим, объявим, что на ярмарке моровое поветрие. Тиф! А лучше сибирская язва! А что? Вполне может быть. Вот, к примеру, в шестидесятые годы на той же Нижегородской того-с…
— Что того-с?
— Холеру завезли с товаром из Персии! Отдали богу душу десятки человек. А почему у нас такое не может быть? Басурманы к нам тоже заглядывают…
— Никакой холеры!!! Ни в коем случае, слышите?! Да от такого сообщения пол-ярмарки разбежится, а вы знаете, как государь относится к этому торжищу… А каков убыток губернии?! Купцы со всего света съезжаются. Кроме того, я почти уверен, что он не испугается никакой заразы. Все убегут, а он останется. Один. Его крокодилы с москитами не сожрали в Южной Америке, малярия не скосила в Африке, он питался муравьями, корнями и обезьянами, так что наши холера с тифом только придадут перца его путешествию…
— Хорошо. Тогда разбойники.
— Что разбойники?
— Дескать, безобразничают на дорогах, грабят и конных и пеших, никому проезду не дают… И это тоже близко к истине. Особого вранья тут нет. Как вам такое?
Корзинкин укоризненно посмотрел на собеседника.
— Иван Семенович, голубчик, вы хотите, чтобы мы признались, что не в состоянии навести порядок в губернии? А вы, друг мой, не запамятовали, что нынешним летом мы с божьей помощью устраиваем в Екатеринбурге Сибирско-Уральскую промышленную выставку, которую, надеемся, откроет сам великий князь Михаил Николаевич. И что?! Разбойники на дорогах накануне приезда высоких особ?! Да за такое нас поганой метлой прогонят со службы!
— М-да, пожалуй…
Собеседники провели несколько минут в раздумьях, при этом губернатор продолжал качать пальцем бронзовое пресс-папье, а начальник губернской жандармерии рисовал карандашом на краю газеты лошадок. Полковник всегда так поступал при решении сложного вопроса: если рисунок удавался, значит, исход дела будет самым благоприятным, а ежели лошадь походила на собаку или медведя — жди неприятностей. Нынешние художественные опыты всерьез встревожили стража порядка: передней частью скакуны напоминали одно животное, а задней — другое, и ни то ни другое не принадлежало лошади. Незадача-с…
— А с другой стороны, Иван Семенович, чего мы боимся? — наконец-то подал голос Корзинкин. — Ну не к людоедам же мы его отправляем? Хотя, знаете, я думаю, он к ним бы с удовольствием поехал бы… По слухам, Теодор фон дер Гольц — безумец, живущий в каком-то своем мире. В его голову влетают мысли, которые никогда не придут в голову разум… в смысле, обычному смертному.
Главный жандарм губернии продолжал рисовать лошадок. Ему наконец-то удалось нарисовать голову, круп, ноги и хвост похожими на лошадиные, но в целом животное напоминало какое-то чудовище. Расстроенный неудачей, Иван Семенович некоторое время молча вздыхал, кряхтел и наконец решился сказать следующее;
— Я, конечно, не хочу вас расстраивать, Сергей Викторович, но считаю своим долгом предупредить, чтобы вы не обольщались особо насчет безопасности Ирбитской ярмарки! Люди туда не только торговать едут, они туда отдохнуть едут. От-ды-хать! А что такое отдых в понятии русского человека, вы прекрасно знаете! Десятки марвихеров, шулеров, сотни проституток всех мастей слетаются туда как мухи на, извините… мед. Некоторые купцы проигрываются до нитки, потом стреляются, так что местной полиции их приходится хоронить за казенный счет. Устраивают конные бега да потом начинают палить из револьверов по лошади соперника. Из глупого озорства могут прогнать по горшечному ряду тройку разгоряченных коней. Что ты! Я уж не говорю про карманников. Те целые состояния делают на ярмарках! Дня не проходит, чтобы там какая-нибудь каверза не произошла. А сами купцы?! От них хлопот не меньше… То ресторан разнесут вдребезги, то артистку императорских театров на голову поставят…
— Я извиняюсь, с какой целью сия фантазия? — ошеломленный губернатор даже прекратил терзать пресс-папье.
— Ни за что не догадаетесь! — полковник скромно опустил глаза долу, но Корзинкин все же заметил вспыхнувший в них шаловливый огонек. Губернатор, нахмурив брови, попытался скрыть свое мужское любопытство.
— Видите ли, господам купцам очень было любопытно, носят ли столичные штучки, пардон, панталоны под платьем или нет…
Мужчины посмотрели друг на друга и, не в силах больше сдерживаться, прыснули, как гимназисты.
— Ха-ха, наши денежные мешки будут, пожалуй, опасней африканских людоедов! — Губернатор вытер платком набежавшие от смеха слезы и вновь посерьезнел. — И что же, дорогой Иван Семенович, кем надзирается это гульбище низменных страстей? Вы меня не на шутку встревожили…
— Небольшой отряд местной полиции под командой унтер-офицера. Кроме того, товары охраняет артель караульщиков из местных жителей до двухсот человек, — доложил полковник.
— Вы считаете, этого достаточно?
— Никак нет! Численность населения города на время ярмарки вырастает в пятнадцать раз. К услугам гостей десятки ресторанов, кабаков и публичных домов. Из захолустного городка Ирбит на месяц становится столичным, со всеми его пороками. И на все это горстка полуграмотных и плохо обученных для такого дела полицейских, которые, будем откровенны, тоже намерены отдохнуть и заработать на ярмарке!
— Постойте, постойте, дорогой Иван Семенович…Так это же ужас! Что, и всегда было такое безобразие?!
— Никак нет! До выхода нового положения о корпусе жандармов все российские ярмарки проходили под нашей опекой. Ко всем ярмаркам прикреплялся отряд жандармерии во главе со штабс-офицером, который назначался временным комендантом всего этого торжища. Могу вас заверить, Сергей Викторович, порядка было больше!
— Иван Семенович, голубчик, я понимаю, что у вас есть свое начальство… — Корзинкин поднялся со своего кресло и подошел к сидящему полковнику. Тот хотел вскочить, но губернатор мягко вернул его на место и, облокотившись на стол рядом, доверительно глядя в глаза жандарму, сказал: — У вас свое начальство, у меня свое, а дело у нас общее — порядок и благоденствие в губернии. Верно я говорю?
— Так точно! — полковник вновь сделал попытку встать, но губернатор почти принудительно усадил его на место.
— И посему у меня к вам просьба, любезный Иван Семенович… Не могли бы вы, как в старые добрые времена, откомандировать туда своего человека с командой. Вроде неофициально, но тем не менее пусть все возьмут под свой присмотр, а?
Лицо полковника, задубевшее от суровости природы, тягости военной службы и слегка побуревшее от некоторых излишеств, приняло сначала загадочное выражение, а следом откровенно самодовольное.
Губернатор удивленно поднял брови.
— Вы, кажется, хотите чем-то обнадежить меня?
— Да! — полковник все же поднялся со стула и даже одернул мундир. У него был вид человека, которого сейчас наконец-то должны оценить по достоинству и повесить на грудь орден. — Ваше превосходительство, я очень уважаю и ценю наше родное министерство и лично шефа жандармов, но тем не менее считаю, что мы здесь, на местах, тоже должны думать своей головой. Пусть меня накажут, но я считаю, что нельзя оставлять всякие торжища и прочие сборища людей без жандармского ока, поэтому по-прежнему посылаю на Ирбитскую ярмарку надежного человека с негласными правами коменданта. При нем небольшая команда. Конечно, на такую толпу безобразников их немного, но это проверенные люди.
— Дорогой мой человек! Иван Семенович! Как вы меня порадовали! — Корзинкин обнял полковника и даже, кажется, хотел его поцеловать, но сдержал свой пыл, чмокнув губами воздух. — Если с этим Гольцем ничего не случится…
Сергей Викторович вновь крупно перекрестился на портрет государя, а следом за ним и Иван Семенович:
— Я буду хлопотать о вашем поощрении. Будьте любезны, завтра с утра телеграфируйте своему человеку, что к нему едет этот… вояжир. И чтобы волос с него не упал!
Глава VI. Беспокойное утро
Штабс-капитан Злыгостев, несмотря на свою устрашающую фамилию, всегда был ярым противником того, чтобы провинившихся подчиненных бить по мордасам. Он считал это занятие недостойным офицера, но в то хмурое зимнее утро ему хотелось пустить в ход не только кулаки, но и сапоги.
— Сегодня второй день ярмарки, а вы уже как мешки с дерьмом! Вы не то что воришку, курицу гуртом не поймаете… — Модест Иванович, согнувшись, как коршун, приметивший дичь, прошелся вдоль строя полицейских.
Злыгостев даже не был уверен, слышат ли его стражи порядка, — их тяжелые красные веки время от времени наплывали на глаза, хотя полицейские из последних сил пытались изобразить из себя бодрячков.
— Смирна-а!!! — рявкнул офицер так, что было всем понятно: Модест Иванович не отдал команду, а грязно выругался.
От резкого крика строй испуганно заколыхался, отшатнулся назад и едва не завалился в сугроб, как подгнивший забор.
— С-сукины дети, я из вас выгоню дурь… — клокотал штабс-капитан и, подозвав к себе унтер-офицера, велел ему в течение часа погонять команду строем по площади перед царицынским памятником.
Злыгостев уже не первый год негласно назначался комендантом Ирбитской ярмарки и каждый раз сталкивался с одной и той же бедой: стражи порядка легко и, даже страшно подумать, естественно вовлекались в этот карнавал страстей. Модест Иванович подозревал, что они ждали ярмарку целый год, чтобы наградить себя за унылую и опасную службу. Даже если они и предотвращали какое злодеяние, то только для того, чтобы взять с пострадавшего мзду. Торгующие знали об этом, поэтому из своей прибыли всегда были готовы отщипнуть кусочек для стражей порядка. А те, как воробьи, кормились возле крупных хищников. Так что к концу ярмарки полицейских с трудом узнавали друзья и родственники, настолько они отъедались и обпивались на подношениях.
Чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о продажности человеческой натуры, Злыгостев, прогнав с глаз долой полупьяных полицейских, подошел к артельному старосте, который неподалеку от управы собрал свою ночную команду перед отправкой их на отдых. Старшие от десятков четко докладывали ему, сколько было поймано крадунов, что взяли и на чье добро покусились, взломав замки или вскрыв печати.
Модест Иванович невольно залюбовался этой народной дружиной…
***
Городская управа, да и все торгующие понимали, что та горстка полицейских, даже прояви они неожиданное рвение, все равно не смогла бы сберечь от воровских рук купеческий товар, который тысячами обозов прибывал в небольшой уральский городок. Торговые люди готовы были платить за свое спокойствие, поэтому-то и была создана из ирбитчан караульная артель, состоящая из полутора сотен пеших и двух десятков конных охранников.
Плата изымалась с каждой лавки, палатки, подвижных ларей и возов. Большая часть денег отходила городу, но и охранники были не в обиде — после ярмарки, получив полный расчет, они могли купить не одну лошадь или построить дом. Желающих попасть в эту команду было множество, но попадали в нее только самые крепкие и не опорочившие себя никакими темными делишками.
Конных охранников отбирали особым способом. Всех желающих в назначенный день собирали возле городской управы. Мужики, привязав своих лошадей неподалеку, подходили к крыльцу послушать старосту. И вдруг крик: «Кража!» Первые двадцать человек, те, кто первыми вскочили на лошадей и готовы были кинуться в погоню, зачислялись в конный отряд. Остальные отправлялись домой до следующего года…
Артель делилась на две команды — вечернюю и ночную. Вечерняя дежурила всего три часа — с пяти до восьми. Самое лихое время: уже начинает темнеть, торговля на исходе, все работники устали, хочется отдохнуть, но народу по-прежнему толчется возле лавок много.
Вторая команда заступала на дежурство в восемь вечера, принимала у хозяев товар — и тот, что лежал под открытым небом, и тот, что прятался под замки и печати. Поделив меж собой всю огромную площадь ярмарки на части, караульные до восьми утра бродили меж лавок и высоченных гор, собранных из тюков китайского чая, вятских и невьянских сундуков и прочего товара. Хрустела под сапогами снежная каша, оледеневшая от ночного морозца, при пронзительном свете луны тускло отсвечивал на широкой, как стол, груди охранников круглый нагрудный знак «Членъ ярмарочной караульной артели въ г. Ирбит³»…
Злыгостев поинтересовался у старосты, как прошла ночь. Огромного роста бородач в овчинном полушубке прогудел, как колокол, откуда-то над головой офицера, что «озорства сурьезного» не было, а те, кто замышлял недоброе и был пойман на месте преступления, осознали всю греховность своего поступка и больше уже никогда не возьмут чужого. Во всяком случае, не на этой ярмарке.
Ухмыльнувшись, Модест Иванович пошел дальше месить снег, взбитый тысячами ног, копытами и полозьями саней. Он знал, что значат слова старосты о том, что любитель прихватить чужое раскаялся: артельщики просто-напросто так намяли ему бока, что он месяц, пока идет ярмарка, будет дышать вполсилы, терять сознание от чиха и ходить во двор по нужде, держась за стенку. Караульщики делали все, чтобы дважды не ловить одного и того же вора. Зачем? И так работы много.
День рождался тяжело и обещал быть хмурым, как и настроение Злыгостева. Вчера он получил депешу от самого полковника Атясова, главного губернского жандарма. Модест Иванович не любил неожиданностей, а эта телеграмма именно к таковой и относилась: начальник сообщал ему о приезде на ярмарку высокого иностранного гостя и приказывал оградить его от всяких неприятностей.
«Нянькой я еще не был!..» — первое, что подумал Злыгостев, ознакомившись с сообщением. Все остальное время до сегодняшнего дня он, как человек военный и исполнительный, прикидывал, что сделать, чтобы с ученой головы не упал ни один волос. А ярмарка — дело такое, тут не то что волос, голову оторвут, и не заметишь. Как ухмыляются в бороду торговцы: «Кто прост, тому коровий хвост!» Вот так-то…
Штабс-капитан вышел на Судебную улицу и, дойдя до угрюмо притихшего при виде разгульного торжища Богоявленского собора, свернул на Малую Площадную. Ему надо было в гостиницу «Александрия», что на Екатеринбургской. Идти-то всего ничего, четверть часа, но это в том случае, если никто не будет падать тебе под ноги, преграждать дорогу обозом и норовить выбить глаз оглоблей.
Как человеку военному, Злыгостеву не нравилось все это столпотворение, он любил во всем строй и порядок, поэтому скрежетал зубами от злости, когда его начищенный сапог попадал в кучу конского навоза или когда перед ним всплывала богомерзкая верблюжья морда. У него не раз возникало желание выхватить кавалерийскую шашку и тыльной стороной, как дубинкой, прочистить дорогу.
«Александрия» среди прочих гостиниц Ирбита славилась отменной кухней и хором, поэтому сюда, как и на «Биржевую», где тоже можно было недурно откушать, вечером стекалась вся коммерческая знать. Можно сказать, что именно в этих гостиницах решалась судьба ярмарки.
Было уже около десяти утра, когда штабс-капитан добрался до «Александрии».
По верху здания огромными витиеватыми буквами было написано название гостиницы, а над дверями объявление:
КОММЕРЧЕСКIЙ РЕСТОРАНЪ
Во время Ирбитской ярмарки ресторанъ принимаетъ
нахлебниковъ и отпускаетъ обеды на домъ.
ОБЕДЫ ОТЪ 1-го до 5 ЧАСОВЪ ВЕЧЕРА
Во время обеда будетъ играть Пермскiй военный
Оркестръ подъ управленiемъ г. Найдикъ.
Злыгостев обратил внимание, что перед входом в гостиницу стояло целых три пустых пролетки с дремлющими извозчиками. Штабс-капитан потянул на себя огромную бронзовую ручку тяжелой двери и очутился в непривычно пустом коридоре. Никого… Густой, едкий запах перегара был не в счет. Да уж, этой ночью, кажется, погуляли знатно! Громила швейцар Афиногеныч, набив все свои карманы мятыми зеленушками и синюхами, наверное, спит где-нибудь у поваров на брошенном на пол тулупе. Цепкий глаз жандарма заметил алую ленту, запутавшуюся в чугунных витиеватых балясинах лестницы на второй этаж. На подоконнике стоял чей-то забытый шелковый цилиндр, с горкой наполненный пробками из-под шампанского. В коридоре валялось надкушенное яблоко. У окна — пятно бурого цвета. Вероятнее всего, от вина, хотя, возможно, и кровь.
На стене рядом с гардеробом висело отпечатанное в местной типографии распоряжение губернатора:
«В увеселительных заведениях и особенно в тех, где бывают танцовальные вечера, должно быть соблюдаемо строгое приличие: посетители и посетительницы должны вести себя скромно, не позволяя себе никаких пошлых шуток и неприличных бранных слов, так как в местах этих могут быть для любопытства иностранные путешественники, которые, в случае какого-нибудь безобразия или скандала, могут сделать превратное заключение о целой массе народа».
Пробежав глазами по листу бумаги, Злыгостев не смог сдержать ухмылки. Особенно его зацепили слова «строгое приличие».
— Эх, вас бы сюда, ваше высокоблагородие! — пробормотал жандармский офицер.
Штабс-капитан, осторожно потопав сапогами, стряхнул налипший снег и, оглядевшись по сторонам, проскользнул по ступенькам, ведущим в подвал. Там было темно. Модест Иванович, чиркнув спичкой, осветил себе путь до нужной двери.
Условный стук, металлическое бряканье задвижки по ту сторону, и штабс-капитан оказался в небольшой комнате, которая двухъярусными нарами, столом с несколькими табуретками и небольшим решетчатым окном под потолком напоминала тюремную камеру. Кто-то из обитателей комнаты дремал на нарах, надвинув на глаза шапку, остальные резались в карты.
Впрочем, один из углов комнаты никак не вязался с представлением об остроге, а скорее об актерской гримерке. По обе стороны от высокого зеркала в деревянной раме густо висела на стенах самая разнообразная мужская одежда и даже несколько париков, а на тумбочке под ним — расчески, щеточки, ножницы, а также неведомые пузырьки и коробочки…
При появлении штабс-капитана мужчины вскочили на ноги и вытянулись во фрунт.
— Здравия желаем, вашблагородие!.. — вполголоса приветствовали они офицера.
— И вам не хворать… — так же негромко ответил Модест Иванович.
Если при виде полупьяных полицейских Злыгостев просто клокотал ненавистью, то, встретив свою команду, он еле сдерживался, чтобы не расплыться в улыбке. Каждого из этих людей в свое время Модест Иванович не только выбрал из большого количества агентов, но воспитал и лично обучил такому тонкому делу, как сыск. И каждый из них обладал какой-нибудь выдающейся способностью, недоступной простому смертному.
Так, к примеру, Студень — им всем была присвоена кличка, как у филеров, — легко переносил даже самый лютый мороз, что немаловажно при несении наружной наблюдательной службы. Его можно было приставить к любой тайной квартире, где намечалась политическая сходка, и быть уверенным, что он не отморозит себе за ночь ни рук, ни ног и никогда без особого распоряжения не покинет пост.
Другому члену команды, Каблуку, можно было не давать деньги на извозчика. Легкий и стремительный, он умудрялся не отставать от едущей пролетки, а если Каблук был знаком с городом, то мог прибежать на место раньше ее. Он обладал каким-то неимоверным чутьем и всегда заранее знал, в какую сторону на перекрестке свернет извозчик. Срезая углы, Каблук мог преследовать преступника не одну версту. Этот агент был также бесценен в тех случаях, когда требовалось срочно предупредить кого-нибудь, доставить сообщение или «вести» злодея, перескакивающего с одной пролетки в другую.
Глаз был не только самым старшим в команде, но и сильным. До того, как попасть к Злыгостеву, он служил в армии, в охотничьем отряде, и имел награды за разведку и отличную стрельбу. Модест Иванович привлекал его в случаях, когда надо было высадить дверь или задержать и быстро обезвредить вооруженного преступника.
У другого человека из команды штабс-капитана Злыгостева по кличке Тень было совсем уж удивительное свойство, а может быть, полное отсутствие таковых — он мог быть невидимым. Если, к примеру, собирались несколько мужиков посидеть вечерок в трактире, то на следующий день никто из них не мог точно вспомнить, а был ли среди них Тень. Если он входил в комнату, то тут же растворялся в ней. Тень находил себе такое место, где менее всего был виден. Говорил тихо, ступал бесшумно, одевался во что-то серенькое, невзрачное. Даже волос имел песочный, а телосложение хлипкое. Сядет такой в уголочек, и не сразу поймешь, что это человек, а не ворох тряпочный.
Несмотря на выдающиеся достоинства названных агентов, все же любимцем Модеста Ивановича был агент по кличке Поэт. Нет, это не был худосочный отрок с черными кудрями до плеч и замутненным грезами взором. Агент Поэт — крепкий краснощекий парень двадцати лет от роду, ловкий и улыбчивый, как половой. Кличку свою он получил из-за непроизвольного пристрастия к стихосложению, вернее, рифмованию, часто неуместному. В летучем отряде Злыгостева Поэт оказался из-за другой своей страсти, еще более пагубной, чем сложение стихов, — парень был картежник. Играл он настолько виртуозно и дерзко, что вряд ли дожил бы до седых волос. В лучшем случае этому не просто игроку, а исполнителю светила, но не грела тюрьма, а в худшем случае — финка под бок. Модест Иванович вытащил чуть ли не за волосы с воровского дна еще не Поэта, а Пашку Землевича и предложил заняться сыскным делом или отправиться по «блоку», то бишь по этапу.
Такие предложение Злыгостев делал не каждому жулику. В отличие от остальных, Пашка был образован — успешно окончил довольно престижное горнозаводское училище в соседнем Темноводске, был начитан, играл на гитаре, шутил по поводу и без оного и мог легко влиться в любую компанию. А если требовалось для дела, молчаливей человека, чем Поэт, было не сыскать.
Почему сопляк Пашка оказался ближе остальных к суровому жандармскому сердцу штабс-капитана, он не знал. Возможно, по возрасту: Землевич подходил ему в сыновья, а семьи у Модеста Ивановича никогда не было. Все на службе да на службе. Так и жизнь прошла.
Вот такая была команда штабс-капитана Злыгостева, которую полковник Атясов бросал туда, где задумывалось зло против людей и империи.
А сейчас еще и этот иностранец, будто своих пакостников не хватало…
Когда все расселись вокруг стола, Модест Иванович расстегнул шинель и обвел внимательным взглядом всех собравшихся за столом.
— Ну, что, братцы, появилось у нас с вами еще одно щекотливое дельце. Можно даже сказать, деликатное…
Глава VII. Тост за процветание ярмарки!
Ярмарка уже гудела Вавилоном, но в Ирбит все еще вползали обозы с товаром. Обгоняя их, с гиканьем и свистом пролетали курьерские тройки, норовили вырваться вперед почтовые кибитки. Все спешили, крепко и едко ругались матом, но не все поспевали в срок — дорога есть дорога: то сломаются сани, то переметут дорогу февральские вьюги, или же встретят в лесу лунной ночью волки, а может, случится и того хуже — лихие люди.
Кортеж великого путешественника, сопровождаемый конной стражей, добрался до Ирбитской ярмарки за день. Если бы не особые полномочия, которыми были наделены военные, да свежие откормленные лошади, фон дер Гольц со своей свитой и с Каролиной вынужден был бы пристроиться в хвост колонны и так тащиться до самого торжища. Возможно, даже пришлось бы заночевать в какой-нибудь деревне на пути. Кстати говоря, во всех придорожных селах и деревнях были готовы к приему гостей — они тоже старались поиметь на этой суете свои несколько «канареечек».
На въезде в город, там, где Камышловский тракт вливался в широкую и прямую Екатеринбургскую улицу, кортеж плотно увяз в длиннющей очереди из подвод. Здесь, меж каменных, в несколько человеческих ростов и потому видных издалека, столбов городской заставы, будочники брали пошлину с ввозимых в город товаров.
Офицер, сопровождавший кортеж барона, быстро решил вопрос с проездом, суя поочередно под нос будочнику то здоровенный кулак, то высочайшую бумагу, в которой повелевалось не чинить никаких препятствий свите фон дер Гольца. Впрочем, можно было проскочить и без этой серьезной бумаги, достаточно предложить страже красненькую.
Вся Екатеринбургская была застроена каменными домами, и почти в каждом горел свет. Ирбит в дни ярмарки засыпал поздно…
Громоздкий кортеж иноземца кое-как добрался до Дома городского общества — улицы сузились из-за возов с товаром и мелких лавчонок. Из-за оград домов доносился то лай собак, то конское ржанье, а то и рев верблюдов. Пустые сани, сложенные друг на друга, стояли, как крепостные стены. Офицеру пришлось ехать впереди и разгонять хлыстом снующих под ногами лошади оборванцев.
В Доме их ждали. В дни ярмарки все городское начальство спало и так вполглаза, а тут такой гость… Собрались и городской голова, и полицмейстер, и судья, и земские управители.
Гостей приветствовали сначала шампанским и холодными закусками, а вскоре рекой полились горячие блюда из лучшего в городе ресторана.
Пили за здравие путешественников, императора, за благополучие хозяев, за процветание ярмарки и города, и вновь за здравие, теперь уж каждого из собравшихся…
Теодор фон дер Гольц сегодня был в ударе! Несмотря на то что он перевалил шестидесятилетний рубеж и только что отмахал более 200 верст, он говорил, не переставая, сверкал остротами и шутками, да такими витиеватыми, что бедняга де Фуа вспотел от напряжения, переводя мэтра. Француз едва пригубил вина и откусил какой-то невероятной вкусности пирожок, а все остальное время был занят тем, что доносил до хозяев словесный поток ученого.
Парижский гурман, видя, как исчезают со столов в бездонных чревах гостей и хозяев изысканнейшие блюда, начал жалостливо посматривать на сидящую между ним и фон дер Гольцем Каролину. Она поняла его и некоторые фразы барона попыталась переводить сама, давая возможность де Фуа успеть нанизать на вилку кусочек стерляди или гуся.
Каролина была единственной представительницей слабого пола на этом пиршестве. Она разрумянилась от волнения и внимания блистающих чинами солидных мужчин. Девушка даже на некоторое время забыла о том, что завтра ее ждет неприятная встреча с содержателем притонов…
Барон, конечно же, ничего не знал об этой тайной стороне жизни своей прелестной попутчицы. Фон дер Гольц ел, пил и говорил за троих — длительная поездка бок о бок в одном возке с юной fräulein, а потом застолье, где он вновь сидел с этой красоткой и ловил на себе завистливые мужские взгляды, придали далеко не молодому ученому необыкновенный прилив сил. А когда Каролина взялась переводить его словоизлияния, он счел этот поступок с ее стороны знаком особого расположения…
Лишь за полночь, когда судья с белой салфеткой на груди уже храпел на стуле, откинувшись головой, а барон громким шепотом рассказывал Каролине о том, как его укусила ядовитая змея в тропических лесах Амазонки, хозяин города попросил осоловевшего от обжорства де Фуа объявить об окончании ужина и отходе ко сну…
Так как приезд уважаемого гостя был внезапен, городские власти даже под губернаторской острасткой не смогли определить его и немалую свиту в лучшую гостиницу или богатый купеческий дом. Причина ясна, достаточно глянуть в окно на ночной Ирбит, полыхающий огнями, горланящий похабные песни и свистящий по-разбойничьи, — в дни ярмарки в городе не было ни одного свободного квадратного аршина, где бы не встали торговцы на постой. Все площади были закуплены с осени, а некоторые еще с прошлой ярмарки.
Телеграмма о смене маршрута великого вояжера была получена сегодня утром, поэтому голова не мог придумать ничего лучшего, как поселить барона с его ближайшим окружением у себя дома, а остальных разместить в единственном свободном здании — в Доме городского общества.
За полчаса де Фуа кое-как собрал тех, кто должен был ехать к голове, а оставшихся развел по комнатам. Каролина просила отвезти ее в «Коммерческую» — там ее ожидает номер.
Вмиг погрустневший и одряхлевший барон несколько раз поцеловал ей ручки, тяжело вздохнул и просил навестить его. Не забывать старика. Он будет ждать…
***
Дома терпимости, движимые хорошо смазанными рычагами детородных органов оказавшихся на свободе мужчин, стремились по всем лучевым улицам Ирбита к Главной торговой площади, но были остановлены рекой Серебрянкой. Таковым было распоряжение местных властей — ни один публичный дом не должен находиться в богатой части города.
Перед рекой, как полки продажной любви и страсти, скопилось более тридцати домов терпимости. Эти по большей части одноэтажные деревянные постройки с множеством комнат расположились на улицах Константиновской и Никольской. Особенно их было много в Теребиловке, в той части города, где проживала голытьба и куда никогда не заходили в одиночку полицейские. Даже доктор, осматривавший девиц два раза в неделю, ходил в сопровождении двух стражей порядка.
На Теребиловке со всеми ее притонами и игорными домами Адам был свой человек. Тут он когда-то начинал как сутенер, именно сюда привез он своих первых девиц. Начинающий сводник довольно быстро понял, что толпа дешевых нимф, которых надо везти за тысячу верст, поить, кормить, следить за тем, чтобы не сбежали, и лечить от всякой заразы, — довольно сомнительный гешефт…
Проституток, за услуги которых много не платят, проще набрать из местных. А желающих подзаработать на ярмарке более чем достаточно. Случалось даже, что мужья приводили к нему своих жен, а отцы — дочерей.
Ярмарка поселилась в Ирбите и жила здесь уже не один век. Жители славного города и даже крестьяне из окрестных деревень, выросшие на легендах о том, как в одночасье прожигаются миллионные состояния у одних и так же за месяц сказочно обогащаются другие, давно уже охладели к монотонному копеечному труду. Все жили от ярмарки до ярмарки. Даже дома в Ирбите строились из расчета, что в них в последний месяц зимы поселятся несколько десятков человек. На нижнем этаже — склады, на верхнем — номера, маленькие и дорогие. Сами хозяева на время переселялись в баню или во флигель. Дрова заготавливаются, чтобы согреть гостей, а капуста квасится, чтобы их накормить. За ярмарку предприимчивые горожане только на приеме приезжающих зарабатывают столько, что хватает до следующего февраля. Кузнецы совсем не задаром за месяц перековывали по нескольку тысяч лошадей, огонь в кузницах не затухал ни днем ни ночью.
Зарабатывали, кто чем может. Сопливые мальчишки, будучи на подхвате у торговцев, могли получить вполне приличные деньги без особых усилий. Каждый из них мечтал стать таким же торговцем, чтобы совершать безумные кутежи.
Понятно, что девицы, у которых, кроме молодости и красоты, ничего не было, тоже не зевали. Жриц любви из местных, отметившихся в полиции и получивших паспорта, в Ирбите насчитывалось более двух сотен, а во время ярмарки их количество вырастало многократно. И это не считая того, что вся молодая женская прислуга в портерных, пивных, гостиницах, банях тоже не отказывалась от выгодных мужских предложений.
Всюду распевалась визгливо песня, сочиненная одной из шансонеток с Макарьевской ярмарки:
Дайте мне купчину
Пьянаго, в угрях,
Стараго, седого,
В рваных сапогах…
Здесь на все торговли
Давний образец.
Я сама торгую,
Заходи, купец!
Если девиц для публичных домов на Теребиловке, посещаемых в основном мелкими торговцами, приказчиками и даже извозчиками, Адам набирал из ирбитских жительниц, то для охоты на более крупную дичь, купцов с толстым кошельком, сутенер привозил с собой свою «золотую коллекцию» — нескольких девушек на самый изысканный и даже порочный вкус, а также трех шулеров с помощниками. Все они для него были, как набор отмычек для медвежатника.
Для привозных нимф сутенер нанимал дом побогаче, просторней, обязательно двухэтажный и желательно с черным ходом. Мало ли что может случиться… У главного входа встречал клиентов здоровенный лакей во фраке и с бумажной алой розой в петлице. Он принимал у толстосумов одежду и предлагал рекламные листки с фотографиями обнаженных девиц и их ценами за услуги. На первом этаже позвякивал рюмками буфет, вдоль стены сидели музыканты, готовые исполнить любую музыку по заказу клиента. Далее расшатанная скрипучая лестница на второй этаж, по которой то спускались, то поднимались вверх обнимающиеся полупьяные парочки.
Девушку по имени Зоя Адам привлек для своих шахер-махеров, не только для того, чтобы сделать сквозным кошелек богатого купца. Такой «брульянт» редко попадал в его сети, и просто так сутенер не собирался с ним расставаться. После ярмарки Зоя должна пополнить его «коллекцию». Сейчас ее держит сидящий в подвале парень, чистой воды шлимазл, а потом девушку надо будет повязать деньгами: либо купить, либо загнать в долги. Адам еще не решил…
Первые три дня на ярмарке были вырванными. Адам с раннего утра до глубокой ночи скакал блохой по гостиницам, ресторанам, побывал в полиции, ярмарочном комитете, отметился у санитарного врача, встречался с темными людишками на окраине города и всюду доставал свой кошелек. Надо было пристроить девочек — и приезжих, и местных, дать им работу, чтоб не ели даром хлеб, договориться об играх. Очень важно было узнать, кто из игроков нынче шпилит на ярмарке, кто за ними стоит, и поделить места.
При таком гембеле Адам забыл даже спросить, приехала ли Зоя…
Глава VIII. Ищите женщину!
Наступил уже четвертый день, как преступная ватага Адама расселилась по ярмарочному Ирбиту.
Все срочные дела были уже решены, наступали рабочие будни, поэтому Адам позволил себе немного расслабиться и позаботиться о себе…
Утром сутенер, стоя в шелковом халате перед зеркалом, растирал в ладонях бриолин. Затем четкими движениями ладоней он уложил свои черные, с вороньим отливом волосы в нужном ему порядке. Адам любил свое отражение в зеркале и, когда было время, не мог отказать себе в удовольствие полюбоваться собой…
Когда-то в пору одесской юности Адам Кесельман по кличке Деточка, худосочный прыщавый подросток, над которым насмехались девушки и которому щедро отвешивали подзатыльники ровесники, считал себя самым несчастным существом на свете. В зеркало он смотрел только для того, чтобы выдавить очередной нарыв, созревший до нежно-зеленой сердцевины.
Мама, мадам Кесельман, видя страдания своего чада, однажды отвела его к доктору, чтобы тот выписал мазь от прыщей.
Доктор, веселый разбитной толстячок, посмотрев на мамашин бюст, повеселел еще больше. Он бойко выписал юноше рецепт и попросил мадам оставить их с сыном с глазу на глаз. Восторженно проследив, как проплывают мимо роскошные телеса Кесельман, и дождавшись, когда они скроются за дверью, доктор заговорщицки прошептал молодому человеку:
— Если вы хотите знать за эту мазь, я вам скажу, как родному, — полная ерунда!
Несчастный Адам угрюмо зыркнул на доктора — и этот лечилка еще издевается.
— Но! — Врач достал из стола какую-то мензурку и отхлебнул из нее. — Не все так плохо, юноша! Существует проверенное средство от всех болезней — женщины! Они могут быть ядом и загнать вас в могилу, а могут и вернуть с того света. А в вашем случае, молодой человек, это, пожалуй, единственное средство, которое может спасти вас! Да-с!
Глаза доктора уже сверкали.
Адам представил, как неизвестная женщина с наслаждением давит на его лице бубоны, и ему стало плохо. Он посмотрел в сторону двери и едва не закричал: «Мама!»
Наконец до весельчака дошло, что еще немного, и нервный мальчик опрометью выбежит из кабинета.
— Юноша, вы услышали то, что я вам не говорил! Я имел вам сказать, найдите себе красотку, заплатите ей пару рублей, и она вас вылечит от этой хворобы. Поверьте, они умеют это делать, и вам будет что вспомнить! А если вы не сделаете это, с вас будут смеяться еще лет пять…
Молодой человек таки понял, что предлагал ему доктор. Он и сам об этом мечтал и даже вытворял нечто похожее в своих безумных снах, но Адам точно знал, что ни одна девушка не согласится на это. Доктор подсказал ему выход — любовь за деньги.
Юноша посмотрел на лицо веселого эскулапа — гладкое, розовое, без единого не то что прыщика, но даже комариного укусика.
Адам поверил ему.
В этот же день маменькин сынок, ребенок, домашний, как герань, совершил свое первое преступление — он украл маменькины деньги. Это было несложно — они лежали в вазе в буфете, и как выяснилось, брать чужое не очень стыдно. Юноша легко придумал себе оправдание — он хочет избавиться от прыщей. Если хорошо подумать, это не только его желание, но и матушки. А то, что он не сказал, каким образом он хочет излечиться, так для него мамины нервы — не рыбий хвост.
Адам не знал, сколько стоит красотка из заведения, поэтому взял денег с запасом и, кажется, переплатил. Впрочем, он ничуть не пожалел об этом… Хозяйка борделя, увидев, что юношу трясет от страха, отдала его на обучение науки любви не самой востребованной у молодых самцов, но самой зрелой и опытной девице. С блуждающей полусонной улыбкой на пухлом лице она сделала за него все сама, а когда юный Кесельман осмелел, исполнила его все самые тайные стыдные желания…
Оба остались довольны.
С этого дня Адам стал красть деньги. Он понял, что маленький рост и прыщи на лице замечают лишь у бедных. Веселый доктор, сам не ведая того, направил молодого человека по кривой дорожке. Кстати говоря, прыщи на самом деле поблекли, а потом и вовсе сошли начисто.
Когда мадам Кесельман поймала дорогого сынулю на краже и пообещала, что в следующий раз сдаст его в полицию, Адам стал заглядывать в чужие кошельки. На этом поприще он тоже не добился успеха и, едва не угодив в тюрьму, понял, что работать руками — не его дело, вся надежда на цепкий и к тому времени уже достаточно пакостливый умишко. Его призвание — распорядитель. Он рожден быть полководцем. Чтобы победить противника, он придумывает план сражения, по мановению его руки одни полки кидаются в бой, другие сидят в засаде. Одних он карает за предательство и трусость, других щедро награждает.
Адам Кесельман понял, что Одесса, где каждый пытается поиметь выгоду с кого угодно и с чего угодно, не тот город, где он может быстро подняться. Надо найти места, где обитают более доверчивые жители. Так молодой жулик, навсегда смыв с себя в волнах Черного моря унизительную кличку Деточка, отправился в преступный вояж по российским городам. В руке у него был потрепанный саквояж с парой белья и набором отмычек, которыми он так и не научился пользоваться…
Чем ему только не приходилось заниматься!
Почти все, что Адам ни совершал на пути к власти и обогащению, каралось законом Российской империи на разные сроки тюремного заключения и даже каторжных работ. В защиту молодого человека можно сказать лишь одно: он не придумал никакого нового порока. Он угождал и обогащался на уже хорошо известных низменных инстинктах любителей острых ощущений. Сводничество, доставка живого товара в притоны, азартные игры, шантаж — вот на чем он строил свою криминальную карьеру и в чем добился успеха.
К тридцати пяти годам он владел игорным притоном и двумя борделями. И это в Москве! В отличие от своих конкурентов, Адам был одержим идеей довести все до совершенства: к услугам клиентов только лучшие девочки и роскошные номера, а его игроки и марвихеры чувствительностью своих пальцев могли соперничать с лучшими музыкантами. Свою жизнь и богатство этот делец доверил целой артели громил, готовых по щелчку совершить любое злодеяние.
Сводник организовывал уроки для своих девиц, на которых какая-нибудь прожженная бестия в роли учителя обучала их искусству шантажа и одурманивания клиентов. Красотки могли, не выпуская сластолюбца из жарких объятий, «запустить жучка», то есть добавить в вино снотворное, подтолкнуть клиента к покупке самых дорогих вин, закусок и подарков, незаметно вынуть из кошелька несколько бумажек.
Нимфы легко распознавали своих клиентов. Если они чувствовали, что мужичок сюда пришел впервые и очень боится жены или, как высокий чиновник, опасается за свою репутацию, он непременно становился жертвой шантажа. К примеру, во время любовных игр девице становилось плохо, тут же появлялись «доктор» и «полицейский». При составлении протокола выяснялось, что девушка несовершеннолетняя. Случалось, что любитель тайных радостей платил «за молчок» несколько лет.
На шайку Адама работал еще и фармацевт. Он готовил для них разные снадобья отнюдь не лечебного свойства…
В последние годы, с развитием искусства светописи, Кесельман организовал новый, в некотором роде даже прогрессивный способ обогащения. Он нанял себе в работники фотомастера, который в одной из комнат его борделя снимал разные стыдные виды с девицами. Открытки пользовались огромным успехом у гимназистов и мужчин в возрасте.
Видя, что открытки с голыми девицами расходятся как пирожки на вокзале, Адам решил шагнуть еще дальше по пути технического прогресса: это должен быть рекламный листок его заведения, в котором были бы портреты тружениц борделя с подробным описанием их возможностей. Увы, выкладывать такую продукцию в открытую торговлю Кесельман не рискнул. Листки лежали в зале ожидания борделя, как меню в ресторане. Любители амурных утех могли выбрать себе девицу по своему вкусу и кошельку.
Кстати говоря, к написанию этого любовного листка Адам отнесся весьма серьезно. Он привлек к нему одного известного поэта, завсегдатая борделя, который имел возможность бесплатно перепробовать всех нимф радости с единственным условием описать каждую из них в листке. Поэт был романтической особой, поклонник поэзии прошлого века, поэтому в листке часто встречались такие образы, как «млечные холмы, возвышающиеся на ее теле», «соболиный грот с коралловыми устами», «сад наслаждений» и «купидонова купель».
***
Адам остался доволен своей прической. Бриолин, привезенный из Парижа, так отлакировал волосы, что голова его блестела, как колпачок флакона дорогих духов.
Он еще повертелся перед зеркалом, меняя выражение своего лица от «само обаяние» (так ему казалось) до сурово-величественного (тут жулик сильно не напрягался, он считал, что оно ему свойственно по природе).
Повернувшись боком, нарцисс полюбовался своим профилем. Особенно ему нравился сбитый на сторону длинный нос и извилистый червячок шрама под левым глазом. Адам находил их неотразимыми для женщин, но мало кто даже из близкого окружения сводника знал историю появления этих «мужских украшений». В юные годы, когда молодой человек только осваивал опасное ремесло марвихера, дородная торговка рыбой, заметив его посягательства на свой кошелек, так съездила ему по физиономии свежим глоссиком, что он рухнул как подкошенный и разбил лицо о край прилавка.
От лица Адам перешел к груди. Он распахнул халат и с минуту изучал густые ровные заросли волос. Потом мужчина с наслаждением почесывал и поглаживал их, словно ласкал любимого кота. От этих прикосновений и разглядываний самого себя он испытывал чуть ли не любовное наслаждение. Нарцисс распахнул халат еще шире, чтобы восхититься своей гордостью, как вдруг вспомнил нечто такое, что вспугнуло его утренний благостный настрой: «Где Зоя? Почему до сих пор ему ничего не доложили о приезде этой тихони?! Найти и бросить в самый дешевый бордель! Пусть отрабатывает…»
Адам резко запахнул халат. Сначала ярость хлынула в его набриолиненную голову, а потом так же внезапно отошла. Ему стало грустно…
Ах, женщины, женщины… Сколько же в вас предательства! Вроде такая чистая, непорочная, а как легко бросила своего парня на растерзание. Конечно же, она не приедет! Небось, катит куда-нибудь подальше от Урала, в Питер, чтоб затеряться там среди тысяч таких же, как она, красивых и безжалостных… Честно говоря, даже он, не верящий ни во что и никому, глядя на то, как она убивалась по своему возлюбленному, позавидовал ему… Еще одно разочарование в этом мире.
Сводник взял колокольчик и позвонил.
Тут же в дверях возник звероподобный караульщик.
— В номер никто не приезжал?
— Как же-с! Вчера приехали, уже ночью. Девка, — прогрохотал железом «нянька», а потом поправился: — Мамзель.
— Да? Хм-м… Ладно, иди.
Когда охранник ушел, Адам подошел к окну. Задумчиво посмотрел на уличное столпотворение из людей, лошадей и саней.
— Пардоньте, девушка, за мои неопрятные мысли. Черствеешь на этой работе. Может, мне жениться на ней?..
Глава IХ. Азия-с!
Невероятно, но это случилось…
Алексей Григорьевич Хватов уже не верил, что когда-либо бог услышит его молитвы. И вот чудо свершилось — путешествующее по России европейское научное светило по неведомым причинам свернуло с намеченного маршрута в Ирбит. Сейчас главное, не упустить открывшейся возможности…
Еще поблекли не все звезды, а черное небо не испачкало свой край синевой рассвета, как городской голова при полном параде на цыпочках прошел по скрипучим половицам к той комнате, в которой спал гость. Он был уверен, что иноземец после вчерашних возлияний спит без задних ног, но был очень удивлен и обрадован до дрожи в пальцах, когда вместо похрапывания услышал бряканье стула и бодрое напевание какого-то марша. Кажется, фон дер Гольц проснулся в прекрасном расположении духа.
Еще несколько минут хозяин дома постоял с поднятым козонком указательного пальца, прежде чем решился постучать в дверь.
— Ja, ja… Bitte kommen Sie! — раздался бодрый голос.
— Еntschuldigen Siebitte… Darfichherein?
— Ich bitte Sie!
Алексей Григорьевич облегченно вздохнул — фу, немецкий он, кажется, не забыл! — и шагнул за порог комнаты…
— А, хер голофа…
***
Хватов был человек неугомонный. За свои сорок лет он сменил несколько мест службы и успел много что сделать для города. Он родился неподалеку от Ирбита в семье сельского священника, поэтому дальнейший путь ему был один — в Пермскую духовную семинарию.
На этом движение по заранее проторенной дорожке окончилось… Юноша в семинарии не прижился. Не окончив курса, Алексей переметнулся в Казанский университет. Поступить в него он не смог, поэтому определился вольнослушателем. Впрочем, и тут он сорвался: за участие в студенческих волнениях его вместе с товарищами выслали домой.
Недолгое пребывание в студенческой мятежной среде не прошло для него даром. Молодой человек заразился вольнолюбивыми идеями и решил посвятить свою жизнь служению народу. Хватов с энтузиазмом бросился в трудовую жизнь, желая искоренять зло, помогать сирым и убогим, а родной край мечтал превратить в островок справедливости и благополучия.
Служа в Ирбитском сиротском суде, Алексей проявил такое рвение, что был переведен высоким губернским начальством в Пермскую палату уголовного гражданского суда, а вскоре назначен секретарем Ирбитской городской Думы.
Благородные идеи земства оказались не чужды пылкому юноше, и он становится одним из его организаторов в уезде. Вскоре Алексей Хватов — секретарь Ирбитской земской управы. И тут у него появляется новое ответвление деятельности — издательское. Его назначают редактором «Ирбитского ярмарочного листка».
Ему хватает сил и таланта, чтобы сочетать в себе человека пишущего, редактирующего и издающего. К новому назначению Алексей Григорьевич отнесся очень серьезно: на свои сбережения и некоторые вспомоществования городской Думы он покупает типографию.
«Все заказы срочно, аккуратно
и по самымъ дешевымъ ценамъ
И С П О Л Н Я Е Т Ъ
Типографiя А. Г. ХВАТОВА
Ирбитъ. Уголъ Алек. и Стар. улицъ, соб. домъ».
Если раньше в газете публиковались лишь объявления, реклама продаваемых товаров и различных услуг, то Хватов добавил в нее литературно-художественный раздел. Читатели могли увидеть на его страничках зарисовки о ярмарочных нравах и сатирические заметки. Газета имела успех, и некоторые достаточно известные писатели не сочли для себя зазорным быть опубликованными на страницах «Листка».
На издательской деятельности Хватов не остановился — он написал большое исследование об истории Ирбитской ярмарки и выложил ее сначала в своей газете, а позже выпустил отдельным изданием.
Жители города, видя, с каким энтузиазмом молодой чиновник трудится на процветание славного Ирбита, выдвигают его на должность головы.
Оказавшись на такой высоте, Алексей Григорьевич вдруг начинает ощущать какое-то беспокойство и даже неудобство. Так человек, резво взобравшийся на дерево, только на его вершине начинает чувствовать, насколько высоко он взобрался…
Хватов остро почувствовал необходимость в общении с человеком умным и независимым, который, со стороны взглянув на его деятельность, смог бы дать ей истинную оценку и указать дальнейший путь. Конечно, в окружении городского головы было немало людей разумных и деятельных, но все они варились в одном котле и не могли взглянуть на город со стороны. Губернское начальство тоже не подходило для роли мудрого советчика, более того, Алексей Григорьевич сильно сомневался в здравомыслии высоких чиновников, зная, что им по природе не дано иметь свое мнение, а лишь выполнять указания своего начальства.
Одним словом, случайно забредший в ярмарочный Ирбит ученый с мировым именем и путешественник Теодор фон дер Гольц идеально подходил на роль советчика и собеседника для Алексея Хватова, и по этой причине он явился к нему в комнату со столь ранним, почти бесцеремонным визитом… Впрочем, для уральской провинции это вполне извинительно.
Азия-с!..
***
Да, русские были в своем репертуаре. Ни в одной стране мира фон дер Гольца не встречали с таким радушным гостеприимством, как в России. Они потчуют гостя так, что к концу застолья в его голову закрадывается опасливая мысль — а не хотят ли они его убить? Как человек, хорошо знакомый с медициной, барон понимал, что человеческий желудок не способен переварить то количество пищи, что хозяева подают гостю, а то море вина, водки и прочих напитков способно раздуть любую печень до размеров тыквы. Впрочем, изощренные в гастрономических пытках русские гостю умереть тоже не давали, отпаивали рассолами и отварами, подносили спасительную рюмку, и все для того, чтобы вновь усадить бедолагу за стол…
Во время роскошной встречи в Доме городского общества барон больше говорил, чем ел и пил, и тем не менее, улегшись спать в своей комнате, он долго не мог заснуть. Такое с ним случалось крайне редко. Свой немолодой, но еще достаточно крепкий организм фон дер Гольц обучил, как собаку, жить по командам, по щелчку пальцев, и когда обычно он говорил ему: «Спать!», то глаза закрывались сами собой, и напряженное тело обмякало. Если бы ученый не обрел власть над своим телом и сознанием, ему бы никогда не удалось совершить столько смертельно опасных путешествий в труднодоступные уголки Земли и написать бессчетное количество научных трудов.
И все же бывали случаи, когда организм отказывался ему подчиняться. Порой ему это сопротивление едва не стоило жизни. Так, оказавшись в племени отомаков, он не мог заставить себя есть речную глину, которые те потребляли в пищу, чем вызвал обиду индейцев и по чистой случайности не был надет на копье. Перебираясь через хребет Кордильер, он замерз настолько, что лег в расщелину, решив уснуть навеки, и лишь помощь неведомого погонщика мулов вернула миру великого естествоиспытателя.
Случаев, когда Теодор фон дер Гольц не мог взять себя в руки, было немного, а сегодняшний был вообще странным. После дня, проведенного в санях на уральском морозе, после качки, сравнимой с морской, по разбитой зимней дороге, после нескольких бутылок вина немолодой уже человек в два часа ночи, лежа в хорошо протопленной комнате на пуховой перине, никак не мог уснуть… Внутри него поселилось что-то беспокойное, неуемное, тормошащее душу и не позволяющее телу найти удобное положение. Барона лихорадило и подбрасывало настолько, что начал подумывать, уж не заболел ли он, не подхватил ли в этом вертепе какую-нибудь заразу. Да, это было бы совсем некстати…
Путешественник столько раз имел возможность умереть во всех точках Земного шара, что особо не боялся смерти, но и не стремился умереть, он еще не успел исполнить главного своего предназначения — описать всю Вселенную. Чтобы оградить себя от разных напастей, фон дер Гольц встал с постели и порылся в своих сваленных в углу сумках. Он нашел фляжку с бальзамом собственного приготовления и выпил два больших глотка. Напиток на травах был так крепок, что сначала будто пронзил его молнией в грудь и вскоре сладостно растекся по всему телу. Теперь хорошо…
Барон вновь лег в постель, вздохнул полной грудью, закрыл глаза и… увидел Каролину. Она смотрела на него очень внимательно и, как показалось фон дер Гольцу, печально.
И тут ученый понял, почему сегодня он не смог заснуть… К нему вернулась его застарелая, как рана, болезнь — влюбленность.
Всюду, где бы он ни был, барон искал глазами женщин — будь это первобытное индейское селение или парижский салон. Если в науке современный мир не знал человека более активного, чем Теодор фон дер Гольц, то во всем остальном он предпочел роль наблюдателя, благодарного зрителя. Женщины для него были лишь источником вдохновения, предметом восхищения. Сластолюбец умел разглядеть прекрасное даже в самой неуклюжей женщине, в комплиментах и игривых полунамеках ему не было равных, но при этом он всячески избегал серьезных отношений, могущих привести к брачным узам. Он считал себя пчелой — ей нужен лишь нектар, а цветок, как бы он ни был прекрасен, насекомому без надобности.
Игривый взгляд, родинка над пухлой губкой, обнаженное плечико приводили его в волнение, он чувствовал в себе такой прилив сил, что мог работать, не выпуская пера из рук, несколько часов кряду. И совсем по-другому вел себя организм, когда ничего не значащее восхищение женщиной вдруг перерастало во влюбленность. Самым ужасным в этом было не только то, что он не мог написать нужное количество страниц, но не получалось даже сосредоточиться на работе. Вместо ярких образов и блестящих мыслей выползало нечто туманное и невнятное, а очертания берегов на изучаемой карте напоминали профиль любимой.
Фон дер Гольц презирал такое состояние и усилием железной воли старался не доводить себя до жалкой влюбленности.
И все же, как ни берег барон себя для науки, время от времени его хорошо оснащенный и защищенный корабль попадал под пиратский обстрел женских глаз и кренился набок…
Последний раз с ним такое случалось лет десять назад. Тогда фон дер Гольц вынужден был бежать от венца в экспедицию в Австралию, и, пока его, потерянного и несчастного, чуть не утащил под воду крокодил, он не стал прежним бесстрашным покорителем неизведанного.
Барон был уверен, что теперь находится под надежной защитой своего солидного возраста. Половина его соратников просто не дожили до этих лет, а остальные, даже отъявленные ловеласы, всю свою страсть пустили на воспитание внуков. Ученому казалось, что теперь-то уже нет никаких преград на его пути к бессмертию. Ничто и никто не помешает ему завершить его грандиозный труд.
И тут эта юная купчиха…
О-о, мein gott! Что же он творит?! Зачем он приказал свернуть с маршрута и ехать в этот ярмарочный вертеп? Конечно, тут есть что посмотреть, но надо быть честным перед самим собой — ему хотелось помочь Каролине добраться до отца, а кроме того, почти целый день провести с ней в санях бок о бок.
Фон дер Гольц усмехнулся, подумав, что в отчете о путешествии для русского царя он, конечно же, опустит истинную причину смены маршрута, а напишет что-нибудь об интересе науки… м-м-м, например, к этнографии или к торговле Запада с Востоком. Пройдет сто лет, и ученым, изучающим его труды, никогда не придет в голову мысль, что великий Теодор фон дер Гольц поехал в Ирбит из-за какой-то девчонки.
Интересно, а сколько еще в мире научных трудов, дневников путешествий, где под серьезностью исследовательской мысли скрывается тайная страсть или человеческая слабость?
Эта шаловливая мысль слегка развеселила барона, и он вскоре заснул…
Сон был так недолог, что с его губ еще не сошла саркастическая улыбка, и, возможно, от нее у естествоиспытателя с утра было задиристое настроение.
Фон дер Гольцу нравился такой настрой. В сарказме таился здоровый скепсис ученого и боевой дух победителя. Неужели глупая влюбленность отпустила его душу? Путешественник, как юноша, легко соскочил с постели и, напевая что-то бравурное, медно-грохочущее, кинулся одеваться. Надо успеть сделать несколько набросков в его заветную рукопись… и тут в дверь постучали.
На пороге стоял городской голова, бледный, испуганно-отчаянный.
— Guten morgen, ger Chwatoff! — сказал барон и сменил одну улыбку на другую, более благожелательную…
М-да, чудная страна! Гостя тут в покое не оставят.
Глава Х. Хер — самый раз!
— Я собрал вас, господа, чтобы.. — начал было Модест Иванович и осекся, пытаясь вспомнить, где он слышал эту фразу.
«Ага! В театре…» — И штабс-капитан мечтательно задумался, вспомнив то беззаботное время в губернской Перми, когда у него была возможность просто так, не по служебной надобности, а с милой девушкой посещать театры, когда белесые кудри были легки как пух и еще не вылупилась, как яйцо, эта дурацкая плешь на полголовы. Вскоре очнувшись от сладостных воспоминаний, Злыгостев все еще затуманенным взором оглядел собравшихся — Глаз, Тень, Студень, Каблук и Поэт. Да, все те же люди, знакомые ему до мельчайших подробностей их витиеватых биографий.
Зато его команде, тоже неплохо знавшей своего начальника, Модест Иванович показался каким-то странным. Откуда у него, человека строгого и даже сурового, такая расползшаяся на пол-лица улыбка, и отчего поплыли холодные и острые как льдинки глаза? Нет, нет, конечно же, не от подступивших слез! — их благородие не способно плакать, как какой-нибудь шпак. Но отчего же?
Именно этот вопрос прочитал штабс-капитан в глазах агентов и тут же взял себя в руки, окончательно отогнав прочь глупые воспоминания.
— Итак, господа филеры, ваш час пробил. Тот, кого мы ждем, прибыл прошедшей ночью. Сейчас он находится в доме городского головы господина Хватова. Это человек, знаменитый на весь мир научными изысканиями, барон Теодор фон дер Гольц. Чувствуете разницу между этим великим человеком и теми безумными бомбистами, с которыми вы привыкли работать? Это большая честь и ответственность, задание самого губернатора. Барон окружен большой свитой, в которой кроме иностранных подданных, тоже ученых, чиновники из разных ведомств и военные. Последним дано высочайшее указание всячески охранять дорогого гостя, что может создать для нас определенные сложности. Я хорошо знаю этих бравых служак, которые хороши в открытом бою, но совершенно не способны вести тонкую игру. Ну, и, конечно же, нашим доблестным полицейским также поручено следить за бароном, как бы чего с ним не произошло. Я очень сомневаюсь в способности этих вояк вообще нести сторожевую службу, тем более в ярмарочные дни, а тут… целый барон…
Злыгостев хотел еще пройтись по стражам порядка, но сдержался.
— И что у нас с вами, братцы, получается? — Модест Иванович медленно обвел глазами свою команду, так что каждому, на ком задержался взгляд штабс-капитана, показалось, что он именно от него ждет ответа на этот вопрос. К счастью для собравшихся, Злыгостев сам ответил на свой же вопрос: — А получается полная ерунда! У семи нянек дитя без глаза. Все будут надеяться друг на друга, а сам фон дер Гольц, не подозревая об этом, будет беззащитен и доступен для всяких злодеев.
Модест Иванович сделал глоток холодного чая. Несмотря на то что он был полностью погружен в решение вопроса о безопасности знаменитого путешественника, офицер отметил про себя, что чай отменно хорош. «Неужели и мои трясут торговцев?» — птичкой юркнула тревожная мысль, и штабс-капитан тут же о ней забыл.
— Теперь немного подробнее о том, кого вам предстоит охранять…
Штабс-капитан задумался — не каждый день ему приходилось составлять словесный и, извините уж, криминальный портрет человека, считавшегося другом королей и королем среди ученых! И это надо было сказать людям, имеющим весьма смутное представление о научном мире вообще и о том, что делает этот чудаковатый немчура в России. Портрет должен быть таким, чтобы эти полуграмотные люди прониклись к иноземцу уважением и одновременно уяснили, что, несмотря на свое величие, барон в обычной жизни может быть заурядным человечишкой с самыми порочными страстями.
— В донесении, которое я получил из нашего управления, о фон дер Гольце написано следующее. Опустим его ученые звания и чины — а они очень и очень высоки! — перейдем сразу к тому, что от этого ученого мужа можно ожидать. Не так давно ему исполнилось шестьдесят, но он все еще крепок и вынослив. Может позволить себе выпить лишнее, а во хмелю бывает дерзок.
Филеры все дружно заулыбались. Эта слабость охраняемого вызвала у них симпатию.
— А вы, друзья мои, напрасно умиляетесь! — резко оборвал штабс-капитан веселье своей команды. — Барон не ученый заморыш, а человек со своими страстями, которые могут быть вообще непонятны простому смертному. К примеру, в управлении до сих пор ломают голову, почему фон дер Гольц неожиданно сменил маршрут и прикатил в Ирбит. О ярмарке он знал давно и не проявлял к ней никакого интереса, и вдруг… Загадка! Что произошло?! А вдруг у него тут какая-то тайная встреча? Или кто-то пытается заманить ученого в ловушку? Да, и еще: господин ученый знает, что находится под постоянным присмотром, и хотя недоволен этим, но терпит. Правда, были случаи, когда вояки предпринимали чрезмерную опеку, и тогда барон в знак протеста вдруг исчезал, и его не могли найти полдня. Возможно, этим фокусам он научился у индейцев, в плену у которых он находился целый месяц…
Нагнав страху на своих подчиненных, офицер сам улыбнулся, вспомнив еще об одной страсти седовласого мэтра.
— Несмотря на преклонный возраст, барон до сих пор не потерял интереса к женщинам, что тоже может быть поводом для нашего беспокойства…
— Наш человек… — тихо, как бы для себя, сказал Поэт.
Модест Иванович чутким ухом уловил замечание своего любимчика, покосился в его сторону и насмешливо фыркнул: дескать, нашли себе ровню!
— В присутствии женщин фон дер Гольц лопочет на нескольких языках, при этом он необыкновенно галантен и щедр. Далее, как указано в донесении, дамочки, знающие пылкость барона, во всех частях света, где он побывал, бесстыдно пользовались этим. Даже дикие таитянки. Вот такой нам достался клиент, братцы…
Злыгостев помолчал несколько минут, допил чай и вновь продолжил беседу:
— Для начала нашего путешественника необходимо окрестить, придумать прозвище. С этого момента вы называете его не иначе, как… — Модест Иванович пошамкал губами, почмокал, словно пытаясь почувствовать вкус нового имени барона. — Теперь он для нас… М-м-м…
— Хер, — подсказал Поэт и невинно посмотрел в глаза своему начальнику.
Ярмарка гуляет, хотя день и сер.
В гости к нам пожаловал ученый хер.
Все агенты заржали, и даже на лице Тени мелькнуло подобие улыбки и исчезло.
— Ты, Пашка, думай, что говоришь! — сделал вид, что сердится, штабс-капитан, хотя сам едва сдерживался, чтоб не рассмеяться. — Бароном восторгается весь просвещенный мир, а мы его…
— А что я такого предложил? — пожал плечами парень. — Хер — по-немецки господин, а что по-нашему, по-русски, не очень прилично звучит, то хер барон тут сами виноваты — как вы сказали, они ни одной юбки не пропускают. Так что Хер — самый раз!
Он приехал из Германии,
Одержим любовной манией!
Злыгостев задумался. Что ж, в сказанном есть свой смысл и логика, да к тому же никто не догадается, кто проходит по агентурным сводкам под кличкой Хер. Но, с другой стороны, начальству такая вольность не понравится, можно под горячую руку попасть и всех чинов лишиться.
— Ну, Хер не пойдёт… Предлагаю присвоить Херу… тьфу! — барону кличку Немец. Итак, продолжим… За Хером… мать вашу, да что ж это такое! — Агенты вновь было заржали, но тут уж Злыгостев не стерпел — так сверкнул взглядом, что все пришипились. — Тихо! За Немцем с сегодняшнего дня устанавливается наружное наблюдение…
Штабс-капитан выдержал паузу, чтобы испепелить того, кто засмеется, но все сидели с самыми серьезными лицами.
— Необходимо выяснить, чем он тут намерен заняться, его связи и сношения. Мы должны не только «водить» это лицо, но и выявить всех, с кем барон встречается, чьи квартиры посещает, и по возможности узнать все об этих его знакомцах. Все, что вы узнаете, прошу подробно описать мне в вечерней рапортичке…
Филеры слушали своего начальника внимательно, но без особого напряжения. Для них это была обычная работа, и какая разница, кого «водить» — бомбиста или заморского ученого гостя. Последнего, пожалуй, не так опасно, но очень уж хлопотно и галантерейно.
— По имеющимся у меня сведениям, в окрестности города стеклись со всех мест, а в основном из Сибири, целые шайки темных людишек в надежде поживиться в ярмарочном вертепе. Не будет сильным преувеличением, если я скажу, что город находится в оцеплении этих шаек. По ночам они совершают разбойные вылазки. Тащат все, что плохо лежит возле торговых лавок, иногда вскрывают магазины, ну и, конечно, не брезгуют одинокими прохожими и гуляками. Может ли Немец стать жертвой этих мастеров гоп-стопа? Конечно! Так, купец Коридоров, выскочивший ночью из ресторана за приглянувшейся ему дамочкой, вернулся через четверть часа обратно уже в одних подштанниках. Учитывая любовь Немца к известного рода приключениям, я не исключаю, что на месте сластолюбивого торговца мог быть и наш герой.
— А что нам делать, если этот ученый старикашка… — подал голос громила Глаз.
— Отныне — Немец! — поправил силача Модест Иванович.
— Ну, да! Этот самый Хер.
— Немец!!!
— Извините, ваше благородие, как-то само вырвалось. Если этот Немец надумает какие-нибудь вольности, ну, скажем, прокатиться по Теребиловке, что нам делать? Хватать под белы ручки и вести к военным?
— Ни в коем случае! Немец вообще не должен знать о нашем существовании. Он должен быть под нашей надежной, но незримой опекой днем и ночью. Я должен знать о любом его шаге, а что делать дальше, решу сам. Проявить себя можно только в крайнем случае, когда Немцу будет угрожать опасность, а немедленно сообщить мне об этом у вас нет возможности. Все понятно?
— Так точно… — вразброд ответили филеры и переглянулись меж собой: вроде все понятно, что кашу по тарелке вилкой гонять. Чай, не в первый раз идти в наружное наблюдение. Им уже хотелось завалиться в трактир да отведать горячих щей с пирожками, но штабс-капитану казалось, что его команда отнеслась к делу не слишком серьезно. Опасностей для немчуры на ярмарке гораздо больше, чем им кажется, и Модест Иванович продолжил наставлять своих подопечных:
— Мы, конечно, пока не можем знать, как поведет себя Немец, но, судя по его неугомонному характеру, возможно, гость захочет посетить рестораны, послушать оркестр в Пассаже, театр и прочие полуприличные заведения с хорами певичек и танцовщицами, прости господи… Следовать за ним всюду! Не упускать ни на мгновение из вида! Если наблюдаемый заходит в какое-либо заведение, не ломитесь туда всей толпой. Пусть за Немцем последует один — лучше Поэт или Тень, это я про вас, касатики, слышите? На улице у входа остаются Глаз и Каблук. Студень пусть отсыпается — на его совести ночное наблюдение. Узнайте про черный вход. Если к Немцу кто-то подойдет и между ними произойдет разговор, пусть один из вас отправится за незнакомцем следом. Не исключаю такую возможность, что ради него и приехал Немец в Ирбит…
Штабс-капитан Злыгостев еще долго терзал филеров, пока сам не утомился и не вспомнил, что с утра у него не было во рту и крошки хлеба. Стакан чая подозрительной честности не в счет. Модест Иванович замер на полуслове и услышал, как над головой в поварской призывно брякают кастрюли и сковородки. Ему даже показалось, что он уловил запах жареной курочки…
— Все, господа, сегодня вечером жду от вас рапортички!
— Теперь, ваше благородие, вы нас можете посылать на хер! — не удержался от шутки Поэт. — Ну, я имел в виду, отправляться по следу барона.
— Хм, как будто я и раньше вас не посылал! — буркнул штабс-капитан. — Хватит балагурить, пошли все… на хер!
Как прилипчиво-то, а?
Глава ХI. И снова здравствуйте!
Зоя, она же Каролина, как и ее воздыхатель барон, долго не могла заснуть после торжественной встречи в Доме городского общества. Если старика фон дер Гольца ночью терзали любовные страсти, то девушке мешали забыться крепким сном более прозаические и даже неприличные причины: по гостиничному коридору всю ночь фланировали мерзко хихикающие парочки, они терлись о стены, порой взвизгивали, а в соседнем номере широко отмечали какую-то удачную торговую сделку. Крики «За процветание!» чередовались с выстрелами шампанского. В коридоре, как раз напротив двери, громко били часы, и Зоя невольно отмечала, что вот еще полчаса она провела без сна, а, наверное, скоро уже утро.
«Боже, куда я попала!» — девушка в ужасе сжалась под одеялом в комок. Она никак не могла согреться: то ли от того, что коридорный лакей выдал ей полусырое постельное белье, или же виной озноба были нервы. Ей хотелось уменьшиться до размеров бусинки, чтоб, упав на пол, закатиться в какую-нибудь щель, где ее никто не найдет. Она несколько раз начинала шептать молитву, сбивалась, потом принялась считать хлопки вылетающих пробок из бутылок. Зоя делала все, чтобы не думать о завтрашнем дне и встрече с мерзким коротышкой.
На девятой пробке девушка незаметно забылась тревожным сном…
Она проснулась от грубого хозяйского стука в хлипкую дверь.
Зоя вскочила с кровати и, набросив на плечи шаль, пробежала босыми ногами по холодному полу к двери.
— Кто там? — хрипло спросила она, больше всего в жизни боясь услышать гнусавый голос Адама.
— И снова здравствуйте, мадмуазель! Вы даже не можете представить себе, как я скучал за вас!
Чуда не случилось.
— Я сейчас… — обреченным голосом ответила Зоя и, спрыснув лицо водой из жестяного умывальника в углу номера, пошла одеваться…
Когда она открыла дверь, Адам с пылкостью любовника кинулся к ней.
— Я так боялся, что больше не увижу вас! На этих сибирских дорогах так легко потеряться… — лопотал Адам, пытаясь поцеловать Зое, а вернее, уже Каролине ручку. Та, как могла, уворачивалась.
— Сударь, мы с вами так не договаривались, — строго сказала девушка, пряча руки за спиной. — Сделаем дело, и все! Пусть это останется страшным сном.
— Страшным? — удивился сутенер. — Да чтоб я забылся таким сном! Это марципан, а не сон!
— Все, все, господин Адам! — почти вскричала Каролина. — Довольно слов. Давайте о деле.
Жулик грустно покачал головой, и его черные глаза даже слегка повлажнели.
— Да, да, да… Мадмуазель, я — деловой человек, к вечеру у меня болит голова, потому что в ней постоянно стучат счеты. Да, да, мне очень больно, и иногда, когда я вижу такую красивую девушку, мне хочется забыть за деньги и дела. Я хочу…
— О том, что вы хотите, я знаю, — Каролина решительно остановила словесный поток Адама. — Вы хотите, чтобы я свела вас за одним столом с неким господином. Я вас правильно поняла?
Сводник погрустнел еще более, швырнул шляпу на стол и пригладил ладонью свою набриолиненную голову.
— Да, вы поняли все настолько верно, что противно, — буркнул Адам. — Сегодня я что-то не в ударе. Н-да… Что ж, поговорим о деле.
Он достал из внутреннего кармана фрака фотокарточку грузного мужчины с совиным суровым взглядом.
— На обороте адрес, где он остановился. Думаю, недели вам хватит, чтобы он побежал за вами, как теленок. Это был комплимент, мадмуазель, — обиженно сказал Адам и, бросив на стол небольшую пачку денег, взяв шляпу, направился к двери.
— Вы хоть скажите несколько слов о нем, где я его могу увидеть?
Адам задержался в дверях и сказал обиженным тоном:
— Семен Захарович Толоконников — очень богатый человек. Для меня этим все сказано за человека. Вот вам адрес, по которому он торгует… Это недалеко от гостиницы, на Площадной улице. Спросите, вам укажут.
Сутенер передал ей двумя пальцами визитку торговца.
— Да! Этот господин любит театр, как, вероятно, и вы… Только не ходите туда одна. Свою компанию не предлагаю. Адью! Это хорошо, что вы помните за то, что я деловой человек. Вольнодумства не потерплю!
***
Естествоиспытатель не раз слышал от дрессировщиков, что одно из самых непредсказуемых животных на Земле это медведь. Да, да, обычный «мischka», как его называют в России. Оказывается, его полностью приручить невозможно. Он будет есть с руки и даже танцевать под варварскую музыку, но в один прекрасный день по совершенно непонятным причинам может задрать своего кормильца и воспитателя, как козу.
В здешней стране медведя считают национальным зверем, и, как казалось фон дер Гольцу, часть черт характера этого неукротимого животного передалась и русским.
Именно об этом подумал барон, когда ранним утром к нему в комнату ввалился местный голова и предложил прогулку по просыпающейся ярмарке.
— Вы такого, господин барон, нигде не увидите! — так пылко и убежденно сказал Алексей Григорьевич, что ученый гость, покачав седой всклокоченной головой, обреченно согласился.
— Ja, ja…
«Russis cherbär!..» — подумал он про себя и прощально посмотрел на приготовленную стопку бумаги.
Честно говоря, у барона на утро были совсем другие планы. Благодаря стараниям русских его железный распорядок нарушается уже третий день, и он ничего не может с этим поделать. Каждый день — это десять страниц труда, который должен обессмертить его имя, и теперь фон дер Гольц задолжал вечности уже целых тридцать страниц. Кроме возмещения этого долга естествоиспытатель рассчитывал узнать адрес, по которому уехала Каролина. Они так неожиданно расстались после праздничного ужина в Доме городского общества, что он не успел спросить, где она намерена остановиться. И самое ужасное то, что ему неизвестна ее фамилия. «Напыщенный индюк! Павлин! — ругал себя ученый. — Рассказал о себе все, что мог, а девушка так и осталась почти незнакомкой…»
Поносить самого себя у барона не хватило запала, поэтому он перешел на страну и хозяина дома.
«Страна фокусов! — шипел про себя гость, истерично повязывая шейный платок перед зеркалом. — Страна хаоса! Тут невозможно что-либо наметить, обязательно найдутся люди, из-за которых все планы полетят к черту! Тут никто никому не отказывает, и чем бредовей идея, тем больше желающих ее осуществить. О-о, mein gott!»
К ожидающему его в коридоре городскому голове немец вышел с сияющей улыбкой, как будто прогуляться сизым февральским утром в толпе полупьяных людей было пределом его мечтаний. Рядом с Хватовым топтались офицер и два здоровенных казачины — охрана царского гостя недремно несла свою службу…
Фон дер Гольц был уверен, что прогулка по ярмарке — это образное выражение «русского медведя», но, едва выйдя из ворота дома, он понял — придется месить снег ногами: улицы были так густо наполнены народом и повозками, что быстрее идти пешком, чем ехать.
Утренний морозец, ядреная смесь изысканнейших ароматов колониальных товаров и едких зловоний от лошадиного и верблюжьего навоза неожиданно пробудили в ученом его исследовательский азарт и страсть познаний, он встрепенулся, будто принял рюмку русской водки, бодро крякнул и даже похлопал удивленного Алексея Григорьевича по плечу:
— Дафай, дафай фперед!
Хватова уже начали одолевать сомнения, что он поступил весьма неделикатно, подняв европейского светилу ранним утром, но, увидев блеск в глазах ученого, он тоже засиял как начищенный пятак и воскликнул:
— О-о, я знал, герр барон, что вам будет интересно узнать о нашем городе! Это удивительное место… Начнем с заставы?
***
Первый день слежки за бароном и вообще разведки криминальной обстановки на ярмарке принес штабс-капитану две рапортички — от Поэта и Глаза. Офицер, слегка поколебавшись, начал с приятного, с отчета своего любимчика. Конечно, если оценивать его рапортички с профессиональной точки зрения, то в них много воды и ненужных подробностей, но Модесту Ивановичу именно это и нравилось — письмо Поэта как-то романтизировало их в общем-то грязную и неблагодарную работу.
Злыгостев, возможно, виной тому были возраст, солидный срок службы и одиночество, в последние годы устал от постоянного столкновения с человеческой низостью и подлостью. Он даже ловил себя на том, что не хотел разоблачать преступника до конца, боясь узнать о новых и тайных глубинах его нравственного падения. Штабс-капитан испытывал тайное удовольствие, когда узнавал, что подозреваемый оказывался невиновен или у него для совершения преступления существовали веские причины, а еще лучше, если в этот момент он был движим благородным порывом.
Рапортичка Землевича начиналась со стихов:
«Вечер. Сиреневый флёр.
На охоту выходит филер.
Его благородию господину штабс-капитану Злыгостеву
Рапорт
Довожу до Вашего сведения, что наблюдаемый Немец, временно проживающий по адресу Александровская, 30, в 8 часов с половиной вышел из дома вместе с городским главой г. Хватовым. Их сопровождала охрана — впереди офицер и два казака по бокам. С Александровской они вышли на торговую площадь, а затем свернули на Екатеринбургскую.
Дистанцию, согласно инструкции, я держал самую короткую, потому как на улицах толпилось много народа, конные повозки и сани преграждали дорогу, и я мог легко потерять наблюдаемых в толпе. Глазами ни с Немцем, ни с господином Хватовым я не встречался… Во время всего следования Немец не проявлял беспокойства, не оглядывался назад, не искал никого в толпе. Лицо наблюдаемого я хорошо изучил…»
«Вот шельма этот Пашка!.. — не то ругнулся про себя, не то восхитился Модест Иванович своим любимым филером. — Ишь показывает мне, как хорошо изучил инструкцию…»
«Дошли до заставы. Там они походили вокруг каменных столбов. Господин Хватов был очень возбужден, размахивал руками так, что дважды сбил папаху с казака, после чего тот держался от него подальше. О чем они говорили, не могу знать, разговор шел не на нашем языке, думаю, на родном для наблюдаемого языке, то есть на немецком, так как отдельные слова мне известны. Немец часто повторял: «Зер гут!», что по-ихнему значит: «Все замечательно!».
«Ты меня еще языкам поучи, сопля зеленая!» — улыбнулся штабс-капитан и продолжил чтение рапортички.
«С заставы они пошли обратно по Екатеринбургской к торговой площади. Часто останавливались, надолго задержались возле театра. Как сказали мне местные жители, театр — гордость Ирбита, любимое детище городского головы. Мне показалось, что Немец тоже заинтересовался театром и обязательно его посетит.
Заходили в лавку книготорговца Зязина, где наблюдаемый купил какие-то книги.
Без четверти одиннадцать все отправились в ресторацию рядом с Пассажем. В заведение меня не пустили, сказали, что для таких, как я, существуют харчевни и трактиры. Я несколько раз прогулялся мимо окна и видел, что господа веселы и ни в чем себе не отказывают. Эх, ваше благородие, когда-нибудь и я, как вы, стану офицером и буду кушать только в ресторациях…»
«Вот те на! — удивился Модест Иванович. — Когда это я себе такое позволял? Вот сукин сын!»
«После ресторации довольные господа пошли к Пассажу, но внутрь не заходили, полюбовались со стороны. Свою прогулку по городу они окончили возле памятника царице, которую Немец даже зарисовал в свою книжку. После этого они вернулись в дом господина Хватова. Наблюдаемый Немец через полчаса уже сидел в своей комнате и строчил какие-то письма. Наверно, своим ученым друзьям. Или подругам. Неученым.
Кто его, Немца, поймет —
птицы неясен полет!»
«Ишь ты как завернул! Не сдержал свое поэтическое бурление… Начал и закончил стихами. М-да, на самом деле птицы неясен полет. И все же зачем он приехал в Ирбит?» — пробормотал штабс-капитан и взялся за другую рапортичку, от Глаза. Он должен был узнать, кто из жуликов нынче орудует на ярмарке и где они схоронились.
Если доклад Поэта привел Модеста Ивановича в благостное настроение, то рапортичка Глаза встревожила жандарма, особенно новость про известного своими пакостями на всех российских ярмарках Адама. В донесениях, еще на Макарии, когда он едва не отравил в своем ресторане иностранного подданного и вышел чистым из болотной жижи, он проходил как Грач. Кстати, тоже птичка та еще…
Агент писал:
«На ярмарку приехал Грач, тот самый, кого мы не смогли взять в прошлый раз. С ним вся его шайка. Это певички, два фартовца, игроки-исполнители, охрана и еще господин в очках и с саквояжем. Похоже, фармацевт. Готовятся к большой игре. На Теребиловке уже провели несколько игр по хазам. Сегодня утром Грач заезжал в гостиницу «Коммерческая» к некоей девице, которая появилась в городе прошедшей ночью и поселилась в 7 номере. Возможно, это одна из его проституток, которую он завез тайно для какой-то аферы. Подозрительно то, что она приехала в одном обозе с Немцем…»
«Да уж… птицы неясен полет…» — еще раз повторил Злыгостев и крепко задумался. Теперь ему уже все персонажи казались подозрительными. И даже господин Хватов, вытащивший ни свет ни заря гостя на прогулку.
Глава ХII. Вы такая прелесть!
В доме городского головы тараканов не было. Во время путешествия по России барон настолько привык к ним, что был удивлен сим фактом. Он некоторое время посидел недвижно, оглядываясь по сторонам в ожидании, что вот-вот по стене или по столу пробежит усатая тварь. Прошло с четверть часа — никого, если не считать бесконечного движения людей и повозок за оледенелым окном.
Странно, — подумал ученый, потом нашел объяснение отсутствию тараканов: как выяснилось сегодняшним утром, господин Хватов — просвещенный человек, заботящийся о санитарном состоянии города, поэтому он начисто лишен тех предрассудков, что тараканы приносят богатство в дом.
Решив вопрос с тараканами, можно было спокойно засесть за рукопись своей бессмертной книги, тем более что хозяин дома и города с утра наговорил ему много занимательных вещей, которые, несомненно, обогатят его труд. Осталось только перенести их на бумагу, но тут то и заключалась главная загвоздка — не писалось. Похоже, и тараканов он искал, чтобы только оттянуть время. Проклятье! На него опять нахлынули воспоминания о Каролине, и вместо того, чтобы строчить главу за главой, он выводил на бумаге милый профиль. Уже, наверно, сотый по счету… Фон дер Гольц чувствовал себя самым несчастным в мире человеком: находиться на знаменитой на весь мир Ирбитской ярмарке и не иметь желания описать и осмыслить происходящее. Для ученого это сравнимо с тем, что обжора и гурман вдруг попал на роскошнейшее застолье, полное немыслимых яств, и вдруг почувствовал, что совсем не хочет есть. Завтра аппетит вернется, но стола уже не будет…
Усилием воли несчастный естествоиспытатель попытался выйти из этого состояния. Вместо милых рисунков он взялся писать старательно, как школьник, отдельные слова, горы слов, нагромождения… Он писал их до тех пор, пока слова сами собой не стали складываться в предложения, и он почувствовал, что ему становится легче. Образ таинственной купеческой дочки поблек и растворился в сознании, а вместо него появились четкие и ясные мысли не только об увиденном и услышанном утром, но и о самом мироздании.
Именно так привык мыслить Теодор фон дер Гольц.
***
После утреннего визита Адама Зоя проплакала до обеда, даже не завтракала. К часу дня она почувствовала, что зверски голодна, и ясно поняла, что слезами горю не поможешь. Надо что-то делать. Для начала хотя бы что-то съесть.
Зоя, припудрив красный после слез носик, тяжело повздыхав, надела свою заячью потертую шубку и вышла на улицу.
Февральская вьюга словно ждала ее, тут же швырнула в лицо пригоршню колючего, как толченое стекло, снега. Ночью подморозило, и скрип полозьев проезжавших мимо саней был столь пронзителен, что резал слух. Все это Зою взбодрило, и она с любопытством огляделась по сторонам. Как она поняла, по безумию, которое вокруг нее творилось, «Коммерческая» находилась едва ли не в самом центре торжища.
Если забыть о том, зачем она приехала на ярмарку, в Ирбите ей понравилось. Город жил в какой-то бесшабашной праздничной эйфории. Люди, радостно возбужденные, куда-то спешили, неся в руках коробки с покупками. По улице, которой она шла, по одну сторону, тесно прижавшись друг к другу, стояли двухэтажные каменные дома, а по другую — торговые ряды с лавками. И те и другие снизу доверху были обвешаны яркой причудливой рекламой. В глазах рябило от буйства красок и мелькания людей. Ярмарочный Ирбит кружился в шальной карусели…
На улицах меж торговых рядов стоял такой гомон, что двум прогуливающимся людям приходилось бы кричать друг другу в ухо, чтобы о чем-то переговорить. Шарманщики крутили свои вальсы и мазурки, за ситцевой перегородкой кукольного театра гнусавил и тряс своими патлами хулиганистый Петр Иванович — Петрушка, дети свистели на все лады в купленные родителями глиняные и деревянные дудки. Сквозь этот шум пробивались простуженные голоса разносчиков, предлагающие купить различную мелочевку с лотка:
Есть ниточки, есть катушечки!
Подходите покупать, девки-душечки!
Булавки, иголки, стальные приколки!
За один пучок плати пятачок!
Зоя поискала глазами трактир или какое-нибудь кафе, как вдруг увидела на одном из домов с высокими полукруглыми окнами огромную вывеску: два соболя, несущие на спине витиеватую надпись «Сибирский торговый дом С.З. Толоконникова». В витрине стояло чучело услужливо склонившегося огромного бурого медведя с наброшенной на лапу женской шубкой из черной лисицы.
«Это судьба. Даже искать не пришлось. Сама на него вышла…» — обреченно подумала девушка и, забыв про голод, направилась к магазину.
Чем ближе она подходила к дверям, тем сильнее ощущала дрожь во всем теле. У входа в магазин стояли два крепких лихих молодца в одинаковых старинных кафтанах, отороченных мехом, и мохнатых шапках. Они дерзко оглядывали каждую проходящую мимо девушку или молодую женщину и скалили зубы.
Склонив голову, Зоя хотела как можно быстрее и незаметнее проскользнуть в магазин мимо этих парней, но не смогла сразу открыть высокую дверь с огромной бронзовой ручкой. Молодцы кинулись ей на помощь, а один даже успел шепнуть:
— Вы такая прелесть!
— Мерси… — пролепетала Зоя, чувствуя, как щеки полыхнули огнем.
Заскочив в магазин и оглядевшись по сторонам, девушка едва сдержала желание тут же убежать обратно на улицу и смешаться с толпой.
Меховое изобилие и роскошь придавили ее… Часть просторного торгового зала была увешана самыми разнообразными мехами, названий которых Зоя не знала, а в другой части торговали шубами и шапками. Меха искрились, переливались радугой и колыхались от малейшего движения воздуха, от дыхания.
Публика была богатой, капризной, и вокруг нее волчками крутились ловкие приказчики.
Зоя замерла посреди зала, не зная, что делать дальше и зачем она вообще сюда вошла. Уж не думала ли она, что сам хозяин стоит за прилавком? Как же… Небось, сидит себе где-нибудь в ресторане и пьет коньяк с такими денежными мешками, как и он сам.
В магазине Зое было неуютно. В отличие от стражи в кафтанах, приказчики полупрезрительно косились на нее, понимая, что в меховом царстве она в своей потертой заячьей шубке случайный человек. Девушка боялась не только подходить к мехам, но даже смотреть на них, как на что-то греховное.
Она уже собиралась покинуть магазин, как вдруг небольшая незаметная дверь за прилавком распахнулась, и оттуда тихо выплыл человек-гора. Он был так огромен, что Зое показалось удивительным, как он прошел через дверной проем.
Его никто не заметил, кроме Зои, а он стоял, смотря в зал сквозь золотое пенсне и держа в руке чашечку с таким ароматным кофе, что голодной девушке сделалось дурно.
— Тихон, предложи даме соболей, да побогаче! Сдается мне, они будут ей к лицу… — крикнул великан одному из приказчиков, подбиравшему для зрелой женщины меха.
— Будет исполнено, Семен Захарович! Минуточку, мадам-с…
Покупательница жеманно улыбнулась — ей было приятно мужское внимание (именно так она оценила предложение человека с чашечкой кофе). Тот, выйдя в зал, улыбнулся ей в ответ и даже слегка склонил голову.
«Вот он какой, Семен Захарович…» — с легким ужасом подумала Зоя, оглядывая хозяина магазина от начищенных до блеска ботинок до булавки с рубином в галстуке.
Девушка была так поражена внешним видом Толоконникова, что, уже не скрываясь, смотрела на него во все глаза как на чудо. Семен Захарович почувствовал на себе ее взгляд и тоже посмотрел на нее. Их глаза встретились. Зоя, чтобы не упасть в обморок, выбежала из магазина…
***
Если для Зои, взятой в жесткий оборот Адамом, время бежало стремительно, каждый день был на счету, то для Мирона Колмогорова-младшего жизнь словно остановилась. Можно даже сказать, потекла вспять, потому как после внезапного отъезда Каролины Мирон жил только прошлым, воспоминаниями о прекрасной гостье.
Он запретил прислуге убираться в той комнате, где девушка провела несколько ночей. Когда Колмогорову-младшему становилось совсем невмоготу от тоски, он запирался в ее комнате и, встав на колени, обнюхивал простыни и одеяло, пытаясь уловить запах девичьего тела. Легкий аромат духов сохранился на подушке, и Мирон, уткнувшись в нее носом, как собака, надолго замирал. Он даже хотел перебраться спать в ее кровать, но не стал этого делать, боясь, что грубый запах собственного тела перебьет прежний, Каролинин.
Нанюхавшись вдоволь подушки, он накрывал ее одеялом, чтобы не выветривались ароматы, и, понурый, выходил из комнаты…
Когда друг детства горный инженер Матвей Ватрасов как-то вечером заскочил к нему в гости, он слегка онемел, увидев вместо розовощекого шестипудового крепыша унылое, шаркающее ногами существо с бледным лицом и тоскливыми глазами.
— Что с тобой, Мироша? Никак захворал…
Колмогоров-младший обреченно махнул рукой и молча повел друга в свой кабинет.
Там Ватрасов удивился еще больше: на зеленом сукне резного стола стояла початая бутылка смирновской водки, заляпанная рюмка и тарелка с мочеными яблоками.
— М-да, даже не знаю, что и подумать… — оглядев стол, задумчиво сказал друг. — Ведь ты же не пьешь?
— А-а, — махнул рукой Мирон. — Извини, Матвейка, но дерьмо ваша водка. Не помогает!
— И от чего ж она, родимая, не помогает? От чего ж ты на нее так взъелся?
— Ни от чего не помогает… И от жизни тоже.
— Да уж… Ну, что, доставай еще одну рюменцию. Да, и скажи, чтобы с кухни что-нибудь принесли — буженинки, пирогов каких. Голоден аки зверь! Сдается, разговору тут до ночи…
Друзья досидели почти до утра. Мирон, тяжело, по-коровьи вздыхая, поведал Ватрасову о своем горе.
— Ты понимаешь, она уехала… Всё! Я ее никогда больше не увижу… Дурак, ну хоть бы московский адрес ее спросил!
— Погоди рвать на себе волосы! Фамилию-то ее хоть знаешь?
— Нет! — дрожащим голосом вскричал несчастный. — Когда она при таких странных обстоятельствах появилась в моем доме — ну, ты помнишь, ее ограбили? — я посчитал неделикатным спрашивать у нее фамилию.
— Да уж… Влип ты, брат, — удрученно поглядывая на своего друга, протянул горный инженер. — С другой стороны, в Ирбите сейчас такое столпотворение, что никакая фамилия не помогла бы найти человека…
— Это ты меня так успокаиваешь?! — от горя, обильно смоченного в водке, Колмогоров-младший готов был разрыдаться.
— Погоди ты кидаться! — тряхнул друга за плечо Матвей. — Мысль у меня есть одна…
— Ну, сделай одолжение, скажи!
— Любой человек, который приехал на ярмарку, пропадает в ней как в омуте. Так?
— Ну, так, так! И это твоя спасительная мысль?!
— Не кричи! Пока не нальешь, ничего не скажу…
По хитрым глазам Матвея страдалец понял, что его собеседника на самом деле осенила какая-то здравая идея. Нетвердой рукой он разлил по рюмкам водку «с горкой».
Они чокнулись, выпили, и Ватрасов жадно впился зубами в пирог с печенью.
— Хватит жрать! Право, говори уже…
— Безжалостный ты, Мироша! У человека с утра крошки…
— Да ты уже полночи за столом сидишь!
— Куском хлеба попрекаешь? Ладно-ладно, слушай! Ты сказал, что в Ирбит Каролина поехала не одна, а с самим господином бароном. Верно? Вот. Всякий потеряется на ярмарке, но никак не господин Теодор фон дер Гольц. Больше, чем уверен, зная наше российское идолопоклонство, его там носят на руках от лавки к лавке. Найти его там не составит труда, а потом спросить этого ученого мужа, где поселилась твоя Каролина. По-моему, все просто, а? Лишь бы барон не укатил из Ирбита к тому времени…
— Ты — умница! Нет, ты… ты — больше, чем умница! Знаешь, кто ты?! — пьяный Колмогоров-младший кинулся лобызать своего друга.
Более трезвый горный инженер попытался деликатно освободиться от объятий Мирона.
— Давай остановимся на том, что я — гений. И без лишнего пафоса. Просто гений…
На прощание, когда они стояли уже на крыльце и гостя ожидал беспрестанно зевающий извозчик, Ватрасов неожиданно грустно сказал:
— Знаешь, брат, я тебе даже завидую… У меня было столько женщин, но чтобы так влюбиться, никогда. Неужели мне это не дано?
Мирон остался один среди ночи, на шальном февральском ветру. Вчера был такой солнечный день, что снег стал подтаивать. В тишине стоял тонкий стеклянный звон, словно кто-то ронял спички на пол, — то осыпалась с сугробов льдистая накипь.
Колмогоров-младший повернулся в ту сторону, где находился далекий Ирбит, и жадно вдохнул колкий воздух…
Глава ХIII. Зеленушка для коридорного
Прошло два дня с того времени, как Зоя приехала в Ирбит. После встречи с купцом Толоконниковым в магазине она еще несколько раз совершала променад по Площадной улице, но больше ей не повезло. Вновь зайти в магазин она не решалась. Ей казалось, что все ее запомнили — от молодцов в кафтанах до приказчиков.
По широкой улице сквозило ветром, ноги в легких сапожках быстро замерзали, и девушка нашла выход, как согреться и не упустить из виду свою жертву.
Как раз напротив мехового магазина она обнаружила небольшое уютное кафе, где за гривенник можно было купить стакан горячего чая и теплую — только из печи! — французскую булочку, которую тут называли сайками. Чем еще было хорошо это кафе, так тем, что окна на улицу не замерзали — между рамами среди многоярусных тортов из папье-маше стояли стаканы с серной кислотой, декорированные цветными шариками. Да и публика здесь собиралась тихая, непьющая, в основном дети с родителями, учащиеся да влюбленные парочки, благо столы были отделены друг от друга тростниковыми шторами.
И вот на третий день, под вечер, когда Зоя уже допивала свой чай, поглядывая в свободное пространство между витринными тортами, она увидела выходящего из магазина Семена Захаровича. Он перекинулся несколькими словами с молодцами, кажется, пошутил, потому что те заржали так, что было слышно в кафе, а цветные шарики в серной кислоте подпрыгнули. Во всяком случае, так показалось Зое. Потом Толоконников, оглядевшись по сторонам и подняв бобровый воротник шубы, пошел вверх по улице, далеко выбрасывая вперед тяжелую черную палку с золотыми монограммами.
Зоя сорвалась с места…
Купец привел ее к Пассажу, внушительному каменному зданию с развевающимся на шпиле трехцветным флагом… Когда они подошли ближе, девушка услышала звуки прекрасного вальса в исполнении духового оркестра. Музыка так тронула ее сердце, что слезы выступили на глазах. Вспомнился Илья. Как он там? Жив ли? Не бьют ли его, хоть кормят?
Не доходя до дверей Пассажа, Зоя остановилась — она испугалась швейцаров в форме у входа. Они только что взашей вытолкали мужичка в зипуне, который хотел прошмыгнуть мимо них. А вдруг и ее так же?.. Но, вспомнив о своем заточенном в узилище возлюбленном, девушка решительно направилась ко входу.
Стража на нее даже не обратила внимания.
Войдя в Пассаж, Зоя на некоторое время замерла, оглушенная музыкой и пораженная густо развешанной рекламой. Казалось, нет ничего такого, что нельзя здесь купить. Туда-сюда фланировала богатая публика, которая явно пришла в Пассаж поглазеть да себя показать.
Пестрота рекламы и обилие людей на некоторое время отвлекли девушку от слежки, она потеряла из виду купца Толоконникова и заметила его уже поднимающимся на второй ярус.
Семен Захарович задержался у магазина оптики фирмы «Захо». Зоя пристроилась неподалеку, Она сделала вид, что изучает витрины с пенсне, очками и биноклями, а на самом деле рассматривала купца. Она помнила о словах Адама о том, что должна завязать знакомство с Толоконниковым, но как это сделать, она не знала. Ей хотелось выполнить задание, но при этом сохранить достоинство, не выглядеть в глазах купца развязной девицей.
К счастью, Семен Захарович сам помог ей решить этот неприятный вопрос.
Зоя думала, что близорукий торговец мехами зашел в магазин оптики затем, чтобы купить себе новое пенсне или очки, но он выбирал себе театральный бинокль. Семен Захарович перебрал их с десятка два, пока не остановился на одном. Сняв пенсне и приставив бинокль к глазам, он завертел головой, разглядывая Пассаж через окуляры.
Наконец его взгляд уперся в Зою. Девушка испугалась и отвернулась. Ей даже на мгновение показалось, что этот большой человек раскусил ее тайные помыслы.
— Мадмуазель, а я вас уже видел… — не отнимая бинокль от глаз, Толоконников разглядывал девушку. — На днях вы заходили в меховой магазин. Верно?
— Да… — пролепетала Зоя, как будто обличенная в каком-то злодействе.
— Я вас запомнил… — Семен Захарович положил бинокль, потер глаза и надел пенсне. — А что вы тут делаете?
— Я… я… — девушка не знала, что сказать, поэтому брякнула первое, что пришло в голову. — Тоже хочу купить бинокль.
— О-о, вы любите театр? — заинтересовался Толоконников и, не дожидаясь ответа, сказал: — На ярмарку сюда приезжают довольно приличные труппы, вот только публика оставляет желать лучшего. Так что буду рад вас видеть в театре! В среду будет замечательный спектакль…
Слегка поклонившись Зое, купец направился к выходу. Проплыл, как баржа среди утлых лодчонок.
***
Вечером, когда в гостиницу уже возвращались веселой гурьбой купцы со своих лавок, у Каролины вновь был неприятный гость. Обернувшись и бегло оглядев коридор, Адам прошмыгнул к ней в номер и вместо приветствия радостно воскликнул:
— Мадмуазель, вы своими глазками делаете успехи! К ним мужчины так и липнут…
— Вы о чем? — хмуро спросила девушка, кутаясь в шаль, — в комнате было прохладно, от окон сквозило.
— Ну, как же ж?! Этот аршин снял свои стеклышки и приставил к гляделкам цельный бинокль, чтобы таки полюбоваться на вас. Поздравляю! Еще на пару копеек терпения, и я забуду вас навсегда… Хотя, прошу заметить, мне это будет нелегко, — как всегда бесцеремонный, сутенер в верхней одежде плюхнулся на ее аккуратно заправленную кровать и блаженно раскинул руки в стороны.
Каролина не сразу поняла, что сказал этот пройдоха, а когда до нее дошло, она возмутилась:
— Вы что, за мной следили?!
— Девочка, не спрашивайте мне такие глупые вопросы! Имейте что-то на подумать… Да, я приставил к вам прилипалу. А что делать? Лопатник этого медведя у меня поперек горла стоит, и я не могу рисковать.
Девушка села за стол, обиженно поджав губы.
Адаму это не понравилось, и он сменил игривый тон на свой обычный, дерзкий и хамоватый.
— Эй, красотка, уберите свое нехорошее мнение с лица!
— Я вам не красотка! — огрызнулась Каролина.
— Я себе знаю. О чем вы говорили с Толоконниковым?
Оскорбленная Каролина молчала.
— Вы молчите, или у меня со слухом неприятности и мне пора к доктору? Не слышу!
Девушка испугалась, чувствуя, что сутенер еще немного, и может распустить руки, спешно ответила дрожащим от подступивших слез голосом:
— Семен Захарович сказал, что любит театр и предложил в среду сходить на спектакль. Все.
— Все?! — вскричал Адам и, даже соскочив с кровати, взволнованно прошелся по комнате. — Это, милая…
— Я вам не милая!
— Да плевать! Это значит, что дорогой Семен Захарович уже почти в наших руках. Отлично! Я бы вас даже поцеловал, но думаю, вы проживете какое-то время и без этого. А зря!
Адам не на шутку развеселился, но быстро успокоился и перед уходом сказал ей деловым, не принимающим возражений тоном:
— Слушайте сюда. В среду у вас праздник — вы идете в театр. Мы постараемся купить вам билеты поближе к месту Толоконникова…
— А откуда вы знаете, какой билет купит или купил Семен Захарович? Что, за ним тоже, как вы говорите, прилипалу приставили? — хмыкнула Каролина. Адам раздражал ее неимоверно своим хвастовством и павлиньей напыщенностью.
— Вторая ложа, место третье. Кассиру червонец, и он наш. Завтра вам занесут билеты. Купите себе наряд, чтобы не выглядеть, как попрошайка, — там будет публика, которой есть что показать, кроме себя. И не провожайте меня… — надменно сказал сутенер и вышел из комнаты.
***
Чем больше штабс-капитан получал донесений от своих агентов, тем меньше он что-либо понимал в этой истории с немецким путешественником. То, что барону угрожает опасность, он уже почти не сомневался, вокруг него собирались какие-то темные силы. Да и сам ученый выглядел как-то странно…
Пришлось в дело о наружном наблюдении за господином Теодором фон дер Гольцом ввести еще несколько персонажей. Больше всех подозрений вызывала неизвестная девушка, приехавшая вместе с бароном. Пока не случилась какая-либо неприятность, о ней надо было как можно быстрее собрать все сведения. Модест Иванович приставил к ней самого сообразительного из своих агентов — Поэта. Юный Землевич, не подумав и минуты, тут же предложил присвоить ей кличку Муза. Злыгостев не возражал — возможно, это поможет в работе стихоплету.
То приближая, то удаляя от глаз листок бумаги, он принялся читать первое донесение о незнакомке.
«Его благородию господину штабс-капитану Злыгостеву
Рапорт
Довожу до Вашего сведения, что Муза — не просто красивая девушка, но и весьма загадочное создание.
Поэт нашел прекрасную Музу,
Её улыбка — кристаллов друза!»
«Эк загнул! Просто начало какого-то сопливого романа…» — хмыкнул жандарм и с интересом продолжил чтение.
«Во-первых, в гостинице она отметилась как Зоя Синицына, мещанка, проживающая в Москве. Это все, что я мог узнать от коридорного за «зеленушку».
Во-вторых, она действительно приехала вместе со свитой наблюдаемого Немца, только там ее все знали как Каролину. Я прикинулся торговцем сладостями и познакомился с одним веселым французом из окружения Немца — он один разумел по-русски. Узнал, что Музу они взяли к себе в обоз в Екатеринбурге, на дому у какого-то купца. Француз со смехом сказал, что старик, то есть наш Немец, встретившись с Музой, неожиданно решил сменить маршрут и посетить ярмарку. Лягушатник даже подмигнул мне и сказал что-то вроде «о-ля-ля!», что, вероятно, означало, что Немец влюбился в девушку. Тут я нашего наблюдаемого прекрасно понимаю…»
«А твое мнение нас никак не интересует!» — продолжал внутренний диалог со своим агентом Модест Иванович.
«Француз также сказал, что Муза ехала в Ирбит к своему отцу-купцу, который здесь ведет торговлю, но за все время пребывания на ярмарке наблюдаемая ни разу не встречалась с человеком, который мог бы быть ее отцом. Я думаю, что она приехала в Ирбит с другой целью.
Также вызывают подозрения ее прогулки по Ирбиту в районе торговой площади. Она часами сидит в кафе Кацмана по улице Площадной. За это время к ней никто не подходил, за исключением двух прыщавых молодых людей, пытавшихся с ней познакомиться».
«Ишь ты, какая подробность — прыщавых! Не понравились они тебе, Пашка, так и скажи…» — вывел на чистую своего агента штабс-капитан.
«Все время, пока Муза сидела в кафе, она смотрела в окно, словно ждала кого-то. Кстати говоря, напротив заведения находится меховой очень богатый магазин господина Толоконникова. Она туда тоже заходила, но быстро вышла. Вчера, увидев в окно вышедшего на улицу торговца мехами, Муза отправилась за ним следом в Пассаж, где имела беседу с Толоконниковым. Говорили что-то про театр. На ее отца он не похож, вел себя как мужчина, желающий закадрить понравившуюся ему девушку, а она благоволила ему.
Может быть, она хочет заманить его в театр, а в это время люди Грача ограбят его магазин?»
«Какой прыткий! Гений сыска!» — продолжал иронизировать Злыгостев.
«В завершение хочу сказать, мне будет очень обидно, если такая красивая девушка окажется наводчицей или хипесницей.
О, Муза, вдохновляй поэтов
И не воруй — забудь про это!»
«Завернул-таки напоследок еще стишок… Под поэтом небось себя подразумевал, шельмец!» — улыбнулся и тут же глубоко задумался Модест Иванович. Да-а, на самом деле в поведении девушки много подозрительного…
Злыгостев взял в руки следующее донесение, написанное корявым почерком. Тут не было никакой лирики, лишь факты. Студень, который крутился вечером возле гостиницы «Коммерческая», накарябал на бумаге следующее:
«В десять тридцать вечера к гостинице подъехал Грач со своим охранником. Грач закрыл лицо воротом пальто и зашел в гостиницу. Охранник остался с извозчиком. Я подошел пять минут спустя, притворившись пьяным торговцем. Коридорный за три рубля указал дверь, куда постучался Грач. Это был номер Музы. Я постоял у двери. Слов не разобрал, говорили тихо, но иногда Грач повышал голос.
Через полчаса он вышел, так же подняв воротник и оглядевшись по сторонам.
Я простоял до полуночи, больше к Музе никто не приезжал».
«Да, неплохое место у коридорного. Он что, без денег и рта не раскроет? Надо будет его прищучить. А то пустит так по миру все жандармское управление…» — рассердился на служащего гостиницы штабс-капитан. А на кого еще злиться, когда дело медленно, но верно заходит в тупик?!
Глава ХIV. Быть русским опасно
Россия оказалась заразна…
Ни в одной стране мира, где побывал барон, он не испытывал столько душевных страданий и тревог. Русским вечно надо вывернуть себя наизнанку и найти повод для мучительных переживаний. Этот народ не умеет наслаждаться жизнью, как, скажем, итальянцы или французы. Русских не удовлетворяет счастье как таковое, им обязательно нужно знать, откуда оно взялось. Они, как дети, разбирают прекрасные игрушки, чтобы узнать, из чего они сделаны. Жить в страданиях для них обычное дело.
Фон дер Гольц начинал понимать, почему русские так много пьют. Вернее, не так. В других странах тоже не трезвенники живут, но они пьют для радости, чтоб отдохнуть, а русские — чтобы душу свою наболевшую излить, чтобы в полной мере прочувствовать свое страдание, упасть на его дно. Именно русские офицеры придумали способ испытать свою храбрость и везение, приложив к виску пистолет с единственным патроном в барабане. Между безудержным весельем и желанием повеситься у них очень короткий путь. Такое вечное пограничное состояние между жизнью и смертью раздражало фон дер Гольца в русских и одновременно было очень притягательным…
Именно в Ирбите барон почувствовал, что болен этой русской маетой. Кто его заразил? Морозный воздух, бесконечные дремучие леса? Люди в мохнатых шапках, с которыми он встречался? Неизвестно куда пропавшая Каролина? Или полюбившееся ему Uralwein? Бог весть… Ему было одиноко и тоскливо среди тысяч радостно озабоченных людей.
Барон был рассеян и немногословен на торжественных обедах и ужинах, конечно, по-русски очень роскошных, на которые городской голова приглашал уважаемых людей. Судя по тому, что это были в основном врачи и педагоги, а не высокие чиновники, как в других городах, фон дер Гольц понял, что Хватов обеспокоен здоровьем и нравственностью горожан и хочет, чтобы ученый гость рассказал им, как решаются эти вопросы в других странах.
Обо всем, что касалось родного города, Алексей Григорьевич не мог говорить спокойно. Порой он впадал в такой раж, что бедняга де Фуа, раскрасневшийся от вина и умственного напряжения, не успевал его переводить.
Во время одного из таких ужинов, когда терзаемый меланхолией фон дер Гольц, по обыкновению, слушал вполуха хозяина, в гостиную вошла пара опоздавших: лысый крепыш с демоническими бровями и его прелестная спутница.
— Супруги Серебряковы, врачи, — представил их хозяин дома. — Евгения Павловна и Павел Николаевич
Алексей Григорьевич подвел их к почетному гостю и торжественно перечислил добрую половину его званий и регалий.
Барон, слегка сморщившись — ах, довольно! — поднялся со своего стула и пожал крепкую, как дощечка, руку доктора и галантно поцеловал пальчики докторши. От кожи слегка пахло хлоркой, а в целом ручка была хороша.
Щеки молодой женщины от такого внимания заметно порозовели. Она, кажется, была слегка близорука и премило щурила на знаменитость свои серые глазки. Фон дер Гольц залюбовался ее ладной фигуркой и грациозно изогнутой спинкой.
Меланхолия ужом отползла куда-то прочь…
Барон оживился. Он налил себе бокал вина и тут же отпил половину. Теперь он был готов к беседе.
Как понял фон дер Гольц, супруги Серебряковы были известными личностями в Ирбите. Городской голова рассказал не только об их успехах на врачебной ниве, а также и общественной деятельности. Чувствовалось, что Алексею Григорьевичу не терпелось свести за столом немецкое светило и эту парочку врачей. Ему казалось, что этим людям будет о чем поговорить. Остальные приглашенные на обед вели себя скованно, и, если даже голова просил их о чем-либо рассказать, они бубнили что-то невнятное или говорили откровенный вздор.
Хватов дал возможность опоздавшим отведать немного от обеденных яств, и, как только они взялись за бокалы, он тут же предложил им вступить в беседу.
— В прошлом году нам общими усилиями удалось возобновить в Ирбите работу городской санитарной комиссии. Павел Николаевич является не просто ее членом, а составителем программы деятельности этой комиссии. Милейшая Елена Павловна согласилась стать секретарем. Друзья мои, что вы можете рассказать уважаемому господу фон дер Гольцу о своей деятельности?
Павел Николаевич словно ждал, что его поднимут каким-либо вопросом. Вероятнее всего, Хватов предупредил его, что за столом предстоит серьезный разговор и надо как-то показать себя. Доктор легко вскочил и, сбросив с шеи салфетку, прокашлялся, словно готовился прочитать лекцию. Так оно и получилось.
— Я думаю, господа, никто не будет спорить, что Ирбит — уникальный город! Таких городов по России раз-два — и обчелся. Вот уже на протяжении более чем двух столетий он живет ярмаркой, которая поднимает благосостояние города и его жителей (не только торговцев!), но также развращает как физически, так и духовно местное население…
В городе только зарегистрированных «жриц любви» более двух сотен. В период ярмарки их количество возрастает во много раз. Существуют еще и тайные проститутки — это арфистки в гостиницах, женская прислуга у домохозяев, в портерных, в питейных заведениях, в торговых банях и так далее. В отличие от первых, они не подлежат никакому исчислению и медицинскому контролю.
Все эти, скажем красиво, дамы полусвета и мужчины, пользующиеся их услугами, являются поставщиками сифилиса не только в Ирбите и Ирбитском уезде, но и в тех городах, откуда они приехали.
Знаменитый венский профессор Зигмунд, лучший в настоящее время специалист по сифилису, принимая в расчет быстроту распространения этой болезни, остроумно делит все человечество на три группы; на бывших сифилитиков, настоящих и будущих.
Хочется отметить некоторую особенность наших, опять не хочется называть их нехорошим словом, скажем так, — куртизанок. Если бы они жили вдали от Ирбитского уезда, многие из них до конца своей жизни оставались бы верными женами и заботливыми матерями. Возможность заработать много и сразу взорвала их сознание добропорядочной женщины, и они кинулись в бордели для приращивания средств в горячую пору спроса на этот товар. По миновании же надобности женщины мирно возвращаются под сень своих пенатов, к родным, мужьям и детям, поступают в услужение или же занимаются шитьем и прочими делами. Молодые женщины смотрят на проституцию как на невинное занятие, как на прибыль домашней экономии. Многие приносят в свои семьи «городскую цивилизацию» в виде сифилиса.
Благодаря ярмарке сифилис прочно, как сорняк, укоренился в нашем крае — среди пациентов нашей больницы половина поражена этой болезнью. Сифилис отмечается в трети селениях нашего уезда.
Проституция не такое ремесло, которое стремится удержать своих членов, напротив, она стремится гнать старых как негодных, намозоливших глаза, выбрасывает их как выжатый лимон и набирает все свежих жертв затем, чтобы через два года снова выбросить их вон уже сифилизованными. Одним словом, господа, армия сифилитиков в нашем крае растет год от года. Пророчество господина Зигмунда сбывается…
Обед у городского головы растянулся до самого вечера. Алексей Григорьевич еще несколько раз поднимал со стула доктора Серебрякова, и тот, пошевелив мохнатыми, как шмели, бровями, выдавал собравшимся за столом новые удивительные факты из жизни Ирбита. Напоследок доктор развеселил гостей решением нечистотного вопроса в Ирбите:
— Мы, врачи, бьем тревогу по поводу того, что в городе нет ни одного незараженного колодца. Мало того что Ирбит стоит на болоте, так после каждой ярмарки на торговых площадях и улицах остаются миллионы — я не преувеличиваю! — пудов навоза. Надо срочно предпринимать санитарные меры по очистке города, иначе с приходом весны город просто утонет в этих нечистотах, не говоря уже об опасности вспышек разных эпидемий вроде тифа и дизентерии. Большинство гласных нашей городской Думы против всяких санитарных мероприятий, а некоторые даже доказывают пользу такого обилия навоза на каждом углу. Их довод весьма оригинален: «Если бы навоз был вреден для жизни, то почему же хлеб на навозе хорошо родится?»
Смеялись все, кроме Алексея Григорьевича. Он комкал в руках салфетку и вздыхал всей могучей грудью. Хозяин застолья уже пожалел, что дал слово этому чересчур говорливому доктору. Такой ради красного словца не пожалеет и отца. Отца города, в смысле. Хватов настраивал Серебрякова, чтобы он рассказал только о проблемах Ирбита, связанных с ярмаркой, и о недостаточной помощи свыше, а тот взял да и вынес наружу местные дрязги, в которых при желании можно узреть и виновного — его, городского голову.
Хватов искоса поглядывал на заморского гостя, понял ли он, в чей огород был брошен камень, но тот, прихлебывая вино, откровенно любовался докторшей, чем приводил ее в смущение.
«Ну и семейка!..» — подумал Хватов и, отбросив салфетку, грузно поднялся из-за стола, что означало — обед окончен.
***
Встреча с прелестной Еленой Павловной взволновала ученого, и он вечером работал так вдохновенно, что написал в два раза больше, чем делал это обычно. Выпив на ночь своего чудотворного бальзама, он лег в постель, состоящую из пуха и воздуха, и хотел тут же блаженно уснуть, но… не тут-то было. Опять эта проклятая голодная тоска выползла из темноты комнаты и стала жадно грызть его. Начала с самого беззащитного — с надежд и мечтаний…
Удивительно, как русская хандра может легко менять взгляд на вещи! Еще два часа назад он увлеченно работал над своей бессмертной книгой и чувствовал себя сверхчеловеком, которому подвластна вся Вселенная. Прогулка по Ирбиту с сумасшедшим городским головой, сегодняшняя насыщенная беседа об уникальности города породили в его голове множество оригинальных мыслей. Хорошо бы вновь встретиться с этим доктором (ну и, конечно, с его милой супругой), обсудить с ним некоторые вопросы, касающиеся будущего жителей города. Барону хотелось пренепременно побывать в их знаменитом Пассаже, сходить в театр (о, как давно он не сидел в ложе!) и вообще окунуться с головой в бурную жизнь ярмарки, чтобы понять душу русского народа. Когда он об этом подумал, в его голове мелькнула мысль о том, что с русской тоской он уже познакомился и на этом, пожалуй, стоит остановиться — быть русским очень опасно. Но, увы, тогда фон дер Гольц, только что исписавший целую стопку бумаги, чувствовал себя очень сильным, и ему была не страшна никакая хандра.
А теперь в постели, свернувшись калачиком, как младенец, лежал немолодой, если не сказать старый человек… Валялся, как раздавленная собака на обочине дороги, вызывающая у проходящих мимо чувство жалости и омерзения. Все, что раньше вдохновляло и делало его сильным, теперь казалось жалкими попытками совершить невозможное — быть всюду и познать все. А все познать невозможно! Что-то обязательно пройдет мимо тебя. Жизнь — маятник: если он качнулся в одну сторону, значит, в другой стороне его нет. Либо здесь, либо там. Да, он всемирно известен, богат, легко путешествует из страны в страну, из города в город, встречается с царями и королями, облагодетельствован ими, познал множество женщин и даже покусился на Вселенную. Но при всем своем величии он сейчас валяется в комнате, его доедает тоска, и никто не постучится к нему в дверь и нежным голоском встревоженно не спросит:
— Тео, милый, тебе плохо? Можно я побуду с тобой?
И прекрасное создание нырнет к нему под одеяло, прижмется к нему всеми своими изгибами, и он почувствует приятную прохладу закинутой на него ноги…
Фон дер Гольц никогда не знал семейного счастья. Матушка умерла при родах, его воспитывал отец, одноглазый, не дорубленный саблями вояка. Замок, в котором они жили, своим бытом и распорядком дня напоминал военную крепость или образцовую тюрьму, утро начиналось с выстрела пушки на одной из башен. После университета Теодор не вернулся домой, а отправился в первое путешествие в Азию…
В Европе он лет тридцать считался завидным женихом, но молодой, а потом уже не очень ученый сам выбрал себе жену — науку. Греть ноги у камина, закутавшись в плед, было не в духе барона фон дер Гольца, сына генерала, участника всех возможных войн. Умереть в дороге или быть съеденным дикими животными — он считал для себя достойной смертью, а вот теперь, на краю географии, среди бескрайних снегов и лесов, ему вдруг стало казаться, что, возможно, была другая судьба, без этих блужданий по континентам, без великосветских знакомств, а в тихом семейном союзе с любимой женщиной, когда счастье — покачиваться с ней на качелях, слегка отталкиваясь от земли, и смотреть на догорающий закат…
Еще несколько дней назад барон презрительно рассмеялся бы в лицо человеку, предложившему ему такую судьбу, а теперь ему больше всего хотелось именно этого. Откуда вылезла такая причуда? Может быть, он позавидовал супругам Серебряковым? Интересно, носит ли Елена Павловна очки, и снимает ли она их во время поцелуя?
Фон дер Гольц усилием воли заставил себя не думать о прелестной докторше, а перевел свои мысли на Каролину. Где она сейчас? Вспоминает ли его, ученого старикашку? Подумала ли она о нем хоть раз как о мужчине?
Воспоминания об этих двух женщинах отвлекли барона от черных мыслей о бренности своего существования. Он почувствовал, как тоска, слава богу, отпустила его. Фон дер Гольц подумал о том, что в этом, наверно, заключается вся загадка женщин: они могут довести тебя до выстрела в висок, а могут поднять со смертного одра. Особенно русские женщины. Европейские более плутоваты и продуманны. Как мужчины.
Барон закрыл глаза и погрузился в воспоминания о поездке с Каролиной в крытом возке из Екатеринбурга в Ирбит. От холода они, укрытые мехами, ехали так тесно прижавшись друг другу, что ученому казалось, что они лежат в одной постели. Они проболтали добрую часть пути, наклоняясь к уху друг к другу, и фон дер Гольц сходил с ума от ее губ на расстоянии поцелуя, от ее теплого дыхания на своей щеке. Когда уснувшая девушка опускала голову ему на плечо, барон от волнения не мог заснуть. Ему очень хотелось запустить руки под тяжелые одежды, чтобы найти там юное тело…
Ученый заснул с улыбкой на пересохших устах и с мыслью, что завтра же сбежит от своей свиты и охраны и отправится на поиски Каролины.
Глава ХV. Зеленый блеск удачи
«Его благородию господину штабс-капитану Злыгостеву
Рапорт
Довожу до Вашего сведения, что наблюдаемый Немец, временно проживающий по адресу Александровская, 30, в 11 часов с четвертью вышел из дома. Он шел очень быстро, почти бежал. Охраны с ним не было, не было также его иностранных товарищей. Немец опустил шапку на глаза и влез в толпу людей, что шли на ярмарку. Он постоянно оглядывался назад. Думаю, наблюдаемый сбежал от своей охраны. Потом он с полчаса бродил по торговым рядам, но ничего не купил. Вроде как искал кого-то. На перекрестке Екатеринбургской и Площадной он заговорил с одним господином, который спешил с покупками домой. Немец плохо говорил по-русски, господин его не понимал, они громко задавали друг другу вопросы. Я как бы проходил мимо, поскользнулся и, пока поднимался на ноги, услышал, что наблюдаемый ищет гостиницу “Коммерческая”»…
«Оп-па! Все пути этих мазуриков ведут в «Коммерческую»… Молодец Тень!» — воскликнул Модест Иванович, читая очередную рапортичку.
«Найдя гостиницу, Немец забежал в нее и опять на своем корявом языке давай пытать служащего. Привратник только разводил руками, дескать, не понимаю. Он-то ничего не понял, я мне стало ясно, что он ищет девушку, с которой приехал из Екатеринбурга. Как вы уже поняли, ваше благородие, он спрашивал про Музу. Служащему надоел наш Немец с его бестолковой речью, и он отвернулся от него, пробурчал: «Ишь моль суконная! Скудоумный совсем…» Немец тоже был хорош гусь, он несколько раз обозвал парня словом «порте».
Наблюдаемый вышел на улицу и долго крутился вокруг гостиницы, заглядывал в окна и даже подпрыгивал, как мальчишка, то ли от холода, то ли от желания заглянуть в окна. Немцу повезло. Или Муза его увидела в окошко, а может быть, просто так вышла поглазеть на ярмарку, но наблюдаемый встретился с Музой. Они обрадовались друг другу, обнялись, а Немец даже приложился к ее ручке.
Немец с Музой взялись под ручку, пошли гулять, но не на ярмарку, а в сторону от нее. Зашли в один двор и о чем-то долго разговаривали. О чем? Разрази меня молния, не могу знать. Говорили тихо и все не по-нашему. Потом Муза заплакала, а Немец стал ее успокаивать, гладить по плечу да целовать ручки. Я ждал, когда же он поцелует ее по-настоящему, в губы, но этого не было. Наблюдаемый подхватил девушку под руку и поволок куда-то, теперь уже в сторону ярмарки. У ресторана «Эрмитаж» они остановились. Немец оставил плачущую Музу на улице, а сам нырнул в подвальчик магазина, находящийся напротив ресторана. Через некоторое время наблюдаемый вышел, а следом за ним выскочил неизвестный парень. Он что-то передал Немцу, а взамен получил деньги. Мне кажется, они договаривались возле магазина о встрече. Парень вернулся обратно в подвал, а эта парочка пошла в сторону торговой площади. Я продолжил наблюдение».
«Та-а-ак… — зловеще протянул штабс-капитан. — Да тут целая шайка преступников! Что ни день, то новая подозрительная личность. Надо прикрепить наблюдение за этим парнем из подвала…»
***
Когда-то у екатеринбургского гранильщика Филимона Поткина была своя мастерская. Снимал полуразвалившийся флигелек у купца Ярушникова. Конечно, не бог весть что, не фабрика, но все-таки собственный угол, где он мог поставить станок и сложить горку камней. Еще печка, так что можно было работать и зимой.
Но однажды случилось несчастье — прихворнула жена. Филимон, чтобы спасти супружницу, спустил все заработанные деньги на докторов и лекарства. Почти месяц выхаживал жену, не отходил от ее кровати. Когда благоверной стало легче, Филимон отправился в свой флигелек, а там на двери амбарный замок.
Купец сердитый — губы на лоб надул. Не хотел с ним даже разговаривать, лишь бросил:
— Принесешь деньги за месяц, отдам станок да камушки, что в углу валяются, а нет — продам все барахло вашей братии. С паршивой овцы хоть шерсти клок…
— Патрикей Матвеич, кормилец, пожалей! Как же я тебе денег заработаю, если ты у меня станок забираешь?
Долго они препирались с купцом, наконец порешили так: Ярушников отдает ему станок с камнями, а Филимон должен заплатить ему двойную плату, и лишь после того купец вновь пустит его во флигель.
Нечего делать. Перенес он станок в свою избушку, поставил к окну, начал день и ночь гранить камни. От такого усердия наждачная пыль заполнила всю комнатенку. Выздоравливающая было жена вновь стала хиреть, исходила надрывным кашлем, исхудала, одна душа волочится.
Надо было что-то придумать. Нужны были деньги сразу и много, иначе умрет сначала супруга, а следом и он сгинет. А зачем жизнь одинокую и пустую влачить?
Слышал он, что городские камнерезы собрались на Ирбитскую ярмарку. Здесь, в Екатеринбурге, на камни одна цена, а там совсем другая. Дело в том, что приезжие купцы, выгодно продав свой товар, вдосталь попив и всласть погрешив, вспоминали об оставленных дома женах и дочерях. Они чуть ли не ведрами скупали самоцветные безделушки, чтобы как-то успокоить начинавшее подгладывать душу чувство вины. Мастера даже на одних «искорках» хорошо поднимались, то есть на продаже мелочевки — бус, запонок, пуговиц, сделанных из осколков благородных камней. А еще ходили легенды о счастливчиках, которым удавалось продать обычную граненую стекляшку за драгоценный камень…
Почесал затылок Филимон Поткин. Эх, заманчивые побасенки! Ирбит… Много он слышал об этом торжище. Дескать, можно там сказочно обогатиться, а откуда же тогда поговорка: «Довела меня Ирбитка до последнего понитка»?
Филимон был хороший мастер, легкий на дело, белые булки не искал, а как человек — увы! — робкий, не фартовый. Даже на шмук, то бишь воровство, не способный. Ему б найти честного и нежадного скупщика-давальца, был бы мастер при деньгах. А где ж такого найдешь?
Вероятнее всего, Филимон не решился бы на поездку в Ирбит, если б не один случай…
Его приятель, работавший на стекольной фабрике, как-то занес ему вечером слиток зеленого бутылочного стекла и попросил сделать какую-нибудь безделушку для своей невесты. Филимон охотно согласился — любая копейка сейчас сгодится. Утром, вертя в руках стекляшку, рассматривая ее на солнце, Филимон вдруг подумал такое, что ему стало жарко…
Отвез он жену в деревню, к родителям, а сам засел за работу. На улицу выходил только затем, чтобы нужду справить. Задумал Филимон испытать судьбу — вложить все свое мастерство в эту стекляшку и сделать из нее чудо-камень смарагд, изумруд по-благородному.
Вертел гранильщик зеленый слиток и так и эдак, высматривал на солнце, где у него куст, то есть сгущение окраски. От него зависит, как грань класть. Да и какую грань — греческую, двойными клиньями или брильянтовую?
Собрался уже делать брильянтовую, но прослышал от старых мастеров, тех, что когда-то гранили изумруды, о теплой грани — они кладутся на одинаковом расстоянии от куста, елочкой, и от этого камень играет красками как живой.
И Филимон принялся за работу. Гранить стекло было непривычно — уж слишком нежный, хрупкий материал. А смарагд — камень твердый, на нем даже царапин не бывает. Продать стекляшку заместо изумруда очень сложно, опытный человек вмиг раскусит подмену. Конечно, колотить молотком по украшению он не будет, но достаточно бросить изделие в стакан с водой, и все станет ясно — настоящий изумруд не отсвечивает в воде. Вся надежда на неопытного покупателя или лучше всего пьяного, который потом и не вспомнит, где покупал это украшение.
В конце января, проведав жену и пообещав ей вернуться богатым человеком, Филимон покатил с несколькими гранильщиками на Ирбит.
На ярмарке он неожиданно для своих сотоварищей отделился от них, сказал, что поищет лавку поближе к Пассажу, дескать, там торговля интереснее. Сам же стал искать торговцев украшениями, лавки которых находились поближе к ресторанам и прочим увеселительным заведениям.
Ресторан «Эрмитаж» привлек внимание Филимона разудалой музыкой и женским смехом. Находился он на бойком месте — напротив магазин с кричащей вывеской «Парижский шик», неподалеку хлопало дверью фотоателье господина Хапалова, куда полупьяные торговцы вваливались толпой запечатлеть себя в счастье и радости. Все каменные дома вокруг ресторана со второго этажа до полуподвалов были напичканы магазинчиками, а стены так густо завешаны рекламой, что казалось, вот-вот рухнут под их тяжестью.
Филимон обошел все эти магазины и выбрал один из них, где товар лежал не в таком изобилии, как в других. Он поговорил с хозяином, и тот разрешил ему за некоторую плату пристроиться в углу и торговать своими самоцветными безделушками. Ночевал камнерез с ямщиками в одной из развалюх на Теребиловке.
Торговля пошла… И даже не просто пошла — побежала! То, что покупалось за жалкие копейки в Екатеринбурге, тут уходило за звонкие рубли. Ярмарочный ажиотаж делал свое дело. За несколько дней Филимон продал половину своих «искорок». Это его, конечно, радовало, но и тревожило — если торговля будет и дальше столь успешна, через неделю у него не останется ни одного камушка. Ни одного, кроме самого главного, хоть и не камня, куска стекла, но именно его продажа способна вернуть к жизни жену и выкупить мастерскую.
Камнерез еще поднял цену на свои изделия. Покупатель крякнул, но хоть и не так ретиво, но продолжал покупать «блески». Зато хозяин магазина, глядя, как растут цены и спрос на изделия постояльца, вскинул плату за место в два раза.
Филимон уже начал паниковать, как вдруг случилось чудо…
Камнерез, сидя на скрипучем стуле, дремал одним глазом, а другим зорко следил, как бы посетители магазина не сперли «блески» со стола. В те редкие минуты, когда магазин был пуст, Филимон смотрел в окно, вырубленное в стене почти под потолком. Были видны лишь ноги, обутые в ботинки интеллигентов на шнуровках или на пуговицах, щегольские купеческие сапоги с «гамбургскими передами», дамские ботики или сапожки с каблучком в рюмку. Камнерез даже загадал: если он сможет продать «смарагд», непременно купить женушке самые шикарные сапожки.
В полдень, когда сквозь февральское хмурое небо впервые пробилось несколько солнечных лучей и на каменном полу магазина прилег одинокий «заяц», Филимон увидел две пары ног, остановившихся как раз напротив окна. Это были мужчина и женщина. На нем были богатые лаковые сапоги, поэтому торговец камнями принял его за офицера, а на женщине, а вернее девушке, — крохотные, чуть ли не детские ботики, довольно бедные и поношенные. Двое что-то жарко обсуждали — Филимон решил так, потому что они топтались на месте, как будто не могли прийти к какому-то решению. Камнерез подумал, что усатый ловелас уговаривает бедную девушку сходить с ним в ресторан.
В какой-то момент сапоги приблизились к ботикам настолько, что Филимон понял: похабник обнял девушку или даже поцеловал. Потом сапоги метнулись к двери магазина…
Камнерез поднялся со стула, ему было интересно посмотреть на этого наглого сластолюбца.
Он ожидал увидеть холеного молодого человека, вероятнее всего офицера, но в подвал спешно сбежал довольно зрелого возраста господин в богатой шубе и шапке того же, неизвестного Филимону меха.
«Экий прыткий!.. » — удивился камнерез и с любопытством начал наблюдать за вошедшим.
Господин остановился посреди торгового зала. Глаза его жадно шарили по выставленному на полках товару, палка с металлическим наконечником звонко выстукивала по каменному полу нервную дробь. Приказчик в мгновение ока вырос перед ним и застыл в почтительном поклоне. Опытный глазом, он разглядел в нем достойного покупателя:
— Чего изволит господин? Товары из самого Парижу!
— Э-э-э… — проблеял солидный покупатель и, оглядев полки, тяжело вздохнул: — Париж? О-о, nein, nein!
Теперь настала очередь прийти в замешательство приказчику. Он смекнул, что перед ним иностранец и то, что, по всей видимости, товар ему не понравился, но потерять его он тоже не хотел, поэтому затараторил на какой-то странной языковой смеси, будучи убежден, что так красивее и более понятно господину:
— Бон суар, господин хороший, вы только гляньте, какое тут аншанте. Да-с! Можем себе позволить предложить! Фер ла кур, одним словом…
Приказчик кинулся к прилавку и принялся предлагать старику какие-то зонтики, сумочки, кошельки, но иностранец только морщился и отмахивался рукой в перчатке:
— Nein, nein!
Расстроенный господин направился к выходу…
И тут Филимону словно кто-то дал хорошего пинка под зад. А что, если попробовать?! Времени ждать нет.
Он накинул на себя полушубок, в кармане которого лежала заветная кедровая коробочка с «изумрудом», и кинулся вслед за иностранцем…
Вернулся он через четверть часа. Сел на свой стул, пальцы на руках мелко подрагивали.
— Ты куда так рванул, Филя! Я уж думал, съел что-то не то или до дома побежал. К женке… — посмеивался облокотившийся о прилавок приказчик.
— Ага, домой… — Камнерез поднялся со стула, нахлобучил шапку на голову. — Домой мне пора, Ванюха. Камушки оставляю в счет оплаты за место. Продадите — гораздо больше будет. А мне пора… Прощай, не поминай лихом!
Глава ХVI. Старый и малая
Штабс-капитан доедал горячие щи с потрошками и уже с любовью оглядывал кусок запеченной курочки, принесенный ловким мальчишкой-половым, как рядом с ним на свободный стул плюхнулся запыхавшийся Пашка и жарко прошипел в ухо:
— Беда, ваше благородие! Беда…
От неожиданности Модест Иванович чуть не опрокинул себе на брюки тарелку с остатками щей.
— Тьфу ты, черт!.. Осторожней! Единственные приличные брюки…
Судя по тому, как Землевич нетерпеливо ерзал на стуле, судьба капитанских брюк его мало волновала, молодому агенту гораздо важнее было изложить последнюю новость.
— Ты полтрактира испугал, небось, все подумали, что пожар… А теперь шепотом и по порядку. Что за беда опять у нас?
Пашка несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоить дыхание, и наконец выдал:
— Филимон исчез.
— Какой еще Филимон? — не понял Злыгостев.
— Ну, тот парень из подвала, который передал Немцу какую-то коробочку и получил от него деньги.
— А что этот Филимон делал в подвале?
— Торговал всякими каменными безделушками.
— Что о нем еще известно?
— Да почти ничего. И это очень странно, господин штабс-капитан… Очень подозрительный тип! Появился неизвестно откуда, купил место для торговли. Дождался Немца, что-то передал ему и тут же исчез. Можно сказать, следом за ним. Как сказал приказчик, даже не стал продавать свои камушки. Так и остались на столе… Отдал хозяину за место, хотя, если б продал, мог бы выручить вдвое. Торопился, говорит, шибко…
Пашка еще хотел что-то сказать, но тут заметил четверть запеченной курицы, обложенной поджаренной картошечкой, и сразу же потерял дар речи. Он только беззвучно шлепал губами и разводил руками. Взгляд его, как вилка, вонзился в курочку.
Модест Иванович не сразу понял, что приключилось с любимым агентом, но, проследив за его взглядом, догадался и накрыл курицу салфеткой и отодвинул курицу на дальний край стола, накрыл ее второй салфеткой, так как на первой уже проступили смачные пятна жира.
Землевич проглотил густой ком слюны и наконец-то заговорил:
— Ап… а потом я побежал в ямщицкую контору, потерся среди «бородачей», поинтересовался, не напрашивался ли в обратный путь такой-то человечишко. Описал, как мог, Филимона. Никто не вспомнил такого. Может случиться, он вообще никуда не уезжал. Сидит где-нибудь в номере и… курочку ест.
Взгляд Пашки вновь сполз на край стола.
Штабс-капитан дотянулся до курицы и молча поставил ее перед голодным агентом. Все равно аппетит пропал.
Стараясь не слышать, как хрустят под молодыми хищными зубами куриные косточки, Злыгостев погрузился в мрачные размышления…
Понятно, что найти Филимона в разгульном многотысячном городе можно было только случайно. Проверка гостиниц ничего не даст — каждый второй ирбитчанин сдает свой дом для приезжих. Пока все дома проверишь, и ярмарка закончится.
***
Если Модест Иванович в тот день находился в самом скверном расположении духа, то Зоя готова была просто петь от счастья…
Вчера она встречалась с бароном. Он был очень мил и трогателен. По его словам, он очень скучал по ней, поэтому кинулся на ее поиски. Зоя увидела фон дер Гольца под окнами своего номера и тоже очень обрадовалась ему. Это был единственный человек в безумном городе, который испытывал к ней добрые чувства. Зое даже поговорить было не с кем, хотя и с бароном — увы! — тоже о многом не поговоришь — придется тогда сознаться, что она никакая не купеческая дочь, не Каролина, а Зоя — сирота и невольная подельница жуликов. И в Ирбит она приехала не к батюшке, а для того, чтобы помочь негодяям забрать деньги у богатого торговца.
Барон беспрестанно целовал Зое руки и спрашивал, отчего у нее такие грустные глаза и чем он может помочь. Это доброе участие так тронула девушку, что она расплакалась и едва не рассказала фон дер Гольцу всю правду. В последний момент она опомнилась и тут же придумала новую ложь:
— Господин барон, с моим батюшкой приключилось несчастье, в пути его ограбили лихие люди, а сам он лежит в больнице в… — Зоя на секунду задумалась и назвала один из городов, который она проезжала.
— Что с ним?! — вскричал барон, крепко сжимая руки девушки.
Зоя почувствовала, как лицо, и так разгоряченное от слез, вовсе запылало от вранья.
— Голову разбили… этим, как его… кистенем.
— Кистенем? — не понял фон дер Гольц. Во французском языке, на котором они говорили, не было такого слова.
— Что-то такое тяжелое…
Зоя сама не знала, что такое кистень, просто где-то слышала фразу «ударили кистенем по голове».
— О-ля-ля…
Барона так тронула судьба девушки, что пылкий немец решил немедленно развернуть всю свою экспедицию и направить ее по новому маршруту — через город, в больнице которого лежал изувеченный разбойниками батюшка Зои.
— Ja, ja! — вскричал путешественник, от волнения перешедший на родной язык. — Завтра же отправляемся в путь!
— О, нет, нет! — Зоя никак не ожидала, что мировая знаменитость примет такое участие в ее жалкой судьбе. Она пришла в ужас, представив, как кавалькада из двадцати саней мчится по городам и весям в поисках несуществующего, но очень несчастного батюшки.
Что оставалось ей делать, чтобы успокоить барона? Конечно же, врать дальше.
— Успокойтесь, любезный Теодор, отец через знакомых торговцев, которые ехали на ярмарку, передал, что ему уже лучше. За ним выехала матушка с прислугой. Мне же он велел возвращаться домой… Спасибо за участие, господин барон, но жизни батюшки уже ничего не угрожает…
Зоя выдохнула и робко подняла опущенные от стыда глаза.
По лицу фон дер Гольца она поняла, что он хоть и рад спасению ее отца, но более расстроен тем, что девушка отказалась от его помощи и вообще скоро уезжает с ярмарки.
— Значит, я вас скоро потеряю… — грустно сказал ученый и как-то разом поник, сгорбился и превратился из энергичного зрелого мужчины в печального старичка. — Как же вы поедете одна… Русские дороги так опасны!
Зоя с тех пор, как умерли ее родители, не испытывала такой искренней заботы и любви. Разрыдавшись, она припала к груди барона и почувствовала, как его тело тоже содрогается от слёз.
Так они стояли долго на тротуаре, обнявшись и тихо рыдая, каждый о своем. Спешащие мимо прохожие, нагруженные покупками, сердились на эту парочку, мешавшую им идти, и толкали их то с одного бока, то с другого. Только самые сентиментальные из них, поклонники бульварных романов, обходили их стороной, с умилением думая, что это почтенный старик встретил в ярмарочном вертепе свою заблудшую дочь…
Барон, с горечью сознавая, что расставание с Каролиной не за горами, решил сделать ей подарок и взял честное слово, что она будет ему писать. Фон дер Гольц ухватил слабо сопротивлявшуюся девушку за руку и поволок ее в сторону главного торжища. У магазина «Парижский шик» он остановился, попросил ее подождать, а сам нырнул в дверь, но вскоре вернулся разочарованный. Ему хотелось подарить Каролине не какую-нибудь безделушку, а серьезный, дорогой подарок, который своим видом напоминал бы о нем.
Увы! — магазин ломился от европейской безликой бижутерии, изрядно поднадоевшей ему еще в Европе. Правда, в углу продавались поделки из местных самоцветов, но они были слишком дешевы и мелки, хотя и не лишены определенного вкуса и мастерства.
Фон дер Гольц хотел предложить Каролине пройти до Пассажа, говорят, там продают настолько дорогие товары, что к каждому магазину приставлен охранник. Пока ученый уговаривал девушку отправиться на поиски подарка, из магазина выскочил торговец камнями. В своем распахнутом полушубке, с всклокоченными волосами, он казался полубезумен. Поймав глазами барона, он кинулся к нему, лепетал что-то такое невнятное, что его не понял не только немец, но и сама Зоя. Отчаявшись поведать то, что ему хотелось, он неожиданно выхватил нечто из кармана. Фон дер Гольц, наслушавшись ужасов о нравах русских, в страхе отшатнулся, почти отпрыгнул в сторону. Присутствие рядом Каролины устыдило его, и он поборол свое смятение:
— Что угодно этому человеку? — по-французски спросил он свою спутницу слегка взвинченным и раздраженным от пережитых волнений голосом.
Зоя пожала плечами.
И тогда человек из магазина показал им то, что у него было в руке, — деревянную коробочку, на дне которой среди мха сверкал гранями, даже без солнца, от одного пасмурного неба, зеленый камень.
Естествоиспытатель и Каролина как завороженные смотрели на дно коробки.
— Welch Wunder! — только и смог сказать барон.
— Какое чудо… — прошептала девушка.
Барон понял: это русское чудовище послано ему богом.
— Сколько это стоит? — спросил он парня по-французски, поглядывая на Каролину, чтобы она перевела его вопрос.
Парень сначала покраснел, потом побелел, пошел какими-то пятнами и наконец выдавил из себя:
— Шестьсот рубликов, будьте любезны.
Каролина перевела.
Это была очень большая сумма, но ученый знал, что в Европе изумруд такой величины и огранки стоит еще дороже. Он знал, что на Урале есть целое месторождение этого минерала, и есть люди, которые промышляют изумрудами.
Барон не имел привычки покупать предметы, не торгуясь и не рассмотрев их со всех сторон, но этот парень не был похож на жулика, скорее на воришку. Ученому не хотелось выглядеть мелочным при девушке, поэтому он полез в свой бумажник. Получив деньги, парень тут же исчез.
Далее произошло совсем что-то невероятное!.. Барон взял Каролину за руки, осторожно снял с них старенькие перчатки и долго держал ее ладони в своих, словно пытался их согреть. Потом поцеловав руки, вложил в них деревянную коробочку с «изумрудом».
— Это вам на память о нашей встрече… И умоляю вас, не отказывайтесь от подарка.
Фон дер Гольц сказал это так проникновенно и убедительно, что Зоя со слезами на глазах приняла этот дорогой подарок, более того, она не смогла отказаться и от денег, которые барон положил ей в карман:
— Возьмите, пожалуйста, в дороге без денег — беда! Поверьте, уж я-то знаю…
Глава ХVII. О науке умножения и деления
Адам не ожидал такого поворота дел.
— Девушка, я удивляюсь за вас! Вам надо было протрястись какие-то две тысячи верст по морозу, чтобы слова в вашей прелестной головке сложились в простой вопрос: «Сколько я вам должна денег?» Вы думаете, что здесь, в Сибири, ваш долг будет меньше, чем в Москве? Усох на морозе? Конечно, если бы это были меха господина Толоконникова, то базару нет — здесь, в Ирбите, они дешевле…
— Довольно, господин Адам! Вы долго убеждали меня в том, что вы крайне деловой и занятой человек, так отвечайте созданному вами образу… Сколько я вам должна денег? Вы же все меряете деньгами, значит, и тот урон, которые нанес Илья вам и вашему заведению, сколько-то да стоят. О какой сумме идет речь?
Впервые со дня злосчастной встречи с сутенером Зоя чувствовала себя уверенно. Она всю ночь продумывала этот разговор и теперь знала, что ответить на его любой мерзкий вопрос. Конечно, от этого жулика можно ожидать самой непредсказуемой гадости и подвоха, но тогда у нее единственный путь — в полицию.
Адам животным чутьем уловил, что в Зое произошли какие-то перемены, и не в благоприятную для него сторону, но что именно она задумала, махинатор пока не догадывался.
— Я жду от вас ответа на свой вопрос… — как могла жестко, вновь спросила Зоя.
— Мадмуазель, вы огорчаете меня своим тоном. В мире и так много зла и грубого обхождения… — Адам сделал печальные глаза.
— Сколько я вам должна денег? Из-за какой суммы Илья томится в вашей тюрьме, а я нахожусь здесь, в Ирбите? — продолжала давить Зоя.
— Ах-ах-ах, какие страсти! — начал кривляться Адам. — Какие страшные я слышу слова: тюрьма… томится… в Ирбите… Аж уши покрываются инеем! Да вы, крошка, хоть знаете, что такое тюрьма? Почему-то я думаю, таки нет, вам незнакомо это отвратительное место. А если не знаете, то не колыхайте возле меня воздух!
Зоя тоже начала злиться, ей надоело это кривляние и словоблудие.
— Я вас поняла. Если вы не можете назвать сумму моего долга, значит, его не существует. Прошу освободить Илью, а я завтра же уезжаю домой.
— Неужели? Вам, цыпочка, не идет быть ушлой…
Сутенер подошел к девушке и лениво протянул руку с длинными, кривыми пальцами и обглоданными ногтями.
— Вы готовы ублажить мою ладонь тремя сотнями рубликов. Вас такой ответ устроит?
— Сколько?! — вскричала возмущенная Зоя. — Откуда столько-то?!
— Видите ли, милая леди…
— Не называйте меня так!
— Как угодно. Мадмуазель, вам нужна крохотка денег на покушать и купить маленькие радости. Я же зарабатываю деньги! Я стараюсь, не сплю ночами и проглядел до дыр все глаза за тем, чтобы каждый мой рубль обратился в синенькую, а еще лучше в красненькую. Всякий, кто залезет в мой карман и украдет рубль, должен мне вернуть десять. Еще в гимназии мне больше нравилось умножение, чем деление…
— Вы хотите сказать, что Илья вам проиграл триста рублей?!
— Что вы такое говорите?! Боже ж ты мой! Конечно же, этот поц не мог проиграть такую сумму. Он больше полсотни рублей денег в глаза не видел!
— Так откуда же взялась такая огромная сумма? — Зоя была настроена самым решительным образом. Сейчас или никогда она должна разобраться с этим вопросом.
— Лапуля…
— Я вам не лапуля!
— Тем хуже для вас. У вас девичья память, короткая, как воробьиный хвост. Еще там, в Москве, я говорил вам, что репутация моего заведения и моя лично дорого стоят. Давайте поговорим за ваш долг… Итак! Ваш жених, этот криворукий неудачник, нанес мне моральный урон, можно сказать, плюнул в душу… Кроме того, я неоднократно давал вам деньги на приодеться и прочую красоту. А еще дорога да покушать, а?
Зоя поняла, что еще немного, и триста рублей вырастут в четыреста, а то и в полтыщи.
— Хорошо, вы меня убедили в том, что вам нравится слагать и умножать. Триста, так триста, — Зоя подошла к своей постели и достала из-под подушки заветную коробочку с изумрудом.
Адам с интересом и даже с удивлением наблюдал за действиями девушки. Он был уверен, что у нее нет такой огромной суммы денег, но вела она себя так, словно готова выплатить ему свой долг и даже больше.
— Послушайте, господин Адам или как вас там еще… Вчера один очень уважаемый господин преподнес мне подарок…
— Ля! И за что это, даже страшно подумать? У лапочки появился зазнобырь?
— Постарайтесь не пошлить! Вам никогда не понять этого благородного поступка, поэтому лучше молчите.
Зоя открыла коробочку и на расстоянии показала сутенеру ее содержимое. Солнечные лучи упали на ее дно и зажгли там зеленый огонь.
— Ого! И кто же тот фартовый, который раздает такие камушки? Может, и мне к нему подойти? — Адам пытался шутить, но девушка почувствовала, что изумруд просто разбил вдребезги его алчную душонку. Ей даже стало немного страшно, когда она увидела, как стали подрагивать его жуткие червеобразные пальцы.
Пока этот жулик не пришел в себя и не придумал какую-нибудь новую гадость, она поспешила завершить задуманное.
— Предлагаю вам сделку. Этот камень был куплен за шестьсот рублей. Я присутствовала при этом, так что можете не сомневаться в его цене… Это в два раза больше, чем вы потратились на меня, и тот, как вы говорите, урон, что нанес Илья вашему мерзкому заведению…
— Не такое уж оно и мерзкое… — пробормотал Адам, не отрывая глаз от камня. — Посетившие его хотя бы раз приходят к нам многократно. Ласки прекрасных женщин, азартные игры — это так заманчиво! Впрочем, с кем я говорю…
— Давайте к делу. Я отдаю вам камень, вы навсегда забываете про нас с Ильей. Садитесь за стол и пишите расписку, что никаких претензий к нам не имеете, а также письмо, в котором приказываете своим громилам выпустить Илью на свободу. Завтра же я еду в Москву. Если Илью не освободят, я заявлю на вас в полицию…
Выставить свои условия такому опасному человеку, как Адам, Зое стоило больших душевных усилий. Выложив их, девушка готова была упасть в обморок.
— Экая вы грозная… В полицию… — задумчиво усмехнулся Адам. — Будь у вас голова, вы не пугали бы меня михрютками. Лучше подумайте за то, что я могу без всяких условий забрать у вас камень и положить его в собственный карман, а саму вас упрятать так, что никто не найдет…
— Уже подумала. Человек, который подарил мне изумруд, знает, к какому негодяю он попадет в руки. Если со мной что случится, он найдет вас! — эту фразу Зоя тоже держала наготове.
— Уже трепещу! Позвольте узнать, кто ваш заступник?
— Если обманете меня, тогда и узнаете. Пишите расписку, забирайте камень и уходите!
— Что ж вы меня прогоняете? Мне хотелось бы знать за человека, который имеет такой блажняк разбрасываться сверкальцами. Уж не купец ли Толоконников? Вы рассказали ему про меня всякие гадости о том, что мы на него свой глаз положили, и он в знак благодарности отвалил вам этот камешек. Верно?
— Берите выше! Скажу только одно: сам государь называет его своим другом, — Зоя понимала, что зря это говорит, но ей очень хотелось поставить альфонса на место.
— Вам бы, девушка, на Привозе торговать…
— Это почему же?
— Заливаете хорошо. Хотя… Погодите… Я понял за этого мастачного! — вскричал Адам и в его глазах появился азартный интерес. — Это тот немчура, который привез вас на ярмарку, верно! Да-да-да… Я все за вас знаю, мой топтун вячил за вами. Судя по окружению этого ученого поца, он при грошах и запросто мог купить такой камушек. Что ж я сразу о нем не подумал-то…
Адам сильно возбудился. Он начал бегать по комнате и что-то бормотать. Потом остановился и воскликнул:
— К черту Толоконникова! Давайте поговорим за этого чудака. Вы в доле! Пригласите его в ресторан и там…
— Довольно! — вскричала Зоя. — Я уже не могу вас больше слышать. Напишите расписку, забирайте камень, и давайте попрощаемся навеки!
Ее уже трясло от одного вида сутенера.
— Хорошо, хорошо… — Адам из наглого уголовника вдруг превратился в покладистого джентльмена.
Он сел за стол и быстро настрочил под диктовку Зои расписку.
— Ну, как? Вы довольны?
— Теперь напишите бумагу, чтобы освободили Илью!
— Тю! — Адам рассмеялся. — А вот эту шпаргалку я писать не буду.
— Тогда не получите камень!
— В этой бумажке нет нужды. Илью мы отпустили сразу же, как вы отъехали из Москвы. Зачем нам лишний рот? Он был так напуган, что тут же дал деру из Москвы, даже не заходя в вашу квартиру. Не того вы парня выбрали, девушка!
— Не ваше дело! — резко ответила Зоя, хотя, если честно, слова Адама зацепили ее. Неужели он даже не поинтересовался, что с ней случилось после того злосчастного вечера?
— Этот кусочник вас недостоин, хотя вы правы — это не мое дело. Я бекицер удаляюсь, но не прощаюсь с вами, а говорю до свидания! Адью! Мы еще с вами поговорим за этого немчуру.
— Даже не думайте сделать гадость! Его охраняют!
— Я вас умоляю!
Неуловимым движением фокусника взяв из руки Зои заветную коробочку, Адам исчез. Зоя даже не услышала стука двери…
Впрочем, незаметный таинственный человек, стоящий за дверью, не был так рассеян, как Зоя. Он не только успел спрятаться от выходящего из номера Адама, но и через некоторое время отправился за ним следом…
Глава ХVIII. Спина фарта
После того, как в руки Адама попал изумруд внушительных размеров, удача — дамочка своенравная и капризная, — казалось бы, решила, что довольно служить этому неблагодарному человеку, и отвернулась от него. Он еще тогда этого не понял и, довольный сделкой, выскочил из гостиницы, где прямо на крыльце неожиданно поскользнулся и с маху ударился спиной и затылком об оледенелые ступени. Несмотря на то что удар был очень сильным, жулик успел заметить, что следом за ним хотел выйти еще некто, но почему-то резко остановился, глянул на его распластанное тело через приоткрытую дверь и исчез. Это сильно обидело Адама. Вместо того чтобы кинуться ему на помощь, этот негодяй предпочел даже не выходить из двери.
— Гильза, — хрипло сказал он своему охраннику и извозчику, который отряхивал снег с его спины, — поди-ка посмотри, кто там воздух нюхает за дверью, и дай ему меж рогов.
— А может, его помарать? — с надеждой спросил, вернее, даже попросил заросший по самые глаза верзила и полез за пазуху за револьвером — Адам перед поездкой в Ирбит выдал всем своим людям новенькое, еще в заводской смазке, оружие, и им еще ни разу не удалось его проверить на деле.
— И с какой такой радости ты собрался его остудить? — раздраженно спросил сутенер.
— Не знаю. Не глянулся он вам…
— Если отправлять на тот свет всех, кто мне не нравится… А ты не подумал, лихорадный, своим штопаным гарбузом, что мы, на минуточку, днем, на главной улице города, вокруг ходят люди, а? Шлимазл!
— Ну, я пошел… — обиженно буркнул Гильза и направился к двери.
— Стой! Черт с ним… Поехали!
Нет! Адам не пожалел неизвестного, просто он понял, что за дверью давно уже никого нет, а если несчастный все же стоит за дверью, то расстроенный Гильза просто-напросто его убьет с одного удара.
Настроение было испорчено. Болел затылок, ломило плечо, но более всего тревожила мысль о том человеке, который шел за ним следом. Адаму запомнился его очень цепкий, прищуренный взгляд. Как выстрел. Всего один и точно в цель. Неизвестный был явно не гостиничный жилец и не завсегдатай ресторана. Тогда кто? Топотун? Опять же вопрос: чей привлек он интерес? Полиции? Может быть, гостиничный «рапан»? Нет, не он — швейцар бы тут же подхватил его под белы ручки, чтоб заполучить «синенькую».
Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, Адам решил сменить маршрут. Изумруд он завезет в свой номер и положит в переносной сейф чуть позже, а пока заглянет в «Европейские номера». Там сейчас в ресторане началась игра. Посмотрит, кто из игроков нынче приехал, а заодним и отобедает…
***
— Значит, все они каким-то образом связаны меж собой…
К такому выводу пришел Модест Иванович, после того как Тень доложил ему, что час назад Грач, очень довольный, вышел от Музы, пряча в карман ту самую коробочку, которую Немец получил от Филимона, сбежавшего из города в неизвестном направлении.
— То, что они все знают друг друга, уже не вызывает сомнения, осталось только выяснить: Немец — случайная фигура в этой афере или ее участник, — штабс-капитан на минуту задумался и тихо, но со значением добавил: — А может быть, и ее организатор…
Дело принимало серьезный оборот, и требовались какие-то решительные действия. Пора уже брать эту шайку на крючок.
— Так где, ты говоришь, сейчас находится Грач? — спросил Злыгостев и обвел глазами небольшую комнатенку, пытаясь найти глазами агента Тень, — как только тот переставал говорить, он тут же растворялся среди предметов.
— В «Европейских номерах», — отозвался Тень, сидевший совсем рядом, на расстоянии протянутой руки.
Модест Иванович вздрогнул от неожиданности — он никак не мог привыкнуть к подобным фокусам.
— Когда я уходил, он кушал, а сейчас, думаю, уже шпилит вовсю. Очень азартен-с.
— Шпилит, говоришь… — зловеще протянул штабс-капитан. — Азартен… Это хорошо! Слышь, Паша, сдается мне, пришло твое время.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — радостно выкрикнул парень — он любил задания, в которых мог проявить себя как игрок. — Обдеру как липку.
— Дурак ты, Пашка! Может быть, ты его и обдерешь, но уйдешь ли ты с деньгами, большой вопрос. Ты видел его охранников? То-то же…
— Мы тоже не лыком шиты! Да в Темноводске я еще не от таких мордоворотов уходил!.. — запетушился Землевич. Всякое недоверие или сомнение в его способностях вести шулерскую игру и прочих штучках, связанных с нею, воспринималось им очень болезненно, а временами даже как личное оскорбление.
— Опять дурак!
— Да что же это такое? — развел руками Пашка. — Вы скажите, что мне надо сделать, так я мигом… Зачем обзываться-то?
— Дважды дурак! Во-первых, потому что кипятишься, как чайник, на пустом месте, а агент должен быть хладнокровен, а во-вторых, надо его прощупать, показать, на что способен, но не обыгрывать злодея. Так, потрепать нервы. Но главная твоя задача, Пашка, обратить на себя внимание и желательно получить приглашение влиться в их шайку. Хороший игрок, сам знаешь, на дороге не валяется. Понял, какое тонкое дело я тебе предлагаю? А ты — давайте обдерем как липку… Так кто ты после этого?
— Дурак… — улыбнулся Пашка.
***
«Европейские номера», несмотря на свое громкое название, была не самой лучшей гостиницей в городе, и при этом нельзя было сказать, что она затерялась среди многочисленных подобных заведений Ирбита. Среди определенного круга лиц она была известна как место, где играли по-крупному и где можно было за вечер оставить десятки, а то и сотни тысяч. Или же обогатиться на такую же сумму, уйти с аллегро. Одним словом, как карта ляжет.
Ради этой игры сюда съезжались шулера и каталы со всей империи, и, конечно же, у Адама был там свой интерес…
В тот день он приехал в гостиницу отобедать и посмотреть, как идет игра, не появились ли неизвестные игроки с ловкими пальцами и не сидят ли за столом денежные тузы. В первом случае он брал на примету нового шулера, наводил справки, чей он или сам по себе, а во втором случае, если за стол садился какой-либо полупьяный купчик, он тут же свистал своих игроков, которые за вечер раздевали торговца до нитки, а порой и до продажи магазина или лавки.
В ресторане гостиницы Адам был свой человек. Едва он вошел в небольшой зал, как вокруг него тут же закружились половые. Один подхватил шляпу, другой трость, двое кинулись снимать пальто, а на столе в углу зала уже менялась скатерть.
Сутенер с капризным выражением лица позволял людям ухаживать за собой, он в этот момент был беспомощен как ребенок — Адам любил уважение и почитание, пусть даже хорошо оплачиваемое.
Пока спешно накрывался стол, он с большим удовольствием выпил у буфета две рюмки в меру охлажденной водки и закусил их бутербродом с осетриной и кусочком ледяного масла.
Уже через несколько минут двое половых с полотенцами наперевес стояли возле роскошно сервированного стола. Адам сел в кресло и указал пальцем на хрустальный резной графинчик с коньяком. Пригубил рюмку, промокнул губы салфеткой и только тогда спросил то, что интересовало его больше всего:
— Как там?
— Играют-с… Со вчерашнего вечера-с… — первым ответил самый смышленый из половых и тут же получил хрустящую «синицу».
Мысль о том, что после еды он сядет за карточный стол, волновала, будоражила его, усиливала аппетит. Адам поклевал из всех тарелок, жадно заправляя пищу золотистым напитком, и, не дождавшись десерта, отправился в заветную комнату.
Здесь было так густо накурено, что свечи едва горели, и если вдруг вспыхивали, то только тогда, когда, прикуривая от огня, кто-то одаривал их спиртовым дыханием. Вокруг столов стояли, бродили тени, было тихо, слышалось лишь напряженное сопение и кряхтение игроков. Изредка эту тишину прерывали восторженные или отчаянные вскрики и оклики половых: «Ванька, водки и малосольненьких!»
Адам любил эту среду! Тут он заряжался такой страстью, какую никогда не получал от обладания женщинами. Игрок, как, впрочем, и любовник, он был не самый лучший, но при этом без карт и женщин он не представлял себе жизни. И то и другое давало ему то, что составляло, по его мнению, наивысшее блаженство в мире, — деньги.
Сутенер никогда не играл без тайной поддержки — за столом всегда сидел его человек, можно сказать, виртуоз в своем деле. Он, как папенька возле непутевого сыночка, всегда находился рядом и смотрел, чтобы его не обидели.
Сегодня Адаму после весьма болезненного падения на крыльце гостиницы и неприятного тревожного осадка от взгляда неизвестного господина, следовавшего за ним, хотелось получить двойную порцию удовольствия. Помощь каталы всегда омрачала ему радость победы, поэтому нынче он решил обойтись без него. Сегодня он чувствовал себя очень злым и сильным, и поддержка была ему не нужна.
Адам сел за стол и довольно быстро разнес в пух и прах двух пьяненьких купчиков. Они были случайными людьми в этом игровом притоне и никак не ожидали, что за какие-то полчаса можно оказаться без недельной выручки. Обескураженные и вмиг протрезвевшие, они молча вышли из-за стола, чертыхаясь про себя и клянясь больше никогда не брать карты в руки. Даже в семейном кругу.
Сутенер ликовал. Ему хотелось схлестнуться на зеленом поле с более серьезным противником, и бог, а вернее, дьявол привел ему такового — в накуренную комнату вошел Бита, такой же, как и он, главарь шайки, только из Сибири. Также девочки, каталы и просто бандиты… Что самое удивительное, игрок он тоже был так себе, не намного сильнее его, и садился он за стол только при своей поддержке.
Адам никогда не играл с Битой, хотя всегда хотелось. Вдохновленному двумя предыдущими победами, ему показалось, что сейчас именно тот случай, когда он сможет показать, кто на ярмарке главный.
— Какие люди!.. — воскликнул Бита, разглядев сквозь кружева дыма своего конкурента.
— Здрасьте вам из-за угла!..
Бита был так широк, что худосочному Адаму не хватило длины рук, чтобы обнять его. Можно сказать, он только прислонился к нему, брезгливо поморщившись, ощутив даже сквозь табачный дух запах сырой шерсти, исходивший от его необъятной груди.
— Как ярмарка? Как навар? — приглушенно пророкотал Бита, после того как жулики сели за стол.
— Потихоньку… — уклончиво ответил Адам. — А как у вас?
— Да не жалуемся…
— Вот и замечательно! — подвел итоги Адам и нетерпеливо предложил: — Если есть пару минуток, почему бы двум уважаемым людям не отдохнуть за партейкой?
Жулики переглянулись меж собой, а потом со своими карточными компаньонами. Бита понял, что Адам предлагает ему сыграть по-честному — насколько это возможно в их понимании! — то есть без поддержки и мухлежа. Слегка подумав — это было заметно по легкой ряби на его каменном лбу, — Бита согласился.
К ним за стол подсели еще двое, один карточный завсегдатай, так называемый «запойный», чахоточного вида местный чиновник, и молодой розовощекий купчик.
Адам не боялся Биты, слегка напряг его безумный заморыш, который играл очень неровно, но случалось, что и выигрывал, впрочем, чтобы тут же просадить деньги в последующих партиях. Зато молодой человек его совсем не тревожил: в заведении он видел его впервые, и вообще парень производил впечатление очень легкомысленного человека — с его пухлых губ не сходила дурашливая улыбка, он лихо подкручивал жидкий, еще юношеский ус и время от времени что-то мурлыкал.
«Пацан принес сюда папины деньги… — ухмыльнулся Адам, бегло оглядев новичка. — Сегодня дома пассажира будет ждать большая порка».
Одним словом, все складывалось как нельзя лучше. Но как выяснилось, это только с первого взгляда и на первых порах… Несчастья, начавшиеся с падения на крыльце гостиницы, продолжились. Фарт повернулся к Адаму спиной, если не сказать еще грубее.
Чахоточный был не в себе то ли от болезни, то ли от ночных возлияний, поэтому, зевнув несколько раз удачу, довольно быстро сложил карты и обреченно, как на виселицу, вышел из-за стола. Купчик играл неумело, нервничал, грыз ногти, но всякий раз как-то умудрялся избежать разгрома. В другое время Адам почувствовал бы что-то подозрительное в его игре, но нынче его внимание было полностью поглощено Битой, который играл еще хуже, чем он предполагал. Казалось бы, еще немного, и он разнесет его в пух и прах, но этот молодой торговец неожиданно создавал ему такую угрозу, что Адам смирял свой пыл.
Когда на столе горкой лежали деньги, московский сутенер запоздало подумал о том, что, наверно, он погорячился, и не стоило сегодня так рисковать. Адам посмотрел на своего шулера, наблюдавшего со стороны за игрой. Он надеялся, что тот перед решающей схваткой даст ему какой-то знак, что-то подскажет, но тот стоял с непроницаемым лицом — виртуоз и сам не мог понять, что происходит…
Глава ХIХ. Красное на зеленом
После ухода Адама Зоя почувствовала такой упадок сил, что, едва добредя до кровати и рухнув на нее, тут же забылась глубоким сном, похожим на обморок…
Ей не привиделось ни одного сна, хотя в последние дни, а вернее, ночи ее терзали какие-то кошмары, погони, после которых девушка просыпалась с колотящимся у горла сердцем и после этого долго боялась даже закрыть глаза.
За все то время, что Зоя покинула Москву, ей лишь однажды приснился хороший сон, очень стыдный, но приятный, такой, что не расскажешь даже подругам. Удивительно, что мужчина, который ласкал ее тело, был вовсе не Илья, а Мирон. Во сне он был такой большой, что полностью нежно и мягко покрывал ее тело…
Все утро Зоя возвращалась мыслями и ощущениями в этот волшебный сон, ей хотелось понять, почему во сне она увидела совсем постороннего человека, а не своего жениха. Покопавшись в себе, она сделала удивительное открытие: Илья всегда был для нее как брат, а вернее, как товарищ по несчастью, по борьбе с нищетой. Так мелкие животные объединяются в стаю, чтобы выжить. Несмотря на то что они жили меж собой как супруги, Зое больше нравились не его любовные притязания, а тепло под одеялом. Он спасал ее от одиночества и создавал иллюзию семьи.
С Мироном было все по-другому. Он не был ее сожителем и даже ни разу не прикоснулся к ней как мужчина. Зоя ничего не знала о нем, кроме того, что он купец, довольно успешно промышляющий золотом и имеющий большой каменный дом в Екатеринбурге. Зоя никогда не рассматривала тот случай, что он станет ее мужем: в те несколько дней, что она провела в его обществе, ее мысли были заняты другим — как добраться до Ирбита…
И все же, и все же… С того самого момента, как Мирон спас ее от грабителей, до прощания с ним ранним морозным утром, когда вереница повозок со свитой фон дер Гольца со скрипом тронулась в путь, Зоя чувствовала легкий трепет и волнение всякий раз, когда встречалась взглядом с хозяином дома или когда он подавал ей руку, чтобы усадить в повозку или подняться на крыльцо…
Зоя проснулась от бесцеремонного стука в дверь. Так мог стучать только один человек.
Сон расслабил ее волю и тело, она лежала и никак не могла заставить себя подняться, чтобы открыть дверь. Ну что еще ему надо, ведь они уже распрощались навсегда?! Боже, да когда же это чудовище уйдет из ее жизни!..
***
Адам часто бывал зол, но почти всегда умел скрывать это. Он редко орал на виновников испорченного настроения, а лишь испускал язвительные шуточки. Всем, кто его знал давно, этого юмора вполне хватало, чтобы содрогнуться от ужаса.
После нынешнего фиаско на виду у всех в игорном притоне Адама просто разрывало от сдерживаемых воплей. Да, он не только попал в промот, лишился всех карманных денег — а их было немало! — но что самое обидное — прошпилил изумруд в коробочке. Ему нестерпимо хотелось грязно выругаться и начистить кому-нибудь морду. А кому?! Вокруг не было ни одного виноватого в его проигрыше. Он сам пожелал играть по-честному, без поддержки и кляуз, и вот результат…
Хотя… нет! Адам чувствовал всей своей звериной натурой, что тут дело нечисто. Либо Бита прикидывался простачком, или же тот молодой купчик, что портил ему всю игру, подставной.
Сделав вид, что оставить на столе кучу денег и крупный изумруд в придачу для него не трагедия, Адам, насколько мог, радушно распрощался с сияющим Битой. Он держал марку до того момента, пока не вышел на улицу.
— Чего столбнячишь?! Поехали! — заорал он на своего охранника.
Громила с легкостью гимнаста вскочил на козлы и… боязливо оглянулся назад: он не знал, куда ехать.
Не знал, куда ехать, и сам махинатор. Он чувствовал себя оглушенным, окунутым в дерьмо, и теперь ему было необходимо найти человека, который бы ответил за его позор.
И такой человек нашелся.
— Пшел! Вперед! В «Коммерческую»!
Адам вихрем влетел в номер к Зое и прямо с порога заявил ей, что в прошлую их встречу он был слишком добр. Сегодня он просчитал все те деньги, что потратил на нее, и ущерб заведению, и окончательная сумма получилась гораздо больше, чем «зеленая безделушка».
— И сколько я вам должна? — обреченным голосом спросила Зоя.
— Много!!! Очень много!!! — наконец-то смог выплеснуть из себя всю злость сутенер.
Адам почувствовал некоторое облегчение от подавленного и униженного вида девушки. В придачу было бы неплохо еще завалить ее на постель и хорошенько отыметь, но есть опасение, что на ее крики сбежится полгостиницы.
— Слушай в свои уши, рогулька! — Адам уже не прикидывался джентльменом. Он ходил по номеру и пинал все, что попадалось ему под ноги. — Весь прежний базар остается в силе. Идешь с Толоконниковым в театр, потом приводишь его в ресторан и лишь после этого можешь подумать о своей свободе. Раньше даже не смей! Надумаешь удрать или комедь ломать, моя кодла найдет тебя… Баста!
После первого продолжительного сна и счастливых мыслей об избавлении от Адама происходящее в комнате казалось Зое кошмаром. Нет, нет! Она еще не проснулась, все это во сне, очень дурном, страшном, но сне!.. Она сидела за столом, охватив голову руками и время от времени закрывая глаза, надеясь превратить происходящее в сон.
— Все! Завтра зайду, расскажешь мне за театр… Адью!
Адам вышел, хлопнув дверью. И опять ему показалось, что ему в спину кто-то смотрит…
Он еще долго кружил по городу. Заехал во все заведения, где работали его люди. Таким злым его давно никто не видел. Отхлестал перчаткой по щекам и прогнал прочь Розину, нимфу радости, у которой доктор обнаружил дурную болезнь. Досталось и катале, который наблюдал его позор в игорном доме и ничего не сделал, чтобы спасти своего господина. Подпрыгнув, он даже сунул кулачком в нос Гильзе за то, что тот не вовремя подогнал пролетку к одному из заведений.
Одним словом, досталось всей его свите и даже посторонним, которые, к своему несчастью, оказались у него на пути. И всюду, где Адам побывал, он требовал, чтобы ему поднесли пару рюмок водки или коньяка.
Поздним вечером, почти ночью, когда улицы Ирбита слегка опустели, но не стали от этого тише, он возвращался в пролетке в свою гостиницу. Адам визгливым голосом материл каждого встречного торговца, а проходящих дам приглашал к себе в пролетку. Обиженный Гильза даже не пытался успокоить своего покровителя, несмотря на то что последний сильно рисковал: в этот час по улицам Ирбита прогуливалось много шпаны, местной и приезжей, и им могли не понравится оскорбления чернявого коротышки. Гильза даже решил, что если Адама начнут бить, то он позволит, чтобы пару ударов пришлось-таки по его носатой физиономии.
У дверей гостиницы стояла крытая пролетка.
Когда Гильза подвез своего хозяина, пытавшегося спеть неприличную дворовую песенку, но, к великой досаде, постоянно забывавшего слова, к ним подошли двое из пролетки. Гильза узнал в одном Биту, а в другом его ближайшего подельника Дрему. Они были настроены весьма серьезно, если не сказать недружелюбно. Впрочем, пьяный Адам этого не почувствовал, более того, эти рожи напомнили ему о крупном проигрыше. Если в трезвом виде он не выказывал своей досады от потери денег, то после несчетного количества рюмашек его понесло.
— Ну, что, господа бродяги, принесли мне мои катеньки со сверкальцем? Нельзя, нельзя честного вора обманывать… — Адам погрозил им пальцем, не выходя из своей пролетки. Сидя, он чувствовал себя более уверенно.
— Ты еще михлютку в помощники свистни… — зловеще хмыкнул Бита. — Выходи, базар есть.
— Не бей понт! — с вызовом ответил Адам и кое-как вывалился из пролетки. — Не слишком ли ты резвый, брат?
Гильза почувствовал, что эта ночная встреча может кончиться плохо. Он незаметно вынул из кармана наган и спрятал его в рукав полушубка.
Бита заметил это движение и сказал Адаму:
— Скажи своему биндюжнику, пусть сидит на своем месте и ровно дышит. Мне надо перетереть с тобой кое-что с глазу на глаз.
Два главаря ушли в темняк, к каким-то сараям. Рядом они смотрелись комично — один огромный, похожий на циркового медведя, идущего на задних лапах, другой шатающийся из стороны в сторону, худенький, как подросток.
— С каких-то пор уважаемый жулик стал вести себя, как крыса? — Бита сразу же взял в оборот Адама.
— За что бухтишь?! Не загоняй в бутылку, спонтяра сибирская! — Адам нырнул рукой в карман, но Бита с неожиданной резвостью поймал ее.
— Отпусти балалайку, шмуль пархатый, иначе сломаю руку, как спичку, — сибиряк для убедительности сжал пальцы — Адаму показалось, что он угодил в волчий капкан.
— Все, всё. Убери свою клешню! — взвыл Адам.
— То-то… Ты, когда этот булыжник на стол выкладывал, о чем думал? — Бита достал из-за пазухи кедровую коробочку, с хрустом скомкал ее в своей лапище и, как семячную шелуху, отбросил прочь.
На разжатой ладони Биты, отвечая звездам, отбрасывал волшебный зеленый лучик изумруд.
— И за что ты делаешь мне недовольное лицо, бурундук? — хмыкнул Адам. — Козырный камушек. Я этот сверкалец за тыщу рублей у одного язычника купил…
— За тыщу? У язычника? — угрожающе хохотнул Бита. — Ну, тогда забери его себе за тысячу. Давай, давай деньги!
— А кто ты такой, чтобы мне приказывать? Хочу — проигрываю камни, хочу — покупаю. Ты мне не указ!
— Да ты хоть дупло себе голышами выложь, мне по херу! Закатай его себе в елду и ублажай своих лярв, только верни мне бабки! — обычно тупо-флегматичный Бита начинал расходиться.
— Что?! Я должен вернуть тебе деньги?! Да ты меня, а не я тебя обдергачил за столом почти на полторы тыщи, да ещё камушек прибрал, что еще тебе надо?!
— Все верно, только камень твой — туфта!
— Что?! Не гони арапа, жучило! — взбешенный Адам вновь кинулся в карман за наганом, но Бита опередил его: молниеносным движением он взмахнул рукой на уровне его горла. Захрипевший Адам мотнул головой, потом опустился на колени и медленно завалился на бок.
Когда Бита неторопливо возвращался к своей пролетке, Гильза встревоженно спросил его:
— А где хозяин?
— Выдохнуть отошел… — криво усмехнулся сибиряк.
И уехал.
Минут через пять почуявший недоброе Гильза побрел к сараям и увидел скрюченное тельце своего господина. Оно было таким хилым и жалким, что бандиту даже показалось, что он ошибся. Не мог быть так ничтожен человек, державший в страхе десятки людей, владевший сотнями тысяч рублей. Под шеей у Адама расползалась по снегу черное пятно, а в раскрытом рту убитого при свете луны — волчьего солнца — что-то поблескивало.
Гильза зажег спичку. Он наклонился над зверски оскаленным лицом хозяина и среди тускло мерцающих фикс разглядел крупный, играющий зелеными бликами камень. Громила осторожно вынул его изо рта двумя пальцами, отер о рукавицу и спрятал за пазуху.
Оглядевшись по сторонам, Гильза заскочил в пролетку и спешно укатил прочь.
А безжалостный махинатор Адам, единым ударом финки обращенный в Деточку Кесельмана, остался лежать на снегу, среди высохших кустов репейника и ярмарочного мусора.
Глава ХХ. Заяц ушастый
Подарив Каролине изумруд и распрощавшись с девушкой навсегда, барон вновь впал в меланхолию. Не помогали даже Uralwein и его чудотворный бальзам. Потерянный, он часами бродил по пьяному городу, а за ним уныло плелась его продрогшая свита. Де Фуи подхватил инфлюэнцу и отказался вставать с постели.
Проснувшись однажды утром, барон ясно понял, что нужно как можно быстрее покинуть не только Ирбит с его безумной ярмаркой, но и вообще Россию. Месяц-другой — и он либо сопьется, как самый заурядный русский, либо погибнет как ученый. В Европе ему легче работалось и жилось. Там ценят разум, и, исходя из этого, построена вся жизнь европейца. Даже гуляя по незнакомому городу с картой, ты никогда не заблудишься: всюду указатели, названия улиц и номера домов.
Барону вспомнилось образное сравнение, которое произнес неизвестный, плохо одетый господин с саквояжем, перевязанным бечевкой, встреченный ими однажды на одном из дорожных перепутий. Он попросил довезти его до города N. Пока ехали, разговорились о дорогах и строительстве городов. На вопрос ученого, чем руководствуются в России, строя города, какие при этом существуют правила, незнакомец почесал в затылке, задумался, потом махнул рукой: «Да какие тут правила… Куда душа ляжет, там и строим. Или куда бык хвостом махнул». Удивительно, если бы в Европе все строили по этому принципу, давно бы наступил хаос, но русские как-то научились понимать этого пресловутого быка и довольно легко ориентируются в незнакомом городе с его кривыми улицами и болотами на дорогах.
Та же Каролина, не к ночи будь помянутая, родись в Европе, была бы гораздо благосклоннее к его ухаживаниям, потому что понимала бы всю выгоду их отношений…
Впрочем, довольно о ней! Все в прошлом. Сейчас она, наверное, уже подъезжает к Екатеринбургу, а там в Москву… Пусть она навсегда останется прекрасным воспоминанием о поездке в Россию.
Чтобы его отъезд из города не был похож на бегство, фон дер Гольц решил создать иллюзию кипучей деятельности.
После завтрака у него состоялся разговор с господином Хватовым. Их беседу переводил де Фуа, сидевший между ними и время от времени промокавший свой красный нос и слезящиеся глаза ваткой с какой-то вонючей жидкостью.
— Дорогой Алексей Григорьевич, как ни гостеприимен ваш дом и как ни прекрасен ваш город с его уникальной ярмаркой, я вынужден в самое ближайшее время покинуть его и продолжить свое путешествие по России. На мое имя приходят высочайшие депеши (это было правдой!), там, — барон многозначительно поднял вверх длинный палец с чернильным пятном на конце, — встревожены: мало того что я изменил маршрут, но и надолго задержался в Ирбите. Государь император, великодушно оплативший мою поездку, изъявил желание, чтобы я во время своего вояжа познакомился и с другими городами…
Градоначальник тяжело вздохнул. Последние дни ему снился заяц. Жирный усатый беляк. Вот он, совсем рядом, Алексей Григорьевич хвать его за уши, а в руке пустота… Так и с господином фон дер Гольцем. Приезд в провинциальный город ученого такой величины, как редкое природное явление, может произойти раз в столетие. Это очень большая удача! Хватов надеялся, что уважаемый ученый, проникшись проблемами небольшого, но очень важного для России города, замолвит о нем словечко перед императором, и тот обратит свой высочайший взор на уральскую провинцию. И вот он уезжает, а они по большому счету так ни о чем не поговорили…
Фон дер Гольц, словно услышав горькие размышления городского головы, сказал:
— Господин голова, не могли бы вы сегодня на прощальный ужин собрать… э-э, как это пишут в газетах, всю прогрессивную общественность. Хорошо, если они предоставят мне материалы о ярмарке, о крае… Будет замечательно, если придет доктор Серебряков с его очаровательной супругой — они обещали предоставить отчет о здравоохранении края. Любопытно было бы сравнить показатели с европейскими…
У Алексея Григорьевича просто перехватило дыхание от счастья. О-о, как плохо он думал о бароне, этот великий человек, оказывается, ничего не забыл!
— Да… да! Все будет исполнено, герр барон, с превеликой радостью мы исполним ваше пожелание…
***
После того как Адам, хлопнув дверью, вышел из ее номера. Зоя еще долго сидела в оцепенении. Не было сил даже разрыдаться. Наступило опустошение. Закончились силы бороться, противостоять ударам судьбы. Она чувствовала свою обреченность, ей хотелось умереть, но и для этого нужны были силы…
Зоя просидела на кровати до самой темноты. А за окном резвились люди, через стену слышались женские взвизги. Там кипела жизнь, а в этом номере находился мертвый живой человек.
Остановились все мысли, желания, и даже, казалось, кровь прекратила свое движение по телу, и сердце перестало стучать. Пустота и неподвижность…
Первое проявление жизни, какое-то шевеление мысли Зоя ощутила, когда кто-то за стенкой вдруг заговорил по-французски. Была сказана всего одна фраза, да и то грубо исковерканная местным произношением, но и этого оказалось достаточно, чтобы в сознании девушки что-то шевельнулось. Первая капля дождя упала на пустынную землю… И вскоре хлынул ливень!
Мысли одна безумней другой заставляли девушку бегать из угла в угол по комнате. Ничего еще не потеряно! Сейчас она пойдет к барону и расскажет ему всю правду. Всю-всю без остатка! И пусть он увезет ее из этого страшного города, от этого ужасного человека по имени Адам. Фон дер Гольц — единственный человек, который сумеет защитить ее!
Нырнув в шубку, набросив шаль и спешно закрыв номер, Зоя выскочила на улицу и только тут вспомнила, что Адам предупредил ее, что за ней следят.
Девушка опасливо огляделась по сторонам и не обнаружила никого подозрительного: обычные люди, большая часть из которых развеселые гуляки. Туда-сюда шмыгают пролетки, сани, груженные шумными компаниями. Все дома светятся окнами от подвала до второго этажа. Здесь, на улице, Зоя подумала о том, что нужно было захватить с собой документы, деньги — неизвестно, суждено ли ей еще вернуться в номер. Хорошо бы взять еще свои вещи, но тогда люди, которые за ней следят, точно поймут, что она задумала побег.
Девушка уже хотела вернуться в гостиницу, как вдруг заметила человека, стоящего за деревом. Он на какое-то время отошел от него и тут же вновь спрятался за ствол. Это произошло так быстро, что Зоя начала сомневаться, а был ли он. Пойти и проверить ей было страшно, и она, сдерживая шаг с панического бега до лениво-прогулочного, постаралась, как могла, выглядеть легкомысленной девицей, отправившейся в магазин за дамскими безделушками.
До дома городского головы было не так далеко, быстрым шагом и вовсе четверть часа, но Зоя шла долго, как ей казалось, целую вечность. Она шла к цели окольными путями, по пути неожиданно заскакивая в распахнутые двери магазинов и резко оборачиваясь. Ее не покидало ощущение, что за ней следят. Она козочкой отпрыгивала от проезжавших мимо пролеток и мужчин подозрительного вида, приблизившихся к ней на опасное расстояние, достаточное, чтобы схватить ее железной рукой.
Наконец впереди показался дом городского головы. Зоя почувствовала себя одиноким пловцом, увидевшим в море спасительный остров. Дом градоначальника весь светился огнями, у его ворот стояло с десяток пролеток.
Зоя невольно ускорила шаг и вскоре уже побежала. Запыхавшись, она вцепилась в медную ручку входной двери, и теперь, казалось, не было такой силы, которая оторвала бы от нее. Другой рукой она начала дергать цепочку звонка с таким отчаянием, что за дверью переполошились:
— Господи, да что же это такое… — пробормотал кто-то старческим голосом. — Умоляю вас, потише, оборвете звонок, я сейчас открою.
Брякнула щеколда, распахнулась дверь, и на пороге возник согбенный старик в теплой меховой жилетке. Зоя так резко влетела в дом, что чуть не сбила колченогого слугу.
— О-о, господи! Девушка, да что это такое, а? — возмутился он. — Кто вы такая, сударыня, и что вам угодно?
Как только за Зоей закрылась дверь, она привалилась к ней спиной и почувствовала такую слабость, что едва не сползла вниз, на мокрый от тающего снега полосатый половичок.
Старик, несмотря на то что был страшно сердит на незнакомку, заметил, что она не в себе, и сменил тон на более доброжелательный.
— Девушка, за вами гнались? Что-то случилось?
— Да… да… никому не открывайте двери… — лепетала Зоя, всхлипывая и готовая уже разрыдаться от пережитых волнений.
— Боже мой, да что такое происходит… Может, вызвать полицию? У нас в доме как раз есть военные. Бравые такие… Кликнуть их? — Старик бестолково суетился вокруг девушки, щуря подслеповатые глаза.
— Нет, нет, не надо… — сказала Зоя. Она не хотела, чтобы об ее несчастьях знали посторонние люди. — Дедушка, мне бы вашего гостя, господина ученого… Можете позвать? Скажите, Каролина его зовет…
Старик не ожидал таких запросов от незнакомой девушки. Ему показалась просьба ее подозрительной, да и желанием как бы не по чину: где эта замухрышка и где заморский гость. Правда, слуга, при всем своем уважении, никак не мог запомнить, как зовут этого господина, но зато видел, как перед ним преклоняется его хозяин.
— Кхе-кхе… — старик не знал, что делать. В гостиной собрались самые уважаемые люди города, они пьют за здравие гостя, произносят длинные и напыщенные речи. Все вертится вокруг барона, и как он может отвлечь его от этого праздника? С другой стороны, девушка тоже неспроста сюда пришла и, кажется, хорошо знает иноземца.
Слуга, потоптавшись на месте, решил все же сообщить хозяину об этом странном визите. И пусть он сам принимает решение, звать барона или нет.
— Дак как тебя, говоришь, кличут? — спросил он, повернувшись к девушке левым ухом, которым он, по его мнению, лучше слышал, чем правым.
— Каролина…
— Каролина… Чудное имя! Может, лучше Катерина?
— Нет, дедушка, он меня знает как Каролину.
Не прошло и пяти минут, как барон сбежал в прихожую вниз по ступенькам с прытью юноши. Глаза его горели, грудь взволнованно вздымалась.
— Я знал, я знал… — тараторил он на французском. — Мы не могли просто так расстаться! Я думал о вас, ждал, что вы придете…
Он обнял девушку с такой пылкой страстью, что слуга, плюнув от досады в сторону: «Грех-то какой!», ушел в свою комнатенку.
— Господин барон, мне надо много что рассказать вам, — дрожащим от волнения голосом сказала Зоя.
— А сколько мне вам надо рассказать… Я столько думал о вас!
Они стояли и лепетали всякую чушь, которую могут нести родственные души, а в это время отсутствие барона стало заметно за столом, и за ним спускался то один, то другой человек.
— Герр барон, мы вас ждем!
— Господин фон дер Гольц, вы надолго?
Барон с Каролиной вскоре поняли, что им в доме не дадут поговорить.
— Господа, я скоро приду! — сказал ученый и, набросив на плечи шубу, предложил девушке продолжить разговор на улице.
Там, за заснеженным деревом, Каролина во всем призналась барону. Рассказала все от того злосчастного дня, когда Илья проигрался в карты, до последних угроз Адама. Сказала даже, что зовут ее не Каролина, а Зоя.
— Зо-о-о-я… — протянул барон, пробуя на слух новое имя.
Девушку трясло от холода и пережитых волнений. Они стояли на улице уже довольно долго, к заледенелым стеклам окон дома градоначальника прилипло несколько теней. Все ждали, когда вернется к столу иноземное светило.
— Господин фон дер Гольц, у меня к вам большая просьба… — наконец-то Зоя проговорила ту главную фразу, из-за которой она встретилась с бароном.
— Да, да, для вас что угодно! — пылко выпалил ученый.
— Адам, этот ужасный человек не оставит меня в покое… Никогда! Я даже не смогу выехать из Ирбита. Не могли бы вы вывезти меня отсюда, а? У вас такая охрана! Только вы можете меня спасти… Я готова помогать вам во всем! Могу еду готовить, переписывать бумаги, что-то переводить… Заберите меня отсюда!
Теперь наступила очередь трепетать барона. Вот сбылось то, о чем он так мечтал! Девушка сама просит его взять с собой.
— О-о, mein lieblings Mädchen!.. — барон от волнения перешел на родной язык.
Со всей страстью он кинулся, чтобы обнять и облобызать Зою, как в это время над его головой зависла рука с зажатым в ней камнем. Еще мгновение, и она размозжит самую умную голову в Европе, но в это время раздался выстрел. Рука разжала пальцы, булыжник все же встретился с головой ученого…
Зоя от страха упала в обморок и уже не видела, как к ним бросились трое людей, до этого прятавшиеся в кустах…
Глава ХХI. Кровавый треугольник
— Ну, что мне с вами прикажете делать, молодой человек? — не то растерянно, не то с досадой спросил штабс-капитан, стоя над больничной кроватью, в которой лежал Колмогоров-младший с перебинтованным плечом.
Мирон тяжело вздохнул и посмотрел в оледенелое на треть окно.
Сегодня первый день, как выскочило из-за хмурых туч солнце, напоминая своим радостным видом и капелью о приближающейся весне.
— Вы хоть понимаете, что покушались на жизнь иностранного подданного, ученого с мировым именем, которого государь — вы слышите — го-су-дарь! — любезно пригласил к себе в гости, проявив при этом монаршую милость и оплатив его вояж по России. Он проехал в свое удовольствие и с пользой для науки полстраны, и тут вы его — бац! — камнем по голове. И по какой голове! Ни у кого такой головы нет! — Злыгостев для пущей убедительности постукал костяшками пальцев по своей голове — звук получился такой гулкий, что Модест Иванович покраснел и пожалел о содеянном.
— Не ударял я его по голове… — угрюмо ответил Мирон. — Только хотел. Ваши люди помешали…
По голосу молодого купца штабс-капитан понял, что преступник и не думает раскаиваться, а кажется, будь его воля, добил бы несчастного барона.
Допрос преступника длился уже целый час. Тот ничего не скрывал, рассказал, что его толкнуло на этот опасный путь. Злыгостеву оставалось только поверить в сказанное и принять какое-то решение.
Именно заключительная точка в этом уголовном деле — взятие Мирона под стражу и передача его в узилище — никак не давалась жандармскому офицеру. Было жаль молодого влюбленного дурака! Он, видите ли, прикатил из самого Екатеринбурга, с большим трудом узнал, в какой гостинице проживает его симпатия, ринулся туда, а там такое… Одним словом, вскипела молодая кровь, и… хрясь! Ладно хоть за бароном следили его люди и Глаз вовремя выстрелил, а иначе так бесславно окончилось бы путешествие фон дер Гольца по России. Смерть нашла бы его не на какой-нибудь Миссисипи среди крокодилов, а в развеселом городе Ирбите. Погиб бы барон не от укуса ядовитого гада или от зубов льва, а от удара булыжником по голове от обиженного влюбленного. М-да… Модест Иванович почувствовал, что испытывает что-то вроде зависти к бурной жизни иностранного гостя. Господин губернатор был прав, когда почувствовал, что в Ирбите у барона могут быть неприятности. Правда, он даже не предполагал, что такого рода, но тем не менее, если б не команда агентов…
В дверь постучали, и тут же в открывшийся проем просунулась плутоватая физиономия Пашки Землевича.
— Ваше благородие, к вам, того-с… девушка. Муза, — и пропел вполголоса:
Девушка пришла к капитану,
Нанесла душевную рану…
«Вот сукин сын! Никакой субординации… Хотя звучит на самом деле просто замечательно: «К вам девушка…» — неожиданно подумалось Модесту Ивановичу, и, устыдившись своего легкомыслия, он нахмурился и сказал, как можно суровее:
— Чего лыбишься-то? Пусть войдет.
В больничную палату робко вошла Зоя. Мирон встрепенулся, хотел вскочить, но со стоном опять рухнул в постель.
— Лежи уж, душегуб…
Мирон и Зоя смотрели друг на друга так, что штабс-капитану стало неловко находиться в комнате. Он громко кашлянул, чтобы молодые люди обратили на него внимание.
Штабс-капитан хотел что-то сказать, но в это время в дверь снова постучали, и это опять был Пашка, только на этот раз его лицо было озабоченным и даже встревоженным.
— Ваше благородие, можно вас на пару слов. Есть новости.
Злыгостев вышел за дверь и вернулся так быстро, что Зоя еще не успела дойти до ложа раненного.
Офицер был так же обеспокоен, как и его подчиненный.
— Ну, вот что, господа хорошие… Я сейчас уйду на полчаса, а вы обсудите сами, как едва не дошли до смертоубийства. Мне почему-то кажется, что вам есть что сказать друг другу. А мне эти розовые пузыри ни к чему… — Злыгостеву хотелось сохранить образ сурового, но справедливого судьи. — Без вас у меня дел хватает и, кстати, трупов тоже.
— Как трупов?! — вскричала Зоя. — Барона убили?
— К счастью, кроме вас, на него больше никто не покушался. Отделался легким испугом и сливой под глазом…
— Да я его даже не задел! — пробовал оправдаться Мирон.
— Вернее, не успел, — хмуро уточнил штабс-капитан. — Но камень все же выпал из твоей руки, а барон в это время весьма некстати хотел посмотреть, что у него происходит над головой.
— Так кого же убили-то? — продолжала допытываться Зоя.
— Экая вы любопытная! — Злыгостеву было приятно, что девушка интересуется его работой. — Тут почти каждую ночь кого-то да покалечат. Доктор всю ярмарку не спит по ночам. То одного с проломленной головой привезут, то другого, порезанного… А вчера вечером и вовсе убили. Человечишко, конечно, дрянь, но все равно непорядок. Сутенер из Москвы приехал на ярмарку за своей смертью… Да что я вам рассказываю! Вы этого проходимца хорошо знаете…
— Адам?! — выдохнула Зоя и взялась за спинку стоящего рядом стула, чтобы не упасть.
— Не понял… Как это… знаете? Зоя, скажи, что он тебе приставал?! — Мирон опять ужом крутнулся на кровати, пытаясь подняться. — Я… я убью его!
— Лежать! — цыкнул на него офицер. — Страшный вы человек, Мирон Андреич… Вы хотите убить уже неживого человека. Думаю, желающих отправить на тот свет Адама и без вас было предостаточно. Кстати, вас, Зоя, я из этого списка не исключаю…
— Не трогайте Зою! — вновь заволновался Колмогоров-младший. — Она невинна!
— Цыть мне! Защитник… Есть уже подозреваемый: этой же ночью исчез в неизвестности его личный стражник Гильза. Так что пока не до вас…
Штабс-капитана не было более часа, но все равно влюбленным показалось, что он едва вышел, как уже вернулся.
Зоя сидела на стуле рядом с кроватью страдальца, а Мирон держал ее ладони в своих руках.
Модест Иванович понял, что они обо всем переговорили, и между ними уже нет тайн.
— Ишь голубки… Ну, что решили, молодые люди? — еле сдерживая улыбку, спросил штабс-капитан.
Парочка переглянулась меж собой.
— Если можно, мы хотели бы обвенчаться, пока меня не осудили… Зоя обещала дождаться, — твердо, хоть и дрожащим голосом, сказал Мирон.
— Я согласна, — улыбнулась сквозь слезы девушка. — И что ж мне так на каторжан везет?..
***
Это был, пожалуй, самый спешный отъезд великого ученого. Так торопливо он не отъезжал, даже когда его лагерю в горах Кордильер грозил спуск снежной лавины. Правильнее было бы сказать, что это было бегство из Ирбита. Побег от приступов тоски и влюбленности, как выяснилось, без взаимности. В тот злополучный вечер Каролина, то бишь Зоя, казалось, была уже в его руках, более того, она готова была отправиться с ним в дальнейшее путешествие и даже уехать в Европу. Этот верзила с камнем в руке, выскочивший из темноты, не убил его (слава русской охране!), но сломал все его радужные планы на будущее и, возможно даже саму жизнь.
Зоя, как только признала в убийце-неудачнике купца из Екатеринбурга, тут же отказалась от своих намерений продолжить путешествие вместе с экспедицией. Она попросила прощения у барона и сказала, что никуда не поедет, пока не определится дальнейшая судьба парня. Фон дер Гольц был опытным человеком в амурных делах и по глазам девушки понял, что она неравнодушна к этому, как его… Мирону.
Все, хватит с него! Утром барон дал команду спешно собираться, чтобы к обеду уже тронуться в путь. Его уговаривали дождаться следующего дня, чтобы выехать с рассветом, но ученый был непреклонен.
— Ну, хоть вы уговорите барона, что это, в конце концов, неразумно отправляться в дорогу на ночь глядя… — Алексей Григорьевич ходил хвостом за де Фуа в надежде, что тот сможет убедить гостя дождаться утра.
— Ах, дорогой господин градоначальник, разве ж я с ним не разговаривал? Иногда наш великий ученый, почетный академик, бывает упрям, как заурядный… — де Фуа не договорил, кого напоминает барон своим упрямством, но Хватов догадался.
«И на самом деле, разница между бароном и бараном всего в одной букве…» — невесело усмехнулся городской голова и отправился на кухню распорядиться насчет прощального обеда.
Обед прошел скомканно, всем присутствующим на нем было как будто неловко друг перед другом. Так в семье общаются обидевшиеся друг на друга супруги, но при этом не желающие высказать вслух свое недовольство и произносить неприятные слова.
Когда барон зашел в свою комнату посмотреть, все ли вещи уложены в сундуки и дорожные чемоданы, хозяин дома проскользнул за ним следом.
Они вновь перешли на тот особый язык, который сложился между ними за время пребывания ученого в Ирбите: Хватов знал немного немецкий, а барон отдельные слова и фразы из русского.
Алексей Григорьевич вручил ему толстенную папку с рукописями и какими-то документами.
— Герр барон, вы просили собрать все, что у нас есть о нашем крае. Будьте любезны, просмотрите на досуге, если такой появится. И еще нижайшая просьба: будете говорить с государем императором, не забудьте про наш город. Вы видели, какие у нас тут несчастья: к нам же не только товары везут, но и всякие низменные страсти, прости господи. С этим надо что-то делать, медицина местная не справляется. И хорошо бы железную дорогу к нам поближе подтянуть, герр барон. Без нее мы пропадем… — Хватов даже вспомнил, как по-немецки будет «железная дорога», и для надежности добавил: — Eisen bahn.
— Jа, jа, jа… — рассеянно сказал фон дер Гольц и нахлобучил на голову соболиную шапку.
Ему было мучительно находиться не только в этом городе, но даже и в этом доме. Но спешно уехать ему не удалось — на улице к барону подошел Злыгостев.
— Здравия желаю, господин барон!
Фон дер Гольц с досадой посмотрел на де Фуа. Дескать, разберись побыстрее, что нужно этому служаке, и поехали.
— Доложите его высокоблагородию, что злодей пойман и находится в госпитале. Ждем дальнейших распоряжений.
Француз перевел.
— Какой злодей? — не понял ученый.
— Молодой человек, который совершил на вас покушение.
— А-а, тот юноша… — барон потрогал перчаткой синяк под глазом.
— Что прикажите с ним делать?
Фон дер Гольц грустно усмехнулся: что можно сделать с человеком, который поломал его жизнь и сам не ведает об этом?
— А-а, отпустите его… Он нас так хорошо встретил в Екатеринбурге, что я ему прощаю это… недоразумение. — И перед тем как сесть в сани, фон дер Гольц задумался и, потопав ногами, стряхивая с носков сапог снежные комки, тихо спросил: — Зоя с ним?
— Так точно.
Барон покачал головой.
— Я так и знал. Ну да бог с ними… Де Фуа скажи, чтобы трогали, да побыстрее!
И обоз великого ученого как змея пополз по непривычно пустым улицам Ирбита.
Глава ХХII. Обертки от конфет, или Что-то вроде эпилога
Все получили свое и благополучно разъехались из Ирбита. Ну, или хотя бы что-то получили. Один только Алексей Григорьевич остался ни с чем, если не считать обманутых надежд…
Штабс-капитан был отозван в Пермское жандармское управление для экстренного доклада. Там он, вероятно, получит награду за спасение иностранного подданного, европейского естествоиспытателя барона Теодора фон дер Гольца. Его команда агентов — небольшое денежное вознаграждение.
Барон увез с собой целую главу размышлений о житье в России, ящик рябиновки и любовную тоску.
Даже душегуб-неудачник Мирон Колмогоров-младший, счастливо избежав заслуженного наказания, укатил из Ирбита со своей зазнобой.
Один городской голова Алексей Хватов остался ни с чем. С носом. Почетный гость то ли от обиды на то, что получил в Ирбите булыжником под глаз, или же по рассеянности оставил в комнате заветную папку. А столько было надежд, мечтаний у Алексея Григорьевича, связанных с содержимым этой папки! Ему казалось, если истинная правда о славном городе и его знаменитой ярмарке дойдет до самого государя или даже до европейского научного общества, сильные мира сего обратят внимание не только на плачевное состояние края, но и на него самого. Мол, есть такой человек в провинции, который денно и нощно радеет за судьбу вверенной ему территории и даже готов жизнь за нее положить. В самых радужных мечтаниях городского головы ясно виделась встреча с государем и назначение его на пост губернатора. Дескать, только такой человек, как господин Хватов, может поднять с колен самую необъятную и дикую во всех смыслах губернию…
Алексей Григорьевич, повертев в руках папку с отчетами, еле сдержался, чтобы не пойти на кухню и не бросить в печь. Чтобы избежать этого искушения, он оделся и вышел во двор. Велел подать сани.
Городской голова не любил послеярмарочный Ирбит. Что-то в нем было от конца если не жизни, то всего хорошего, что может быть в ней. Что называется, всё, приехали… Даже пьяных не видно. Похожую тоску он испытывал в детстве после окончания рождественских праздников, когда от всех подаренных конфет остаются одни скомканные обертки, а до следующего Рождества ждать еще целую вечность.
Хитров медленно ехал по городу, чувствуя, как с каждой минутой у него все сильнее портится настроение. Ворота домов закрыты, окна занавешены — ирбитчане отсыпаются после безумных ночей. Огромные стаи голодных собак носятся по улицам в поисках еды — во время ярмарки их кормили в каждой лавке, а сейчас не найти и жалкой косточки.
Ветер гонял по улицам вороха бумаг — рваную упаковку, пакеты и клочки его «Ирбитского листка» с уже ненужными рекламами.
На пустынной главной Торговой площади городской голова еще издалека увидел санитарную комиссию. Все ее члены стояли с унылыми лицами на груде картонных упаковок и охапках сена, потому что вокруг них снег был покрыт ровным толстым слоем конского и верблюжьего навоза и сверху щедро сдобрен мочой.
Алексей Григорьевич хотел сказать извозчику, чтобы незаметно свернул на ближайшую улицу, но врач Серебряков заметил его и крикнул зычным голосом:
— Господин голова, господин голова, это вы вовремя! Подъезжайте к нам…
«Тебе бы в армии служить… Не голос, а труба иерихонская! — Хватов нехотя подъехал — он знал, о чем будет разговор. Нужны деньги на очистку города от дерьма. — Не Серебряков твоя фамилия, а Золотарев!»
Городской голова даже не стал выходить из саней, чтобы не замарать сапоги. Сидел и слушал, что ему говорит Павел Николаевич.
— Вы понимаете, Алексей Григорьевич, что все это надо убрать, пока не наступило тепло? С приходом солнца все эти навозные кучи окажутся в колодцах. Чем это чревато, вы хорошо знаете сами: в каждом ведре воды из городского колодца, взятого по весне после ярмарки, содержится стакан мочи…
Серебряков что-то говорил, приводил какие-то цифры, сыпал цитатами древних врачевателей на латыни, но городской голова думал о своем…
Эх, еще день назад впереди маячили такие горизонты, кружили голову мысли о великом предназначении! И теперь его вновь макают головой в это дерьмо…
Глупый ты человек, доктор, хоть и большая умница! Ирбит погубят не стаканы с мочой и даже не проститутки. Железная дорога прошла мимо города, а это значит, скорый конец ярмаркам… Еще немного, и покатит торговый люд по железке либо в Сибирь, либо в Екатеринбург, а за ними и все твои нимфы радости с жуликами, и станет Ирбит большой глухой деревней, населенной людьми, отвыкшими от тяжелого ежедневного труда. И ты, Павел Николаевич, со своей близорукой прелестницей вскоре променяешь этот город на губернский или даже столицу, где защитишь диссертацию, что-нибудь там по санитарии, и будет тебе слава и уважение… Ты их честно заслужил.
Хватов грустно кивал головой, но смотрел куда-то в сторону, куда уходила и терялась в морозной дымке Екатеринбургская улица. Наконец у врача возникло подозрение, что градоначальник не хочет слышать его. Павел Николаевич обиженно замолчал и тоже отвернулся от Хватова.
Несколько минут было тихо, только слышно, как шуршит бумагой колючая поземка. Наконец городской голова тяжело вздохнул, оглядел густо загаженную торговую площадь и произнес задумчиво, вроде как отвечая своим мыслям:
— Вот и все, что нам осталось от этой замечательной истории…