О Юнии Алексеевиче Горбунове, его последней книге и моей последней надежде
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2022
Валентин Лукьянин — кандидат философских наук, публицист, литературный критик, автор нескольких книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал», истории которого посвящена его книга «“Урал”: журнал и судьбы» (2018).
Когда я читал эту книгу1, намерения писать о ней у меня не было: очень уж маленький тираж. То ли 50, то ли даже 30 экземпляров — в выходных данных он не указан. Собственно, выходных данных у нее даже и нет, как нет и кодов, которых требует книжный стандарт: ISBN, УДК, ББК. Без этих причиндалов даже самая замечательная книга не может выйти за пределы узкого круга читателей — посвященных и причастных. Чтоб было понятней, что я имею в виду, представьте, будто она стоит где-то на библиотечной полке, а в каталоге, где должно быть зашифровано ее местонахождение, не значится, и даже библиотекари не помнят, где она затерялась. И как ее сможет разыскать читатель, если вдруг заинтересуется ею, прочитав мою рецензию?
Раз конкретной задачи не было, то и читал я не торопясь. Да ее и нельзя читать «на одном дыхании»: следуя за ее сюжетом, чувствуешь себя так, будто вышел из машины времени в другой эпохе, и хочется чуть ли не после каждого шага остановиться, чтобы изумленно оглядеться по сторонам, даже, если угодно, поглазеть. Но мог ли я предположить, что, пока я вот так неспешно прогуливаюсь по тропкам российской жизни полуторавековой давности, проложенным виртуальным «старожилом» этих заповедных мест, Юния Алексеевича Горбунова не станет.
Ошеломленный этой вестью, я иначе посмотрел на «беспаспортную» по книгоиздательским канонам книгу: она представилась мне подходящим поводом, чтобы добрым словом помянуть ее автора — человека замечательного и очень заметного в литературной жизни Урала, много сделавшего и для «Урала», то есть журнала, для которого пишутся эти строки.
В «Урале» Ю.А. Горбунов проработал девять лет в очень сложные для издания времена; его компетентность и порядочность помогли коллективу преодолеть тот отрезок пути достойно. Потом Юний Алексеевич перешел в редакцию «Уральского следопыта»; должность у него там была скромнее, но работа более по душе, и он оставался незаменимым сотрудником редакции более трех десятилетий — практически до конца жизни. Служба в «Урале», а потом в «Следопыте» давала ему хотя бы видимость стабильности в делах житейских, но реальная его литературная работа далеко выходила за рамки служебных обязанностей и не очень легко укладывалась в матрицы привычных понятий. Его последняя книга, в частности, тем интересна, что дает возможность представить себе «литературный профиль» Горбунова более предметно, нежели официальный послужной список. Можно даже сказать, что эта книга — его непреднамеренный автопортрет. Это не парадокс, а всем известная закономерность: любое изделие мастера несет на себе печать личности его создателя. Только в книге Горбунова о Каменском эта печать особенно заметна.
Начать хотя бы с обозначения издательской серии на обложке: «Из библиотеки Флорентия Павленкова». Это не просто «фирменный знак» Ю.А. Горбунова, но указание на тематический и смысловой стержень всей его литературно-творческой жизни.
Про издателя Флорентия Федоровича Павленкова просвещенный читатель «Урала», конечно, знает (благодаря усилиям Горбунова тоже), но логика повествования требует напомнить о нем главное: это был гений книгоиздательского дела, в котором к тому же воплотилась самая суть того, чем русское предпринимательство предреволюционной поры противоположно нынешнему российскому «бизнесу». Если отвлечься от нюансов и выразить главное в двух словах — предпринимательство было созидательно и патриотично, а «бизнес» алчен и «транснационален». Характерно, что на пике своего экономического успеха миллионер Павленков жил в скромной меблирашке, а дивиденды тратил на развитие книжной культуры и народного просвещения в России. Наследство же свое немыслимый сегодня «капиталист» оставил не в виде «порядочной кучки золота, увеличить или промотать которую предоставляется наследникам» (Шопенгауэр), а завещал устроить на эти средства по всей стране две тысячи бесплатных «самообразовательных библиотек для народа», что и было выполнено душеприказчиками.
Нужно еще подчеркнуть, что Ф.Ф. Павленков начинал свое дело с нуля, а миллионы заработал на издании доступных по цене даже гимназистам и студентам книг просветительского плана. Самые известные его, как нынче говорят, «проекты» — «Энциклопедический словарь», выдержавший пять изданий и бывший до революции настольной книгой в каждой интеллигентной российской семье. Но еще большей популярностью пользовалась придуманная им биографическая серия «Жизнь замечательных людей», которая продолжалась наследниками Павленкова и после смерти ее идеолога и создателя. После революции она приостанавливалась, претерпевала разные метаморфозы, вызванные политическими, идеологическими и экономическими причинами, потом по инициативе А.М. Горького ее возобновили (но счет новым выпускам пошел с нуля), она пережила, не без издержек, катастрофу 1990-х и продолжается по сей день.
О том, как Ю.А. Горбунов вышел на Павленкова, лучше, чем это смог бы сделать я, рассказал Ф.И. Вибе2. Оказывается, завершая (в 1967 году) учебу на журфаке Уральского государственного университета им. А.М. Горького, Юний Алексеевич писал дипломную работу «Язык и стиль публицистики Д.И. Писарева» и, конечно, не мог обойти вниманием тот факт, что первое издание сочинений радикального публициста, на тот момент пребывавшего в заключении в Петропавловской крепости, предпринял еще только начинающий дело своей жизни Ф.Ф. Павленков, и эта книга стала поводом к острому конфликту издателя с цензурой и властями. Павленкова сослали в Вятку, он и там занимался выпуском книг, приобретая все больше почитателей у поборников российского просвещения. Возвратиться в столицу он смог лишь через восемь лет под поручительство влиятельных заступников, однако от своей линии не отступился — продолжал издавать то, что сам считал полезным для просвещения народа, не страшась новых преследований, которые не замедлили на него обрушиться.
В определенном смысле случайно оказавшийся в поле зрения студента-дипломника «персонаж второго плана» заинтересовал молодого исследователя больше, нежели главный фигурант его разысканий. Нет, с дипломной работой все шло и благополучно завершилось по плану, но к Писареву, насколько я в курсе, Юний Алексеевич больше не обращался, зато с присущей ему дотошностью стал собирать — до поры не имея определенной цели — сведения о почти всеми забытом к тому времени Павленкове. «Никогда до этого, — объясняет Ф.И. Вибе мотивы этого поворота собственными словами Юния Алексеевича, — никто меня так сильно не привлекал. Ни к кому я так сильно не прислонялся, как к нему… Главное, что я понял, — не сразу, но с течением жизни, — что существуют две силы в обществе: официальная, правительственная, и сила народной нравственности… Так вот, Павленков владел этой народной нравственностью. Он владел ею сам и хотел, чтобы из интуитивной, почти детской, впитанной с молоком матери, она сделалась взрослой, сознательной, сделалась убеждением… Павленков хотел увеличить ту часть населения, которая живет сознательно нравственно. Он верил в книги и издавал их, чтобы помочь каждому человеку разобраться в многообразии мира и сделать самостоятельный выбор в пользу народной нравственности».
Феликс Иванович цитирует также свидетельства самого Горбунова и о том, как тот начинал собирать сведения о Павленкове: в 1981 году работал в Государственном архиве Пермской области; в 1982 году получил из библиотеки имени Ленина фотокопии газетных статей о бесплатных библиотеках Павленкова и отправил два первых письма в сельские советы Чердынского района Пермской области с просьбой поискать следы павленковских библиотек, которые там когда-то существовали. Такие письма он отправлял по выявленным им адресам в течение всего 1982 года, а в 1983 году нашлись первые три таких библиотеки — оказывается, они благополучно пережили все катаклизмы отечественной истории и все еще существовали, хотя павленковскими их давно уже никто не числил.
Меня эти свидетельства удивили: ведь в первой половине 1980-х годов мы с Юнием Алексеевичем бок о бок работали в редакции журнала «Урал», и я тогда о его павленковских изысканиях ничего не знал! Не было случая, чтобы он попросился в командировку для работы в архиве или хотя бы поделился радостью: нашлась, мол, еще одна павленковская библиотека. Наверно, я был недостаточно любопытен, но, скорее, причину следует искать в другом. Я был главным редактором, а Горбунов моим замом и секретарем партийной организации редакции, и нам вместе приходилось «держать фронт» в обстановке жесткого идеологического контроля. Не буду, однако, погружаться в воспоминания, а лишь констатирую, что по журнальным делам мы с Горбуновым общались тесно и доверительно, а Павленковым он занимался после работы, в выходные, во время отпусков; для него эти занятия были еще, по сути, не более чем хобби. Я от этих проблем был тогда далек, и он меня ими «не грузил».
Это «хобби» теснее сблизилось по духу с его основной работой, когда Юний Алексеевич перешел в «Уральский следопыт». Конечно, и там он работал на журнал, а не на свой приватный интерес, но уже и приватный интерес обретал многих сторонников и перерастал в широкое общественно-культурное движение. Время тому способствовало: строительство «нового мира» обернулось для народа столь тяжкими испытаниями и потерями, что страна начала ностальгировать о разрушенном до основанья «старом мире». Идеи Павленкова о совершенствовании общества ненасильственными средствами — через культуру и просвещение — казались заманчивой альтернативой тому, что было и что стало в России; библиотеки, особенно сельские, вдохновились новыми перспективами участия в общественной жизни и занялись выяснением своих корней. К середине 1990-х годов счет павленковским библиотекам в разных регионах страны пошел уже на сотни. В апреле 1996 года было учреждено Содружество павленковских библиотек под эгидой ЮНЕСКО, а Горбунова, инициировавшего это движение, избрали президентом новой просветительской организации.
Но библиотекам, учрежденным по завещанию Павленкова, было недостаточно декларировать свою верность обретенной традиции: традиция обязывала их по-иному работать. Для того им необходимо было обогатить свои книжные фонды в том плане, как это мыслилось завещателем. С этой целью еще до учреждения библиотечного Содружества по инициативе Юния Алексеевича и при самом деятельном его творческом участии челябинское издательство «Урал» переиздало биографическую серию «Жизнь замечательных людей» под общей шапкой «Библиотека Флорентия Павленкова». При этом челябинцы не копировали книжные раритеты (как делали тогда многие российские издатели), а разработали для них особую форму подачи.
Дело в том, что 25-копеечные выпуски павленковской ЖЗЛ были, по сути, брошюрами от 70 до 120 страниц в мягкой обложке, и выпущено было таких брошюр около двухсот. Челябинцы же сгруппировали их по пять-шесть очерков в одном томе, снабдили каждый том весьма содержательным и ярким по манере изложения послесловием челябинского же эрудита А.Ф. Арендаря, а также комментарием «Кое-что об авторах биографий», заключили каждый (примерно 500-страничный) том в солидный, с тиснением, твердый переплет и стильную суперобложку. Словом, вставили потускневшую от времени картину в новую раму, отчего заиграли все ее краски, она приобрела современный вид, и жизнь ее продлилась, думаю, еще лет на сто, а то и на двести (конечно, при условии, что эту жизнь не прервет зародившаяся в последние годы безумная тенденция выбрасывать «бумажные» книги на помойку).
Я не знаю всех подробностей участия Ю.А. Горбунова в переиздании этой серии, но один аспект очевиден: небольшой по объему, но, насколько могу судить, исключительно трудоемкий по исполнению комментарий об авторах в каждом томе — это его работа. Причем работа отнюдь не второстепенная, не вспомогательная, а в некотором отношении даже и ключевая.
Тут нужно учесть, что в свое время книги павленковской серии ЖЗЛ активно раскупались, поскольку читателей интересовали их герои; под интерес читателей и оформлялись брошюры серии — приманкой для них служили имя героя и его гравированный портрет на обложке. Авторское же начало даже в известной мере нивелировалось. Взявшись написать биографию, авторы, как живописует Горбунов, «оставляли, как калоши у порога, свои убеждения, исключительно отдаваясь обаянию “замечательной” личности и просветительской миссии издателя». Поэтому имена авторов печатались на обложке неброским шрифтом и в каком-нибудь предисловии или в аннотации не пояснялись.
Но уже в середине 1990-х, а тем более сегодня такая форма представления биографических очерков читателю была бы неэффективной. Именами персонажей, которым посвящалась серия, нынче никого особо не привлечешь: в большинстве своем они на слуху, а если кому понадобится о том или ином деятеле узнать подробней — книжных источников хоть отбавляй. (А сейчас, четверть века спустя, почти всё обо всех можно найти в интернете). Так что нынешний читатель не ухватится за первую попавшуюся книгу даже о совершенно «замечательном человеке»; ему важно определиться с выбором источника информации. В качестве главного (хотя и не всегда осознаваемого) принципа можно принять сентенцию, услышанную мною когда-то от академика Н.Н. Красовского: любят, мол, не предмет, а учителя. К нашему случаю это утверждение можно истолковать так, что для читателя даже важней имени героя на обложке репутация серии и авторитет автора. Причем серия полюбилась читателям, конечно же, и по той причине, что все ее авторы сработали на высоком уровне.
Существует еще и такая зависимость: интерес к автору практически всегда трансформируется в интерес к произведению этого автора.
Так или иначе, изучение издательского дела Ф.Ф. Павленкова неизбежно подводит исследователя к необходимости разобраться в тайнах авторства его изданий: как и где удалось издателю найти хороших авторов для всех двухсот выпусков серии? Как сумел он организовать их работу так, что каждый писал по-своему, а серия получалась цельной по замыслу и исполнению?
Сведения об авторах павленковской серии ЖЗЛ, подготовленные Ю.А. Горбуновым для челябинского переиздания, «упакованы» в мини-очерки по две-три страницы о каждом, но внимательный читатель с первых строк заметит, что подготовить такие «справки» за то короткое время, пока очередной том готовился к изданию, было бы нереально. Очевидно, что материалы для них Юний Алексеевич собирал годами по крупицам попутно, при изучении любых вопросов, связанных с деятельностью Павленкова, — когда осваивал стопы папок с документами в разных архивах и раритетные издания в библиотеках, перечитывал тома исторических монографий, воспоминаний, писем, пересматривал штабеля газетных подшивок того времени. В сущности, это была настоящая «следопытская» работа, отвечающая духу журнала, где Юний Алексеевич не просто работал, но с некоторых пор олицетворял суть и смысл издания.
Крупицы сведений, почерпнутые из монбланов источников: казалось бы, подобным образом старатели вымывают крупинки золота из груды речного песка. Однако хрестоматийная аналогия здесь, увы, не работает: почерпнутые из большого потока источников исторические сведения — еще не «золото». Их надо проверить на достоверность, на соответствие друг другу и тому порядку вещей, в который складывающаяся из них картинка должна вписаться. Тут одной усидчивости мало: нужен профессионально заостренный взгляд, аналитический ум, широкая эрудиция. Юний Алексеевич не только обладал этими свойствами, но и умел рассказать о результатах своих изысканий настолько живо и доверительно, в своей узнаваемой манере, что его вспомогательные (по замыслу) материалы в томах челябинской «Библиотеки Флорентия Павленкова» читаются с не меньшим интересом, нежели очерки авторов, о которых он пишет.
Занимаясь авторами павленковской ЖЗЛ, Ю.А. Горбунов установил, что для популярной серии писали не только профессиональные литераторы: издатель умел привлечь к этой работе и специалистов в разных областях знаний, которые до того о литературных занятиях не помышляли. («Мертвой хваткой умел брать Павленков», — отмечает Горбунов.) Некоторых авторов исследователю было трудно опознать, потому что их имена, во избежание неприятностей с цензурой, были скрыты под псевдонимами, а случалось, что и под псевдонимами обнаруживались… псевдонимы.
И уж точно среди авторов серии было немало людей тоже замечательных, которые сами по праву могли бы стать ее героями. Андрей Васильевич Каменский, которому посвящена последняя книга Ю.А. Горбунова, несомненно, принадлежал к числу таких героев, и Юний Алексеевич своей книгой о нем фактически продолжил павленковскую серию.
В принципе, такое продолжение давней традиции было резонно и законно. Дело в том, что список из двухсот имен, положенный Ф.Ф. Павленковым в основу придуманной им серии, вовсе не мыслился издателем как нормативный. Это был рабочий документ, который облегчал и ускорял подготовительные процедуры, вносил в организацию дела упорядоченность и планомерность. Флорентий Федорович сам его составил (что нетрудно было сделать человеку просвещенному и радеющему о просвещении), показывал его каждому из потенциальных авторов и задавал простой вопрос: о ком бы тот хотел написать? Разумеется, Павленков не считал, что мировой пантеон замечательных людей, о которых должен знать каждый просвещенный человек, этим списком исчерпывается: список мог и должен быть продолжен. Думаю, Павленков только приветствовал бы включение в свою серию ЖЗЛ книги Ю.А. Горбунова о поистине замечательном человеке А.В. Каменском.
Все это так, но… Челябинские издатели четверть века назад переиздавали литературный памятник, и пополнить его теперь «новоделом» счел бы некорректным сам инициатор переиздания. Как же поступить? Выход из положения Юний Алексеевич нашел, на мой взгляд, морально безупречный. К названию рубрики, использованной челябинцами, он добавил предлог «из»: «Из библиотеки Флорентия Павленкова», — и столь малая коррекция позволила, подчеркнув связь с «истоками», решать новые задачи, даже не привлекая к делу прежних издателей, для которых возвращение к проекту четвертьвековой давности было бы затруднительно.
Говоря о связи с «истоками», я имею в виду прежде всего, что Горбунов совершенно в духе павленковской ЖЗЛ сосредоточил внимание читателя на фигуре А.В. Каменского, сведя до минимума возможность своего авторского «самовыражения». Его очерк невелик по объему, но предельно насыщен достоверной информацией, что соответствует павленковской традиции. И вполне в традициях челябинского переиздания Юний Алексеевич сопроводил эту публикацию приложениями, значительно обогащающими представление о главном герое книги.
Тут, однако, необходимо отметить, что общий объем этих приложений даже значительно превышает объем горбуновского текста, а в коротком предуведомлении на обороте титульного листа книги сказано, что «общая идея издания и средства на реализацию — Д.В. Воронина», а «общая редакция — А.Г. Мец». То есть — что к чему приложено? Но этот вопрос снимается тем, что очерк Ю.А. Горбунова выставлен «в авангарде», а имя Юния Алексеевича вынесено на обложку и титульный лист как имя автора. Насколько я понимаю, это решение не самого Горбунова, а Д.В. Воронина. Думаю, решение справедливое, ибо одно дело — идея издания, другое — его идеология. Книга в целом воплощает видение фигуры А.В. Каменского Горбуновым — в прямой зависимости от досконально изученной им культурно-просветительской деятельности Ф.Ф. Павленкова и в контексте российской истории на грани XIX и ХХ веков.
И еще мне кажется, что материалы, которые собраны под одной обложкой с очерком Ю.А. Горбунова, сами по себе замечательные, воспринимались бы лишь как страницы частной семейной хроники. Очерк же высвечивает заключенную в них историко-культурную суть, расцвечивает черно-белую фотографию живыми красками. Сравнение, готов согласиться, не изысканное, но подсказано содержанием книги, которая завершается альбомом фотографий, извлеченных инициатором издания Д.В. Ворониным из семейных архивов ныне живущих потомков А.В. Каменского. Эти фотографии им же отреставрированы и «колоризированы». Последнее слово непривычно для уха, да и операция, им обозначенная, небесспорна. Но выполнена она здесь со вкусом и чувством меры.
Дмитрий Валентинович Воронин — праправнук А.В. Каменского, питерский врач высшей категории и, как видите, — человек столь же разносторонний и деятельный, каким был его предок. Для книги, им инициированной, кроме фотоиллюстраций он написал еще и послесловие (с него начинается раздел «Приложения»), в котором проследил родственные связи нескольких поколений Каменских. Он же извлек из семейных архивов две мемуарные рукописи — Юрия Андреевича Каменского3, младшего сына главного героя книги, и Льва Карловича Чермака, брата жены, то есть шурина, Андрея Васильевича. (Первая включена в книгу в сокращенном виде, из второй публикуется лишь фрагмент.) Оба мемуарных материала интересны не только щедрым обилием бытовых подробностей, но и обаянием литературного таланта, которым, несомненно, одарены оба мемуариста.
В целом книга, открывающаяся очерком Ю.А. Горбунова и продолженная материалами Д.В. Воронина, Ю.А. Каменского и Л.К. Чермака, самым достойным образом продолжает традиции павленковской серии ЖЗЛ и ее челябинского переиздания.
Что же касается новых задач, которые решаются этим изданием, — их, в принципе, можно свести к одной: на конкретном примере представить деятельность «идейного издателя» Ф.Ф. Павленкова в контексте российской общественной жизни конца XIX — начала ХХ века. Хотя, скорее всего, сам Юний Алексеевич такой целью и не задавался: просто Андрей Васильевич Каменский в ряду других авторов павленковской биографической серии показался ему особенно интересным, и он не смог с ним расстаться после окончания работы с переизданием ЖЗЛ, как в свое время не расстался с самим Павленковым.
А.В. Каменский принадлежит к числу самых активных авторов павленковской ЖЗЛ, он написал для этой серии семь очерков: о трех великих изобретателях (Т. Эдисон, С. Морзе и Дж. Уатт), трех общественных деятелях (Р. Оуэн, А. Линкольн и У. Гладстон) и об одном писателе — Д. Дефо. Такой диапазон интересов в сочетании с высоким уровнем исполнения заставил бы человека, впервые встретившего имя их автора, предположить, что имеет дело с профессиональным литератором. Но в справочных и обзорных изданиях, посвященных русской литературе конца XIX — начала ХХ века, «писатель» Каменский не упоминается, как, впрочем, не упоминается он и в каком-то ином качестве. Нет его даже и в сегодняшнем универсальном справочнике на все случаи жизни — в Википедии. А все же, прилежно поискав, кое-какие сведения о нем я во «всезнающем» интернете нашел: дескать, «русский литератор и переводчик»; «Судя по библиографии, литература и переводы не были главным источником существования А.В. Каменского»; «Обстоятельства жизни [Каменского] не установлены», и даже дата его смерти (1913 год) сопровождается знаком вопроса. (Стало быть, книга Ю.А. Горбунова до составителей Википедии еще не дошла. Возможно, потому, что она «беспаспортная».)
Но когда Ю.А. Горбунов начинал изыскания по истории павленковской ЖЗЛ, даже столь скудных сведений у него не было. И, начиная двухстраничную справку об авторе ЖЗЛовского очерка об Аврааме Линкольне, он рассказал, как непросто было установить что-то достоверное о Каменском. Эту фразу он повторил (с незначительными стилистическими изменениями) на первой странице вышедшей теперь книги, которая, можно сказать, выросла из тех двух страниц. В уточненной редакции здесь ее и выписываю:
«Частицы биографии Андрея Васильевича Каменского пришлось собирать примерно так, как собирают и складывают клочки мелко-мелко разорванной и пущенной по ветру фотографии. Иные ну никак не находили себе места. Уже начинал сомневаться — от того ли они портрета».
В результате скрупулезной реконструкции из-под пера Ю.А. Горбунова вышел литературный портрет столь же красочный4, сколь и репрезентативный для той эпохи, когда жил запечатленный автором персонаж.
Эпоха была для России, как теперь стало очевидно, ключевой; само время подвело тогда страну к исторической развилке: либо продолжить путь, не нарушая традиционного уклада, ориентированного на общинность и патернализм, либо последовать примеру Запада, достигнувшего впечатляющих успехов на основе индивидуальной предприимчивости и необходимых для того гражданских свобод.
Выбор того или иного направления затрагивал глубинные интересы разных классов и сословий, и российское общество лихорадило. С одной стороны, все большее влияние на умонастроения образованной (а особенно полуобразованной) части социума оказывали идеи свободы. Семена этих идей, приносимые ветрами с Запада, попадали в России на благоприятную почву5 и мутировали в революционные лозунги и движения порой самого радикального толка. С другой стороны, в противовес безоглядной революционности с непредсказуемыми результатами в России того времени все отчетливее осознавали свою историческую миссию в преддверии назревающей опасности охранительные силы. О «тротиловом эквиваленте» этого противостояния можно судить уже по тому факту, что российское общественное мнение по сей день, после всех революций и контрреволюций, взлетов и падений, случившихся у нас за минувшие полтора века, не определилось в оценке «революционных демократов», «народников», «народовольцев», «великих реформ» Александра Освободителя и попятного движения времен Александра Миротворца, когда «Победоносцев над Россией простер совиные крыла».
Герой книги Ю.А. Горбунова не просто жил в то время, но волею судьбы оказался прямо на разломе: по социальному положению ему пристало быть в рядах «охранителей», но по образу мыслей и общественному темпераменту он оказался с теми, кто жаждал перемен.
Так вышло, что раннюю юность, с семнадцати лет6 до двадцати одного года, Андрей Васильевич Каменский провел в Англии, в семье Гавриила Павловича Каменского, своего дяди со стороны отца, служившего агентом русского министерства финансов в Лондоне. Там молодой человек не только в совершенстве освоил английский язык и приобщился к английской культуре, но и получил прекрасное техническое образование в лондонском Королевском колледже. Как отмечает Юний Алексеевич, годы, проведенные в Лондоне, «многое успели отпечатать на чистом листе молодой впечатлительной души. Домой он вернулся англоманом. С годами, отдалившись, туманный Альбион стал еще более притягательным и заманчивым».
По возвращении в Россию ему пришлось еще сдать экзамены для получения российского инженерного диплома, но, по-видимому, это не стоило ему большого труда. А поскольку специалисты такого профиля в тогдашней России были в дефиците, молодому инженеру практически сразу предложили ответственную и высокооплачиваемую работу: руководить обустройством бронепрокатных мастерских на Адмиралтейском Ижорском заводе в Колпине, недалеко от северной столицы. Каменский справился с этой работой успешно; созданный под его руководством завод на долгие годы стал основным поставщиком брони для российского флота и береговых укреплений. А отлично зарекомендовавший себя инженер вскоре получил приглашение в Баку — на ответственную должность инженера-механика на заводе, где ремонтировались военные суда. В Баку Андрей Васильевич женился, там же родились его старшие сыновья. Однако в конце 1873 года он с семьей возвратился в Петербург, где был назначен главным механиком Морского министерства.
В общем, правильно предположили знатоки из интернета: литература и переводы не были главным источником существования А.В. Каменского. По крайней мере, на первых этапах жизни.
Кстати, свободное владение английским языком и основательная научно-техническая подготовка вполне объясняют выбор Каменским персонажей из списка, предложенного Павленковым для биографической серии ЖЗЛ, но не проясняют вопроса, почему Павленков с таким предложением обратился не к литератору, а к «технарю». Чтоб это понять, Ю.А. Горбунов внимательно проследил бурную жизнь своего героя после возвращения из Англии. Многое было в ней: и успешная, как мы убедились, инженерная работа, и увлечения актуальными общественными идеями, и знакомства с общественно активными людьми, которые не всегда были в ладах с российскими властями (что со временем сказалось самым негативным образом на судьбе Андрея Васильевича), и разного рода деловые начинания, не сулящие экономической выгоды.
Но и литература, оказывается, в жизни Каменского была еще до встречи с Павленковым. Примерно через два года после того, как он возвратился в Россию, Андрей Васильевич по воле случая познакомился с Глебом Ивановичем Успенским. Обоим было в тот момент по 23 года, и знакомство их, вначале шапочное, через некоторое время углубилось и упрочилось. Л.К. Чермак утверждает: «Они относились с большой теплотой один к другому, но того, что называется дружбой, между ними не было». Наверно же, был смысл в этом парадоксальном суждении, хотя на других страницах своих воспоминаний Лев Карлович называет Успенского другом своего шурина. А где-то в 1880-х годах Каменский и Успенский даже породнились: младший брат Глеба Ивановича, Иван, женился на сестре жены Андрея Васильевича. Так или иначе, их тесные отношения продолжалась до самой кончины Г.И. Успенского в 1902 году. Неплохо зарабатывавший инженер помогал талантливому, но непрактичному писателю в литературных, финансовых и просто в житейских делах. Потом обстоятельства изменились, и уже Каменскому случалось прибегнуть к помощи Успенского. Вместе они переводили биографию Диккенса, написанную Джоном Форстером; вместе попытались наладить выпуск журнала «Библиотека дешевая и общедоступная», который должен был занять идейно-нравственную позицию где-то рядом с «Отечественными записками», которые сильно притеснялись цензурой, и уже чувствовалось, что их вот-вот прикроют. Обратите, однако, внимание: задумано издание «дешевое и доступное» — павленковская идея! Между тем с Флорентием Федоровичем ни тот ни другой тогда не были знакомы, да к описываемому моменту Павленков еще и не возвратился в столицу из вятской ссылки.
Некоторое время Каменский был даже негласным редактором «Дешевки» (столь фамильярное название журнала встречается в его письмах); в надежде «раскрутить» издание, он делает попытки заполучить в авторы Н.К. Михайловского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.А. Некрасова, сам тоже для него пишет и переводит (вот вам и литературный опыт). Журнал был встречен читающей публикой с интересом, но не было у его издателей такой деловой хватки, как у Павленкова; журнал продержался недолго и угас незаметно.
«Лежат передо мной переплетенные в желтый марокен, виды повидавшие многостраничные томики “Библиотеки дешевой и общедоступной”, — пишет Ю.А. Горбунов. — Тунгусский метеорит отечественной журналистики. Окаменевший посланец далекого времени… А когда-то эти книжки были живыми и теплыми. Писались не уставшими, не разуверившимися еще талантами, благородным стремлением к просвещению народа и упованием на его живительные здоровые силы…»
Было у А.В. Каменского еще одно начинание, где литература тесно переплелась с реальной жизнью. Оно имело вид экономического проекта, но не предполагало прибыли; предпринято было как бы случайно, но сыграло заметную роль в судьбе героя книги. Я имею в виду покупку в 1878 году Андреем Васильевичем мызы Лядно.
Нынче слово «мыза» практически вышло из употребления, да и раньше его употребляли не везде. В.И. Даль относит его к петербургским говорам, в более современных словарях его обычно соотносят с эстонским языком и Прибалтикой. Так или иначе, это отдельно стоящий загородный дом с земельным участком и хозяйственными постройками. Такой была и мыза Лядно: двухэтажный с мезонином деревянный дом, затерянный среди болот («лядин») в северной части Новгородской губернии.
Достаточно хорошо известны обстоятельства покупки Каменским этого имения, но по-разному толкуются мотивы сделки.
Рассказывая об этом эпизоде из жизни своего героя, Ю.А. Горбунов ссылается на очерк Г.И. Успенского «Чудак-барин» — о молодом дворянине, который, заразившись идеями народничества, купил большой участок бесплодной земли в лесной болотистой глуши, чтобы возвести там артельную усадьбу и заняться артельным хлебопашеством. Но крестьяне не поняли его благих намерений, приняли за чудака и не упустили случая «похарчиться за чужой счет». От такого глумления над его затеей социальный экспериментатор затосковал, запил горькую и разорился. Махнув на все рукой, он бросил недостроенный дом, жену с двумя детьми и сбежал в Америку, где и сгинул бесследно.
История была не выдуманная, прототипом прожектера-неудачника послужил писателю Михаил Павлович Ребиндер, питерский юрист, приходящийся, между прочим, дедом известному советскому ученому физико-химику — академику П.А. Ребиндеру, лауреату многих премий, Герою Социалистического Труда. Неизвестно, был ли Г.И. Успенский лично знаком со строителем мызы, но судьба брошенной тем семьи его глубоко тронула. Виктория Ивановна Ребиндер, умница и красавица, оказавшаяся владелицей недостроенного дома, обремененного немалыми банковскими долгами, имела двух малолетних сыновей и не имела никаких средств существования. Было очевидно, что мызу надо продать, но кто бы мог ее купить? Говоря проще, трудно было представить, чтобы кто-то ею заинтересовался. С этой проблемой Глеб Иванович обратился к Каменскому, который и прежде не раз его выручал.
Ю.А. Горбунов пишет: «В 1878 году Андрей Васильевич с торгов купил заброшенную “пустошь Лядно” — так имение значилось в закладной Тульского поземельного банка». Сын Андрея Васильевича привносит важный смысловой нюанс: «Отец купил Лядно по совету Успенского», — и описывает ситуацию более подробно: имение «можно было получить без приплаты, за одни долги. Но необходимо было помочь Виктории Ивановне… Устроена была видимость торгов, кто-то из друзей выступал конкурентом и набивал цену, а в результате Лядно осталось за отцом с переводом на него банковского долга (тысяч 5) и приплатой тысячи в 2».
Теперь рассудите: зачем главному механику Морского министерства понадобился загородный дом в пятнадцати верстах бездорожья от ближайшей железнодорожной станции (причем сама эта станция, Чудово, — находится более чем в ста верстах от Петербурга)? Вот это обычно и вызывает недоумение. К тому же вскоре после завершения формальностей с покупкой Лядно Андрей Васильевич отбыл с семьей в Баку, где ему предложили солидную должность управляющего конторой нефтяного общества. Разные предлагались объяснения, но, по-моему, самое правдоподобное — что сделка явилась для Каменского не столько коммерческой операцией, сколько благотворительной акцией. И это было вполне в его характере: не зря же определение своего героя «бессребреник» Ю.А. Горбунов даже вынес в заголовок книги.
Однако столь непрактичная (если иметь в виду имущественные интересы) покупка сыграла не только большую практическую роль в жизни А.В. Каменского, но оставила заметный след и в культурной истории России. В этой метаморфозе проявились глубинные закономерности бытия, о которых заставляет задуматься повествование Ю.А. Горбунова.
Возможно, самая очевидная из них: подлинное значение доброго поступка, совершенного спонтанно, по велению души, а не рассудка, проявляется порой не сразу, но потом может оказаться, что оно превышает пользу, которую в той ситуации можно было бы получить, руководствуясь «трезвым рассудком».
Конечно же, прямой пользы для владельца мызы не было в том, что в то время, как он с семьей жил в Баку, в Лядне находили временный приют и бывшая ее хозяйка Виктория Ивановна Ребиндер со своими сыновьями, и Глеб Иванович Успенский — сначала один, а потом с женой и детьми, с младшим братом, и многие другие родные и знакомые Каменского. Никто с них плату за проживание не требовал, между тем содержание дома и усадьбы стоило немалых денег. До поры сводить концы с концами удавалось-таки благодаря тому, что для ведения хозяйства в новоприобретённом имении Андрей Васильевич еще перед отъездом в Баку нанял неграмотного, но умного, предприимчивого, исключительно трудолюбивого, рачительного и добросовестного крестьянина Леонтия Осиповича Беляева. Однако год за годом жизнь в удалённой усадьбе развивалась. «В Лядно переехала с детьми моя мать Леонтина Карловна, — вспоминает Юрий Андреевич Каменский. — Когда завершился переезд окончательно, я не знаю. Вероятно, вначале жили периодами, частично в Баку, где служил отец, частично в Петербурге; но понемногу Лядно затягивало».
Наверно, не только Лядно затягивало, но и обстоятельства заталкивали. Андрей Васильевич покинул Баку вынужденно: не будучи сам революционером, он выступил свидетелем защиты на суде хорошего знакомого, обвиненного в посягательстве на устои, к тому ж среди ближайших сотрудников его самого полиция обнаружила нелегалов, живших в Баку под чужой фамилией. Признанный по этой причине политически неблагонадежным, Каменский, как предполагает его шурин Л.К. Чермак, под влиянием департамента полиции был вынужден оставить службу, после чего нигде не мог прочно устроиться на работу. Вот и пригодилось случайно купленное имение: по сведениям Д.В. Воронина, с середины 1883 года Андрей Васильевич практически постоянно жил на мызе Лядно.
Жили Каменские в Лядне скудно, в постоянном безденежье, но (второй закон жизни, к пониманию которого подводит книга Ю.А. Горбунова!) не место красит человека, а человек место. Уединенный дом, затерянный среди болот, привлекал друзей и знакомых (даже и знакомых знакомых) его владельца. Хозяев мызы вряд ли правильно было бы назвать хлебосольными — быть безоглядно щедрыми достаток им не позволял, — но, как вспоминает Л.К. Чермак, «Каменские были очень гостеприимны, и у них чувствовалось легко, хозяева не давили своим присутствием гостей, не занимали их, и всякому предоставлялось делать, что угодно». «Здесь была идеальная среда для общения, встреч, воспитания детей», — добавляет Д. В. Воронин.
В очерке Ю.А. Горбунова мало сказано о том, кто именно бывал (и живал) на мызе Лядно, но в воспоминаниях Ю.А. Каменского и Л.К. Чермака называется много имен, пусть порой и предположительно. Общая картина, даже если она нуждается в некоторых уточнениях, впечатляет. Очевидно, первым резонно упомянуть писателя Успенского, по инициативе которого Андрей Васильевич купил, казалось, ненужное ему имение. Глеб Иванович много раз не просто бывал, но и подолгу жил в Лядне, писал очерки, принесшие ему широкую литературную известность. Потом на гонорары от Павленкова (Флорентий Федорович к середине 1880-х уже появился в жизни Успенского) купил себе дом в Сябреницах — это в четырнадцати верстах от имения Каменских, зато совсем рядом со станцией Чудово. Приехать туда из Питера было несложно, и многие друзья и знакомые его навещали, а каждого своего гостя он старался, если состояние дороги позволяло, развлечь еще и поездкой на мызу Лядно: вестникам из «большого мира» там всегда были рады.
Среди тех, кто бывал в Лядне, стоит вспомнить видных революционеров-народовольцев Г.А. Лопатина и Н.А. Грибоедова, тогдашнего властителя дум Н.К. Михайловского, публициста С.Н. Кривенко, постоянного автора журнала «Отечественные записки», писателей В.М. Гаршина и Н.Г. Гарина-Михайловского (помните его хрестоматийное «Детство Тёмы»?). И раз уж речь зашла о писателях, непременно нужно вспомнить, что в Лядне неоднократно бывал Осип Эмильевич Мандельштам, но был он в те времена еще не знаменитым поэтом, а просто одноклассником Юрия, младшего из сыновей Андрея Васильевича Каменского. Д.В. Воронин даже раскопал сведения, что на мызе Лядно какое-то время жил А.Ф. Керенский, но это случилось уже после октябрьского переворота в 1917 году, Андрея Васильевича к тому времени не было в живых.
Мемуаристы с особым пиететом называют среди самых замечательных гостей Лядна Валентину Семеновну Серову. Нынче немногие помнят это имя, между тем была она не только вдова композитора и музыкального критика Александра Николаевича Серова и мать художника Валентина Александровича Серова, но и сама пользовалась большим авторитетом как музыкант и общественный деятель. В Лядно она приезжала не раз, обычно в сопровождении еще не знаменитого в ту пору сына, и он там много рисовал.
Об одной из таких поездок Валентина Семеновна красочно рассказала позже в своих воспоминаниях. Этот фрагмент цитирует Д.В. Воронин в «Послесловии»; нам он здесь интересен тем, что объясняет, чем привлекателен был уединенный дом Каменских для приезжавших туда гостей: «Поездки в Лядно в былые времена имели свою специфическую прелесть. Там в болотах, среди леса… вдруг нежданно-негаданно очутишься в приветливом помещичьем домике с прекрасным роялем, со множеством рисунков, с туго набитыми библиотечными шкафами. Хозяин был глубоко просвещенный человек, отзывчивый ко всем культурным проявлениям жизни… Меня особенно привлекала жена его — прекрасная музыкантша, ласковая, гостеприимная хозяйка. И кто только ни бывал в этом укромном уголочке, ютившемся в непроходимых болотах, описанных Глебом Ивановичем в его знаменитых рассказах!»
Да, бывали там многие, в том числе и революционеры-народовольцы, находившиеся на нелегальном положении, порой под вымышленными именами. Охранка, конечно, присматривалась к подозрительному дому, случалось — даже подсылала шпиков, но те были слишком заметны в этом нравственно чистом пространстве, и потому выведать какие-то компрометирующие сведения о жизни на мызе Лядно им не удавалось.
Впрочем, ничего опасного для устоев империи там и не происходило. Там не устраивались заговоры, не мастерились бомбы; даже нелегалы, попадая туда, как бы оставляли за порогом свои опасные планы и просто отдыхали душой от перенапряжений свой скитальческой жизни. Выше я упомянул, что бывал в Лядне Николай Алексеевич Грибоедов — один из видных народников-нелегалов, помогавший Г.А. Лопатину освобождать из сибирской ссылки Н.Г. Чернышевского, потом способствовавший бегству в Париж самого Лопатина; его и самого арестовывали за революционные дела. Как свидетельствует Л.К. Чермак, когда Грибоедов бывал в Лядне, у них с хозяином мызы случались жаркие споры — «о революционном движении и вообще о политике»; Льву Карловичу, тогда еще совсем молодому человеку, доводилось на них присутствовать. «Иногда разговоры принимали довольно бурный характер, Н.А. гремел своим басом, а А.В. чем больше горячился, тем тише и медленнее становилась его речь… Но горячие споры заканчивались мирной беседой, а если было достаточно выпито, то начиналось пение, причем Николай Алексеевич пел приятным низким басом, я сомнительным тенорком, а А.В. вторил какими-то хриплыми звуками, причем, смеясь, говорил, что его пение дает комбинацию звуков».
Однако не эти споры, не традиционное застольное пение оставляли самое стойкое впечатление у гостей мызы. Валентина Семеновна упоминает имевшийся в доме прекрасный рояль; инструментом великолепно владели и Андрей Васильевич, и Леонтина Карловна, на том они когда-то в Баку и сошлись. Супруги с удовольствием музицировали, играли фортепианную классику и порознь, и в четыре руки. Особенно впечатляло исполнение ими сонат Бетховена. А еще Л.К. Чермак вспоминает, как много и чудесно на том рояле играла сама Серова — и одна, и в четыре руки с Андреем Васильевичем.
Так что содержательная история получилась у мызы, купленной когда-то А.В. Каменским случайно и поначалу ему ну никак не нужной.
Но почему же он ее все-таки купил? Рассматривая разные попытки объяснения этой непрактичной сделки, Ю.А. Горбунов, кажется, готов был согласиться с предположением Л.К. Чермака, что Лядно приобреталось в рассуждении, что оно «могло служить временным убежищем для революционеров, скрывающихся от жандармов» (Юний Алексеевич цитирует ту часть воспоминаний Льва Карловича, которая не включена в книгу). Но воспоминания писались, судя по всему, уже в советское время, и обстановка в стране побудила мемуариста представить своего шурина немножко революционером. Но ведь всем тем, что в книге Горбунова (включая и воспоминания того же Чермака) рассказано о жизни в Лядне, «революционная» версия никак не подтверждается.
Но, конечно, нет сомнений, что хотя бы некоторых гостей мызы Лядно привлекала возможность откровенно и не опасаясь доносов пообсуждать в кругу заинтересованных и компетентных собеседников актуальные общественные проблемы. Думаю, для «режима» эти разговоры были так же мало опасны, как кухонные посиделки интеллигенции в поздние советские времена, — если не считать, что какие-то микросдвиги в общественном сознании при этом все-таки накапливались, а в результате общественность без сожалений рассталась в 1917 году с самодержавием, а в 1991-м — с советским строем. Трезвые и даже покаянные мысли в том и в другом случае появились, как водится, потом…
Были, однако, и заметные различия в характере вольнодумства в Лядне и на советских кухнях. Читатель постарше помнит, какой был разброс мнений о причинах деградации советского строя: кто-то винил бюрократов и перерожденцев, кто-то другой — разгильдяйство и безответственность рядовых работяг; многие мстительно пинали «разоблаченного» Хрущевым Сталина, якобы извратившего ленинский социализм; некоторые додумывались даже до крамольной мысли об утопичности самой идеи социализма. И все «велись» на приманки, разбросанные на поверхности, а разобраться в исторических первопричинах никто не хотел или не мог.
На мызе Лядно разброс мнений тоже, как говорится, имел место — оттого и спорили до хрипоты. Но коллективная мысль развивалась здесь все-таки в более узком диапазоне: сторонников самодержавия в Лядне, кажется, не бывало вовсе, а корень зла все одинаково усматривали в нерешенности крестьянского вопроса, хотя для того ведь и совершилась «великая реформа» 1861 года. И были в том убеждении, я думаю, ближе к пониманию первопричин происходящего в стране, нежели диспутанты с советских кухонь. Но каким образом устранить эти первопричины, гости имения Каменских знали ничуть не лучше, нежели доморощенные мудрецы советских времен.
Понятно, что здесь не место углубляться всерьез в крестьянский вопрос; приведу лишь один факт. Уже в самом конце неспокойного XIX века С.Ю. Витте, не борец против существующего строя, а, напротив, убежденный монархист, во «всеподданнейшем» письме Николаю II, датированном октябрем 1898 года, чуть ли не караул кричал: «Император Александр II выкупил душу и тело крестьян, он сделал их свободными от помещичьей власти, но не сделал их свободными сынами отечества, не устроил их быта на началах прочной закономерности»7. С нерешенностью крестьянского вопроса в крестьянской стране связывал Витте в том послании технологическую отсталость, экономическую слабость России и неустойчивость самодержавной власти. Увы, самодержец на это глубокое, убедительное, страстное, провидческое письмо своего министра не отреагировал никак. Похоже, даже не удосужился его прочитать. Объяснить это можно либо безответственностью «хозяина земли русской», либо тем, что этот «хороший и весьма воспитанный молодой человек» (как о нем отозвался С.Ю. Витте) инстинктивно опасался увидеть самого влиятельного своего министра в ряду «диссидентов».
Так или иначе, нежелание вникнуть в ключевой вопрос дорого обошлось не только ему самому, но и России. Революция 1905 года явилась прямым его следствием. Тушить охвативший страну социальный пожар выпало П.А. Столыпину. Тот понимал, что прежде всего нужно успокоить крестьянство, и пытался впопыхах реализовать именно те меры, что предлагал С.Ю. Витте семь лет назад (и оттого признается нынче великим реформатором); но «полнейший произвол и полицейское усмотрение», определившие, по выражению Витте, стиль столыпинских реформ, не разрешили проблему, а лишь «загнали в подземелье», что спустя недолгие годы, как говорится, аукнулось…
На мызе Лядно будущие социальные потрясения не прогнозировали и крестьянскую проблему обсуждали, скажем так, на самом приземленном уровне. Мало что обсуждали — пытались даже экспериментировать в социально-созидательной сфере (чего в принципе не могли делать диспутанты из советских кухонь). Для практических прожектов в имении Каменских были самые подходящие условия: сотни десятин не очень пригодной для сельскохозяйственного использования земли, неисчерпаемые резервы рабочей силы в окрестных деревнях (дешевой, но, увы, катастрофически неквалифицированной) и вовсе не условная, а житейская экономическая необходимость: надо ж было как-то поддерживать хозяйство. И еще были тут просвещенные энтузиасты, готовые не только рассуждать, но и действовать.
Думаю, не будет большой натяжкой представить Лядно Россией в миниатюре: те же проблемы и те же возможности. Если в Лядне получится, то почему бы не получилось и в масштабах России?
Поэтому Ю.А. Горбунов пристально и пристрастно присматривается к попыткам обиходить мызу Лядно: не намечался ли там альтернативный путь развития России — не такой кровавый, не такой разорительный, не такой «шоковый», каким он оказался в реальности в ХХ веке? Без революций, без продразверстки, без колхозов. Если говорить точно, таким образом вопрос он прямо не ставит, но видно же, что события, происходившие на мызе Лядно, — центральные в его повествовании; хотя по ходу сюжета действующие лица временами оказываются и в Петербурге, и в Лондоне, Париже, на Кавказе, везде они присутствуют лишь номинально: подробности не прописаны, даже фон не прорисован. А в Лядне течет осязаемая жизнь. Рассказывая о том, что происходило на мызе, Юний Алексеевич и сам присутствует в тексте, обнаруживая особый интерес к предмету повествования. Чему-то радуется («набрел» на журнал, ныне забытый даже историками литературы), чему-то удивляется (например, как получилось, что два таких знатока крестьянской жизни, как Г.И. Успенский и А.Н. Энгельгардт, работавшие в одно время и в одном русле, никак не «пересеклись»?), что-то ставит под сомнение (не совсем так, мол, было на самом деле, как представлялось героям повествования).
Лядно в книге Горбунова — нечто вроде лаборатории переустройства крестьянского труда и быта в пореформенной России. В сущности, ради эксперимента петербуржец М.П. Ребиндер строил мызу. Какие-то «общественные фантазии» периодически возникали и у самого Андрея Васильевича, когда он окончательно переселяется в свое необустроенное имение. Самый масштабный его проект — приобретение по соседству невдалеке от мызы крупного и неухоженного имения, чтобы заняться в нем сельским хозяйством в больших масштабах. При этом владельца мызы с энтузиазмом поддерживают Г.И. Успенский, Л.К. Чермак и другие, кто оказался рядом. Был как-то и у Г.И. Успенского порыв перекупить у Каменского земельный участок для устройства собственной небольшой усадьбы: домик, огород, пара коров. И постоянно идет в Лядне какая-то работа по совершенствованию хозяйства: разводят целое стадо коров и устраивают сенокос; Успенский поднял общественность, чтобы замостить лагами болотистый участок дороги, ведущей от Лядна в сторону Чудова; часть территории обрабатывается под пашню, причем Л.К. Чермак с гордостью вспоминает, как внедрил в обиход железный пароконный плуг шведского производства вместо привычной в тех краях сохи… В основе всех этих новаций — опыт, почерпнутый из научных журналов и книг, из личных наблюдений; причем, как подчеркивает Ю.А. Горбунов, «не собственно доход побуждает Каменского и его сообщников [к этим экспериментам], а стремление работать свободно и самостоятельно, доказать, что и на северных землях можно получать хорошие урожаи».
Можно сказать и проще: совершенствуя хозяйство в Лядне, они думают о будущем России. Но будущее это, если судить по результатам их хозяйствования, не внушает оптимизма. Да, плуг вместо сохи — это, конечно, прогресс, но другие прожекты (вполне логично начать с первоначальной идеи М.П. Ребиндера) неизменно проваливаются. В каждом случае легко обнаруживаются конкретные причины: Ребиндер не нашел общего языка с крестьянами, для которых старался; у Каменского не сложились отношения с компаньоном по сельскохозяйственному проекту; Успенский доверился на слово ненадежному человеку… И вообще все они дилетанты в сельскохозяйственных делах.
Но когда любое начинание фатально проваливается по каким-то локальным причинам, да хотя бы и из-за дилетантизма его инициаторов и исполнителей, не резонно ли предположить, что у этих вполне объяснимых и как будто случайных причин есть некая неодолимая онтологическая основа?
Ю.А. Горбунов не сформулировал этот вопрос в словесной форме, но выдвинул на передний план коллизию, в которой он представлен наглядно. Я имею в виду существенное несовпадение духоподъемного образа крестьянина Ивана Ермолаевича из очерка Г.И. Успенского с прототипом, с которого он был списан. Прототипом писателю послужил упомянутый выше Леонтий Осипович Беляев — управитель мызы Лядно, поставленный на эту должность Андреем Васильевичем сразу после покупки имения.
Откуда взялся в Лядне Леонтий Осипович, как и где Каменский его нашел, непонятно. Даже о его прошлом сведения противоречивы. По Горбунову, это был крестьянин Невельского района Витебской губернии (но не от домашнего же очага оторвал его Андрей Васильевич), а Ю.А. Каменский говорит о нем как о «бывшем мастеровом-табачнике», что никак не согласуется с образом умелого сельского хозяина. Не проясняет, даже немного и запутывает ситуацию комментатор А.Г. Мец: дескать, «Леонтий Осипович Беляев — крестьянин, управлявший имением Лядно в период работы А.В. Каменского в Баку». Но ведь в других материалах, включенных в книгу, тот активно участвует в разных «фантазиях», которые придумываются в Лядне, и то время, когда Андрей Васильевич живет там постоянно. А когда и почему Беляев из имения исчез? Я искал, но не нашел в тексте книги ответа на этот вопрос. Наверно, какой-то кусочек «разорванной фотографии» унесло ветром.
По правде говоря, это не так уж и важно. Важно, что такой крестьянин в Лядне был, он изначально наладил жизнь на мало для того пригодной «пустоши», и все, кто бывал на мызе при нем, не могли не подивиться его умной расчетливости, хозяйственной предприимчивости и добросовестности. Кстати, когда в 1886 году у Каменского и его сподвижников родилась идея создания большого сельскохозяйственного предприятия, то нашлись среди своих кандидаты на роли агронома, механика, а роль, скажем так, хозяйственного стратега хотели поручить Леонтию Осиповичу — такова была вера в созидательный талант этого самородка. Но тот проект, как и другие, не был реализован.
Г.И. Успенский имел возможность тесно общаться с Беляевым, когда в начале осени 1879 года приехал в Лядно и надолго там остался. На мызе писателю хорошо работалось, а между делом он помогал неграмотному Леонтию Осиповичу составлять письменные отчеты для хозяина имения, жившего тогда в Баку. Юний Алексеевич цитирует воспоминание Успенского о впечатлениях тех месяцев: «На моих глазах дикое место стало оживать под сохой пахаря, и вот я тогда в первый раз в жизни увидел действительно одну подлинную важную черту в основах жизни русского народа — именно власть земли». Со знакомства с Беляевым, утверждает Горбунов, началась «довольно продолжительная “влюбленность” Успенского в “мужика”». И, естественно, в одном из очерков цикла «Крестьянин и крестьянский труд» писатель изобразил героя, прототипом которого стал Л.О. Беляев.
Героя, списанного с Леонтия Осиповича, зовут Иваном Ермолаевичем, и это, конечно же, не фотографически точный портрет, а воплощение представлений писателя о крестьянине, который может и должен возродить Россию, как Беляев оживил «пустошь Лядно». Это в нем воплощена «власть земли».
А что, собственно, значит эта власть и почему она — от земли? В сущности, писатель имеет в виду частнособственнический инстинкт, пробуждающийся в крестьянине, когда он становится полноправным владельцем клочка земли, на котором работает. Ю.А. Горбунов цитирует эпизод из очерка Успенского, когда Иван Ермолаевич категорически отвергает работу на условиях товарищества: там десять человек не поднимут одного бревна, а он один, если потребуется, перенесет его куда надо.
Цитирует, но тут же замечает: а ведь Леонтий Осипович был вовсе не такой! Он не владел мызой Лядно, а только получал жалованье. Не на себя работал! Его увлекало само дело, работа на общее благо, на миру, сообща, в творческом порыве.
И ведь не сказать, что писатель, так тесно общавшийся с ним, этого не заметил. Заметил, конечно, и отразил. В некоторых случаях Иван Ермолаевич, как пишет Горбунов, «является нам с физиономией Леонтия Беляева и колеблет написанное о нем ранее» — например, когда рассуждает, что «идеальный работник тот, который увлекается общим течением работ в той семье, куда он входит, который забывает, что работает на чужих людей, который сливается с этими чужими людьми, который тысячу дел сделает “играючи”…»
Непоследовательность в рассуждении дает повод оспорить логику рассуждающего. Но не стоит ловить на логических противоречиях художника (а Г.И. Успенский именно художник!), ибо очерки — не трактаты, он мыслит образами и воспроизводит мир в конкретно-чувственной полноте. И если в воссозданном его талантом и воображением мире читатель обнаруживает противоречие — причина не обязательно в том, что автор не может договориться сам с собой: вероятнее всего, противоречива сама отображенная реальность.
Во всяком случае, в очерках Успенского так и есть. Писатель был в свое время немыслимо популярен как раз по той причине, что глубже других погрузился во всех волнующий крестьянский вопрос. И там, на глубине, он обнаружил, что проблема не сводится к «земле» и «воле»; на самом деле все и экономически, и особенно психологически сложнее. Представьте ситуацию: конкретный землепашец родился и вырос в патриархальной семье и крестьянской общине, при этом, вступая в зрелый возраст, обостренно переживал свою зависимость от того и другого, невозможность развернуться в полную силу. Эх, был бы он сам себе хозяин!.. И сколько человеческих драм развернулось на этой почве! Но попытки освободиться как от семьи, так и от общины нередко — и закономерно! — оборачивались не меньшими драмами, ибо семья и община — это и почва, и защита, и моральный стимул, и общественный контроль.
«Миром» или «в одиночку», коллективизм или индивидуализм — это не частный случай, а онтологическая проблема, причем не только российская. Она имеет целую гамму аспектов — историческую, национальную, экономическую, юридическую, моральную, религиозную, если хотите. И все бурные споры по крестьянскому вопросу во все времена происходили оттого, что каждый воспринимал его в своем ракурсе.
На мызе Лядно, судя по включенным в книгу Ю.Г. Горбунова воспоминаниям, центральным в крестьянском вопросе признавался моральный аспект, и Юний Алексеевич именно его акцентирует, воссоздавая жизнь А.В. Каменского и его окружения. При этом главной пружиной сюжета оказывается противоречие между привезенным из Англии практицизмом и преобладающим в русском менталитете бессребреничеством.
Собственно, бессребреничеством Андрей Васильевич заразился, я думаю, еще в Англии, но не от англичан, а от своего же дяди Гавриила Павловича, который увез его туда подростком, не имея в том корысти. Более того, как установил Д.В. Воронин, семья дяди жила в Лондоне в нужде, ибо хоть тот и пребывал в английской столице в качестве агента российского министерства финансов, его должность не была высокооплачиваемой. Конечно, можно говорить о практическом расчете у Гавриила Павловича: у него был сын Николай такого же возраста, как и племянник, и он резонно рассудил, что мальчикам вдвоем в чужой стране будет комфортней. Но, воля ваша, усмотреть в таком расчете корысть я не могу.
Думаю, читатель помнит, что и мызу Лядно Андрей Васильевич покупал не затем, чтоб поспособствовать развитию революционного движения в России, и не ради какой-то иной практической цели, а просто помог попавшим в беду людям. У него тогда водились деньги — почему бы не употребить их на благое дело? Вот и вся «корысть».
И в очерке Ю.А. Горбунова, и в приложениях к нему много примеров того, как герой книги совершает поступки, «имеющие по преимуществу общественный характер и не приносящие лично ему никакой корысти, кроме самого необходимого — куска хлеба и крыши над головой». Потому Горбунов и назвал его «бессребреником». Но именно «бессребреничеством» объясняются и неудачи, которые преследовали Андрея Васильевича на протяжении всей его жизни по возвращении из Англии. Коллизии при этом возникали разные: в одних случаях его подводили партнёры, которые включались в общее с ним дело, имея личный корыстный интерес, в других бескорыстие не позволяло ему заранее просчитывать последствия своих поступков. Он не пытался извлечь выгоду даже из хозяйственной деятельности, которая развивалась в его имении стараниями управляющего Беляева. Причем, как замечает Юний Алексеевич, бескорыстие владельца мызы побуждает и Леонтия Осиповича нести свою службу без примеси личной корысти.
Но невозможно жить в России отдельно от России, и «бессребреник Каменский» закономерно потерял высокооплачиваемую работу, соответствующую его квалификации и творческим потенциям. После того перебивался случайными заработками, не раз принимался за общественно значимые дела, которые фатально проваливались, ввергая Андрея Васильевича в непосильные уже для него расходы и новые долги. В надежде свести концы с концами он начал продавать под топор участки леса на территории имения. И уже сам обращался к Г.И. Успенскому: дескать, пособите найти подходящую работу, если представится случай.
Вот в такой ситуации Андрей Васильевич обратился к литературной работе. Можно ли сказать, что совершить этот поворот ему помог Успенский? Напрямую — вряд ли, косвенно — без сомнения.
В те годы, когда Каменский испытывал особенно большие финансовые трудности, Глебу Ивановичу, напротив, улыбнулась фортуна. В.М. Гаршин познакомил его с Павленковым. Это было начало 1880-х; имя и авторитет у писателя уже были: большой успех имели его «Нравы Растеряевой улицы», он был постоянным автором всеми читаемого журнала «Отечественные записки». Но прозорливый издатель понял, что потенции писателя гораздо масштабнее, и предложил Успенскому издать полное собрание его сочинений, посулив гонорар, какой до того никто тому не платил. Для неутомимого труженика, тоже «бессребреника» и неудачника, вечно перебивавшегося в нужде, это был неожиданный подарок судьбы. Правда, был один нюанс: сочинений у молодого еще писателя (Глебу Ивановичу в тот момент было только сорок!) набралось лишь на три тома. Но это не смутило издателя: он рассудил, что, оценив первые три, публика с нетерпением будет ждать очередные тома, а у писателя хватит творческого запала написать новые произведения. Так и случилось: к сорока пяти годам Г.И Успенский был уже автором восьмитомного собрания сочинений, выпущенного издательством, которое было в центре общественного внимания. «Собственный голос Успенского услышала читающая Россия», — пишет Ю.А. Горбунов.
Так что «проект», как принято нынче выражаться, оказался успешным и для издателя, и для писателя. С павленковских гонораров Успенский купил дом в Сябреницах — я уже упоминал о том; мог себе позволить и другие немалые расходы. В те годы он часто бывал в Лядне, они много общались с А.В. Каменским. Но пример Успенского Андрей Васильевич вряд ли примерял к себе: все-таки он не чувствовал себя литераторам, к тому ж в те годы он, как пишет Горбунов, «бредил Англией», где мог бы найти и работу по квалификации и по душе, и там немыслима была бы дискредитация по подозрению в неблагонадежности, как в России. И, как предположил Юний Алексеевич, покопавшись в архивных документах, Каменскому вроде бы даже удалось еще раз побывать в Англии, но уже в середине 1890-х годов. Правда, для твёрдой уверенности в том, что такая поездка имела место, аргументов у биографа не хватило; к тому ж если она и была, то это уже была поездка русского литератора, который к тому времени, как считает Горбунов, «покончил с англоманством».
Не нашел я ни в основном очерке книги, ни в приложениях, его сопровождающих, сведений о том, случилось ли Каменскому и Павленкову лично познакомиться в 1880-е годы. Скорее всего, нет; но не знать друг о друге хотя бы через Успенского они не могли. Иначе чем бы объяснить, что, задумав свою биографическую серию, Флорентий Федорович в числе самых первых потенциальных авторов обратился к Каменскому? Глеб Иванович в то время вряд ли мог выступить посредником между ними: у него уже начиналась душевная болезнь, одолеть которую ему не удалось до конца жизни.
С начала 1890-х годов работа по заказам издателя Павленкова становится главным занятием и даже главным источником средств существования ляднинского затворника, ибо другой оплачиваемой работы у него не было, а имение приносило только убытки. Все домочадцы и гости мызы со вниманием и уважением относились к литературному труду Андрея Васильевича. Младший сын начинает свои воспоминания об отце с образной зарисовки — как тот «целые дни сидит у себя в кабинете за деревянным письменным столом, склонив голову над рукописью». Сидящим в своем кабинете, «окруженным источниками», за работой («если не ошибаюсь, за биографией А. Линкольна») вспоминает своего шурина и Л.К. Чермак. А в очерке Ю.А. Горбунова работа Каменского по заказам Павленкова — если и не ключевая, то, несомненно, очень принципиальная тема, поскольку через нее не только проявляется работа души героя очерка, но и выясняются истины, важные для самого автора.
Напомню, что выпуски павленковской серии ЖЗЛ не предполагали авторского «самоутверждения»: требовалось лишь познакомить читателя с «канонической» биографией «замечательного человека», а для того не только можно, но даже лучше было не погружаться в архивы, исследовательские разработки и еще какие-то «эксклюзивные» источники информации, а грамотно и добросовестно скомпилировать достоверные публикации о герое повествования, по той или иной причине неизвестные или недоступные широкой российской публике.
Работая по заказу Ф.Ф. Павленкова, А.В. Каменский тоже широко опирался на источники — как правило (если не всегда) англоязычные, но масштаб собственной личности и жизненный опыт не позволяли ему довольствоваться ролью литературного подёнщика. Он не просто зарабатывал: в каждом случае у него было свое отношение к теме и герою и своя, скажем так, сверхзадача. Конечно, большим его преимуществом было знание английской реальности, глубокое погружение в массив английской культуры. Однако ключи к биографиям «замечательных людей» он находил и в разговорах на общественно-политические темы с гостями, посещавшими мызу Лядно, и в сельскохозяйственных прожектах, которые там обсуждались при живейшем его участии, хоть и не были реализованы, и в своем инженерном и просто житейском опыте. А когда Андрей Васильевич взялся за очерк о Томасе Эдисоне (знаменитый изобретатель был не только современником, но даже и несколько моложе по возрасту своего русского биографа), то написал тому письмо, и деятельный американец ответил ему звуковым письмом, заодно продемонстрировав и свое особо резонансное изобретение. Так что не были биографические очерки Каменского нейтральными пересказами «нормативных» сведений; работая над каждым из них, автор решал важный для себя самого общественный вопрос.
На последнем обстоятельстве заостряет внимание читателя Ю.А. Горбунов. В частности, рассказывая о том, как Каменский занимался жизнеописанием Авраама Линкольна, он пишет, что тот «воспользовался популярным сочинением биографа Линкольна — Фостера, однако писать принялся по-своему. В его очень доступной по стилю 85-страничной книжечке Авраам Линкольн предстал не столько президентом и политиком, сколько добрым бескорыстным человеком, с сердцем, отзывающимся на малейшее страдание. Предстал защитником прав человека. Иные страницы наивно сентиментальны, и чувствуешь: не от литературы это и даже не от героя, а от самого автора. Замечательные люди Каменского и он сам в чем-то удивительно схожи». И Эдисон у Каменского — «человек вполне безалаберный, увлекающийся, раздающий свои кровные товарищам, а потому сам то и дело оказывающийся с пустыми карманами». Применительно к себе, к своему изобретательскому и житейскому опыту, переосмысляет Андрей Васильевич характеры Джеймса Уатта и Самуила Морзе.
Это не просто свой взгляд, но и своя мысль. «Мы чувствуем, — замечает Ю.А. Горбунов, — в очерках нешуточное борение англомана Каменского с Каменским-россиянином, борение неосознанное, не умеющее оформиться хотя бы в маломальскую концепцию, а происходящее на уровне личных ощущений и привязанностей, с неизменной опорой на собственное бессребреничество <…> Влечет Каменского нигде не виданная английская свобода предпринимательства, здоровый дух конкуренции. Но он не может принять чуждого русской натуре принципа “мой дом — моя крепость”. Интуитивно ищет компромисса — соединения деловитости, свободы и бесклассовости с общественным началом, с бескорыстием, распахнутостью души, состраданием к униженным и оскорбленным».
Биографические очерки для павленковской серии ЖЗЛ А.В. Каменский написал в самом начале 1890-х годов, а после того продолжил литературную работу, главным образом, уже в качестве переводчика. «Он не переводил по заказу, а брался только за то, к чему лежала душа», — подчеркивает Ю.А. Горбунов. Но ведь из списка имен, предложенных Павленковым для ЖЗЛ, Андрей Васильевич тоже сам выбрал те, что были ему по душе. В том и другом случае душа его была предрасположена к биографиям и сюжетам, где наглядно и обостренно сталкивались житейская прагматика и общественный интерес. В очерке Горбунова выстроена целая цепочка имен — историк Генри Томас Бокль, политик Уильям Гладстон, социальный философ Роберт Оуэн, писатели Диккенс, Бульвер-Литтон и Уильям Моррис, — к которым обращается его герой, стремясь, похоже, понять не столько их, сколько самого себя. Для Каменского они не только персонажи истории, но и примеры общественно значимого поведения, и он позволяет себе несколько «подкорректировать» реальные фигуры, чтобы они органичнее включались в его мысленный эксперимент. Он, к примеру, идеализирует политика Гладстона, потому что ему хочется, чтоб политику вершили «бессребреники». Он сочувствует утопическим идеям Роберта Оуэна, ибо они показались ему созвучными попытке лядненского сообщества устроить земледельческую артель (при том что и затеи Оуэна не прижились в Англии, как провалился артельный проект в Лядне). Он увидел близкого себе по духу человека в Уильяме Моррисе, поскольку в том, как в нем самом, «то ли борются, то ли дополняют друг друга предприимчивость и бескорыстие, неприятие жестокости и жажда перемен».
Ю.А. Горбунов внимательно следит за движениями мысли и души своего героя, обсуждает их, привлекая дополнительные источники, и уже по одному этому признаку видно, что обсуждаемые вопросы не менее важны для него самого, нежели для Каменского. Ибо с приходом второго российского капитализма нравственные основы человеческой души подверглись еще более грубому и циничному, нежели во времена Каменского, давлению со стороны звериной алчности и экономического эгоизма, а пути, которые манили поборников свободы и справедливости полтора столетия назад, ныне все пройдены и никаких надежд уже не сулят.
Биограф Каменского знает то, что его герою не могло даже пригрезиться в туманной дымке грядущего, поэтому трезво понимает утопичность идеи преодоления социальных противоречий через просвещение, невозможность свободного и творческого артельного труда в мире социального неравенства и беззастенчивой коррупции, неосуществимость социального переустройства ненасильственным путем. В его оценке позиция Каменского основана не на мировоззрении, а на мироощущении: «Тяготение к утопии, фантастике, сказке перекликается с болью за униженных и оскорбленных, для них страстно желает он переустроить землю, отвергая при этом, однако, любой род насилия, классовой вражды и мести… Следуя принципу “око за око”, люди не замечают, как добро и зло меняются местами».
Подсознательное желание Каменского примирить в общественной жизни «английский» прагматизм и «русское» бессребреничество Ю.А. Горбунов резонно считает несбыточным, но как иначе было разрешить коренное противоречие российской жизни во второй половине XIX века? Да и разрешимо ли оно в принципе? Много попыток знает история — особенно история драматического ХХ века; кажется, после каждой ситуация в мире людей становилась только хуже. Не так давно начавшийся новый век (а с ним даже и новое тысячелетие) принес новые разочарования во всем, что еще недавно сулило хотя бы призрачную надежду.
Во всем? Я не уверен, что Ю.А. Горбунов с этой мыслью писал свою последнюю книгу, но именно она подсказала мне, что существует все-таки незыблемая и вечная скала, на которой может прочно утвердиться человек, утративший надежду в житейских штормах. Это не очередной спасительный вариант организации общества (какая-нибудь новая разновидность демократии), а особое качество человеческой натуры, от внешних причин, в сущности, не зависящее. Этим качеством замечателен герой его книги. Андрей Васильевич Каменский не совершил какого-то деяния, которое сделало бы его имя знаковым для истории цивилизации; более того, по общепринятым меркам он был неудачником. Но он был, по определению Горбунова, бессребреником и потому заслуживает места в одном ряду с героями биографической серии Павленкова.
Сразу, впрочем, нужно оговориться, что старинное слово «бессребреник» Юний Алексеевич понимал несколько шире, нежели оно толкуется в словарях: не только бескорыстный, не жадный, не падкий на деньги человек — да, конечно, и такой, но это не главное; главное же, это человек — как бы точнее выразиться? — чувствующий свое органическое единство с человеческим сообществом. Не «ответственность перед коллективом», не «гражданский долг», даже не чувство причастности («без меня народ не полный»), а ощущающий себя человеком. Не биологической особью — Homo sapiens’ом, — а личностью, то есть индивидом, воплотившим в себе родовую социальную суть: историческую память, коллективное знание, мораль, способность мыслить и сопереживать всему тому, что происходит с людьми. Впрочем, родовая сущность человека — слишком сложный предмет, чтобы касаться его мимоходом, поэтому ограничусь примером: бессребреник — это человек вроде Андрея Васильевича Каменского, каким его увидел и понял, собрав вместе кусочки мелко разорванной и пущенной по ветру фотографии, Юний Алексеевич Горбунов.
Бессребреник, по Горбунову, — это не позиция, не деловое качество, а особый строй души. Такой человек может быть и талантлив, и умен, и успешен в своей профессии или общественной роли: был же Каменский прекрасным инженером, а потом и писателем. Но в делах, требующих практичности, расчета, изворотливости, бессребреник «неконкурентен» по определению и к переустройству жизни не способен. Зато (причем по той же причине) он невосприимчив к социальным перипетиям: меняется общественный уклад, ломаются устои, перерождаются нравы и обычаи, но бессребреник ориентирован не на изменчивую конъюнктуру и даже не на контролируемое социальной средой чувство долга, а на укорененное в душе чувство должного. Меняющиеся обстоятельства деформируют человеческую особь, а сопротивление среде, как заметил А.М. Горький, создает человека как личность.
Бессребреничество — ген человеческого в человеке, и Ю.А. Горбунов очень наглядно показал движение этого гена от поколения к поколению. Бессребреник Каменский обнаружил его у «замечательных» изобретателей, общественных деятелей, писателей и представил его как императив подлинно человеческого поведения в своих очерках и переводах; издатель Павленков, тоже бессребреник, издал эти очерки и книги и тем самым привнес вариант бессребреничества в сознание общества, размышляющего у роковой развилки: направо пойдешь… налево пойдешь…
Но картина была бы незавершенной, если бы сам автор книги не воспринимался как носитель этого гена. Юний Алексеевич Горбунов — журналист, писатель, общественный деятель и просто вдумчивый и глубоко порядочный человек — был достаточно искушен в социально-исторических делах, чтобы понимать: принцип бессребреничества непригоден для создания социально-политических платформ, для возбуждения общественных движений. Но он был тверд в убеждении, что во всех перипетиях жизни главное не в том, чтоб добиться успеха по каким-то внешним критериям, а чтобы жизнь прожить по-человечески. И пока в общем потоке людей, озабоченных накоплением денег или имущества, карьерой, репутацией, имиджем и прочими атрибутами самоутверждения, встречаются «белые вороны», которым важнее всего жить в согласии с самими собой, не лелеять душу для весьма проблематичной загробной жизни, а чувствовать себя здесь и сейчас человеком, — человеческая история не уткнется в какой-нибудь барьер, установленный социологами или политиками, и будет сохраняться надежда…
1 Горбунов Ю.А. Бессребреник Каменский. Из библиотеки Флорентия Павленкова. — Санкт-Петербург, 2021.
2 Вибе Ф.И. Остров Павленкова. // Вестник УРО РАН «Наука. Общество. Человек». 2007/3 (21). С. 153–159.
3 Будучи еще подростком, Юрий Андреевич учился в одном классе петербургского Тенишевского училища с О.Э. Мандельштамом и даже пытался соперничать с будущим поэтом в стихотворстве. Александр Григорьевич Мец, литературовед и текстолог, вышел на семейство Каменских через изучение творчества Мандельштама и таким образом оказался в числе участников создания книги об А.В. Каменском.
4 Мемуаристы Ю.А. Каменский и Л.К. Чермак этих красок щедро добавили; Юний Алексеевич не стал (а мог бы) их цитировать, но он придерживался своей темы.
5 Понятно, что идея свободы для России была не нова, но даже для В.И. Даля это, прежде всего, «своя воля, простор, возможность действовать по-своему», а в интерпретации европейских философов (просветителей, Канта, Гегеля, Маркса) понятие свободы так или иначе связывалось с пониманием места индивида в социуме. «Сбейте оковы, дайте мне волю, и я научу вас свободу любить» — совсем не то, что «свобода — осознанная необходимость». Порывы к воле пробуждали бунтарский дух, идеи свободы вели к революции.
6 Так пишет Ю.А. Горбунов, но Д.В. Воронин утверждает, что с пятнадцати, Ю.А. Каменский — что с четырнадцати, а Л.К. Чермак — что «в раннем детстве Андрей Васильевич был увезен своим отцом в Лондон, где и окончил высшую техническую школу». У каждого были свои источники, а возможности сопоставить, чтобы понять причины разночтений, не было.
7 Витте С. Ю. Избранные воспоминания. — М.: Мысль, 1991. С. 528.