Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2022
Ефим Гаммер (1945) — родился в Оренбурге (тогда Чкалов). Окончил отделение журналистики ЛГУ. В Израиле с 1978 года. Член правления международного союза писателей Иерусалима. Автор 25 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Печатался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Кольцо А», «Литературный Иерусалим», «Нева», «Новый журнал», «Русская мысль», «Сибирские огни», «Урал» и др.
1
Сначала были сновидения.
Потом километры-мили. И превращения сновидений в сказки. И превращения сказок в явь.
Начну с себя. Много лет я отмахал на ринге.
Я привык к тому, что я один, и противник мой один, и нам никто не мешает для взаимоубойного выяснения дружеских отношений.
Я привык к одиночеству на ринге.
Но я разговорчивый человек.
Мне чужда молчаливая медитации. И что? Я загнал себя в молчаливую медитацию. На три недели.
Однако мне необходим собеседник. Что делать? И я придумал его за рулем.
Над моим прокатным «ситроеном» — антенна, худющая, как йог. Антенна — сводница. Извлекает голоса из мирового пространства и на бархатных ножках различных тембров вталкивает их в салон легковушки.
Я настраиваю приемник на журчание израильского ручейка, прибавляю громкости. Дальше — акт творенья, очеловечивание голоса, женского, естественно, голоса…
Вот теперь — скорость, чтобы похищенная из динамика женщина не выпрыгнула из машины. И — по указательным знакам. В ту или иную сторону — все равно! Была бы Ницца — на карте! Ницца, где писал рассказы Иван Бунин, создавал витражи Марк Шагал. Ницца, где на днях во Дворце культуры и спорта открывается международная выставка-конкурс художников. На этой грандиозной по своим масштабам экспозиции представлены и мои работы. Им, как явствует из письма оргкомитета, не лишенного при своих судейских полномочиях специфического французского юмора, «чуть-чуть не хватило до «Гран-при — кубка с изображением Орла Ниццы», но вполне хватило до получения серебряной медали и лауреатского диплома».
Простим французам специфические неправильности в грамматике русского языка. Ну, а переводчику — некоторую неточность перевода.
Главное, Ницца на географической карте Франции обнаружена.
В дорогу я не взял ни одного адреса, ни одного «полезного» телефона. И оказался робинзоном на острове европейского благополучия.
2
На автобане Париж — Лион высветилась представительная заправочная станция с магазинами, мотелями и бесплатными стоянками. Время позднее, пора думать о ночлеге. Подкатил к магазину, поставил «ситроенчик» на видном месте, у светящейся витрины. И пешочком к длинному, как казарма, зданию. По замыслу архитекторов, здание это являлось неким раем для автомобилистов всех стран и наречий. И столовая в нем. И ресторан. И газетный киоск для грамотных. И лавка с сувенирами. И, главное, гостиница, самая дешевая из «походных», — «Формула-1». Но куда затерялась эта «формула», никак не пойму. Я и на лифте. Я и по эскалатору. Я и по крутым, вкруговую восходящим лестницам. Нет моей «формулы». Сгинула. Направляющие стрелки везде, а приткнуться некуда.
Ладно! Вспомнилось мне, что и прежде не был я силен в формулах: ни одного из двух технических вузов, куда поступил до призыва в армию, не превозмог, пришлось ограничиться университетским образованием — Латвийский госуниверситет, русское отделение журналистики. Вспомнилось мне, и решил: не дается мне «формула» на автозаправочной станции, рвану в близлежащий городок — там и прикорну. Какой по карте ближайший? Макон? Хорошо, в маршрутном листе нам Макон не писан, но… бытие определяет сознание и направление действий. Так я решил и двинулся к выходу. Но дальше, когда я «пошел на выход», все, в противовес моим желаниям, пошло кувырком. Я вперед, а дорога выводит назад. Я прямо, а все выходит криво. Наконец выбрался из казарменного здания. И по-быстрому к светящейся витрине, возле которой оставил свою машину. Светящаяся витрина на месте и говорит мне «бонжур, приятель-апаш». А «ситроен», даже не сказав «адью», исчез с бензозаправочной станции. Со всем багажом и картинами личного моего производства. Я не Шагал, не Модильяни. Будут деньги, их картины приобрету. А свои собственные? За деньги покупать не стану, второй раз нарисовать не удастся.
Вспомнилось мне: на супердорогих «БМВ» или «вольво» въезжать в Италию не рекомендуется. В агентствах отказываются страховать их, если турист направляется на родину Гарибальди: там украсть престижную иномарку — плевое дело. На «фирменных марках», пусть даже будут они дешевыми микролитражками, не рекомендуется въезжать на территорию бывших соцстран. Опять-таки крадут, причем не избирательно: не только «ситроены», но и любую заморскую «тачку», обутую в колеса. Но чтобы своровали машину в центре Франции? И у кого? У меня, любимого! Такого еще не бывало! Проблема в том, что я даже в полицейский участок позвонить не могу.
Карманные деньги, припрятанные на бандажном поясе, согревали мне, понятное дело, сердце. Не все еще потеряно, если при мне паспорт и тугрики, необходимые на расход. Поэтому в панику я не впал, ограничился двумя-тремя словами из золотого запаса родного русского языка, вывезенного мной в обход таможни из России в 1978 году, когда я репатриировался в Израиль. Психотренинг, устраняющий душевные травмы, поспособствовал и на сей раз. И я направился вокруг магазина со светящейся витриной, обманывая себя тем, что, может быть, моя машина самостоятельно перебралась подальше от ярких реклам в какой-то темный закуток. Но нет! Моя машина — не из породы управляемых мыслью. Не выискалась она и за магазином. Но там, за магазином, стояло несколько семитрейлеров, этаких грузовиков, напоминающих размерами пульмановские вагоны. И мне, пусть и не искушенному в угоне автомалюток, стало ясно: загнали мой «ситроенчик» в какой-то из этих неохватных гробов и теперь — с песней! — умчат его за кудыкину гору.
В мозгах — пар. В глазах — дым отечества, что нам сладок и приятен. В душе скребутся кошки с лошадиной силой.
Опомнился я уже в магазине со светящейся витриной — моим опознавательным знаком. Показываю паспорт недоумевающей продавщице и говорю сразу на нескольких доступных мне языках нечто подобное:
— Майн коп не понимает, эскюз ми, мадмуазель, как это тиснули здесь, напротив ваших прекрасных глаз, мой «ситроен» — э блэк кар.
Продавщица поняла только слово «ситроен» и выкладывает на прилавок каталог прокатной фирмы «Сеттер».
Снова принимают меня за американца. Снова хотят побаловать меня сервисом — высший сорт — за мои деньги. А их не так-то много, чтобы на каждой заправочной станции приобретал я по автомашине. Я скромный человек с надеждами, что юношей питают до старости. Мне бы найти свою машину да поспеть в Ниццу за своей серебряной медалью, а там хоть трава не расти. Тут и проклюнулась во мне здравая мысль: «А вдруг «твой магазин» с освещенной витриной стоит по другую сторону автобана?»
«Как так — стоит… по другую сторону?»
«А так! Заметь, в «твоем магазине» за прилавком сидела почти что старушка, здесь — совсем молодушка».
И тут меня осенило.
Я кинулся к бензозаправщикам.
— Куда, — говорю, — ведет эта ваша дорога-шоссе? В Лион?»
Молодые ребята поняли меня, улыбаются, указывают направление.
— В Париж, — и показывают рукой, чтобы я не ошибся: туда-туда…
— Как в Париж, когда мне в обратную сторону?
На каком языке гутарил с ними, не помню, да и вспоминать неохота: три слова английского происхождения, одно русское, зубоскалистое, и на посошок французское — «мерси». Но помню, что рванул в казарменное здание, которое, как увидел теперь, перекинуто аркой над асфальтовой магистралью. И торопливо мерил шаги по его бесчисленным коридорам. Ехал на эскалаторе, поднимался на лифте и кружил по лестницам. Но — баста! — не смотрел на зазывные стрелки, зовущие на ночь в «Формулу-1». Плевал я на все их «формулы», как и в юности, когда после демобилизации из армии отверг техническое образование ради университетского.
И что в результате? В результате выяснилось: во Франции еще не крадут маленькие «ситроенчики». Стоит моя подружка у светящейся витрины, где ее и оставили. Стоит напротив вполне пристойного магазина с продавщицей — почти старушкой, которая продаст тебе все, чего ни пожелаешь, если при себе имеешь на это все деньги. Деньги у меня были, но я предпочел не покупки, а элементарное бегство — подальше, подальше от «полиглотовских» достижений, прибавляющих краски моим ушам.
На довольно приличной скорости я увидел съезд на город Макон. Тут же ассоциативно выскочило ивритское слово «маком» — место. И тотчас подумалось, уже по-русски: «вот тебе и место, дружок!»
Я свернул направо. Передо мной шлагбаум. Он поднимется только в том случае если женщине средних лет в будке, по-французски — «мадам», выложишь несколько монет-вездеходов. Открываю окно, спрашиваю, не употребляя неведомых мне глаголов:
— Мотель — отель — гостиница?
Женщина средних лет, по-французски — «мадам», показывает пальчиком: туда-туда…
И я в поисках ночлега съехал с «платного» шоссе в попутный город.
3
(Отступление в эпистолярный жанр — письмо папе и маме, Арону и Риве, в Кирьят Гат.)
Франция, папа, большая, ее трудно всю описать. Как я ни пытался, это все же лучше получалось у Бальзака и Мопассана, у Дюма-отца и Дюма-сына. Просто они Францию описывали с детства, не то что я — на скоростях да на колесах.
Во Франции, мама, живут французы. С кем они живут? Они живут с француженками либо итальянками, испанками, голландками, китаянками, и при этом живут со всеми в дружбе.
Папа, ты мне советовал никогда не связываться с милицией.
— Милиция, — говорил ты, — охраняет нас от самих себя.
Этот совет мне вспомнился в городе Макон. Там-таки я столкнулся с полицией. Только не волнуйся сразу: напоминаю, это было не в твоей родной Одессе.
Во-первых, я никому не дал в морду. Во-вторых, я выражался там по-русски только в уме. В-третьих, все выглядело чинно и красиво, за исключением одного: я потерялся в этом их городе Макон.
Было это на съезде с автобана. Французская «мадам» бальзаковского возраста — мама, имей в виду, я на нее не заглядывался! — указала мне пальцем гостиницу. Я покатил туда, точно по адресу, не сворачивая на красные фонари.
В отеле мне предоставили комнату по высшему шику, как положено заморскому гостю родом из страны самого Садко.
— Мерси боку, — говорю другой мадам, тоже симпатичной, по-русски — «ключнице». Она из меня — мой израильский паспорт, а мне ключ от квартиры, где будут лежать мои деньги.
Я, доложу вам, папа и мама, был уже немножко голодный. Я хотел что-то скушать, а в гостинице — только мадам ключница. Она и указала мне дорогу… Нет, не к своему сердцу, тем более что я не сердцеед, как вы знаете. Она указала мне дорогу в ближайший магазин. А он — всего ничего, в каком полукилометре. Пять минут на колесах, и ешь — не хочу! Короче, выскочил я на окраину их Макона, подрулил к торговой точке с широкими окнами, и — вперед!
Закупился честь по чести, как и положено. Так что на ночь, мама, голодным я не остался. Ах, мама, я и запамятовал: ты ведь не доверяешь слову «ночь». Это, по-твоему, время Мишки Япончика, который гулял на свадьбе твоей мамы Иды, одесской красавицы образца 1917 года, и твоего папы Аврума Вербовского, тогда солдата, вернувшегося с фронтов Первой мировой войны. Поэтому, чтобы ты не подумала всякое-разное, в любом случае лишнее для здоровья, докладываю: из холодного я купил не оружие, а палку твердокопченой колбасы, булку хлеба — багет, баночку «ваших одесский мидий», здесь они плавают в море под иным именем, немножко сыра — пахнет так, что нельзя не купить. Заодно, чтобы весь этот товар протолкнуть в желудок, я купил французское столовое вино в пластмассовой бутылке объемом в полтора литра. Объясню: вино купил по той простой причине, что ты, мама, не рекомендовала мне пить воду из-под крана. Эту рекомендацию я выполняю честно и охотно. Поэтому мне даже не требуется на второе ничего из горячего, ни оружия, оставленного на побывку в Израиле, ни супа по имени Борщ или Харчо.
Итак, дорогие мои мама с папой, отоварился я с удовольствием и пользой. Дальше — на выход из торговой точки, за руль и в гостиницу: пора заморить червячка. И тут — прокол! Нет, дороги у них превосходные, «террористические» гвозди нигде не подсовывают под колеса. Но в них, в их дорогах, заложена некоторая странность: едешь по прямой вроде бы, а оказываешься неведомо где. Вернее, опять-таки в гостинице. Но, кажется, в другой. Вместо «моей» ключницы, взявшей на хранение паспорт, сидит за столом «чужой» мужик, паспорта моего не видевший и в глаза.
Спрашиваю у «чужого» гостиничного ключника:
— Это отель?
— Это отель.
— А это твой отель?
Его! Будьте уверены, его! Я, во всяком случае, сразу поверил ему. Ибо он говорил на всех доступных для европейского туриста языках, кроме русского и иврита. Жалко, конечно, что по-нашему он не очень: не те университеты кончал. Я в Риге, он в Сорбонне. Это, докладываю вам, мама и папа, не хуже, чем в Одессе, в значении высшего образования. Пусть так. Но мне от этого не легче. Остаться без паспорта на полпути к Лиону и Ницце — это и в Одессе до добра не доведет. А здесь, где из предков у меня никто не уродился, и того хуже.
Гляжу я на «чужого» ключника и за его многочисленными словами на неведомых языках постигаю горькую истину «дикого» путешественника: вначале, бедный странник, заруливай в магазин, а потом катись уже в гостиницу. Но эту прописную истину не донесешь до выходца из Сорбонны. Так бы и торчал я напротив него и его образования со своим высшим, советского знака качества, если бы меня не осенило. Докатилось в потемках сознания, что держу без пользы в кармане визитную карточку «моей» гостиницы, предупредительно врученную «моей» ключницей. А там — догадываетесь? — все по-французски. Вынул. Показываю. Тычу пальцем: «вот-вот!»
И что? А то! Он оказался человеком с понятием. Кивнул, набрал номер телефона «моей» гостиницы. О чем-то договорился. Ну, думаю, сейчас начнет на пальцах разъяснять, как доехать мне до собственного паспорта, отданного на хранение. Но нет, не стал он ничего разъяснять. Вызвал полицейскую неотложку, чтобы сопроводила меня до места назначения, будто я какой зарубежный министр.
Полицейские — ребята молодцы. Им — развлечение, мне — уверенность. Я с ними сразу нашел общий язык.
— Офицер?
— Офицер!
— Ес-ес! Их бин тоже офицер! Исраэль — пух-пах — Гарибальди! Гоу ту отель — слип!
Хорошо жить среди военных людей. С полуслова угадывают друг друга по обе стороны от мушки.
Довезли меня французские полицейские до пропавшей с маршрута, как Атлантида, «моей» гостиницы.
Ключница встретила меня, папа, с распростертыми объятиями.
Мама, не подумай ничего лишнего. Но все же есть о чем подумать. Представь себе, хожу я по своей комнате в полураздетом виде с куском колбасы и стаканом вина. Хожу и хожу себе — никого не задеваю, ни к кому не пристаю. Никого в наличии и нет! И в этот «походный» момент моей отпускной жизни вдруг открывается дверь. И на пороге предстает ключница-симпатяга. Чего ей надо, спрашивается? Но как спросить, когда языка не знаю? Входит она ко мне, полураздетому, в кальсонах и с голой грудью, прикрытой кое-где редкими белесыми волосами. Чего ты подумала, мама? И я подумал то же самое. Но не думай обо всем преждевременно. Ей, выясняется, мои кальсоны и рубашку постирать надо — так устроены их бесплатные услуги. Мама, если я отдам ей рубашку, которая уже висит на спинке кровати, то ничего страшного не случится. Но если я сниму при ней кальсоны, чтобы отдать их в стирку, что тогда получится, мама? Скажи, в чем тогда я буду перед ней выглядеть прилично?
Но ничего… Выглядел…
4
Куда ведет странника в полдень дорога?
Дорога ведет в Альпы, из Шамбери в Женеву.
Дави на педаль газа, крути баранку, глазей по сторонам, пока не утомишься.
Ближе к вечеру я утомился. И было от чего…
Говорят, умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Я не хотел быть умнее других и вот вяжу петли на заоблачном шоссе. Сумерки. Горизонт закрыт. Мотор надрывается.
На обочине вырисовывается альпийский отель «Карьер» — пристанище, громыхающее поддатой компанией. В вестибюле никого. В баре полно. И хозяева там, и гости. Милое зрелище.
Старик с лицом Жана Габена сидит в углу за стаканом. Посасывает винцо, степенно беседует с приятелями. Тут все — приятели, все — жители окрестных деревень. Съезжаются вечерком к своему культурному очагу и делятся новостями.
Я заказал себе кофе с коньяком и комнату. Принесли кофе. Принесли коньяк. Сижу себе спокойненько, размышляю. Под рюмку «Курвуазье» и под сигарету «Тайм» это хорошо получается. И невольно — нет, не своими размышлениями, а своим видом привлекаю внимание окружающих.
Атмосфера этого высокогорного кабачка напоминает мне тирольскую пивнушку времен первого моего заграничного путешествия в 1986 году. В той пивнушке я небрежно бросил официанту — «бир», по-немецки «пиво». Слово это производное от ивритского — «бира», что тоже означает «пиво». Потому и далось мне легко, просто-напросто само соскочило с зубов. Заказ, естественно, самый обычный для тамошнего разносчика слабоалкогольных напитков. Естественно, он был мгновенно понят и принят к исполнению. И мне, естественно, незамедлительно приносит кружку пива. Но емкость кружки была для меня не естественной, крупная емкость, в локоть величиной, а диаметром с эйнштейновскую голову. Что на это скажешь? «Гуд!» — да и только. Стал я пить. Пью-пью — дна не вижу. Но вижу: приглядываются ко мне бочкоподобные граждане — тирольцы, в коротких, до колен, штанишках и зеленых шляпах с птичьими перьями. Пью-пью, допиваю — приближаюсь ко дну. Вижу: люди придвигают ко мне стулья. И под предлогом того, что принимают за своего, давай «шпрехать» с наступательным вопросом в голосе: кто я такой, пьющий пиво до дна? И откуда взялся на их вершине европейского мира? И как, при незначительном своем росте, метр шестьдесят три, и без приметного невооруженным глазом брюхала, выхожу на поединок с их пивной бадьей?
Как? А так! И я плеснул в себя остатки, которые сладки.
Язык тирольцев ближе к идишу, чем я мог предположить. Идиш я более-менее понимаю, но говорить на нем не умею. Растолковать моим общительным соседям, что я старый боксер, умелый сгонщик веса, я не мог. А то сказал бы им, что, сгоняя вес, ничего не ел, допустим, неделю, а емкости свои, для иллюзии сытости, наполнял водой. А перед взвешиванием успешно изгонял ее из тренированного организма веками проверенным способом. Но всего этого я не мог им выложить даже при большом желании. Поэтому и воспользовался своей палочкой-выручалочкой, которая почему-то безотказно действовала на всех европейских просторах.
— Их бин официр, — сказал я.
— О! Гут-гут! Официр!
Для немцев офицер — это лицо, не просто требующее уважения. Для них офицер — это, скажем — не ошибемся, человек высшего порядка. Он способен на все! И роту поднять в атаку. И весь персонал публичного дома положить по стойке «смирно». А в отношении выпивки с офицером вообще никто не в силах сравниться, разве что русский солдат. Кстати о птичках, я как раз и был в прошлом «русский» солдат — 1-я гвардейская танковая дивизия, калининградская спортрота. В данный момент меня, в связи с репатриацией в Израиль, перевели в другую армию, которая называется ЦАХАЛ. Но и в еврейской армии я был столь же умело пьющий, без выпадения в бессознанку, «русский» солдат, как и большинство моих товарищей по оружию.
Однако как растолковать все это немцам? На пальцах? Но пальцев всего десять, а слов понадобится не меньше, чем патронов в пулеметной ленте.
— И какой же ты армии офицер? — донимают меня завсегдатаи тирольского пивного заведения.
Подбираю обойму слов из всех известных понемногу языков. И — вперед:
— Их бин официр фром цава — (армия, иврит) — Исраэль.
— О! Майн гот! — выводят с восторгом. — Исраэль! Исраэль! Даян! Шарон! Голда Меир!
— Исраэль! Исраэль! Ам Исраэль хай! — «Народ Израиля жив!» — подключаю я к разномастному хору и припев знаменитой песни, звучащей по Евровидению и на эстрадах всего мира.
— Хай! Хай! Хайль! — поддерживают меня немцы. И начинают со знанием дела «шпрехать» на полупонятном тирольском наречии об израильской армии, и к месту или нет всовывают в накопленные познания любимое с давних времен словечко «блицкриг».
Слово за слово, руки на плечи соседу, и раскачались — в песню:
Марширен, марширен, марширен
Зольдатен унд официрен.
Песню эту я запомнил еще с середины шестидесятых годов, когда служил в советской армии. Нас, новобранцев спортроты, выстроили на плацу.
— Равняйсь! Смирно! Направо! Правое плечо вперед, шагом марш!
Старшина скомандовал:
— Запевай!
И «русские» солдаты запели немецкую песню. Все они, как и я, были из Прибалтики — латыши, литовцы, эстонцы. Советскую власть они мало любили. Также мало любили советские песни. А вот немецкие…
Тирольцы напомнили мне солдатскую юность, когда в расположении советской гвардейской дивизии по плацу бывшего прусского города Кенигсберга разносилась немецкая военная песня.
Вот теперь и перенесемся снова из горной тирольский деревушки в альпийский отель «Карьер». И поясним: воспоминания о той встрече и подтолкнули меня к рюмочке коньяка. Думал, старички подсядут ко мне, «пошпрехаем», кто на каком умеет. Но то ли времена изменились, то ли отношение к израильской армии, то ли просто иная формация культуры.
Однако спустя пять минут ситуация с их культурой вполне разъяснилась. Переместились они все за другой столик, сервированный хозяйкой гостиницы — дочкой, по всем внешним признакам, пожилого человека, похожего на Жана Габена. Ужин у них, видать по всему, семейный, праздничный. На столе много всякого. Трескают старички угощение, пьют вино стаканами. И повышение холестерина в крови их не волнует. И о возможности получения белой горячки не держат никаких соображений. Пьют себе вино да трескают угощение. Благодать! А у стойки мальчишечка лет тринадцати наливает в стопарик мужичку лет под пятьдесят, внешне, ни дать ни взять, охотнику. И ружье при нем. И патронташ при нем. И шляпа с птичьими перьями. Да и о сапогах не забыл: при нем сапоги — не простые, а брезентовые, непромокаемые. Стоит же он здесь, у прилавка, если по красной физиономии судить, наверное, с самого утра. И пьет себе — попивает. Такая у человека охота — выпить. Что он жене скажет, когда вернется, не знаю. Но и зачем мне это знать? Ему хорошо — и ладно!
Стало мне тоже спокойно на душе. Главное, подумал, теперь в койку, а потом… Потом — суп с котом. Во всяком случае, потом погоню с альпийского перевала вниз и уже не полезу в горы, куда умный не пойдет.
5
(Отступление в эпистолярный жанр — письмо маме и папе, Риве и Арону, в Кирьят Гат.)
Мама! Что тебе сказать за Ниццу? Это — город. Почти такой же по габаритам, как Одесса. Насчитывает 400 тысяч душ постоянного населения, при наличии миллионного десанта из курортников, приехавших на променад. Но какой город лучше, не знаю. По Одессе шастал три дня — не разобрался. В Ницце тоже выставлялся всего три дня. И опять не разобрался. Но все же кое-что увидел и посмотрел. С горы в бинокль увидел, что Ницца расположена на Лазурном берегу Франции, в небольшой по размеру бухте. Здесь посмотрел воочию, ходя ножками по мостовой, много ресторанчиков. Один называется очень уж ностальгически — «Лаванда». Если не ошибаюсь, в Одессе продавали одеколон «Лаванда», которым местные эстеты брызгали себе на лицо, а не местные — в горло, чтобы унять похмелье. Здесь, в Ницце, «Лаванда» не для принятия внутрь. Здесь в «Лаванде» тебя принимают как заезжего принца. И несут, несут на подносах. Что? Сообщаю: омары, креветки, крабы, мидии, лангусты. Ну, как, стоило ехать в Ниццу за серебряной медалью с выставки?
Нет, мама, не подумай, что медаль эту я купил на местном толчке под видом шикарного сувенира. Этой медалью меня наградили за мои графические работы из цикла «Иерусалимские фантазии», выставленные среди сотен других — из США и Канады, Италии и Франции, Германии и Голландии, Индии и Китая. Российских коллег не встретил на вернисаже. Хотя в Ницце очень любят русское искусство. И еврейское, замечу, тоже. Тут есть музей Марка Шагала, в котором представлены его витражи.
В 1987 году моя графика выставлялась рядом с шагаловским гобеленом, подаренным им нашей стране. Было это в Иерусалиме — в израильском парламенте Кнессете, где проходила первая, историческая, стало быть, мама, выставка художников-репатриантов.
Сегодня мои работы экспонируются в Ницце — во Дворце культуры и спорта, рядом с музеем Шагала.
Да будет тебе известно, мама, Шагал с 1950 года жил в самой близости от собственного музея в городке Ванс, на том же юге Франции, где и я сейчас нахожусь. И дожил, можно сказать, почти до ста лет, чего и тебе желаю.
А сейчас передай письмо папе. У меня есть что и ему сообщить.
Папа, помнишь? В детстве, когда я читал книгу Бунина, ты говорил мне, что ходил с ним, Иваном Алексеевичем, по одним улицам в Одессе. Было это в девятнадцатом году.
— Бунин был совсем взрослый и знаменитый, — говорил ты, — и ходил напротив моего дома по той улице, что вела в гостиницу и ресторан.
— А я был совсем еще маленький, — говорил ты, — и отирал клешами тротуар в обратную от Бунина сторону, так как мне надо было поспеть в «хедер» — еврейскую школу для начинающих.
— Бунин писал «Окаянные дни» в Одессе, — продолжал ты говорить, — а я в Одессе примерял на себя эти дни окаянные: по росту ли? тут не жмут? там не тянут? И убедился, сшиты они на вырост. До скончания века. А если и на размер меньше, то — ничего: голову отсечешь, и в самый раз покажутся.
— Папа, — поинтересовался я. — По твоему рассказу выходит, что все люди после примерки оставались без голов?
— С головой, сынок, не придумаешь, что при нашей бедности по части питания и одежды, но при наличии воровства и хамства можно коммунизм построить за двадцать лет.
— А за сколько можно, если с головой?
Папа, ты тогда промолчал. Слишком для тебя был неожиданным переход из голодного девятнадцатого года к хрущевским утопиям шестидесятого. Ты близоруко сощурился, подняв на меня глаза. И, казалось бы, взглянул в день сегодняшний из своего детства, из того памятного всей еврейской (и не только еврейской) Одессе октября 1919 года, когда в городской газете «Южное Слово» были опубликованы заметки Ивана Алексеевича Бунина.
«Опять еврейские погромы, — писал он. — До революции они были редким, исключительным явлением. За последние два года они стали явлением действительно бытовым, чуть не ежедневным. Это нестерпимо. Жить в вечной зависимости от гнева или милости разнузданного человека-зверя, человека-скота, жить в вечном страхе за свой приют, за свою честь, за свою собственную жизнь и за честь и жизнь своих родных, близких. Жить в атмосфере вечно висящей в воздухе смертельной беды, кровной обиды, ограбления, погибать без защиты, без вины, по прихоти негодяя, разбойника — это несказанный ужас, это мы все — уже третий год переживающие «великую русскую революцию», — должны хорошо понимать теперь. И наш общий долг без конца восставать против всего этого, — без конца говорить то, что известно каждому мало-мальски здравому человеку и что все-таки нуждается в постоянном напоминании. Да, пора одуматься подстрекателям на убийство и справа и слева, революционерам и русским и еврейским, всем тем, кто уже так давно, не договаривая и договаривая, призывает к вражде, к злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает «в борьбе обрести право свое» или откровенно ревет на всех перекрестках: «смерть; смерть!» — неустанно будя в народе зверя, натравливая человека на человека, класс на класс, выкидывая всяческие красные знамена или черные хоругви с изображением белых черепов».
Папа! В девятнадцатом году ты ходил в Одессе по одним улицам с Буниным. Сегодня я хожу в Ницце по улицам, несущим память о нем. Вот дневниковые записи 1943 года, которые он вел в Грассе поблизости от Ниццы, где прожил на вилле с Верой Николаевной и Галей, женой и любовницей, с 1922 по1945 год:
10.XII. Пятница.
10 лет тому назад стал в этот вечер почти миллионером. Банкет, Кронпринц, Ингрид. Нынче у нас за обедом голые щи и по 3 вареных картошки. Зато завтракали у Клягина — жито, рис, все плавает в жиру.
Взята Знаменка.
18.XII. Суббота.
Прекрасная погода.
Все думаю о краткости и ужасах жизни.
Слушал радио — прованс, музыка и пение — девушки — и опять: как скоро пройдет их молодость, начнется увядание, болезни, потом старость, смерть… До чего несчастны люди! И никто еще до сих пор не написал этого как следует!
6
В эти минуты, когда я мчусь по прямой из Ниццы в Монако, полагая, что серебряную медаль, в отсутствии денег, можно выставить в Монте-Карло — рулеточном раю — на кон, мой радиоприемник, настроенный на волну «Голоса Израиля», доносит горестное известие. Террористы убили Марка Блюма, отца четырнадцати детей, моего знакомого из Риги. В Израиле, куда уехал одним из первых, он стал Мордехаем Лапидом.
Машину Марка — Мордехая Лапида, в которой находился и его сын, расстреляли в упор.
Рядом с его домом.
Рядом с Гробницей Адама и Евы, Авраама, Исаака, Иакова.
Расстреляли в самой близи от библейской пещеры «Махпела» — где покоятся еврейские пророки.
Эту Гробницу я знаю не по красочному путеводителю. Обходил ее вдоль и поперек, побывал во всех потайных местах, на крыше, вышках и в глубинах. И не в качестве экскурсанта, без сопровождения гида. Мне гид здесь не нужен. Я сам могу быть гидом для неосторожных туристов, способных по глупости, вернее, незнанию нарваться на нож или угодить под камень, брошенный из окна. Здесь я солдат…
Когда наш батальон резервистов, прозванный мной «Русским», дислоцирован в Хевроне, я охраняю святыню всех трех религий — иудейской, христианской и мусульманской, Гробницу Адама и Евы, Авраама, Исаака, Иакова — от нападений террористов.
Вот и закончилось мое путешествие. Я беру курс на Париж, к аэропорту Орли. В моем кармане вместе с медалью с выставки лежит и повестка из армии. Пора в Израиль, туда, где язык меня легко доведет до Хеврона…