Гоша Буренин. луна луна и еще немного
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2022
Гоша Буренин. луна луна и еще немного. — М.: ЛитГОСТ, 2021. (Книжная серия «Поэты литературных чтений “Они ушли. Они остались”»).
Литературные чтения «Они ушли. Они остались» (проект ведут Борис Кутенков, Николай Милешкин и Елена Семёнова) посвящены поэтам, которые в том или ином смысле двигались против течения, обидно рано ушли, но, будучи благодарно восприняты нынешним поколением, остались в нашем читательском восприятии.
В рамках литературного проекта «Они ушли. Они остались» и их детища, антологии «Уйти. Остаться. Жить», выходят и авторские поэтические сборники, очередным из которых стал «луна луна и еще немного» Гоши Буренина (1959–1995).
По образованию и по своей исходной профессии Гоша Буренин — архитектор. Параллельно он был известен и как незаурядный рисовальщик.
Связь Буренина с изобразительным искусством и архитектурой проявляется и в его поэзии:
в излогах стен так мёртво бьет в окно
сезаннова надломленность акаций
Примечательно не только то, что в стихах Буренина присутствуют пространственные мотивы и живописные аллюзии. Не менее значимо то, что Буренин выстраивает особую архитектонику стиха, где архитектура ритмически увязана с живописью и где угадываются, наличествуют признаки трёхмерного, а значит, глубокого пространства.
Тайна пространства присутствует в стихотворении с симптоматичным названием «Into the lens»:
На радужный край уменьшительной линзы
дорога укажет, отыщется мгла
для нас унесённых оптической жизнью
за край, опрокинутых фокусом глаз
на Атлас Созвездий, в далекую близость…
Перед нами не просто отдельно взятые пространственные мотивы, но многомерная литературная игра с пространственным рядом: сокровенно частному радужному краю, точечному участку пространства, контрастно вторит внушительный Атлас Созвездий.
И всё же поэт едва ли определяется кругом изображаемых им внешних явлений или избранным тематическим спектром. Но когда изображающий текст начинает значить едва ли не больше, чем предметы, попавшие в авторский объектив, изобразительное искусство по-настоящему оживает в поэзии. В данном случае есть повод говорить о связи Буренина-рисовальщика со Львовской поэтической школой.
Впрочем, то обстоятельство, что значительную часть своей творческой жизни Гоша Буренин со своим другом поэтом Сергеем Дмитровским провёл во Львове, отнюдь не рождает в литературно-критическом сообществе единодушного представления об особой поэтической культуре Львова. В самом деле, украинизмов у Гоши немного, хотя они встречаются (например, «мой близнец — божевольная золушка»), львовских реалий — и того менее. При всём том ускользающие, почти неуловимые, но пленительные признаки особой региональной культуры поэтического слова у Буренина угадываются современным эхом позднего средневековья.
Намеренная пышность словесных красок, множественность эпитетов, иногда вполне очевидная ориентация поэзии на изобразительное искусство (например, так называемые фигурные стихи) — всё это исходно является в творчестве Семиона Полоцкого — поэта-монаха, который жил в XVII веке и был проникнут польской учёностью (многие стихи Полоцкого написаны на польском языке). Собственно русская поэзия пошла иным, более аскетическим путём, нежели поэзия, явившаяся в результате культурного импорта из Польши, географической соседки Украины.
Львовская поэтическая школа несёт в себе отсветы средневекового барокко, к которому принадлежал Семион Полоцкий. Так, в основе мироощущения поэтов барокко (к кругу которых относились также Карион Истомин, Сильвестр Медведев и другие) лежало представление о мироздании как о вертограде Божьем, дословно вертоград — это сад. Особое пространство сада, ещё свежего, но уже тронутого благородным огнём августа, предвестника осени, занимает едва ли не центральное место во всей поэзии Гоши Буренина:
ангел, родинка, свет — им уже не прочесть,
я сыпучие буквы растряс, перепутал, —
сладостная дрёма, блаженное ничегонеделание являются в поэтическом раю.
В некоторых стихах Буренина САД — это также аббревиатура, за которой угадывается друг и коллега поэта — уже упомянутый Сергей Александрович Дмитровский.
Особый язык поэзии Буренина не всегда встречал коллективное понимание. Валерий Шубинский, один из лидеров ленинградской (по тем временам — ленинградской) группы «Камера хранения», пишет с трезвой горечью: «Когда думаешь о судьбе нашего поколения (то есть тех, кто родился между 1957 и 1967 годами и начал писать в первой половине и середине 1980-х), поражаешься тому, насколько мы были разобщены, разделены на не сообщающиеся группы». Параллельно Шубинский сетует на то, что в тогдашнем Ленинграде и тогдашней Москве Львовская школа поэзии едва ли была в достаточной мере замечена. Причины тому, очевидно, не сводятся к отечественным просторам, где нетрудно попросту заблудиться, или к отсутствию интернета в советский период. Петербург—Ленинград всегда претендовал являться литературной столицей России и пусть даже на подсознательном уровне отторгал литературный Львов. Также обстановка затхлости, которая всё ещё существовала в пору, описанную Шубинским, не способствовала диалогу различных литератур и порождала изолированные друг от друга «кухонные» сообщества узких любителей словесности. Была востребована и развивалась особая культура самиздата, которая по понятным причинам была закрытой (а не диалогической).
В те глухие времена и явился большой поэт Гоша Буренин, который намеренно прошёл мимо той или иной литературной моды и выстроил своё творческое поведение так, как если бы он жил и писал стихи на необитаемом острове.
В конечном счёте Буренин стремится создать глубокую космологию. Такую цель за двадцать лет до него поочерёдно ставили перед собою Бродский и Аронзон. Однако Буренин подражает не им, а подражает природе, миру, вселенной, откуда черпает вдохновение. По словам Валерия Шубинского, «эти стихи написаны так, будто всей модернистской поэтической работы с середины 1960-х почти не было».
Буренин изображает пространственные сущности, отрешённые от сиюминутных запросов человека. Поэт отказывается даже сам от себя, чтобы приобщиться к иному. В одном из стихотворений, озаглавленных «САДу», автор пишет:
всё настоятельное — терпко
Густота, вязкость, особого рода плотность предстают у Буренина не столько в качестве проявлений материи, сколько в качестве признаков бытия как такового. И в то же время терпко в процитированных стихах не столько авторское ощущение мира, сколько исходная данность всего сущего.
Высшая цель Буренина — не выразить себя, но докопаться до сути вещей. На своих творчески самостоятельных и тернистых путях Буренин подчас совершает художественные открытия:
не еловника мажоры
всё терновых жал тюрьма
да крыжовник уголовный
столь понятный для ежа
Тайна, острота и некоторая экзотика — есть то, что сближает ежа с крыжовником и мотивирует смелые авторские эпитеты.
Случайна ли детективная нота в лирической миниатюре Буренина? Бродский, стремясь проявить великодушие по отношению к своим гонителям, однажды сказал о тюрьме (очевидно, на собственном опыте): «Недостаток пространства, возмещенный избытком времени. Всего лишь». Поэт Буренин пережил в своём роде противоположный опыт. Ему было неуютно в собственной эпохе, он был словно заперт во времени, но зато любил пространство в его свободе от времени и в его родстве с вечностью. Не потому ли в стихах про ежа и в ряде других стихов Буренина почти напрочь (или и вовсе напрочь) отсутствуют глаголы? Их заменяет рискованное в своей прямоте именование неких статических сущностей.
Стихи Буренина иногда связывают с традициями Хармса. «Кстати, ОБЭРИУ безусловно повлияли и на Дмитровского, и на Буренина», — замечает Валерия Морина. И всё же обэриуты — прежде всего Заболоцкий, в немалой степени и Хармс — создают поэтическую вселенную в русле Шагала, где всё летит, тогда как Буренин стремится, напротив, к проникновению вглубь, в таинственную сердцевину бытия. И если обэриутам сопутствует заумь, то Буренин устремлён к нутряной простоте — туда, где обитают ёж и крыжовник.
Для Гоши Буренина поэзия — не столько полёт за облака, сколько погружение в таинственную бездну бытия; поэт порой ощущает себя
на дне языка в голубиных потемках живого —
При всех своих признаках одиночки в поэзии, Буренин удерживается от излишнего эскапизма. Поэт не отворачивается от «низовой» реальности, но говорит о ней в высокой системе координат. Он вполне способен воссоздавать окружающую его «первичную» речевую среду. Несколько пародируя букварь, поэт пишет:
а то, что мама мочит машу,
или совсем наоборот,
и то, что папе светят нары, —
родная речь навечно наша,
в стихи вмещающая свару, —
весь коммунальный разворот.
В этих строках примечательна своего рода стоическая компонента, эмоциональное невмешательство автора в изображаемую реальность, горькая констатация происходящего.
Как выдающийся одиночка, Гоша Буренин прожил на Земле совсем немного. Он покинул этот мир, когда ему было 36 лет.
Поэзия Буренина скорее пастозна, чем прозрачна, скорее статична, чем подвижна, скорее замкнута, чем открыта читателю. Её можно принимать или не принимать. Но она состоялась как явление, мимо которого невозможно просто пройти. Гоша Буренин поэтически обжил свой необитаемый остров, свою подчас неуютную, но величественную вселенную, свой необъятный предосенний сад.