Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2022
Статьи В. Есипова, А. Ранчина и В. Козаровецкого продолжают дискуссию о дилетантах и пушкинистах, начатую С. Эрлихом в предыдущем номере «Урала».
«Как Онегин стал Евгением»… И только!1
Виктор Есипов — заведующий Пушкинской группой Отдела русской классической литературы ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН.
С интересом прочитал в статье С.Э. Эрлиха об изысканиях так называемых дилетантов, касающихся имени героя пушкинского романа. Весьма впечатляющим представляется установленное самим автором статьи сходство между Евгением Онегиным и Холлом-Стивенсоном, вплоть до биографических совпадений (наследование владений умершего дяди). Вряд ли можно посчитать отмеченные соответствия случайностью. Вполне вероятно, что Пушкин мог держать в уме эту параллель в начале работы над «Евгением Онегиным».
Однако честолюбивые попытки использовать эти открытия для нового прочтения пушкинского романа не имеют, по моему мнению, никаких оснований. Не потому, что этого «не может быть никогда», а потому, что этого не допускает пушкинский текст.
Предположение о том, что пушкинский герой Евгений Онегин («Онегин, добрый мой приятель…») подменяет в роли автора самого Пушкина, подобно тому, как это случилось с Холлом-Стивенсоном в продолжении стерновского «Сентиментального путешествия», не может быть принято и опровергается самим текстом романа.
Давайте почитаем с этой целью роман:
Глава I, строфа II:
<…> С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
Для кого «вреден Север»: для Пушкина или для Онегина?
Последний стих завершается в тексте романа пушкинской ссылкой 1 следующего содержания: «Писано в Бессарабии». Так кто был в Бессарабии: Пушкин или Онегин? Кто здесь является повествователем: Пушкин или Онегин? Конечно, Пушкин!
Глава I, строфа VII:
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить <…>
«Высокой страсти не имея…» — точнее не скажешь! Онегин не только не был поэтом, но и не мог им быть!
Подтверждение тому же — в строфе ХХХVIII главы VIII:
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил! <…>
Но продолжим чтение.
Глава I, строфа L:
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
«Придет ли час моей свободы…» — примеч. 10: «Писано в Одессе»; «Под небом Африки моей…» — примеч. 11 и отсылка в нем к примеч. 11 первого издания романа: «Автор со стороны матери происхождения Африканского…»; «Где я страдал, где я любил» — тема «утаенной любви» Пушкина — все это настолько очевидно указывает на Пушкина как автора-повествователя, что дальнейшее цитирование романа становится излишним. Завершим чтение строфой LVI главы I:
<…> Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет <…>
Почему завершаем «чтение» именно этими строчками? Потому что здесь содержится авторская реакция на предпринимавшиеся в его время и предпринимаемые ныне попытки «замысловатой клеветы» на роман.
Теперь, разобравшись с «фундаментальным» утверждением «дилетантов» (повествователь в романе, конечно, Пушкин), перейдем к рассмотрению их аргументов.
С.Э. Эрлих разделяет их на три вида.
Аргумент ПЕРВЫЙ: «Проговорки повествователя. Только Онегин мог написать: “Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу”; “С приятелем стреляюсь я”».
Как уже показано выше, Онегин никак не может быть в пушкинском романе повествователем, и, следовательно, «аргумент первый» отпадает сам собой.
При этом заметим, что Татьяна — любимая героиня Пушкина, он то и дело восхищается и восторгается ею в романе, она для него идеал женщины. В порядке постоянно длящейся игры с читателем Пушкин как бы забывает, что это он сам написал письмо Татьяны Онегину, на миг представляет Татьяну свободной от авторской воли, выходящей из романа в реальную жизнь, способной самостоятельно написать письмо Евгению. Нужно совершенно не понимать романа, не чувствовать то игру, то иронию автора, чтобы не видеть этого!
Так же диву даешься, какую проговорку видят «дилетанты» в строке «с приятелем стреляюсь я»!
Для пояснения приведем всю строфу, завершающуюся словами о дуэли:
Глава VII, строфа ХV:
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Кому принадлежат слова «стреляюсь я», которым предшествует пушкинское пародирование романтической поэзии, иронически снижающее пафос романтических бредней Ленского (выделенных курсивом мною. — В.Е.)? Конечно, Пушкину-повествователю. Кто здесь «приятель»? Онегин! Кто «я»? Ленский! Что они означают? Что Ленский окончательно решил стреляться с Онегиным. В чем тут «проговорка», непонятно.
Аргумент ВТОРОЙ: «Примечания и прочие пометы издателя: «Скромный автор наш перевел только половину славного стиха» (VI: 1932, курсив С.Э. Эрлиха). Не мог же Пушкин написать о себе в третьем лице, если бы сам выступал в роли повествователя». В черновом варианте «Предисловия к первой главе» написано прямым текстом: «Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными» (VI: 5273, курсив С.Э. Эрлиха).
Что можно сказать по этому поводу? По-видимому, действительно на начальной стадии работы над романом Пушкин собирался более четко разграничить роли повествователя и автора. Это разделение ролей сохранилось и в окончательной редакции романа. Пушкин-повествователь, сохраняющий с Пушкиным-автором очень тесную связь, является одним из действующих лиц, в таком качестве он и становится приятелем Онегина и даже порой общается с ним, хранит письмо Татьяны к Онегину и т. д. А Пушкину-автору принадлежат так называемые лирические отступления, в том числе и блистательные строфы, посвященные русской природе в различные времена года: XL — XLIII главы IV, строфы I — III главы V, строфа I, главы VII.
Вот именно эти свои роли Пушкин, вероятно, и собирался отчётливо разделить вначале. Отсюда его примечания и пометы в черновиках романа, найденные «дилетантами». К их «находкам» мы можем добавить (и подарить им) еще одно авторское пояснение такого рода. Имеется в виду примеч. 5 к строфе ХХI главы I:
<…> Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел.
К последнему стиху и относится авторское примеч. 5: «Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе».
Ответ на вопрос, кто же был этот «романтический писатель», находим в черновых вариантах: «А. П.» или «Сам П. говаривал», т.е. сам Пушкин.
Но заметим, все эти «проговорки», как их называет С.Э. Эрлих, содержатся исключительно в черновых вариантах и не имеют прямого отношения к окончательной редакции романа.
Аргумент ТРЕТИЙ: «Оформление обложек первых изданий, выходивших отдельными главами, двух полных прижизненных изданий и заголовков при публикации отрывков из романа в стихах: “С обложек отдельных изданий всех глав и двух прижизненных изданий романа свое имя Пушкин снял, везде оставив только: ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. Одновременно, публикуя в журналах и альманахах отрывки из романа, Пушкин везде использовал название “Евгений Онегин” без кавычек и только в родительном падеже, тем самым каждый раз придавая названию романа еще и смысл “написанного Евгением Онегиным”. <…> По замыслу Пушкина читатель — или покупатель, — бравший в руки книгу, подсознательно должен был воспринимать ее как написанную неким Евгением Онегиным. Насколько целесообразным оказался этот прием, свидетельствует письмо друга Пушкина П.В. Нащокина, 9 июня 1831 года сообщавшего ему из Москвы: “…Между прочих был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин”»4.
Да, действительно, в изданиях отдельных глав и полного текста пушкинского романа на обложках указано только его название, а имя автора — на титульном листе. По-видимому, Пушкин или издатель (кто именно, мы не знаем) придавал изданию романа в стихах особое значение. Отметим к сведению «дилетантов», что такая практика оформления обложек имела распространение в то время. Так, например, была издана в 1818 году «История Государства Российского» Н.М. Карамзина — без указания его имени на обложке. Известны и другие издания подобного рода: «История Пугачевского бунта» А.С. Пушкина, «Лунатик» А.Ф. Вельтмана, «Юрий Милославский» М.Н. Загоскина. Этот перечень можно продолжать и продолжать. Так что никакого «криминала» в том, что «Евгений Онегин» выходил без имени автора на обложке, нет. И никаким доказательством фантазий «дилетантов» это служить не может.
То же самое можно сказать и по поводу того, что Пушкин «использовал название “Евгений Онегин” без кавычек и только в родительном падеже». А в каком еще падеже оно может быть приведено, хочется спросить самодеятельных конспирологов, если публикуются отрывки из произведения с этим названием?
Что же касается кавычек, то, к огорчению «дилетантов», укажем, что, например, в «Северных цветах» названия всех без исключения опубликованных произведений давались без кавычек. Всех без исключения, а не только глав «Евгения Онегина»!
Добавим к этому, что и сам Пушкин название романа упоминал без кавычек — откройте его письма: Рылееву от 25 января 1825 г. («Онегин» и «Цыганы» без кавычек); Вяземскому от 25 января 1825 г. («Онегин» и «Цыганы» без кавычек); Бестужеву от конца января 1825 г. («Цыганы» и «Горе от ума» Грибоедова без кавычек)5 и т.д. И пушкинские корреспонденты (Рылеев от 5–7 января 1825 г.; Плетнев от 22 января 1825 г.; Плетнев от 7 февраля 1825 г.; Рылеев и Бестужев от 12 февраля 1825 г. и т.д.)6, упоминая в своих письмах «Онегина» и «Цыганов», пишут их без кавычек.
Что же касается письма П.В. Нащокина, то образовательный уровень упомянутого им пушкинского читателя, не заглянувшего на титульный лист читаемой книги, говорит сам за себя! Вот на такого читателя, видимо, и рассчитаны новые комментарии к «Евгению Онегину».
Таким образом, ни один из аргументов, приведенных С.Э. Эрлихом, не выдерживает критики, то есть никаких аргументов у сочинителей новых комментариев к «Евгению Онегину» нет. Следовательно, и обсуждать, при всем уважении к С.Э. Эрлиху, пока что нечего.
Теперь хочется возразить ему же по поводу определения дилетантизма. Совершенно неверно считать дилетантами тех, кто публикуется бескорыстно, не получая за это оплату.
Не берусь судить за «всю Одессу», но мой личный опыт никак не соответствует нарисованной С.Э. Эрлихом картине: я «не завишу от иерархических отношений, присущих научным корпорациям, а также свободен от идеологического давления государства (пока. — В.Е.), благотворительных фондов и т.д., которые прямо или косвенно влияют на выбор тем и источников, методов и цитируемых авторов, на стиль изложения и, в результате, на выводы наших исследований». Мои пушкиноведческие статьи и книги (за исключением одной) никогда не дотировались ни институтом, в котором я работаю, ни какими-либо другими учреждениями или организациями.
Различие между дилетантизмом и профессионализмом лежит в другой плоскости. Например, толковый словарь Ушакова дает такое определение дилетанта: «Человек, занимающийся наукой или искусством без специальной подготовки; имеющий только поверхностное знакомство с какой-нибудь областью знаний»7.
И в этом смысле ни покойный А. Лацис, ни ныне здравствующие В. Козаровецкий и Л. Гуданец дилетантами в полном смысле этого слова не являются. Их беда заключается в другом: в нацеленности на сенсацию, на сенсацию любой ценой. Их увлекает не Пушкин, не его творчество — они пытаются на Пушкине создать себе имя или, возможно, удовлетворить какие-то собственные психологические комплексы. На этом пути приходится сплошь да рядом пренебрегать фактами и принятыми интерпретациями пушкинских произведений, противоречащими их собственным интерпретациям, а то и допускать осмысленные или невольные подтасовки, как в рассмотренном нами случае.
Внимательнее читайте Пушкина, господа!
1 Автор признателен Виктории Крымовой за неоценимую помощь при написании статьи.
2 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 19 тт., т. 6. М.: Воскресенье, 1995. С. 193.
3 Там же. С. 527.
4 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 19 тт., т.14. М.: Воскресенье, 1996. С.173.
5 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 19 тт., т.13. М.: Воскресенье, 1996. С.133–139.
6 Там же. С.133–141.
7 Ushakovdictionary.ru