Глеб Шульпяков. Белый человек
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2022
Глеб Шульпяков. Белый человек: Избранные и новые стихотворения. — М.: Время, 2021. (Поэтическая библиотека).
«Белый человек» — герой новой одноимённой книги стихотворений Глеба Шульпякова. Герой, которому подарена самая светлая, различимая сторона личности автора, и поэтому к нему переходит самое лучшее и интересное, и в этом смысле он точно такой же «избранный», как и стихи сборника, составленные из всей ранее написанной Глебом Шульпяковым поэзии.
Вот «белый человек» только что пришёл с улицы, вот уже готов уйти, на минуту задержавшись. Он всегда в движении и как бы вполоборота: между путешествиями, между выходом из своего внутреннего пространства и снова погружением в него. Контраст этого «между» ложится на лирического персонажа, очерчивая, отштриховывая его образ по границе света и тени. То же самое и с книгой — она как промежуточный этап, попытка взять паузу и перемолчать какой-то срок, чтобы обдумать прежнее и начать вслушиваться в будущее.
Белое и чёрное — цветовые и эмоциональные доминанты книги, они же — выразители внешнего и внутреннего, но и они непостоянны и меняются местами. «Белый человек» — внутри, но и он бывает тёмного качества:
как сладко, проникая между строк,
ловить ее некнижное теченье,
пока во тьме земли копает крот,
мой город-крот, темно его значенье.
На этом столкновении, контрасте часто строится конфликт или чувство лирического героя, и нельзя однозначно связать одно с другим, они в диалектическом перетекании меняются местами, подобно инь и ян, отражая в целом свойственную человеку противоречивую динамику сознания. Всё же внутреннего и тёмного, возможно, больше, и поэтому так важно выделить «белого человека», подчеркнуть его решающую роль. Лирический герой — персонаж на контрасте, но всё-таки сделавший шаг вперёд, к свету. И в этом наверняка самый важный вопрос-ответ, которые ставит корпус избранных стихотворений Глеба Шульпякова перед читателем. Кто в череде дней, в бесконечной смене настроений и мест приходит к самому себе, садится за стол перед белым листом? Кто день за днём, год за годом приводит скомканные очертания мира в порядок гласных и согласных, разглаживает записанные на обрывках памяти и сознания заметки в ровные, отбитые перфорацией отступов четверостишия? Этот внутренний человек, не бросающий работу, в комнате с окном в зиму и холода, со взглядом в неразборчивый, рассредоточенный по периферии зрения мир, организующий внутреннюю жизнь в силовой пучок смысла, в напряжение белой шаровой молнии, живущий «под электрической дугой»:
там у меня живёт поэт,
он эти песенки поёт,
там у него парад планет,
а на бульваре гололёд.
Наиболее действенным приёмом осветить лицо, отрефлексировать себя является самоирония. В ранних стихотворениях, насколько это можно судить по сборнику, её больше. Она в характере поэта. И в первых же словах сборника встречаем доминанту чёрного:
…с чёрного хода в литературу,
где канделябры, паркет и булавки.
«Взял себе в жены какую-то дуру».
Ей тут же парирует спасительная самоирония:
«Да, но с глазами любовницы Кафки».
В стихотворении «Вечер печальный, как снег на картине» белое и чёрное сталкиваются на визуальном уровне через снег и уголь. Но в этом случае самоирония сыграла с героем плохую шутку. Безвольно нисходит снег, тьма четырёх стен в «две носопырки» сгущается, уголь побеждает:
Найман пиликает. Хочется выть.
Уголь. Без подписи. Скобку закрыть.
Сборник отражает общее движение поэзии Глеба Шульпякова, которое происходит на разных высотных эшелонах, в ранге от бытового стихотворения до символического и метафизического. На бытовом уровне происходят события, например, в стихотворениях: «Скоро кончится лето — немного ему осталось», «Квартет Шостаковича, № 13. Поставить на “max”», «Третий день в наших краях дует весенний ветер».
Другой стихотворный ранг — лирика, сталкивающая реальность и литературу: поэма «Тамань», стихотворения «Шестьсот двенадцать, два нуля», «Три месяца почтовая бумага» и др.
К «путешественному рангу» можно отнести «Camden Town», «Calem» и ту же «Тамань». Такие стихи-путешествия — самый просторный, воздушный эшелон, в котором гуляют и ветер, и литературные реминисценции, и метафизический холодок. Что интересно, путешествия неизменно приправлены тем или иным алкоголем, будто та или иная география опьяняет по-своему: в «Тамани» дорога Брест–Варшава сочетается с коньяком и водкой под аккомпанемент железнодорожного перестука, а стихи могли бы, наверное, неплохо лечь на наигрыш блюзовой гитары, хотя упоминается авангардный джаз. В лондонском «Camden Town» это чёрное «как дёготь» пиво. А в «Calem» путешествие вообще организовано на первый взгляд с целью дегустации одноимённого португальского портвейна.
Впрочем, нельзя говорить об абсолютной чистоте жанра, эшелоны пересекаются, ранги не соблюдаются, и бытовое, путешественное, литературное, метафизическое смешиваются друг с другом. Так, «Camden Town» — ещё про то, что нельзя войти в одну реку дважды. Если однажды ты почувствовал её подлинное течение, пусть и на картинке, включенной детским воображением, то теперь эта река, по которой уплывают недавно купленные ботинки («из бычьей кожи, с толстыми шнурками»), покрывается зыбучей летейской рябью. Получается, если долго сидеть у реки, то можно увидеть, как мимо проплывает твоё собственное прошлое.
Путешествие в поэзии Глеба Шульпякова происходит постоянно, начиная от перемещений через географические пояса, например, из России в Португалию, до медленного, пешего — вокруг топологии станции метро «Щёлковская», а поэтически — от «Щелчка» до «Самети». Рефлексируя, «белый человек» выходит вовне, испытывая отчуждение: своего взгляда на мир, на себя, на стихи. Так происходит в стихотворении «Искусство поэзии», в котором поэтическое чувство вызвано одиночеством, тоской. С кем бы поделиться? Вижу, слышу, понимаю, но понимание это — моё, внутреннее, я, словно кончик от человечества, погружён в чёрный чай ночи. И некому признаться, а себе самому — всё равно ничего не докажешь. Нужен Другой. Ему-то и прочтёшь стихи и сможешь что-то объяснить. Так, из желания объясниться и возникает поэзия. А из осмысления, как она возникает, происходит переход к метафизическим стихам.
Опыт отчуждения как вслушивание в Язык заметен уже во втором сборнике «Жёлудь», к примеру, в стихотворениях: «как долго я на белой книге спал…», «…немногих слов на лентах языка…», «эта музыка в нас, как вода подо льдом…», «… дерево. Оно стояло во дворе…» — и продолжается в других сборниках. Как правило, это рифмованное восьмистишие, плотное по структуре и ритму, бессюжетное, сюрреалистического или сновиденческого содержания, полное таинственных образов, часто архетипических и в основном природных — река, дерево, птица, звезда, огонь, облака, ветер и др. Такое стихотворение подобно плоду, бутону или, точнее, жёлудю, который словно иероглиф: лаконичен по форме, свернут внутрь себя, способен распуститься в дерево смыслов, в целое повествование. Здесь иероглиф — древний символ, который надо не прочитать, а угадать, вслушиваясь в глухое, тёмное бормотание Языка, провожатого по миру аскетичных символов, по миру архетипическому и летейскому. И куда этот провожатый заведёт, неизвестно, но противостоять его заклинаниям, рокоту, скрежетанию невозможно, и «белый человек» зачарованно и обречённо идёт за ним во тьму:
эта музыка в нас, как вода подо льдом
безымянной реки, уходящей винтом
сквозь ворованный воздух в сады облаков,
и горит сухостой вдоль ее берегов,
а потом на земле остывает зола —
эта музыка в нас, как дерсу узала,
незнакомой породы слова за щекой, –
что ты мелешь, старик!
я иду за тобой
Наиболее показательное «метафизическое» стихотворение отходит от канона восьмистишия, «стихотворного жёлудя». Архетипы воплощены в реальность, а противостояние чёрного–белого, внешнего–внутреннего развёрнуто в сюжет с постепенно оживающими и разрастающимися деревом и городом. Таково стихотворение «…дерево. Оно стояло во дворе». Внешне засохшее, умершее дерево живёт внутри себя, шелестит листвой и видит сны, подобно человеку. Оно называется просто «дерево» — как символ, как иероглиф. Это обёрнутый мёртвой корой быта тот самый внутренний жёлудь, наконец проросший, оживший, ставший внутренним древом, уходящим в слепую глубину и там распустившийся живой листвой. Дерево как уютный внутренний ковчег, мировая глубина, разветвлённая корневая система жизни, спрятанная вглубь человека.
…дерево. Оно
стояло во дворе, у глухой стены,
как арестант. Старое, сморщенное.
Безымянное.
Про себя я так и называл его: «Дерево».
Оно считалось мертвым, но когда
я прикладывал ухо, слышал,
как шелестят листья <…>
Моллюски, водоросли, рыбы мерцали в небе,
облепив корни.
Устремлённость к музыке Языка, не всегда внятной, часто дисгармоничной своим строем человеческому уху, пронизывает многие стихотворения сборника «Белый человек». Как правило, перед лицом такой музыки человек замыкается в себе, перенимает повадки и форму окружающего мира, приобретает символические формы замкнутого внутри себя экономного создания — жёлудя или жука. Врастая в окружающее, человек может, подобно жёлудю, стать для себя самого внутренним «мировым древом» или, подобно жуку, — человеком кафкианской породы, как, например, в стихотворении «во мне живет слепой угрюмый жук…»:
во мне живет слепой угрюмый жук;
скрипит в пустой коробке из-под спичек
шершавыми поверхностями штук
<…>
ему со мной не тесно и тепло
годами книгу, набранную брайлем,
читать в кармане старого пальто,
которое давным-давно убрали.
Но и в этой темноте, преодолевая соблазны отрешения и забытья, живёт, светится и мечтает «белый человек», никогда не бросающий работу, с окном, открытым в зиму и холода, с полным надеждой взглядом в неразборчивый, рассредоточенный по периферии зрения мир:
там у меня живёт поэт,
<…>
там у него парад планет.