Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2022
Весной 2021 года Екатеринбургский государственный театральный институт при поддержке редакции журнала «Урал» провёл очередной курс Лаборатории современной поэзии. Творческие семинары возглавили известные поэты Артём Скворцов (Казань), Олег Дозморов (Лондон), Юрий Казарин (Екатеринбург). В работе Лаборатории приняли участие 15 молодых стихотворцев, большая часть которых представлена в этой подборке.
Татьяна Клокова, Владимирская область
***
вода соединяется с водой
здесь мелкий дождь
дробит
строку
на до
и после
на город смотрит облаком
живой
тринадцатый
неузнанный
апостол
иль бог
явился мне в который раз
за что такая россыпь благозвучья
мы делаем войну из мёртвых фраз
мы делаем стихи из прутьев
прикладывая их
друг
к
другу
как к мощам
прикладывают губы
и беззвучно
свет проникает внутрь
аз воздам
ко мне плывёт Адам
под видом селезня
и неразлучны с ним остаёмся
навсегда мы у воды
вода соединяется с водой
дробя
меня — Лилит
на
до
и
после
***
посмотри на иглы старой зелёной ели
она лучше знает где ей расти
и какую впитывать гарь
потому что пока ты стоишь в приделе
в хрупком храме всегда будет виден
алтарь
***
вот дом
в нём жил мой кот
теперь его нет
вот стол
за ним обедал отец
теперь его нет
вот табурет
на нём сидел дед
теперь его нет
вот зеркало
в нём отражаюсь я
Голос
на подошве земля-мать
на груди серебро свято
совершаю тайну обряда
словно аз есмь обряд сам
храмы хрупкие
не рухнули бы
рядом молится женщина
смотрю — трещина
потолок щекочет
реставрировать бы
да не хватит
пожертвований
не оставь мя
господи
в хоре церковном
голос знакомый
не ты ли поёшь сам
свет невесомый
да
говорит
я
***
щади чадо
сидящее над пяльцами
вышивающее крестом
шорох
тешь чадо
семи пядей во лбу
шёпотом прозревшим
в тиши озвучь
тщетность шва
нет
иглы
нити
не те
***
если смотреть на небо — увидишь небо.
если смотреть на землю — увидишь землю.
но бывает наоборот.
***
ты ушла
от тебя осталась прокуренная комната
я-то думал
куришь — волнуешься
а ты просто курила
тебе нравилось смотреть в окно
и мысленно прыгать
ты ушла
осталась прокуренная комната
с тех пор я не открываю окна
боюсь выпустить дым
Александр Егоров, Санкт-Петербург
Кораблекрушение
Вы бросили небо к подножию синих, и волны расстались зеленым кругом.
Как карты ладоней скрестились в линию, и пены цвели над бушующим лугом.
***
И мы натянули преддверие бури на мачты и реи железных агоний.
Здесь точно кишащий туманами улей разбили о плечи бугристые моря.
***
Нас скалы прервали к великой печали, в них бездна раскрыла голодные глотки.
Ты помнишь, как чайки над нами кричали, как на воду сыпались жёлтые лодки?
***
Сомкнулись когорты свинцового строя, а я не стреляю — мы вышли из битвы.
Кто план в прорезиненной кадке строя, читает над этим же планом молитвы?
***
Там сверху, должно быть, все речи на свете звучат, как врунов
оправданья напрасные.
Солёные брызги раскачивал ветер, и в воздухе плавились файеры красные!
Петербург сквозь травы карие
Мосты распростёрли ладони в молитве — их ступням гранитным содрали гофры.
Пробитый цилиндр лакает литры, и масло цветущее льётся в горло.
***
Я выстрелил в тень, но она, уклоняясь, став бледной фигурой, прикрыв свет.
Глазницами яблок по кругу гоняясь, оскалила ржавых столбов пистолет.
***
Трамвайные пули скользят на горбатых нарезах бетонных панелей так быстро.
Стальных козырьков листья кепок покатых сквозь дождь рикошетов бросают искры.
***
Я спрятал все звёзды в карманы портфеля, не знаю подвалов таких и парадных.
Где взгляд из распахнутых окон постели, в узорах из пятен родимых нарядных.
***
Сквозь юркие молнии дерзко, кидая, скользит серебристая чайка свинца.
У травного принца принцесса такая, что поле тюльпанов цветёт без конца!
Дюна на шкоте
Туча стреляет в разбитое блюдце, задорно бросая свой скарб с антресоли.
Слышишь, как чайки над нами смеются, прячась в перо из разводов соли.
***
Смотришь луну сквозь чужие спины, думаешь, завтра их меньше будет?
Каждый хотел бы писать твоё имя в брызгах дымов корабельных орудий.
***
Жёлтые лица квадратных взглядов теперь закрывают глаза, так поздно,
Что улице еле хватает нарядов скрывать фонари, угождая звёздам.
***
Рогалик сегодня теснён лепешкой, кунжутные зерна кидает вслед.
Ты чертишь на звездной бумаге ладошкой следы траекторий крылатых ракет.
***
Ровняю песчаные дюны шкотами, чтоб сосны растаяли в свежей хвое.
Туманными пенистых волн широтами укрою продрогшее сонное море.
У меня ничего нет
Туча, играясь, водой окатила крыши домов и трубы.
Здесь не избалует наше светило, ветры и сосны довольно грубы.
***
Многих ведут не сердца, а печи в странной погоне за чем-то иным.
Ярко горят не глаза, а свечи, мой кислород превращая в дым.
***
Я на гранитно-бетонном проспекте в тенях щелей его знаю одно.
Я запечатанный фантик в конверте, в серой палитре цветное пятно.
***
У меня ничего от себя не осталось, где-то по мне затоскует семья.
Только монет и жетонов малость, громкое слово и буква «я».
***
Нет ничего, только сосны и сливы, крепким порывом измято бельё.
Парки, сады и речные разливы — всё это я, это тоже моё!
Надежда Келарева, г. Онега Архангельской области
***
Подбирал слова,
Как нищий
Мелочь,
Брошенную быстрой рукой.
Дзынь!
Рассыпалась.
Теперь коленями о бетон,
Холодными ладонями о бетон,
Пятьдесят копеек,
Десять копеек,
Рубль.
Одна укатилась
В траву.
Извините, вы не видели?
Подождите, пожалуйста!
Я сейчас, я быстро.
ААААА!
Каблуком,
Каблуком
На палец
Указательный.
Спасибо, больно,
Спасибо, больно.
Нашел.
***
А земли под ногами не было.
Земля,
Рыхлая,
Пахнущая дождем
И вечерней травой,
Была уже внутри
Моей груди,
Моего живота
Земли под ногами не было,
Вся земля — внутри моей груди,
Внутри моего живота.
А снаружи — вопросы,
Каркающие оголтело:
«Как теперь, как теперь, как теперь
Просыпаться?!»
***
Забор не знает, что он — оградка.
***
Рассасывая бессонницу,
Как таблетку,
Нащупаешь
Ограниченность
Табуретки,
Ее пограничность,
Проводниковость,
Голую грубость
И грубую голость.
И ничего нет правдивее табуретки,
И ничего нет надежнее табуретки,
И ничего — безнадежнее табуретки.
Кира Марченкова, г. Сельцо Брянской области
***
Носятся, как озверели,
по переулкам метели,
кровельной жестью звеня.
Взяли бы да пожалели
добрые люди меня.
Холодно, холодно, холо…
Варежки мокрые колом
стали — поди отогрей.
От переезда до школы
зябнут стада фонарей.
Свет несказанный, метельный,
ноющий, но не смертельный
льётся в бездонную даль,
и ледяной колыбельной
сверху гудят провода.
И ничего не предельно.
И никаких «никогда».
***
Уходящее лето. Тяжёлое облако.
Зачерствевшие травы, гербарий, латынь.
Перекладывать с места на место — легко-то как! —
Эту блёклую зелень, небесную стынь,
На горячей веранде, на белом, по белому,
Перевязывать стопки газет бечевой.
Всё-то было у нас. А подумаешь — не было
Ничего. Ничего. Ничего.
***
Усядешься, развяжешь поясок,
Саму себя отпустишь на просторе.
А на забытом пляже всё песок —
И жизнь — песок, и смерть — песок. И горе
Любое пересыплешь через край,
Ладошку опрокинешь — и свободна,
И всё такая скучная игра,
А просидишь над нею сколь угодно,
В горячую струящуюся смесь
По самый локоть запуская руки.
И ничего сегодняшнего здесь,
И никакой тревоги и разлуки.
***
Просыпаешься ночью, будто и не спала,
Слушаешь собственный шёпот, вцепившись в простыни.
Какая счастливая осень у нас была,
Господи!
Боже, какой она уродилась тёплой!
Вспомнишь — зайдётся сердце, окаменеет живот,
Вот и гадаешь-думаешь: заживет ли?
Не заживет.
Вот и болит и тянет куда-то вниз,
В серое штормовое из-под одеяла,
Будто опять никого из помнящих, из
Бывалых.
И не случится уже ни большого счастья,
Ни огромной, больше леса-реки, беды —
Только слова, разорванные на части,
И чужие,
Совсем чужие
Твои следы.
Марта Стрелецкая, Воронеж
***
Я листала старый фотоальбом, который
показала мне моя учительница.
Люди из альбома
постарели,
или спились,
или возвысились,
или исчезли,
или умерли.
Учительница показывает пальцем: это Лена, это Миша,
это Костя, он звонил мне из Африки.
Давай я тебя сфотографирую?
Теперь я боюсь, что всё, что останется от меня после смерти, —
пожелтевшая фотокарточка в старом альбоме.
А я ведь на ней даже не очень удачно получилась.
***
Лизнула лиловый лепесток лаванды.
У меня цветут веки, у меня цветут гланды.
Глотаю нектары и сладкие ливни,
Омывая следы от ожогов крапивы.
Грибы облепили подгнившие плечи.
Поглощённая лесом, я — сплошное увечье.
Как осина трясусь в изумрудном ознобе,
Когда плесень и мхи вырастают на нёбе.
Ивовые ветви как пряди волос.
Под глазами ячмень воспалённый пророс.
Вместо внутренностей ряска и ил в животе.
Я валяюсь в траве, возвращаюсь к траве.
Алексей Комаревцев, Санкт-Петербург
***
Так хочется в окне «Союзпечать»
не называть газету, а молчать,
задуматься о вечном на минуту,
не зная, что, пока летит скворец,
здесь очередь вскипает почему-то,
и замер в ожиданье продавец.
В конце концов, мгновения нельзя
разменивать, как пешку и ферзя.
Всегда ведь существует что-то кроме.
И, глядя в ослепительную гладь,
так хочется пока не называть
цветастой «Комсомолки» новый номер.
***
Эта варежка ищет хозяина
и при этом на ветке висит.
Как назло, здесь глухая окраина:
две тропинки, пустой общепит.
Вдоль деревьев растянута рабица:
перепрыгнуть? пойти на таран?
Или ждать, что он просто появится,
пряча левую руку в карман? —
В суматохе, в делах не закрутится,
на работе отгулы возьмет,
чтоб найти незаметную улицу
и пройти метров двадцать вперед.
***
Без паники! Обходим эту лужу.
Пускай вот так — немного по кривой.
Здесь улица была, но стала уже —
остался перешеек небольшой.
Я пропустил вперед пенсионеров,
потом подружек слаженный квартет
и женщину с коробкою эклеров,
а школьник пропустил меня в ответ.
И я, когда ступил на новый берег,
с толпою слился, путь продолжил свой.
Мелькнули где-то Крузенштерн и Беринг
и молча покачали головой.
Катерина Невское-Облако, Салават, Башкортостан
Гранада
Где-то в Гранаде скрипнули двери бара.
Ночь чернилами каракатицы
Разлилась на крыши, красные от загара.
Вновь пришедший спешит представиться:
«Luis. Encantado, que tal, bonita?» —
Плетёт, улыбаясь, испанское кружево.
Он, выясняется, из Мадрида.
Я, выясняется, петербурженка.
Он, выясняется, учит русский —
Плохо выходит. Слова коверкает.
Страшно подумать: закат андалузский
Готов променять на рассветы на севере.
Чёрною ночью ему не спится,
Он не расист, но подай ему белые!
Я усмехаюсь: «Самоубийца!
Жить надоело тебе, наверное».
Что-то их тянет сюда. Нева ли,
Снега ли, апрельская ли распутица?
Душенька русская на сеновале
И знаменитое «стерпится — слюбится»?
Странно подумать — о нас мечтают,
Чтят Достоевского, учат кириллицу.
Мы свою жизнь видим только в кошмарах,
Вешайся хоть! — Да верёвка не мылится…
Нам не понять!
Не окрест глазами, а в землю рылом.
Стоит Россия — красавица-бесприданница!
Как сделать так, чтоб Россия себя любила?
Может, тогда у нас всё наладится.
В моих венах Нева
В моих венах течёт Нева.
Натянулась моста тетива —
Створкой выстрелит в ночь —
Чуть позже.
В позвоночник, как лодок киль,
Вшит литой петропавловский шпиль.
Я — Дворцовой родная дочь
Площади.
Закрепились — и навсегда! —
Родинками острова
На предплечьях.
Я коплю твоих чаек крик,
Каждый ветром пропитанный миг
В печени.
Даже сизый и горький смог
Ты, мой ангел, так и не смог
Вытравить из моих лёгких.
Как прилипшая к соснам смола —
Я с тобой, даже если дела
Совершенно
Из рук вон плохи.
Уже трио веков подряд
Ты и Питер, и Ленинград,
Между Русью и Балтикой шнур.
Залпом пушки в полуденный зной
Я взрываюсь в тебя. Ты — мой.
Я люблю тебя,
Петербург.
Сон
Мне сегодня приснился сон.
Отче приходит к дьяволу, говорит:
«Этот мир навсегда убит.
Этот мир воскресить нельзя.
Оставляю его для тебя».
Дьявол с гордостью бросил Отче:
«Если ты этот мир не хочешь,
Отчего ты принёс его мне?
Для меня он давно не в цене.
Я бы взял себе пару душ,
Остальное всё — мрак да глушь».
Отче с дьяволом поговорили
И вдвоём отреклись от мира.
Одному он тщедушен и мал,
А другой от него устал.
Мир катился по Небесам —
Сам.
«Это сон», — утешаю себя саму.
Только сна ни в одном глазу.
Синица
Худенькие ключицы,
Медленные шаги.
Скрипнули половицы
Под теплотой ноги.
Здравствуй, моя синица.
Не разожму руки.
Тот, кто всего боится,
Вычислил, где враги.
Те знаменитые «тридцать»
Вовсе не далеки.
В сказках всё феи да принцы,
В жизни — обман и штыки.
Под петропавловской спицей
Белое тело реки.
Здравствуй, моя синица.
Не разжимай руки.
Екатерина Малофеева, Чита
***
Пугливо фыркает, пока не ест с ладони
Мой новый дом, присматриваясь к нам.
Я приручу. Я скоро узаконю.
И перестану виду из окна
пугаться, узнавая с непривычки
в чужом своё не сразу.
Не спеша
придет по не скрипучим половичкам
уменье предрассветный ставить шаг.
Одной была я из бездомных странниц.
Оглаживаю деревянных стен
занозливый поматовевший глянец.
И становлюсь хозяйкой.
Насовсем.
***
только не думать в висках застучало
тащит тоска без конца без начала
раз обернёшься два умираешь
три тебя нет
а четыре из рая
снова торопишься вылиться оземь
выпытать счастья
небесная просинь простынью хлещет
бельём на верёвке
пыль на любимых господних кроссовках —
время секунды минуты минуты
вот я — убитый раздетый разутый
только не троньте мне нечего дать вам
снова вставай и равняйся и ать-два
хоть в дальнобои хоть к черту на вертел
только не думать не думать о смерти
***
голодный кот мурлычет виновато, любимых тапок вытертую ткань
легко бодая.
неподвижный статор, кольцо дорог — распахнутый капкан —
глотает лужи, и машины кружит, в окно мигает мне протяжным оооооо.
скрипя, ворочал душу мерзлый ужас,
я нем, я не-мо-гу, я изнемог.
не светит бра, не греют батареи, узорный иней кружево плетёт.
предтемноту гирляндами рассеял ларёчный блеск: «учёт-переучёт».
и поезда аукали вечерне уездную панельную тоску,
укутав скверы темно-серой скверной, с изнанки город пробовал на вкус
мои кошмары, что хотят присниться, мои слова, что не произнести,
и засыпал, нахохлясь, чёрной птицей,
и улиц выцветал дагерротип.
я не заметил, как проснулся старым, года летят, осалят — остарят.
я слишком стар для этого нуара,
я слишком стар для тьмы и ноября.
Любава Горницкая, Ростов-на-Дону
***
И люди сквозь асфальт прорастают.
И у них есть семья.
На праздник завтракают парадным фарфором.
Сине-белые крошки, жёлтые зубы.
Долго грызётся сервиз,
Если решиться вытащить его из серванта.
И надасфальтовый лес из людей от каждой бури колышется и плывёт.
А у меня есть я.
И, пожалуй, этого хватит.
И я иду по лесу.
И ветки цепляются за одежду.
И тени хлещут по пальцам.
И это тоже мои и тоже моё.
И хрустит под кроссовками приторно-сладкая стеклянная снежная вата…
***
Мы говорим на разных языках.
По версиям китайских этикеток,
По мешанине букв из Интернета
Наш разный русский не успел совпасть.
И Вавилон так мелок. Не надлом.
Не башня. Просто здание кофейни.
Меж нами: чашка, ложка и кофейник,
Твой пухлый томик манги, мой диплом.
Опилки разгребают во дворе.
Быт проступает в знаковой системе.
Он алфавит. Он в каждой вечной теме.
И точка удлиняется в тире.
***
Катя верит в бога. Он живёт на шкафу.
Над томами Бальзака и Ницше.
Кошка бога трогает лапой.
Кошка верит в сухое и влажное счастье, в пальцы на холке.
Катя гладит котёнка по шёрстке и смотрит на иконописные лица.
Бог рядом с Катей, когда ей хочется вскрыться.
Надя верит в науку. И злится на Катю.
Надя любит носить под рабочим халатом
Свободные лёгкие платья.
И, конечно, спасёт всех-всех-всех,
Когда опыты кончатся.
И она ведь учёный, и надо дожить до открытий.
И «надо» сильнее «не хочется».
Таня верит в детей. Всех троих.
Будет больше, наверное.
В доме пахнет борщом,
И на кубиках «Лего» не смог бы и йог танцевать.
Катя с Надей смешные и грустные.
Их бы расцеловать.
«Это Л. Как любовь». Младший учится буквам,
А Таня всё нужные ищет слова.
От усталости пьёт валерьянку. И всем, кто уснул, подставляет плечо.
И её «не могу» утекают в обратный отсчёт.
Я не мать, не учёный, не божья, ничья.
Я не знаю, как правильно жить.
Я кричу в никуда и толкаю с разбега закрытые двери.
Но жива и иду по прямой. И отчаянно верю.
В Катю, Надю и Таню. В людей,
С кем умею дружить…
Денис Сорокотягин, Москва
Трещина
1
Я с детства писал о старости
Я был окружён старостью
Любил ее, почитал, боялся, холил, лелеял
Первый текст (несохранившийся)
Назвал «Старуха Кривой Гвоздь»
Первый мой текст о старости и любви
Старуха Кривой Гвоздь полюбила Старика Шурупа
Когда тот был уже никому не нужен
Со сломанной судьбой-резьбой
Когда та была уже никому не нужна
Даже картине, которая долго висела на ее шее и превратила ее в дугу
Почему Старуху звали мужским именем?
Почему она полюбила Старика Шурупа?
Потому что невозможно жить без любви
Потому что невозможно стареть без любви
Потому что невозможно умирать без любви
2
Она стояла, опершись на дорожный знак
Эти знаки всегда кривые, в них врезаются машины и пускают их по наклонной
— Сынок, доведи меня до избирательного участка, сынок!
(Когда я состарюсь, я никогда никого не назову — сынком или дочкой)
— А где он? — спрашиваю
— На Тубном заводе. Переведи меня на ту сторону, сынок. До забора, я там дойду, по стеночке…
— Здесь нельзя переходить, машины…
Одна за другой
Одна за другой
Вдруг пауза
— Держитесь за меня. Пошли быстрее!
— Что? Я не слышу, громче говори, сынок.
— Быстрее, идём!
Одна за другой
Сигнал клаксона
Одна за другой
Довёл до забора.
До Тубного по навигатору — 12 минут
Мы идём, останавливаемся, идём, останавливаемся, идём, останавливаемся, ну что, пошли, сынок, идём, останавливаемся
Идём до участка 40 минут