Следует ли пушкинистам игнорировать дилетантов?
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2022
Сергей Эрлих — доктор исторических наук, директор издательства «Нестор-История», научный руководитель журнала «Историческая экспертиза».
Посвящается замечательным пушкинистам: А.Ю. Балакину, В.М. Есипову, Н.Г. Охотину, О.А. Проскурину, А.М. Ранчину, А.Ю. Чернову, — которые категорически не согласны с моими выводами и тем не менее оказали большую помощь при написании этой статьи
Глава первая
Дилетантизм и наука пушкиноведения
В последнее время я обнаружил несколько любопытных книг дилетантов, посвященных пушкинской тематике:
Барков А.Н. Прогулки с Евгением Онегиным. М.: Алгоритм, 2014. 416 с.
Козаровецкий В.А. Тайна Пушкина. Издание третье, исправленное и дополненное. М.: Новый Хронограф, 2021. 408 с.
Лацис А.А. «Почему плакал Пушкин?». М.: Алгоритм, 2013. 400 с.
Минкин А.В. Немой Онегин: роман о поэме. М.: РГ-Пресс, 2022. 560 с.
Петраков Н.Я. Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали. М.: Алгоритм, 2013. 272 с.
А одну, которую отвергли все, наше издательство даже опубликовало:
Гуданец Н.Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). М.; СПб.: Нестор-История, 2021. 292 с.
Дилетанты, как правило, не имеют специальной подготовки и поэтому часто пренебрегают «формальностями», тем, что в профессиональной среде именуется «аппаратом», т.е. пишут свои работы без обзора трудов предшественников и критики источников, не дают сносок и т.д. Такая небрежность часто приводит к поспешным выводам и нелепым ошибкам.
Тем не менее позиция дилетанта имеет, пусть профессионалам это покажется абсурдным, ряд преимуществ. Он независим как от иерархических отношений, присущих научным корпорациям, так и от идеологического давления тех, кто «заказывает музыку», а именно государства и различного рода «спонсоров», которые влияют на выбор тем и источников, методов и цитируемых авторов, на стиль изложения и, в результате, на выводы наших исследований. Тому, кто станет утверждать, что все перечисленное осталось в советском прошлом, а у них на кафедре/на факультете/в университете царит полная свобода творчества, могу порекомендовать, например, исследования П. Бурдье о роли «символического капитала» в среде «новых мандаринов». Да, сегодня наши тексты не калечит главлитовская цензура, но автоцензура («сама, сама, сама…») по-прежнему начеку. Дилетант свободен от ограничений, накладываемых научными корпорациями и финансированием науки. Это порой позволяет увидеть нечто существенное, остающееся за пределами профессиональных точек зрения.
Труды дилетантов наряду с неожиданными интерпретациями и наблюдениями содержат массу нелепиц, поэтому требуется тщательно отделять зерна от плевел. При этом я не тратил время впустую, даже когда знакомился с теми положениями их книг, с которыми категорически не могу согласиться, поскольку это чтение стимулировало мои собственные размышления. Я рассматриваю труды дилетантов в качестве «филологических романов», литературной игры, свидетельствующей, что произведения Пушкина провоцируют множество в том числе и парадоксальных прочтений. Это означает, что его наследие навевает не только почтенную скуку, но и продолжает волновать наших современников.
Озарения дилетантов, на мой взгляд, важны для науки. Разумеется, требуется их «доводка» до состояний научной гипотезы или факта. Ученый, подобно скульптору, должен отсечь от этих концептуальных глыб лишнее. Для этого требуется вести, да, в высшей степени критический, но, тем не менее, диалог. Пока диалога не получается. Мои попытки обсудить названные книги с профессиональными исследователями не увенчались успехом. Считаю, что брезгливое отношение рафинированных пушкинистов к дилетантам не способствует прогрессу пушкинистики. Надеюсь, что моя статья положит начало дискуссии о том как относиться к идеям, порождаемым в пространстве корпоративной «вненаходимости»: продолжать игнорировать или начать критически реагировать?
Глава вторая
Как вы яхту назовете…
Приведу для затравки пример, когда дилетанты насухо утерли нос профессионалам. Причем речь идет не об «интерпретации», а о непреложном «литературном факте».
Задумывались ли вы, почему Пушкин дал главному герою своего «реалистического» романа в стихах достаточно редкое в то время имя? Так из 599 современников Онегина, внесенных в справочник «Декабристы»1, лишь 1 (0,17%) — Евгений Петрович Оболенский был его тезкой. Для сравнения — Владимиров, тезок поэта «с кудрями черными до плеч», в справочнике 18 (3%). А тезок автора «Евгения Онегина» — целых 78 (13%)! Был у русских дворян обычай именовать детей в честь особ императорского дома. Таким способом без лести преданные подданые ненарочито демонстрировали лояльность. И родители Александра Сергеевича не были исключением.
В.М. Есипов посоветовал обратиться к словарю «Пушкин и его окружение», где выборка в четыре с половиной раза больше, около 2700 человек2. Там доля Евгениев несколько выше — 9 человек (0,33%), т.е. на тысячу знакомых Александра Сергеевича приходилось чуть более чем три Евгения. Следовательно привычную нам популярность это имя приобрело уже после выхода в свет «Евгения Онегина».
Как на этот важный вопрос отвечает «строгое» пушкиноведение?
Существуют множества комментариев к «Евгению Онегину». Наиболее обстоятельными среди них являются книги Н.Л. Бродского, В.В. Набокова и Ю.М. Лотмана3, а также коллективный труд «Онегинская энциклопедия»4.
Бродский не обсуждает выбор имени и фамилии главного героя.
Набоков отмечает, что фамилия Онегина происходит от названия «русской реки» Онеги, а выбор имени «Евгений» связан с тем, что «Пушкину легко рифмовать с существительными, имеющими окончание: “-ений”». Кроме того Евгений «также рифмуется со словом “гений”»5. Т.е. дело в рифме.
Лотман уделяет значительное внимание этому вопросу: «Выбор названия произведения и имени главного героя не был случайным. На это указывал сам П[ушкин] <…>: “Я думал (…) как героя назову”. <…> Включение в название не только имени, но и фамилии героя, притом не условно-литературных, а реально-бытовых, возможно было лишь в относительно небольшом круге жанров, ориентированных на современное содержание и создающих иллюзию истинности происшествия». Лотман отметает легенду о якобы проживавшем в Торжке в начале XIX века булочнике Евгении Онегине и указывает, что фамилия Онегин, в корне которой повторяется имя большой русской реки, имеет литературное происхождение и впервые упоминается в комедии Шаховского «Не любо — не слушай, а лгать не мешай» (1818).
По поводу имени «Евгений» Лотман пишет, что оно в пушкинскую эпоху воспринималось, скорее, не как дворянское, а как монашеское, так как «давалось при пострижении в замену таких имен, как Ефимий, Евстигней и др.». Тогда почему Пушкин, создавая «иллюзию истинности происшествия», дал своему герою-дворянину монашеское, по мнению Лотмана, имя? Ведь таким именованием наш гений парадоксов «иллюзию истинности происшествия» не создавал, а, напротив, разрушал. Может, дело в том, что в деревенской глуши «Онегин жил анахоретом», т.е. отшельником?
Лотман считает, что Пушкин создавал «иллюзию истинности происшествия», пренебрегая дворянской практикой именования. Он следовал литературной традиции, где «имя “Евгений” воспринималось как значимое и было окружено ярко выраженным смысловым и эмоциональным ореолом»: «Начиная со второй сатиры А. Кантемира, Евгений (греч. “благородный”) — имя, обозначающее отрицательный, сатирически изображенный персонаж, молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг. <…> Сатирический образ щеголя-дворянина дается также в романе А.Е. Измайлова “Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества” (ч. 1–2, 1799–1801). <…> Полное имя измайловского героя — Евгений Негодяев — лучше всего характеризует природу той сатирической маски, с которой в литературе XVIII в. связывалось имя “Евгений”»6.
Можно ли согласиться с тем, что Пушкин при выборе имени Онегина ориентировался исключительно на Кантемира и Измайлова? Если одну из сатир главного поэта силлабической эпохи главный поэт «золотого века» цитировал («Щей горшок, да сам большой») в «Евгении Онегине»7, то прямых свидетельств, что он читал роман Измайлова, нет. Но есть косвенные аргументы. Один из них приводит А.Б. Пеньковский: «Именование Евгений Онегин обнаруживает легко доступное слуху и глазу палиномное8 единство его составляющих (ев-ГЕН-ий о-НЕГ-ин: ГЕН-НЕГ), в чем можно видеть преемственную связь с аналогичным устройством “протонима” Евгений Негодяев (ев-ГЕН-ий НЕГ-одяев: ГЕН-НЕГ)». О.Л. Довгий обращает внимание на общий «бэкграунд» двух Евгениев: получение наследства, учеба «чему-нибудь и как-нибудь», умение изъясняться по-французски, а также способность легко мазурку танцевать и кланяться непринужденно. Все это позволяет предположить, что Пушкин мог знать о похождениях Евгения Негодяева. Кроме того, Довгий указывает, что у Онегина есть общие черты не только с героем Измайлова, но и с Евгением Кантемира. Всех троих объединяет нежелание учиться и служить, привычка долго нежиться по утрам в постеле, танцы, щегольство9.
Пушкин действительно мог иметь в виду двух упомянутых Евгениев. При этом их сатирические образы не дают оснований для обобщений, сделанных Юрием Михайловичем. Н.Г. Охотин подсказал, что, навешивая на имя «Евгений» исключительно «сатирическую маску», Лотман исключил тех литературных героев, кого этой маской накрыть невозможно, например, «любезного Евгения» из «русской истинной повести» Н.М. Карамзина «Евгений и Юлия» (1789). А Карамзин для «карамзиниста» Пушкина был чрезвычайно значимым писателем. Или, «для симметрии», можно упомянуть повесть «Противоречия, или Гордость ума и слабость сердца» (1814) другого Измайлова — Владимира Васильевича, где Евгений «прекрасный собою мущина, около 30 лет», который «имел строгие добродетели»10.
Необходимо еще учитывать, напоминает Никита Глебович, что для Пушкина, как и для его образованных современников, французские литературные образцы или переводы на французский язык английских, немецких и прочих авторов были более значимы, чем произведения еще не слишком богатой отечественной словесности. Достаточно вспомнить круг чтения Татьяны («Любовник Юлии Вольмар, // Малек-Адель и де Линар, // И Вертер, мученик мятежный, // И бесподобный Грандисон…») и Онегина («Прочел он Гиббона, Руссо, // Манзони, Гердера, Шамфора, // Madame de Staёl, Биша, Тиссо, // Прочел скептического Беля, // Прочел творенья Фонтенеля, // Прочел из наших кой-кого» (курсив мой — С.Э.)).
В связи с этим, возведение имени главного героя романа в стихах исключительно к русской литературной традиции, то ли в виде «сатирической», то ли любой иной «маски» — это не самая убедительная гипотеза. Но авторитет Лотмана столь велик, что его мнение по этому вопросу воспринимается едва ли не как аксиома, что затрудняет, как мы увидим далее, рассмотрение альтернативных точек зрения.
Глава третья
Друг Йорика
Существует гипотеза, что Пушкин дал имя своему герою, имея в виду, прежде всего, творчество Лоренса Стерна. Так вышло, что я узнал об этом не из работ пушкинистов. И в этом нет моей вины.
Недавно я наткнулся на «роман о поэме» под каламбурным названием «Немой Онегин», впервые опубликованный в 201711. Автор — журналист «Московского комсомольца» А.В. Минкин обыгрывает название эссе М.И. Цветаевой «Мой Пушкин», а также тот факт, что, не считая разговоров с Ленским (175 слов, включая предлоги, в третьей главе) и с Татьяной (298, в четвертой главе), а также письма к ней (275, в восьмой главе), главный герой ограничивается преимущественно краткими высказываниями едва ли не в духе Гримо из «Трех мушкетеров»: первая глава — 74 слова, вторая глава — 29, третья глава — 0, четвертая глава — 11, пятая глава — 1, шестая глава — 61 (в седьмой главе Онегин отсутствует), восьмая глава — 68. Действительно, для «лишнего человека», у которого разговоры, мысли и письменные высказывания (всего набирается 992 слова или 3,8% из 25 969 слов романа в стихах) по определению преобладают над действиями, Онегин не слишком словоохотлив.
Минкин напоминает, что Ленский вздыхает на могиле бригадира Дмитрия Ларина: «Poor Yorick!» и что Пушкин дает к этому месту примечание 16: «”Бедный Иорик!” — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)». По мнению журналиста, данное пушкинское указание «никто не выполняет»: «Потому что про Гамлета с черепом все и так знают, заглядывать в Шекспира ни к чему. А Стерна, во-первых, нет под рукой; а во-вторых, зачем смотреть Стерна, если мы уже всё знаем из Шекспира. Но если бы примечание Пушкина было сделано только ради “увы, бедный Йорик”, то Шекспира достаточно. Зачем ещё “см. Стерна”? Мало ли кто, знакомый с “Гамлетом”, произносит “увы” — и что, на всех ссылаться?»12
Минкин приводит пассаж из романа Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», на который, по его мнению, своим «См.» обращает внимание читателей Пушкин: «Йорик проводил Евгения глазами до двери, — потом их закрыл — и больше уже не открывал. Он покоится у себя на погосте, в приходе, под гладкой мраморной плитой, которую друг его Евгений <…> водрузил на его могиле, сделав на ней надпись: <…>: “УВЫ, БЕДНЫЙ ЙОРИК!”»13. Минкин приходит к заключению: «Этот Евгений (“см. Стерна”) — эксцентричный молодой человек, нарушитель приличий и правил солидного общества — опаснейший чудак. Вот откуда имя Онегина и, в некотором смысле, характер» (курсив мой — С.Э.)14. Действительно, разве не для того Пушкин предлагает заглянуть в роман Стерна, чтобы мы вспомнили или узнали, что «мем» про бедного Йорика воспроизвел герой по имени Егений?
Минкин не прав, когда утверждает, что «никто не выполняет» пушкинского указание «См. Шекспира и Стерна». Другой вопрос: чтó маститые пушкинисты и примкнувший к ним Набоков оттуда вычитывают.
Н.Л. Бродский: «Ссылкой на Стерна <…> Пушкин тонко раскрывал своё ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского шута к бригадиру Ларину. Герой Стерна, пастор Йорик, попал в Версаль к графу и застал того за чтением Шекспира. На вопрос графа об имени английского путешественника, пастор взял со стола “Гамлета” и, показав графу сцену с могильщиками, поставил палец на Йорика: “Вот я! сказал он. — Как, сударь, вы — Йорик? — вскричал граф.—Да, Йорик”. <…> (“Сентиментальное путешествие”)»15. Вам понятно, как сцена, где пастор Йорик тычет пальцем в «сцену с могильщиками» из «Гамлета», помогала Пушкину «тонко раскрывать свое ироническое отношение к Ленскому»? Мне же понятно, что Бродский заглянул только в один роман Стерна и, похоже, не в тот, на который указал Пушкин. В пересказанной почтенным пушкинистом сцене фраза «Увы, бедный Йорик!» отсутствует16.
Маловероятно также, что Александр Сергеевич мог подразумевать другой пассаж из «Сентиментального путешествия», где пастор Йорик обращается с этими словами к себе, сетуя, что погрузился в суету сует столичного города Парижа: «Увы, бедный Йорик! — воскликнул я, — что тебе здесь делать? При первом же натиске всей этой сверкающей сутолоки ты обратишься в атом»17. Ленский ведь не обращается к себе как к Йорику.
Следовательно, гораздо больше оснований полагать, что примечанием 16 Пушкин подсказывал заглянуть не в «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», а в процитированный Минкиным пассаж «Тристрама Шенди», где говорится о надгробной надписи, поскольку в этом случае возникает «три-единство места», каковым является кладбище, на котором герои трех авторов — Шекспира, Стерна и Пушкина — произносят одни и те же слова, слова, слова… про бедного Йорика. На мой взгляд, именно резонанс, порождаемый общей для всех трех произведений «рифмой» кладбище, подразумевался автором «Евгения Онегина», когда он вкладывал в уста Ленского сакраментальную фразу.
Перепутав романы, Бродский не сумел обнаружить, откуда Пушкин позаимствовал имя Онегина, поскольку имя Евгения в сцене с графом де Б*** не упоминается.
Набоков комментирует примечание Пушкина, заодно «выписывая леща» постоянно третируемому им Бродскому. Профессор Корнельского университета считает, что, в отличие от профессора-«новиопа» МГУ, он нашел «правильную» цитату: «Увы, бедный Бродский! Примечание Пушкина восходит непосредственно к исправленному Ф. Гизо и Амедеем Пишо изданию “Гамлета” в переводе Летурнера, которое было в библиотеке Пушкина, <…> где примечание <…> гласит: “Увы, бедный Йорик! Все помнят и главу Стерна, где он цитирует эти слова Гамлета”»18. Т.е., по мнению Владимира Владимировича, Александр Сергеевич делает примечание «См. Шекспира и Стерна» с единственной целью — дать знать, что читал «Гамлета» в переводе Летурнера, исправленном тщанием Гизо и Пишо. Далее происходит удивительное. Набоков приводит упомянутый французскими комментаторами Шекспира отрывок из «Тристрама Шенди», тот самый, где фигурирует Евгений, начерташий на могиле друга «Увы, бедный Йорик!», но… по необъяснимой причине не делает никаких предположений, случайно или нет герой Пушкина носит то же имя, что и герой Стерна. На мой взгляд, в этот момент на автора Лолиты нашло затмение. Увы, бедный Набоков!
Лотман, рассуждая о двойной отсылке Пушкина, вероятно, не слишком доверяет эрудиции учителей литературы, которым была адресована его книга, и разжевывает для них смысл шекпировских коннотаций: «Цитируя слова Гамлета, держащего в руках череп шута Йорика, Ленский, что типично для романтика, осмысляет реальную ситуацию — свое посещение кладбища в родных местах — сквозь призму литературной коллизии: “Гамлет на кладбище”». Юрий Михайлович беспокоится, чтобы учителя не перепутали, кого с кем отождествляет Ленский: «При этом он отождествляет себя с Гамлетом, а покойного соседа, бригадира в отставке, — с шекспировским шутом». О «См. <…> Стерна» говорится следующее: «Одновременно П[ушкин] отсылает читателей и к “Сентиментальному путешествию” Стерна, также существенному для самосознания Ленского». Т.е. Лотман указывает на тот же роман, что и Бродский, оставляя Набокова наедине с «Тристрамом Шенди». Похоже, что в этом вопросе Юрий Михайлович положился на комментарий советского предшественника. Далее утверждается, что романы английского писателя «оказали сильное воздействие на карамзинскую школу»19. Действительно, Ленский, который «пел разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль, и романтические розы», похоже, как и Пушкин, принадлежал к «карамзинской школе», на которую сочинения Стерна «оказали сильное воздействие». Тут бы лидеру тартуско-московской школы семиотики (советский эвфемизм для «буржуазного» понятия «структурализм») рассказать педагогам, как это «сильное воздействие» сказалось на структуре романа в стихах. Но Лотман ограничивается тем, что дает ссылку на статью В.Б. Шкловского об этом воздействии: «Евгений Онегин» (Пушкин и Стерн) // Очерки по поэтике Пушкина. Берлин, 1923. С. 197–221, — для советских учителей практически недоступную. К этой статье мы еще вернемся.
Комментарии таких знаковых фигур, как Бродский и Лотман — это во многом итог общих усилий корпорации по исследованию «Евгения Онегина». Поэтому можно считать, что советская пушкинистика не заметила «странное сближение» имен героев Пушкина и Стерна, поскольку, скорее всего с подачи Бродского, обращала внимание «не на тот» роман классика английской литературы. В этот смысле показательно, что еще один мэтр — Д.Д. Благой, — комментируя 16-е примечание Пушкина, также указывает только на «Сентиментальное путешествие»20.
Глава четвертая
Игра в бисер с пушкинистами
Досадный промах корифеев до сих пор сказывается на «коллективных представлениях» дисциплины. Так, в опубликованых в 2013 комментариях к «Евгению Онегину» известный пушкинист В.П. Старк ссылается, как и его советские предшественники, только на «Сентиментальное путешествие»21.
Но, может, мнение Старка — это досадное исключение? Давайте посмотрим, что думают об истоках имени пушкинского героя современные пушкинисты, свободные от советского идеологического пресса.
7 февраля 2012 в эфир вышла программа «Игра в бисер» (ведущий И.Л. Волгин), посвященная роману «Евгений Онегин». В ходе этой передачи, т.е. еще за пять лет до публикации «Немого Онегина», Минкин поделился «интертекстуальными» соображениями о происхождении имени Евгения Онегина. Журналист задал вопрос с «подковыркой» присутствующим в студии, в том числе двум известным пушкинистам Н.И. Михайловой и В.С. Листову: «Почему его назвали Евгением?» (05:30) Листов растерялся и спросил в ответ: «Какая разница?». Михайлова ответила согласно подготовленной под ее руководством «Онегинской энциклопедии»: «Потому что благородный»22. После этого поэт М.А. Амелин и пушкинист Михайлова вспомнили, «по Лотману», Евгения Негодяева. Тем самым участники передачи попали в ловушку, расставленную Минкиным. Он торжествующе указал им на примечание Пушкина и зачитал отрывок из «Тристрама Шенди». Поэт Амелин воскликнул: «Это гениально!». Но мнение поэта по данному вопросу — не в счет. Поэтому ведущий спросил у пушкинистов, наскольно обоснованно такое предположение? Листов промолчал, а Михайлова ответила: «Я думаю, что надо обратиться к “Онегинской энциклопедии”, где есть большая статья, посвященная Стерну, и просто внимательно ее еще раз прочитать», — и перевела разговор на другую тему23.
Давайте последуем совету Натальи Ивановны и обратимся к «Онегинской энциклопедии».
Заглянем в первый том. Автор статьи «Гамлет» А.В. Кулагин делает, «по Набокову», ссылку на «Тристрама Шенди»: «В романе Стерна изображена могила Йорика, на которой его друг Евгений сделал “надпись: <…> Увы, бедный Йорик!”»24. Да, «друг Евгений» упомянут. Но и здесь в той же набоковской манере нет намека на то, что Пушкин мог назвать своего героя с целью указать на связь романа в стихах с романами Стерна. Возможно, автор «Онегинской энциклопедии» посчитал, что достаточно привести имя, и sapienti sat — «проницательный читатель» сам обо всем догадается.
Посмотрим, что сообщается в статье «Евгений Онегин», точнее, в ее разделе, посвященном имени главного героя и названию романа. Автор раздела — М.В. Строганов приводит «благородную» этимологию имени, упоминает произведения Кантемира и Измайлова, указывает, что имя и фамилия «Евгений Онегин» представляют «частичную анаграмму», т.е. вторые слоги имени и фамилии читаются наоборот, не исключает, что Пушкин, проезжая Торжок, мог услышать о булочнике Евгении Онегине. Скорее всего, «ноу хау» Строганова является предположение, что, «кажется, <…> именно с мыслью о [Евгении] Баратынском могла появиться в первой главе строфа о разлуке Автора и героя». Автор «Онегинской энциклопедии» подытоживает: «Так литературные ассоциации, перемешиваясь с реальными жизненными впечатлениями, создавали имя героя романа»25. Выходит, что имя героя романа «создавалось» при участии разнообразных «литературных ассоциаций», в том числе и весьма смелых, кроме той, что Пушкин мог заимствовать имя «Евгений» у Стерна. Т.е. М.В. Строганов не уловил намек А.В. Кулагина.
Во втором томе в статье «Стерн» З.В. Гротская, со ссылкой на упомянутую уже работу Шкловского пишет о пушкинских заимствованиях у английского писателя и завершает их перечень уже собственным наблюдением: «Наконец, имя друга Йорика, автора эпитафии, — Евгений! Совпадений слишком много, чтобы считать их случайными» (курсив мой — С.Э.)26. Г. Крапивин пишет по поводу этого беглого замечания Гротской: «Штрих очень точный, но, к сожалению, не получивший развития»27. Тем не менее, благодаря этому не получившему развития «штриху» мы можем утверждать, что в 2004 «Онегинская энциклопедия» с третьей попытки зафиксировала гипотезу о стернианском «следе» в имени пушкинского Евгения. Но поскольку это было сделано «походя» и не в статье, посвященной имени героя, то даже составитель энциклопедии в ходе телевизионной «Игры в бисер» сперва вспомнила две версии, из указанных в «именном» разделе статьи «Евгений Онегин». Только после того как Минкин назвал имя «друга Йорика», она без особой уверенности посоветовала «откупорить шампанского бутылку и перечесть» статью «Стерн».
Примечательно, что в том же 2004-м вышли материалы к «Пушкинской энциклопедии», в том числе и статья «Стерн», написанная известным пушкинистом В.Д. Раком, который, в отличие от Гротской, не заметил, что одного из героев английского писателя зовут так же, как и Онегина28.
Глава пятая
Предтечи
Сделав открытие, прежде всего следует заняться поиском предшественников. Минкин, что присуще многим дилетантам, был озабочен соображениями противоположного характера. В своей книге он пишет, что в 2012 «опасался за приоритет»: «Рассказал про имя Онегина в телепередаче “Игра в бисер” и не мог отделаться от мысли, что мою догадку может присвоить себе какой-нибудь доктор филологии. Печальный опыт есть»29. В ходе упомянутой передачи Минкин упрекнул пушкинистов в том, что они «ленивы и нелюбопытны»: «Никто за 180 лет не выполнил распоряжение автора, который указал: смотри Шекспира и Стерна». В данном случае журналист сам проявил удивительное нелюбопытство. Я сравнил интернет-версию «Немого Онегина» с двумя печатными изданиями и нигде не обнаружил попыток найти «предтеч», среди которых, как, мы увидим далее, не только Гротская.
В рукописи этой статьи содержался пассаж, который я удалил после переписки с Минкиным, так как он привел убедительные аргументы в пользу того, что я поторопился с выводами. Александр Викторович в свою очередь заявил, что в новом издании книги даст ссылки на работы предшественников, о которых не подозревал. Этот «консенсус» доказывает возможность диалога между иследователями с учеными степенями и теми, кто не озаботился получением «корочек».
В 2011 г., т.е. за год до «Игры в бисер», посвященной роману в стихах, в журнале «Литературная учеба» вышла статья В.А. Козаровецкого «Скромный автор наш: миф об авторе “Евгения Онегина”», где демонстрируется как Пушкин заимствовал «не только форму и приёмы романов Стерна, их композиционную “незаконченность”, но и даже имя главного героя» (курсив Козаровецкого — С.Э.)30. Автор «Скромного автора нашего», подобно Гротской, но независимо от нее, указывает в начале своего исследования на статью Шкловского, подчеркивая, что один из отцов русского формализма первым обнаружил «связь Онегина с романами Стерна»31, перечисляет структурные параллели, выявленные прототипом булгаковского Шполянского (уточню, что об имени «Евгений» Шкловский не пишет), и добавляет самостоятельно обнаруженные совпадения. Благодаря этому впечатляющему перечню многочисленных и намеренных заимствований у Стерна, гипотеза о выборе Пушкиным имени главного героя в виде отсылки к Евгению — «другу Йорика» убедительно встраивается в контекст литературного диалога нашего гения с английским предшественником. Заслуга Козаровецкого состоит не в том, что он изобрел велосипед ранее Минкина, но в том, что «встроил» проблему имени в «мир-систему» романа в стихах, а именно в игру «структуралиста» Пушкина с произведениями Стерна, которая была продолжением «бахтинианского диалога» между автором «Тристрама Шенди» и автором «Гамлета». Двойная отсылка: «См. Шекспира и Стерна», — была, прежде всего, указанием на игровую преемственность «Евгения Онегина». Эта изощренная игра, которую подавляющее большинство образованных современников не заметили, демонстрирует, как далеко наш гениальный поэт опережал «пушкинскую эпоху». Козаровецкий исследовал эту «игру в классики» с наибольшей на сегодняшний день полнотой.
На этом список «предтеч» не заканчивается. Гротской, Козаровецкому и Минкину предшествует коллега Лотмана по Тартускому университету Л.И. Вольперт. В опубликованной в 2001 статье «Стернианская традиция в романах “Евгений Онегин” и “Красное и Черное”» она пишет, что одним из проявлений «стернианской традиции» у Пушкина было постоянное обращение к «моему читателю», который, таким образом, становится собеседником повествователя: «“Собеседники” в целом обрисованы Стерном туманно и расплывчато. <…> Исключение, на наш взгляд, составляют “Мадам” и “Евгений”. <…> Насколько значимо имя стернианского персонажа для автора “Евгения Онегина” — судить трудно, но, думается, это не исключено» (курсив мой — С.Э.)32.
Вольперт «туманно и расплывчато» указала, что имя главного героя пушкинского романа в стихах восходит к имени «стернианского персонажа». Создается впечатление, что она испугалась своего открытия. Почему авторитетная исследовательница делает лишь «робкое упоминание»33, трижды подчеркнув: «судить трудно», «но, думается», «это не исключено» — свою неуверенность? Робость так сковала Вольперт, что она выразила свою мысль удивительным в устах филолога «канцеляритом». «Насколько значимо» — это такой эвфемизм, чтобы прямо не сказать: возможно, «автор “Евгения Онегина”» заимствовал «имя стернианского персонажа»? Зачем Вольперт, выдвинув убедительную гипотезу, прибегла к эзопову языку? У меня есть единственное предположение. Поскольку покойный коллега Ларисы Ильиничны по Тартускому университету и к тому же гений, авторитет которого непререкаем (я тоже считаю Лотмана гением, но уверен, что и с гениями нужно спорить), когда-то безапелляционно заявил, что пушкинский Евгений — это отсылка к Кантемиру и к Евгению Негодяеву, то альтернативная гипотеза, высказанная «в лоб», равносильна оскорблению памяти «ЮрМиха».
Позднее статья была включена в книгу Вольперт «Пушкинская Франция» (второе издание, 2010). Я проверил, нет ли в этой публикации каких-либо изменений34. Увы, то же самое «робкое упоминание».
Пушкинисты могут возразить, что Лариса Ильинична в данном случае продемонстрировала, как ради памяти наших святых учителей следует смирять гордыню. Такое унижение паче гордости действительно является правилом многих научных корпораций. Пушкинистика тут не исключение. Но, руководствуясь этим принципом, мы забываем, что смысл научной деятельности состоит в поиске истины, которому мазохистские формы почитания «предков» наносят непоправимый урон.
В 1998 г., т.е. ранее Вольперт, но столь же робко, о тождестве имен написал И.В. Карпов в диссертационной работе «”Евгений Онегин” в контексте литературных и культурных традиций Англии». «Ударное» предложение у него начинается словом «помимо», как будто речь идет о рядовом наблюдении, не заслуживающем большего внимания, а имя «Евгений» лишь упомянуто между «Йориком» и «сплином» в списке общих «слов» двух писателей: «Если Стерн как пародист использует имя шекспировского героя, то у Пушкина встречаются слова, ключевые для романа Стерна. Помимо имен “Йорик”, “Евгений”, в романе Пушкина появляется английское слово “сплин” (“хандра”)»35. Возможно, что эта «помимо»-ходность была вызвана нежеланием диссертанта «дразнить гусей» из диссовета, и он на всякий случай завуалировал свое суждение, идущее вразрез с «общей линией» пушкинистики.
Охотин обратил мое внимание на то, что все трое «первооткрывателей» — Карпов, Вольперт и Гротская — занимались не именем Онегина, а влиянием Стерна на Пушкина. Поэтому они специально читали его романы и не могли не заметить там имя «Евгений». Замечание справедливое. Но в чем причина необъяснимой краткости, с которой эти исследователи сообщают о сенсационном открытии возможного источника не только имени, но и всегда связанного с литературным прообразом характера пушкинского героя? Упомянув имя Онегина, никто из названных специалистов не полюбопытствовал: «Каковы совсем не странные, в данном случае, сближения образов одноименных героев Пушкина и Стерна?» Почему эти пушкинисты оказались столь «ленивы и нелюбопытны» при исследовании одного из важнейших вопросов пушкинистики?
Охотин считает, что и у Карпова был предшественник, а именно В.С. Непомнящий, который в 1995-м написал следующее: «Добавим, что имя рассудительного друга стерновского героя — Евгений, а самого Йорика автор “Тристрама Шенди” и “Сентиментального путешествия” мыслит своим “двойником”, — и получится, что именно в качестве такого же “двойника” автора Йорик фигурирует и во второй главе пушкинского романа»36. Я несколько раз перечитал процитированное предложение и нахожусь в недоумении. Какого из Йориков «автор», т.е. Пушкин, «мыслит своим “двойником”»: пастора — «двойника» Стерна или шута, чей череп упоминается в пушкинском примечании 16? Если верно последнее, то вспоминается гневная дневная запись поэта от 10 мая 1834 по поводу производства его в камер-юнкеры: «Шутом не буду и у царя небесного». На мой взгляд, противоречий в данном утверждении Непомнящего — «слишком много».
А вот сколько-нибудь отчетливого указания, что Пушкин мог рассматривать своего Евгения если не «двойником», то хотя бы тезкой героя Стерна, я, вопреки уверенности Никиты Глебовича, в этом пассаже Валентина Семеновича не обнаружил. Возможно, пушкинисты со стажем, поднаторевшие читать меж строк тексты, подвергнутые николаевской цензуре, и протаскивать «сквозь умственные плотины» Главлита собственные произведения, усматривают, как говорили шестидесятники, «аллюзию» в следующей фразе: «Добавим, что имя рассудительного друга стерновского героя — Евгений»? Хорошо, будем считать, что Непомнящий не сумел, как говорили во второй половине 1980-х, «перестроиться» и в постперестроечную эпоху продолжал излагать свои «тайно свободные» мысли излюбленным позднесоветской фрондой методом «неконтролируемого подтекста»37.
Полагаю, что уловленный Охотиным «неконтролируемый подтекст» Непомнящего, замечание Карпова «помимо»-ходом, равно как и «робкое упоминание» в статье Вольперт, вместе с не получившим развития «штрихом очень точным» Гротской так и не стали достоянием пушкинистики. В противном случае такие эрудированные профессионалы, как Листов и Михайлова, не преминули бы «срезать» дилетанта Минкина.
Мне могут возразить, что в стрессовой ситуации телевизионного шоу исследователи растерялись перед напором матерого «журналюги». Возможно. Но и в публикациях пушкинистов мне не удалось обнаружить ссылок (публикация Крапивина, погребенная в «братской могиле» тезисов симпозиума, — исключение) на стернистый путь к имени пушкинского героя, пунктирно намеченный Непомнящим, Карповым, Вольперт и Гротской. Так, в 2013 г., т.е. времени, чтобы ознакомиться с публикациями четырех названных исследователей было достаточно, известный пушкинист В.П. Старк в своем комментарии по поводу имени Евгения Онегина указывает только на этимологию («благороднорожденный», «хорошего рода», «породистый») и на связь этого «говорящего имени» с героем Кантемира38. Мы видим, что пушкинская отсылка к «Тристраму Шенди» осталась вне поля зрения одного из самых квалифицированных специалистов. Даже в 2021-м (!) старший научный сотрудник Кафедры литературно-художественной критики и публицистики журфака МГУ, доктор филологических наук Довгий в программной статье, посвященной имени «Евгений» в русской литературе39, указывает его стернианский источник, ссылаясь не на упомянутых авторов, а на тезисы (2020) студентки Е.С. Петровой40, писавшей курсовую по этой теме на упомянутой кафедре41. Примечательно, что студентка ни в тезисах, ни в курсовой не ссылается (дошла своим умом?) на предшественников, и мы, таким образом, имеем дело с внутрикафедральной «рецепцией» сокровенного знания об имени Онегина. Примеры таких эрудированных специалистов, как Старк и Довгий, позволяют считать, что тождество имен героев Пушкина и Стерна все еще остается «вещью в себе» — нерасшифрованным посланием четырех перечисленных «Юстасов» Центру и поэтому до сих не стало общим достоянием современной науки о Пушкине.
Глава шестая
Генератор смыслов
Я не считаю, что, давая своему герою имя «Евгений», Пушкин думал исключительно о Стерне. Это юридические документы требуют однозначности. Литературные тексты являются, как отчеканил Лотман, «генераторами смыслов», они принципиально многозначны, причем многозначность гениального текста, каковым является «Евгений Онегин», стремится к бесконечности42. Не все смыслы, генерируемые литературным произведением, являются авторскими, так как будучи выпущенным на волю, оно начинает (нам не дано предугадать…) жить независимой от автора жизнью. Увы, придется смириться с тем, что почти любое наше суждение об авторском замысле будет вечно пребывать в статусе гипотезы. Но гипотезы отличаются степенью вероятности. Давайте рассмотрим с этой точки зрения основные соображения, высказанные за почти два века по поводу личного имени главного героя романа в стихах.
1. Благодаря архивным разысканиям Н.А. Лопатиной мы можем отвергнуть обросшее литературой предположение о том, что Пушкин мог знать о булочнике из Торжка по имени Евгений Онегин. Нина Аркадьевна доказала (редкий случай в пушкинистике, когда мы имеем дело не с гипотезой, а с документально удостоверенным фактом), что этот булочник, во-первых, появился в Торжке не ранее середины 1830-х годов, во-вторых, не носил фамилию Онегин с рождения и привосокупил ее к своему имени по крещению, скорей всего, под влиянием романа в стихах, возможно, с целью привлечения «господ», проезжавших через Торжок по пути из одной российской столицы в другую43.
2. Трудно усомниться, что Пушкин учитывал «благородную» этимологию имени «Евгений». Ведь если вначале («вы поступили благородно») Онегин отказывается соблазнять на всё — «я твоя» — готовую девочку Таню, у которой от одной мысли о «гении неги» (Евгений Онегин) или «Eв гении», т.е. есть «бабнике», как оба раза всерьез «анаграммирует» имя героя Козаровецкий44 (почему тогда не «EB гений = eb гений»?), наступает («Приподнялася грудь, ланиты // Мгновенным пламенем покрыты, // Дыханье замерло в устах, // И в слухе шум, и блеск в очах»), то, что Минкин описал цитатой из «Медицинской энциклопедии»: «термин греческого происхождения, означающий кульминацию сладострастного возбуждения»45, — то в финале «гений неги», подобно своему тезке Евгению Негодяеву, отбрасывает «именное» благородство и начинает компрометировать гранд-даму Татьяну, предлагая ей предвосхитить судьбу Анны Карениной.
3. Версия о том, что «необыкновенная благозвучность сочетания имени и фамилии» сыграла свою роль в именовании героя Евгением Онегиным, также не вызывает сомнений: «В обоих этих словах совпадает количество слогов, одна и та же гласная Е несет на себе ударение, обратный повтор “ген” — “нег” обладает мелодичностью. В этом словосочетании дважды повторяются звуки И и Г, трижды — Е и Н. А ведь надо сказать, что благозвучие слов, имен, названий играло для Пушкина не последнюю роль»46. Не могу согласиться с последним утверждением М.В. Горбаневского. По моему мнению, «благозвучие» в поэзии Пушкина играло первостепенную роль. Один из дилетантов — Н.Л. Гуданец, — сравнивая черновики с перебеленными рукописями произведений поэта, приходит к выводу, что «Пушкин часто жертвовал точностью смысла ради мелодичности»47. Поэтому выбор оснащенного аллитерациями имени «Евгений Онегин» не только соответствует пушкинской манере письма. Пушкин, напоминает Охотин, указал в «Медном всаднике», что дал это имя герою «петербуржской» поэмы в стихах, так как «оно звучит приятно».
4. Не только дилетант Козаровецкий, но, бывает, и увлекающиеся авторы с учеными степенями переходят от аллитераций к анаграммам, т.е. всерьез переставляют буквы, чтобы выявить подспудные пушкинские смыслы.
Так доктору филологических наук Г.Д. Гачеву в имени Евгения Онегина «слышится» не только «игра: ген–нег („ген” — род по-гречески)», но игра «стихий русского Космоса»: «Во-первых: здесь спрятан огонь — в отличие от женского начала воды. Но это русский огонь — холодный “лед и пламень”, снег, что тоже обжигает». А еще ОНегин — ОН: «В самом имени обозначен всеобщий русский мужской “Он”»48.
А.Е. Тархову кроме очевидной аллитерации «ген-нег» чудится и русская «нега» и латинское отрицание «neg» (откуда наше слово «негативный») и даже французское «ennui» (скука, хандра). Согласно двум последним предположениям, Евгений Онегин на самом деле — либо Евгений Отрицатель, либо Евгений Хандрин49.
Кандидат химических наук и доктор филологических наук А.А. Белый подобно средневековым алхимикам «трансмутирует» французское слово genie (гений) в имя пушкинского героя: «Genie, а произносится оно как “жени”, что естественно для русского уха превращается в Женю, то есть Евгений. <…> Анаграммой genie будет neige — снег. Neige произносится как “неж”. Через однокоренное название русского озера — “Онежское” это слово легко трансформируется в “Онегин”».
Мог Пушкин забавляться подобным образом? По мнению Белого, «основная проблема при анализе словесной перегруппировки состоит не в доказательстве идентичности с ходом авторской мысли, а в поиске внутренней закономерности текста, удостоверяющей наличие анаграммы»50. Ну, если «ход авторской мысли» в подобных упражнениях не имеет значения, тогда все перестановки букв дозволены.
5. Есть еще проблема «прототипов», имя которым «легион». С кем из современников Пушкин мог связывать персону главного героя? Мог он, например, писать роман в стихах, вспоминая, как полагает Строганов, тезку своего Евгения — Баратынского? Разумеется, мог, тем более что в «Евгении Онегине» упоминается «Певец Пиров и грусти томной». Мог также наряду с двумя прямыми упоминаниями другого поэта — П.А. Катенина посылать ему завуалированные «приветики» («Ярем он барщины старинной оброком легким заменил»), поскольку тот был сослан в деревню и благодетельствовал там своих «подданных». При этом я не могу согласиться с мнением А.Н. Баркова и поддержавшего его В.А. Козаровецкого, указавших на эту возможную пушкинскую отсылку, что Катенин — главный, если не единственный, прототип Онегина и что Пушкин такую личную неприязнь испытывал к поэту-архаисту, что сделал его повествователем не только «Евгения Онегина», но, не считая малых форм, также «Бориса Годунова», «Графа Нулина», «Домика в Коломне», «Езерского», «Медного всадника» и «Повестей Белкина»51. На мой взгляд, этот лонглист уже не перебор, а пере-Борхес с его списком животных из «некоей китайской энциклопедии».
6. И пресловутая интертекстуальность. Чей из трех Евгениев — Кантемира, Измайлова или Стерна — может считаться наиболее вероятным кандидатом в литературные прообразы? Вполне возможно, что квантор «или» в данном случае неуместен, так как в своем герое Пушкин мог, об этом пишет Довгий52, совмещать различные черты характера всех трех персонажей литературы восемнадцатого века. Но с учетом множества, как убедительно продемонстрировал Козаровецкий, намеренных заимствований у английского писателя вероятность того, что герой «Тристрама Шенди» и «Сентиментального путешествия» стоял у Пушкина на первом месте, мне представляется самой высокой.
Предположение же Х. Майера, что Пушкин мог, с переменой гендера, заимствовать имя героя из пьесы П. Бомарше «Евгения» никак не обосновывается. Это курьезное («ищите женщину») направление поиска отвлекло немецкого слависта от Евгения-мужчины, скрытого за пушкинским «называнием имени ‘Стерн’»: «В “Онегине” цитируется один из известнейших случаев цитирующего имени, а именно ‘Йорик’ в “Тристраме Шенди” и “Сентиментальном путешествии” Л. Стерна»53.
Глава седьмая
Незначительное эмпирическое наблюдение
«Установки», освященные сакральными именами Бродского, Набокова и Лотмана, повлияли на то, что квалифицированные исследователи: Горбаневский, Пеньковский, Рак, Старк, Строганов и Тархов — не заметили, как Онегин в некотором роде вышел из сутаны пастора Стерна. Им удалось пройти мимо Евгения — «друга Йорика» там, где Пушкин дал прозрачную подсказку: «См. Шекспира и Стерна».
Даже Непомнящий (как считает Охотин), Карпов, Вольперт и Гротская, сумевшие обнаружить тождество имен героев Стерна и Пушкина, под давлением «коллективного разума» пушкинистики репрезентируют свои наблюдения не слишком вразумительным и чрезмерно лаконичным образом. Проронив: «имя, сестра, имя», — ни один из них не взялся за решение задачи, следующей за «опознанием», а именно поиском общих черт двух Евгениев. Неудивительно, что с помощью таких разрозненных недомолвок (примечательно, что никто из открывавших стернианскую Америку профессионалов не ссылается, очевидно, что по неведению, на коллег-предшественников) пушкинский «ассоциативный ключ» к имени и к характеру главного героя романа в стихах до сих пор не стал достоянием пушкинистики54.
Задачу обоснования и обнародования стернианского источника имени и характера пушкинского героя выполнили дилетанты — Козаровецкий и Минкин. Козаровецкий со ссылками на Шкловского убедительно вписал имя «Евгений» в контекст обширных и намеренных заимствований у Стерна. Это его неоспоримая заслуга. Минкин, благодаря своим медийным возможностям (только на сайте «Московского комсомольца» на момент написания статьи — 419 327 просмотров), довел мысль о тождестве имен и сходстве характеров до тех, кто реально интересуется пушкинским наследием. Хочу уточнить, что оба автора только наметили общие черты героев Стерна и Пушкина. Это большая работа, в которой обязаны принять участие профессионалы.
У меня есть предчувствие, что даже если пушкинисты не проигнорируют мою статью, то они, несмотря на все, что я тут написал, возмутятся: «Какой Козаровецкий? Какой Минкин? Непомнящий, Карпов, Вольперт и Гротская все давно доказали. К тому же это незначительное эмпирическое наблюдение никак не влияет на развитие пушкинистики. Стоило огород городить?».
Впрочем, я лукавлю, когда пишу о предчувствии, поскольку уже располагаю отзывами нескольких профессионалов на рукопись моей статьи. Одни из них заявили, что благодаря трудам «великолепной четверки» им давно известно, что Евгений происходит от Стерна. Другие остались на «традиционных» позициях и вслед за Бродским, Набоковым и Лотманом считают, что Пушкин, давая имя своему герою, не имел в виду Евгения из романов Стерна. И вторые, что не удивительно, и первые, что удивляет, солидарны в том, что стернианские корни характера Онегина не заслуживают развернутого обсуждения, поэтому напрасно Козаровецкий и Минкин носятся с этой четырежды до них писаной торбой.
Коллеги, вы на самом деле считаете, что проблема зависимости характера Онегина от его вероятного английского прообраза не стоит выеденного яйца? Или она лишь тогда чего-либо стоит, когда ее поднимает кто-то из пушкинистов «в законе»? Сошлюсь на мнение Крапивина, который не побрезговал дать ссылку на Минкина. Автор из Сочи считает, что в 16-м примечании Пушкина Шекспир упомянут не только как «источник прямой ассоциации», но и как «ключ» к Стерну: «Тончайшим намёком на происхождение и предысторию имени главного героя свего романа Пушкин даёт нам сложные ассоциативные ключи к глубокому пониманию сути личности Евгения Онегина (а может быть, и самого автора!)» (курсив мой — С.Э.)55. Имя героя — это во многом «форма» его характера, и чтобы понять, какое «содержание» с помощью примечания 16 нам передает Пушкин, необходимо медленно прочесть «суть личности» Онегина через одноименного героя Стерна.
Упертость профессионалов, большинство из которых только из данной статьи узнают о наблюдениях своих коллег по поводу стернианских корней имени доброго пушкинского приятеля, удручает. Чем объясняется эта круговая оборона от вторжений дилетантов? Среди множества вероятных причин, на мой взгляд, отсутствует главное побуждение, присущее веберианскому «идеальному типу» ученого, — стремление к истине. Высокомерно игнорируя находки дилетантов, коллеги сужают наше понимание «Евгения Онегина».
В Пушкинском доме готовится новое издание Полного собрания сочинений Пушкина. Любопытно будет взглянуть на том, посвященный «Евгению Онегину». Будет ли в него включено указание, что Пушкин мог заимствовать имя главного героя у Стерна? И если будет, то на кого сошлются составители тома: только на «неконтролируемый подтекст» Непомнящего, «помимо»-ходное указание Карпова, на «робкое упоминание» Вольперт, на «штрих, очень точный» Гротской, или также будут упомянуты аргументированные рассуждения Козаровецкого с Минкиным?
Глава осьмая
Евгений — он Юджин?
Мой друг детства Олег Пекарь, ныне обслуживающий оборудование ядерного реактора в далеком Йоханнесбурге, т.е. дилетант в филологии, так вдохновился перестановками мест слагаемых имени Евгения Онегина, осуществленными Белым, Гачевым, Козаровецким и Тарховым, что предложил свою версию:
«Евгений Онегин = Евгений ОН-егин = Евгений — он E(u)gin = Евгений — он Юджин».
Следовательно, пушкинский Евгений — он на самом деле Юджин-Юджиниэс (Eugenius), т.е. герой Стерна.
Разумеется, мы никогда не сможем доказать, что таким изысканным способом Пушкин дает еще одну подсказку тем, кто не сумел подобрать «ассоциативные ключи» к его примечанию: «См. Шекспира и Стерна». В любом случае эта анаграмма не так притянута за уши как у Тархова («Онегин = Ennui+neg+ин») и, тем более, у Белого: («genie = Женя»).
Но и без анаграммы с учетом лишь примечания 16 можно с большой вероятностью предположить, что Пушкин рекомендует нам обратиться к герою английского писателя, чтобы лучше понять характер «как dandy лондонский» одетого Онегина. Олег Пекарь подсказал мне, что прототип стернианского Евгения — Джон Холл-Стивенсон, в литературе первым, насколько мне известно, о нем в связи с романом Пушкина упомянул Козаровецкий56, слыл щеголем и в каком-то смысле являлся предтечей дэнди — законодателей «гламура» начала XIX в.; был ипохондриком и поэтому страдал истинно «английским сплином»; совершил «большой тур», т.е. длительное «сентиментальное путешествие» через Францию в Италию, бывшее частью программы воспитания истинных джентльменов того времени; получил в наследство от дяди, который, вероятно, тоже был «самых честных правил», «почтенный замок» Скелтон касл (Skelton Castle), построенный во «вкусе умной старины».
Никого не напоминает? Возможно, как предуведомляют создатели многих злободневных произведний, «все совпадения случайны», в том числе именование дома онегинского дядюшки «замком», и оно является лишь ироничным «отзвуком феодальной фразеологии» (Бродский)57, а может, и не совсем ироничным «символом былой мощи и политической значимости старинного русского дворянства, к которому принадлежит Онегин» («Онегинская энциклопедия»)58, либо «связано с ощутимой и для автора, и для читателей параллелью между приездом Мельмота, героя романа Метьюрина, в замок дяди и приездом в деревню Онегина» (Лотман)59. Эксперт по заграничному образу жизни Набоков усматривает здесь всего лишь «обычный русский перевод французского “chateau”»60.
А можно на фоне этой разноголосицы комментариев мэтров предположить, что перед нами «обычный русский перевод» английского «castle», с помощью которого Пушкин намекает на прототип «друга Йорика», т.е. Холл-Стивенсона? Мог ли автор «Евгения Онегина» знать биографию наследника Скелтон касл? Холл-Стивенсон был известен как основатель скандального «клуба демоньяков», буйные заседания которого происходили в названном «почтенном замке», а также в связи с многолетней дружбой с европейской звездой Стерном. Его имя и в начале XIX в. было на слуху. Необходимо проверить французские публикации до 1823, чтобы выяснить содержатся ли в них сведения об эксцентричном друге Стерна. Кроме того, поэт мог узнать о Холл-Стивенсоне и от собеседников — англичан или русских, знавших английский. Учитывая давний интерес Пушкина к Стерну, его информатором в начальный период работы над «Евгением Онегиным» мог быть «единственный умный афей» Уильям Хатчинсон61. В ходе «уроков атеизма», за которые поэта исключили из службы и отправили на житье в Михайловское, вполне мог зайти разговор о героях и прототипах «Тристрама Шенди» и «Сентиментального путешествия». Кроме того, степень знакомства Александра Сергеевича с языком Йорика и Евгения (была в детстве учительница-англичанка, в 1820 пытался читать с Раевскими Байрона в оригинале), скорее всего, особенно с учетом того, что словарные фонды английского и французского совпадают более чем наполовину, позволяла улавливать смысл публикаций британской прессы по теме «Стерн и окрестности» еще до того, как были написаны строки: «Мой дядя самых честных правил…».
Структурные параллели между «Евгением Онегиным» и романами Стерна исследуются начиная со Шкловского, а замечены были намного ранее. Охотин подсказал, что М.А. Дмитриев еще в 1828 г. связывал «говорливость» повествователя в «Евгении Онегине» с «рассказом по примеру блаженной памяти Стерна»62. А вот характер Онегина, во многом из-за того, что Лотман завещал: «См. Кантемира и Измайлова», — до сих пор не прочитан через призму его стернианского тезки, а также «прототипического» Холл-Стивенсона. Стернианские влияния в характере пушкинского героя — это та перспектива, которую Козаровецкий и Минкин открывают профессионалам. «Не заметить» ее — это то же самое, что отморозить уши назло бабушке.
От «литературного факта» происхождения личного имени и характера Онегина, который обосновал дилетант Козаровецкий и внес в «общественное сознание» дилетант Минкин, перейдем ко всегда уязвимым для критики интерпретациям.
Холл-Стивенсон был бездарным литератором. Если допустить, что Пушкин мог подразумевать у своего Евгения некоторые черты не только героя Стерна, но и его прототипа, то тогда заиграет дополнительными красками предположение Баркова, поддержанное Козаровецким, о том, что повествователем в «Евгении Онегине» является не Пушкин, который выдает себя, как и в «Повестях Белкина», за издателя, а бездарный поэт Онегин, пытающийся выдать себя за Пушкина. Можно осторожно предположить, что последнее обстоятельство является отсылкой к Холл-Стивенсону, который, как предполагается63, «дописал» за покойного друга «Сентиментальное путешествие». Роман Стерна (части 1 и 2) с «продолжением» Холл-Стивенсона (части 3 и 4) был переведен на русский и издан в 1806 под названием «Путешествие Йорика…» с таким указанием авторства: «Сочинение известного англинского писателя г-на Стерна, конченное и изданное по его смерти его другом Евгением»64. В своем продолжении «Сентиментального путешествия» «прототип» Холл-Стивенсон присваивает имя литературного персонажа. Неизбывный интерес Пушкина к Стерну позволяет предполагать, что Александр Сергеевич мог быть знаком с этим «продолжением», с помощью которого бездарь пыталась «заместить» гения, и мог обратить внимание на литературный прием Холл-Стивенсона, когда роман вместо автора пишет его персонаж. Важно, что в подписи к русскому переводу «Путешествия Йорика…» персонаж Евгений представляется другом Стерна. В этом контексте указание Пушкина, что Онегин является добрым его приятелем, позволяет предположить, что он мог использовать этот же прием (герой пишет роман вместо своего друга-автора) в качестве одной из многочисленных отсылок к Стерну. Необходимо отметить, что на титульном листе английского оригинала автор — Евгений другом «г-на Стерна» не именуется65. Это обстоятельство позволяет предполагать, что если Пушкин был знаком с «продолжением» «Путешествия Йорика…», то, скорее всего, он читал его в русском переводе.
Каковы аргументы в пользу того, что «Евгений Онегин» — это мениппея, т.е. произведение, где позиция повествователя радикально отличается от позиции автора? По мнению Баркова, поддержанного Козаровецким, их можно свести к трем видам:
1) Проговорки повествователя. Только Онегин мог написать: «Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу»; «С приятелем стреляюсь я».
2) Примечания и прочие пометы издателя: «Скромный автор наш перевел только половину славного стиха» (VI: 193, курсив мой — С.Э). Не мог же Пушкин написать о себе в третьем лице, если бы сам выступал в роли повествователя; в черновом варианте «Предисловия к первой главе» написано прямым текстом: «Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными» (VI: 527, курсив мой — С.Э).
3) Оформление обложек первых изданий, выходивших отдельными главами, двух полных прижизненных изданий и заголовков при публикации отрывков из романа в стихах: «С обложек отдельных изданий всех глав и двух прижизненных изданий романа свое имя Пушкин снял, везде оставив только: ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. Одновременно, публикуя в журналах и альманахах отрывки из романа, Пушкин везде использовал название «Евгений Онегин» без кавычек и только в родительном падеже, тем самым каждый раз придавая названию романа еще и смысл «написанного Евгением Онегиным». <…> По замыслу Пушкина читатель — или покупатель, — бравший в руки книгу, подсознательно должен был воспринимать ее как написанную неким Евгением Онегиным. Насколько целесообразным оказался этот прием, свидетельствует письмо друга Пушкина П.В. Нащокина, 9 июня 1831 года сообщавшего ему из Москвы: «…Между прочиих был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин»66.
Действительно, 9 изданий отдельных глав и оба прижизненных издания полного текста романа в стихах вышли без указания имени Пушкина на обложке. Т.е. «счет» в данном случае — 11:0. Но может тут дело не в целенаправленной литературной стратегии поэта, а просто в то время не было принято выносить имя автора на обложку? Сравнение с другими прижизненнными публикациями пушкинских книг свидетельствует, что это не так. Из 26 таких публикаций большая часть — 18 вышла с именем поэта на обложке67. Ситуация с публикацией отрывков из «Евгения Онегина» на страницах «периодики» не столь однозначна, как утверждают Барков и Козаровецкий. Из 13 публикаций такого рода, обнаруженных мной на сайте Пушкинского дома, в 9 случаях имя Пушкина отсутствует, указывается оно 4 раза68. Тем не менее соотношение 9:4 дает основания предположить, что издатели четырежды вопреки авторской воле упоминали пушкинский «бренд» с целью привлечения читателей. Эти факты взывают к тщательной проверке гипотезы Баркова-Козаровецкого о том, что, убирая свое имя с обложек отдельных изданий и из заголовков публикаций отрывков, ай да Пушкин намекал читателям, что играет с ними в издателя поэта Евгения Онегина.
Подчеркну, что в данном случае речь не идет о мистификации, тогда имени Пушкина не было бы и на титульных листах прижизненных изданий отдельных глав и полного текста «Евгения Онегина», но об игре «для своих», которую, как свидетельствует письмо Нащокина, некоторые приняли за чистую монету. С другой стороны, это свидетельство, возможно, было шуткой и указывало на то, что Павел Воинович оценил и продолжил литературную игру друга. В любом случае этим письмом он подтвердил, что игра в «издателя» Пушкину удалась.
Гипотеза Баркова-Козаровецкого о том, что повествователем является Онегин, который пытается выдать себя за Пушкина, порождает неизбежный вопрос: «Тогда выходит, что гениальные строки, которые мы с детства помним наизусть, “написаны” бездарью?» На мой взгляд, было бы странным ожидать, что создатель романа в стихах станет демонстрировать литературное ничтожество «гения неги» в стиле автора романов о коротышках: «Я поэт, зовусь Незнайка, от меня вам балалайка!» Тем не менее такие намеренные «балалайки» в гениальном тексте «Евгения Онегина» присутствуют. Можно вспомнить с юмором поданную избитую рифму «морозы — розы», или, например, вопиющий случай никак не обыгранной беспомощной рифмовки «родной — чужой». Неужели можно допустить, что, представляя «моему читателю» чужую своим «девочку» Таню, Пушкин всего-навсего не справился с подбором точной рифмы? Можно, конечно объяснять назло, почему «родной — чужой» — это провал для любого стихотворца, но только не для «нашего всего». А можно постараться выявить полный набор приемов, с помощью которых расшалившийся бог русский поэзии роняет, подобно скандинавскому Одину, «поэтический мед» в уста бездарного поэта69.
Если бы пушкинисты взялись бы «протестировать» эту гипотезу, и в результате бы выяснилось, что Пушкин действительно задумал такую изощренную игру: рассказчиком является Онегин, который выдает себя за Пушкина, — мы бы получили новое понимание романа в стихах, ставящее нашего гения на новую высоту. Еще раз подчеркну, такое прочтение это только гипотеза, нуждающася в проверке. Даже если она не подтвердится, нам откроются новые переспективы понимания Пушкина, так как в процессе подобного «тестирования» всегда обнаруживаются незамеченные прежде смыслы хрестоматийных произведений.
К сожалению, и Барков, и Козаровецкий решили «углубить» концепцию в другую сторону, стали искать один-единственный прототип и «нашли», что Онегин — это на самом деле Катенин. На мой взгляд такая монолитная «прототипичность» обедняет «протеизм» нашего национального поэта. Отсылки к Катенину могли быть лишь одной из составляющих образа Онегина.
Не могу также согласиться с предположением двух уважаемых дилетантов, что действие романа развивается до войны 1812 года. На мой взгляд, достаточно напомнить «точку отсчета», прямо объявленную Пушкиным: «Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года» (VI: 638, курсив мой — С.Э). Считать, что таким указанием Пушкин хотел нас сбить с толку, а истинный хронологический «ключ» кроется, как доказывают Барков и Козаровецкий, под «календарем осьмого года» в шкафу у «дяди самых честных правил» — это, на мой взгляд, отдает литературной конспирологией.
Не буду приводить всех противоречий, которых при таком прочтении возникает «очень много». Достаточно упомянуть, что ресторатор Пьер Талон, в заведение которого, по мнению авторов этой опрометчивой гипотезы, Онегин «помчался» якобы в 1808, «появился в России в 1810-х годах»70, а Петру Павловичу Каверину, который «там уж ждет» Онегина в то время было 14 лет. «Широкий боливар» вошел в моду в конце 1810-х и т.д.
Особо впечатлил «аргумент», что после 1812 чугунный бюст Наполеона «под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом» мог стоять на столе у патриота Онегина «только до начала Отечественной войны» (курсив Козаровецкого — С.Э.)71. Т.е. после Аустерлица (1805) мог, а после Бородина уже не мог? Похоже, оба автора убеждены, что восприятие «корсиканского чудовища» в постнаполеоновскую эпоху было аналогично нашему отношению к Гитлеру и забывают заключительные строки пушкинской оды «Наполеон»: «Да будет омрачен позором // Тот малодушный, кто в сей день // Безумным возмутит укором // Его развенчанную тень!» В «Евгении Онегине» Пушкин не совсем в шутку пишет: «Мы все глядим в Наполеоны». В те годы, когда он писал эти строки, культ «Бонапартия» служил для дворянской молодежи, включая многих декабристов, вдохновляющим примером того, что человек не царской крови может взойти на вершину власти.
Подобные перехлесты вызывают естественное раздражение. Но ведь нас, профессионалов со степенями, учили на первом курсе, что вначале следует говорить о достижениях и только потом о недостатках. Надеюсь, мне удалось показать, что у дилетантов можно обнаружить важные находки и что с ними, несмотря на массу необоснованных предположений в их изысканиях, надо тщательно работать, не забывая о непременной критике.
Глава девятая
.……………………………………………………………………………………………
.………………………………………………………………………………………………
.………………………………………………………………………………………………
Десятая сожженая глава
Завершив «осьмую» главу, почувствовал, что «пора: перо покоя просит», так как объем статьи превысил лимит журнальной публикации.
А я еще не исчерпал находки Баркова, Козаровецкого и Минкина и вообще ничего не сказал про книги Лациса, Петракова и «нашего» Гуданца, в которых содержатся любопытные предположения, нуждающиеся в проверке профессионалов. Я оптимист и надеюсь, что моя статья не станет гласом в интеллектуальной пустыне, что начнется дискуссия и коллеги, наряду с беспощадной критикой, отметят также и заслуживающие внимания идеи всех названных авторов.
А пока я только раззадорю неленивых и любопытных читателей журнала «Урал»:
Кто написал «Конька-горбунка»? (см. Лациса);
Кто автор «Диплома рогоносца»? (см. Петракова);
Для кого Пушкин писал «Сеятеля»? (см. Гуданца).
Еще раз подчеркну, я не считаю, что авторы упомянутых гипотез установили, используя выражение одного из патриархов современной исторической науки Леопольда фон Ранке, «как оно было на самом деле». Но мне было интересно знакомиться с их предположениями. Чтобы понять, содержат ли эти увлекательные «филологические романы» существенные «моменты истины» необходима экспертная оценка пушкинистов. Я буду признателен, если коллеги перестанут кривиться и продемонстрируют, в чем в трех упомянутых случаях неправы Лацис, Петраков и Гуданец. Уверен, что процесс научного опровержения их концепций позволит обнаружить факты и предположения, важные для развития пушкинистики.
Засим прощаюсь, а «генератор смыслов» с «веселым именем — Пушкин» продолжает свою бесперебойную работу.
1 Мироненко С.В. Декабристы. Биографический справочник. М.: Наука, 1988.
2 Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Издание второе, дополненное и переработанное. Л.: Наука, 1988. С. 8.
3 Сидяков Л. С. Из истории комментирования «Евгения Онегина» // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана / Отв. ред. А. Мальц. Тарту, 1992. С. 175–183. https://www.ruthenia.ru/document/526614.html
4 Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И. Михайловой. Т. I. А — К. М.: Русский путь, 1999. 576 с. Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И. Михайловой. Т. II. Л — Я, A — Z. М.: Русский путь, 2004. 804 с.
5 Набоков В.В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. Перевод с английского под редакцией А.Н. Николюкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. С. 39, 42.
6 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1983. С. 112–115. Первым это предположение высказал Г. Благосветлов. Исторический очерк русского прозаического романа // Сын отечества. 1856. № 38. С. 257 (См.: Пеньковский А.Б. Нина: Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении. Издание второе, дополненное. М.: Индрик, 2003. С. 270).
7 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1983. С. 388.
8 Не удалось найти употребление этого понятия в академической литературе. Возможно, это авторский термин Пеньковского, который буквально переводится с древнегреческого «в перевернутом порядке».
9 Довгий О.Л. «А благородство моё во мне унывает…»: Какой из четырёх Евгениев настоящий? // Conversatoria Litteraria. 2021. № XV. С. 79–98. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
10 URL: http://az.lib.ru/i/izmajlow_w_w/text_1814_protivorechia_oldorfo.shtml
11 Первый вариант появился на сайте «Московского комсомольца. URL: https://www.mk.ru/culture/2017/09/29/nemoy-onegin.html
12 Минкин А.В. Немой Онегин. Роман о поэме. М.: Проспект, 2022. С. 95.
13 Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена; Сентиментальное путешествие по Франции и Италии; перевод с английского А. Франковского; вступительная статья А. Елистратовой; художник С. Пожарский. М.: Художественная литература, 1968. С. 50.
14 Минкин А.В. Немой Онегин. Роман о поэме. М.: Проспект, 2022. С. 96.
15 Бродский Н.Л. Евгений Онегин. Роман Пушкина. Пособие для учителй средннй школы. Изд. 3-е, перераб. М. : Гос. учеб.-пед. изд-во М-ва просвещения РСФСР, 1950. С. 160.
16 Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена; Сентиментальное путешествие по Франции и Италии; перевод с английского А. Франковского; вступительная статья А. Елистратовой; художник С. Пожарский. М.: Художественная литература, 1968. С. 616.
17 Там же. С. 584.
18 Набоков В.В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. Перевод с английского под редакцией А.Н. Николюкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. С. 306
19 Лотман Ю.М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Пособие для учителя. Л.: Просвещение. Ленинградское отделение. С. 207.
20 Благой Д. Д. «Евгений Онегин» // А. С. Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. под общей редакцией Д. Д. Благого, С. М. Бонди, В. В. Виноградова, Ю. Г. Оксмана. Т. 4. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. С. 544.
21 Пушкин А.С. Евгений Онегин: роман в стихах. 94 силуэта Василия Гельмерсена. Комментарий Вадима Старка. Санкт-Петербург: Вита Нова, 2013. С. 403. Выражаю признательность А.Ю. Балакину за указание на эту книгу.
22 См.: Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И.Михайловой. Т. I. А — К. М.: Русский путь, 1999. С. 391.
23 «Игра в бисер» с Игорем Волгиным. Александр Пушкин «Евгений Онегин» 2012. 7 февраля, 22:30. URL: https://smotrim.ru/video/154858
24 Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И.Михайловой. Т. I. А — К. М.: Русский путь, 1999. С. 225.
25 Там же С. 391, 392.
26 Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И. Михайловой. Т. II. Л — Я, A — Z. М.: Русский путь, 2004. С. 533.
27 Крапивин Г. Штрихи к портрету «главного» героя // IV Международный симпозиум «Русская словесность в мировом культурном контексте». Избранные доклады и тезисы. / Под общ. ред. И.Л. Волгина. М.: Фонд Достоевского, 2012–2014. С. 393. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
28 Рак В.Д. Стерн // Пушкин: Исследования и материалы / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). Т. XVIII/XIX: Пушкин и мировая литература. Материалы к «Пушкинской энциклопедии». СПб.: Наука, 2004. С. 322–323. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
29 Минкин А.В. Немой Онегин. Роман о поэме. М.: Проспект, 2022. С. 91.
30 Козаровецкий, В.А. Скромный автор наш: миф об авторе «Евгения Онегина» // Литературная учеба. 2011. № 2. С. 114–115.
31 Козаровецкий, В.А. Скромный автор наш: миф об авторе «Евгения Онегина» // Литературная учеба. 2011. № 2. С. 103.
32 Вольперт Л.И. Стернианская традиция в романах «Евгений Онегин» и «Красное и Черное» // Slavic almanach. Pretoria. South Africa. 2001. vol. 7, N. 10. P. 77–90. URL: http://www.ruthenia.ru/volpert/articles/stern_txt.htm
33 Крапивин Г. Штрихи к портрету «главного» героя // IV Международный симпозиум «Русская словесность в мировом культурном контексте» Избранные доклады и тезисы. / Под общ. ред. И.Л. Волгина. М.: Фонд Достоевского, 2012–2014. С. 393.
34 Вольперт Л.И. Пушкинская Франция. Издание 2-е, испр. и доп. Тарту, 2010. Интернет-публикация. С. 286.
35 Карпов И.В. «”Евгений Онегин” в контексте литературных и культурных традиций Англии» . 10.01.05 — литература народов Европы, Америки и Австралии. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Научный руководитель — кандидат филологических наук, доцент В. Б. Шамина. Казань 1998. С. 23. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
36 Непомнящий, В.С. «…На перепутье…». «Евгений Онегин» в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы // Московский пушкинист: Ежегод. сб. / Рос. АН. ИМЛИ им. А. М. Горького. Пушкин. комис. Вып. I. М.: Наследие, 1995. С. 43. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
37 См. значение словосочетания «неконтролируемый подтекст»: URL: https://kartaslov.ru/%D0%B7%D0%BD%D0%B0%D1%87%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5-%D1%81%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0/%D0%BD%D0%B5%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D1%80%D1%83%D0%B5%D0%BC%D1%8B%D0%B9+%D0%BF%D0%BE%D0%B4%D1%82%D0%B5%D0%BA%D1%81%D1%82
38 Пушкин А.С. Евгений Онегин: роман в стихах. 94 силуэта Василия Гельмерсена. Комментарий Вадима Старка. Санкт-Петербург: Вита Нова, 2013. С. 344. Выражаю признательность А.Ю. Балакину за указание на эту работу.
39 Довгий О.Л. «А благородство моё во мне унывает…»: Какой из четырёх Евгениев настоящий? // Conversatoria Litteraria. 2021. № XV. С. 79–98.
40 Петрова Е.С. Трансформация образа Евгения из II-й сатиры А.Д. Кантемира // Сборник тезисов участников конференции молодых филологов, Таллинн 13-15 февраля 2020, с. 14-15.
41 Стернианские мотивы в русской литературе XIX — первой трети XX века и их осмысление литературоведением и критикой. Выпускная квалификационная работа студентки IV курса очного отделения бакалавриата Петровой Елены Сергеевны. Научный руководитель: Доктор филологических наук, профессор, Николай Алексеевич Богомолов. МГУ. Факультет журналистики. Кафедра литературно-художественной критики и публицистики. 2020. (URL: https://www.academia.edu/44100869/%D0%A1%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%BD%D0%B8%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5_%D0%BC%D0%BE%D1%82%D0%B8%D0%B2%D1%8B_%D0%B2_%D1%80%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9_%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%82%D1%83%D1%80%D0%B5_XIX_%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B2%D0%BE%D0%B9_%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82%D0%B8_XX_%D0%B2%D0%B5%D0%BA%D0%B0_%D0%B8_%D0%B8%D1%85_%D0%BE%D1%81%D0%BC%D1%8B%D1%81%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%82%D1%83%D1%80%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5%D0%BC_%D0%B8_%D0%BA%D1%80%D0%B8%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B9) Выражаю признательность О.А. Проскурину за указание этой работы.
42 Лотман Ю.М. Три функции текста // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семиосфера — история. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 11–22.
43 Лопатина Н. А. Пушкин и Торжок ; Евгений Онегин из Торжка. Торжок: Полосков А.С., 2019. С. 85–108.
44 Козаровецкий В. А. Новый комментарий к «Евгению Онегину». М. : Новый Хронограф, 2021. С. 75, 402.
45 Минкин А.В. Немой Онегин. Роман о поэме. М.: Проспект, 2022. С. 23.
46 Горбаневский М. В мире имен и названий. Издание 2-е переработанное и дополненное. М.: Знание, 1987. С. 201.
47 Гуданец Н.Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). М.; СПб.: Нестор-История, 2021. С. 192.
48 Гачев Г.Д. Национальные образы мира. Космо-психологос. М., 1995. С. 246.
49 Тархов А. Почему — «Евгений Онегин»? // В мире книг. 1979. № 6. С. 61–62.
50 Белый А.А. Genie ou neige // Вопросы литературы. 2008. №1. С. 118
51 Барков А.Н. Прогулки с Евгением Онегиным. Алгоритм: Москва, 2014; Козаровецкий В.А. Тайна Пушкина. Издание третье, исправленное и дополненное. М. : Новый Хронограф, 2021.
52 Довгий О.Л. «А благородство моё во мне унывает…»: Какой из четырёх Евгениев настоящий? // Conversatoria Litteraria. 2021. № XV. С. 79–98.
53 Мейер X. «Онегиных есть много»: Имя-цитата в качестве «закладки» и перформативного повторения // Пушкин: Исследования и материалы / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 2004. Т. XVI/XVII. С. 274, 267. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
54 Крапивин Г. Штрихи к портрету «главного» героя // IV Международный симпозиум «Русская словесность в мировом культурном контексте» Избранные доклады и тезисы. / Под общ. ред. И.Л. Волгина. М.: Фонд Достоевского, 2012—2014. С. 392–393.
55 Там же.
56 Козаровецкий В.А. Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации. М.: Алгоритм, 2012. С. 196.
57 Бродский Н.Л. Евгений Онегин. Роман Пушкина. Пособие для учителй средннй школы. Изд. 3-е, перераб. М. : Гос. учеб.-пед. изд-во М-ва просвещения РСФСР, 1950. С. 125.
58 Онегинская энциклопедия. Под общей редакцией Н.И. Михайловой. Т. I. А — К. М.: Русский путь, 1999. С. 17.
59 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1983. С. 176.
60 Набоков В.В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. Перевод с английского под редакцией А.Н. Николюкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. С. 244.
61 Аринштейн Л. М. Одесский собеседник Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1975 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкин. комис. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. С. 58—70.
62 Дмитриев М. А. «Евгений Онегин». Роман в стихах. Соч. Александра Пушкина // Пушкин в прижизненной критике. 1828-1830. Под общей редакцией Е.О. Ларионовой. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 2001. С. 49. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
63 Максютенко Е. В. «Сентиментальное путешествие Йорика, написанное Евгением». Об авторе и тексте // Від бароко до постмодернізму. 2018. Вип. 22. С. 140. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на эту работу.
64 Путешествие Йорика по Франции или Забавные и остроумные замечания и живописные оттенки нравов и характера французского народа до революции. Сочинение известного англинского писателя г-на Стерна, конченное и изданное по его смерти его другом Евгением. В четырех частях. Перевод с подлинника. М.: Университетская типография, 1806. Выражаю признательность Н.Г. Охотину за указание на это издание.
65 Максютенко Е. В. «Сентиментальное путешествие Йорика, написанное Евгением». Об авторе и тексте // Від бароко до постмодернізму. 2018. Вип. 22. С. 140.
66 Козаровецкий В. А. Новый комментарий к «Евгению Онегину». — М. : Новый Хронограф, 2021. С. 30.
67 См.: Пушкин. Прижизненные публикации / Отдельные издания. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8492
68 Там же.
69 Бог Один, который украл этот чудодейственный напиток у гиганта Суттунгра, уходил от погони, обратившись в орла. При этом крылатый хищник ронял капли меда вдохновения через задний проход, и они падали в уста бездарных поэтов.
70 Курукин И. В., Никулина Е.А.. Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина. М.: Молодая гвардия, 2007. С. 195.
71 Козаровецкий В.А. Тайна Пушкина. Издание третье, исправленное и дополненное. М.: Новый Хронограф, 2021. С. 196.