Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2022
Инна Начарова — родилась и живет в Уфе. Окончила Самарский государственный институт культуры. Много лет проработала в сфере рекламы и связей с общественностью. Автор поэтического сборника «Отблески рассвета» и ряда книг в жанре «женская проза»: «ПроцеДура», «Любовь forever», «Мандат недоверия», «Богиня изумрудная», «Мать Будды» и др. Лауреат уральской премии «Белое крыло» и Всероссийской литературной премии «Белая скрижаль». Диплом в номинации «За мастерство» Третьего международного конкурса в Дюссельдорфе (Германия). Печаталась в журнале «Урал».
Действие этой повести начинается 15 сентября 1948 года, в шестой день рождения моего отца.
***
— Стасик, сегодня тебе исполнилось шесть лет. Ты уже взрослый. Не хулигань и веди себя хорошо. Вот тебе новый самокат.
— Пап, ты же обещал велосипед!
— Всему свое время. Через год закончишь первый класс, и будет тебе велосипед.
Стасик грустно вздохнул. Мама гладила Стасика по коротко остриженным волосам и всхлипывала. Его маленькая сестренка Светочка с интересом рассматривала новый самокат. Стасик втянул голову в плечи, словно отстраняясь от материнской руки. Здесь, в Вильнюсе, у него только один друг, Арнас, с которым он успел познакомиться по приезде. Отца направили сюда на восстановление народного хозяйства после войны, и он теперь работал директором ресторана, который находился на первом этаже большого дома, на втором этаже которого была их квартира. До этого они жили далеко отсюда, в маленьком городке на Урале, где остались друзья Стасика. И его дядя Иван, брат отца, который брал его с собой на рыбалку и по грибы. Дядя Иван был героем. Он на войне был летчиком и сбил много вражеских самолетов. Дядя Иван любил рассказывать ему об этом, когда доставал четверть с самогоном и эта мутная жидкость постепенно перетекала из бутыли в граненый стакан на столе, а затем в рот дяди Ивана. Стасик знал, что после третьего стакана дядя Иван начнет ругать Гитлера, а после четвертого и самого Сталина. Бабушка начинала креститься и прикрикивала на дядю Ивана, чтобы он замолчал. И он послушно шел спать. Стасик понимал, за что дядя Иван ругал Гитлера, но вот за что он ругал Сталина, никак не мог понять.
Его друг Петька из соседней квартиры в их двухэтажном двухподъездном бараке говорил, что завидует Стасику, потому что у него есть дядя Иван. Они вдвоем мечтали стать летчиками, когда вырастут, и громить фашистов безжалостно с неба. Они даже как-то за сараем поклялись друг другу не отступать от намеченной цели. И вот теперь он вдали от Петьки и от их общих планов.
***
— Я уже вас умоляю! Вы жешь директорова пани и вам всенепременно необходима для антуражу эта горжетка! Вы не сможете обходиться без нее! — уговаривала Анну молодая местная торговка трофейными вещами. Она трясла перед лицом Анны шкуру чернобурой лисы с лапками и головой, в рот которой была вделана прищепка, при помощи которой ловко цеплялась за хвост, и лиса словно лежала на плечах, обернувшись вокруг шеи. Анна не устояла и купила ту горжетку. Торговка радостно осыпала Анну комплиментами, перемежая русскую речь польскими и еврейскими словечками:
— Вы жешь не просто панночка, — она презрительно скривила губы, затем возвела глаза к небу и благоговейно продолжала: — Вы жешь директорова пани!
— Благодарю! Благодарю сердечно, — Анна торопилась уйти, чтобы насладиться радостью покупки. Это первый в ее жизни натуральный мех. Она родилась далеко отсюда в крошечном деревянном домишке с земляным полом. Анна росла упорной девочкой, хорошо училась, уехала после школы учиться в Томский пединститут, а потом преподавала географию в школе, пока ее мужа не направили сюда, в Вильнюс, поднимать народное хозяйство согласно постановлению Совмина. Ее красавец муж нравился всем женщинам сразу. Но выбрал он ее. Приехал, посватал и, погрузив на телегу все ее небогатое имущество, увез к себе домой, к матери и двум братьям. Она очень стеснялась двух его громогласных братьев и побаивалась его сухонькой матери, которая говорила и на русском, и на украинском, переходя с одного на другой. Сама Анна всегда была пышных форм, и свекровь частенько бурчала в ее сторону: «У, Нюська толстопятая». Она ловко палила курицу над огнем и ловким движением закидывала ее в большую кастрюлю. Суп у свекрови получался вкусный. Называла она его щами с квасолью1. Сыновей своих обожала. Смотрела на них всегда ласково, подкладывала им добавки и улыбалась счастливо, глядя, как они с аппетитом уплетают все ею наготовленное.
Здесь, в Вильнюсе, курицу называли курой, и ели их в основном еврейские семьи. На местном базаре она часто слышала анекдот про незадачливую тетю Сару, которая писала в письме своему родственнику в Америку о том, что все здесь на рынке дорого. А после беседы в НКВД стала писать, что все здесь на рынке дешево и за рубль можно купить целого слона. Только зачем ей так много мяса? Лучше она три рубля добавит и купит махоньку куру. Торговки пересказывали этот анекдот вполголоса и заливисто хохотали. Здесь ели много мяса, телятины и свинины, частенько лосятину. Благо в окрестных лесах водились лоси. Ели много рыбы.
Няня оставалась с двухлетней дочуркой только на час. Анна не очень доверяла этой толстой еврейке тете Фруме, но только она согласилась присматривать иногда за девочкой. Здесь, в городе, было словно два города, жители которых встречались только на местном базаре и в театре. Светочка семенила ножками по новому ковру в гостиной:
— Мауся! Мауся! — так она называла Анну, не выговаривая «мамуся», подражая отцу. Муж при детях называл ее мамусей, наедине — Анюточкой. На день рождения сына купил ему самокат, а ей новые серьги с гранатами из Чехословакии по нынешней моде. После войны все любили ходить в кинотеатр смотреть красивые американские фильмы, чтобы позабыть о недавних ужасах, потешить глаз красотой вместо разрухи за порогом кинотеатра.
Анна схватила дочурку на руки и прижала к себе. Светочка гладила ручками новый мех на шее матери и серьезно разглядывала лисью голову.
— Ну, дак я пойду трошки? — вопросительно посмотрела на Анну тетя Фрума.
— Конечно. Конечно! Спасибо вам! — Анна поставила Светочку на пол и торопливо полезла в сумочку. Отдала два рубля. Тут в окно что-то стукнуло, и стекло вмиг треснуло. Анна выглянула на улицу. Под окном стояла женщина в видавшем виды пальто и в повязанном ярком платке на голове.
— Что вы делаете? — возмутилась Анна.
— А шо же ты думаючи? Ще тольки як вон твой Стаська може мячом мои окошки колотить? Тю-ю! Нема таких правил! Сына своего выдери як сидорову козу да мене окошко заставь! А то эка фифа! Несть деньгам счету! А мы люди трудовые. Трохи за копейку горбатимся! Ты, вона, усе поняла? А то не погляжу, шо директорова пана, космы пообдираю!
Вволю наоравшись, женщина развернулась и пошла обратно. В дверях плакала Светочка. Тетя Фрума пыталась ее успокоить, пока Анна успокаивала Светочку:
— Тю! Это ж язва Наталка! Та она зла, что караимский кобель! Солдатка, ети ее в душу!
Вечером отец Стасика побил ремнем и лишил ужина. Стасик весь вечер хлюпал носом. Когда отец вечером спустился в ресторан на работу, Анна разогрела запеченную в сметане селедку с картошкой и усадила его за стол, погладила по голове:
— Сыночек, ты не хулигань, и отец сердиться не будет.
***
К весне в семье ждали пополнение. Анна была беременна третьим ребенком. Дом стал полной чашей. Анна шила наряды у модной городской модистки, покупала трофейные сумочки и ботики на барахолке. С педагогической деятельностью пришлось расстаться, жене директора ресторана работать не полагалось.
Утром муж подарил ей книгу стихов Эдуардаса Межелайтиса2 с автографом. Она обрадовалась и стала читать ему вслух стихи из книги. Потом закрыла ее и спросила:
— Надо же, ты его видел! Он приходил в ресторан?
— Да. Вместе с однополчанами из шестнадцатой стрелковой дивизии.
— А что они заказали? Мне так интересно, что едят поэты! — не унималась Анна.
— Они заказала телятину «Гинтарас»3 и бутылку красного вина, — рассмеялся муж.
— Ну да, жаренное мясо — это очень по-мужски… Но совсем не романтично, — разочарованно вздохнула Анна.
Муж захохотал пуще прежнего:
— А ты думала, что поэты едят шакотис4 и запивают его фруктовым сиропом?
Анна положила томик стихов на прикроватный столик и выглянула в окно. Из динамика на улице доносилась бравурная песня, во дворе кричали мальчишки, играющие в футбол. Она вспомнила о вчерашнем инциденте.
— Милый, а как та женщина, у которой Стасик разбил окно?
— Та солдатка? Говорят, что она самая большая сплетница и склочница здесь. Она больше не придет. Не волнуйся.
***
Анна терпеливо объясняла сыну про Северный и Южный полюсы. Светочка посапывала в кроватке. Муж уехал на рыбалку с ночевкой. Ведь по ночам рыба клюет лучше.
Посудомойщица из ресторана принесла им ужин. Это был вкуснейший пудинг «Локшнкугл», состоящий из обычной отварной вермишели, творога, яиц, изюма и корицы. Сложные литовские названия блюд содержали в себе весьма обычные продукты в незнакомых Анне ранее сочетаниях. Так и с этим пудингом, который они сели есть с сыном сразу же, запивая вкусным ягодным киселем.
— Мам, а папа обещал взять меня в Палангу на море за копчеными угрями! — Стасик аппетитно уплетал запеканку, делясь с ней вожделенными планами, — Ты поедешь с нами?
Анна подложила ему еще пудинга и улыбнулась:
— Рыбалка — это мужское занятие. Мы со Светочкой будем ждать вас дома.
После ужина Анна уложила сына спать и долго стояла у окна в темной комнате. Ей показалось, что из-за угла дома вышел мужчина и направился в сторону их двери. Она окликнула его:
— Вы к кому?
Мужчина резко остановился и поднял голову к окну:
— Григорий Михалыч туточки?
— Нет. Он уехал на рыбалку, — ответила Анна незнакомцу.
Мужчина удивленно присвистнул:
— Вот рыбак-переметчик!
Он быстро развернулся и пошел обратно, скрывшись за углом дома. Анна закрыла окно и пошла спать.
Наутро она рассказала мужу о визите неизвестного.
— Не волнуйся, кому надо, тот еще разок придет, — успокоил он ее.
Но Анна была взволнована:
— Здесь совсем не безопасно. На базаре вчера рассказывали, что «лесные братья» убивают советских специалистов, приехавших на восстановление города.
— А что ты делала на базаре? — встревожился муж.
— Ходила посмотреть Стасику новые ботинки.
— А он что, старые уже порвал? — нервно переспросил он.
— Порвал.
— Исчадие ада, а не ребенок! Где он? Я его сейчас выпорю как сидорову козу!
Анна строго посмотрела на мужа:
— Не смей! Он твой первенец. Сын. Наследник фамилии. Ты в его возрасте не озорничал?
— Нет. Я все время работал. Помогал отцу и матери, чтобы выжить!
— А нашему сыну, слава богу, не надо выживать. Сегодня я пойду покупать ему ботинки.
— Потакай ему больше, сама наплачешься, — он вышел, громко хлопнув дверью. Заплакала Светочка в соседней комнате. Анна поспешила успокоить дочь.
***
Анна шла по разрушенным войной улицам. Из динамиков на столбах звучали бравурные песни и марши. Здесь, в центре города, восстанавливали мост. На базаре было многолюдно. Перекрикивались на русском, польском, литовском и идиш. Анна всегда терялась здесь, боясь обнаружить, что она знает только русский. Хотя жены всех советских специалистов, направленных в Вильнюс на восстановление народного хозяйства со всех уголков Советского Союза, знали только русский. И лишь Клара, жена начальника управления общепита, знала идиш. Однажды они вместе шли к базару, случайно встретились по дороге. У стены разрушенной синагоги стоял старый еврей. Клара подошла к нему и, что-то быстро проговорив на идиш, достала из сумочки кошелек и сунула старику несколько купюр. Старик не благодарил ее, а только кивнул и что-то зашептал одними губами. Анне тогда показалось, что он молился. За Клару. Эта женщина была симпатична Анне. Она общалась с ней просто и без апломба, присущего всему отряду жен хозяйственников-легионеров. Но в глазах Клары она видела вселенскую печаль.
Возвращаясь с новыми ботинками для сына, увидела того хмурого мужчину, который приходил накануне вечером. Он шел спешно, низко опустив голову, и вскоре исчез из ее поля зрения.
— Гришенька, — позвала она мужа, закрывая входную дверь. — Ты дома?
Анна сняла туфли и прошла в комнату. Муж укачивал Светочку и приложил палец к губам, показывая жене, что девочка уже заснула. Он положил малышку в кроватку и обнял Анну.
— Ты знаешь, я по дороге видела того мужчину, который приходил к тебе вечером. Он показался мне странным, — шептала Анна.
Муж раздраженно махнул рукой:
— Что за глупости! Я не знаю, кто приходил. Может, и не ко мне. Забудь. Мне пора на работу.
Он быстро собрался и ушел.
***
«Дайнава» был фирменным тортом Клары. Она всегда пекла его, когда в доме ждали гостей. Не жалела белков и сахара. Торт получался воздушным и рассыпчатым. В детстве она жила в польском местечке. и одна пожилая литовка пекла этот торт, щедро заливала коржи безе кремом из какао и деревенского молока. Угощала Клару и соседских ребятишек. В местечке литовку ту звали ведьмой, и они, дети, верили, что днем она печет вкусный торт, а по ночам становится русалкой в озере за околицей. Клара рано уехала из местечка в Москву учиться. Поступила в университет. В войну фашисты то местечко смели с лица земли. И только старая литовка-русалка спасла в леднике своего сарая некоторых соседей Клары. Вот такая она была ведьма. Клара всегда ее вспоминала, когда пекла этот торт.
Из нового радиоприемника лились «Валенки» голосом Лидии Руслановой. Хлопнула входная дверь.
— Петруша, ты? — крикнула она с кухни.
Муж вошел, чмокнул ее в щеку и спросил:
— Все готово?
— Да, милый, — ответила Клара уже из ванной комнаты, снимая с волос бигуди. — Что Григорий Алексеич? Придут с Анной? Или он один?
— С Анной, — буркнул муж, меняя рубашку.
— Ей совсем скоро рожать, — отозвалась Клара.
— Не знаю, на кой Григорию столько отпрысков!
— Ну, милый, пусть рожает, — примирительно сказала Клара.
И вот начес на голове у хозяйки идеально уложен, надеты новое платье и туфли, стол накрыт элегантно. Посреди стола возвышается блюдо с жареными карбонадами. Особый аромат им придавали взбитые яйца деревенских кур, куда обмакивали эти карбонады, прежде чем обвалять в домашних пшеничных сухарях, затем зажарить на топленом сливочном масле. Рядом стояло блюдо приготовленного к ним особого картофельного пюре со шкварками и морковкой, присыпанного зеленым луком. К нему жались тарелки с сыром «Рокфор», клайпедскими шпротами. Королем стола был фаршированный карп. К нему малюсенькая вазочка с хреном и побольше — с квашеной капустой. Среди блюд бутылки с лимонадом и вином. Красное и белое. Бутылка запотевшей «Столичной». В рюмках и фужерах отражается свет от большой люстры.
Подоспели и гости. Все с удовольствием ели и пили. Потом мужчины сели играть в шахматы, а Клара и Анна рассматривали журналы мод и болтали. Потом пили чай с тортом и распрощались вскорости. Ходить по темному Вильнюсу опасно. «Лесные братья», не смущаясь, выходили из лесов грабить, и человеческая жизнь для них словно копейка.
Когда за гостями закрылась дверь, Петр вернулся за стол и, сев на стул, спросил жену:
— В управе сказали, что ты опять давала денег находившимся под оккупацией.
— Петенька, у нас полстраны находилось под оккупацией.
— Клара, не бузи! Мне и так трудно жить с твоей национальностью.
— Но твоя мама Иза Моисеевна…
— У нас, у русских, национальность считается по отцу! — перебил ее муж. — И давай уже спать.
Клара обняла мужа:
— А я бы могла стать крестной для маленького, который родится у Анны.
Петр аж подскочил на кровати:
— Ты в своем уме?! Гриша из-за своих махинаций в ресторане рано или поздно загремит в кутузку. И мне прикажешь за ним? Ну, уж нет. Спи.
***
С утра жильцы апартаментов бывшей гостиницы «Бристоль», от которой только и остался ресторан внизу с одноименным буржуазным названием, расходились и разъезжались по своим служебным делам. И только Григорий Михайлович имел самый короткий путь на службу.
Вчера в ресторане старик еврей с Немецкой улицы в изрядном подпитии плакал, вспоминая, как здесь выступал Яша Хейфец5. Григорий Михалыч таких воспоминаний не жаловал: навспоминают еще чего лишнего под крышей вверенного ему объекта общепита. Попросил гардеробщика поймать на улице такси и отправить на нем гостя, утопающего в ностальгии. Пока привратник выводил его из зала, а гардеробщик помогал одеться, он пьяным голосом прокричал:
— Все вы здесь холуи! А вот Исаак Смаженевич6 был человек! Я бы даже сказал, личность!
Григорий Михалыч дал знак гардеробщику и привратнику ускорить процесс по выдворению этого нежелательного здесь гостя.
— И чек с него не большой, а скандалу после не оберешься, — рассказывал Григорий Михалыч Анне, укладываясь в кровать. Анна слушала мужа внимательно, расчесывая волосы красивым инкрустированным гребнем настоящей слоновой кости. Трофейный рынок торговал многими диковинными чужестранными предметами. Этот гребень ей подарила Клара в день их знакомства.
— А кто ж был этот Смаженевич? И почему кричал на вас? Чьи вы холуи? Вы же советский общепит развиваете, — недоумевала Анна.
— Привыкли местечковость свою блюсти. Советская власть им цивилизацию, культурность. А они снова да ладом за свое, — продолжал возмущаться супруг. — Ладно, давай спать, Аннушка.
***
Вкуснейший шакотис пек кондитер ресторана. Анна полюбила здесь это лакомство. Муж частенько возвращался с кульком ароматного масляного не то печенья, не то пирожных. Раньше Анна такого не ела. Стасик шакотис не любил, а Светочке еще было рано есть такие сладости, поэтому Анна самозабвенно уплетала кулечки единолично, задумчиво стоя у окна и наблюдая за оживленной центральной улицей города, в котором очень быстро шло восстановление города из послевоенной разрухи.
Григорий частенько уезжал на пару дней то на рыбалку, то на охоту или по делам ресторана закупать продукты на ближних хуторах. В один из таких вечеров, когда Григорий уехал по делам на хутор, к ней пришла Клара. Принесла огромный кремовый торт из кондитерской, а Стасику еще и шоколада. Стасик согласился погулять во дворе со Светочкой и, прихватив весь шоколад, увел счастливую сестренку кататься на качелях. Анна с Кларой сели пить чай.
— Когда роды?
— Скоро. Через две недели, — счастливо ответила Анна, поглаживая огромный живот.
— Не тяжело? — улыбнулась Клара.
— Да я ж привычная, — улыбалась Анна.
— Да, да, — кивала головой Клара. — Вы с Григорием кого ждете?
— Григорий сына, а мне без разницы.
Вскоре Клара заторопилась домой.
— Кларочка, я вам тортика с собой заверну для Петра Иваныча, — засуетилась Анна.
— Не надо, что ты! Петр Иванович к сладкому равнодушен, а я уже наелась. Стасик пусть ест. — Она похлопала хозяйку по руке и спросила:
— А Григорий где?
— Так на хутора за свежими продуктами поехал.
Когда наутро возвратился Григорий, Анна рассказала ему о визите Клары накануне.
— Что надо было этой хитрющей лисе? — недоумевал Григорий.
— Ну, Гриша, она просто зашла. Торт вон какой огромный принесла, — укоряла мужа Анна.
— Просто у этой сложной бабы не бывает, — возразил Григорий. — Что ж ей было нужно…
Он быстро побрился, переоделся и спустился в ресторан. А Анна принялась чистить дорожную одежду мужа. Когда она хлопала во дворе его пиджак, ей к ногам упал колпачок от губной помады. Она подняла его и с недоумением несколько минут разглядывала. Потом пошла домой. А вечером спросила у мужа про свою находку.
— А! Так им подковыривали замок на погребе у одного гастронома.
Анна покраснела от столь простого объяснения, и ей стало стыдно, что она плохо подумала о Грише.
***
В городском парке многолюдно. Стасик упрямо тянет за руку Анну в сторону детской железной дороги. У билетной кассы очередь. Дорогу в парке открыли недавно. Настоящий паровоз с вагонами катает теперь здесь детишек. Стасик нетерпеливо пересчитывает людей в очереди к кассе и с восторгом смотрит на стоящий у перрона состав. Отец одергивает его:
— Не суетись.
Анна смотрит на мужа с укоризной и говорит:
— Стасик, иди пока сходи нам всем за мороженым.
Стасик счастливо берет у нее деньги и исчезает в толпе нарядных и веселых людей.
— Ну, вот опять, — возмущается муж, — ты потакаешь и мешаешь мне воспитывать в нем характер.
Анна смеется:
— У него уже есть характер. Он родился с твоим характером. Как ты этого не видишь?
Она гладит по голове Светочку, которая сидит на руках у отца и смотрит по сторонам. Стасик возвращается с тремя эскимо. Очередь движется медленно. И вот наконец-то они все сидят в вагоне поезда и смотрят в окно. Анна замечает знакомую фигуру незнакомца, приходившего к ним вечером. Она пытается показать его мужу, но тот, не увидев, отмахнулся. Светочка уснула у него на руках. А Стасик не отрывал взгляд от окна.
Анна любила такие дни. Когда они были вместе, и муж не ворчал и не торопился.
***
Сегодня Григорий встал рано. Брился особенно тщательно. Надел накрахмаленную рубашку и, вдевая трофейные запонки, в сотый раз объяснял жене:
— Сегодня все должно быть на высшем уровне. Партийная знать гуляет. И Петр придет. Ты меня не жди, ложись. Буду под утро. Они быстро не расходятся. Осетров только пять готовят. Уж как я их раздобыл, сам диву даюсь. Петр обещал обратить внимание партийного руководства на мою деятельность.
Анна кивала словам мужа, расправляя ему пиджак на спине.
— Вот галстук сегодня как-то не так завязал.
— Не волнуйся, Гришуня. И галстук хорошо завязан, и ты у меня хорош.
Григорий чмокнул жену в щеку и ушел.
Вечером пришла Клара. Пили чай, а потом решили хоть одним глазком глянуть, как партийная элита гуляет в ресторане у Гриши. Наказали Стасику присмотреть за Светочкой и ушли. Пробрались через черный ход. Клара придерживала Анну за руку в темном коридоре. Дошли до двери в банкетный зал, и Клара, отпустив руку Анны, тихонечко приоткрыла дверь. В зале было шумно, накурено. Иностранные артисты с Кубы, отец и сын, пели и играли на саксофоне. Рядом с ними на сцене танцевал кордебалет из абсолютно голых артисток. Из одежды на них были только туфли. Клара спешно закрыла дверь, но Анна успела тоже все разглядеть. И Клара чувствовала, что та в изумлении смотрит на нее в темноте.
— Пойдем, а то нас кто-нибудь заметит, — потянула она за руку оцепеневшую Анну.
И они двинулись обратно к выходу.
— Как это? — только и спросила Анна, когда они уже были у них в квартире.
Клара закинула ногу на ногу и сдержанно ответила:
— Мы не можем этому помешать. Петр сказал, что попросит у этих кубинских артистов фото с автографом.
— Я впервые увидела негров, — неуверенно ответила Анна.
— Скажи Григорию, пусть и для тебя возьмет у них фото с автографом, — предложила Клара.
— Да, да, — закивала головой Анна. — Они что, в самом деле были голые, или мне показалось?
Клара рассмеялась:
— Партия всегда любила, что погорячей! Не переживай, к нам с тобой это не имеет никакого отношения. Наши мужья только выполняют пожелания вышестоящего руководства. Ну, я пойду, а вы укладывайтесь спать. Раз кордебалет пляшет, а еще не сидит за столом с гостями, конец банкета еще далеко.
Клара ушла, а Анна задумчиво смотрела ей вслед, стоя у окна.
Когда пришел муж, она проснулась. Посмотрела на часы, они показывали шесть утра. В окнах брезжил рассвет. Она вспомнила слова Клары о том, что к ним это не имеет никакого отношения, и снова сладко уснула.
***
Шрапнель побила все поля.
Была изранена земля,
Ты бился в поле для меня,
А я на фронте за тебя.
Мы презирали снег и зной,
Мы все ж единые с тобой:
Одна земля, одна страна.
Победа нам нужна одна.
Я бил врагов и ел тот хлеб,
Что в поле вырастил ты, брат.
И вот сидим мы за столом
Большой страны —
наш общий дом!
Когда Стасик закончил читать это стихотворение, зал молчал минуту. Стасик растерянно смотрел со сцены актового зала школы. И тут грянули аплодисменты. Он слышал из зала: «Вот молодчина пацан!», «Молодец мальчик». Анна сидела во втором ряду и счастливо улыбалась, глядя на сына.
— А кто написал это стихотворение? — послышался голос из зала. Анна увидела, как сын смущенно зарделся и опустил голову. Она встала и повернулась к залу:
— Это стихотворение написал мой сын Маршев Станислав. Он его и читал.
Зал еще больше зааплодировал. Жаль, что нет рядом Григория, — подумала Анна, он гордился бы Стасиком.
Люди в зале хлопали, женщины охали от восторга, а мужчины сдержано кивали головами в знак уважения к ее еще маленькому, но уже такому взрослому сыну.
По дороге к дому Анна хвалила Стасика, а он, смущенный таким вниманием, послушно кивал ее словам. В толпе она заметила знакомую фигуру в телогрейке и в кепке того мужчины, который приходил к ее мужу. Анна крепко сжала руку сына и быстрым шагом, протискиваясь между прохожими, торопилась за ним.
— Мама, ты куда? — удивленно спросил сын.
— Тише, сынок. Иди за мной.
Анна еще плохо знала город, хорошо ориентировалась только в центре. Она шла за незнакомцем, по-прежнему крепко держа сына за руку. Но тут ее накрыла волна боли. Начались схватки. Анна тяжело дышала и велела сыну бежать к отцу в ресторан. А сама прислонилась к стене дома. Тот, кого она преследовала, уже скрылся в толпе.
***
— Твоя жена, Григорий Михалыч, нам чуть всю операцию не провалила! — полковник Карев грозно смотрел на понуро опустившего голову Гришу. — Нам надо было не тебя, а ее вводить в игру. Вон какая наблюдательная, зря Клара ее клушкой зовет. А клушка твоя всю агентуру раскрыла. Ежли б не роды, так и раскрыла, точно!
— Ну, Иван Тимофеич, не доглядел я… — пытался оправдаться Григорий Михалыч.
— Ежли ты за женой не доглядел, так что тебе в разведке делать? — хмурился полковник. — Ну да ладно. Дело надо завершить. Скоро закончатся работы по строительству нового моста через Нярис. Стало известно, что лесные братья уже готовятся его взорвать. Этого допустить мы не можем. Хватит, от фашистов люди взрывов натерпелись. Так что задача остается прежней, иди, Григорий Михалыч. И поздравляю тебя! В третий раз стал отцом, молодец!
Полковник крепко пожал руку Григорию Михайловичу.
Григорий было направился к двери, но полковник остановил его:
— Григорий, что у тебя с хутором? Есть что-то?
— Нет, товарищ полковник. Ничего явно подозрительного там мною не замечено. В контакт со мной никто не вступал, — бодро отрапортовал он.
— Странно… Линас так хотел встретиться с тобой, что даже домой к тебе пришел. А таким шансом на хуторе не воспользовался.
Григорий пожал плечами.
— На той неделе я поеду в Кауюшликяс.
— Предупрежу тебя сразу, Григорий, это будет опасная поездка. Наш МГБ следит за съездом этих бандитов. И они неподалеку от этого хутора, в старом польском замке. Думают, что никто ничего не ведает. А Советская власть все ведает. И скоро мы избавим страну от этих бандитов. Будь осторожен, Григорий Михалыч. Иди.
Григорий Михалыч поехал в родильный дом к Анне и новорожденной малышке.
— Что с ребенком, я вас спрашиваю? — кричал Григорий на главного врача городского роддома.
— У вас девочка, — лепетал видавший виды доктор.
— Что с ней? — Григорий наклонился к упитанному круглолицему майору медицинской службы. — Ты ж майор, поди, не первые роды принимаешь?
Майор согласно вздохнул:
— Теперь с вашей женой и дочерью все в порядке. Сначала показалось, что у малышки мышечная атрофия. Теперь поняли, что ошиблись.
— То-то же! Повнимательней будь, майор.
Григорий с явным облегчением сел на стул.
— Завтра мы выписываем вашу жену и дочь, — врач посмотрел на грозного отца.
— У меня это третий. Я один с двумя остаться не могу. Ты ж меня понимаешь? Так что ты не серчай, если что не так.
Майор махнул рукой. Григорий вышел из кабинета.
***
— Я так волнуюсь, — щебетала Клара перед зеркалом, надевая новую шляпку. — Как ты думаешь, Петруша, мне дадут подержать малышку?
— Угу. Платье вон новое она тебе и обфурит, — усмехнулся Петр, надевая ботинки. — Поторопись!
— Да, да, милый! Я уже готова. Идем.
— Опоздаем, Гришка обидится, — буркнул Петр Иванович, выходя в подъезд.
Стол в ресторане накрыт белой скатертью, а на ней, как на скатерти-самобранке, огромные блюда с янтарно-желтым холодцом, жареными гусями, фаршированной рыбой, сельдью под шубой. Между ними вазочки и соусники с хреном, горчицей, брусничным повидлом, штофчики с уксусом. Гости рассаживались за столом, прежде тепло поздоровавшись с Григорием Михалычем.
Официантки подавали, раскладывали, наливали. Одна из жен присутствующих, Циля Вайнер, тыкая толстым наманикюренным пальцем в соусницу, спрашивает официантку:
— Этот брукнес7 преглен8 или кохн9?
— Преглен, пана, — отвечает официантка.
Циля довольно кивает головой. Жареное брусничное повидло с грушей — это по правилам стола. Здесь, в Вильнюсе, его испокон веков жарили на сковороде, добавляя и сливы. Оно шкворчало, словно жарили само мясо. Затем Циля повернулась к Кларе и поведала ей, что брукнес сегодня преглен и его можно есть с удовольствием. Клара с улыбкой кивала ее словам. После второго тоста в зале появилась Анна со свертком на руках. Все притихли, а потом заахали. Женщины вышли из-за стола и подошли к матери с новорожденной. Анна смущенно улыбалась и не спешила откинуть одеялко, чтобы показать всем свою малышку. Слова поздравления сыпались на нее со всех сторон. Григорий Михалыч, видя, что жена боится, чтоб не сглазили малышку, громко произнес:
— Ну, гости дорогие, а про меня-то вы забыли? Без меня-то ничего бы и не получилось!
Все засмеялись и стали поднимать тост за отца семейства, а Анна незаметно вышла из зала, сжимая свой драгоценный сверток в руках. Клара тихонько устремилась за ней. Догнала ее у выхода и окликнула. Анна повернулась, разулыбалась.
— Милая, поздравляю тебя от сердца! Как чувствуете себя обе? — участливо спрашивала она.
— Спасибо! Все хорошо уже. В больнице испугали. Но сейчас все хорошо, — отвечала Анна.
— Дашь посмотреть? — спросила Клара.
— Конечно! — Анна откинула одеяльце, и Клара с умилением смотрела на сморщенное маленькое личико ее дочки.
— Какая маленькая, — протянула Клара.
Анна вновь рассмеялась:
— Так они все такие, как родятся.
— Ну, я пойду. А вы отдыхайте, — проговорила Клара и пошла обратно к гостям. А Анна с малышкой поднялась в квартиру.
***
Анна голосила так, что у всех собравшихся бегали мурашки по телу. Кто-то плакал, а кто-то просто смотрел под ноги. На убитую горем мать взглянуть никто не решался. Духовой оркестр заиграл внезапно, разорвав карканье ворон на деревьях поодаль. Теперь и каждый мужчина не мог сдержать слез. Все фронтовики, в чьих сердцах еще свежа память о смертях той войны. Но они уже сложили оружие, а сегодня хоронят еще одного невинного младенца. Увы, вакцина от полиомиелита в СССР в стадии разработки…
Ефросиньевское кладбище в Вильнюсе считается местом страшным. Во время недавней оккупации здесь фашисты в огромных ямах закопали больше тысячи умерших от ран и расстрелянных жителей. Колокольня кладбищенской церкви безмолвствовала, возвышаясь в безоблачном голубом небе круглыми куполами. Когда-то эта церковь была названа в честь Ефросиньи Полоцкой, двенадцатилетней девочки, ушедшей в монахини.
Клара смотрела в небо на купола и думала о несовершенстве мироустройства, не замечая, как слезы текут по ее щекам, оставляя широкие полосы черной туши. Но мир на такие случаи имел вуали на шляпах, которые позволяли не обнажать эмоции. Поминки прошли быстро, словно все хотели поскорее уйти и забыть лицо Анны.
Григорий Михалыч через два дня увез семью в Палангу, к морю. После завтрака они отправлялись на «Семейный» пляж, где в основном загорали и купались целыми семьями мамы и папы с детьми дошкольного и школьного возраста. На этом пляже, который в народе называли «Шлингароп», преобладала еврейская публика. Через этот пляж прошли все послевоенные и уцелевшие во Второй мировой еврейские дети Литвы. Они плескались в прохладной балтийской волне, закапывали друг дружку в песок и строили из песка замки, их мамы играли в Ромме10, а папы в волейбол и футбол или «записывали пулю», а когда наставало время кормить своих чад, отовсюду слышалось: «Ну, ну, шлинг ароп»11.
Здесь лес подступал вплотную к пляжу, и Анна предпочитала отдыхать там — под сенью корабельных сосен. Расстилала байковое одеяло, раскладывала шезлонги и складные стулья, или покачивались в гамаках, натянутых меж деревьев. Весь день, до сумерек, не смолкал детский шум и звонкий смех. Григорий Михалыч водил семью обедать туда, где столовалось большинство еврейских семей, на частные кухни, которые преимущественно находились в районе тенистых улочек «Шлингаропа». Трапеза проходила за одним из трёх-пяти убранных свежими скатертями столов на светлых и чистеньких застеклённых верандах жёлтых или зелёных палангских домиков. Здесь кормили вкусной и здоровой пищей. Григорий Михалыч любил приговаривать, глядя на сына: «Главное, это питание и хорошее воспитание».
Сегодня день выдался пасмурным. Стасик подбежал к Анне.
— Мама, а когда тучи над городом, Софушке нас не видно с небушка? — спросил он.
— Нет, милый. Тучи ей не мешают на нас смотреть. Жаль, что мы не можем видеть ее, — по красивому лицу Анны вновь покатились слезы.
— Ты же говорила, что плакать нельзя, — Стасик погладил ее по щеке, стараясь вытереть ее слезы.
— Да, сыночек. Не буду.
Григорий Михалыч купил Анне модные бежевые туфли, а сыну столь вожделенный им двухколесный велосипед. Анна улыбалась. Стасик был вне себя от радости, торопил родителей вернуться в Вильнюс, чтобы показать велосипед Арнасу и всем окрестным ребятам. Один парень по имени Юргис дразнил его «папенькиным сыночком». И однажды Стасик даже с ним подрался из-за того, что его отца Юргис назвал оккупантом. Но парень оказался сильнее, и Стасик вернулся домой с заплывшим синим глазом. Отец выпорол его ремнем, отвечая на уговоры матери: «Раз не умеет за себя постоять, нема и драки. А коли полез в драку, значит, разбойничает. А мой сын не должен быть разбойником, потому как я, его отец, коммунист и руководитель!» — и, обернувшись к ревущему сыну, спросил:
— Ты все понял?
— Да, — захлюпал носом Стасик.
— То-то!
Мать прикладывала примочки и к синяку на глазу, и к синякам на попе сына. С тех пор Стасик старается Юргиса обходить стороной, а драк избегает, быстро исчезая с места накала мальчишеских страстей.
***
Возвращение в Вильнюс совпало с приездом матери Григория Михалыча. Она навезла гостинцев из лесничества, которым руководил его брат. Мед, кедровые шишки, сушеные белые грибы и берестяное лукошко ежевики. Стасик и Светочка от бабушки не отходили ни на шаг. Она перекрыла дорогу в дом ресторанному повару своими борщами, пирогами и драниками. Дети уплетали все за обе щеки. Бабушка улыбалась, глядя на них, и только Анна нет-нет, да спрашивала:
— Мама, в лесничестве-то вас не потеряют? А то уехали и не возвращаетесь.
На что свекровь, не поворачивая к ней головы, отвечала:
— Так я не до тебя приехала, а до внучков своих гарных. Да сыночка повидать. Вот погоржусь ими да поеду. А ты пошла б капусты купила. Деткам хоть на засолку.
Анна вздыхала и шла по магазинам. А иногда в кино. Благо полуразрушенный кинотеатр неподалеку подлатали и открыли. Она любила красивые фильмы союзников. Красивые актрисы с модными прическами в нарядах по послевоенной моде. Неземная любовь, из которой состояли сюжеты, пленяла воображение. Однажды перед сеансом увидела Клару с мужчиной, который показался ей знакомым, но Анна не могла вспомнить, где и когда она могла его видеть.
Теперь в кинотеатрах многолюдно. Сказывался послевоенный голод по кинематографу. Люди в зале плакали и смеялись с героями фильмов. Анна полюбила ходить в кино после трагедии с дочерью.
И вот Клара одна, без Петра, с посторонним мужчиной. Анна вспомнила эти сгорбленные плечи и опущенную голову, тяжелый взгляд исподлобья. Это тот самый тип в телогрейке, за которым она следила в день родов. Анна отступила за колонну в фойе кинотеатра, чтобы не попасть в поле зрения этих двоих. «Что связывает ее мужа, Клару и этого неуловимого типа?» — раздумывала Анна. Прозвенел звонок, и зрители заторопились в зал. На круглых столиках буфета остались пустые креманки из-под мороженого да стаканы из-под газировки. Небольшой оркестр доигрывал последние звуки фокстрота, которые растаяли в опустевшем фойе. Анна не торопилась в зал. Увидела, как Клара стала подниматься по ступеням следом за зрителями, а ее спутник направился к выходу. Билетерша удивленно спросила его:
— Вы что, картину смотреть не будете? Очень интересная! Американская.
Но мужик пробурчал: «Утюг жена забыла выключить», — и спешно вышел.
Анна попросила в буфете воды без сиропа, положив на блюдце буфетчице копейку, и от волнения залпом выпила стакан пузырящейся газированной воды.
— Вам нехорошо? — участливо спросила пожилая буфетчица в накрахмаленном кокошнике, словно парящем в ее белоснежных кудрях.
— Все нормально, — улыбнулась ей Анна и поспешила в зал. В темноте она осторожно пробралась через ноги зрителей на свое место. Решила после кино подойти к Кларе и спросить, что за мужчина был с ней.
***
Когда Анна уложила детей, села рядом с мужем на новую софу.
— Гриша, я сегодня Клару видела, — начала она.
— И где ж та баба была? — ответил вопросом муж, не поднимая головы от своих рабочих бумаг, иногда звонко двигая костяшками старых деревянных счетов.
Анна замялась, потом продолжила:
— В кино.
Григорий поднял на нее удивленный взгляд. Анна пожала плечами, поджав виновато губы:
— Она там была не одна.
Григорий расхохотался:
— Так я ж бы сильно подивился, кабы у Петруши не повыросли рога!
— Нет, нет, — перебила его Анна, замахав руками. — Это не то, о чем ты подумал! То был мужик в телогрейке. Тот самый.
Григорий встал с дивана.
— Скажи еще раз, где, во сколько и при каких обстоятельствах.
Анна все подробно рассказала мужу и закончила словами:
— Но во время сеанса она ушла. И я не смогла спросить, кто это был.
— И хорошо, что не спросила! — похвалил ее Григорий. — Никому об этом не рассказывай. Если снова встретишь этого типа в городе, проходи мимо. Поняла?
Анна кивнула.
— И Кларку ни о чем не спрашивай. Она тебя не видела?
— Нет.
— Молодец! Вот и молчи о том, что ее видела. И о том, что там вообще была. Ясно?
Анна снова кивнула.
— И еще мне показалось…. Они стояли далеко от меня, играла музыка. Но мне показалось, что она назвала его по имени…
— Как? — словно коршун, встрепенулся Григорий.
— Линас.
Григорий хлопнул себя досадливо по колену:
— Вот чертова баба!
***
Анна вышла из парадного подъезда на яркое солнце, залившее всю улицу Гедеминоса. Крепко держала за руку Светочку, щурившуюся на солнышко. Им навстречу в подъезд заходила сгорбленная пожилая женщина, в шляпке по нынешней послевоенной моде, с выбивающимися седыми кудряшками. На лацкане темного пиджака приколот букетик суконных фиалок. Она улыбнулась Анне и заговорила:
— Вы, пани, проживаете в апартаментах пани Коварски. Вы хорошо спите?
Анна удивленно вскинула брови. А старушка продолжала:
— Пани Райза Коварски очень любила своего мужа. Он управлял этим рестораном, словно и ваш супруг, пани. Но его убили не то красные, не то белые. О том историческая правда умалчивает, — старушка усмехнулась. Светочка тянула Анну за руку. А Анна как зачарованная смотрела на неожиданную собеседницу.
— Она совершила в этом отеле самоубийство. От горя. Но вы, пани, не берите в голову. Просто помните, что ответственный пост — это всегда угроза. Особенно в советской России.
Старушка, кивнув Анне, исчезла в проеме парадного подъезда. Анна недоуменно смотрела ей вслед.
— Мауся! Идем за искимо, — лепетала малышка.
— Да, да, милая, — встрепенулась от задумчивости Анна. Они шли по улице, но Анна уже не обращала внимания на солнце и радостный шум улицы. Она думала о старушке с букетиком фиалок на груди и о ее словах. Что за женщина, о которой она говорила. И зачем она ей это говорила, недоумевала Анна.
Вечером она рассказала Григорию про ту сцену, и он, обняв ее за плечи, успокоил:
— Анюточка, вокруг полно сумасшедших завистников. Не обращай внимания. В каждой квартире кто-то когда-то умер. И кто-то когда-то родился.
Анна кивала его словам. А наутро, попросив тетю Фруму посидеть со Светочкой, отправилась на рынок. И к вечеру она уже знала многое об этом доме, бывшей гостинице, и о ресторане, в котором работал ее муж. Она поднялась этажом выше и позвонила в одну из квартир. Ей не скоро открыла та самая старушка. Она была в шелковом кимоно, и седые кудельки собраны под чалмой из той же материи. Теперь уже старушка удивленно смотрела на Анну.
— Доброго утречка, пани Коварски! Все проливаете слезы по тому, что советская власть экспроприировала? Не советую вам играть со мной в эти игры. Мой муж коммунист и честно работает на своей должности. Мы хоть и из бедноты, но честные и порядочные люди. Моя мама нас, детей, в избе на земляном полу вырастила. Я выучилась, деток в школе учила. А вы? Чем занимались вы?! — негодующе говорила Анна. На этих словах она повернулась и стала по широкой лестнице спускаться вниз на свой этаж. Услышала позади себя «Оккупанты!» и звук захлопнувшейся двери. Анна вздохнула и открыла дверь своей квартиры. Светочка бежала к ней из комнаты, а пани Фрума стала спешно собираться со словами:
— Малышка накормлена. Все чудненько, паночка! До встречи!
— Подождите, пани Фрума! — остановила ее Анна. — Вы знаете пани Коварски, проживающую выше этажом здесь?
Фрума выронила из рук свой зонтик от солнца и перекрестилась, потом зашептала, наклонив голову к Анне:
— Та пани чародейка12. И мать ее была чаклунка13. В общем, обе они вядьзмарки14! Вы, пана, того, с ней не слухайте. Она наговорит такого, что спать забудете. Плюньте ей под ноги, коли встретите ее. Она ж, ведьзмарка, все позабыть не может, что этим всем, — Фрума повела рукой, — пан Коварски руководил. Говорят, страшный был человек, жинку свою до рукоприкладства довел. То ж доча его родная. От того и тронулась, что так все приключилося. А я таки думаю, что не пан ее довел, а она сама своей черноты не выдержала. К ней и моя тетка, старшая сестра моей матушки, ходила. Так она никому и доброго слова не сказывала. Все только недобре предбачила15.
Фрума стала истово креститься и, подняв с пола зонтик, исчезла за дверью. Анна вздохнула и пошла разбирать сетку, что принесла с базара. А вечером она все без утайки рассказала Грише.
— Анюточка, старая сплетница Фрума наговорит тебе семь верст до небес. Бабские сплетни дореволюционные. Не слушай. А уж тем более не верь. Сегодня мы идем с тобой в театр!
Анна аж зажмурилась от последних слов мужа, а потом бросилась к нему на шею.
— Гришенька, вот ты чародей! Театр! Я там не была так давно. А и была-то один раз…
Они рассмеялись.
***
— Ты, Григорий Михалыч, про операцию «Прибой» слыхал? — полковник Карев вышел из-за большого стола с зеленым сукном.
— Да, товарищ полковник, слышал.
— К нам из Москвы приезжает уполномоченный МВД СССР генерал-майор Матеваев. Я должен к его приезду представить генерал-майору Барташунасу полный список тех, кого мы подготовили к депортации. Список ты видел. Есть дополнения или изменения?
— Никак нет, товарищ полковник! — браво ответил Григорий Михалыч.
— А я вот, Григорий, слыхал, что твою жинку терроризирует старая антисоветчица из бывших, гражданка Коварски.
Полковник вопросительно смотрел на Григория.
— Откуда… вы знаете? — удивленно протянул Григорий Михайлович, вскочив со стула.
— Мы тебя, Григорий, знаешь, почему в органы взяли? — полковник остановил знаком руки ответ Григория. — Из-за батьки твоего. Больно у него статья для бандитов притягательная. Надеялись, что они к тебе потянутся, а тут мы их схватим всех.
— Но мой отец по навету… — пытался возразить Григорий Михайлович.
— Может быть. Но батя твой не реабилитирован? Нет. Он так и помер нереабилитированным.
Григорий опустил глаза в пол.
— А Фруму, няньку твою, мы в органы взяли по идейным убеждениям. Она хоть и еврейка, да не больно жалует соплеменников. А Советской власти преданно служит. Вот она-то мне и рассказала эту некрасивую историю, огорчившую твою жену, Григорий.
— Но она уж из ума выжила, не со злости, — пытался возразить Григорий.
— Да, не со злости, а от бессильной злобы напугала советскую женщину, жену ответственного работника, фронтовика, коммуниста! Так что теперь вам с Анной удобнее будет — Фрума переезжает в апартаменты, которые занимает пока гражданка Коварски. Все, Григорий, иди. Завтра встречаемся на заседании комитета по контролю за исполнением приказа. Лишку не балагурь, потому как и замминистра приезжает из столицы, генерал-лейтенант Рясной. А он мужик строгий, и, коли чего не так, нам не поздоровится.
Григорий Михайлович вышел из кабинета полковника в растерянности. Он любил своего отца, помнил его доброе открытое лицо. Помнил, как он их с братом учил ездить на коне и грести на веслах. Они вместе ловили и сушили рыбу на Джарылгаче16. А потом его на работу приняли телеграфистом на железную дорогу, по которой возили уголь с донбасских шахт да обратно на шахты шли порожние вагоны. Они все жили в комнатушке в станционном казенном доме. Но были счастливы. Отцу выдали красивую форму железнодорожной службы, платили хорошее жалованье. И вот как гром среди ясного дня его арест по ужасной статье молодого советского государства за антисоветскую деятельность и призывы к свержению советского строя. Суд и ссылка на Урал. Они ехали с братьями и матерью в темном холодном вагоне далеко на поселение возле лагеря, куда отправили отца. А мама в дороге разводила кусочек сахара водой и оставляла застывать, потом делила на три равные части и раздавала им.
Вечером, придя домой, Григорий обнял Анну и прошептал ей на ухо:
— Фруме ничего не говори. Будь с ней осторожна. Но не подавай виду, что твое отношение к ней изменилось.
Анна смотрела на мужа широко открытыми глазами.
— Тсс, Анюточка. Такие времена.
Ужинали в молчании, и только Стасик рассказывал родителям, как сегодня в школе они читали стихотворения о Сталине и ему поставили отличную оценку.
Григорий внимательно посмотрел на сына и спросил:
— А какое стихотворение ты читал, сынок?
Мальчик смутился. Ему на помощь пришла Анна:
— Стасик сам его сочинил.
Григорий удивленно смотрел на сына и понимал, что он ничего о нем не знает. Про всех знает, а про самого родного человека не знает. Он погладил сына по коротко стриженным волосам и попросил прочитать стихотворение. Стасик недоверчиво посмотрел на отца, а потом с радостью выскочил из-за стола, поставил табурет посредине комнаты, взобрался на него и начал читать стихотворение:
Мы победили — ты нас вел!
Мы строим мир сейчас с тобой!
Ты наш отец! Наш капитан!
Ты всем народам счастье дал!
Под мирным небом с нами ты
Восстановил дома, мосты!
Мы салютуем все тебе,
Мы — пионеры
в большой
стране!
Родители потрясенно молчали, а потом захлопали в ладоши.
— Молодец, сынок! — похвалил его отец и крепко обнял.
— Стасик молодец! — радостно повторяла Светочка, уронив ложку с едой на пол.
Анна с улыбкой смотрела на свою семью.
***
Григорий Михалыч вернулся домой не по обыкновению рано и застал картину, как его старенькая мама играет в карты с его сыном.
— Мамо, вы опять за старое! — возмутился он с порога.
Старушка резво обернулась на голос сына и ответила:
— Так оно же смышленость развивает. А то ж ему в школе полезно!
— Мама, ему в школе надо арифметику учить, чтоб смышленость развивать. А не в карты с вами играть.
Старушка встала из-за обеденного стола, собрала колоду карт и повернулась к сыну:
— Вы-то, сыночки мои, не больно арифметику учили. А вон, в люди все повыбились. Мишанька вон лесничеством управляет, ты рестораном, а Ванюша совсем герой. Дело тут вовсе и не в арифметике. Мать-то слухай! — Она подошла к Григорию и ласково потрепала его по щеке — Назавтра уезжаю я обратно к Мишаньке.
— Так, мамо, я подводу для вас организую.
— Пораньше, чтоб не пекло. Так и доеду по холодку. Анна-то у тебя больно ленива. Иж, почухала себя директоровой паной. Была у меня одна знакомая старучка, та, что вмерла перед войной, дак она золотые слова гутарила: «Чтоб жинкой быти, надо полы мыти», — бабушка рассмеялась кашляющим смехом и пошла в комнату собирать свой нехитрый скарб в дорогу. Григорий улыбался, глядя на ее маленькую худенькую фигурку с повязанным цветным платочком на голове. Потом обернулся к Стасику и спросил:
— Мама с сестренкой где?
— В поликлинику пошли. У Светочки горло заболело.
— Хорошо. Я пошел вниз, на работу. А как они вернутся, ты до меня добеги, скажешь, что да как доктор сказала. Понял?
— Да, пап.
В ресторане сегодня вечером было многолюдно. Играл оркестр, люди танцевали. Гул голосов, звон тарелок. Суета городского вечера. За годы войны люди соскучились по всему, что связано с мирной жизнью. «Рио-рита» звучала жизнеутверждающе, и многие парочки посетителей танцевали, когда в зал вошла группа из пяти человек в надвинутых на лоб фуражках. Они расположились за столиком у выхода к гардеробу. Григорий Михайлович внимательно разглядывал новых посетителей из-за занавески у входа на кухню. Они не снимали фуражек, и трудно было разглядеть их лица. Но раньше он их здесь не видел. Неужели это таутинники17 вышли в город так открыто, раздумывал Григорий. Заказали графин водки и скиландис18 с тминным хлебом. Когда официант принес заказ, один из них что-то сказал ему на литовском языке. Официант поспешил к занавеске на кухню, за которой стоял Григорий Михайлович. Когда официант зашел за занавеску, он спросил:
— Что тебе говорили?
— Велели пригласить вас, пан директор.
Григорий задумчиво смотрел на официанта. Затем похлопал его по плечу со словами «иди работай», а сам вышел в зал и направился к столику этих пятерых.
— Панове желали меня видеть?
Все пятеро повернули головы к нему. Один из них сдвинул кепку на затылок и заговорил. Григорий узнал Линаса.
— Слухай сюда, пан. Завтра до Кауюшликяс пойдет обоз за продуктами. Ты поедь тем обозом. Близ Кауюшликяс тебя встрятят и загрузят под продукты оружие. Твоя задача отвлечь краснопузых эмгебэшников. И довезть оружие до Вильно. Здесь мы все сгрузим. Понял? Чтоб молчать, тоже разумеешь?
Григорий внимательно обвел взглядом всех пятерых и спросил:
— А коли откажусь?
И тут он услышал за спиной голос сына:
— Папа, папа, мама со Светочкой вернулись.
Все пятеро перевели глаза за его спину. Григорий даже не двинулся. Линас снова повернулся к нему и продолжил:
— А коли откажешься, так мы вон паренька тваво прихватим? Разумеешь?
— Я все сделаю, как вы сказали.
Григорий Михалыч развернулся, взял подошедшего сына за руку и спешно вышел с ним из зала.
***
Дождь лил, не переставая, с рассвета. Дорогу в лесу размыло, и она превратилась в густую жижу. Две телеги, каждая запряженная лошадью, двигались медленно между высокими ровными рядами сосен. Григорий Михалыч сидел на первой телеге этого небольшого обоза и думал о сложившейся ситуации, зорко глядя на окружающий их лес. Первые избы Кауюшликяса стали видны. И Григорий Михалыч глубоко вздохнул. Сидящий рядом с ним Яков всю дорогу молча управлял лошадью и теперь, не оборачиваясь, спросил:
— Григорий Михалыч, к какой избе путя держим?
— К той, что побогаче, — пошутил Григорий, и Яков громко рассмеялся. С задней телеги донеслось: «Эк весело слухать! Доехали до миста, Григорий Михалыч?»
— Доехали! — откликнулся он.
Деревенские дома смотрели на них пустыми окнами, но Григорий знал, что в каждом окне за занавеской стоят и зорко наблюдают за ними.
— Тпрууу! — послышалось от возничих, и лошади встали. Григорий Михалыч спрыгнул с телеги в грязную жижу. Кирзовые сапоги зачавкали по этой грязи, и он вспомнил, как сидел в таких же сапогах в крымских лиманах сутками в воде в далеком июне сорок первого. И когда кончились патроны, их с Петром осталось только двое, и как они, услышав немецкую речь, не могли даже пальнуть в ту сторону. Патроны закончились еще два дня назад. И как они с Петром пробирались к своим, вспомнил. И сарай огромный типа того, мимо которого он сейчас шел, в котором их заперли свои, чтобы наутро расстрелять, потому что пришли они с захваченной фашистами территории. И как ночью сарай взорвали, а они с Петром, залезши на ночь под стог соломы, остались живы. Их только контузило. Помнил, как бежали к лесу, не слыша разрывов снарядов и свиста пуль. А только видели, как комьями взрывается земля и падают на нее люди. Потом они с Петром, уже после войны, пили самогон и истово верили, что оба в рубашках родились.
Григорий Михалыч громко стучал в дверь избы. Наконец дверь отворилась, и худенькая литовка, высунув голову, спросила:
— Ка риека?19
— Хозяин дома?
— Нера. Киа яо нера20.
— Пусти. Мы войдем, — строго сказал Григорий Михайлович, толкая дверь внутрь. Женщина отступила, и он перешагнул порог. Встретился лицом к лицу с хозяином дома.
— Чего прячешься от советской власти? — строго спросил его Григорий.
— От вас хиба схаваешся. Яжи няма. И самогон няма, — быстро оттараторил хозяин.
— Еда твоя нам и не нужна. Давай два мешка картошки, мешок свеклы и моркови. Это понятно? И в квитанции распишись.
Григорий Михалыч протянул мужику листок и карандаш.
Муж с женой переглянулись. Жена раздраженно вздохнула и, поджав губы, прошептала: «Оккупанты».
— Когда под фрицами ходили, так не думала? — посмотрел на нее Григорий Михалыч. Женщина ушла в избу. Ее муж накинул на себя дождевик и пошел на улицу. Григорий Михалыч и его спутники пошли за ним.
Когда все было погружено, они сели по телегам и отправились в обратный путь. Яков заговорил:
— Я-то подывился. До чего ж сознательные здесь има люди. Пока мы забирали усе, а когда стали грузить дак на телеге уже лежало три мешка булбы! Вот так на удивленье!
С его слов Григорий понял, что оружие уже под сеном и мешками в телеге.
***
Солнце словно огромный золотой диск висело над оживающим городом. Уличные громкоговорители будили жителей утренней зарядкой под бодрую музыку и звонкий голос диктора. Золотистые оладьи на столе, словно дети солнца, ждали всех к завтраку. Аромат кофе из старого железного кофейника испарялся ближе к потолку с матовой новомодной люстрой. Клара в шелковом алом халате поверх такого же цвета кружевной сорочки, с бигуди в волосах и в атласных тапочках с меховыми помпонами сновала по кухне. Наливала в вазочку свежий мед из банки, парное молоко из бидона в изящный молочник.
— Петруша, вставай! Кофе остынет! — звонко прокричала она в сторону комнаты.
На кухне появился Петр в полосатой пижаме и, чмокнув жену в щеку, сел за стол.
Клара подвинула ему чашку, положила на тарелку несколько оладий и щедро залила их медом, добавив на край ложку густой литовской сметаны.
— Ну, что слышно в городе? — спросил ее муж, отхлебнув кофе.
— А что, Петенька, может быть слышно? Сам знаешь, та операция ваша, она ж антинародная.
Петр стукнул кулаком по столу:
— С ума сошла?! Что несешь? Против бандитов направлена. Боремся, как можем. А моя собственная жена несет такие речи!
Клара поджала губы:
— Бабка девяностолетняя тоже, скажешь, бандитка?
— Конечно! Если в списке есть, значит, пособница. Вот и весь сказ! Советская власть против народа своего не воюет, а только против бандитов!
— Ой, Петруша, о душе беспокоюсь. Как там-то оправдаемся… — зашептала Клара.
— Ты словно не жена партийного начальника, а баба деревенская. Где там-то? Тебе ж наукой советской доказано, что этого там нет. Ты ж меня не слышишь, так хоть академиков послушай!
Петр продолжил завтрак в полном молчании. Клара подкладывала ему в тарелку еще оладий и молча пила кофе.
— Я сегодня к Анне загляну. Что-то, говорят, Светочка у них сильно разболелась. Она одна.
— Григорий-то уж, поди, сегодня должен вернуться, — ответил ей муж, завязывая узел галстука. — И ты с огнем не играй: речи свои забудь, на рынок не ходи и уж в собор постарайся тоже.
— Нет, Петенька. У Анны сегодня буду.
— Да и ей лишнего не болтай. А то, не ровен час, подведешь нас под монастырь.
Когда муж ушел, Клара убрала со стола, переоделась, причесалась, надела новую шляпку и выпорхнула из квартиры. Отправилась прямиком в салон на маникюр, а затем накупила в кондитерской пирожных и пошла к Анне. Людей на улицах было немного, иногда встречались военные патрули. Поливальная машина с радугой брызг, словно призрак довоенной мирной жизни, ехала по улице. Клара улыбалась ей, вспоминая своих родных. Сестра с сыном так и не вернулась еще из эвакуации. Последнее письмо от нее она получила два месяца назад. Надо бы вечером Петра спросить, — подумала Клара и зашла в парадную бывшей гостиницы. Теперь здесь квартиры. Все двери квартир выходят в общий длинный коридор с белоснежными стенами по верху и по низу украшенными лепниной. Здание почти не пострадало при бомбежках. Чудом сохранилось, находясь в самом центре города, в эпицентре военной разрухи. Хотя восстанавливали разрушения в городе быстро. Огромные отряды советских строителей и инженеров приехали сюда, чтобы быстро избавить горожан от следов той войны.
Ей открыла дверь Анна. Бледное лицо, впалые глаза.
— Ты не спала? — спросила Клара, хотя и так было понятно.
Анна кивнула головой.
— Уже не знаю, что делать. Вызвала доктора. Должен прийти с минуты на минуту.
— Я побуду с тобой. Присмотрю за Светочкой, а ты полежи. Отдохни до прихода доктора.
— Не могу.
Анна беззвучно заплакала. Слезы текли, и она тихонько всхлипывала. Клара обняла ее и поглаживала по плечу успокаивающе. Пришел доктор и поставил страшный диагноз: болезнь Гейне-Медина. А в народе известна как инфекционный полиомелит. Дыхание малышки остановилось вечером, когда Григорий уже вернулся, а врач давно ушел, оставив Анну одну с ненужными в этой ситуации рекомендациями. Ефросиньевское кладбище поглотило еще одну безгрешную малышку. Клара крепко держала под руку Петра и думала о том, что Господь не избавил и ее от многих страданий.
***
Радостное событие в городе затмило все остальное: восстановлены трамвайные пути и сегодня начали ходить трамваи. Это было поводом для большого митинга на площади. Люди в прекрасном настроении махали руками, кричали «Ура!», пока на железнодорожном вокзале конвоиры торопили тех, кто был привезен сюда для депортации в глубь страны. Мужчины и женщины, старики и дети с баулами, корзинами и чемоданами спешно исчезали в вагонах состава. Плач и крики потерявшихся в толпе, окрики конвоя смешивались с гудками паровоза. Петр Иваныч бойко командовал конвойными, проходя не первый раз вдоль состава.
— Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться! — к нему подбежал молодой солдат, вытянулся по струнке и взял под козырек. За его спиной стояла молодая девушка с выбивающимися из-под фетрового берета кудрями.
— Разрешаю, — ответил Петр Иваныч, разглядывая девушку.
— Лейтенант медицинской службы Перышкина прибыла для выполнения задания.
— Лейтенант Перышкина, вы сами обращаться, без посредников, разучились после войны?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — Перышкина браво выскочила из-за спины солдата.
— Ступайте, товарищ Перышкина, к третьему вагону. Там организован медпункт для депортируемых. На протяжении всего пути следования вы несете персональную ответственность за соблюдение гигиенических и санитарных норм, недопущение возникновения и распространения инфекций. Вам все ясно?
— Так точно! — бодро ответила девушка.
— Можете идти и приступить к выполнению задания.
Петр Иваныч развернулся и пошел к хвосту состава, чтобы проверить всех пассажиров согласно спискам и подписать сопроводительные документы к эшелону.
— Гражданка Коварски в списках значится, а в поезде ее нет. Что скажете? — строго спрашивал Петр Иваныч у выстроенных в шеренгу бригадиров конвоиров по вагонам. Шеренга стояла молча, опустив глаза в землю.
— Кто ответственный за подвоз гражданки Коварски?
— Я! — из шеренги вышел один из конвоиров.
— И?
— На момент забора гражданки Коварски в квартире не обнаружено. Ее местонахождение неизвестно.
— То есть если бы все эти люди, — Петр Иваныч повел рукой на состав, — не были дома на момент забора, то состав отправился бы пустым? — негодовал он.
— Никак нет! — ответил ответственный.
— А как? — Петр Иваныч подошел к нему ближе. — Как вы собирались выполнять приказ партии и правительства? Это попахивает саботажем!
— Никак нет! — вновь произнес солдат.
Петр Иваныч подал знак стоявшим поодаль особистам. Они подошли к солдату и под руки повели его к машине. Петр Иваныч отправился за ними, а командир взвода охраны скомандовал:
— По вагонам!
В тусклом свете придорожных фонарей перрон пустел. Дым из паровозной трубы валил, исчезая в ночном небе. Гудок паровоза, и поезд, чухнув, сдвинулся с места и через несколько минут тоже исчез в темноте.
***
— О, это был один из самых роскошных отелей Вильнюса! В самом большом доме в городе! Это все принадлежало Исааку Смаженевичу, и он был большим благотворителем. Здесь был концертный зал. Зимний сад, роскошные интерьеры! Это был золотой век прекрасного здесь, в старом провинциальном Вильно. Проживание простым смертным было не по карману. Даже типографии выпускали открытки с его изображением, — пани Коварски восторженно разглагольствовала о своем прошлом, не отделимом от прошлого отеля «Бристоль». Она, казалось, не обращала внимания на неудобства дороги, тряску и грязную телегу, на которой она восседала в своей неизменной шляпке и с букетиком тканых фиалок на лацкане видавшего виды жакета.
Григорий Михалыч молча слушал ее рассказы, зорко вглядываясь в лес вдоль дороги. Он возвращался в Кауюшликяс вместе с пани Коварски. Они подъехали к дому, и Григорий Михалыч, резво соскочив с телеги, негромко постучал в дверь. Дверь открылась, и хозяйка гортанным голосом прокричала:
— Ko dar reikia? Pats nieko ten po to jums!21
— Тсс… — Григорий Михалыч приложил палец к губам. — Не гаркай. Я привез до вас пани. Она слишком стара, чтобы ехать в поезде до Сибири.
Хозяйка выглянула из двери и увидела на телеге пани Коварски. Вышла из дома и, подойдя к телеге, поздоровалась. Потом помогла старушке слезть с телеги и, прихватив ее узелок, повела в дом.
— Спасибо, — сказал Григорий, направляясь к телеге.
— Человек пан, она хоть и не пан, но человек, — ответила хозяйка, помогая старушке переступить порог. — Аtsargus, пани22.
Пани Коварски повернулась к Григорию Михалычу:
— Вы уж простите меня, если я позволила обидеть вас и вашу жену. Я не знала….
Григорий обернулся к ней:
— Не знали чего? Что мы тоже люди? Такие же, как вы? Со своими воспоминаниями? Вы этого не знали, пани Коварски? — И, махнув рукой, вскочил на телегу и, развернув под уздцы каурую лошадь, отправился в обратный путь.
Анна с сыном ждала его на окраине города, у нового моста через Нярис. Он завидел их издалека. Торопливо натянул поводья, чтобы лошадь бежала быстрее.
— Тпрруу! — соскочил с телеги и обнял их.
— Папа! А я стихотворение про тебя сочинил!
— Ну, так читай, сынок!
Родители с нежностью смотрели на своего первенца, снова ставшего для них единственным.
Мой отец прошел войну,
Бился с немцами в Крыму,
Он бесстрашно воевал.
Я отцу бы подражал,
Был таким, как он, героем,
Даже я грущу порою,
Что на фронт я не успел:
Бить фашистов так хотел!
Родители стали обнимать Стасика. А отец даже сказал:
— Дашь мне тетрадь со стихами, я покажу ее Межелайтису. Может, ты у нас станешь известным на всю нашу страну, сынок! И мы тобой теперь гордимся!
Анна поцеловала сына в макушку. Потом вопросительно посмотрела на мужа. Он кивнул ей со словами: «Все в порядке».
Вечером в ресторане ужинали столичные гости, приехавшие контролировать проведение операции «Прибой». От обилия звезд на погонах гостей слепило глаза. Григорий Михалыч самолично строго следил за официантами. За кухней следили особисты. Здоровье советского генералитета охранялось особо. Григория Михалыча и самого на кухню сегодня не пускали. Поэтому зал и гардероб были под его личным присмотром. Приглашенный на ужин поэт Эдуардас Межелайтис читал свои военные стихи. Между тостами и едой начальство аплодировало. Потом местный квартет играл «Амурские волны». Когда горячее было съедено, а гости только развеселились, на сцене появилась местная певичка пани Роза. Руслановские «Валенки» звучали в ее исполнении не хуже.
— Что невесел, Григорий Михалыч? — спросил его подошедший поэт.
— Наоборот, Эдуардас Беньяминович. Сынок-то мой, Стасик, очень приучился стихи писать. Что мне с этим делать? — рассмеялся Григорий.
— Так ты счастливый отец! Давай стихи, я посмотрю.
Григорий Михалыч достал из кармана школьную тетрадь со стихами Стасика.
— О! Немало для пацана! Не волнуйся, верну! — И, пожав руку Григорию, поэт прошел к выходу.
***
Григорий Михалыч с Петром Иванычем играли в шахматы, сосредоточенно глядя на шахматную доску.
— И эта старая ведьма куда-то бесследно исчезла. Не знаю, как уж ее отыскать. Кабы из-за старой грымзы и погонов не лишиться, — сетовал Петр Иванович.
— Не переживай, буде поругают да и позабудут. Она, поди, уж померла где-нибудь без документов, — успокаивал товарища Григорий Михалыч.
— Лучше б она это в поезде сделала, — тяжело вздохнул Петр и двинул короля, сметя пешку товарища. — Мат, Григорий! Ничего с тем поделать не могу. — Петр Иваныч рассмеялся. Григорий продолжал смотреть на доску, затем досадливо потер подбородок:
— Везунчик ты сегодня, Петя.
— А то! Давай по рюмочке? — предложил хозяин.
— Можно!
— Кларочка, неси рюмки и закусон! — позвал жену Петр.
— Иду, Петенька, иду, — отозвалась жена с кухни.
Клара вошла в комнату с подносом, уставленным закусками и двумя налитыми уже рюмками коньяку. Аккуратно поставила поднос на стол рядом с шахматной доской:
— Кушайте на здоровье! Угощайтесь, Григорий Михалыч! Жаль, Анна не смогла с вами прийти.
— Она затеяла с Фрумой уборку. И потому я тут у вас отсиживаюсь, — рассмеялся Григорий.
— Вот Фрума, чертова баба, все ж с нее началось, — продолжал Петр Иваныч, закусывая терпкий коньяк аккуратным ломтиком лимона с сахаром. — Молчала бы, так нет, раззявила пасть на апартаменты.
— Так не зря и постаралась, теперь в них живет, — отвечал Григорий.
— Людям и война не урок, все одно хотят красивой жизни, — философствовал Петр.
— Ну, и ты не исключение, дружище! — хлопнул по плечу приятеля Григорий.
— А что делать? Кларку не нарядишь, так она хвостом вильнет и уйдет. А я, сам знаешь, дюже люблю ее.
Они сыграли еще партию, и Григорий засобирался домой. В коридоре он спросил у Клары:
— Анна говорит, что не успела вас в кино догнать. Неинтересное было, раз с сеанса ушли?
Клара смотрела на Григория пристально и натянуто ответила:
— Торопилась. К портнихе.
— Понятно. Как же, начало-то посмотрели, а конец когда? Анна говорит, очень интересную картину показывали, — Григорий пожал руку Петру и, поблагодарив хозяйку, вышел за дверь.
Петр сверлил жену глазами:
— Что за кино? Когда? И зачем, раз знала, что к портнихе надо? Ты с Григорием-то в кошки-мышки не играй. Он тебя вмиг раскусит. Да и прихлопнуть может, и я не помогу.
— Петенька, не нервничай. Так хотелось на Марлен Дитрих взглянуть. Боялась, что картину вскорости с проката снимут. Вот и забежала глянуть на ее прическу.
— Вот дурная баба! — С этими словами Петр пошел в комнату и прилег на диван читать свежую газету. А Клара бесшумно убирала со стола.
***
— Ох, пана, до чего ж та корзина тяжелюща! — пыхтела Фрума, затаскивая в квартиру большую плетеную корзину.
— Так в ней вещи для приюта, — отвечала Анна.
— Где ж только их набрали? — удивилась Фрума.
— Многие собрали их. Поедем к Циви в еврейский приют.
— Пани, а можно и мне с вами? Я ж с ними одной крови. Сейчас цеппелинов наделаю полну кастрюлю и до вас! — Фрума заторопилась к двери.
— Хорошо, пани Фрума. Григорий Михалыч обещал нам подводу вечером. Вот вечером и поедем.
— Добре, пана, добре! — с этими словами Фрума исчезла за дверью.
Анна надела кофту и отправилась в церковь на Ефросиньевском кладбище. Поставила свечки за девочек, покрестилась, за упокой молебен заказала и обратно на трамвае обернулась в аккурат к возвращению мужа.
— Гриша, Фрума тоже хочет с нами в приют. Цеппелины делает для ребятишек.
— Угу, — буркнул муж, развязывая галстук. — Я вам Павла дам, он вас и довезет. Подождет и обратно привезет.
— А сам, Гришенька, с нами не поедешь?
— Не могу. Сейчас переоденусь и на рыбалку ночную, а утром на хутора за продуктами.
— Ой, Гришенька, а я и не приготовила тебе ничего, — растерялась Анна.
— Не суетись. Повар все нам сложил. Не один еду. С московским начальством. Потому готовились по высшему разряду. И еще, Клару как бы невзначай спроси, что за мужчина, с которым ты ее видела, и на реакцию ее смотри. Поняла?
Анна закивала головой.
— Сможешь? — улыбнулся муж.
— Смогу, Гришенька, смогу. Я ж жена разведчика. Я все смогу, — улыбалась в ответ Анна.
— Фруму от себя не отпускай. Она твой телохранитель теперь, пока мы здесь.
— Я ж на нее и смотреть-то теперь боюсь. Вдруг ей чего мое приглянется, она и нас в каталажку…
— Не начинай. Она баба умная, знает, на кого лаять, а перед кем хвост поджать. Держи себя с ней хозяйкой. Поняла? Ты ж директорова пани. Не забывай.
Григорий чмокнул жену и пошел собираться в ночное рыбачить.
***
Тишина окружающего мира была упоительной. Тихо плескалась рыба в реке, да чирикала вечерняя птичка. Потом тишина, и грянули соловьи. Сумерки усиливали эффект природной красоты. Стали разводить костер. Пошли проверить морды. Вытащили одну, почистили да в котелок. Уха на костре ни с чем не сравнится. Петр наловил раков и бросил их во второй котелок, на другом костре. Раки сварились быстро. Охладили да стали так руками и есть, с упоением высасывая нежное мясо из клешней.
— Все мы стали лесные люди, — балагурил старшина Филипов. — Пока война была, мы и спали в лесу, и ели, и жили, и воевали. Вот так-то. А сейчас аж дух захватывает от соловушек да от пламени.
— Ты не цыган, случаем, старшина? — рассмеялись все. — Соловьиный свист да костры! Эх, жаль, цыганочек не прихватишь! Здесь их нема. А вот у нас на Дону все красавицы! — разглагольствовал старлей Каценко.
— На Дону! — повторил Григорий Михалыч. — Самые красавицы-то у нас в Крыму жили. Я хоть и мелкий был, да помню.
— Григорий, дак ты с детства як тетерев токуешь! — подтрунил над другом Петр Иванович.
Все рассмеялись. Потом пошли с бреднем и к рассвету засыпали бочек с рыбой аж три. Улеглись спать в палатках. А наутро доели наваристой холодной ухи, кто-то похмелился под нее холодной водкой, что с вечера осталась, да расселись по машинам и отправились в город. Григорий не торопился. Посидел еще на берегу, распрощавшись со всеми, а потом с кучером на подводе отправился на ближайший хутор. Без солдат поехал. Решил, что и сам управится. Да напрасно думал. На хуторе встретил небывалое давно сопротивление местных жителей, но потом понял, отчего такая активность, когда из одного из домов вышел сам Линас. Надвинув кепку на лоб, вразвалочку шел к Григорию.
— А вот и сам краснопузый пан к нам пожаловал, последние портки у трудового люда забрать, — начал было он.
— Ты, что ль, трудовой люд? — прервал его Григорий.
— А хоть бы и я, что с того. Зачем пожаловал? Да и без охраны. А за тобой должок, краснопузый пан.
— Я без долгов живу. Даже Родине все долги отдал, а перед тобой, бандитом, никогда и не имел, — вспылил Григорий.
— А ружьишки наши? Своим большакам отдал с НКВД?
— Те ружьишки не ваши были, а государственные. У тебя своего вон кепка одна, да и та, поди, ворованная.
Люди обступили их и стояли молча, внимательно слушая каждое слово.
— Я жешь тебя сейчас на куски порежу, — Линас ловко вынул из кармана нож.
— Не надорвись, — Григорий хладнокровно выстрелил ему в руку. Нож выпал. Линас скорчился от боли. Жители разбежались по избам. Григорий велел кучеру связать раненого бандита и усадить его на телегу. Пока они возились с Линасом, жители возвращались к телеге, кто с мешком картошки, кто с корзиной моркови, с кувшинами молока и крынками сметаны. Григорий все молча укладывал на телегу, записывая фамилию каждого, кто и что дал. Потом они отправились в обратный путь.
— Видишь, как барин едешь. Так бы пешком тебя пустил за телегой, да долго прошлепаем. Весь город тебя ищет, а ты сам в руки прилетел, — говорил Григорий. — Ты думал, я тебе тот раз с сыном спущу просто так? Не-е, я ведь казак, сын казака, я обиды не прощаю.
***
Когда все сладости были розданы, вещи переданы воспитательнице приюта, Анна с Кларой вышли на улицу, а Фрума пошла за своей кастрюлей из-под цеппелинов на кухню.
— Клара, я видела вас в кино с мужчиной, — начала было Анна.
— Я знаю. Знаю, что ты все рассказала Григорию Михайловичу. Только тот бандит когда-то был человеком, и я любила его безоглядно, — Клара вздохнула, — в прошлой жизни. До войны, до смертей, до бесчеловечности.
Анна смотрела на нее широко открытыми глазами.
— Вам странно, что бандит мог быть нормальным человеком? Вот и мне странно. Более того, он был отцом моего угнанного в Германию малыша. Может быть, после этого он перестал быть человеком. Вам это понять легче, чем другим, кто не терял детей.
Слеза катилась по красивой нарумяненной щеке Клары. Анна прикусила губу.
— А может быть, он перестал быть человеком, когда его мать и сестру сожгли в деревянном сарае вместе со всеми жителями той деревни, а он успел спрятаться в камышах? Не знаю. Сложно судить других.
Она повернулась к Анне:
— Ведь правда? Других судить сложнее?
— Наверно… — прошептала Анна.
— Да, про себя самого каждый знает сам. А вот чужая душа потемки.
Из приюта вышла Фрума с огромной кастрюлей.
— Як же я наплакалась. Слез и мочи нету боле. Больше не поеду я, панночки, вы же не обижайтесь.
— Эх, Фрума, с виду вы железная женщина, а плачете по таким пустякам, — отреагировала на ее слова Клара.
— Как же, пани, по пустякам? То ж сиротки бедные… — в замешательстве сказала Фрума.
— Не обижайтесь, Фрума, это я так, тоже с расстройства, — успокоила ее Клара, — ну что, по домам?
— Да. Всего доброго, — быстро попрощалась Анна и пошла на трамвайную остановку.
— Вы ж, Анечка, директорова пани, а на трамвае ездите. Не пристало, — заметила Клара.
— Вот и я ж то говорю! — поддержала ее Фрума. — Фасон держать надобно!
Анна с улыбкой повернулась:
— А я не фасонистая! На земляном полу выросла. Советская власть меня выучила. В сельской школе детишек учила. Да не долго. Вот теперь с Григорием Михалычем здесь по партийной путевке, — она повернулась и пошла дальше к остановке.
Фрума качала головой ей вслед.
— Пани Фрума, вы одна поезжайте, а я тоже пройдусь, — сказала ей Клара и пошла по улице. Фрума удивленно посмотрела на нее, потом водрузила свою огромную кастрюлю на телегу, уселась сама и властно сказала возничему:
— Трогай! До ресторана!
***
— Ваш сын, Григорий Михалыч, талантливый мальчик, — говорил довольному отцу знаменитый поэт. — Мы его стихи опубликуем в нашем журнале.
— Ох, порадовали вы меня, Эдуардас Беньяминович! Буду рад, если журнал тот увижу.
— Я бы его взял в свой литературный класс. Но там ребята постарше. Пусть еще подрастет немного.
— Как скажете! Мы-то с женой мало в этом понимаем, хоть жена моя учительница. Так она географию преподавала.
— География — это хорошо! Поменяем вот карту мира, и новая география будет. Мы ж такую войну выиграли! Сами знаете, Григорий Михалыч! — басил поэт.
Григорий согласно кивал.
— На фронте все ясно было: вон он, вражина, и бей его. А сейчас? Лесные братья одолели наших граждан. По вечерам люди в городе на улицу выходить боятся. А сколько теряем наших соратников. Эх! — сокрушался Григорий. — Хочется, чтоб за сына с женой не бояться. Чтоб все мирно жили, трудились. Вон, глядишь, Стаська поэтом станет. Как вы.
— Не переживайте, Григорий Михалыч, войну выиграли, а уж с бандитами этими покончим! И сыном вашим гордиться вся страна будет!
Крепко пожали друг другу руки, и поэт вышел за дверь, а Григорий повернулся к гардеробщику:
— Вишь как, брат, сынок-то поэтом будет.
— Бывает… — как эхо отозвался гардеробщик.
В зале к вечеру уже много гостей. Почти все столики заняты, кроме тех, где стоят таблички «Зарезервировано». На всякий случай. Вдруг кому из высокого начальства захочется внепланово отужинать под музыку. Григорий Михалыч поправил галстук и шагнул в зал. Молоденькая официантка Нюша прошмыгнула мимо него с пустым подносом. «Вот, порожняком по залу бегает, вертихвостка», — подумал он про себя, а сам аж крякнул от удовольствия, уж больно хороша эта Нюша. И не удержался в конце смены от воспитательного монолога:
— Вы, Нюра, почему рабочий процесс не организовываете? — вопрошал он у девушки.
Та сидела на краешке стула в его кабинете, опустив в пол глаза, и тихо отвечала:
— Организовываю…
— То-то и оно, что нет. По залу туда-сюда ходите. Гостям отдыхать мешаете. Принесли заказ и на этот же поднос грязную посуду собирайте.
— Так у них и нет еще грязной. Я жешь токо принесла.
— А на других столиках?
— Так то ж не мои.
— Твои! Мои! Цель у нас общая — наладить хорошее обслуживание в общепите. А не местечковость ваша личная! — вспылил Григорий Михалыч.
— Поняла, пан, — закивала головой девушка в белой кружевной наколке в волосах. — Я, пан, того не ведала.
— С Беларуси?
— Не, пан. С литовского хутора.
Григорий смотрел на нее вопросительно, а девушка продолжала:
— З Кауюшликяс.
Григорий чуть не подскочил на стуле.
— Когда в крайний раз там была?
— Ты дни тры тому назад, пан, — удивленно подняла глаза девушка.
— Иди. И выполняй все, что я тебе сказал.
Она, кивая, задом почти с поклонами пятилась до двери и лишь там развернулась и выскочила за дверь.
— Еще этого мне не хватало, — пробурчал себе под нос Григорий.
***
В праздник Пурим23 Фрума печет особые, изумительного вкуса, треугольные ватрушки с маком и называет их «хoмэнташн». Приносит их Анне и Григорию в квартиру со словами «Шалахмонес! Посылка яств!» Стасик бежал ей навстречу и тут же хватал с блюда в ее руках ватрушку и самозабвенно ел эту вкусную еврейскую выпечку. Иногда Фрума делала заварные профитроли и называла их «мандалах». Научила есть их с супом. А Стасик съедал и без супа иногда по половине блюда.
— Пани Фрума, где вы научились всему этому? — обвела рукой стол Анна.
— То ж я в местечке всегда пекла. И мейн матер24 пекла, и ее мом25 пекла, — Фрума вытерла руки о ситцевый фартук на животе. — Мы детишками очень любили эти лакомства. Раскусишь круглый тейгл26, а внутри обнаружишь сливу. Так и запомнились мне с детства эти лакомства еврейской кухни.
Фрума вздохнула и добавила:
— Да уж то давно в давном и потопло. Панночка, вы кушайте на здоровье! Да и Стасик видите, сколь полюбил. А я и радуюсь, глядя на дите ваше. У меня-то после гетто здесь никого нема. Живу как перст одна. Вот к вам пригрелась, да сердце притеплело. Вы простите меня, пани, коли чего не так я жменькнула. Я ж только по-русски выучила за войну ту проклятую. Мы ж дома-то на своем всегда бачили.
Анна смотрела на Фруму и думала, как в одном человеке уживаются и ангел, и демон. Подумала, что такова жизнь. Судить других трудно, вспомнила она слова Клары. Стояла и думала, как сказать Григорию, что он снова станет отцом.
1 С фасолью.
2 Литовский поэт-фронтовик.
3 Национальное литовское мясное блюдо.
4 Национальное литовское сладкое блюдо.
5 Яша Хейфец с восьмилетнего возраста давал концерты в ресторане «Бристоль» города Вильнюса. Впоследствии он стал самым знаменитым скрипачом планеты.
6 Исаак Смаженевич — купец, построил самый большой дом в Вильнюсе в 1900 году, в котором и расположилась гостиница «Бристоль» с одноименным рестораном внизу.
7 Брукнес (лит.) — брусничное повидло.
8 Преглен (идиш) — жареный.
9 Кохн (идиш) — вареный.
10 Карточная игра.
11 «Ну, ну, проглоти» (идиш).
12 Колдунья (польский).
13 Колдунья (украинский).
14 Колдунья (белорусский).
15 Плохое предсказание (украинский).
16 Джарылгач — остров в Черном море, на территории Украины.
17 Таутинники — так называли после войны националистическое бандитское формирование на территории Литовской республики.
18 Скиландис — национальное литовское блюдо из сырокопченой свинины в свином желудке.
19 Что надо? (лит.)
20 Нет. Здесь его нет (лит.).
21 Что еще нужно? Самим нечего есть после вас! (лит.)
22 Осторожнее, пани (лит.).
23 Пурим — еврейский праздник, установленный, согласно библейской Книге Есфири, в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-Амаликитянином, любимцем царя Артаксеркса.
24 Мейн матер — моя мама (идиш).
25 Мом — мама (идиш).
26 Вид выпечки из теста с начинкой.