Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2022
Часть первая
МОЯ РОДИНА — СССР
1
Сочившаяся бесконечными дождями осень наконец иссякла, и вот огромная тишина накрыла лес и поле! Природа как будто затаила дыхание в ожидании мгновения, когда небо укроет ее обнаженную плоть мягким снежным одеялом. За ночь кровь застыла в речных жилах земли, под водой оцепенели серебряные рыбы, боясь шевельнуть хвостом, лягушки забились под коряги в надежде потерять память ушедшего лета и замереть до нового тепла, топкие болота заиндевели и превратились в твердь, а лесные ламбы1 покрылись тонкой коростой льда и смотрели в хмурое небо, как холодные змеиные очи.
Столетние сосны, закаленные вечным противостоянием холодным ветрам, в безмолвии раскинули кряжистые свои ветви, чтобы дать приют испуганным птицам, оставшимся на зимовку. Даже сороки не решались трещать, а мелкие птахи, приговоренные к суровой зиме, забились в самые глухие уголки. Глубоко под вековыми корнями уже обустроились барсуки и лисы, в расщелинах затаились ящерки. Мыши не решались высунуться из норки, белки укрылись в дуплах. Мхи и лишайники плотнее вцепились в серые валуны, хранившие память великого ледника, который некогда приволок их сюда за собой с Крайнего Севера. Только звенела тишина. И хмурое небо притекало к земле все ниже, повергая всякую тварь в священный трепет.
И вдруг тишину распорол низкий короткий рык, извергнутый будто из самого чрева земли, открывшегося в небо черной расселиной скалы. Мерзлая земля сотряслась, с елей вниз дождем посыпались шишки, с ветвей вспорхнули спугнутые сороки и со стрекотом брызнули в разные стороны, разнося недобрые вести. На миг очнулись из забытья лягушки, лисы прижали уши, а зайцы, разом сорвавшись с насиженных укромных мест, стремглав помчались куда глаза глядят, мелькая белыми задницами в перелесках. Затем послышалось несколько глухих ударов и приглушенный рев, похожий на рокот воды в пороге. Кто-то большой и страшный двигался через лес в поиске места, куда бы уложить грузное свое тело и забыться до следующей весны.
Исполинский медведь, обдирая бока о стволы вековых сосен, направлялся к знакомым местам, в которых провел предыдущую зиму. Остановившись, потянул воздух носом — нехорошо пахло дымом, а там, где только прошлой весной стоял глухой лес, теперь торчали пеньки. Вырубка тянулась строго с запада на восток. Легкая воздушная струя коснулась его ноздрей. Медведь уловил запах железа, лошадиного пота и мерзкий человечий дух, особенно едкий при немалом скоплении двуногих. Задрав морду к небу, он взревел, негодуя на обстоятельства и тварей, каковые посмели нарушить вековой порядок. Затем с досадой ударил по пеньку когтистой лапой, превратив пень в труху, и, глухо заворчав, развернулся и побрел прочь, гонимый одним желанием поскорей погрузиться в сон.
В эту ночь на землю упала зима.
2
Хилья знала, что, если только присядет на пень или поваленное дерево, ей уже не встать. Даже чтобы попить из фляги воды, присаживаться не стоит. Главное — пересечь лесополосу до темноты, чтобы к ночи оказаться в России, а там… А там пусть будет, что будет. Хуже того, что было в лагере Хеннале, точно уже не будет. Она передернула плечами и даже запнулась о корень от одного только воспоминания… Но лес выглядел дружелюбно, Хилью сопровождали две болтливые сороки, которые поочередно присаживались на бревна чуть впереди скорее из любопытства, но, может быть, и намеренно, подсказывая дорогу. А дорога им была наверняка хорошо известна, потому что много народу ходило по ней в течение целого лета и потом осенью…
В детстве бабушка рассказывала Хилье, что сороки — вестницы, они стрекочут не просто так, по птичьей дури, а что-то такое важное рассказывают, и что если прислушаться, можно получить ответ на свой самый главный вопрос. Если, конечно, очень внимательно слушать. Жаль только, бабушка не рассказала, что же это за вопрос такой и одинаков ли он для всех людей. Наверняка же нет. Потому что существуют, оказывается, такие люди, которые только с виду люди, причем еще очень приличного виду. Да и могла ли бабушка вообразить…
Она и слово «агитатор» произносила с трудом. «Rakutaattori» — так говорила бабушка. Ракутааттори.
— Voi Hilja hyvä… — отговаривала она. Ой, Хилья, не ходи ты замуж за этого ракутааттори.
— No miksi? — Хилья настаивала на своем. Почему же? Осмо Лайтинен — он грамотный! — Знаешь, бабушка, чего он хочет? Он рабочих хочет освободить и поделить землю заново между всеми людьми. Бедных от налогов освободить, всех детей одеть и обучить. А еще — запретить роскошь. И чтобы каждый жил своим трудом, не зная голода, вот!
— No kyllä heidät murhataan! — стращала бабушка. Да убьют их всех, а твоего в первую очередь. Потому что труд — не роскошь, а это от бога проклятье, и никакой ракутааттори от него не освободит.
Сорока, что ли, ей чего лишнего наболтала, чего вперед знать не следовало.
Хилья остановилась и глубоко вдохнула стылый колючий воздух. Ребенок шевельнулся у нее во чреве, и она положила ладонь на живот, чтобы он успокоился и приготовился потерпеть еще немного — тут совсем уже недалеко, маленький. Живот был не такой и большой, а Хилья — крепкая девушка, и все же идти лесом было ей тяжело. Где-то на середине пути она даже начала сомневаться, а правильно ли поступает, но потом в голове опять возник этот надтреснутый и какой-то даже деревянный голос: «…коротко остриженные женщины, которые думают, что могут делать все то же самое, что мужчины, нежелательны. Делом женщин является рожать новых финнов. Плохие женщины должны быть обязательно изолированы, и их из лагеря выпускать нельзя!»
Матти Валениус, лагерный врач. Голос его звучал как расстроенная скрипка, хотелось просто заткнуть уши. Он всегда присутствовал при расстреле, следил, чтобы заключенным не стреляли в голову. Потому что он потом отрезал эти головы и забирал для опытов. Матти Валениус хотел знать, что происходит в голове у финских женщин, которые коротко стригут волосы и воюют на стороне пуникки, красных. Или просто даже у тех, чьи мужья воюют за пуникки. Должно ведь что-то случаться на уровне физиологии, не иначе. Жен, сестер и детей красногвардейцев — даже грудных младенцев — в лагере уничтожали из расовой гигиены. Впрочем, младенцев не стреляли: они сами умирали от голода. На чердаках и в коридорах казармы детские трупы валялись грудами. А вот испорченных и строптивых «красных» женщин расстреливали почти каждый день. Самой молодой, Мирье Виртанен, было всего четырнадцать, и она плакала, когда ее уводили, потому что знала, куда ведут. Неужели Валениус и ей отрезал голову?..
Хилья захлебнулась морозным воздухом и попыталась отогнать дурные мысли прочь. Не стоит думать об этом сейчас, надо идти вперед.
На днях ей приснился ее ребенок. Будто бы он плачет, широко открывая рот, но плача не получается, потому что головка отрезана от туловища ножом, и он только ловит ртом воздух… Нет! Нет! Хилья тогда проснулась от собственного крика и в ужасе схватилась за живот. Тетка Мартта, у которой Хилья жила после лагеря, тогда чуть умом не тронулась: воры? пожар? Или лахтари2 явились по их грешную душу?
Тетка Мартта думала, что это ребенок Лайтинена. Но Осмо убили еще в апреле восемнадцатого, а в мае Хилья попала в лагерь вместе с женами и детьми разгромленных красногвардейцев. Имущество конфисковали — все до последней пуговицы. И у кого сбережения были припрятаны — лахтари нашли и выпотрошили до жалкого пенни. Все в лагере знали, что вещи присвоили лагерные охранники. С трупов тоже снимали все — простые колечки, сережки и белье, если еще не слишком ветхое, вплоть до подштанников. А то кто бы пошел в лагерь за маленькую зарплату?
Финляндия — страна такая тесная, что очень скоро всем стало известно, что Хелениус, например, вскоре основал пекарню и купил себе новый дом. И морду еще наел поперек шире. И что часовщик Раянен открыл магазин. Понятно, в лагере папиросы продавал в десять раз дороже! И еду продавал тем пленным, у которых каким-то образом появлялись деньги. А женщин они подкармливали известно за что, не гнушаясь «испорченными».
В начале июня, когда ночи почти иссякли и белый день царил за полночь, Хелениус ее из казармы вывел и ковригой заманивать стал. Пойдем, мол, в мою каморку.
Хилья еще пыталась показать характер. Мол, ты часом не замараешься? Я же пуникки.
— Ага. Шлюха ты обычная, а не пуникки. Мужа твоего все равно убили. А жить, поди, хочется. Вон ты какая белая, легкая, словно пух…
Вцепилась тогда ему в глаз когтями, как кошка. А он ее кулаком в зубы и за волосы поволок за казарму. Одежду еще порвал. Жирный был боров, потный, шея вся в бородавках… Ковригу ей все-таки в руки сунул, и она ее потом съела. Целиком затолкала в рот и проглотила, не разжевав. Потому что есть очень хотелось, да. Потому что лагерный хлеб состоял из овса и целлюлозы, то есть из целлюлозы в основном.
А когда поняла, что беременна, — нескоро и поняла, только когда из лагеря выпустили, — еще надеялась, что вдруг ребенок от мужа, хотя здравым умом понимала, что нет. Но пусть так будет считаться, раз уж она из лагеря живой вышла. Тетке Мартте именно так и сказала, чтоб без лишних расспросов, и пусть молчит. Тетке ничего иного и в голову не пришло. Да и кому какое до этого нынче дело, свою бы шкуру спасти. Потом еще этот сон… Тогда уже точно решила в Россию бежать. Лесополосой до границы, а там до Питера всего-то верст двадцать пять, не больше. В лагере рассказывали еще, что в Питере заседает особый комитет, который финским беженцам работу дает. Главное — границу пересечь, а там ее, вдову финского красногвардейца, сбежавшую от лахтарей Маннергейма, непременно должны принять. Хотя рассказывали тоже, что питерцы сами голодают. А кому сейчас сытно? Но это ничего, голод можно как-нибудь потерпеть, она уже привыкла к нему. Зато ребенок ее родится в стране, свободной от буржуазных эксплуататоров, и голову ему никто не отрежет…
— Minne menet?— отговаривала тетка Мартта. Куда ты, дура? А вдруг в лесу родишь?
Хилья отвечала коротко и решительно, что ей лучше знать, когда и где родить.
Ей не хотелось объяснять тетке, что ребенок — это не просто ребенок, а дитя финской пролетарской революции. Даже если он не от Лайтинена, все равно получалось так, с какого боку ни глянь. Но для тетки Мартты политические идеи были слишком сложным делом. Она и в социал-демократию не верила, и даже по слогам произнести не могла это слово, у нее выходило: «соли-сали-ратти». Так вот, Хилья все равно объяснила ей, что ради торжества этой самой «соли-сали-ратти» ребенок должен вырасти в горниле русской революции, а не в холодном доме на задворках убогой родины, где каждый толстомордый урод может тыкнуть ему кулаком в нос: ты — пуникки, ребенок красной шлюхи! В «дитя финской революции» Хилья уже и сама безусловно верила. Да и сколько еще можно отсиживаться у тетки?
Хилья опять остановилась, чтобы отдышаться. Откуда-то явно тянуло дымом. Костер? Вот это не очень-то хорошо. Лучше уж в лесу встретить зверя, нежели человека. Со зверем, может, еще и удастся спокойно разойтись. А с человеком… Некогда финны боялись рюсся3, а теперь оказалось, что финн для финна — самый страшный зверь, даже если он без ружья.
Прижавшись спиной к сосне, Хилья затаила дыхание. И тут же очень странная тишина воцарилась в лесу — синица не проскочит, мышь не проскользнет в мерзлой траве. Куда-то исчезли болтливые сороки, сосны застыли, вытянувшись по струнке в самое небо, даже сам воздух, казалось, сгустился и потемнел. Мрачные тучи, чреватые первым колючим снегом, притекли ближе к земле…
Внезапно глухую тишину порвал грозный тяжелый рык. Белка на дереве выронила шишку из лапок. Припозднившаяся полевая мышь пулей метнулась под корневище. Белый заячий хвост мелькнул в голых кустах, глухарь выпорхнул из густой кроны, но тут же скрылся обратно. Испуганно ухнул филин. В один миг все вокруг вновь ожило, зашевелилось, мерзлая почва под ногами содрогнулась несколько раз. Хилья перевела дух. Нашла кого бояться! Да это же просто медведь. Видно, спать хочет косолапый карху4, вот и зевнул во все горло…
Ей, конечно, было немного страшно, но ничего не оставалось другого, как продолжить свой путь. Ей нужно добраться до темноты! И она снова пошла вперед — сперва осторожно, опасливо озираясь по сторонам, потом, исполнившись духа, рванула быстрей, как только могла, цепляясь за ветки. Благо лес поредел, и вот уже впереди забрезжил какой-то просвет. Последние метры Хилья почти бежала, — как ей представлялось, — поддерживая обеими руками тугой живот. Вот же она впереди — граница, то есть пеньки, спиленные ровно по одной линии с востока на запад. Хилья из последних сил побрела к своей цели, потом, едва одолев пограничную полосу, бухнулась на колени и еще несколько метров ползла в сторону революционного Петрограда.
Медведь, потянув носом, почуял отвратительный человечий дух где-то неподалеку, совсем рядом. Недовольно рыкнув, великан приоткрыл желтые стертые клыки: кто это нагло вторгся в его владения, когда всякой твари в окрестностях полагалось в испуге прижать уши? Теплой живой кровью тянуло с просеки, но не так, как от дрожащей овцы, отбившейся от своего стада, — в этом человеке будто бы не было ни капли страха, напротив, сквозило что-то такое, перед чем спасовал бы и дикий зверь, а именно отчаянная решимость, с которой иногда паршивая кошка кидается в бой, защищая своих котят.
Медведь еще немного постоял неподвижно, исследуя сочную воздушную струю, однако связываться с двуногим на сей раз не пожелал и, покачав тяжелой головой, побрел себе восвояси искать место, где можно будет забыться сном до самой весны.
Небо давило на его уставшую спину. Сумерки сгущались, а он упрямо пробирался вперед до тех пор, пока не вышел к высохшему руслу ручья. Там, над старой протокой, береза вцепилась корневищем в бывший берег, образуя подобие берлоги, кровля которой держалась на разросшихся вширь корнях. Туда и улегся медведь, мордой строго на север, дабы следить за всяким движением и с запада, и с востока. Воздух вокруг него загустел, как синий кисель. Драная кошелка неба просыпалась густым снегом. Медведь пару раз фыркнул, вычихивая из ноздрей снежинки, потом сунул в пасть когтистую страшную лапу, глубоко вздохнул и погрузился в тяжелый, глубокий сон, похожий на саму смерть.
3
Тойво Хиппеляйнен по-русски говорил складно: он вырос в Выборге и еще до революции общался с русскими рабочими. Жену его убили там же, в Выборге, весной 18-го, детей у них не случилось, и вот, бежав в Петроград, Тойво был решительно настроен отдать оставшуюся жизнь делу революции. Он был еще очень молодой человек, и времени впереди у него оставалось вроде бы очень много, однако революционеры никогда долго не жили, и Тойво это прекрасно понимал.
По окончании Интернациональной военной школы Тойво, как человек абсолютно свободный и политически грамотный, был в числе первых командирован в Петрозаводск — обустраивать Карельскую трудовую коммуну под руководством товарища Гюллинга. А Гюллинг был ни много ни мало доктор философии, который до революции вел в Хельсинкском университете курс экономической статистики, значит, представлял в мельчайших подробностях, что такое строит в советской Карелии, а именно социалистическую Финляндию, раз уж это не получилось в родной стране. Вот и Владимир Ильич в свое время высказался решительно за и делегировал Гюллингу полномочия. Людям ведь далеко не все удается с первого раза, это общеизвестно.
Итак, в 1921 году по прибытии в Петрозаводск Тойво Хиппеляйнен заступил на должность инспектора Продовольственного комитета. Должность, безусловно, хорошая для молодого человека, да только положение в городе сложилось аховое. По случаю невыдачи хлебного пайка Онежский металлургический завод объявил забастовку. Толпа женщин подошла к заводу, и вот совместно с заводскими рабочими они направились к Карпродкому. Вызвав продкомиссара, потребовали хлеба. Комиссар просил людей не волноваться, еще никто ничего не знает… Да как тут не волноваться? Голодные рабочие набросились на него и принялись избивать, женщины тоже не отставали. А когда на помощь продкомиссару пришел начпродмилиции, толпа накинулась и на него с криком: «Почему у вас никто ничего не знает?» Срочно вызвали вооруженную охрану, которая и разогнала всех по домам, а в городе объявили военное положение.
Тогда же Хиппеляйнена отрядили в деревню на конфискацию продовольственных излишков. Таковых у сельских жителей, естественно, не наблюдалось, однако конфисковали, что смогли. Хиппеляйнен лично конфисковал в Ялгубе достаточно мяса и масла. За проявленную революционную смекалку он уже к лету следующего года получил в свое распоряжение казенную квартиру на Пушкинской, возле типографии № 1, в самом сердце города, недалеко от пристани, к которой вела удивительная улица, застроенная деревянными русскими соборами.
К религии Тойво Хиппеляйнен относился прохладно, но эстетическое чувство имел, поэтому частенько после работы прогуливался этой улицей — дома ведь его никто не ждал к ужину, маслом угощать было некого, и возвращаться в пустую квартиру сделалось нестерпимо грустно. В этот самый вечерний час кончалась смена в областной типографии, и вот заметил Хиппеляйнен, что по вторникам, четвергам и субботам навстречу ему попадается интересная девушка с коротко стриженными светлыми волосами. Тоненькая, как молодая осина, и одетая с некоторой претензией, хотя и небогато. По всему видно, финка. Так они месяца два молча проходили мимо друг друга, а потом Хиппеляйнен поздоровался первым, она легко кивнула в ответ, и этим дело ограничилось. Но теперь Тойво в нетерпении ожидал окончания рабочего дня каждый вторник, четверг и субботу только для того, чтобы на улице встретить ее и молча кивнуть в знак приветствия. А если случалось в этот день выехать в командировку, чувствовал себя будто немного виноватым.
Потом грянула осень, и Тойво наконец понял, что дальше так жить нельзя, и тогда уже он решил навести справки, кто эта девушка, замужем ли она и вообще насколько политически грамотна. Последнее обстоятельство, собственно, было не очень-то и важно, он бы с ней в любом случае познакомился, однако должность требовала своего. И вот Тойво Хиппеляйнен узнал, что его избранницу зовут Хилья Лайтинен, что она вдова финского красноармейца, которая воспитывает дочь Айно трех с половиной лет, работает наборщицей в типографии номер один, а проживет в рабочем общежитии и часто посещает иностранный отдел городской библиотеки-читальни на улице Пушкинской.
Этих сведений оказалось достаточно, чтобы Тойво утвердился в собственном чувстве. Стоило поспешить, пока не остыл сентябрь. Еще случались яркие погожие дни, когда и вечера тлели, как угли в очаге, пылая багровыми, желтыми, оранжевыми листьями, и по окончании рабочего дня на улице еще можно было разглядеть прохожих в лицо. Набравшись дерзости, в субботу вечером он подкараулил Хилью возле самой типографии, сделав, конечно, вид, что просто так, по обыкновению, шел мимо с газетой в руках. Но стоило ей выпорхнуть со двора, как он смело подрулил к ней, как будто они знакомы сто лет.
— Iltaa, — с налету выдал он. Значит, это… добрый вечер. А вы знаете, о чем написано в свежем номере «Punainen Karjala»5?
— Kyllä, — ответила Хилья и застенчиво улыбнулась. Конечно, знаю. Я сама эту газету и набираю.
— Vai niin! — якобы изумился Тойво. Вот как. Тогда вам наверняка известно, что завтра в кинотеатре «Триумф» демонстрируют грандиозный американский кинороман из жизни золотоискателей Америки. «Герой Аляски», по Джеку Лондону.
Он выдержал паузу, а в паузе — пристальный взгляд холодных серых глаз, которые уставились на него, не мигая.
— Mitä jos… — робко предложил Хиппеляйнен, и сердце его ухнуло в глубокий колодец безнадежности. Что, если… А вы не хотите сходить?
В кино? Вы серьезно? Хилья легко усмехнулась, не отводя глаз. В лице ее читался вежливый интерес. А это… дочку я на кого оставлю? Вы же наверняка знаете, что у меня дочка маленькая.
Хиппеляйнен по-настоящему растерялся. Ну-у, можно же кого-нибудь из подруг попросить…
Подруги в воскресенье тоже хотели отдохнуть. Вдобавок Хилья, вероятно, торопилась домой, поэтому уже слегка пританцовывала на месте, и Хиппеляйнен в отчаянии думал, что вот же сейчас сорвется и побежит без оглядки к своей дочурке. Он лихорадочно перебирал в уме, на какое же еще мероприятие пригласить ее вместе с дочкой? Судебное заседание по острым вопросам? Вход, кстати, тоже по билетам. Или драма «Гроза» в рабочем театре? Но там говорят по-русски.
— Tiedättekö mitä… — неожиданно осенило его. А тогда знаете что? Давайте сходим с утра на Сенную площадь покататься на карусели. И дочке вашей понравится.
Хилья переспросила вроде: а ей точно понравится? Потом утвердительно кивнула, даже как будто с радостью. Jo, kyllä. Конечно.
Значит, договорились? Но Хилья, едва махнув рукой в знак прощания, уже спешила прочь. И когда ее темный силуэт скрылся за деревьями вдалеке, Тойво спохватился, что они ведь вовсе и не договорились, где и когда встретятся. Но это было уже не важно, потому что он ведь прекрасно знал, где она живет.
Воскресное утро брызгало мелким гадким дождиком. В такую погоду вылезать из дому совсем не хотелось, и Тойво Хиппеляйнен даже засомневался в успехе, однако человек был он упертый, впрочем, как большинство финнов. У них даже слово такое есть: sisu, которое на русский буквально не переводится. Хорошее упрямство, что ли, упертость в достижении поставленной цели. Больше даже, чем упорство. Упорство — это когда есть упор, на который человек опирается. А финн ни на что не упирается, просто лезет башкой вперед и ведь добивается своего!
Так вот, Тойво Хиппеляйнен решил именно что добиться своего в разрешении семейного вопроса. Потому что революция революцией, а спокойно помереть за нее в ближайшее время, похоже, не дадут, значит, можно еще немного пожить по-человечески.
В общем, Тойво прихватил к собой кулечек конфет, которые по-русски почему-то назывались «дунькина радость», хотя вроде вполне приличные конфеты по тем временам. Он, понятно, их в своем продкомитете достал. Будет хоть с чем кофе попить, если карусели не состоятся. А если и состоятся, так можно и после кофе попить, целый день еще впереди.
Рабочее общежитие находилось недалеко от типографии, в самом низу улицы, застроенной деревянными соборами, но добраться до него по осенней грязи оказалось не так-то просто. Хорошо, что солдатские сапоги выдерживали любую распутицу, правда, от глянцевого блеска, который Тойво навел на сапоги перед самым выходом, вскоре ничего не осталось. А дождь тем временем припустил всерьез, какие уж тут карусели?..
Вахтерша на проходной посмотрела на него крайне подозрительно и прошамкала по-русски:
— А вы, товарищ, к кому?
Тойво объяснил. Вахтерша поджала губы и проворчала что-то вроде «не положено». Тогда Тойво пришлось предъявить удостоверение инспектора, хотя он явился с частным визитом. А для пущего страха он еще и пригрозил доложить кому надо, что некоторые совслужащие превышают свои полномочия…
Вахтерша, прижав уши, пролепетала:
— Комната номер шесть, это на втором этаже.
— Комната номер шесть?
Стертые деревянные ступени прогибались под его шагами. Восемь ступенек, площадка, еще восемь ступенек. У Эйно с детства была странная привычка считать все подряд — на улице, в чужом доме, в собственном кабинете. Четное число обещало удачу, четное было как верное многообещающее «да»… Его подметки оставляли на полу влажные грязные следы, по которым точно можно было определить, в какую именно комнату он направлялся, хотя кто бы за ним следил? В коридоре пахло плесенью, пригоревшей кашей, несвежим бельем… Так пахнет крайняя бедность, но ничего иного ожидать и не следовало.
Набрав полную грудь воздуха, Тойво Хиппеляйнен решительно постучал в дверь комнаты номер шесть.
В ту осень однажды зарядивший дождь лил дни напролет почти без остановки. Непроглядные из-за дождя окна навевали уныние, которое не способен был разогнать даже жаркий огонь буржуйки и дышащий паром чайник. Сапоги за ночь не успевали просохнуть, спасали только прокаленные, пересушенные портянки, которые приходилось развешивать над буржуйкой перед отходом ко сну, и они отчаянно смердели на всю комнату. Тусклый свет лампочки только подчеркивал безотрадную нищету внутреннего убранства.
Озеро дышало холодом, близкой зимой, которая по каким-то особым, только местным жителям известным приметам обещала быть затяжной и суровой. К зиме готовились, как к войне. Кто как мог, заготавливали дрова. В городе достать дрова в принципе можно было, но за их доставку извозчик требовал хлеба, а хлеба недоставало самим… Нет, инспектор продкомиссии вопросы снабжения решал прекрасно, но Хилья стеснялась своего особого статуса — кто она, в конце концов, такая, чтоб шиковать! — к тому же ей откровенно завидовали соседи, хотя, случалось, по воскресеньям она просила их присмотреть за дочкой не просто так, а за кулек той же «дунькиной радости» или горсточку настоящего сахара. В кинотеатре Карглавполитпросвета каждое воскресенье крутили новые фильмы, сюжеты которых Хилья, безусловно, понимала, потому что кино было немое. А под картину обычно играло трио, и это было тем более приятно и даже пронзительно, потому что Хилья очень любила музыку.
Окончательное решение Тойво принял уже давно, еще когда впервые постучал в дверь комнаты номер шесть и эта дверь приоткрылась, впустив внутрь его сознания полоску света. Теперь он ни за что бы не согласился вновь оказаться в темноте, однако на собрании ему сказали, что со дня на день начнется новая большая война как пролог мировой революции. Значит, Тойво могли в любое время призвать, или бы он сам пошел воевать за торжество коммунизма…
Но тут вместо революции в Америке организовали «Карельское бюро», чтобы оказывать экономическое содействие Карельской трудовой коммуне и чтобы американские финны эмигрировали в Карелию, где их ожидали рабочие места, жилье, равноправие и социальные блага. Ближе к зиме помимо множества хороших вещей, необходимых в сельском и городском хозяйстве, в Карелию прибыл груз добра для детей — коляски, кроватки, игрушки, обувь… Как-то все это нужно было распределять. А как? На всех все равно же не хватит.
Тогда инспектор Тойво Хиппеляйнен придумал устроить конкурс на лучшего ребенка. За границей их устраивают, сколько хотите. Но какая разница между конкурсом, скажем, в Нью-Йорке и конкурсом в Петрозаводске? Заграничные конкурсанты предстают перед жюри разодетые в кружева и тончайшее белье в сопровождении вымуштрованных нянек и своих родителей, внешний лоск и манеры которых не оставляют никаких сомнений в их буржуазном происхождении. За границей ищут здорового, хорошо развитого ребенка не в рабочих предместьях, нет! Дети на конкурс приходят из шикарных особняков, где они живут в холе и довольстве. Родителям ребенка совершенно не важно общественное значение конкурса. Это пустяки. Главное, чтобы их «беби», а следовательно, и они стали героями дня. Газеты, кстати, укажут, что отец «беби» — владелец такого предприятия, товары которого вне конкуренции…
Примерно с такой речью Тойво Хиппеляйнен выступил на общем собрании Карисполкома от лица продкомисии. А потом добавил, что идея-то конкурса сама по себе замечательная. Надо только искать здоровых детей там, где условия жизни неважные и где ребенок вырос здоровым действительно потому, что за ним ухаживали. И нужно поощрять тех родителей, которые, несмотря на скудную жизнь, сумели вырастить здорового ребенка. Чем сознательнее мать, тем меньше у нее болеют дети!.. Я правильно говорю, товарищи?
Товарищи поддержали. Потому что родиться в пролетарской семье было политически грамотно и просто прекрасно. Потому что только рабочий класс имел право на существование. В душе, конечно, каждый товарищ надеялся, что лучший ребенок — его собственный. И что именно ему достанется кукла с фарфоровой головой и шелковыми волосами. Это если лучший ребенок — девочка. А если мальчик, то ему подарят пожарную машину, которая почти как настоящая, с резиновым шлангом и бочкой для воды… Нет, конечно же, сам Тойво Хиппеляйнен был уверен, что в этом конкурсе победит девочка Айно, дочь простой наборщицы типографии номер один. Во-первых, социальное происхождение подходящее. Дочь финского красноармейца. И при этом чудо какая милая крошка. Беленькая и пухленькая, как свежая булочка. Так у него однажды и сорвалось с языка, что девочка-то как свежая булочка. А Хилья почему-то обиделась, и ее даже передернуло от сравнения, хотя Тойво ничего плохого не имел в виду.
Парадный зал Исполкома Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов в старинном присутственном месте на площади имени 25 октября украсили бумажными цветами и красными лентами, а вдоль стены над столом президиума, за которым заседало жюри, натянули лозунг на кумаче «Мать! Твой лучший друг — Исполком» на двух государственных языках, русском и финском.
День выдался морозный. За ночь стужа сковала осеннюю хлябь, обустроив по окружности площади твердые тротуары, по которым матерям удавалось пройти, не замарав боты, ежели у кого таковые были. С раннего утра старинные изразцовые печи здания Исполкома хорошенько протопили, чтобы участники конкурса смогли оставить в гардеробе пальто и телогрейки.
Члены жюри за неделю до торжественного события провели поквартирный обход передовых работниц, у которых имелись в наличии маленькие дети, выясняли условия, в которых живут соискатели, и сколько зарабатывают родители, затем тщательно обследовали детей на предмет веса, роста и т.д. И вот в здании Исполкома собрались матери с детьми, которых признали лучшими. Члены жюри встречали их в гардеробе, скрипя сапогами и сверкая макушками, бритыми по армейской привычке. Матери радостно улыбались. Среди них были и женщины интеллигентные, с завивкой и в тщательно отглаженных блузках, стареньких, конечно, но некогда стильных, и простые бабы с обветренными лицами и грубыми рабочими руками, на одной была тужурка из одеяла, а на другой мужнина армейская шинель. Дети тех и других верещали, пищали и без конца просились в туалет, не обращая внимания на крики председательствующего:
— Граждане! Тише! Сейчас начинаем!
Председательствующий — толстый человек в круглых очках и коричневом потертом костюме — что-то еще пытался объяснить толпе, но его никто не слушая. Наконец членам жюри удалось, сжав кольцо вокруг соискателей, направить их поток в распахнутые двери парадного зала и начать рассаживать гостей по местам.
С трудом, но угомонились. Тогда слово взял председательствующий.
— Товарищи! — громко заявил он и, выдержав паузу, обвел глазами пеструю толпу детей и молодых женщин. — Конкурс на лучшего ребенка — это экзамен на культурность матери-работницы. Он позволяет судить о том, что сознательность среди пролетарок крепнет и мы наблюдаем не невежественную няньку, а культурную мать-воспитательницу.
— Давай уже переходи к делу, — выкрикнула из первого ряда дородная молодуха в пестрой ситцевой юбке, на руках у которой неподвижно лежал сверток с младенцем.
— Прошу запастись терпением! — парировал председательствующий немного нервно, потому что намеревался еще много чего сказать. Заглянув в протокол, он торжественно объявил: — Товарищи! Советская власть последовательно собирает силы, чтобы справиться с голодом и безработицей. Об этом мы читаем в газетах…
— Вот именно, — раздался голос их зала. — Мы сюда чего пришли-то?
Председательствующий стушевался:
— Хорошо. Переходим непосредственно к награждению победителей.
На зал упала глухая абсолютная тишина. Замерли даже дети в ожидании, может быть, чуда или, по крайней мере, чего-то особенного, ну вот как целая банка монпансье с рисунком Кремля на крышке, замечательная дважды: монпансье-то ты быстро съешь, а банка с Кремлем останется навсегда…
— Товарищи! — продолжил председательствующий. — Рабочая Онежского завода Агриппина Стрелкова назвала новорожденную дочь Октябриной. Девочку зачислили в ячейку РКСМ и будут воспитывать в коммунистическом духе!
Зал взорвался аплодисментами, вразнобой закричали «Ура!» и «Да здравствует!». В общем крике едва было слышно, как председательствующий пригласил к столу президиума ту самую молодуху из первого ряда.
Товарищ Стрелкова тяжело поднялась и подошла к столу, явив зрителям чрезвычайно дородный зад, украшенный внушительной заплатой. Председательствующий пожал ей руку и объявил, что товарищ Стрелкова награждается ценным подарком — детской люлькой, выкрашенной в розовой цвет. Люльку тут же извлекли из-под стола президиума, задрапированного красной скатертью до самого пола.
Зал опять взорвался возгласами: «Ишь ты, чего отхватила», «Я такую же хочу!» и «Гриппа, продай по сходной цене». Агриппину Стрелкову сопроводили на место. А председательствующий уже объявлял дальше:
— Журавлев Толя.
Мальчик сперва испугался, когда ему вручили деревянного гуся на колесиках, а потом вцепился в игрушку и спрятался за мамкину юбку. Мать рассказала, что Толя родился недоношенным, но она выходила его на грелках, и теперь он здоровый и крепкий ребенок.
— Николаева Валя.
Несмотря на то, что мать Вали большую часть дня находилась на фабрике, а отец погиб в боях с интервентами, Валя оказалась веселой и развитой девочкой, которая любит петь. Валя исполнила песенку, и ей подарили большой мяч.
— Пяжиев Коля.
Отец Коли трудился слесарем на Онежском заводе и регулярно перевыполнял план, а мать работала в библиотеке. Несмотря на то что Коля был еще мал ростом, он умел держать в руках столярный инструмент. Коля рассказал стихотворение, и его наградили новенькими санками.
Так перед столом президиума прошло тридцать детей, и каждый что-то получил в подарок: деревянную пирамидку или зверюшку, расписную чашку или настоящий каучуковый мячик… Все это активно снимали двое фотографов, а награжденные горячо благодарили советскую власть и лично председательствующего, а потом перекрикивались в зале, создавая ровный тяжелый гул, подобно пчелиному рою: «Вот не было санок, а теперь есть, только б еще снегу навалило побольше!» — «Ну, этого добра у нас хватает…» — «А мой будет в настоящих ботинках щеголять!» — «По нашему-то говну? Гляди, как бы в луже сразу не утопил!»… И вот дело дошло до главных призов. В зале шушукались, что еще такое чудесное можно придумать. Заячью шубку или детскую ванночку. Рассказывают, что за границей ванночка в каждом доме, а душистого мыла в лавке хоть завались…
— Главных призов у нас целых два, — заявил председательствующий. — Для лучшего мальчика и для лучшей девочки!
Зал притих. Только теперь все наконец ощутили, что воздух загустел и стало трудно дышать. Дети хныкали, даже фикус в углу уныло скрутил листья, готовясь смиренно зачахнуть. Задние ряды упорно тянули шеи, а некоторые женщины поднялись, чтобы лучше видеть, и взяли на руки своих детей.
Председательствующий неуклюже залез под стол, откинув бархатную скатерть, некоторое время, представившееся очень долгим, еще шарил там, отыскивая что-то, кажется, большое-пребольшое… И вот наконец он вырос над столом, а в руках у него сияла игрушечная пожарная машина, крашенная блестящей краской и почти как настоящая, с лестницей и автобочкой. В этот самый момент в окошко нежданным образом пробралось солнце, и луч его, скользнув по макушкам, сверкнул яркой звездочкой на глянцевом металлическом боку.
— А-ах! — пронеслось по залу, и возглас тут же разбился на множество мелких «ах», как зеркало разлетается при падении на множество осколков.
— А вот! — торжествующе произнес председательствующий. — Пожарная машина вручается лучшему мальчику города Петрозаводска… Эйно Холопайнену!
Эйно Холопайнен, удивительно круглый белобрысый малыш, выкатился вперед на коротких ножках.
Члены жюри активно зааплодировали победителю.
— А что нужно сказать? — председательствующий обратился к Холопайнену.
Тот кивнул и ответил: «Kiitos»6. Но зал молчал, будто наглотавшись воды из пожарного гидранта.
— Эй, ты давай там по-русски говори! — опять возник тот же визгливый голос.
— Эйно Холопайнен… — продолжил было председательствующий…
— Да у Холопайнена папаша в ревкоме, — подхватили на задних рядах. — А мы тут дураки сидим, да?
— Товарищи! — председательствующий вытянул перед собой руки, пытаясь спасти положение. — Лучшего ребенка выбирала комиссия Исполкома!..
— Конечно. А то мы все рыжие!
— А чем мой Гришка хуже?! Весу недобрал? Дак где тут доберешь-то на пустых щах!
— Ни хлеба, ни крупы, ни масла!
— Сами, небось, кофе с сахаром дуют! А сахару по полфунта на карточку!
— Товарищи! Здесь не заседание продкомкомиссии. Давайте вместе порадуемся!.. — голос председательствующего сорвался, и он тяжело закашлялся в упругий кулак.
Эйно Холопайнен в растерянности так и стоял возле стола президиума, крепко схватив обеими ручками пожарную машину, которая была чуть меньше его по размерам. Рот его отчаянно искривился от страха, что у него вот-вот отнимут подарок…
И тут над столом президиума поднялся высокий молодой человек, грудь которого была решительно расчерчена портупеей, а на боку красовалась кобура. И в воцарившейся тишине все ясно услышала, как скрипнули его сапоги. А может, и не сапоги вовсе, а само его тело при движении издало четкий скрежещущий звук, потому что он наверняка же был вылеплен не из плоти, а отлит из железа. И точно: строгим металлическим голосом этот человек произнес:
— Я член ревкома Иван Данилов. И мне стыдно за базар, в который вы превратили детский праздник. Товарищи, пролетариат Америки прислал вам замечательные подарки. Такие вещи вам даже не снились до установления советской власти и освобождения трудящихся. Американские пролетарии сами недоедают, однако находят возможности и силы, чтобы помочь становлению Карельской трудовой коммуны! И если бы они только видели, как вы рвете на части их бескорыстную помощь, то бы наверняка ужаснулись тому, насколько быстро короста мещанства покрыла внутренний мир пролетариев! В Карельской коммуне нет чужих детей, это все наши общие дети, так давайте же вместе радоваться за них!..
Хилья Лайтинен, которая пристроилась с дочкой в самом уголке под фикусом, понимала, что русский член ревкома Иван Данилов стыдит товарищей, выкрикивавших с места реплики, и ей тоже стало немного стыдно. И она думала, что Данилов, наверное, хороший «ракутааттори», как говорила бабушка.
Выдержав пауза и набрав воздуху в грудь — так, что скрипнула кожаная портупея, Иван Данилов продолжил:
— А сейчас я хочу вручить подарок нашей лучшей девочке, которую выбрала комиссия Исполкома Карельской коммуны. И я с их выбором солидарен, потому что доверяю своим революционным товарищам.
Иван Данилов тоже нырнул под стол, и всем присутствующим, наверное, показалось странным, как такой громоздкий товарищ сумел там уместиться. Он возился под столом еще некоторое время, при этом стол президиума подпрыгивал на месте, но вот наконец Данилов вылез наружу, выпрямился и усадил прямо на красную бархатную скатерть… живую девочку — так всем показалось, по крайней мере. Девочка в золотых кудрях и пышном платье, расшитом оборками и кружевами, сидела, не шевелясь, уставившись в зал, не мигая, ярко-голубыми глазами.
— Да иди ты! — первой очнулась товарищ Стрелкова в первом ряду. — Она же как настоящая.
— Да! — радостно заключил товарищ Данилов. — И эту удивительную куклу Исполком вручает… — он театрально обозначил паузу, — лучшей девочке Петрозаводска Айно Лайтинен!
Хилья вздрогнула. Она не поняла, что сказал Данилов. Вернее, почти догадалась по общему ходу праздника, но чтобы ее дочь выбрали лучшей… Нет, для матери Айно была лучшей не только в Карельской коммуне, но и во всем мире! Но как об этом узнал Исполком?
— Айно Лайтинен! — повторил товарищ Данилов, шаря глазами по залу в поиске победительницы.
Мирья Тапиолайнен из типографии, которая сидела рядом с Хильей, ткнула ее локтем в бок: «Иди, чего ты!» — «Я?» — «Да не ты, а твоя дочь! Иди давай, глупая».
Хилья робко поднялась и, взяв Айно на руки, начала протискиваться по стеночке к президиуму. Иван Данилов зааплодировал, и все вокруг зааплодировали вслед за ним в невозможности противостоять портупее и кобуре.
— Айно Лайтинен! — на всякий случай еще раз повторил Данилов, и аплодисменты припустили с новой силой.
— Держи! — Данилов торжественно вручил Айно куклу, и девочка, ответив «Kiitos», присела совершенно в мелкобуржуазной манере, так вовсе не следовало приседать советским девочкам, но на последнее никто не обратил внимания. Даже сам товарищ Данилов, потому что Айно Лайтинен и в самом деле была замечательной девочкой, в синем платьице и белых кудряшках, ну просто ангелочек… Хотя какой еще ангелочек? Что вообще за поповские штучки? Айно Лайтинен была образцовым советским ребенком, вот и все!
«Куклу отберем и разобьем ей башку! — решили тем временем в зале Коля Пяжиев и Валя Николаева, которым достались только санки и мячик. — Будет потом воображать, Айно белобрысая!» — однако вскоре они оказались на улице, побежали играть и свою угрозу забыли. Потому что дети, в отличие от взрослых, еще умеют радоваться самым простым вещам, таким как санки и мячик.
Где-то недели через две Хилья спохватилась, что опять вышла замуж за «ракутааттори». Пусть его должность теперь называлась иначе и внушала уважение абсолютно всем окружающим, но суть-то от этого не менялась. «Ракутааттори» Тойво Хиппеляйнен воспользовался ситуацией: обитатели рабочего общежития при типографии номер один не могли простить Айно и ее мамаше фарфоровую куклу, которую Хилья запрещала соседским детям даже брать в руки, не то что вынести во двор поиграть. Кукла сидела на кровати поверх подушки и пялилась на окружающий мир глупыми голубыми глазами. Рассказывали, что за обедом кукла садится вместе со всеми за стол, и у нее даже есть своя маленькая чашка, опять же из американских подарков, которой никого награждать не стали, потому что она со щербинкой, не выдержала переезда через океан. А куклу назвали Лийсой. И ей наливали в американскую чашечку настоящий кофе, нет, ну вы представляете! А все потому, что у Хильи любовник инспектор продкомиссии, вот и зажрались эти Лайтинены…
В очередной раз, когда соседки обсуждали на кухне гражданское состояние Хильи, кипятя белье на дровяной плите, Тойво Хиппеляйнен как раз шел мимо, и до него долетело из-за хлипкой двери, что, мол, любовник из продкомиссии… Тогда Тойво открыл дверь и громко сказал, что не любовник, а законный муж. Всем понятно? Мирья Тапиолайнен даже обожглась паром.
А расписались они прямо на следующий день, и Хилья переехала из общежития в казенную квартиру Хиппеляйнена. Там тоже была дровяная плита, но уже своя, и кипятить белье на ней можно было хоть целое воскресенье.
Хилья, как и все остальные женщины, стирала белье в корыте на ребристой доске. Окна запотевали, и Айно пальцем писала на них слово «КТК», что означало Карельская трудовая коммуна, — этому слову, единственно этому, научил ее дядя Тойво. Причем по-фински оно писалось точно так же: Karjalan työväen kommuuni — KTK. Пока они упражнялись в чистописании на стеклах, Хилья складывала мокрое белье в огромную плетеную корзину, выносила во двор и ставила на санки. Эту корзину она катила на санках к речке, быстрое течение не позволяло воде замерзать. Там были и другие женщины со своей стиркой. Они ловко наматывали простыни на длинную палку и опускали в воду. Простыни были очень тяжелыми и иногда ускользали с палки в ледяную воду, тогда их приходилось вылавливать, шаря палкой в реке, и полоскать заново. Потом Хилья отправляла простыни обратно в корзину, и вода стекала с них на землю через большие дырки. На холоде вода скоро застывала, и санки становились тяжелее в два раза. Хилья с трудом затаскивала заледеневшую корзину на кухню и оставляла возле плиты, чтоб оттаяла. Потом пропускала белье через выжималку, которую Тойво вручили в продкомиссии в качестве подарка на свадьбу, а потом уже вывешивала сушиться…
После свадьбы у нее появилось новое платье и туфли, а для дочки Хилья перешила пару вещей из своей старой одежды, выкроив вполне еще крепкие лоскуты. В государственных магазинах купить было совершенно нечего, но появились частные лавочки, так что жаловаться не приходилось. Ее товарки по типографии жили вообще очень бедно и на свою зарплату почти ничего не могли купить, поэтому Хилья часто выговаривала Тойво за продукты, которых не было у других трудящихся: мы что, особенные? У нас не должно быть лучше, чем у других. Почему мы пьем настоящий кофе, а они ячменный? Это же роскошь! Разве она опять не запрещена? Жить нужно так, чтобы никто не завидовал!
Тойво уклончиво отвечал, что очень любит ее и свою семью и хочет, чтобы дома был достаток, пусть и относительный, а вовсе не роскошь. Роскошь — это фильдеперсовые чулки. Но у тебя же их нет!
«К сожалению», — хотелось добавить Хилье. Фильдеперсовые чулки… Нет, у нее никогда не будет таких чулок! Разве что у Айно, когда она вырастет. Ведь тогда наверняка в Карельской коммуне уже построят коммунизм, и фильдеперсовые чулки можно будет взять в любой лавке просто так, если уж очень хочется. Хотя ценность человека, конечно, далеко не в чулках.
Обеспечить семью — для Тойво было делом чести. Он был хороший муж, единственно его огорчало, что Хилья совсем не понимала по-русски: «Вот именно: мы что, особенные? Если ты хочешь стать частью этой страны, нужно изучать ее язык». Правда, финны так и держались своим отдельным кружком. Они пили кофе, а русские пили чай. Русских, похоже, вовсе не беспокоило отсутствие водопровода, жили же как-то без него, значит, можно и дальше жить. Русские держали во дворах коров и птицу, их домашняя скотина превратила Первомайскую площадку в настоящее пастбище. За лето коровы, свиньи и лошади уничтожили молодые деревья в сквере Карцика, который по весне старательно засадили финны… Тойво, наверное, сам все это понимал, однако все-таки заставлял Хилью перед сном читать параллельно газеты «Punainen Karjala» и «Красная Карелия». Писали в них об одном и том же, так что потихоньку можно было научиться русскому языку. Но Хилье не нравилось читать на ночь газеты — она уставала от них на работе, а тут еще в русской редакции привычные понятия обретали чудовищное написание и превращались в отвратительных сороконожек.
— Что такое Церабкооп? — на очень плохом русском спрашивала Хилья.
— Центральный рабочий кооператив, — терпеливо объяснял Тойво.
— А Кубуч?
— Комиссия улучшения быта учащихся.
— Откомхоз?
— Отдел коммунального хозяйства…
Тойво говорил, что события в трудовой коммуне развиваются так быстро, что нет времени на долгие разговоры. Поэтому и слова сокращаются и звучат звонко и четко, как винтовочный затвор: «Ку-буч». В стрелковом оружии Хилья ничего не понимала, однако исправно делала вид, что каждый вечер, накрутив папильотки, читает русскую прессу. Хотя кое-что все-таки разбирала. Например, писали о спекуляциях с мукой. В некоторых заведениях на танцы пускали только за ржаную муку. Газета делала вывод, что повышенный спрос на муку связан с неурожаем прошлого сезона и попаданием в муку спорыньи, которая портит хлеб: «Употребляя в пищу хлеб из этой муки, первоначально можно наблюдать желудочно-кишечное расстройство. Дурманящее действие сказывается в сильно угнетенном состоянии, шуме в ушах. При дальнейшем употреблении развивается малокровие. Есть случаи сильного нервного заболевания. На почве употребления этого хлеба у детей школьников замечается тупость к восприятию преподаваемых знаний…» Хилья даже подозревала, что, может быть, она чего-то не понимает в текущем моменте именно из-за этого хлеба, ну, у нее действительно наблюдается угнетенное состояние и тупость в изучении русского языка. Она же в школе считалась очень сообразительной. В типографской столовой хлеб был угольно-черным, жестким, а под ножом крошился, так что лучше его не резать, а ломать.
Писали также, что жилья не хватает, что рабочие мерзнут в квартирах и нередко сидят без света, что цены на галоши понижены. Теперь вместо 5000 рублей — 3500 за пару галош, и это, наверное, очень хорошо, потому что в оттепель по улице иначе и не пройти, как только в галошах. А вот столярно-механическая фабрика выпустила первую партию новых умывальных шкафчиков из березы. Они имеют вид шкафа-тумбочки, пригодной для украшения любой комнаты, и могут быть даже полированы. Помимо своего изящества умывальники имеют много достоинств и в гигиеническом отношении…
— Toivo! — Хилья воскликнула, пожалуй, даже слишком громко. Так, что Айно закопошилась в своей кроватке возле самой печки, и соседи наверняка навострили уши: что же там происходит такое?
Хилья начала говорить, что у нее же был такой в юности, там, в Финляндии, и захлебнулась словами. Перед глазами наплывом пошли яркие картинки из юности, из дома, в котором она росла, мечтала, плакала и проникалась передовыми идеями. Небогатого дома, но уютного, теплого, в котором были фарфоровые тарелки с павлинами, в котором всегда пахло кофе. В этом доме она жила вместе с бабушкой. И сбежала оттуда, закрыв глаза и заткнув уши, с «ракутааттори» Лайтиненом при первой же возможности… нет, почти невозможности… Потому что бабушка была настроена против. Против социал-демократии вообще, против избирательного права для женщин. Для нее это были чистые глупости, которыми тешилась молодежь, не представлявшая… Да ничего толком не представлявшая, тьфу! Где теперь ее бабушка? Жива ли? И где она сама, Хилья, оказалась теперь? В холодном доме, в котором зимой вот уж точно невозможно жить, потому что она уже немного понимала, о чем в столовой говорили русские рабочие: «У нас засели пришельцы-финны, толку-то от них мало, одна беда», «Почему все финны занимают хорошие должности, а мы нет?», «Финны живут как в раю — все начальники и господа. Эй, погибла наша Карелия…». В столовой кормили дорого и невкусно, и в этом тоже винили финнов. Русские говорили при ней открыто, думая, что она вообще ничего не понимает, а она прислушивалась…
— No mitä nyt? — спросил Тойво и отложил трубку. Да что такое с тобой?
Хилья глубоко, с шумом выдохнула. Потом молча прошла на кухню и налила воды в стакан из жестяного разболтанного умывальника, который крепился прямо к стенке над тазом с черными сколами. Разве можно так переживать из-за какого-то умывальника? Хилья, ты что? — одернула она себя. Нельзя же, в самом деле, так раскисать! Ты приехала сюда строить новую жизнь. Твой муж Тойво именно этим занят, и тебе еще неплохо живется. То есть не так плохо, как большинству рабочих, впрочем, и служащих тоже…
Тойво прошел к ней на кухню. Да что, в конце концов, такое случилось? Он обнял ее за плечи, и она ткнулась носом в его плечо. От Тойво пахло крепким табаком и потом. Она уже почти сроднилась с этим запахом, хотя поначалу он казался чужим и резким. Но так пахло буквально все в ее новом холодном доме, даже бумаги, которые лежали у Тойво на столе, и книги на полке…
— Älä nyt, älä, — Тойво осторожно погладил ее волосы. Не переживай, глупыха. Куплю я тебе этот умывальник. Вот прямо завтра после работы куплю. Где, говоришь, такие делают?
Напоследок шмыгнув носом, она залезла в холодную постель, которая оставалась холодной, даже если жарко протопить печку, потому что тянуло из всех щелей в стене, пострадавшей от авианалета еще в германскую войну, и согреться можно было, только если накинуть поверх ватного одеяла овечий тулуп, который Тойво выдали по разнарядке в продкомиссии. Их супружеская кровать была отделена от прочего пространства комнаты ширмой с китайскими драконами, которую наверняка реквизировали в какой-нибудь более-менее зажиточной семье. Очень богатых семей в Петрозаводске никогда и не было, и Тойво даже рассказывал со смехом, как местные власти пытались исполнить распоряжение Ленина о начале красного террора. Где возьмешь в Петрозаводске представителей крупной буржуазии? Схватили несколько человек из тех, кто поприличней, и бросили в тюрьму. Пострадали в том числе дорожный мастер, часовщик и какие-то мелкие служащие. Два дня их подержали за решеткой на казенных харчах и выпустили, потому что предъявить на поверку оказалось нечего.
Хилья больше не думала о бесклассовом обществе. Какая теперь у нее могла быть цель, кроме воспитания маленькой Айно? Какое ей теперь дело до избирательного права и прочих прав, когда здесь за нее каждый шаг уже давно решен, и все, чем остается ей заниматься в выходные и по вечерам, — это стирка, штопка белья, готовка еды… В городе открылся рынок, на нем крестьяне продавали картошку, молоко, яйца, мясо, там же суетились мутные субъекты, у которых можно было купить ситец и шерстяные ткани, керосин и даже из-под полы самогон. Но цены были бешеные, так что государственная зарплата почти ничего не значила. Были и развлечения. Некоторые работницы типографии посещали всякие кружки и курсы и даже занимались в народном театре, при нем была какая-то финская группа. Рассказывали, что они поставили «Сапожников из Нумми» Алексиса Киви, но Хилья на спектакль так и не сходила, хотя ее настойчиво приглашали. Все так называемое свободное время поглощал быт.
Хилья знала, что по-русски слова «быт» и «быть» звучат одинаково — она не различала на слух твердых и мягких согласных. То есть для русских «быть» означало именно стирать, штопать, гладить, готовить, мыть посуду и пол… Ходить в баню считалось почти что роскошью, поэтому мылись редко, если у кого не было своей баньки, а уж кто жил в общежитии… Можно было сходить в железнодорожную баню на другом конце города, но туда было еще не так-то просто попасть. Сперва надо было договориться, а потом еще ехать до этой бани через весь город, целый день уйдет…
Однажды она все-таки решилась. Тойво нанял извозчика, и Хилья, обмотав Айно пуховым платком с головы до ног и уложив в узелок смену белья и кусок мыла, отправились в баню с самого утра, чтобы успеть вернуться к обеду. Лошадь тянула телегу каменистыми улицами вперед-вверх, к железной дороге, за которой кончался не только город, а как будто вообще все. Мороз как раз отпустил, но не настолько, чтобы улицы развезло, поэтому ехали легко и весело, цок-цок… Возница был молчалив, только уже возле самой бани сказал что-то вроде того, что заберет их часа через полтора.
Железнодорожная баня оказалась красным кирпичным зданием с окошками, грубо замазанными белой краской, как будто за ними творилось что-то совсем непристойное. Хилья, крепко держа Айно за руку, робко зашла внутрь и с трудом слепила губами для контролерши, толстой седой бабы, восседавшей в будке возле гардероба, слово «помыться». Баба направила их в женское отделение, проворчав вслух: «Чухня, дак сразу видать». В помывочной было мало что видно от густого пара, к тому же деревянные шайки оказались все разобраны, и Хилья, примостившись на самом крайчике скамьи, приспособилась поливать Айно из ковшика. Кое-как удалось намылись девочке голову, но вдруг прямо из-под руки куда-то исчез ковшик. Айно захныкала, но плач ее был вовсе не слышен из-за общего гула и резкой ругани женщин.
Прямо рядом с ними на скамье рыхлая чернявая женщина что-то яростно стирала в одной шайке, при этом ноги ее были в другой шайке, а огромные груди мотались из стороны в сторону. Женщины вокруг возмущались, но чернявая только отбрехивалась: «А вам чего, жалко? Шайки, чай, казенные». Русские женщины выглядели неприлично упитанно, сочно по нынешним временам, от их обильных тел в помывочной было откровенно тесно… Улучив момент, Хилье удалось стянуть чью-то шайку, оставленную без присмотра буквально на несколько секунд, прополоскать Айно волосы, потом в той же воде быстренько самой вымыть голову… В помывочной кто-то резко завопил. Наверно, обнаружилась пропажа шайки. Чернявая женщина наконец закончила стирку и выплеснула грязную воду прямо им под ноги. Мимо прошлепала ветхая старуха с морщинистым телом, разбитым родами и тяжелой работой, живот ее пустым мешочком свисал почти до самых колен…
Хилье стало дурно. Подхватив Айно на руки, она протиснулась в предбанник и рухнула на скамейку почти без сил. Айно спросила, мы что, уже помылись? Хилья кивнула, отметив про себя, что надо бы спросить у Эйно, что означают новые для нее слова «сукка-плять». «Sukka»7 — это, как по-фински, чулок? Чулки стирать? Интересно, а есть ли у кого-нибудь в этом городе фильдеперсовые чулки? Разве что у жены товарища Гюллинга Фанни Элизабет. И какое отношение к революции имеют чулки? Пожалуй что никакого. И все-таки, надевая на Айно чистое белье, она зачем-то сказала, что когда она вырастет, у нее обязательно будут фильдеперсовые чулочки.
Они еще выпили в буфете чаю в ожидании извозчика. Потом Хилья спохватилась, что целый кусок земляничного мыла остался в помывочной, но возвращаться за ним не стала.
После этого случая Хилья мылась только дома в кадушке, страдая от убогого бытия и не только. Страдала она еще и от того, что почти непонятно как оказалась в постели с малознакомым человеком, пусть и инспектором продкомиссии. Любви у них не случилось, это абсолютно точно. Любовь была с «ракутааттори» Осмо Лайтиненом в Финляндии, и это было понятно с первых минут, стоило им только встретиться глазами на танцах в рабочем клубе. У Осмо были волнистые мягкие волосы… Впрочем, лучше не вспоминать. Та жизнь потеряна безвозвратно, от нее остался только пепел. В советской стране все сомнения были запрещены, а колебания наказуемы.
Могильным холодом тянуло из щели возле самого пола. За окном смеялись и орали по-русски, не в силах угомониться и разойтись по домам. Наверное, возвращались из ресторана или просто с какой-то попойки. Им там, за окном, было весело на этом пронизывающем ветру. Тусклый фонарь мотался на проволоке, протянутой между домами, издалека доносился надсадный собачий лай. Но все это не имело к ее нынешней жизни вообще никакого отношения. Иногда ей даже казалось, что она попала внутрь кино, причем немого, потому что если она и читала по-русски, то на слух не понимала ничего. И все творящееся кругом происходило просто рядом, а никак не с ней, она была зрителем, но не героем событий.
4
Она прожила несколько лет и зим, влекомая вперед исключительно той силой, которая помогает если не героям, то людям упертым. В 29-м ввели карточки буквально на все: хлеб, сахар, мясо, масло, чай… Хиппеляйнены жили чуть гуще прочих, овощи и немного мяса дома были всегда, но и крысы их дом посещали чаще в надежде чем-нибудь поживиться. Простые люди за продуктами часами стояли в очереди, продукты были плохими. Ткани и вещи, которые продавались в магазине, казались безобразными, но выбирать было не из чего. И сравнивать тоже не с чем — разве что с проклятым прошлым, и люди с радостью брали то, что им предлагали.
Хилья почти постоянно молчала. Она никогда и не была разговорчивой, а теперь вроде бы и говорить стало не о чем. На работе только и разговоров, что о продуктах, ее эта тема, конечно же, тоже волновала, но, сколько ни говори, продуктов больше не станет. Тойво устроил ее на работу корректором в издательство «Kirja»8, потому что она была грамотной и внимательной. Многие находят работу корректора скучной, но Хилье нравилось. Ей больше не нужно было спешить, чтобы выпустить газету точно в срок. Напротив, книжки нужно было вычитывать скрупулезно, до точек, потому что даже незначительная ошибка могла иметь серьезные последствия. Хилье нравилось, что именно ей доверили ответственную работу, и книжки читать тоже нравилось. В них было все совсем по-другому, чем в жизни. В книжках было, по крайней мере, все складно и даже намечался какой-то смысл.
Нет, Хилья именно не могла понять, когда ее жизнь дала трещину. Может быть, в ту самую осеннюю ночь, когда сгорели деревянные храмы на улице, вытекавшей с площади Свободы вниз, к самому озеру? Они проснулись от громкого треска, за окном пылало яркое зарево, и в первое мгновение Хилья даже подумала, что опять началась война. Подбежав к детской кроватке, она взяла Айно на руки и прижала к себе.
Тойво, накинув пальто, выскочил в коридор, из которого раздавались возгласы. Вернулся он минуты через три, сообщил, что горит деревянный собор, и, выпив воды, снова лег, потому что завтра с утра отправлялся в командировку.
Собор пылал целую ночь, пламя повредило и соседнюю церковь. Ее, может быть, еще можно было восстановить, но этим никто заниматься не стал, и здание разобрали. С этой ночи минуло уже пять лет, а на том месте, где некогда возвышались красивые деревянные церкви, было по-прежнему пусто, серо и грязно, особенно по осени, когда бесконечные дожди превращали улицы в хлябь, и день убывал стремительно, как свечной огарок.
И каждую новую осень в сердце Хильи укреплялось странное чувство опасности, пока еще смутное, но постоянное. Может быть, раньше его забивала надежда, а потом и она сгорела стремительно, как деревянная церковь. Она все еще спрашивала себя, а разве не стоила страна рабочих того, чтобы жить и трудиться ради нее? Но разве жиденькое существование, разбавленное праздничными демонстрациями, могло называться настоящей жизнью? Даже первый автобус, который наконец пустили от Гостиного двора, отметился десятком передавленных кур и заявлениями в Горсовет с жалобами на пыль, которую он пускал. Автобус выходил из гаража, когда ему вздумается, и был всего один. Чтобы куда-то доехать на автобусе, нужно было прежде долго стоять в очереди. И не один человек из-за этого уже опоздал на поезд. Здесь все делалось наперекосяк.
Хилья однажды подслушала из кухни, как Тойво разговаривал с директором хлебозавода Яакко Мяки, который зашел к ним в гости. Глаза у Мяки всегда лихорадочно сверкали от беспрестанной деятельности. Он не просто руководил заводом из своего кабинета. Он все время находился в цехах, чтобы знать наверняка, как живется рабочим, как выдерживают они распорядок, при котором рабочий день начинается в семь утра… Мяки снизил голос и очень тихо произнес, что людей не устраивает положение вещей: «Почему все финны занимают хорошие должности, а карел не допускают?» А то еще некоторые возвратившиеся домой карбеженцы рассказывали, что в Финляндии к ним относились очень хорошо, это здесь никакой жизни от этих финнов, и призывали: «Прочь красных подлецов из Карелии». На заводе рабочие говорили: «В Карелии есть два класса, господствующий — финны и угнетенный — русские и карелы, это надо изжить, пока не поздно…»
Хилье стало не по себе, и она решила даже почитать русскую газету, а вдруг там про это написано подробнее, финская-то уж такого про финнов ни за что не расскажет. Однако газета рассказывала, что вечером гр. Крохин, быстро мчавшийся на мотоциклете по проспекту Карла Маркса, налетел на крестьянскую лошадь, сломал сани и ушиб сидевшую там девочку, и что у Горкоммунотдела не хватает трубочистов. Еще писали, что в США произошёл сильнейший обвал фондового рынка, получивший название «чёрного четверга». Биржевой крах повлёк за собой «чёрную пятницу», «чёрный понедельник» и «чёрный вторник». Из-за этого биржевого краха разорились тысячи инвесторов, потери которых оценивались как минимум в тридцать миллиардов долларов. А за банкротствами финансовых учреждений потянулись банкротства предприятий — без кредитов заводы и разного рода организации не могли дальше существовать…
Какой еще крах? Какие фондовые рынки? Зачем ей знать про какие-то американские миллиарды? Глупая американская кукла с золотыми кудрями, восседая на подушке, пялила глаза в пустоту. Некоторое время назад Хилье стало казаться, что кукольный взгляд выражает крайнее удивление: куда это ее занесло, в какую дыру? Хилья скорчила кукле рожу. У них там, в Америке, случился обвал, а здесь, в Карелии, похоже, и валиться уже нечему…
Айно вернулась домой с занятий хорового кружка. Айно была записана в десять кружков и каким-то образом посещала все одновременно: кружок литературного творчества, кружок изобразительного искусства и кружок юных безбожников под руководством Виктора Клишко, бровастого и глазастого человека, который буквально излучал жажду деятельности. Хилье он приходился не больно-то по душе, потому что был злоязычен ко всему чужому и сочинял очень злые фельетоны. Все, что мешало новой жизни, вызывало у него гневный протест. Чему хорошему мог он научить Айно? Однако Хилью более заботило другое: Айно росла удивительно красивой девочкой. Легкая, быстрая, с длинной шеей и длинными ногами, как будто вовсе не финка, Айно легко порхала по жизни, неплохо говорила по-русски, играла в парке в лапту вместе с русскими детьми, лучше всех в классе бегала стометровку… Похоже, ей нравилось жить в сером городе, среди этих унылых людей. Или же дети не замечают чужого уныния, или им просто очень нравится жить?
— Мама, завтра наш хор выступает на фабрике валяной обуви! — радостно заявила Айно по-русски.
— И что? — устало ответила Хилья тоже по-русски, потому что Айно так нравилось.
— Как что? Мне нужна моя белая блузка, а она грязная!
— Не грязная, я ее только вчера постирала. Айно!
Айно, едва скинув валенки, что-то запихала в рот на бегу и растаяла.
Тойво вернулся с работы на удивление рано, обычно он задерживался до позднего вечера и все равно не успевал всех дел переделать. На сапоги его по распутице налипла серая грязь, и Хилья велела ему разуться на тряпке возле дверей — она успела чисто намыть пол. На плите томилась пшенная каша, распаренная на молоке, еще был овсяный кисель с клюквой. Тойво любил столоваться дома, жалуясь, что в столовой дорого и невкусно. На это жаловались буквально все. Только Айно ни на что не жаловалась. Ей бы скорей чего перехватить и дальше бежать по своим неотложным делам. Теперь и белье прополоскать на озере ее было не поймать. Айно заботили интернациональные идеи, а не какие-то постирушки, а Тойво только все обещал, что скоро в Петрозаводске построят настоящий водопровод, а там и общественную прачечную. Да только все это одни разговоры…
За кашей Тойво сообщил, что у него важные новости, и по его странной ласковой интонации было непонятно, хорошие ли, плохие. Поэтому Айно не стала уточнять, а дождалась, пока Тойво сам обо всем расскажет.
— Minut lähetetään Kontupohjaan, — объяснил Тойво. Меня отправляют в Кондопогу, на бумажную фабрику.
Хилья знала, что Кондопога — это село километрах в пятидесяти от столицы, там недавно пустили гидроагрегат и открыли бумажную фабрику, ничего другого про Кондопогу ей не было известно. Наверняка село как село, несколько крепких кулацких домов, несколько бедных избушек, огоньки керосиновых ламп, а то и лучин в мутных окошках. Да, в газете еще писали, что недавно один коммунист ребенка крестил в тамошней церкви… Хилья не стала спрашивать, что Тойво будет делать на фабрике, если он в бумажном производстве ничего не понимает. Наверняка командировали по партийной линии. Хотя и считается, что чем выше по должности муж, тем больше секретов известно его жене. Может быть, у русских начальников именно так и было, но Тойво ей ничего секретного не сообщал, только пересказывал новости из газет.
Она устало ответила, что в Кондопогу так в Кондопогу, и спросила, когда ехать.
Ехать нужно было послезавтра. На сборы давали только один день, так что Тойво велел ей собираться. Да, и Айно нужно сказать…
Хилья насторожилась, но еще не хотела понимать, что именно говорил Тойво. При чем тут она и Айно?
— Hilja, me lähdetään kaikki yhdessä, — решительно сказал он. Мы поедем все вместе. Мы теперь будем жить в Кондопоге, нам там выделят целый дом с небольшой банькой. Представляешь, своя баня на берегу и воды хоть залейся! — Тойво был странно возбужден и, похоже, радовался переменам.
Дом в Кондопоге? В самом деле, зачем? Что Хилья будет там делать?
Тойво сказал, что она будет работать на бумажной фабрике. Он устроит ее в контору секретарем…
— Mitä? — Хилья присела совершенно без сил: ты хочешь сказать, что это теперь навсегда? Мы будем жить в какой-то там Кондопоге? А как же Айно? Там есть финская школа?
— Niin, kyllä! — уверенно заявил Тойво. Школа там точно есть. Если хочешь, будешь в ней финский преподавать, учебники на всю школу выпишем. Тебе прямо завтра нужно будет уволиться…
Но разве у нее не было права голоса? Хилья вспомнила, как некогда говорил Осмо Лайтинен: «Женщина — полноправный член общества…», и слезы нечаянно подступили к глазам. Да, Тойво умел принимать жизнь как таковую и даже умел радоваться. А она уже нет.
Тойво вышел из-за стола, попробовал обнять Хилью за плечи, но вышло грубовато, слишком крепко для нежных объятий, и Хилья резко вывернула плечо. Слушай-ка, дорогой Тойво, здесь у меня хорошая должность, мне доверили важное дело, и я, по крайней мере, хожу на работу с удовольствием. Но что мне делать в деревне? Сажать огород? Я этого не умею. И неужели Айно приживется в Кондопоге? Да там до сих пор детей в церкви крестят!
Тойво неожиданно громко расхохотался: я даже не подозревал, что ты такая разговорчивая! Нет, Хилья, я, конечно, предполагал, что ты заартачишься, хотя и надеялся… Ладно, поработаешь до нового года, я пока один съезжу на место, огляжусь, но потом вы и Айно приедете ко мне на праздник, договорились? А я вам такую баню истоплю, что вам уезжать точно не захочется!
Старая крыса, которую не брал никакой мышьяк, высунула из-за комода седую морду в крайнем удивлении, а что же эти люди, обычно тихие, сегодня так веселятся? Да те ли это хозяева?.. Хилья запустила в нее полотенцем, и тут же слезы хлынули ручьями из глаз. Она ткнулась лицом в рубашку Тойво, которая пахла крепким кофе, табаком, потом и чем-то еще, чем пахла только рубашка Тойво, и разрыдалась по-настоящему, даже не от близкой разлуки и не от того, что придется управляться с хозяйством и с Айно самостоятельно, а вообще от всего, от общего устройства жизни, которая уже много лет подряд готовилась стать новой, да только все никак не становилась, и вечное ожидание не разрешалось ничем, кроме пуска гидроагрегата в какой-то там Кондопоге.
Тойво заметил, что расплодились крысы. Мышьяк, что ли, поддельный? Где ты его брала?
Хилья ответила, что в издательстве дали по разнарядке.
Тойво не знал, что означает это «в издательстве», настоящий мышьяк или поддельный, но крепко обнял Хилью за плечи. Ну, все, все, не плачь, глаза опухнут, как завтра пойдешь в свое издательство? Он робко погладил ее волосы. Значит, ты меня немного все-таки любишь.
Хилья всхлипнула. Понимаешь, в любви тоже должна быть полная свобода, взаимопонимание и…
Айно вернулась, ворвалась в дом со своего кружка безбожников и тоже очень удивилась, увидев, что родители обнимаются, у нее даже вылетело ненароком:
— А-а-а… Что это вы?
Родители не обнимались при ней никогда, даже не подавали признаков нежности, и Айно считала, что это потому, что они стойкие ленинцы и что всяким нежности не место в мировой революции.
— Папа Тойво нас оставляет, — наконец оторвавшись от мужа, по-русски сказала Хилья.
— Как это?
— Да что ты глупости говоришь! — вступил Тойво. — Меня в Кондопогу отправляют работать, а вы пока здесь останетесь, так, что ли, получается, да…
— Папа Тойво… — в голосе Айно сквозанула растерянность. — Если ты уедешь, я начну ругаться по-русски плохими словами.
— Да-а? И какие же плохие слова ты знаешь?
— Дурак, говно, жопа, — она немного помолчала. — Я еще и другие слова знаю, но не скажу!
Первое письмо от Тойво пришло где-то через неделю. Писал, что добрался до Кондопоги еще засветло, встретили радостно, сразу же напоили чаем и даже угостили бутербродом с мурманской семгой слабой соли. Правда, ночевать пришлось в конторе на пружинном диване, но спалось хорошо. А с утра уже пошел знакомиться с агрегатом и с Кондопогой. В селе стоят крепкие срубы из толстенных темных бревен, все дружно смотрят на улицу двумя или тремя окошками, и у каждого сруба есть крытый двор для скотины, а у самого берега обязательно небольшая банька.
«Нам выделили крепкую избу с двумя окнами на самом берегу озера, которую хозяева покинули еще в 22-м. При ней банька с предбанником, а в нем дверной проем без двери, чтобы прямо из бани выскочить в озеро, отдышаться — и обратно в баньку. Это ж какая благодать!.. На селе течет неторопливая жизнь. Идешь по дороге — и редко навстречу попадутся сани, лошаденка трусит не торопясь, хозяин бережет ее. И пешие граждане шагают степенно, куда им спешить? И каждый встречный обязательно здоровается: «Терве!» Тут, в Кондопоге, все рядом, и все в глубоком снегу, без валенок не пройдешь. Словом, жизнь налаживается, недостает только вас. Обнимаю, жду, папа Тойво».
Хилья тайком плакала над письмом. Странно, но, когда Тойво был рядом, она вообще не плакала. Не потому, что ей было так уж отрадно, а просто потому, что слезы будто иссякли, да и что толку, плачь не плачь, ничего не изменится. А тут вот именно что еще могло измениться! И ей одновременно хотелось в свой дом на берегу озера, чтобы залезть на полок и больше ни о чем не думать, и даже жалко было неуютной, но кое-как устоявшейся жизни, дровяной плиты, ширмы с китайскими узорами, умывального шкафчика из березы и даже серых домашних крыс, потому что и к ним уже притерпелась, все-таки они тоже были свои… Хилья знала, что плакать не надо, нехорошо, что слезы — признак слабости и что нужно просто проявить революционную твердость, как сказал бы Тойво, и постараться жить дальше.
Ближе к выходным Хилья спохватилась, что ведь совсем забросила стирку, и гора грязного белья давно перетекла берега плетеной корзины. Хилья строго-настрого велела Айно посвятить воскресенье стирке, ну хорошо, хотя бы воскресное утро, не залеживаться в постели, а вскочить рано, по-пионерски, чтобы к полудню уже прополоскать белье, и — тогда уже можно свистать по своим отрядным делам, готовить мировую революцию. Насчет последнего Хилья, конечно, шутила, кстати, она только здесь научилась шутить. Но Айно все воспринимала всерьез, и между бровей у нее даже наметилась складочка от ежедневных напряженных мыслей о вселенских судьбах.
Хилья закипятила простыни на плите еще затемно, и, когда они завтракали пшенной кашей и чаем с сахаром — утренний кофе теперь был не по карману, но чая было в достатке, — на плите фыркал и плевался во все стороны кипятком огромный бак с бельем. Хилье нравилось русское слово «белье», потому что она его хорошо понимала: белье нужно кипятить до снежной белизны, белье — белое, очень легко запомнить… Когда дрова перегорели до углей, она деревянными щипцами переложила белье в таз, чтобы оно остыло, и только после этого белье отправилось в корзину, а воду, которая стекла на пол, Хилья подобрала тряпкой, заодно протерев кухню, и сухо велела Айно, чтобы та одевалась. Айно послушно натянула пальтишко.
Двор был еще погружен в сумерки, когда они установили корзину на санки и покатили пустынной улицей к речке. Там, возле моста, был мысок, на котором можно было удобно устроиться, чтобы полоскать белье, и там же была сделана небольшая запруда, которая не позволяла течению увлечь белье за собой под мост, к электростанции. Если подхватит и понесет — уже не поймаешь, а новые простыни не так-то просто купить.
Ночью подморозило, дыхание обозначалось клубами пара, с каждым словом холодный воздух затекал внутрь и покалывал в бронхах. По обочинам дороги стояли деревья, одетые белым инеем. Наверняка они видели и знали гораздо больше, чем Хилья, но хранили молчание. Навстречу попалась лошадь, понуро тянувшая доверху нагруженную телегу, а со стороны речки доносилось громкое воронье карканье и, похоже, голоса. Значит, кто-то еще решил полоскать белье в самую рань. Хилья прислушалась: кажется, говорили не по-русски, и это ее успокоило. Не то чтобы она до сих пор боялась русских, нет. Однако в их присутствии она терялась и буквально не знала, как себя вести. Ей представлялось, что русские смотрят на нее с подозрением, как если бы она хотела что-то украсть.
Неожиданно снизу, от самой реки, вынырнула и подбежала к ним кругленькая и удивительно краснощекая девочка в клетчатом пальто. Такого здорового румянца Хилья давно не видела, он сиял даже в легких сумерках. Девочка схватила Айно за руку и что-то сказала по-фински, но со странным акцентом.
— Äiti, tämä on Cindy Byrkland, — радостно воскликнула Айно. Мама, это же Синди Бюркланд, она приехала из Америки и будет учиться в моем классе!
Хилья вынырнула в реальность из своего забытья. Из Америки?
Айно напомнила, что там же кризис, и теперь все переедут к нам! Мама, ты что! Это же здорово!
В Америке кризис? Ей вспомнилась статья в газете о том, что на американской бирже рухнул курс акций. Да неужели?
Она спросила Синди, а твои родители коммунисты?
Синди подтвердила, что папа давно хотел сюда переехать, когда у него еще была работа. В Нью-Йорке мы смотрели много фильмов об СССР и тоже решили строить социализм. Мы привезли с собой пианино и стиральную машину, потому что в Нью-Йорке у нас была прачечная, и мыла полно, и горячей воды. А тут оказалось, что в городе нет водопровода…
Стиральную машину? Да не может быть!
Синди сказала, что теперь такая машина не нужна. Понимаете, нам пока что выделили комнату у одной бабушки, здесь, недалеко. Но скоро мы переедем в новый дом на проспекте Урицкого. Там будут деревянные тротуары, и водопровод мы тоже построим!
Синди говорила с радостным воодушевлением, хотя, казалось бы, чего веселого было в том, что нет водопровода, а у бабушки наверняка нет ни одной розетки, только голая лампочка под потолком… А еще во дворе есть колодец, но сейчас он замерзает каждую ночь, и наш папа рубит лед топором. И по ее радостной интонации выходило, что это вроде бы тоже здорово.
Солнце показалось над горизонтом, окрасило страшным пунцово-алым цветом небо и клочки серых туч, низко нависшие над горизонтом. Казалось, это дымы и отсветы далекого пожара — там, за рекой. Хилья невольно поежилась…
— Cindy! — какая-то женщина окликнула девочку и что-то еще добавила по-английски. Хилья поняла, что это ее мать.
Они с Айно спустили санки к реке, Хилья вывалила белье на снег, намотала простыню на палку, опустила в воду и поболтала туда-сюда. Поток подхватил мыльную пену и понес ее к плотине под мост. Руки моментально закоченели, пальцы скрючились. Хилья попыталась представить, что такое стиральная машина, куда девается из нее грязная вода и что вообще у этой машины вместо рук, ведь грязь отходит, если хорошенько потереть белье руками…
Черная река безжалостно терзала белье. Река питалась дождем и снегом, выпадавшими за осень и зиму в изобилии. Осадков была так много, что они не успевали проникнуть в почву и становились рекой, потом сугробы таяли в оттепель и тоже становились рекой, а еще река питалась водяными подземными жилами, которые выходили на поверхность вдоль всего побережья. Холодные родники вливались в темное тело реки и исчезали в черной воде. И так же, как эта речка, город питался ручейками пришлых людей, призванных стать единой плотью с исконным населением сумеречного края. Но Хилья не чувствовала никакой привязанности к городку, живущему тихо, как разросшаяся деревня, в котором прежде будильника по утрам голосили соседские петухи, а на бульваре можно было вляпаться в коровью лепешку.
Тойво усмехался при слове «родина». Неужели родина, говорил он, это страна, в которой ты появился на свет? В конечном итоге не все равно, где это случилось. Вон один его товарищ из Исполкома родился на корабле, который шел из Швеции в Америку, и где теперь его родина? Родина — там, где ты нужен. Тойво и Айно были нужны революции. И теперь по всему выходило, что для Хильи родина — это издательство «Kirja» и прилегающие к нему окрестности, в том числе казенная квартира, в которой за стенкой жена ответственного работника дни напролет крутила пластинки с весьма скудным репертуаром. Граммофон пел, выл и издевался над жильцами, а соседский кот по ночам испускал трагические вопли, зато хорошо ловил крыс…
Хилья вытащила простыню из воды и уложила в корзину, намотала на палку следующую. По соседству эти американки кое-как управлялась со своим бельем, но это получалось у них не очень ловко, и это понятно: после прачечной с горячей водой…
— O, no! — громко воскликнула Синди, а за ней и мать запричитала по-английски, и Айно, бросив белье, помчалась к ним.
Хилья упрямо перетащила палкой простыню в корзину и, поскольку возгласы не прекращались, тоже пошла посмотреть, что же там случилось. Дело оказалось нехитрое: поток подхватил простыню, но далеко не унес, потому что простыня зацепилась за какую-то корягу недалеко от берега, однако руками и даже палкой ее было не достать. «It’s just a horror!» — плакала американская мать, это же просто ужас! И фраза была понятна без перевода. «Ничего, еще не к такому привыкнет», — отметила Хилья про себя и предложила несчастной женщиной свою палку, которая была порядком длинней и испытана в борьбе со стихией. Женщина поблагодарила и неуклюже сунула палку в воду. Палка тут же отклонилась в сторону под напором черной воды и чуть не увлекла за собой женщину.
Нет уж, так дело не пойдет! Отодвинув от воды американскую мать, Хилья сама протянула палку за простыней. Недоставало каких-то там сантиметров…
Айно предложила, а давай ты будешь держать меня за руку, а я стану во-он на тот камешек и другой рукой дотянусь. Тут всего-то ничего остается!
Айно в самом деле была очень ловкой, с длинными руками. Поэтому если крепко держать ее за руку… Хилья думала только о том, как помочь несчастным американцем. Они, похоже, так и не поняли до конца, куда попали и что тут не рай для рабочих, а ледяное чистилище.
Хилья крепко взяла Айно за руку. Хорошо. Только давай-ка осторожней.
Айно легко вскочила на камешек, торчавший из воды возле самого берега, и протянула палку вперед. Еще немного, и вот она подцепила несчастную простыню…
— Hurra-a! — громко завопила американка.
Хилья сама готова была закричать от радости. Она отпустила руку дочери, чтобы подтянуть простыню к берегу, мокрое белье было очень тяжелым, и Айно бы не справилась.
И тут — ах! — Айно успела только коротко вскрикнуть. Нога ее соскользнула с камня, и Айно плюхнулась в ледяную воду, утонув по самый пояс. Хилья страшно закричала, и американка закричала тоже: «O, no, no!» Но было именно так. Айно барахталась возле самого берега, пытаясь продвинуться к берегу. Там было неглубоко, однако бурное течение не позволяло ей удержаться на ногах и увлекало за собой.
Айно кричала в реке от страха и отчаяния. Хилья кричала и в растерянности металась по берегу, зачем-то схватив корзину с бельем. Черная река пожирала ребенка на ее глазах, а она как будто не могла ничего, совершенно ничего…
И тут американка сняла боты и резко крикнула ей по-фински: «Käsi!» — дай руку! Хилья протянула ей руку, еще не понимая, что та собирается делать. Американка схватила палку, а другой рукой крепко вцепилась в ледяную ладонь Хильи и вошла в воду, сразу погрузившись по самые колени. Течение охватило ее ноги в одних чулках и подол пальто. Она сумела удержать равновесие и сделала два небольших шага вперед, к Айно, что-то прокричала ей и протянула палку. Айно удалось ухватиться за палку, и американка подтянула ее к берегу, а там они вместе вытащили Айно на снег. Она промокла до нитки. Хилья с трудом стянула с нее мокрое пальтишко, американка сняла с себя пуховый платок и укутала Айно. Нужно было срочно отвести ее в тепло, но как? Одежда на ней мгновенно заледенела, а до дому целый квартал…
Синди крикнула: идем к нам, тут недалеко.
Она обратилась к матери, и та согласно закивала, слепив на плохом финском, что это все из-за нее. Они бежали с реки почти бегом, насколько это было возможно, пересекли улицу, которая все еще была пустынной, правда, навстречу попалась пара прохожих, один, кажется, даже вызвался им помочь, но он говорил по-русски, поэтому Хилья замотала головой. Да и чем он мог помочь? Скорей, скорей в тепло!
Американка привела их к какой-то избушке на самой обочине дороги. По всему, они снимали комнату у русской хозяйки… Избушка выглядела уютно и мирно, из трубы шел дым, во дворе на цепи сидел большой черный пес. При виде гостей он буркнул в ноздри, но сразу же утек в будку.
— Help! — закричала американка и затарабанила кулачком в дверь. — Help!
Хилья прижимала к себе Айно, пытаясь согреть, но девочка уже ни на что не реагировала. На ее ресницах круглыми льдинками застыли слезы. За дверью послышалась ворчня, потом загремело пустое ведро — каждый новый звук длился целую вечность, — потом какие-то еще неясные звуки… Наконец клацнул замок. Дверь открыла крепкая старуха в цветном платке и шерстяной кофте. На лице ее, казалось, намертво застыло выражение недовольства и осуждения абсолютно всего. Со свету старуха щурила глаза, пытаясь разглядеть гостей.
— Помогите! — Хилья вспомнила русское слово. — Тут девочка… она…
Старуха крякнула и что-то выцедила сквозь зубы, что-то вроде «нет на вас хорошей холеры». Потом загундосила на низкой ноте, схватив Айно в охапку, поволокла внутрь избы, Хилья робко зашла следом… В нос ударил запах старого дерева, квашни, лука, ну, как еще обычно пахнет в старых деревянных домах. Айно била дрожь, зубы стучали так, что и за окном было слышно. Американка вопила, не переставая. И только Хилья совершенно без сил опустилась на стул. Да что же это такое? Она, мать, сумела только закричать. А совершенно чужая женщина вошла в ледяную воду… Да она же сама промокла насквозь!
В доме было жарко натоплено. Американка стянула чулки и осталась босой, явив ослепительно белые ноги с ухоженными розовыми ногтями. Айно раздели, и старуха с удивительной прытью забросила ее на печь, прикрыла овечьей шкурой, а сама, кряхтя и приговаривая: «Ой, ду-уры, вот уж ду-уры», — слово «дура» Хилья уже хорошо знала, — полезла в буфет и выудила из темной его глубины графин с мутной жидкостью, наверняка самогоном. Руки у нее были желтые и морщинистые, похожие на куриные лапы. Старуха налила мутной жидкости в стакан, нюхнула, пригубила сама, потом протянула американке: «Пей!» Та послушно глотнула и с шумом выдохнула, тогда старуха протянула стакан Хилье:
— Теперь ты пей!
С трудом одолев брезгливость, Хилья сделала глоток. Самогон обжег горло и противно отдал в нос. Поморщившись и почти уже ничего не соображая, Хилья вернула стакан хозяйке. Ее разморила неодолимая усталость на грани равнодушия, что ли. И ноги отказали совершенно, Хилья не могла подняться со стула, даже пошевелить рукой
— Aino… — она только хотела сказать, что Айно нужно растереть самогоном и дать горячего чаю, но больше ничего не смогла сказать. Комната поплыла.
Старуха вновь плеснула самогону в стакан и прошлепала к печке, с которой до сих пор не доносилось ни звука.
— Aino… — Хилья опять хотела спросить, а как там ее дочка, согрелась ли, может быть, хочет пить, но более не смогла слепить ни слова.
Старуха, откинув овечью шкуру и обнаружив под ней тоненькое тельце, растормошила Айно и сунула стакан ей под нос:
— Пей давай!
Та вроде попробовала возразить слабеньким голоском, но старуха пригрозила чем-то очень страшным. Может быть, даже арестом и тюрьмой, иначе Айно бы ни за что не согласилась выпить… Айно глотнула самогону. Наверное, он ей уже бы не повредил. Наверное, старуха все сделала правильно. Она жила здесь, она знала, что такое среди зимы полоскать на речке белье…
— В баню, вам, дурам, надо, — неожиданно заявила старуха и, больше ничего не сказав, накинула на плечи телогрейку и вышла во двор.
Дверь скрипнула. Но это не старуха вернулась. Это Синди привезла с речки корзины с бельем. Синди у порога стряхивала снег с валенок, приговаривая, что вашу корзину я тоже привезла. Тяжеленная, ух! И как же вы стираете, если даже своего колодца нет, а у нас вон, во дворе. Папа расколет топором до самой воды, наносит и в дом, и в баню… Он сегодня пошел строить нам новый дом. Он почти уже готов, осталось внутри отделать, а то у бабушки не очень удобно жить. Она говорит только по-русски и еще жадная немного… Ой, а как же Айно? Вот я глупая, все какую ерунду говорю!
Баня не спасла. Айно неделю лежала в лихорадке, ночами металась в бреду, потные волосы ее сбились в колтун и будто потемнели. Она сама потемнела с лица, глаза ввалились, руки истаяли, кожа сделалась прозрачной, сквозь нее проступили синие жилки на висках и тоненькой шейке. Приходил русский врач, послушал легкие. Покачал головой и выписал лекарства, половину из которых Хилья не смогла достать, а те, что смогла, стоили так дорого, что денег у нее почти не осталось. Однако Хилья не стала сообщать Тойво в Кондопогу о том, что случилось. Сперва думала, что обойдется, и еще ей было стыдно за себя, растяпу, что это же она не удержала дочку на камешке, а потом не смогла даже протянуть ей спасительную палку… Потом тем более стало стыдно, что не сообщила сразу. И как теперь, люди добрые, отправить Тойво письмо?..
А люди оказались действительно добрые. Приходили эти американцы, Синди и ее мать Шерли. У американцев были талоны на продукты в спецмагазине, и они принесли для Айно маленькую баночку меда, небольшой отрезок сыра и белую булку. Мед Хилья добавляла Айно в питье, но теперь Айно уже и пила плохо, приходилось с трудом просовывать ей ложечку сквозь зубы. А сыр и булка… Попробует ли Айно еще когда-нибудь белых булок? Однажды под вечер зашла эта старуха, оказывается, звали ее очень красиво, но очень длинно: Евдо-ки-я Ти-хо-нов-на. Впрочем, это было совсем не важно. Она принесла для Айно бидон молока и маленькую иконку. Хотела еще, чтоб Айно иконку поцеловала — вреда-то не будет, но вдруг да поможет, а! Вон, сын ее старший когда кашлем мучился сто дней подряд, ничего не помогало, а иконку поцеловал — и как рукой сняло. Потом в Красной армии комиссаром еще служил… Евдокия Тихоновна сама иконку приложила Айно к запекшимся губам, а та помотала головой, как будто бы поняла, хотя уже и не понимала ничего толком. Хилья поблагодарила, конечно, только иконка эта, может, крещеным детям и помогает, но ведь они же с Айно безбожники. Евдокия Тихоновна еще поворчала по этому поводу, что на Зареке храм закрыли, какая уж тут новая жизнь?.. Хилья больше ее не боялась, как и вообще перестала бояться русских. Русским тоже несладко жилось при этом самом социализме, только они будто бы с ним смирились. Покорные очень люди, и как только революция у таких случиться могла? Вот чего Хилья не разумела сама.
Еще из кружка безбожников заходили ребята, но просто потоптались в дверях. И что, в самом деле, они могли? Пионерии нужны здоровые люди, а если уж кто заболел, ну, бывай, дорогой товарищ, мы дальше пойдем строем с горном и барабаном. Правда, на следующий день эти ребята другого русского доктора привели. Тот тоже послушал легкие, покачал головой, заглянул в перечень лекарств и сказал, что если Айно переживет кризис, так и сказал: «переживет», то ей поможет только куриный бульон. А когда он будет, этот кризис? Доктор только пожал плечами: надо ждать… Тем же вечером Айно все-таки отписала в Кондопогу, что Айно простудилась и не ходит в школу, а более того ничего не стала писать, потому что просто рука отказывалась выводить буквы. И попросила соседского мальчика отнести письмо на почту, тайно надеясь, что он не станет торопиться с этим письмом. Главное, что она все-таки сообщила Тойво. Все-таки сообщила!
За стенкой до самой полуночи граммофон выводил на хрипе песню про моряка с жуткими глазами. При виде его женщины моментально хлопались в обморок, их кавалеры немели, а портовые грузчики переставали ругаться. Нэпманская, конечно, песня. И куда только смотрит этот ответственный работник… Нет, вообще, весь дом прекрасно знал, что Айно в тяжелом состоянии, так неужели хотя бы ночью нельзя заткнуть это проклятое железное горло? Идти ругаться Айно стеснялась, тем более этот работник был русский, и его жена тоже…
За окном сплошной стеной равнодушно шел снег. Мороз отпустил, и стены старого дома успели слегка прогреться, по крайней мере больше не тянуло из всех щелей. Хилья сидела за столом, бессильно уронив голову на руки. Крыса зашебуршала в углу, но у Хильи даже не было сил, чтобы запустить в нее тряпкой. Да и что толку? Прогонит эту крысу, вылезет другая. Айно что-то сказала в бреду. Хилье послышалось, что по-русски. Или, может, это только пригрезилось ей, ну, что Айно что-то такое сказала, и этот холодный дом, крысы, хриплый звук граммофона, американцы и русский доктор. Как он там говорил: если переживет?.. Да, если переживет. А если не переживет? Но тогда… тогда зачем же с ней случилось все это — лагерь, булочник с бородавками на жирной шее, ее побег через госграницу? Зачем тогда у нее родилась дочь? Ведь если б все случилось иначе, то и детей у нее никогда бы не было. Вот же сколько они с Тойво живут, а ни сестричка ни братик для Айно не получается, ну никак!..
Хилья с трудом поднялась со стула и подошла к Айно. Тельце девочки дышало жаром, как раскаленная печь. Ее подушка была совсем мокрой, а лобик усыпали прозрачные бисеринки. При каждом выдохе из горла Айно выходил жаркий стон. Иконка, которую принесла Евдокия Тихоновна, так и лежала рядом с подушкой Айно, влажная от ее пота. Хилья осторожно взяла ее в руку. Иконка сама была горячей, как будто живой. Божья Матерь глядела выпуклыми глазами с некоторой укоризной, будто вопрошая: «Вот видишь…» А что видишь? Будто ты сама не знаешь, как это — терять ребенка, который ни в чем не виноват. Ну, разве только в своем безбожии. И то это не ребенок виноват, а советская власть, которая, кроме коммунизма, сама ни во что не верит. Да и в этот самый ее коммунизм, пожалуй, мало кто уже вокруг верит. Потому что вместо коммунизма шиш тебе с маслом, как говорят эти русские. Нет, может быть, ответственные товарищи вроде тех, за стенкой, еще что-то такое сочиняют про коммунизм, потому что он дает им работу и это самое масло на хлеб, граммофонные пластинки и фильдеперсовые чулки, а простые люди на свою зарплату могут разве что лекарства в аптеке один раз купить, а лекарства эти к тому же никому не помогают. Что ты мне еще говоришь? Куриный бульон? Ну, так про него говорил и этот русский доктор. Да где я тебе возьму этот куриный бульон? На рынке? На рынке курица золотая. Русские хозяева, вон, которые в частных домах, сами кур не едят, потому что они им яйца несут, а яйца тоже золотые, их можно на том же рынке продать и на вырученные деньги купить более простую еду. Крупу, например, так-то. А ты — куриный бульон! Нет, все думают, что я такая богатая, что ли, если у меня муж в исполкоме работал! Тойво честный коммунист, между прочим, а не спекулянт тебе какой!
В отчаянии обхватив голову, Айно подошла к окошку и прижалась лбом к стеклу, чтобы немного охладить жар, охвативший и ее. За стеклом так же равнодушно и монотонно сыпал снег. Окна квартиры выходили на серый щербатый забор, за которым скрывались частный дом и большой сарай. Хилья знала, что в сарае живут куры — каждое утро голенастый петух будил округу громким криком. Соседские куры в теплое время года свободно гуляли во дворе, но в мороз оставались на своих насестах. Были они удивительно жирные и, похоже, вовсе не опасались за свою жизнь. Сможет ли завтра Хилья объясниться с хозяевами по-русски, зачем ей нужна курица?.. Хозяйка этого дома была боевой и задиристой, она часто вступала в перебранку с прохожими, чтобы те не заглядывали за ее забор.
Сперва Хилья просто отметила, что под самым соседским забором пошевелился комок снега. Как странно… Нет, что же это? Комок явно не спеша передвигался к дороге, потряхивая красным гребнем, благодаря которому единственно и был различим за плотной завесой снегопада. Да это же настоящая живая курица! Это просто какое-то чудо! Хилья почти вслух испустила крик радости. Хилье даже не пришло в голову, что курица-то хозяйская и что просто по глупости и дурацкому любопытству она осталась на ночь за забором. А может, и перелетела через забор, пырхнув подросшими крыльями. Ну, вот что, голубушка, — Хилья плотоядно почесала ладони, — дамская неосторожность всегда наказуема, так уж повелось еще до нас!
Хилья сунула ноги в валенки, накинула на плечи тужурку, платок и выскользнула за дверь, не думая даже запереть за собой — ей важна была каждая секунда. Дверь на улицу стояла полураспахнутой из-за набившегося внутрь снега, так что ей удалось еще из подъезда, из укрытия, разглядеть, что жертва по-прежнему на дороге и по-прежнему ничего не подозревает. Хилья встряхнула на весу платок и спокойным шагом, дабы не вызвать у курицы подозрений, направилась прямиком к ней, но вроде и немного в сторону, чтобы напасть неожиданно. Сердце ее бешено скакало в груди, не давая хорошенько вздохнуть, и глупой птице, похоже, передалось ее волнение. Курица встрепенулась и, расправив крылья, попыталась вспорхнуть на месте, однако тщетно, тогда она суетливо заковыляла к родному забору, но тут же Хилья настигла ее броском, накинув сверху платок. Жертва было закудахтала, отстаивая право всякой твари на жизнь, однако Хилья, нащупав под платком куриную шею, резко, одним движением, свернула ей голову. Этому приему бабушка научила ее в ранней юности, однако тогда Хилья воздерживалась от смертоубийства, теперь же ни одни мускул не дрогнул на ее лице, когда она прикончила бедную пленницу и так же спокойно, будто ничего не случилось, с курицей в платке вернулась в подъезд. Правда, перед этим она еще из осторожности посмотрела на окна с улицы: а вдруг кто видел ее? Но окна были темны, да если бы кто и заметил происшествие, наверняка решил бы, что почудилось. Ну не могла же тихая Хилья Хиппеляйнен украсть и убить чужую курицу9? А куда ж тогда она делась? Да хорек утащил. Хилья про себя хмыкнула.
Айно наконец забылась сном. Дышала она редко, тяжело, но уже без хрипа, и Хилья, недолго постояв рядом, вернулась к своей добыче.
Она раздула едва тлевшие угли и подложила в плиту дров. В трубе загудело необычно громко, будто целая стая бесов устремилась наружу, в холод и снег. Пока бесы выли в трубе, она надрезала курице шею и слила кровь в миску. А тушку ощипала и, сняв несколько колец конфорки, опалила на огне и выпотрошила. Огонь жег ей пальцы, пытаясь выпрыгнуть наружу, но Хилья не обращала внимания на укусы иссиня-красного пламени. Наверное, вот так же в аду поступают с грешниками, которые не желают каяться. Ну и пусть. В конце концов, ей же самой после смерти в аду гореть, а не Айно и не кому-то еще. Потом, великий ли грех — убить курицу, чтобы ребенок остался жив! Кровь за кровь, так, кажется, говорили древние. Теперь Хилья была абсолютно уверена, что Айно поправится. Но не из-за бульона, а из-за того, что Хилья пошла против обстоятельств, она принесла жертву. Кому? Да кому-то там, наверху, большому и сильному, который решает, кто сегодня умрет, а кто останется жив. Ведь кто-то же там обязательно есть. Иначе как же? Перья она сразу сожгла, чтобы никто не определил, что это та самая белая соседская курица, а тушку положила в кастрюлю. Вода вскоре закипела, Хилья добавила в бульон соли, моркови и лука. Должен получиться наваристый: курица была большая и жирная.
Ночь продвигалась вперед. Затихли последние псы, встревоженные небольшим происшествием, глухая ватная тишина окутала улицу и дома, заткнула все дыры и щели. В курятнике спали куры, оставшиеся в живых. Пригревшись возле своих хозяев, спали домашние коты, счастливые уловом мышей и парой мелких рыбешек, жалованных на ужин. Их хозяева видели странные сны, сулящие то ли прибавку к жалованью, то ли слет отличников производства, то ли еще какие чудные вести. Хозяйкам снились красные бусы и яркие отрезы ситца в горошек. Небо в просвете туч, усеянное яркими звездами, само было как темно-синий сатин в желтую крапинку. И от этого всего хотелось надеяться на лучшее. Почему? Да ни почему, а вот просто хотелось, и все тут.
Когда курица основательно проварилась, Хилья вынула ее из бульона и уложила на противень, чтобы завтра запечь в духовке до румяной корочки. Потом Хилья забылась черным, тяжелым сном, и снилось ей, что к ним во двор въехала громоздкая телега на разболтанных колесах и кучер в черной фуфайке что-то такое кричит по-русски, она силится разобрать, но ничегошеньки не понимает из того, что тот ей кричит, и от этого очень страшно. А вдруг эта телега собирает детей со всех дворов, чтобы… В сон продернулся резкий крик петуха. Сегодня он заголосил на редкость громко и нагло, наверняка испугав хозяев, которые повскакивали с нагретых постелей: «Что это, что это?» Крик подхватили петухи по всей округе. Обменивались они, конечно, куриными новостями, сводками с поля ночного сражения и сожалениями о безвременно покинувшей их несушке.
Айно тоже проснулась. Она присела на кровати и тихо позвала: «Мама!» Хилья кинулась к ней, вытащила из-под одеяла и подняла на руки, хотя Айно была уже большая девочка и ноги ее почти касались пола.
— А какой теперь день? — спросила Айно по-русски.
— Сегодня воскресенье, двадцать первое декабря.
— А как оно уже успело случиться?
— Ты долго болела, моя девочка, — сказала Хилья. И добавила по-фински, что теперь тебе нужно немного окрепнуть. Давай-ка я поменяю тебе белье, а потом дам бульону.
Когда перевалило за полдень, во двор въехала громоздкая телега на разболтанных колесах, раздались крики и грубая русская брань. Но это бранилась соседка через дорогу, хозяйка курятника. Она выговаривала инспектору Тойво Хиппеляйнену, что вот вроде же рядом приличные люди живут, а какой ночами творится разбой! Кур воруют из-под самого носа у честных людей…
Тойво ввалился в дом непривычно большой в овчинном тулупе и валенках, пахнущий морозом, сеном и свежей стружкой, слегка чужой, странный. Машины дожидаться не стал, взял телегу на лесопилке. И Хилья поняла, что вот теперь уж точно жизнь обретет четкие контуры, и все станет как прежде, и они будут жить дальше, как жили, — не очень весело, но вполне терпимо и временами даже счастливо, может быть.
Едва скинув валенки и тулуп, Тойво набил трубку, прикурил от уголька и уселся возле печки на табурет. Айно, насытившись куриным бульоном, спала глубоко и спокойно. Дыхание ее выровнялось, жар схлынул и лицо посветлело. В окошко ярко било холодное солнце, высвечивая комнатку с обоями в синий цветочек и сам их тесный мирок, наполненный ежедневной борьбой за насущные вещи, которые нужно было вырывать у жизни зубами.
Хилья говорила, пожалуй, слишком громко и восторженно. Но ведь дело обстояло именно так, что она только что вытащила Айно из черного люка, распахнутого в небытие, ухватив ее за волосы в последний момент, и мир снова обрел цвет, и черный люк захлопнулся прямо над головой…
Тойво поймал и задержал ее руку в своей жесткой ладони.
— Älä nyt! Aino herää! — испугавшись, что Айно сейчас проснется, Хилья ловко выскользнула и даже слегка покраснела то ли от неожиданной ласки, то ли оттого, что Тойво наверняка догадался, откуда взялись курица в духовке и наваристый свежий бульон. Наверняка же он сам понимал, что в мире, который они все вместе пытались построить, невозможно задержаться надолго, если не обманывать, не искать своего, не превозноситься, не гордиться, не мыслить зла и не радоваться неправде.
Они еще говорили о том, что дом явно требует ремонта и что дрова на исходе. Но может статься так, что к весне Тойво вернется в Петрозаводск, и тогда уже точно в городе начнется строительство водопровода, а следом построят и новые дома для ответственных работников, в которых — представляешь! — будет настоящая ванная комната на две квартиры и титан с горячей водой. За стенкой подвывал патефон, но теперь песня про мужчину с жуткими глазами больше не казалась такой уж пошлой. Встречались действительно в жизни такие мужчины, которым выделяли по разнарядке Исполкома жилье с ванной комнатой, и женщины при виде такого ордера на квартиру тут же хлопались в обморок, а портовые грузчики прекращали ругаться, потому что у них кончались абсолютно все слова, даже матерные. Впрочем, других слов они и не знали. И вот надо же такому случиться, что именно такой мужчина достался Айно в законные мужья. Тойво! — само звучание его имени внушало призрачную надежду на лучшую жизнь10.
5
«Каждый день столовая № 13 отпускает около пяти тысяч обедов и такое же количество холодных закусок! — с гордостью сообщала газета от 6 октября 1934 года. — Столовая обслуживает рабочих и служащих Лососинского комбината, лыжной фабрики, типографии им. Анохина, гостиного двора, Почтстроя, Дорстроя и семьсот курсантов». И можно было всерьез порадоваться за предприятие общественного питания и людей, которые там питаются, если б не одно обстоятельство: столовая открылась в бывшем Святодуховском соборе на площади Свободы, а с купола его теперь сигали вниз парашютисты, потому что надо же как-то разумно использовать такое хорошее помещение. И вообще громоздкий собор уродовал городской пейзаж и мешал движению. Так, по крайней мере, считала Айно, и эту мысль внушил ей председатель Союза воинствующих безбожников Виктор Клишко. Он же заказал Айно статью в русскую молодежную газету о том, как организовано в Петрозаводске общественное питание, то есть именно о том, что столовая № 13 днем кормит рабочих, а вечером работает как ресторан с танцполом, в котором играет настоящий американский джаз, музыка угнетенных негров. Такого джаза не услышишь даже в Ленинграде. И хотя негров в оркестре нет, зато есть настоящие американские пролетарии, которые теперь живут в советской стране.
Американские финны добились строительства водопровода с деревянными трубами. Правительство выделило на нужды гигиены целых восемьсот пятьдесят тысяч рублей, на закладке работали сами члены горсовета во главе с председателем, а заработанные деньги перечислили на строительство памятника Ленину. А еще американцы проложили деревянные тротуары возле бараков на углу Лесной и Урицкого, потому что иначе домой им было по распутице не пробраться ни весной, ни осенью, да и летом частенько тоже, когда в результате ливневых дождей на дворе царила сплошная грязная хлябь.
Когда по осени мостили проспект Урицкого, на обочине неожиданно появился финский молодежный оркестр под названием «Penikka Panti», щенячий оркестр, такими молодыми были эти ребята. Но выглядели они очень нарядно в белых фланелевых брюках и темных блейзерах. Оркестр заиграл на скрипках веселую мелодию, и молотки под нее застучали живее. Так именно и написала Айно в молодежной газете. То есть она сперва все написала на финском, а потом кое-как пересказала Виктору Клишко, о чем написала, и он уже написал по-русски, но статья все равно вышла под именем Айно, потому что в молодежную газету должна писать молодежь, кто же еще!
Там, в новом бараке на углу Урицкого и Лесной, жила Синди Бюркланд, и почти каждый день подруги, наскоро перекусив после уроков, отправлялись искать для заметок свежий материал. Они были неразлучны настолько, что и материал собирали вместе, так было еще и веселей, а потом распределяли, кто про что будет писать. Им было интересно буквально все: и новости снабжения — что на днях будет возобновлена выдача пайщикам потребкооперации белых и черных ниток, и что в течение квартала из Ленинграда прибудет готового платья на триста пятнадцать тысяч рублей, и при городской бане откроется новый буфет. Казалось бы, какое дело девчонкам до нового буфета? Но ведь буфет и сама городская баня были достижениями социализма, а это означало, что жизнь повсеместно бурлит, набирает обороты, вот и безработных не стало на Петрозаводской бирже, напротив, биржа ежедневно получала запросы на рабочую силу, но не могла их удовлетворить. Разве это не счастье?
Все кругом хотели работать, строить и жить. От быстрых метаморфоз городка, затерянного среди лесов и болот, на лицах комсомольцев — равно русских и финских — поселилось непреходящее удивление. Радостная Синди, которая вообще не умела грустить, каждую минуту готова была воскликнуть: «Ух!» Ух ты, как здорово! Гляди-ка, что тут творится! Айно больше бы подошло слово «ах», причем даже не в коммунистическом смысле. Один юный поэт из той же молодежной газеты сочинил стихотворение, которое именно так и начиналось: «Ей подошло бы имя Ах!», потому что каждый, кто видел Айно впервые, невольно произносил «Ах!», и в этом возгласе содержалось смешанное чувство восторга и смущения перед живым белокурым чудом с серыми глазами, холодными и спокойными, как озеро в конце лета. Стихотворение, кстати, в газете так и не напечатали, потому что в нем не прослеживалась партийность. Но когда Айно пришла в Карельский национальный театр, чтобы написать о премьере по «Врагам» Горького, директор Кууно Севандер, который только что отчитывал монтировщиков, замолчал на полуслове, а потом побежал за ней по коридору. Девушка, постойте! Ваше место на сцене! Айно только отмахнулась: да что тут у вас в театре хорошего? Одно притворство. Вот у нас в газете все по-настоящему!
Хилья качала головой: неужели вырастет еще один «ракутааттори»? Зачем это девочке? И зачем папа Тойво почти каждый вечер по-русски пересказывает ей одну и ту же историю, как в 1918 году большевистский агитатор уговаривал финских бедняков вступать в Красную армию. «Скажи, товарищ хорошай, какая в этой Красной армии обувка будет, kengät». — «А вот такая, kengät, — отвечает агитатор, — что босой ходить будешь. Ты еще спрашиваешь, какая питания будет. Отвечаю — голодная. А какая жалованья будет? А такая, что пуля врага в сердце, вот и вся жалованья». Но будто бы не отпугнула финнов суровая правда…
Вот и ее, Хилью, в свое время не отпугнула эта самая правда. Эх, да что говорить! Сходила бы лучше Айно на концерт в филармонический зал, вон какой красивый отстроили рабочие! А какие там музыканты! Хилья любила слушать музыку, но на концерты ходить ей было некогда, поэтому она по вечерам слушала оркестр карельского радио, в нем почти все музыканты были из американских финнов. Хилья говорила, что когда она слушает музыку, то даже забывает, что убранство в квартире бедное, еда скудная, к тому же из-под половиц тянет, и от этого мерзнут ноги. И вот что самое непонятное: они же столько лет уже честно трудятся и обустраивают город, как могут. Куда все это девается? Ну, их усилия. И русские рабочие вроде не отлынивают, завод гудит каждое утро, колхозники выходят в поля. Почему тогда жизнь не становится лучше? Обувка по-прежнему босая, а питания голодная. Почему в магазинах пусто, а мыло только хозяйственное, ну, изредка банное, а уж земляничного сто лет, как не видели. Кто в этом виноват? Нет, что самое главное, Айно и не видела иной жизни, поэтому думает, что все в порядке, что ванная комната — это шик, доступный только буржуям или очень большим начальникам.
Хиппеляйненам так и не выделили квартиру с ванной, как обещали, потому что ее занял какой-то более ответственный товарищ, а они переехали в новый барак по соседству с американскими новостройками. Кран с холодной водой там был, но мылись и стирали по-прежнему в кадушке, и так же тянуло сыростью из-под половиц, а розетка в квартире была всего одна, в кабинете у Тойво, в нее включалась настольная лампа. Поэтому днем, вернувшись из школы, Айно быстренько делала уроки, пока Тойво не пришел с работы. В гостиной за обеденным столом уроки делать было не больно-то удобно, да и абажур над столом давал рассеянный свет, под таким в тетрадке всех помарок не видно…
Вдобавок Айно и Синди с новой четверти решили перейти в русскую школу. Зачем? Затем, что скоро свершится мировая революция, и весь мир будет говорить по-русски. Потом, Айно и Синди хотят писать в газету по-русски и даже пробуют, но делают в заметках так много ошибок, что в редакции их за это сильно ругают. Особенно плохо русский дается Синди, она же американка, и мама у нее говорит только по-английски. Папа Тойво по-русски говорит хорошо, а пишет плохо, и это ему сильно мешает. А они с Синди хотят жить и работать в СССР, лучшей в мире стране, поэтому должны знать русский так же хорошо, как русские люди. Я понятно объяснила?
Чего еще можно было ожидать от девочки, которая за свою маленькую жизнь не видела ничего другого, кроме Петрозаводска и Кондопоги? Тогда, может, Айно права? По-русски говорят в Москве, Ленинграде и других городах СССР, которые находятся так далеко, что даже страшно представить. А по-фински где, кроме тесного кружка эмигрантов в городе, про который даже в Финляндии далеко не все слыхали?
Русская школа находилась в новом кирпичном здании у Советского моста. Чистые классные комнаты с высокими окнами выходили будто бы прямо в небо и само будущее, которое представлялось столь же распахнутым и просторным. Хотелось залезть на парту, раскинуть руки и вылететь сквозь окно вперед-вверх. В школе было хорошо, но Айно теперь отправлялась туда с замиранием сердца, через силу заставляя себя переставлять ноги. Школьные уроки русского языка — это было совсем не то, что болтовня на улице с русскими подружками и друзьями, и даже не заметки в молодежной газете, которые за Айно поправлял Виктор Клишко. Здесь ошибок ей больше никто не прощал. Особенно свирепствовала учительница Мария Ивановна, грузная дама с высокой прической, вечный сарафан которой украшала медная брошка с зеленым бутылочным стеклышком. Мария Ивановна ярко красила губы, от этого все ее выговоры выглядели тем более ядовито, яркий рот четко артикулировал:
— Хиппеляйнен и Бюркланд, вы на редкость тупые девочки! Вам никогда не выучить русский язык. Язык Чехова и Толстого!
Когда Мария Ивановна шла на урок, каблуки ее стоптанных туфель методично выбивали в школьном коридоре тук-тук-тук, как будто кто-то заколачивал гвозди в крышку гроба, и Айно заранее дрожала от страха, хотя и старательно готовилась к урокам, — Марии Ивановне невозможно было угодить, как ни старайся. Потому что лет ей было уже прилично, и она точно приходилась современницей и Толстому, и Чехову, хотя и чересчур юной на заре века.
— Хиппеляйнен! Вот твой диктант! — Мария Сергеевна звучно хлопнула тетрадкой об стол. — В нем сто шестьдесят девять ошибок. Это неслыханно! Вместо слова «ближайший» ты написала «блишайший», «цифра» стала «зиброй», а глаголы «шлепает» и «зашипел» превратились в «жлопает» и «шашишел».
— Я старалась, Мария Ивановна, — Айно пролепетала в свое оправдание.
— Я не спрашиваю, старалась ты или нет. Я утверждаю, что тебе никогда не выучить русский! А Бюркланд и подавно, у нее слова налезают друг на друга, а где не надо — распадаются на части. Скажи, пожалуйста, грат-цы — это что такое? — Мария Ивановна уставилась на Синди черными буравчиками глаз.
— Птицы, — пожала плечами Синди. — Они весной прилетают с юга.
Она отвернулась к окну, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Дерево под окном было усажено черными воронами, от мороза надувшимися, как шары.
— Ах, это грачи в американской транскрипции! — взвилась Мария Ивановна. — Прекрасно! А я и не догадалась. Ваши работы я положу на стол директору. И добьюсь, чтоб вас исключили из русской школы. Вы двое портите всю картину успеваемости!
Зима меж тем углублялась, дни не успевали разгореться, как их поглощали чернильные сумерки, и столь же беспросветны были потуги в изучении школьного русского. У Синди со щек даже схлынул румянец, и с виду она теперь была, точно как обычная советская школьница, замученная зубрежкой. День за днем работы, исчерканные красными чернилами, возвращались девочкам. И каждый новый день после школы они старательно выполняли упражнения, приходя в отчаяние, отказывая себе в лыжных прогулках и прочих интересных делах. Они сидели дома у Синди, потому что у нее была своя маленькая комнатка, в которой помещался небольшой письменный стол, и упрямо пытались говорить по-русски.
— Я обязательно выучу и полюблю русский язык, — твердила Айно наперекор. — Потому что он красивый. Ведь правда?
— Нет, разве это справедливо? — Синди в сердцах расхаживала по комнатке из угла в угол, что больше походило на пустую суету, такой маленькой была ее комнатка. — Мы знали, что будет трудно, когда ехали сюда. И также знали, что коммунисты не должны бояться трудностей. Но отчислять из школы из-за каких-то ошибок?..
— Разве можно вообще человека отчислить из школы?
— Можно, наверное. Если он финн. Знаешь, мне кажется, что нас тут очень не любят, — Синди снизила голос. — Я сейчас буду тихо говорить, потому что соседи слышат и знают все. Даже какие у меня оценки за четверть и что нам задано по географии, я иногда вслух учебник читаю, чтобы запомнить. Так вот, русским очень не нравится, что мы пытаемся как-то изменить жизнь к лучшему. И водопровод им не нравится, и джаз…
— Синди, что ты такое говоришь? С чего ты взяла, что…
— По вечерам к нам иногда заходят папины товарищи. Они думают, что я уже сплю, а я не сплю и прислушиваюсь, о чем они говорят. Так вот, уже половина американцев, которые приехали в СССР, вернулись обратно. Выпускают тех, у кого остались американские паспорта!
— Как это? — Айно искренне удивилась. — Неужели кто-то хочет уехать из СССР? Ты тоже этого хочешь?
— Я не хочу. Я на днях даже плакала, потому что испугалась, что родители возьмут и вернутся обратно. И что я буду делать в Америке? Пойду работать? Мне даже не дадут окончить там школу! Я спросила у мамы. Она, конечно, испугалась, что я все слышала. Но потом призналась, что ей здесь слишком сложно и одиноко. Но у нее не осталось американского паспорта, она сдала его, когда получала советский. Ей просто никто не сказал “keep it”, сохраните его, потому что тот паспорт…
Тойво Хиппеляйнен нашел Марию Ивановну в учительской после уроков за стопками тетрадей, которые возвышались на ее столе как оборонительный вал. Тойво сразу понял, что это именно Мария Ивановна — полная, с высокой прической и жестким взглядом…
— Здравствуйте! — он поприветствовал учительницу по-русски, сам слегка робея под взглядом ее строгих глаз. — Я Хиппеляйнен.
— Ах, вы Хиппеляйнен! — ледяным голосом произнесла Мария Ивановна. — Что ж. Садитесь, Хиппеляйнен. Честно говоря, я давно ждала, когда же наконец придет этот Хиппеляйнен, — и она посмотрела на него изучающее, как на редкое насекомое.
Тойво присел напротив нее на самый краешек стула, подспудно ожидая, что сейчас его отчитают, как нерадивого школьника.
— Вот что я вам скажу, Хиппеляйнен, — не торопясь, растягивая слова, произнесла Мария Ивановна. — Вашей дочери не выучить русский язык. Она не умеет складывать друг с другом слова, полюбуйтесь, — она раскрыла перед ним тетрадку, испещренную красными помарками. — Финнам вообще плохо дается русский, он совсем иной по фонетике и морфологии…
— Но я же выучил русский! — не выдержал Тойво. — Айно проучилась в русской школе всего-то месяц…
— Вот именно. Для положительной оценки знаний недостаточно.
— Мария Ивановна, давайте с вами договоримся…
— Это вы на рынке можете с кем-то договориться, — жестко оборвала Мария Ивановна. — А я советский учитель, и со мной договориться, как вы изволили выразиться, абсолютно нельзя. Потому что я тут не торгуюсь, а просто выполняю свой долг. Учу детей русскому языку.
— Да в том-то и дело, Мария Ивановна, что вы их не учите. Вы только ругаете их за ошибки, которые не исчезнут сами собой. Айно пишет заметки в русскую газету…
— За четверть я выведу Айно твердую двойку. Не кол, — опять оборвала Мария Ивановна. — И то при одном условии, — поджав губы, она выдержала долгую паузу. — Если она к следующему уроку выучит наизусть монолог из Грибоедова. В противном случае я поставлю ей кол, и тогда ни в какой русской школе…
— Я вас понял, Мария Ивановна, — Тойво не стал продолжать этот разговор. — Айно выучит этот монолог.
— Вы так уверены?
— Уверен. Иначе и быть не может. Она моя дочь.
Все-таки Айно обладала тем самым свойством характера, которое называется sisu — хорошей упертостью, заставляющей финна с разбегу прошибать макушкой кирпичные стены. Макушка при этом остается целой и невредимой. Целый вечер Айно читала монолог вслух, потом мыла посуду и пыталась пересказать монолог по памяти, потом топила печь, смотрела в огонь и рассказывала огню, что смогла запомнить, потом, уже лежа в постели, декламировала, глядя в потолок. Хилья ее хвалила, но Айно знала, что мама сама плохо говорит по-русски. Айно плавала в русских словах и уснула где-то на середине фразы, досказывая уже во сне, и губы ее беззвучно шевелились еще полночи. А утром она заглянула в книжку, прочла монолог на свежую голову, потом по дороге в школу полувслух повторяла слова…
Литература была последней. Когда Мария Ивановна стала вызывать учеников к доске, рука Айно сама взметнулась вверх, ей просто не терпелось наконец удивить противную учительницу.
Мария Ивановна с усмешкой повела густой бровью.
— Ну что ж, если Хиппеляйнен считает, что она справится с классическим монологом… Ребята, дадим ей попробовать?
Ребята загалдели: «Пускай читает! А то!» Мария Ивановна пронзила ее насквозь холодным насмешливым взглядом. Айно сковал подлинный ужас, она с трудом заставила себя подняться и на ватных ногах вышла к доске.
— Ну! Слушаем тебя очень внимательно, — подначила Мария Ивановна.
Айно молчала. Ноги ее приросли к полу, она не могла выдавить из себя ни слова и только беспомощно моргала, глядя прямо перед собой на портрет Чехова, который, в свою очередь, укоризненно смотрел на нее сквозь пенсне: эх, что же ты!
Класс тоже молчал. Тридцать два человека дружно уставились на нее в немом ожидании торжества или провала. За окном вороны застыли, намертво примерзнув лапами к веткам. Так, в немой тишине, мимо протекали томительно длинные секунды. Наконец одна ворона громко каркнула и сорвалась с ветки в самое небо. Проводив ее взглядом, Айно так же молча вернулась на свое место.
— Ну? Что же ты? — сквозь зубы выпустила Мария Ивановна. — Ты не справилась с домашним заданием и в конце четверти будешь отчислена! Тебе никогда не выучить русский язык, не трать на него время.
Айно сжалась в комок и наконец собралась с мыслями и словами.
— Я выполнила домашнее задание, — она подняла голову и смело посмотрела на Марию Ивановну. — Я просто растерялась. Можно, я останусь после урока и прочту монолог вам?
Мария Ивановна передернула плечами и сказала что-то вроде: «Посмотрим».
После урока, когда класс покинули ученики, Айно подошла к учительскому столу. Мария Ивановна с пренебрежением оторвала глаза от классного журнала, как бы спрашивая: «Ты еще здесь? И чего ты меня хочешь?» Айно, больше не дожидаясь ехидных замечаний, взяла дыхание: «А судьи кто? За давностию лет…» Слова потекли легко и плавно, как вода в ручейке, ей даже не пришлось напрягать память, какое там слово следует за которым, слова цеплялись друг за дружку и сами выстраивались в строчки — гладко, без единой запинки. Робкий поначалу голосок Айно окреп, а на словах «Мундир, один мундир!» у нее даже вырвался легкий смешок. Мария Ивановна смотрела на Айно пристально, постукивая карандашом по столу в такт словам, а под конец даже невольно выпустила возглас крайнего изумления. Когда Айно закончила монолог, повисла пауза, и Айно опять растерлась, не станешь же спрашивать учительницу: «Ну как?» Наконец Мария Ивановна произнесла:
— Хиппеляйнен, ты молодец! Ты действительно постаралась. Что ж, прости, я тебя недооценила. Ты можешь и дальше учиться в моем классе.
— А Синди тоже может?
— Да уж как без нее, — улыбнулась Мария Ивановна. — Смешные вы какие девчонки. Но комсомолки зато настоящие. Так держать!
К декабрю мороз сгустился так, что на улице дышалось с трудом: колкий воздух застревал в носу сотней противных иголочек, а разговаривать на таком морозе так и вообще было невозможно: губы не шевелились, прошитые по контуру ледяной иглой. А если слово и вылетало случайно, ну, например, шлепнется человек плашмя на скользком месте, вот и вырвется, — так потом это слово еще зримо витало в воздухе небольшим облачком, так что всем становилось неловко за этакое непотребство. Печки шуровали отчаянно, дрова, заготовленные вроде бы до самой весны, даже у самых запасливых были на исходе, и все равно в домах бывало прохладно: стены промерзали насквозь. В один из таких стылых дней в самом начале декабря Тойво вернулся домой сумеречный и тусклый, молча прошел в свой кабинет и даже заперся там на ключ, чего прежде никогда не делал. Хилья несколько раз в беспокойстве подходила к двери, стояла и слушала, но за дверью было ненарушимо тихо, а от этого становилось страшно, потому что казалось, что там и нет никого живого.
— Toivo! — она робко постучала в дверь кулачком.
Тойво дверь открыл и коротко велел ей зайти. Хилья зашла в кабинет, пропитанный желтым светом настольной лампы. На столе лежала газета.
— Lue!— Он ткнул пальцем в жирный кричащий заголовок. Вот, читай!: «За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов».
И что это значит, спросила Хилья.
— В Смольном убили Кирова, — почему-то по-русски сказал Тойво. Может быть, чтобы не было так страшно.
Убили? Но ведь он был таким хорошим человеком! Кто же его убил?
Тойво покачал головой.
— Ты не знаешь, что творится в Ленинграде. Там сразу арестовали несколько человек по подозрению. И будут новые аресты. Думаю, затронут и нас.
— No miksi? — Хилья ужаснулась. Но почему? Его же убили в Ленинграде! При чем тут мы?
— У контрреволюции широкая сеть. А иностранцы особенно подозрительны.
— Иностранцы? — Хилья уцепилась за это русское слово. — А у них есть какие-то доказательства?
— Доказательства всегда найдутся, — cухо ответил Тойво.
Хилья даже заткнула ладонями уши. Я не понимаю, о чем ты говоришь. И не говори мне, пожалуйста, больше ничего такого.
— Нет, ты должна знать. Грядут плохие времена, очень плохие.
Она хотела ответить, что куда хуже-то, продуктов как не было, так и нет, хлеб по карточкам, с промтоварами совсем беда, зарплаты едва хватает на самое необходимое, но вместо этого воскликнула с жаром, что ведь у нас с каждым днем становится все лучше и лучше. Так в газетах пишут, по крайней мере!
6
Незадолго до нового, 1936 года первокурсники Учительского института обсудили на общем комсомольском собрании вопрос о рождественских праздниках и единогласно высказались за скорейшее уничтожение здания бывшего Святодуховского собора, который мешает установить на площади Свободы памятник Кирову, а также за запрещение продажи в городе елочных украшений и за стопроцентную явку на занятия в день рождества.
Аплодисментами встретило собрание предложение первокурсницы Айно Хиппеляйнен о переходе на новое летоисчисление. Айно предложила взять в основу год Октябрьской революции, потому что то, что было прежде, теперь как бы и не считается вовсе. А вот еще недавно отменили карточки на хлеб, значит, теперь, товарищи, заживем! Хлеб — символ всякой еды, изобилия, достатка, мира. Есть хлеб — будет сытая жизнь. Наш социалистический хлеб — больше не горький, как прежде, он добывается в радости, а не в поте лица, хотя каждое его воплощение — от зерна до буханки — имеет прежний смысл. Это путь человеческой культуры, которая достигла своей вершины при социализме и стала по-настоящему народной, как и хлеб, вот!
На этих словах многим первокурсникам захотелось есть. Собрание шло уже третий час, день клонился к вечеру, а на каше, проглоченной перед занятиями впопыхах, кое-как, долго не протянешь. Рассказывали, что у этой Хиппеляйнен отец в Исполкоме, вот она и старается. Продвинуться, что ли, хочет по комсомольской линии? Ну-ну. Финнам-то здорово прижали хвост. Гюллинга турнули из Совнаркома, якобы отозвали в Москву, в Международный экономический институт, но — младшим научным сотрудником. Это Гюллинга-то. Глядишь, за ним последуют и прочие иностранцы. Не напрасно же Хиппеляйнен поступила на русское отделение, держит нос по ветру. Неужели у нее в башке серьезно один марксизм? Теперь еще за снос собора взялась агитировать…
Среди широкоскулых, грудастых простушек с крепкими короткими ногами и гребенками в стриженых волосах Айно Хиппейлянен смотрелась как диковинная утка-мандаринка в стае серых товарок. Она по-прежнему писала статьи для молодежной газеты, причем исключительно грамотно на русском языке:
«Я очень люблю наш город за его непредсказуемость. Он не просто стоит на воде, он сам, как вода, изменчив. Вот на днях горсовет получил генеральный план реконструкции Петрозаводска, который разработал Ленинградский институт проектирования. На представленном проекте столицу Карелии не узнать. Утопает в зелени устье Неглинки, там разбит новый Парк культуры и отдыха, а рядом стадион с гигантской парашютной вышкой. Бульвар Карла Либкнехта завершается рестораном на воде, который полукругом вторгается в озеро и своими террасами украшает берег…»
Каждый, кто это читал, наверняка думал: «Какая фантазия» — в лучшем случае, скорее: «Во свистит», или даже ничего не думал, потому что Петрозаводск оставался прежним деревянным городком, в котором процветало частное полусельское хозяйство, и завершался он прямо за речкой Неглинкой картофельными огородами. Там же Союз воинствующих безбожников высадил и собственный безбожный огород площадью в один гектар, который сторожило пугало в дырявой соломенной шляпе, лыбящееся в серое небо. Может быть, в свободное от работы время это пугало у неба даже что-то просило. Не дождя, а улучшения условий труда и быта для своих земных покровителей. Потому что во дворе здания добровольческих обществ, и в частности Союза безбожников по адресу: Малая Подгорная, 22, ежедневно случались драки, споры и дикие крики. Причина этому была такая, что в том же дворе имелась винная лавка. И когда служащие Осоавиахима, редакции газеты «Комсомолец Карелии» и Союза безбожников выходили с работы, то обстоятельным образом оглядывались, чтобы их кто-нибудь не пришиб. Таким безобразиям давно следовало положить конец и перевести помещение винной лавки в другое место. Вот, например, напротив дома добровольческих обществ на той же Подгорной имелась большая площадь земли. Эта земля когда-то была огорожена, и сама структура говорила о том, что прежде здесь был сад. А теперь мы что видим? Теперь мы тут видим сидящих и лежащих трудящихся, только что покинувших двор винной… Примерно так рассуждало пугало, уставившись в серое небо. Так что свободной земли в Петрозаводске было предостаточно. И кому же тогда мешал собор? Памятник Кирову можно было установить и возле нового вокзала, к примеру… Вокзал давно следовало построить, потому что старое зданьице станции Петрозаводск напоминало сарай или хлев. В ожидании поезда здесь приходилось проводить время среди груды грязных ящиков и мешков. Новый вокзал предполагалось возвести на участке между речками Лососинкой и Неглинкой, вот там бы как раз и установили памятник… Но кто бы стал слушать пугало?
— Превратим Петрозаводск в безбожный город! Взорвем собор! — завершила свое выступление Айно Хиппеляйнен. В зале громко зааплодировали, но одновременно и тихо захихикали.
Cобор на площади Свободы сносили ближе к началу весны, когда еще не сошел снег. В соседних домах окна закрыли ставнями — где они были, а где ставень не было — заклеили газетами крест-накрест, чтобы не повышибало ударной волной. Во дворах и на перекрестках ближайших улиц поставили милиционеров, чтобы те не пускали любопытных мальчишек и кого ни попадя. Про то, что собор будут взрывать, в газетах не писали, но слухи ходили давно, и желающих посмотреть было в избытке, а Виктор Клишко и его юные безбожники едва дождались этого дня.
К самому милицейскому оцеплению их, конечно же, не пустили, но отвели место за речкой возле моста. Собор оттуда хорошо просматривался. Там же, но обособленно толпились богомольные старухи и нищие со всей округи, причитая и мелко крестясь. Выглядели они сильно напуганными, в ужасе и смятении глядели на громаду собора, который стоял на земле утвердительно и несокрушимо. Только на самом верху, откуда еще прошлым летом прыгали с парашютами, зияли щели разбитых окон, разбили их уже давненько, однако заделывать никто не собирался. Зачем, если рано или поздно снесут. И все же собор выглядел величественно. Разобранная заранее крыша придавала ему трагичный оттенок. Вспугнутые вороны обеспокоенно кружись над куполами, присаживались на карнизы, но тут же снова взлетали с громким карканьем.
Взрывники не спешили. Стоя на берегу в ожидании зрелища, Айно уже пожалела, что слишком легко оделась. Мороза не было, но влажный воздух проникал под пальто, к тому же замерзли пальцы — Айно сознательно не надела варежки, надоевшие за долгую зиму, и грела руки в карманах.
— Скорей бы уже! — произнес рядом с ней высокий курносый парень, приплясывающий на снегу в тонких ботиночках. — Я просто шел мимо, смотрю, а тут что-то происходит…
— Зевака, значит? — с небольшим презрением спросила Айно. Она не любила, когда в серьезное дело вмешиваются из чистого любопытства.
— Не каждый день у нас соборы взрывают. А спорим, с первого раза не получится?
— Почему это?
— Раньше строили на совесть, говорят, что сырое яйцо в раствор подмешивали, вот и склеивал на века.
— Скажешь тоже, сырое яйцо, — прыснула Айно. — Это сколько ж курицам нестись?
— Ну, вот я тебя и насмешил. Теплее стало?
Айно передернула плечами:
— С этой крыши летом прыгали с парашютом. Я тоже хотела, да как-то не решилась.
— Высоты боишься?
— Боюсь, поэтому и хочу прыгнуть.
— Не расстраивайся, успеешь. Вышка будет построена на Лососинской набережной возле моста. Высотой целых сорок метров.
— Ты-то откуда знаешь?
Он не успел ответить, потому что где-то поблизости ветхая старушка, обмотанная черным платком, громко охнула: «Батюшки-светы!», и тотчас же под ногами зашевелилась земля.
— Началось! — весело воскликнул парень. — Ну, теперь держись!
Ухнул взрыв. Тугая волна прокатилась от площади по сторонам, Айно ощутила тупой удар в грудь, ее качнуло и откинуло прямо на этого парня.
— Держись, кому говорю! — Он крепко схватил ее и прижал к себе.
Глухой рокот покатился над речкой, а вслед за ней общий возглас, как громкий вздох: громада собора вознеслась над землей, на секунду застыла в воздухе и нерушимо опустилась на землю. «Иисус Мария!» — худой старик с ветхой бородкой ударил тяжелой палкой по мерзлой земле.
— А я что говорил? — парень ослабил хватку, но рук не разнял. — С первого разу не получится.
— Пусти! — Айно стукнула его локотком в бок.
— Ну, уж нет, сейчас еще раз рванет!
И точно. Ухнул второй взрыв. Густое облако взметнулось над куполом, и он медленно осел внутрь, но на сей раз само здание осталось на земле и даже не шелохнулось.
Ветхая старуха зарыдала в уголок серого платка, плач ее подхватили и некоторые другие женщины, собравшиеся на берегу.
— Меня, кстати, Андреем зовут, — сказал парень прямо в ухо Айно. — А тебя как?
— Айно.
— Ух ты! Финка?
— Да.
— А по-русски чисто говоришь, молодец!
— Да отстань ты! — Айно опять попыталась вырваться. Ей почему-то стало нехорошо, но вовсе не оттого, что ее обнимал незнакомый парень. Она как будто присутствовала при публичной казни. Айно гнала от себя эти мысли, потому что — ну, там же просто взрывали старое здание, которое всем мешало. И все-таки…
Громыхнул третий взрыв, и тут же следом еще один. В воздухе запахло пороховой гарью, облако кирпичной пыли зависло над площадью, над рекой. Охристая взвесь медленно оседала в воду. Когда она чуть рассеялась, показалось искалеченное взрывами громоздкое тело собора. Зрелище явилось совершенно дикое. Даже главный безбожник Виктор Клишко молча стоял возле самой воды с выпученными от ужасами глазами и глядел на порушенную святыню. Клубы пыли то застилали, то открывали оголившуюся кирпичную кладку. Некогда белые стены собора как будто истекли кровью. Из дыма и пыли раздавались зловещие птичьи крики, как вопли грешников из самого ада.
— Это конец света! — кричал худой старик, колотя по земле палкой. Бородка его тряслась, маленькие юркие глазки стреляли из-под густых бровей.
— Ироды! Вам еще воздастся! — подхватила дебелая молодуха в фуфайке и огромных валенках.
Очнувшийся Виктор Клишко, растолкав граждан локтями, пробрался к ней и грубовато схватил за рукав:
— Вы, гражданка, на каком предприятии работаете?
— А тебе-то какое дело? Нашелся тоже проверяющий. Мотай отсюда, или как двину!
Молодуха была в два раза больше Клишко, поэтому тот ретировался.
— Да уж, с такой рожей ей только богу молиться, — хохотнул Андрей опять в самое ухо Айно.
— Отстань, тебе говорю! — Ей наконец удалось вывернуться из его объятий.
— Завтра в шесть собрание на Малой Подгорной, — Клишко мимоходом кинул Айно и решительно зашагал прочь, задрав воротник пальто в желании скрыться от осуждающих глаз, а может, от самого зрелища собора, который он разрушил до основания. Не сам, конечно, у нас ведь люди ничего не делают сами, а только исполняют приказы и предписания начальства или самого времени, так что…
— На Малой Подгорной? — переспросил Андрей. — Это где винная лавка? Интересно, что там у вас за собрание?
— Дурак, — отмахнулась Айно. — Там общество безбожников. А винная лавка… Давай еще что-нибудь скажи по этому случаю.
— Что тут скажешь… Красивая ты, вот что. Конечно, тебе, такой, можно в бога не верить.
— Почему это?
— Красивые могут на себя надеяться, их все привечают, а некрасивым остается только на бога, больше не на кого.
— Надеяться нужно на коммунистическую партию! — отрезала Айно. — И я тебе не красавица, а комсомолка Хиппеляйнен.
— Хорошо, комсомолка Хиппеляйнен. Но в кино-то мы все равно можем сходить, это комсомольцам пока не запрещено.
Айно остановилась.
— Почему я тебя раньше в городе не видела?
— А меня тут не было.
— Да-а? А где же ты, интересно, был?
— В Ленинграде. Я там на инженера выучился, девять месяцев отслужил в РККА11 и вот приехал к вам строить парашютную вышку, но это только начало. А еще есть планы построить канализацию. Как вы тут вообще живете без канализации?
— Что ж мы, совсем деревня, да? У нас одни винные лавки? — обиделась Айно. — Зачем тогда ты за мной увязался, я тороплюсь!
Айно, не оглядываясь, поспешила прочь. Руины собора она миновала, уткнув глаза в землю, спотыкаясь на каждом шагу о куски штукатурки и битые кирпичи. Ей было до того нехорошо, что хотелось плакать, хотя она даже себе не могла объяснить почему. И почему сбежала от инженера Андрея, тоже не могла объяснить.
Газеты ни словом не обмолвились о разрушении собора. Почему? Да тоже мне нашли событие. Только однажды на страницах «Красной Карелии» появилась фотография хмурого мужика с лохматой лошадью, а под снимком было написано, что товарищ Пышкин из артели «Красный транспортник» систематически перевыполняет план по вывозке строительного мусора с площади Свободы и каждый день зарабатывает по сорок восемь рублей. В той же газете трудящиеся Петрозаводска обсудили процесс «троцкистско-зиновьевского террористического центра» и выступили за расстрелы, а рабочий Чуркин опубликовал открытое письмо: «Как хорошо и радостно жить и работать в нашей замечательной стране. Я работаю кузнецом в вагоно-ремонтном пункте станции Петрозаводск. Я живу очень хорошо. Мой ежедневный заработок — 100—120 рублей. Где, в какой другой стране рабочий может хотя бы мечтать о таком заработке? Нет такой страны. Это право на счастливую жизнь мы получили благодаря любимой партии Ленина—Сталина и неустанной заботе лучшего друга человечества, вождя и учителя Иосифа Сталина».
Андрей ожидал Айно во дворе дома номер 22 по улице Малая Подгорная следующим вечером. Собрание безбожников закончилось где-то около восьми, когда закрылась пивная и во дворе дома номер 22 из живых кроме Андрея остался только драный кот, плотоядно догрызавший селедочный хвост под разбитым ящиком. Андрей упорно ждал Айно, попутно поругивая безбожников, которые нашли вообще что обсуждать целых два часа. Нет, в самом деле, если бога нет, тогда о чем разговор?..
Айно выскочила во двор веселая, продолжая что-то досказывать на ходу коренастому парню с широким лицом, будто с плаката «Все на лыжи», и Андрей пережил легкий укол ревности, потому что Айно была явно расположена к этому парню, Коле, как она его называла. А Коля с виду был явно не промах, раз-два и окрутит барышню, она же еще молодая совсем, глупая.
— Айно! — Андрей вышел из сумерек в свет фонаря над самой дверью подъезда.
— Ой! — Айно оторопела. — А вы… то есть ты…
— Шел мимо, решил проведать. Завтра, надеюсь, у вас не будет собрания?
Коренастый Коля незаметно растаял в сумерках, видно, ему было вовсе неинтересно, что там говорила Айно про бога-нет, а может, он просто торопился домой мазать лыжи перед забегом по последнему снегу.
— Значит, завтра мы идем в кино на американскую программу, — решительно заявил Андрей.
— Американскую? — в голосе Айно проскользнула нотка явного интереса.
«Клюнула», — отметил про себя Андрей.
— В программе фильмы американского режиссера Уолта Диснея: «Три маленьких поросенка», «Странные пингвины» и «Микки-дирижер».
— А почему названия какие-то детские?
— Потому что фильмы рисованные. Ну, дети же любят рисовать… Нет, ты только представь: звук точно совпадает с движением, а как они шустро бегают… Правда, все на английском языке.
«У меня подруга американка», — чуть было не сказала Айно, но прикусила язык, потому что иначе пришлось бы взять с собой Синди, и получился бы обычный культпоход, а не кино. Кино — это когда двое сидят рядом в полутемном зале и держат друг друга за руки, одновременно переживая экранные страсти. При этом делается вид, что у них отношения на той же высокой ноте, только на экране герои умерли, а они еще живы, и, значит, есть надежда.
На следующий день они пошли в кино на последний сеанс, и Айно надела под пальто нарядное голубое платье. Его, конечно, никто так и не увидел, потому что оно было под пальто, но Айно же сама знала, что на ней голубое платье, и этого было достаточно. А еще было весело. Тем более что перед сеансом крутили киножурнал под названием «Мы весело живем сегодня, а завтра будет веселей».
Будет, обязательно будет! Потому что Айно — лучшая девушка на свете. Андрей долго размышлял, как бы сообщить ей об этом, потому что художественным словом владел плохо, а хотелось сказать красиво. Он даже нашел какое-то нэпманское пособие для тех, кто хочет объясниться в любви, но не знает как, там были готовые клише типа: «Любимая и единственная, ты вошла в мою жизнь и сделала из неё цветущий рай. Моя любовь к тебе так сильна, что может преодолеть все препятствия на пути, какой бы величины они ни были. Я люблю тебя и постараюсь сделать тебя самой счастливой на свете. Ты стала самой главной в мире, и я с нетерпеньем всегда жду встречи с тобой, моя желанная» и т.д. Откровенная мелкобуржуазная пошлятина, после такой книжонки захотелось даже пойти вымыть руки. И это о любви? Последнее время ему от любви хотелось громко петь, чего прежде вообще никогда не хотелось, даже в раннем детстве.
Потом Андрей нашел в библиотеке стройтреста небольшой сборник высказываний о любви 1911 года выпуска, а в нем цитату из Поля Верлена: «Мужчины, женщины, постоянно рождающиеся для любви, в полный голос заявите о своем чувстве, кричите: «Я люблю тебя», вопреки всем страданиям, проклятиям, презрению скотов, хуле моралистов. Кричите это вопреки всяческим превратностям, утратам, вопреки самой смерти. Любить — это единственный смысл жизни. И смысл смыслов, смысл счастья». Поль Верлен, безусловно, принадлежал упадническому крылу символистов, и с его последним утверждением, конечно, можно было поспорить, ну, что любовь — далеко не единственный смысл жизни. Но все же иногда да. Единственный, если твоя возлюбленная — Айно, единственная женщина в мире, а все остальные просто не существуют.
Нет, на тебе — целый инженер Андрей Петрович. Хиппеляйнены очень удивились — Айно ничего не рассказывала им ни об Андрее, ни о том, где она пропадала целыми вечерами. Они-то были уверены, что дочка сидит в библиотеке или на собраниях Союза безбожников и от этого такая счастливая.
Хилья по такому случаю сделала прическу и даже купила вазелин, чтобы мазать руки, потому что после зимних стирок и ежедневной возни у печки руки ей приходилось прятать. Нет, она, конечно, понимала, что инженер Андрей Петрович наносит визит не просто так, и это с одной стороны радует, потому что человек он уже состоявшийся, а не какой-то мальчишка, но Айно еще такая молоденькая, ей только в декабре исполнится восемнадцать. Да, а сколько же было самой Хилье, когда она, поддерживая тугой живот, пробиралась лесом в сторону Петрограда? И ведь тогда она казалась себе вполне самостоятельной девушкой, которая отдавала себе отчет в том, что делает. Это не было спонтанное бегство, она сознательно бежала через границу, оставив позади этот лагерь и трупики новорожденных детей в коридоре барака… Ладно, пока что это только знакомство с молодым человеком, который ухаживает за Айно, и очень хорошо, что ему всего двадцать три года, а он уже инженер! Почему в этой стране все очень торопятся жить, как будто впереди этой жизни на один спичечный чирк?
Хилья приготовила пирог с капустой и обжарила корюшку в муке. А к этой корюшке и картошке будут еще бочковые огурцы. Тойво принес бутылку водки для мужчин и бутылку красного вина для женщин на всякий случай. Айно вина не пила принципиально, полагая, что выпивку всегда можно заменить разговорами, чаем, танцами, а вот Хилье порой откровенно хотелось выпить. И она даже понимала рабочих, которые по выходным ударялись в беспробудное пьянство. В газете с умилением писали, что за кружкой пива, часто сдобренного водкой, рабочие обсуждали положение братьев по классу в Англии и Китае, дискутировали по вопросам существования бога и т.д. Ах, какие сознательные пролетарии! На самом же деле, не видя в перспективе ничего радужного, не зная ни цели, ни смысла жизни, кроме все отдалявшегося коммунизма, рабочие заливали водкой само ощущение собственного бытия… Впрочем, что это я? — Хилья еще раз поправила перед зеркалом прическу и воротничок белой блузки в горошек, которую сшила совсем недавно из отреза, купленного по случаю премии. Блузка маркая, не на каждый день, а только на особый случай…
Голос Айно она услышала еще за дверью. Айно говорила по привычке громко, по-русски. Хилья поспешила к двери, и через мгновение они ввалились в прихожую, раскрасневшиеся по апрельской сырой погоде, наполненные влажным ветром, вошли, как под парусами.
Андрей Петрович Кулагин выглядел бы совсем мальчишкой, если бы не манера держаться собранно и низкий голос, который совсем не подходил его открытому юному лицу. Русые волосы, откинутые со лба, так славно сочетались с серыми веселыми глазами.
— Андрей, — он представился без отчества и поздоровался за руку с Хильей и Тойво. В лице его читалось приветливое любопытство.
Тойво ответил, что им очень приятно, а Хилья сразу засуетилась в напряжении, что теперь же весь вечер придется говорить по-русски. Однако сразу выпили за знакомство, и немного отпустило, но Хилья все равно боялась говорить по-русски, будучи от природы чрезвычайно застенчивой, поэтому больше молчала и только слушала.
Андрей Петрович рассказал, что уже в начале этого лета у Советского моста откроется современная парашютная вышка, потому что прыгать на парашюте с собора было совсем несерьезно. И вот еще, представляете, — канализация, это вообще великое дело. Тем более что скоро построят большую гостиницу в самом центре, поэтому без канализации совсем никак, будем копать.
Они еще говорили о том, что пока что инженеру Кулагину выделили комнату в рабочем общежитии, но если у него появится семья, обязательно дадут казенную квартиру, у них в строительном тресте только что освободилось три квартиры в домах на Урицкого.
— Это по какой же причине? — уточнил Тойво.
— За месяц забрали троих сотрудников.
Хилья вздрогнула, Тойво невольно кашлянул.
— Невинных людей у нас не арестовывают, — сказала Айно.
— Да, они были замечательные работники, я их искренне уважал. Но кто знает, что могло произойти? Они много ездили по стране, может, были в чем-то замешаны.
— Органы разберутся, — глухо ответил Тойво и налил себе и Андрею еще по рюмке.
— Ешьте огурцы, — наконец подала голос Хилья. — Они с дубовым листом, поэтому хорошо хрустят.
Для нее это была очень длинная фраза, сказанная по-русски. И больше она ничего не говорила в течение целого вечера.
Свадьбу назначили на самый конец декабря, ближе к Новому году. Хилья сшила для Айно платье. Совсем простое, из того самого отреза в горошек, лучшей ткани в магазине просто не нашлось. Айно сопротивлялась: зачем вообще нужно это платье, как будто мне и надеть нечего. Но Хилья все равно сшила ей это платье по выкройке, выверенной за многие годы. За шитьем она колола пальцы и вспоминала, что некогда шила распашонки для Айно, потом первые платьица, потом блузу с галстуком из полосатой фланели. А вот это белое платье в горошек, наверное, станет последним, которое она сошьет для дочери. И не потому, что потом Андрей Кулагин будет покупать ей готовые платья, никто ведь не запретит ей и дальше шить для дочки. Но вот почему-то случится так, что больше этого случится. Она уже ничего не сошьет для Айно.
Может быть, все дело было в этой дурацкой сказочке, которую Хилья слышала уже раз пять в разных местах — в очереди за хлебом, в издательстве, в бане… Каждый, конечно, пересказывал ее по-своему, но сюжет оставался неизменным. Однажды крестьянин нашел на ржаном поле мешок с зерном. Такой большой, что поднять его не смог. Тогда он взял лошадь с телегой и вернулся за мешком на поле. Но вместо мешка увидел женщину в белом платье, которая сидела в луже крови. Колхозник спросил ее, где мешок, и женщина ответила, что скоро будет большой урожай, но только убирать некому — случится страшное кровопролитие.
Нет, ну какая еще женщина в белом платье и при чем тут Айно? Хилья гнала прочь грустные мысли, но день ото дня ей становилось все страшней и страшней. Для русских страх был естественным состоянием, они давно привыкли к нему, но этим страхом теперь заразились финны, он перетек на них, жителей советской страны, в которой теперь стало совершенно непонятно, кто враг, а кто друг. Финны уже не держались вместе. Финны боялись говорить по-фински, а по-русски тем более. И даже боялись думать.
7
Рассказывали, что в пограничной части обнаружили иностранную шпионку. Она работала прачкой, а вечером в кругу бойцов мелодичным голосом рассказывала о своей жизни. Её голос завораживал слушателей. Она ночи напролет просиживала у постели больных, облегчая их боли. Ее считали своим человеком и все рассказывали ей о рубежах и о границе. Однажды в районе комендатуры дежурный заметил голубя, который летел в сторону границы. Боец выстрелил, и убитый голубь упал на землю. На ноге голубя было обнаружено кольцо с запиской: «Скорее переходите, покуда есть возможность». Просторечие «покуда» выдало автора послания — прачку. Под ее маской скрывалась шпионка иностранного государства.
Это к вопросу о просторечиях. Происшествие привел как пример в своей лекции преподаватель русского языка, Айно потом еще переспросила Андрея, могло ли такое случиться в действительности. Зачем отправлять за границу послания, в которых нет ничего конкретного. Скорее — это когда? И главное — где? Зачем же так бессмысленно рисковать? Андрей, конечно, посмеялся: «А из тебя бы вышел отличный шпион», но на следующий день принес домой книжку «Шпионаж и разведка капиталистических государств», которую выпустило Кооперативное государственное издательство. Редкая книжка, ее моментально раскупили, потому что враг был хитер и умело маскировался.
Однако в рабочем общежитии на Урицкого шпионов не было, это точно. Там секреты хранить было попросту невозможно по причине хлипких стен и отличной слышимости.
Андрей и Айно Кулагины ютились в комнатке совсем маленькой, но светлой и общей кухней они почти не пользовались: готовить Айно было попросту некогда, да она и не любила возиться с кастрюлями, так что с утра чай и каша и вечером чай и каша. Обедали в столовой, а по воскресеньям навещали родителей. Айно не сразу привыкла к тому, что Андрей теперь будет рядом всегда, и даже спать они будут рядом. Иногда она даже не знала, чем заниматься с Андреем по вечерам, похоже, она совершенно его не знала. А еще первое время пугалась, когда у нее спрашивали: «А муж-то твой где?» Какой еще муж? Андрей — это Андрей, а муж — это кто-то в майке и сатиновых трусах, никак не Андрей. И не сразу научилась откликаться на новую фамилию. Кулагина — кто еще такая? Но постепенно привыкла. К весне им обещали квартиру, потому что инженеры были на вес золота. Скорей бы. Своя квартира — свой тесный мирок. А если еще в ней будет вода, канализация и дровяной титан, чего еще-то желать? И прекрасное будущее выстраивалось перед ней чередой дней, сплетавшихся в бесконечное тонкое кружево.
Вот только Петрозаводская механическая прачечная работала из рук вон плохо. В общежитии стирать было невозможно, оставалась прачечная. Через неделю после свадьбы Айно сдала туда постельное белье. Ей выдали квитанцию № 158. Когда она пришла за своим бельем, значительной части его не оказалось, потому что по квитанции № 158 было принято белье еще и от другого гражданина. В результате белье перепутали. Айно написала жалобу и потребовала вернуть ей белье. А ей заявили, что вернут, когда тот товарищ принесет его стирать. Но товарищ так ничего и не принес, потому что белье у Айно было хорошее, с кружевными прошвами. Это белье Хилья сама сшила ей на свадьбу. Айно, конечно, ворчала, зачем еще эти прошвы, настоящее мещанство, и оказалась права. Простое белье в прачечной бы не украли. Не жаловаться же теперь в милицию из-за этого белья, там только посмеются. Айно все понимала, но почему-то плакала.
Айно плакала, а газеты пытались ее убедить в том, что «мы никогда еще не были так счастливы» и что «мы поддерживаем счастливую сталинскую конституцию». Конституция провозглашала свободу совести, слова, печати, собраний и митингов, а также неприкосновенность личности и тайну переписки. Все так. Но какие могли быть неприкосновенность и тайна в общежитии на Урицкого, если малейший вздох, самый тихий любовный стон сопровождались грубыми репликами из-за стенки: «Во дают» или «Видать, здорово вставило», и каждое утро, заскочив на кухню, Айно ловила на себе похотливые взгляды, работяги ели ее глазами и сзади, и спереди. Портрет Ленина на входе — и тот смотрел с явным интересом: знаем, мол, чем вы там занимаетесь.
А ей хотелось целовать, целовать, целовать, как писал поэт Маяковский. Любовь, которая еще совсем недавно, до встречи с Андреем, представлялась ей занятием зряшным, ненужным и даже постыдным… Нет, когда стало совершенно ясно, что они с Андреем поженятся, это еще была не любовь, а искренняя комсомольская дружба, как она для себя определяла, по крайней мере. И вдруг ее затянуло. Так, что, казалось, еще шаг — и она ухнет с головой. Куда? В настоящий разврат, в грязь. И поначалу случилась даже легкая паника, что неужели она превратилась в грязную и распутную женщину, если позволяет себе… Ой, что же она себе позволяет! Иногда по пути на лекции она даже головой мотала, желая отогнать ночной дурман, а в гардеробе института внимательно разглядывала себя в зеркало, а вдруг следы порочной страсти оставили след на ее лице? Нет, любить не запрещалось никому, но ведь любовь должна строиться на классовом принципе и общих интересах. Такие интересы у них с Андреем, конечно, были, но ни о чем таком они в постели не говорили, и главное, что в постели она вела себя как грязная девка.
Но ведь грязь была на каждом шагу в этом рабочем общежитии. Люди не то что не замечали ее, им, наверное, нравилось жить в грязи. Грязь была естественным состоянием. И если Айно пыталась оттереть стол на общей кухне от плевков и разлитых щей, на него через минуту плевали снова, причем намеренно, изощренно: «А на, получи». Грязь покрывала окна таким толстым слоем, что ее почти не пробивал свет электролампочки, и, едва въехав, она первым делом вымыла единственное окошко в комнатке. Стало немного лучше, но все равно, привыкшая к чистоте в родительском доме, где мама Хилья изо всех сил поддерживала порядок, Айно страдала от убожества быта и самого бытия, в котором люди уподоблялись мухам, роящимся над дерьмом. На днях, когда она, накинув пальто, выскочила в туалет, который располагался во дворе, бесстыдно обращенный дверью к окнам, и был усердно загажен до самого потолка, путь ей преградил подвыпивший сосед. Едва держась на ногах, он выдохнул ей в лицо сивухой с явной примесью лука:
— Красавица, выпить хочешь?
Она со злостью толкнула его в грудь. Он грохнулся оземь, грязно и витиевато выругался, и она пережила что-то вроде головокружения.
Она назубок выучила слова «ссать» и «срать», другие просто не подходили для описания местных повадок. Она еще пыталась убедить себя в том, что мат — неотъемлемая часть русской речи. Но всуе слышать его каждый день было невыносимо. Рабочие использовали его для связки слов в предложении и удивительным образом заменяли все глаголы одним. Неужели эти люди — настоящие пролетарии, передовой класс? Бедные люди, да, заливающие водярой каждый свободный день. Может быть, они просто не знают иных слов для выражения сильных эмоций? Они не читали стихов? Даже Маяковского? Но почему? И почему они не хотят ничего иного, кроме водки? Есть же в городе театр, стадион, наконец, можно прогуляться на лыжах… Ленин же писал, что водка ведет назад, к капитализму, так почему же в СССР она продается? Если стране нужны деньги, ладно, пускай торгуют помадой, она хотя бы безвредна, хотя и ложная ценность. Помада — самообман, желание выставить себя красивее, чем ты есть. Потом, важна внутренняя красота, а не умело накрашенные губки…
Андрей стал много курить. Окурки горой возвышались в пепельнице на столе и даже в цветочном горшке с чахлым растеньицем на окошке, там же газеты валялись кучей. Читать их стало совсем не весело: «Долгие годы под флагом Каргоснацтеатра работал, в сущности, финский театр, который враги народа превратили в гнездо буржуазных националистов и шпионов. Враги пытались лишить карельский народ своего искусства, своей культуры». Еще писали, что в продолжение долгого времени буржуазные националисты, троцкистско-бухаринские бандиты тормозили развитие карельского языка, и существующий в Карелии национальный театр работал на непонятном для карельского народа языке. Поэтому театр не развивался, а влачил жалкое существование. Да?
В библиотеке Учительского института как раз появились свежие книги для чтения на карельском языке. Айно открыла одну из любопытства и прочла заголовок: «Куй Мария Демченко андой и выполни оман комсомольскон санан», то есть как Мария Демченко дала и выполнила свое комсомольское слово, а дальше говорилось, как «Мария Демченко тули Московах колхозникойн ударникойн съездах», то есть как она приехала на съезд ударников… Айно захлопнула книжку. Неужели им теперь придется разговаривать на этом языке? И в издательстве «Kirja» станут выходить книги на карельском? Нет, маме никогда не выучить этот карельский, она потеряет работу.
Весна забрезжила робко и серо, утопив улицы сперва в талой кашице, а потом и в откровенной грязи, перемолотой колесами телег и редких автомобилей. Без новых галош было совсем никуда, а стоили они прилично, но ботинки были еще дороже, а выйти на улицу без галош — это напрочь испортить последние ботинки. Инженерской зарплаты Андрея едва хватало на еду и бытовые мелочи, даже в кино лишний раз не сходи, но деньги на галоши предстояло все-таки выкроить… Они не ругались, нет, просто вечная экономия на ерунде и легкий голодок будней подтачивали семейную жизнь, как талые воды фундамент.
— Белье в прачечную не стоит так часто сдавать. Мы работаем не в шахте, можно раз в две недели… — Андрей скрупулезно подсчитывал в тетрадке бюджет.
— Ага, это белье потом не отстирают как следует. Пожелтеет так, что противно в руке взять. Ты еще скажи — трусы пореже стирать, их все равно не видно. А на галоши я могу одолжить у папы!
— Может, хватить уже на папу надеяться? У тебя муж есть, в конце концов…
Они не успели окончательно разругаться, потому что раздался настойчивый стук в дверь. Так могли стучать, если только случился пожар. Андрей открыл.
В комнату влетела Синди — растрепанная, с мертвенно-бледным лицом. Ни слова не говоря, как была, в пальто и ботинках она бросилась на кровать и только тут разрыдалась.
— Что случилось?
Синди рыдала и не могла остановиться. Айно налила ей воды. Тогда, стуча зубами о край стакана, Синди наконец смогла слепить:
— Они забрали моего папу! — и опять разрыдалась. Слезы текли без остановки.
— Синди, что ты такое говоришь! Нет, этого просто не может быть. — Айно прижала ее к себе. Синди трясло.
Андрей зажег папиросу и некоторое время молча курил в форточку. Потом, когда время тишины, прерываемое только всхлипами Синди, начало равно тяготить всех, он сказал:
— Синди, пойми, невиновных людей не арестовывают. Мне очень жаль, что твоего забрали. Но он контактировал с иностранцами, и его могли завербовать.
— Папу не могли завербовать! Он честный коммунист. Он даже ругал меня за то, что я сшила себе нарядное платье. Потому что многие девушки ходят в обноска-а-ах! — Она снова зарыдала.
— Если твой отец невиновен, тогда тебе нечего бояться. Его отпустят, — в форточку произнес Андрей.
— Мы с тобой напишем в НКВД, в Верховный Совет, мы докажем, что Оскар Бюркланд приехал строить страну, а не разрушать… — Айно сама была готова расплакаться.
Синди подняла опухшие от слез глаза:
— Да? Вы меня простите, я сейчас пойду. У меня там мама и брат… Они забрали у нас все — документы, фотографии, даже часы забрали… — Она поднялась, не помня себя, застегнула пальто и, не простившись, вышла.
— Только не вздумай писать в НКВД, — строго произнес Андрей.
— Почему? Я должна помочь своей подруге! Оскар Бюркланд — не враг народа!
— У тебя самой отец иностранец.
— Какой же он иностранец? Родился в Российской империи, по-русски еще до революции говорил.
— Все равно иностранец. Выборг теперь за границей. Малейшее подозрение, и…
— Ты что такое говоришь? Разве можно в чем-то подозревать моего папу?
Андрей почувствовал, что, кажется, перегнул палку.
— Ну, прости, я что-то разнервничался. Доживем до завтра. А там пойдем к твоим с самого утра, Тойво наверняка что-то знает…
Андрей сам понимал прекрасно, что Тойво ничего не знает. Никто ничего не знал. Прошлый понедельник в соседнем доме забрали Бьернинена. Потом Финберга. Забрали Гюнтера и Экмана. Только вчера в стройтресте забрали Хекконена, обычного, тихого финна, коммуниста, любящего мужа и отца. Однажды утром половина музыкантов симфонического оркестра не пришла на репетицию. Их всех забрали. В другой день лишь трое из бригады в двадцать человек вышли на работу на лыжной фабрике. Остальных семнадцать забрали. «Красных» финнов забирали одного за другим. И никто не знал, почему и за что.
С улицы донеслись крики. Пронзительно визжала женщина. Андрей выглянул в окно — там на тротуаре Синди отчаянно отбивалась от пьяного парня и от страха вопила по-английски: «Help! Help!» Накинув пальто, он выскочил за дверь. Справиться с пьяным хулиганом не составило труда, тот еле стоял на ногах, но еще докрикивал вслед убегавшей Синди:
— Я тебя, сучку, еще достану! Америкашка, дак и тронуть нельзя? Трусы свои понюхай… — и дальше совсем уже непотребно, с рыком и хрипом.
Андрей впечатал его в стену барака.
Но как такие люди живут в советской стране? Откуда они берутся? Этот парень наверняка ходил в школу, книжки, наверно, читал, радио слушал. Почему же он такой дикий? И почему Оскар Бюркланд — враг народа, его посадили в тюрьму, а какое-то отребье живет и здравствует? Вот чего Айно не понимала.
Ночью стало еще страшней. Айно лежала без сна, прислушиваясь к каждому шороху. Вот мимо проехала машина, полоснула по окну светом фар, но не остановилась, проследовала дальше. Чьи-то шаги раздались в коридоре, кто-то недолго потоптался у их двери, будто прислушиваясь, потом удалился. Кто же это мог быть? Айно перебирала в уме соседей, почему-то еще выплыла фраза из газеты, что в последние дни увеличилось количество прыжков с парашютной вышки, в марте прыгнули четыреста тридцать раз… Потом она на парашюте упала в сон, тяжелый и черный, как средоточие ночи.
Утром поднялись и позавтракали быстро и тихо. У обоих было ощущение, что нужно спешить. Почему? Куда? Но так же быстро и почти без разговоров оделись и вышли на улицу. Мутноватые утренние сумерки еще парили возле самой земли, поздние дворники подметали дворы, и бродячие собаки, покинувшие ночные укрытия, отправлялись на поиски пропитания. На улицах было пустынно и от этого страшно, как будто в городе не осталось никого, вообще никого, кроме них двоих. Айно шла, крепко вцепившись в Андрея, ей казалось, что так устойчивей, в смысле — что их вдвоем не так-то просто возьмешь. Пусть только кто попробует сунуться — Андрей впечатает его в стенку, вот как вчера того парня… Нет, если человек знает, что в чем-то ошибся, может быть, просто сказал что-то неправильное, почему он сидит дома и ждет, когда за ним придут? Почему даже ничего не предчувствует? Ведь можно, наверное, просто взять и уехать, и никому не говорить куда…
Знакомый подъезд нехорошо резанул тишиной. Хотя воскресное утро только разгоралось, люди предпочитали поспать подольше, но все-таки что-то было не так, воздух казался разряженным, и пустота звенела. Дверь в квартиру оказалась приоткрыта. Айно осторожно толкнула ее и вошла. На полу в коридоре валялись рваные бумаги и какие-то мелкие вещи.
Хилья медленно вышла из комнаты, прислонилась к дверному косяку. Она была в ночной сорочке, с накинутым на плечи платком.
— Айно, — тихо произнесла Хилья. — Они забрали нашего папу Тойво…
У Айно подкосились ноги. Андрей попытался ее обнять, но она его оттолкнула.
— Нет! Что ты говоришь, мама? Что ты такое говоришь!
Хилья повторила по-фински, что ночью забрали Тойво. И потом сказала еще несколько раз, что сегодня ночью забрали Тойво. Потом крикнула громко, как только могла, что забрали Тойво! Тойво забрали!
— Мама, кто забрал? Как это было?
Хилья рассказала упавшим и будто бесстрастным голосом, что они явились вдвоем. В дверь сперва постучал сосед, добрый финн Коскела из соседней квартиры, который иногда угощал их свежей рыбой. Тойво открыл. Тот, второй, сказали ему, что он арестован, на вопросы отвечать отказались, а дверь в квартиру оставили открытой, и холод с лестницы затекал внутрь.
Они перевернули весь дом, пытаясь найти неизвестно что. Забрали радиоприемник, фотоаппарат, все документы, тетради в кожаных переплетах, фотоальбомы и даже американскую куклу! Айно, вот зачем им кукла, а? Ты что-нибудь понимаешь? Тойво сказал Хилье, чтобы та не волновалась, все выяснится, и он очень скоро вернется. Ему дали одеться. Он еще хотел положить в карман свои часы, но Коскела его остановил: «Тойво, — сказал он, — оставь эти часы дома». Потом они ушли. Дверь в квартиру так и осталась открытой, потому что Тойво обещал скоро вернуться, а ключи с собой не взял…
— Посмотри, что пишут в газетах, — попросила Хилья. — Может, там кто-нибудь объяснил почему…
— Да что там пишут! — Андрей поднял с пола газету.
В газете писали, что основные строительные работы в Петрозаводском Дворце пионеров закончены. Многие комнаты и кабинеты готовы. Зрительный зал, обставленный мягкой мебелью работы петрозаводской лыжной фабрики, шахматно-шашечная комната с электрифицированными играми, комната подвижных игр… Еще писали, что враги развалили лечебное питание в Карелии и что трудящиеся дружно осуждают заговорщиков и бандитов, а рабочие Онегзавода требуют расстрела по делу Пятакова, Радека и компании, клеймят Тухачевского, Якира и Уборевича. Потому что, если враг не сдается, его уничтожают, да!
— Я была ему плохой женой, — почему-то сказала Хилья.
— Я верю, что Тойво ни в чем не виноват, — медленно произнес Андрей.
У Айно перехватило дыхание, и она сползла по стенке вниз. Потом она больше ничего не помнила, что еще было в этот день.
Комната в рабочем общежитии стала последним островком надежды в гнетущем, напирающем со всех сторон мире, который внушал настоящий животный страх. Во внешнем мире Айно с головой ушла в учебу, и больше ее не интересовало ничего. Не то чтобы ей была сильно интересна и русская филология, но она отвлекала от страшных вопросов. Айно разослала множество писем во множество инстанций, пытаясь узнать хоть что-нибудь об отце, хотя ее предупреждали, чтобы она не делала этого, могло быть еще хуже. Но неужели она будет вот так сидеть сложа руки и совершенно ничего не желать, когда папа Тойво… Нет, почему и когда финны, приглашенные в Карелию обустраивать жизнь, вдруг превратились в ненавистных захватчиков? Что такого плохого они успели натворить? Газету «Punainen Karjala» закрыли, говорить по-фински в общественных местах запрещалось…
— Какая же ты у меня умная, доченька, — в десятый раз повторяла Хилья, поглаживая Айно по голове в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем. — Выучила русский, вышла замуж за русского. С такой фамилией тебе нечего бояться.
— Мама, я же все равно Айно Тойвовна и не откажусь ни от своего имени, ни от отчества.
И все же теперь это была другая Айно. И для Андрея другая, не прежняя, совсем не его. Она могла пройти мимо с какой-то странной улыбкой, а его будто и не заметить. Взгляд ее стал рассеянным, а в глазах поселился странный, тягучий блеск. И почему-то от ее смутной улыбки ему теперь становилось страшно, потому что ей не нужны были те слова утешения, которые он собирался сказать, что папа Тойво рано или поздно вернется. Потому что сам знал, что Тойво уже не вернется, и никто из тех, кого недавно забрали, не вернется домой.
Хотя иногда случались всплески надежды. Кто-то получал письмо от родственника из тюрьмы, и все вокруг радовались: жив человек! Семья Бьернинена, например, получила письмо от отца с Дальнего Востока. Он просил прислать папирос, и Сайма Бьернинен тут же побежала покупать папиросы, но через месяц посылка вернулась: адресат не найден. И снова подкатило глухое отчаяние.
Айно отчаяние не покидало уже никогда. Она отправила несколько писем в НКВД, одно за другим, сперва исполненных глубокой веры в справедливость, прочитав которые, как полагала она, следователи должны были сразу понять, что ошиблись, что Тойво Хиппеляйнен честный коммунист-ленинец. Потом письма стали сухие и требовательные.
Недели через три пришел столь же сухой и краткий ответ, что НКВД не ошибается никогда: «Мы не арестовываем невиновных людей». Тогда она отправила еще два отчаянных письма — одно опять в НКВД, другое в Верховный совет. Айно просто хотела знать, где ее отец! На эти письма пришли ответы из обеих инстанций. Ее приглашали для разговора в НКВД и в военный трибунал. На всякий случай она собрала сумку и отправилась на улицу Карла Маркса.
Утро было безветренное, душное. В воздухе парило, и день обещал быть жарким, одним из тех, в которые прежде она так любила гулять в Ямке12 у завода, однако теперь было все равно. Пионеры в белых рубашках куда-то направлялись неровным строем мимо стадиона «Юность». По крайней мере, эти люди точно знали, куда идут. Наверняка в летний кинозал, на фильм «Великая иллюзия» о том, как немцы посадили французских летчиков в тюрьму, побег из которой невозможен… Это дневной сеанс, после которого их точно так же строем поведут в столовую на обед, а потом будут подвижные игры и, может быть, громкое чтение книжки Аркадия Гайдара о том, как отец ушел на войну, попрощавшись с семьей. Утром, проснувшись, его сын Алька обнаружил, что отца нет, и уже хотел плакать, желая пойти вместе с отцом. Но мама ответила, что перед походом нужно хорошо поесть. Потом мама шила Альке штаны, рубахи, знамена, вязала теплые вещи, за работой они учили походные песни. Алька все ждал, когда же отправится в путь, но спустя какое-то время отец вернулся живым. Семья была счастлива. Отец посмотрел на все обмундирование Альки и сказал, что все это пригодится ему в будущем. Чему учит читателя этот рассказ? Наверное, быть ответственными, поступать мудро, ценить свою Родину и уважать семейные ценности. Но разве папа Тойво не был таким же ответственным, по-настоящему советским человеком? Так почему же он теперь неизвестно где? Ему даже не позволили взять собой теплые вещи!
Здание НКВД на улице Карла Маркса дышало холодом даже в теплый день. На проходной было даже по-осеннему сыро. Дежурный выписал Айно пропуск и некоторое время, прежде чем отдать пропуск ей в руки, пристально глядел на нее. Ей уже хотелось спросить, что же такое у нее на лбу написано, но она сдержалась. В кабинете ее встретил толстый майор, в жирный подбородок которого врезался воротник френча. Форма была майору явно мала, а это означало, что растолстел он не так давно и еще не успел справить себе новый френч… Нет, что за дурацкие мысли лезли ей в голову!
Толстый майор скучным голосом прочел ей ответ, напечатанный на желтом канцелярском листке: на ваш запрос от такого числа 1937 года имеем сообщить, что ваш отец Тойво Петрович Хиппеляйнен отбывает наказание в Магадане, в исправительно-трудовом лагере Дальстрой, и т.д. — тем же канцелярским бесцветным тоном. Срок наказания составляет десять лет… Десять лет! Это значит, отец вернется только в сорок седьмом, когда Айно будет почти тридцать, а маме целых сорок восемь лет!
— Ваш пропуск, гражданка Кулагина!
Майор бесстрастно расписался в пропуске, и Айно поняла, что ни на какие вопросы он больше отвечать не намерен.
Может быть, что-то разъяснит военный трибунал? Айно почти пустилась бегом вдоль по улице, залитой гудроном. В воздухе парила пылевая взвесь, и от этого городской пейзаж казался затянутым легкой дымкой, как на полотнах художников Возрождения, но для нее окружающая обстановка перестала существовать, мир переместился на желтый листок с серыми буквами и синей печатью: Магадан, Дальстрой… Как же это все далеко!
В трибунале пропускная процедура повторилась вплоть до точек: пропуск, пристальный взгляд дежурного, потом кабинет, в котором сидел столь же толстый военный чиновник:
— Кулагина? Что вам непонятно, Кулагина?
— Я только хочу знать, где мой отец…
— Отвечаю: ваш отец Тойво Петрович Хиппеляйнен получил пятнадцать лет исправительно-трудовых работ и в настоящий момент строит электростанцию на Кавказе.
Желтое окно, в которое прямой наводкой било ослепительное солнце, качнулось перед глазами. Яркий свет ослепил Айно, предметы потеряли четкие очертания и превратились в темные пятна, одно из которых было особенно большое и шевелилось. Это пятно было военным чиновником, и этому пятну Айно сказала:
— Вы мне врете!
— Что? — пятно выросло над столом.
— Я только что была в НКВД. Вот справка: читайте! Магадан, десять лет лагерей. Или вы утверждаете, что это НКВД врет? Вы забрали моего отца, честного коммуниста Тойво Хиппеляйнена! — Чтобы устоять на ногах, Айно вцепилась в край стола. — Отвечайте, где он!
Лицо чиновника постепенно обрело прежние четкие контуры. Он смотрел на Айно со злой ухмылкой:
— Давай-ка поосторожней, Айно Тойвовна. Или ты такая же, как папаша? Гляди, мы и тебя упрячем подальше!
Единственное чувство, которое она пережила в этот момент, была гордость: ее сравнили с отцом.
Крепко сжав в ладони желтый канцелярский листок, Айно отправилась прямиком в издательство «Kirja». Пусть мама думает, что Тойво дали всего — всего! — десять лет. Время неумолимо течет вперед, а это значит, что и отрезок в десять лет когда-нибудь да минует. Ведь даже самых отпетых злодеев рано или поздно выпускают на волю. Как каторжника Жана Вальжана из «Отверженных». Истек срок заключения — и человек свободен, за что бы его ни взяли.
В издательстве «Kirja», обычно шумном, наполненном голосами, табачным дымом и стуком пишущих машинок, было необычно тихо, будто все умерли. Айно робко двигалась длинным коридором, наконец со стороны русской редакции послышались голоса. Айно приблизилась и заглянула в дверь. Две женщины в ситцевых сарафанах сидели за письменными столами перед грудой бумаг, они даже не оторвали головы от работы, когда Айно зашла внутрь.
Айно прокашлялась:
— Здравствуйте! А вы случайно не знаете, где вся финская редакция? Я ищу Хилью Хиппеляйнен!
Черноволосая женщина, похожая на крупную жужелицу, внимательно посмотрела на Айно усталыми красноватыми глазами:
— Финской редакции больше не существует.
— Как?
— Сегодня закрыли на ключ. А сотрудников отправили по домам.
— Значит, мама потеряла работу! — Айно охнула вслух.
— Не только работу, — ответила жужелица. — Хилье Хиппеляйнен и еще двум финкам предписано в двадцать четыре часа собрать вещи и отправиться на поселение в Ухту13.
— В Ухту? Это же на самом Севере!
— На Севере, девонька, на Севере. Ты давай-ка к маме беги. Еще успеешь проститься.
К полудню упала настоящая жара, дыхания не хватало, ноги не шли, но Айно заставляла себя двигаться вперед — еще вон до того угла, а потом до того дерева. Время само расплавилось и потекло чрезвычайно медленно, вязко, как яблочный сироп, в горле совсем пересохло, хотелось пить, хотелось нырнуть в прохладу. А мимо радостные люди спешили по каким-то своим делам, на ходу что-то еще обсуждая, и каждый их них был счастливей, чем Айно, и она отдала бы все что угодно за то, чтобы вот так же беззаботно размышлять о том, что приготовить к ужину и куда сходить в воскресенье. Звуки города не достигали ее сознания. Велосипедный звонок, собачий лай, пение птиц, плач ребенка, ругань грузчиков на крыльце гастронома — все это оказалось за рамками бытия, в той жизни, которая для нее навсегда кончилась.
Но вот наконец и дом, в котором живет мама. Мама-мама-мама! Так неужели же это правда и ничего-ничего нельзя сделать?
— Мама! — Айно влетела в комнату, посереди которой стоял чемодан. В нем вещи были уложены так аккуратно, одна к одной, как только мама умела.
— Aino, — Хилья произнесла спокойно, как человек, который уже ни на что не надеется и ни во что не верит. И дальше продолжила по-фински, что ее отправляют в Ухту. Но ты не переживай, там тоже люди живут. Я буду шить постельное белье и не пропаду. Главное, чтобы у тебя теперь устроилась жизнь.
— Мама! О чем ты говоришь? Ну, какая у меня теперь может быть жизнь? Здесь у меня уже никогда ничего не будет.
— Älä itke, tyttäreni, — Хилья попыталась ее успокоить. Ты только не плачь, доченька, пожалуйста, не плачь. Ты же сильная. Ты не плакала даже в детстве, когда упала с велосипеда и разбила в кровь коленки и локти. Я страшно испугалась, а ты поднялась, отряхнулась и сказала по-русски: «До свадьбы заживет, мама!» — и засмеялась.
— Мама, это уже никогда не заживет! И что же мне теперь делать?
— Ei mitään, tyttäreni, — ответила Хилья. Ничего, просто жить вперед. Жизнь сама вынесет, куда надо. У тебя есть Андрей, держись за него!
Они обнялись и некоторое время стояли посреди комнаты, крепко прижавшись друг к другу. Потом Айно опомнилась:
— Я же совсем забыла, мама! Наш папа жив, мне дали справку в НКВД! — она протянула Хилье мятый листок с сиреневой печатью.
Хилья поднесла справку к лицу, не сразу разобрав, что же это такое, потом несколько раз перечитала сухие строчки.
— Kyllä, minä kestän, — радостно, с облегчением, выдохнула она. Я как-нибудь перетерплю эти десять лет. Вот видишь, все еще не так плохо.
Недели через две пришло письмо из Ухты. Хилья писала, что в поселке мужчин не видно. Остались в основном женщины, карелки и финки, в одинаковых платках поверх светлых волос. Не видно радостных детей на берегу озера, малышей держат дома, а подростки заняты в колхозе. Хилье тоже удалось устроиться в колхоз, там бесплатно кормят три раза и даже платят небольшую зарплату. С первой зарплаты она купила буханку хлеба и банку варенья, это был настоящий праздник. Еще она разбила под окном небольшой огород, успела посадить немного картошки и помидоры — на севере лето запаздывает, так что еще что-то да вырастет, а по вечерам она шьет наволочки с прошвами. Местные их с удовольствием берут в обмен на рыбу, овощи и шерстяные носки…
8
Прыжки с парашютом способствовали укреплению физического здоровья, развивали внимание и концентрацию, а также воспитывали такие личностные качества, как мужество, выносливость, дисциплинированность и т.д. Прыжки с парашютной вышки были, конечно, только наземной имитацией и предназначались для новичков. Настоящим десантникам предстояло прыгать с самолетов, но, чтобы преодолеть свой страх, рекомендовалась сперва парашютная вышка…
Андрей категорически настаивал на прыжках с парашютом.
— Отстань, зачем мне десантироваться с самолета?! — Айно только отмахивалась. Еще чего не хватало.
— Я говорю пока о парашютной вышке. Я сам ее проектировал, тебе разве не интересно?
— Я могу с земли посмотреть, как будут прыгать эти ваши будущие десантники.
— Тебе сейчас нужна хорошая встряска, ты напрочь выпала из реальности. Жизнь течет мимо, а ты сидишь на бережку и страдаешь.
— Я не сижу, я действую, я хожу по инстанциям.
— И много ты выходила? Пойми, некоторые вещи мы изменить не в силах, их нужно просто принять…
— А если я не хочу принимать эти твои некоторые вещи!
— Ладно, я просто хочу, чтобы ты прыгнула с парашютом. Это совершенно безопасно, парашют удерживает металлический трос, а купол всегда раскрыт, у него по окружности кольцо из дюралевых труб…
— Хорошо, я прыгну, только чтоб ты от меня отстал!
— А может, тебе понравится.
— Ага, сейчас! Только мне нужны какие-то штаны, не в юбке же прыгать.
— Значит, ты согласна? А штаны мы найдем.
В воскресенье, когда шли к этой парашютной вышке по жаре, Айно в лыжных штанах и почти мужской курточке думала про Андрея: «Изверг» — и молчала, надувшись. Дорога пылила, пылила пустошь под мостом возле вышки, вытоптанная ногами парашютистов и праздных зевак. Возле вышки кроме инструктора маячило еще несколько подростков, которые приставали к нему с вопросами из праздного любопытства.
— Ну, прыгать-то будем? — нервно выкрикнул инструктор, когда Айно с Андреем приблизились.
— Будем, — с готовностью ответил Андрей, — за этим и пришли.
— Тогда полезай на вышку! — инструктор ответил грубовато, даже не взглянув в их сторону.
— Да не я буду прыгать.
— А кто? Дед Пихто?
— Нет, моя жена будет прыгать. Ночь не спала, готовилась.
Инструктор наконец взглянул на Айно:
— Вот эта пигалица?
Айно кивнула, слегка оробев и перед прыжком, и перед грубоватым инструктором.
— Переломы, сотрясения, эпилепсия, сколиоз, плоскостопие есть?
— Н-нет.
— Допущена. Полезай за мной, если такая храбрая. А ты внизу лови, — кинул он Андрею и, больше не обращая на них никакого внимания, ловко вскарабкался по металлической лестнице на самую верхотуру и уже оттуда прокричал что-то типа: «Улита едет, когда-то будет», точно Айно не расслышала.
— Давай, чего ты, — подначил Андрей.
— Что, вот так просто?
— Говорю тебе, ничего страшного!
Сглотнув первый страх, Айно схватилась за металлические перила и начала подъем, стараясь не смотреть вниз. Лестница не шаталась, и вышка стояла незыблемо, хотя с земли казалось, что столь высокое сооружение должно слушаться ветра, подобно дереву. Но ветра не было. Воздух застыл, не ощущалось ни малейшего дуновения. Это и хорошо, парашют не снесет, думала Айно, хотя куда же его снесет, если он металлическом тросе? Ну, вместе с тросом может снести…
Наконец она достигла вершины.
— Лямки надевай! — коротко скомандовал инструктор.
— Какие еще лямки? — Айно все еще пребывала в растерянности и не понимала, как именно себя вести.
— Парашютного ранца, не лифчика же! — Инструктор коротко ругнулся и подвел Айно к парашюту, парившему над вышкой.
Парашют выглядел надежно, и Айно немного успокоилась, хотя площадка на самой верхотуре была весьма условной, и она никак не решалась отцепиться от несущей металлической балки.
— Иди сюда. Хватит уже бояться. Как говорят, не ты первая.
Айно на негнущихся ногах в три шага приблизилась к инструктору.
— Спиной повернись. Вот так! — Он ловко вдел ее руки в лямки парашютного ранца. — Теперь прыгай. Прыгай, кому говорю! Смелей, вперед!
Айно набрала полную грудь воздуху, как будто он помог бы ей парить в небе, но шагнуть вниз так и не решилась.
— Пошла! — Инструктор подтолкнул ее в спину, и ее ноги провалились в пустоту.
И она воспарила. Ей даже показалось, что сперва парашют потянул ее вверх, вверх, в отверстое сверкающее небо, и она на секунду зависла над городом, который далеко внизу съежился и стал похож на серую кучку мусора, которую большой метлой сгребли к самому озеру. И ей захотелось раскинуть руки и взлететь еще выше, но — парашют заскользил вниз по тросу, и она понеслась вслед за ним и через какое-то мгновение уже оказалась на земле. Андрей принял ее прямо в руки и тут же принялся вынимать из ранца… «Как, и это все?» — очень хотелось сказать ей, но она промолчала.
— Видишь, ничего не страшного, — весело произнес Андрей. — Тебе понравилось?
Она только молча кивнула, переводя дыхание.
И потом, когда они, уже не торопясь, возвращались домой и, страдая от жары, по дороге еще завернули в гастроном, чтобы купить по случаю лимонаду, Айно сказала:
— Теперь я бы хотела прыгнуть с настоящего самолета.
— Ну… — Андрей развел руками. — Пока что все, что могу… Есть, наверное, у нас парашютная секция при авиаклубе, я попробую узнать.
Есть совсем не хотелось. В обед похлебали щей, а под вечер еще прогулялись в городском саду, послушали духовой оркестр… Жизнь катила вперед, как она катила обычно, повинуясь собственной внутренней силе, а где-то далеко, так далеко, что не видно, даже если взлететь высоко в небо, был исправительно-трудовой лагерь Дальстрой, в нем папа Тойво выполнял какую-то положенную ему работу, а рядом с ним работали сотни таких же узников. И еще где-то не очень далеко, на севере, в поселке Ухта, жила ее мама Хилья. А совсем на край света, в Кемский район, недавно выслали Синди со своей мамой, которая так и не научилась говорить по-русски. Может быть, именно за это и выслали, хотя рассказывали, что очередная высылка финнов была каким-то образом связана со смертью Максима Горького. Но как? Ведь Горький умер в Москве, он был уже старый человек, а все старики рано или поздно умирают сами собой, без помощи врагов народа…
— А еще я хочу съездить к маме в Ухту, — сказала Айно Андрею.
— Зачем?
— Просто соскучилась.
— А я думал, мне скоро дадут отпуск, и мы с тобой съездим в Ленинград, у меня осталось там много друзей…
— Успеем, у меня же каникулы длинные, я только на недельку и назад.
— Знаешь, — помолчав, хмуро сказал Андрей. — Это небезопасно. Твоя мама все-таки ссыльная.
— А что безопасно? С парашютом прыгать? А вдруг я готовлюсь десантироваться в Финляндию? Тебе это не приходило в голову? Диверсанты должны быть хорошо подготовлены и помимо финского языка…
— Давай закроем эту тему.
— Нет, постой. Зачем же заранее считать себя виноватым? И почему нужно отказываться от своих родных, если…
— Хорошо, на недельку я тебя отпущу.
Но вечер был уже испорчен и смят. Они сидели на скамейке в городском саду, молча глядя на гуляющие пары, и каждый думал о своем. В глазах у Айно щипало, и она сказала: «Пойдем домой, я хочу спать!» — «Что так?» — спросил Андрей. — «Вчера рано проснулась, лежала без сна, разные мысли в голову лезли». — «Хорошо, пойдем».
Так закончился этот вечер, и еще казалось, что ничего особенного не случилось, подумаешь, размолвка.
На поездку в Ухту Айно пришлось получать специальное разрешение, теперь никто не мог свободно передвигаться в пограничной зоне. С другой стороны, никто не лишал Хилью права на свидание, так что разрешение Айно дали.
Хилья встретила ее на автобусной остановке — Айно не сразу ее узнала. Хилья выглядела как простая деревенская женщина, в пестрой юбке и шерстяной кофте, голову ее покрывал ситцевый платочек в голубой горошек. Но это было совсем не важно, кто во что одет и кто как выглядит. Хилья повела ее на окраину поселка, к дому, вросшему в землю почти по самую крышу. На крыше заметны были многочисленные заплатки, и Хилья пожаловалась, что в дождь крыша течет, и это летом, сейчас, а что будет осенью, даже подумать страшно. Но в доме было чисто, даже на окнах висели клетчатые ситцевые занавески, печь топилась исправно, и из мебели было самое необходимое — стол, лавка у стены, небольшой комод для посуды и деревянная кровать, рассчитанная на весьма невысокого человека, потому что в ней даже Хилье приходилось спать, свернувшись калачиком. Но это тоже было не так и важно. Главное, что приехала Айно.
За ужином Хилья рассказала, что финский клуб в поселке закрыли и Иванов день в этом году не праздновали. Во многих семьях арестовали отцов, а матери и дети остались выживать, кто как может. Хорошо, что Хилья в последний момент придумала взять с собой швейную машинку, к школе нужно будет сшить детям новую одежду, она уже получила несколько заказов…
— Мама, — только и могла произнести Айно. — Мама…
Ведь ей казалось, что мама сгинула в бездну неизвестности, как и папа. А мама жила, жила и в этой северной глуши, в которой вольготно чувствовали себя только дикие звери.
— Мама, тебе нельзя здесь оставаться, — сказала Айно решительно, по-русски.
— Но почему? — возразила Хилья. — В городе у меня совсем нет работы. А здесь какая-никакая, но есть. Я уже работала на прополке, осенью пойду убирать картошку. Продукты здесь дешевые, если экономить, то можно кое-как протянуть.
— А зимой?
— Зимой устроюсь на лесопункт, — не задумываясь, ответила Хилья. — Или буду ухаживать за лошадьми, их нужно кормить. Станет совсем плохо — продам папины часы.
— Почему не продала до сих пор?
— Я все еще надеялась, — коротко ответила Хилья.
И Айно поняла, что мама надеялась, что Тойво вернется и спросит, а где часы…
Хилья сказала, что может стирать за еду. У местных женщин много детей, за всеми не успеешь стирать, а они когда молока дадут, когда пару яиц…
— Мама, почему так? — не выдержала Айно. — Ведь ты работала в издательстве, ты грамотная. И что — теперь зарабатывать постирушкой?
Об этом не стоило даже спрашивать. Некогда такие красивые мамины руки успели загрубеть, покрыться трещинками, от работы в поле под ногтями обозначились невымываемые черные каемки. Мама стеснялась своих рук и прятала их под столом, но Айно заметила и то и другое — и черные каемки, и то, что мама их прячет.
Хилья еще рассказала, что, когда они только отправлялись сюда в Ухту, на выезде из города к ним в грузовик подсадили певицу из национального театра Эйлу Мериля, вещей при ней было всего ничего. То, что на себе, и еще скромный такой узелок с одеждой. Так вот, она поднялась в этом грузовике во весь рост и запела по-русски «Широка страна моя родная», и все ей подпевали, уж кто как умел. И конвой не мог заставить их замолчать, потому что советская же песня: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», но они понимали, что те же самые слова теперь звучат совершенно иначе, и те, кто их слышал, тоже все понимали…
Айно еще затеяла разговор о том, как же их найдет папа Тойво, когда вернется через десять лет. Из казенной квартиры их выселили, Айно наверняка к тому времени куда-нибудь переедет из этого общежития… Но об этом тоже не стоило даже загадывать. Главное, что сейчас они были только вдвоем, а над крышей простиралось изменчивое небо, прямо за калиткой начинался темный сырой лес. Поселок стоял на большом озере, которое оставалось холодным в самую жару, а в непогоду подавало грозный голос, ударяясь волнами в берег, тогда протяжно скрипели вековые деревья, пронзительно кричали чайки, а в камышах ходили крупные щуки, производя всплески сильными хвостами, но это был другой, не городской шум, и в этом шуме можно было легко укрыться. Айно нравились светлые ветреные вечера, когда в печке протяжно завывала и звякала заслонка, а на столе пускал пар настоящий медный самовар с посаженным на конфорку фарфоровым чайником с клеймом еще императорского завода. Самовар тоненько пел, крышка на чайнике вздрагивала. И было слышно, как за окном под ветром скрипели сосны, царапая ветвями ветхую крышу.
Из Ухты она вернулась домой спокойная и если не радостная, то, по крайней мере, смирившаяся с ходом событий и с тем, что вопреки всему нужно жить дальше. И дома было еще несколько счастливых дней с чаем и мятными пряниками, и они с Андреем готовились к поездке в Ленинград.
А перед самым отпуском Андрей на всякий случай зашел к директору еще раз напомнить о квартире, которую ему обещали полгода назад, Айно знала, что Андрей может задержаться, поэтому не волновалась, проводя время за книжкой, но в десять вечера ее охватила смутная тревога. Это что же такое происходит? Можно, конечно, разговаривать с директором и час, и полтора, а потом еще пропустить с приятелями пива — отпуск все-таки, но ближе к ночи все равно следует вернуться домой. Она несколько раз подбегала к окну — может быть, Андрей с кем-то заболтался на улице? Однако под окном было пусто, редкие прохожие торопились по своим домам, их каблуки звучно отстукивали минуты, текущие мимо по деревянным тротуарам. Андрея не было. Айно уже хотела накинуть пыльник и отправиться его искать — но куда? В пивную на Малую Подгорную? Но пивная давно закрылась.
Айно решила, что в голову ей, как обычно, лезут всякие глупости, а на самом деле Андрей задержался по какой-то совсем обычной причине. Подумаешь, десять вечера. За стеной мужики порой и до утра гудят. Она вернула пыльник на вешалку и снова взялась за книжку, но чтение продвигалось плохо, она никак не могла отделаться от мрачных мыслей, напротив, чтение только усугубляло печальные предчувствия. Тогда она придумала навести порядок в шкафу. Мама Хилья часто перетряхивала шкафы и очень аккуратно раскладывала вещи по полочкам, у Айно на это никогда не хватало времени, да и было откровенно лень. Однако сейчас занятие оказалось самое подходящее. Айно вытащила из шкафа вещи — все, какие были. Вроде бы их было не так и много, но, разложенные на кровати, они образовали приличную кучу. Вот платье в горошек, в котором она выходила замуж. Еще и года не прошло, а платье кажется смешным и даже немного детским. Ну что за рюши на рукавах, что за бантик на поясе? Эх, мама-мама, ты все думала, что Айно у тебя маленькая девочка, а эта девочка взяла и замуж вышла! Айно захотела примерить это платье, ни разу не надеванное со дня свадьбы, но едва в него влезла. Платье стало тесно в груди и едва не трещало по швам на талии. Неужели она так растолстела? Но почему? Питалась не особенно сытно, на пироги не налегала, если только в институтской столовой в обед, потому что пирожки там пекли хорошо, а все остальное готовили отвратительно. Айно с досадой стянула с себя платье в горошек и отправила его в шкаф. Как говорится, висит — есть не просит, все-таки свадебное.
А вот трикотажная курточка Андрея, которую он относил всю долгую зиму. Курточка потерлась на локтях и выглядела неважно, мама Хилья наверняка придумала бы поставить на рукава кожаные заплаты, но Айно не умела так аккуратно шить. Пара рубашек, которые Андрей приобрел незадолго до свадьбы, выглядели тоже неважно. Из прачечной они вернулись линялые и выглаженные кое-как. Айно терпеть не могла тяжелый утюг, который работал на горячих углях. Белье выходило из-под него без единого залома и складочки, но это ж надо было попотеть! Айно опять представилась мама с этим утюгом, как она сперва еще размахивала им туда-сюда, охлаждая до нужной температуры, чтобы не испортить нарядную блузку. У мамы все это выходило как-то весело, за ней было даже приятно и интересно наблюдать…
Скомкав рубашку в руках, Айно присела на кровать. Хорошая ли она жена для Андрея? Вот мама почему-то сказала, что она была плохой женой для папы Тойво. Но почему? Или это просто чувство вины из-за того, что уже ничего нельзя изменить? В детстве Айно считала, что у нее лучшие родители из всех возможных и что она родилась в лучшей на свете стране в лучшем ее городе. Вообще-то лучшим городом, конечно, считалась Москва, но в ней не говорили по-фински, а в Петрозаводске можно было говорить на каком угодно языке, как тебе больше нравится: по-фински, по-английски или по-русски, а то и по-шведски, и всегда находились люди, которые были рады поддержать разговор. Что же случилось с этим городом и с этой страной?..
В коридоре раздались шаги, и в дверь ввалился пьяный Андрей. Он едва держался на ногах. Ворот его тенниски был грубо разорван, брюки испачканы в глине.
— Анька! — с порога прорычал Андрей. Прежде он называл жену Анькой только в шутку. — Воды, что ли, нагрей. Не видишь — я грязный как черт.
Айно даже не спросила, что такое случилось. Со страхом обогнув Андрея, она прошмыгнула коридором на кухню и поставила на примус большую кастрюлю. Ей очень не хотелось возвращаться в свою комнату, но Андрей снова громко крикнул: «Анька!», и ей сразу же стало стыдно за то, что все два этажа теперь знают, что Андрей явился домой пьяный…
Айно не стала выключать примус на всякий случай, но в комнату вернулась и застала Андрея на полу. Он пытался снять ботинки и запутался в шнурках, хотел подняться, но ничего не получалось, и от этого он бил себя по голове.
— Я на стройке упал прямо в яму, а там мокро…
Айно дернула его за ворот, но уронила, тогда она подхватила под мышки и поволокла по полу, как мешок с картошкой.
— Я зачем на стройке работаю, а? — Андрей кое-как прилеплял слова друг к дружке. — Чтобы ты нормальной жизнью жила, а не как… — Он громко икнул и пропустил определение. — А ты кто такая на самом деле?
Мутные глаза его уставились на Айно, как будто он и в самом деле не помнил, кто она такая.
— Ты дочь врага, вот ты кто! — Он опять икнул, с трудом поднялся на четвереньки и пополз к кровати, оставляя за собой на полу грязные разводы. — И пока я с тобой, мне вообще ничего не светит, поняла? Мне сегодня так и сказа-али… — Андрей, не договорив, сник и рухнул лицом в пол.
Айно решила оставить его в покое. Хорошо только, что их сейчас никто не видит — ни мама, ни папа Тойво, ни Синди, никто из русских подруг по институту. Это же позор какой! Она еще сходила на кухню выключить примус, а заодно и тщательно вымыть руки и лицо, как будто к ним прилипла едкая грязь. Потом, повесив одежду на спинку стула, она с головой нырнула под одеяло и отвернулась к стенке. Она так частенько делала в детстве, пытаясь спрятаться от малых и больших детских бед и обид. Вот так закрыться одеялом от целого мира, а завтра утром проснуться…
Андрей очнулся среди ночи и, едва скинув ботинки, залез к ней в постель, как был, в рваной тенниске и грязных штанах. Он прижал ее к стенке так, что она едва могла пошевельнуться, и так лежала с открытыми глазами до самого утра, не в силах задремать, думая: «Я вышла замуж за пьяницу». Потом, когда с улицы донеслись первые звуки, решила подняться, чтобы немного прибрать в комнате и вымыть пол. Все равно не спалось.
На кухне соседка Люба в папильотках с ночи и темном старушечьем халате растапливала дровяную плиту. Муж ее гудел каждое воскресенье, так что Любы стесняться совсем не стоило, тем более что она встретила Айно радостно, с хохотком:
— Чего, твой вчера на рогах пришел? Привыкай, такова семейная жизнь, чуть слабину дашь, как он хлоп мордой об пол. Так что пускай лучше дома пьет, все спокойней. Да и карманы не обчистят, в пивной народ ушлый. У твоего-то деньги хоть целы?
— Не знаю, — Айно пожала плечами и опять раскочегарила примус, чтобы нагреть воды.
— Беги скорей проверь, пока он дрыхнет.
— Я у своего мужа по карманам не шарю.
— Ну и дура. Думаешь, у него от тебя секретов нет? Я тоже так по первости думала, а потом…
— У моего мужа нет от меня никаких секретов! — твердо сказала Айно, но в комнату все-таки вернулась. Пиджак Андрей вчера не надевал, значит, бумажник должен быть в кармане брюк, но ведь Андрей залез под одеяло, как был, в штанах. Айно откинула одеяло, только дальше искать не стала, потому что от Андрея разило перегаром, и он заливисто прихрапывал, перевернувшись на спину.
Айно взяла ведро и тряпку, вернулась на кухню, на которой Люба, по всему, затевала варить щи и второе. Она варила огромные кастрюли еды каждые выходные, чтобы хватило на целую неделю. Наверное, это было очень скучно — целую неделю есть одно и то же, но Айно стеснялась спросить об этом.
— Ну чего, порядок? — Люба помешивала огромной поварешкой кипящее варево. Именно так изображали в детских книжках злых колдуний за работой. Вдобавок у Любы был очень длинный нос, и Айно поначалу еще удивлялась, как это Люба вышла замуж с таким носом.
— Да, — ответила Айно, только чтобы Люба отстала.
— Нет, пусть уж лучше пьет, чем по бабам ходит. На баб-то денег еще больше изведет, да и заразу какую подцепит. Оно тебе надо? Твой-то мужик видный, ему ни одна не откажет… А я так для себя решила, что лучше сама мужу поллитру куплю и закуску организую, чтоб, значит, дома выпил и — в постель, а не в канаве валялся. Ищи его потом!
Айно набрала в ведро горячей воды и разбавила холодной из-под крана.
— Зачем керосин понапрасну палишь? — вдогонку сказала Люба. — Сказала бы, что просто воды нагреть, — пустила бы я тебя на плиту, что мне, жалко?
Может быть, так действительно было бы разумней, но Айно опять постеснялась пристроиться.
Андрей по-прежнему спал, выдыхая пары алкоголя и смешно причмокивая губами. Постельное белье было безнадежно изгваздано, а ведь Айно только два дня назад его поменяла. Ну, да не это самое главное… Она обмакнула тряпку в ведро, крепко отжала и шлепнула на пол под самым окном. Там было почище, а если сразу начать замывать на полу разводы — вода тут же станет грязной… Дочь врага народа, вот, значит, как. Однако почему он вспомнил именно сейчас? Или случайно вылетело по пьянке? Значит, и по трезвому делу он размышлял, что угораздило жениться на дочери врага. То есть красного финна, конечно, который впоследствии оказался врагом.
В половине восьмого раздалась трель будильника. Айно поставила его еще вчера на половину восьмого — торопиться некуда, но и залеживаться в постели она не любила. Утро провалялась — считай, весь день насмарку.
По звонку вскочил Андрей. Присев на постели, он протер глаза, явно не понимая, что происходит, потом произнес:
— Айно! Сколько сейчас времени? Я же опоздал на работу.
— Не опоздал, ты вчера в отпуск вышел, — ответила Айно, не прерывая своего занятия.
— А почему я одетый сплю? Что вообще происходит?
— Это у тебя лучше спросить.
Андрей хлопнул себя по лбу.
— Черт! Я ведь даже не помню, как домой добрался.
— Зато я все прекрасно помню.
— Что ты помнишь? Что такое было вчера? — Андрей с отвращением стянул с себя грязные штаны и тенниску, оставшись в одних трусах.
— Как что? Завалился в комнату, пьяный в стельку, сказал, что упал в яму, испачкал все вокруг…
— Я упал в яму?.. Ну да, на стройке, я просто оступился! Айно, ну прости, мы просто выпили с мужиками, все-таки отпуск…
— Я поняла, что все-таки отпуск. Деньги хоть целы?
Андрей суетливо обшарил карманы брюк.
— Фу ты! Бумажник на месте, как только не выпал… Ты сердишься? Я тебя чем-то обидел?
В одних трусах Андрей казался будто ниже ростом и вообще выглядел жалко, Айно даже не хотелось смотреть в его сторону, она уткнулась в ведро и яростно полоскала тряпку, как будто ничего важнее сейчас не было.
— Айно, ну прости меня! Я дурак, ладно.
— А я дочь врага народа! — Айно наконец оставила тряпку и выпрямилась. — И пока ты живешь со мной, тебе ничего не светит, так?
Андрей, будто что-то такое вспомнив, прошел к столу и медленно опустился на стул.
— Это… я вчера говорил с директором по поводу квартиры…
— И?
— Он сказал… Айно, он действительно так сказал!.. Нет, ну ты подумай. Я ведь именно поэтому напился!
— Что? Что он сказал?
— Что нам следует развестись, только тогда мне дадут квартиру… И что если я хочу продвинуться по службе… Айно, но это же все понарошку будет.
— Что понарошку?
— Понарошку разведемся, как бы. А на самом деле не разведемся. Айно, рано или поздно кончится же этот кошмар!
— Да? А если не кончится? Если завтра придут и за мной, и тогда ты станешь мужем изменницы родины?
— Айно, ну какие глупости ты говоришь!
— Я тоже когда-то так думала, что глупости! — Она вернулась к своему ведру, с остервенением отжала тряпку и принялась драить пол так, как будто кому-то мстила.
Андрей все так же аморфно сидел на стуле, бессмысленно глядя перед собой, потом наконец произнес:
— Я схожу выпить пива. Башка трещит.
— Сходи! — равнодушно бросила Айно, хотя пивная еще не открылась, но Андрей, наверно, этого не понимал.
Пускай идет. У нее будет время собрать вещи.
И только когда дверь за Андреем закрылась, она заплакала. Рыдания подкатили к самому горлу и вырвались наружу. Она обрушилась на кровать и прикусила подушку, чтобы не плакать в голос. Она все еще стеснялась соседей. Потом, собравшись с духом, быстро покидала вещи в чемодан, с которым недавно ездила в Ухту. Взяла самое необходимое, на первое время. А где она пересидит это самое первое время, Айно пока представляла плохо. Но медлить было нельзя. Так, решительно сжав в ладони ручку чемодана, Айно вышла на улицу.
Идти было все равно куда, и Айно направилась в сад отдыха. Там можно было спокойно отдохнуть на скамейке и еще раз все обдумать. Ей следовало, наверное, устроиться на какую-нибудь работу и перевестись на вечернее отделение. Учиться оставалось два года — всего ничего. А работать можно, например, в газете, за всеми событиями она почти забросила свою писанину, самое время вспомнить, тем более что государство поощряет учебу без отрыва от производства.
Сад потихоньку оживал. Мимо куда-то торопились школьники, хотя они же были на каникулах, и торопиться им было совершенно некуда. Родители вели к озеру маленьких детей в шортах и белых панамках. Теперь Айно стало почему-то страшно за этих детей. Может быть, потому, что с ней все самое плохое уже успело случиться, а с ними еще нет. И они наверняка верили, что живут в лучшей стране на свете, как когда-то верила она.
Ей хотелось есть, хотелось просто обнять кого-то, но обнять было некого, в этом городе у нее не осталось ни одной родной души. Даже девчонки, с которыми она училась в институте, наверняка разъехались на лето по своим деревням… Айно вдруг поняла, что, если она даже напросится к кому-то на чай, ей будут не рады, потому что ее появление в любом доме само собой подозрительно. Раньше она как-то не задумывалась над этим всерьез, что ей действительно просто не к кому обратиться.
Ей почудилось, будто кто-то ее окликнул. Нет, скорее всего, именно почудилось. Однако через пару секунд она опять услышала: «Айно!» — теперь уже очень четко. По дорожке к ней приближался Виктор Клишко. Айно давно забросила собрания безбожников, пожалуй, с того момента, как познакомилась с Андреем, а Виктора Клишко встречала пару раз на улице, они здоровались и только, ни словом даже перекинулись.
— Отдыхаешь, красавица? — Виктор пристроился рядом с ней на скамейке. Айно заметила, что он сильно и нехорошо постарел, вдобавок еще одет был неопрятно, кое-как. Впрочем, может быть, прежде Айно не обращала на это внимания.
— Да вот… — Айно не хотелось жаловаться Клишко, хотя, с другой стороны, хотелось пожаловаться хоть кому, и все-таки она сдержалась.
— А у нас лекция начинается через полчаса в летнем театре. Происхождение человека. Хочешь послушать?
— Я знаю, что человек произошел от обезьяны.
— Да, но не знаешь подробностей! А у нас сегодня выступает лектор из Ленинграда!
— Спасибо, только у меня тут назначена встреча.
— Уезжаешь, что ли, куда? — Клишко наконец заметил чемодан.
— Да. Наверное.
— Ну, тогда бывай, — равнодушно заметил Клишко.
И тут наконец Айно не выдержала:
— Виктор Иванович! Я хотела спросить насчет молодежной газеты…
— А что насчет газеты?
— Мне на лето работа нужна… Да, хотя бы на лето. Может быть, в газете есть место?
— В газете точно нет, — он глубоко вздохнул. — Может статься так, что скоро и газеты этой не станет, лишнего понаписали, так-то… А вот в бюро новостей ТАСС, кажется, требуется секретарь. Скажи, что по моей рекомендации. В ТАСС меня уважают пока что.
Последние слова Клишко произнес очень грустно, и Айно поняла, что у этого человека тоже не все в порядке, но уточнять не стала, потому что тогда пришлось бы рассказывать о себе, мол, не расстраивайтесь, время такое…
Значит, завтра нужно будет навестить бюро новостей ТАСС. Его отделение находилось в Доме связи, сразу за Гостиным двором. Однако до завтра нужно было еще дожить. Айно прошлась по набережной, небрежно помахивая чемоданом, хотя он был порядком тяжел, чтобы вот так им помахивать, посмотрела, как на пристани швартуются суда, прибывшие с того берега, купила мороженое, чтобы заглушить острый голод…
— Айно!
Она вздрогнула и даже уронила мороженое, потому что узнала голос Андрея. Меньше всего она хотела видеть его сейчас, однако спрятаться было некуда. Андрей подлетел к ней с мертвенно-бледным лицом, от него разило пивом:
— Айно! Ну разве можно так поступать? Я чуть с ума не сошел!
— Где? В пивной на Малой Подгорной?
— Мне надо было опохмелиться. С мужчинами это случается. А когда вернулся домой, тебя уже не было. И я подумал…
— Что я ушла к другому? — Айно нужно было вылить на него до конца свою злость.
— Нет. Я подумал … что они тебя тоже забрали. И что ты едва успела собрать свои вещи, Айно!
Он глупо и радостно засмеялся, потому что самое страшное не подтвердилось. И ему просто не пришло в голову, что Айно может вот уйти сама, не попрощавшись. Он даже не спросил, зачем она взяла чемодан. Он просто крепко схватил ее в охапку и прижал к себе. От него пахло потом. Рубашка, которую он надел вместо рваной тенниски, была мятой, вдобавок он застегнул ее не на ту пуговицу, но выглядел Андрей до того счастливым, что Айно приникла к его груди, потому что никто иной в целом свете так бы не радовался, что она отыскалась и что все еще может быть по-прежнему.
Айно все-таки решила устроиться в бюро новостей. Деньги были не лишние, потом, на эту зарплату можно было снять чистую комнату и наконец убраться из общежития. Бюро новостей нуждалось в сотрудниках с финским языком, а репрессированные были практически в каждой финской семье. Поэтому с самого утра в понедельник Айно отправилась в бюро. До него было вовсе недалеко пешком, только пересечь мост, а там, возле Гостиного двора, в самом сердце города, уже нарастало будничное оживление, открывались лавки и рыскали хозяйки с большими сумками.
Дом связи снаружи походил на баню, обычное двухэтажное здание с ушедшим в землю цоколем. С торца был вход в почтовый зал, во дворе обильно произрастала сирень, пышная по весне, но уже отцветшая к середине лета. Под кустами в пыли валялась симпатичная лопоухая дворняга, вывалив розовый язык, и почему-то эта картинка убедила Айно, что бояться нечего и нужно смело потянуть на себя дверь с табличкой «Бюро новостей ТАСС». Айно так и сделала и сразу окунулась в стрекот множества печатных машинок и даже слегка оробела, потому что бюро наверняка работало четко, как часы, а она своим появлением могла сбить этот механизм с ритма… Мимо пробежал какой-то шустрый человек с ворохом бумаг на вытянутых руках. Айно устремилась за ним, и он привел ее в нужное место, именно в отдел кадров.
— Кулагина? Айно? Финским владеешь? По-русски писать умеешь?
На нее посыпались вопросы, на которые она отвечала односложно и без запинки, в основном «да».
— Тогда можешь приступать прямо сегодня, Кулагина. Паспорт с собой?
— С собой.
— Работы будет много!
Айно пыталась произнести слова благодарности, но ее попросту никто не стал слушать. Ее отвели к столу возле самого окошка, заваленному бумагами, тут же велели разобраться с входящими-исходящими и сунули в руки журнал в дерматиновом переплете.
К сентябрю, к началу занятий в институте, она перевелась на вечернее отделение. Работы в бюро новостей было действительно много, однако она приспособилась, да еще и сама писала заметки в «Красную Карелию», в основном о тяжелом положении трудящихся в капстранах. Писала и попутно переживала за этих самых трудящихся, как только они там выживают, вкалывая на помещиков и капиталистов?
Однажды пришло письмо от Синди. Синди писала на старый адрес, но из общежития Кулагины съехали в чистую комнатку почти в самом центре города. Хозяйка была аккуратная русская старушка, которая не приставала с вопросами и вообще вела себя тихо, проводя время за созерцанием уличных событий на лавочке, если выдавались теплые дни. А в дождь сидела у окошка, и Андрей едко шутил, что вот ей точно можно пришить шпионскую деятельность. И почему только органы не обращают внимания на таких вот тихих старушек?..
Люба, длинноносая соседка по общежитию, передала письмо Синди в стройтрест, а там его вручили Андрею, и Синди таким образом нашлась. Она писала, что они с мамой устроились на работу в колхоз, доят коров, с которыми разговаривать по-русски вовсе не обязательно, и это большое облегчение для мамы, а брат ухаживает за лошадьми и тоже доволен своей должностью, потому что с животными все-таки лучше работать, чем с людьми. Все бы ничего, да по весне случилась эпидемия тифа, умерло очень много переселенцев, и местные власти даже пошли на послабления, иначе все трудящиеся района вымерли бы как мухи. Синди тоже перенесла тиф, но все-таки выкарабкалась, а что волосы сбрили наголо, так ерунда, отрастут!
В новостях из районов о тифе не было ни слова. Сообщали, что вальщики леса перевыполняли план на 15 процентов, а вот с добычей извести прорыв, который нужно срочно ликвидировать… Айно знала, что известь добывают на острове женщины и дети из числа выселенных и что многие умирают от недоедания, а еще оттого, что некоторые от голода начинают грызть известь. Знала, конечно, чисто по слухам, но слухи бывали достовернее газетной информации.
К концу октября, который выдался на редкость дождливым, и листья на деревьях, не успев пожелтеть, побурели и сгнили от непреходящей сырости, Айно пережила странное желание лизнуть недавно побеленную печку в комнате, с некоторым волнением она смотрела и на крашенный известью потолок, в институте ей хотелось откусить кусочек мела. Что же это такое? Неужели один только слух о детях, которые едят известь, заставил ее проникнуться их бедой? А тут еще поздно вечером, после окончания лекций в институте, Айно упала в обморок прямо в вестибюле. Ей вызвали врача, пожилая докторша в круглых очках с седой дулечкой на макушке, измерив ей давление и пульс, подробно выспросила о симптомах, предшествовавших обмороку.
— Я, наверно, просто переутомилась, — Айно порывалась уже встать с кушетки и бежать по своим делам. — Вчера до ночи готовилась к семинару по истмату, а с утра пошла в бюро новостей.
— Лежи, лежи, — доктор жестом остановила ее попытку подняться. — Тебе, милочка, теперь не к истмату нужно готовиться.
— А к чему?
Докторша хмыкнула:
— Я надеюсь, ты хоть замужем, молоденькая ведь совсем.
— Замужем? А, да. Я замужем.
— Ну, вот вернешься домой и поздравишь мужа.
— С чем?
— С ребеночком! Я когда носила своих, весь угол у печки сгрызла. Кальция недостает, у него сейчас косточки формируются, молочные продукты нужны.
— С к-каким еще ребеночком? — Айно присела на кушетке. — Но мне же нужно сперва доучиться.
— До весны доучишься, а там… Ты как думала, милая? Живешь с мужчиной, от этого естественным образом заводятся дети! — Врач решительно поставила штамп в какую-то справку.— У тебя кто из родных в помощь? Мама, сестры?
— Мама. Только она сейчас в Ухте.
— Значит, выпишешь маму из Ухты. Мама, видно, молодая еще.
— Да, только ее из Ухты не выписать. Она там… в общем, выслана. А папу арестовали, и о нем…
— Так, значит, — вздохнула врач. — Знакомая история. Чем-то ты мне, деточка, нравишься. Может, своей наивностью. — Она еще раз внимательно и долго посмотрела на нее сквозь толстые стекла очков. — Комсомолка?
— Конечно, а как же…
— Это хорошо. Комсомол своих не оставляет в беде.
— Что это значит?
— А вот что. Обратишься в райком комсомола на улице Урицкого. Найдешь секретаря Людмилу Гоккоеву, скажешь, так и так, меня отправила к вам врач Годарева. Расскажешь Людмиле, что да как, что маму надо из Ухты вернуть. Я надеюсь, мама твоя ничем не провинилась перед советской властью?
— Мама, да что вы! И мой папа…
— Ладно, папу пока оставим. А насчет мамы обратись к Людмиле Гоккоевой. Запомнила?
— Да, конечно. Людмила… Почему именно к ней? Она ваша знакомая?
— Когда-то жили в одной квартире, выросла на моих глазах. Такая же, как ты, была пигалица.
Айно решила пока ничего не говорить Андрею. Ни про беременность, ни про райком комсомола. Почему — вряд ли бы она объяснила даже самой себе. Боялась грядущего, может быть. И самой беременности, и того, что будет, когда родится ребенок. Нет, как это вообще — собственный ребенок. В детстве у нее была всего одна кукла, и с той она играла очень мало, боясь испортить. Мама не разрешала менять кукле прическу, переодевать ее или купать в тазике, потому что кукла была американской. То есть не потому, конечно, что американской, а потому, что очень красивой, почти как настоящая девочка, и Айно могла ее испортить. Но ведь теперь у Айно будет даже не кукла, а маленький живой человек…
Айно пришлось отпросить на час раньше из бюро новостей и на всех порах лететь через мост в райком на Урицкого. День выдался ветреный. Бурые листья, хаотично носящиеся в воздухе, напоминали воробушков, метавшихся в преддверии зимы в поисках укрытия, и Айно внезапно стало жаль и воробушков, и эти бурые листья, которым не дали пожелтеть, чтобы предстать во всей красе осени, и ушедшего лета, и себя, и ребенка, который должен родиться… Почему? Потому что осенью всегда прорастает острая жалость ко всему живому, которое приходит в мир для радости, а получается, что для печали…
9
Девочку назвали Светочкой.
Она родилась в самом начале лета 1938 года, позволив маме благополучно сдать экзамены за третий курс, и впереди оставалось еще целых три месяца, чтобы не нужно было ходить ни на работу, ни в институт. К тому же в помощь из Ухты вернулась Хилья, и теперь навсегда.
Почему Людмила Гоккоева помогла Кулагиным? Да нипочему, просто так, потому что секретарь райкома и должен был помогать рядовым комсомольцам учиться, жить и воспитывать детей.
Людмила Гоккоева смело заявилась к директору строительного треста и со всей силы, нахмурив брови, стукнула кулаком по столу:
— Почему у вас молодой инженер ютится по съемным комнатам? Вам что, не нужны перспективные кадры?
— К-какой еще молодой инженер?
— Андрей Кулагин, — Гоккоева приняла такой грозный вид, что директор испугался по-настоящему.
— Дак у него в анкете…
— Во-первых, не у него в анкете, а у Тойво Хиппеляйнена. Тойво у вас уже ничего не попросит, а Андрею Кулагину еще жить и строить нашу страну. И ребенка воспитывать, между прочим. Вы что же, не верите в будущее страны Советов?
Помимо прочего, Людмила Гоккоева была женщина яркая, интересная, отказать ей было сложно даже в мелочи, особенно мужчинам среднего возраста. Таким образом, инженер Кулагин получил двухкомнатную квартиру в бараке, к которому его же родной трест не так давно провел водопровод и канализацию.
Хилья вернулась из Ухты поникшей и постаревшей. Возле глаз морщинки легли тонкой сеточкой, но от этого только казалось, что она не перестает улыбаться. В волосах появились седые пряди, еле различимые в ее светлой шевелюре. Хилья больше не завивала волосы, как до ссылки. В Ухте она не стриглась и теперь закручивала волосы на затылке в тугой старушечий пучочек. «Мама, тебе надо постричься», — говорила Айно, с печалью отмечая случившиеся с Хильей метаморфозы. «Зачем? Кто тут на меня смотрит?» И все, что ей только ни советовали, Хилья отсекала этим вопросом: «Зачем?» Кажется, она даже не обратила внимания, что город за ее отсутствие изменился. Стало больше людей и машин, последние уже не вызывали у детворы прежнего восторга, мальчишки не бежали по улицам за каждым автомобилем и не принюхивались к запаху бензина, как раньше, сладострастно втягивая выхлопные газы. Вдобавок на улицах появилось множество молодых военных, которые вальяжно прохаживались по деревянным тротуарам, хвастаясь новенькой формой. Одного за другим парней, с которыми Айно училась в школе, ходила на каток и в кино, стали призывать на военную службу — русских, карелов, финнов. Хилья наблюдала за ними и удивлялась, что они же почти дети. Зачем вдруг понадобилось срочно призвать их на военную службу?
Впрочем, этот вопрос промелькнул у Хильи в голове лишь однажды. Когда родилась внучка, ни о чем другом она уже не могла думать, погрузившись в пеленки и сочинение обеда из того, что можно было купить в магазине. Конечно, на работу она не вернулась, да и вряд ли бы ее куда-нибудь взяли.
Ту зиму Хилья помнила плохо, в ней и не было ничего иного, кроме бесконечной стирки и бессонных ночей — Светланка была девочкой беспокойной, просыпалась каждые два часа, возможно, просто хотела есть, а у Айно недоставало молока, и с трех месяцев пришлось вводить прикорм с молочной кухни, которая благо была в соседнем доме, и в полдень, отправляясь с девочкой на прогулку, Хилья по пути получала на этой кухне молочные смеси. Там к ней неизменно обращались «мамаша», и Хилья не возражала. Внешнюю сторону жизни, что вообще происходит в городе и в стране, Хилья узнавала только из газет, которые по привычке читала каждый вечер. Оказывается, Петрозаводск готовился к встрече папанинцев. На проспекте Карла Маркса вывесили сотни флагов, плакатов, лозунгов. На площади 25 октября установили большие портреты Ленина, Сталина, Молотова, Калинина, Ворошилова и Ежова, а также огромное панно, изображающее ледовый лагерь. У Дома народного творчества установили макет дрейфующей станции «Северный полюс». И еще рабочие Петрозаводской артели «Пищепром» к приезду товарища Папанина приготовили большой торт и венский крендель.
Артель «Пищепром» для Хильи была так же далеко, как и лагерь папанинцев, праздники остались за бортом ее жизни, ютившейся на маленьком островке внучкиного детства, и всякий день, укладывая Светланку спать, Хилья тихо радовалась тому, что еще один день прошел без происшествий, что под вечер вся ее семья вернулась домой, что никто не пропал из ближайшего окружения и что из окушков удалось сварить такую наваристую уху, что Айно даже сказала: «Вкусно, мама», обычно же она была скупа на похвалу, занятая своей учебой и новостями бюро ТАСС. Что ж, зато денег с двух зарплат худо-бедно хватало, и Светланка не нуждалась ни в чем. Так, в полузабытьи, пролетел год. Светланка встала на ножки, а Айно окончила институт, и Хилья надеялась, что по вечерам, по крайней мере, она будет дома. Однако не тут-то было, каждый вечер находился какой-то повод для новой заметки, поэтому на малейшую просьбу матери Айно отвечала: «Отстань, мне некогда!»
Айно даже словом не обмолвилась о том, что Синди Бюркланд удалось переехать в поселок лесозаготовителей Пай, все-таки ближе к Петрозаводску, туда даже ходил поезд, и Синди удалось восстановиться в институте, правда, на заочном отделении. И Андрей тоже молчал про это, а может, Айно и ему ничего не сказала. Синди однажды просто внезапно нагрянула в гости, похудевшая, вроде бы даже чуть выше ростом, но по-прежнему веселая и задорная, при виде Светланки, конечно, воскликнула: «Ух ты!» Айно, по обыкновению, не было дома. Хилья поила Синди чаем с пряниками, Синди уплетала за обе щеки и попутно рассказывала, что в районах со снабжением стало совсем плохо, особенно с мануфактурой и готовой одеждой. В Кеми с утра к магазину выстраиваются очереди, милиция дежурит где-нибудь в переулке, а потом счастливцев заводит по пять-десять человек гуськом в магазин, как арестантов, — это чтобы кто-нибудь без очереди не проскочил. А если им рубль сунуть в руку, пропустят без очереди, только город-то маленький, стыдно без очереди лезть, как будто тебе больше всех надо. Про Пай и речи нет. Там населения всего-то четыреста пятьдесят человек, а сколько недовольства и проклятий! Честный рабочий, если даже крайне нуждается, не может купить себе ни белья, ни брюк, вообще ничего самого необходимого, разве что у спекулянтов за удвоенную цену. Так дальше терпеть нельзя. Надо или дать больше товаров в продажу, или установить какую-то норму и право на покупку товара всякому гражданину, вот!
— Älä kerro kenellekään, — прервала ее Хилья. Только больше никому не рассказывай об этом.
— Kyllä, en ole hullu! — Синди произнесла это с грубоватой деревенской интонацией и прихлебнула из чашки. Да я же не дура!
Хилья покачала головой.
Синди рассказала, что ей удалось устроиться в поселковую школу учительницей математики, детей мало, но все ее очень любят. Конечно, подумала Хилья, такая веселая учительница! Только зачем она мне рассказывает, как там в районах со снабжением. В самом Петрозаводске не лучше. Еще в сентябре, когда в Европе началась война, простые люди скупили в магазинах все, что может долго храниться, — муку, соль, сахар, спички, решив, что СССР вот-вот тоже вступит в эту войну. Да и все прочее, что только было на полках, скупили в огромных количествах. А в результате на рынках молоко стали продавать не крынками или бутылками, а стаканчиками, муку — блюдцами, картошку — поштучно…
Однажды Хилья все же решилась и спросила напрямую у Айно, что вот ты все крутишься среди комсомольских начальников. Почему же они молчат, когда такое творится? И наши депутаты почему молчат, когда до магазинов ничего не доходит? На базе, что ли, еще расхищается? Почему дети вокруг такие худенькие, для них ни сладкого нет, ни жиров. Какие же они «будущие строители коммунизма», ты сама так в газете пишешь, между прочим. А где забота об их здоровье?
— Ма-ама, это все не ко мне вопросы! Почему ты спрашиваешь у меня?
— Entäs keneltä kysyä? — Хилья даже чуть повысила голос. А у кого еще спрашивать? На рынке уже ничего не достать. Масло топленое — восемьдесят семь рублей килограмм, картофель — пять рублей, капуста соленая — восемь, яйца — уму непостижимо! — пятнадцать рублей десяток. Ладно у Андрея приличная зарплата. А что может купить обычный рабочий, кроме картошки и хлеба? Он голодает! И где же правда? В твоих новостях? — Хилья потрясла газетой. — Вот ты тут пишешь, что Петрозаводский мясокомбинат начал выпускать пельмени и котлеты. Якобы ежедневно в кафе мясокомбината поступает тридцать килограммов пельменей и тысяча пятьсот котлет. Что это все значит? Где эти котлеты? Missä?
— Мама, ты что-то в последнее время сильно разговорчивая стала, — Айно упорно отвечала по-русски. — Ты разве не знаешь, что в Европе война, и нашу промышленность переводят на военные рельсы?
Хилья не унималась. В Европе война? А чем виноваты наши дети, что они не видят ни булок, ни сладкого? Даже для грудничков нет манной каши. Не знаю, может, в Москве иначе. Но разве наши дети не такие же, как в Москве?
— Везде так, мама, везде!
Айно очень быстро замяла этот разговор, и Хилья поняла, что ей просто нечего ответить.
В тот год в одночасье упала глухая зима со снегом до того белым, что даже как будто огненным. Он некоторое время сверкал и после захода солнца, а в лунную ночь от его сияния на улице было светло как днем. Автобусы почти не ходили, и вся жизнь замерла. Морозы под сорок градусов выстудили город насквозь, иней проникал в мельчайшие трещины и раскалывал бревенчатые стены изнутри, печки приходилось топить так, что от огненного напора их утробы гудели, а печные трубы вибрировали, будто намереваясь взлететь в самое небо на реактивной тяге. В один из таких трескучих полдней, когда и собака на улицу нос не высунет, по радио объявили, что Финляндия напала на Советский Союз.
Но как такое было возможно? Маленькая Финляндия, которой Ленин предоставил независимость… Нет, какие цели преследовала буржуазная республика? Чего добивалась? Айно сказала, что финский народ хочет построить новую жизнь и что Красная армия призвана освободить финских трудящихся от гнета капиталистов. Тогда какой же им смысл нападать на Советский Союз, державу, которая прищелкнет одним пальцем эту блоху?
Андрей считал, что все не так просто. С точки зрения тактики в том числе. Линия Маннергейма — это такое фортификационное укрепление, которое не сокрушит ни одна армия мира. Это я вам как инженер заявляю.
— Андрей, ты что, потакаешь финскому агрессору? — Айно от возмущения выпучила глаза.
— Я трезво смотрю на вещи. Карельский перешеек — такая местность, что и огневых позиций строить не нужно. Рационально разместить узлы сопротивления — и вот вам эффективная оборона.
— Ой, не знаю, — Хилья прижала к себе Светланку, которая только удивленно пилькала глазками. — Разве можно воевать в такой мороз?
— Вот уж ты, мама, у нас главный стратег! — поддела Айно, надевая валенки.
Она не стала дальше распространяться по поводу боеспособности Красной армии — ее ждали в бюро, только обещала подробнее рассказать обо всем по возвращении.
А на следующий день в газете появилась ее заметка, из которой Хилья не поняла ровным счетом ничего:
«Домохозяйки Тулокской запани организовали три женских бригады и обратились ко всем домохозяйкам последовать их примеру. Как только радио известило о переходе Красной армией финской границы, в цехах Петрозаводской лыжной фабрики состоялся многолюдный митинг. Сообщение Молотова вызвало бурю аплодисментов. На митинге, проведенном в три часа ночи, присутствовало более трехсот человек. Все они полны гордости и радости за свою доблестную Красную армию. Финские правители делали все, чтобы как можно больше напакостить нашей родине. Они хотели обмануть финский народ. Не вышло!»
Как эти самые финские правители хотели обмануть финский народ? Что там у них не вышло? И в какую такую бригаду ей как домохозяйке нужно теперь вступить? Ее расспросы Айно игнорировала, и перед глазами у Хильи оживали картинки из финского лагеря, жирный охранник Хелениус с бородавками в складках шеи… Неужели финны опять будут расстреливать «пуникки» и резать им головы? Да что же этот кошмар никак не кончится?! Нет, пусть лучше никогда не видеть этих мягких пушистых булок, сидеть на одном хлебе, ничего, можно выжить, можно даже вступить в эту непонятную бригаду, только бы сюда не пришли лахтари. Она теперь редко выпускала Светланку с рук, как будто боялась, что ее отнимут или что случится что-то еще такое, очень нехорошее. Но что?
В газетах писали, что на освобожденные от финнов территории устремились кинопередвижки, чтобы на месте организовать досуг трудящихся, там крутили фильмы «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Человек с ружьем», «Великое зарево», «Великий гражданин», в Карельской государственной библиотеке повысился спрос на художественную литературу на финском языке, трудящиеся с большим удовольствием читали Жюля Верна, Марка Твена, Сервантеса, Анри Барбюса, финский язык опять приветствовался, но… Школа за мостом превратилась в госпиталь. Туда каждый день привозили обрубки молодых парней, некоторых из них Айно даже хорошо знала, но были среди раненых и чужие, с азиатскими лицами, явно не жильцы, они прежде даже не видели снега. Было много обмороженных, с оторванными конечностями, сквозными ранениями…
На Карельском перешейке Красная армия остановилась в невозможности штурмовать линию Маннергейма — от Финского залива до Ладожского озера. К северу от Ладоги, под Суоярви, финны упорно оборонялись, засев в траншеях, а в северной Карелии советские дивизии попали в окружение. Кажется, Андрей оказался прав. Линию Маннергейма атаковали в течение всей зимы, но финны зубами вцепились в землю под Выборгом, не оставляя Красной армии ни малейшего шанса. Чудовище рыкало, огрызалось стальными зубами, перемалывая плоть и кости бойцов Красной армии.
И только накануне весны, когда мороз отступил, стоглавого змея наконец сокрушили, завалив трупами, и война бесславно затухла. Красная армия так и не вошла в Хельсинки. Оставшихся в живых наградили, кого-то еще повысили в звании…
А 1 апреля 1940 года на всю страну объявили, что союзных республик теперь не одиннадцать, а двенадцать, и что Петрозаводск — столица Карело-Финской ССР, это какой же статус! По радио весь день артисты декламировали стихи на разные голоса — бодрые, веселые, жизнерадостные. От них становилось попросту дурно, но Андрей запрещал выключать радио, чтобы следить за ходом событий. Может быть, он до сих пор считал, что от него, от его конкретных действий что-то такое зависит в городе, стране, целом мире. Он не участвовал в финской войне, потому что был особо нужен в тылу, умел проектировать и строить, и от этого ему представлялось так, что он — солидная человеческая единица, и что теперь, вот только теперь можно будет наконец расправить крылья, потому что союзная республика — это другое финансирование, нет, это же вообще совсем иное дело!
К лету Андрея повысили в должности. Он стал начальником планового отдела, с головой ушел в цифры, реже появлялся на стройках, зато носился по всем кабинетам с идеей строительства нового железнодорожного вокзала, от которого главная магистраль города протянется к самому озеру.
—— Айно, ты только представь! Вместо каменистой улочки прямой проспект, по которому мчится поток машин и автобусов. А венчает проспект высокий шпиль нового вокзала, на котором светится надпись Petroskoi!
— Petroskoi? По-фински будет написано? Ты серьезно?
— Конечно! У нас же Карело-Финская республика. Финский язык теперь ой как всем пригодится.
Айно слушала вполуха: ну построят когда этот вокзал — не построят… Только вчера по заданию ТАСС она посетила райком комсомола, хотела, как обычно, зайти к Людмиле Гоккоевой, но неожиданно в ее кабинете обнаружила какую-то Татьяну Лебедеву. И тут вдруг выяснилось, что Гоккоеву, как национальный кадр, отправили в Олонец. А Татьяну Лебедеву командировали на ее место в Петрозаводск для укрепления комсомольской дисциплины на местах. На первый взгляд выглядела эта Лебедева вполне симпатично и, как решила Айно про себя, вроде бы даже не стервозно. Хотя личико у нее было совершенно фарфоровое, носик вздернут, точно как у американской куклы, а волосы тщательно уложены крупными волнами. Разве так должен выглядеть комсомольский секретарь? Айно немного расстроилась: с Гоккоевой было легко, а чего ждать от этой фифы?
— Татьяна Федоровна, — Лебедева протянула Айно узкую сухую ладонь. — Можно просто Татьяна, — и уже с улыбкой добавила: — Я рада, что в ТАСС работают такие красивые девушки. Я, честно говоря, опасалась, что журналист Кулагина — это толстая тетка с папиросой в зубах.
Айно попробовала улыбнуться в ответ. В последнее время она улыбалась редко, не было подходящего повода, все больше хмурилась, и межбровная складка на ее изящном лице стала еще глубже.
— Татьяна… Федоровна, — Айно для важности решила все-таки добавить отчество. — ТАСС интересует прежде всего программа патриотического движения школьной молодежи и подростков…
— О! С этим не ко мне, — моментально отрезала Лебедева, и Айно про себя ругнулась. Точно, эта барышня обычная комсомольская бюрократка, видали мы таких!
Однако Лебедва продолжила:
— Давай-ка я тебя познакомлю… Можно на «ты»?
Айно кивнула.
— Я тебя познакомлю с Юрием Владимировичем. Он теперь первый секретарь ЦК ЛКСМ всей Карелии, и только вчера на совещании мы обсуждали его программу «Никто не сидит без дела».
— Что за программа? — включившись, деловито переспросила Айно.
— Патриотического воспитания школьников. Представляешь, Юрий Владимирович все тексты и программы пишет сам! Ну, разве что советуется с подчиненными.
— А это что, в комсомоле такая редкость? — едко спросила Айно.
— Что ты! Я впервые вижу начальника, пусть даже комсомольского, который может выступать без бумажки… Кстати, ты финка?
— Да. А это важно?
— Очень. Юрий Владимирович… впрочем, пусть лучше он сам тебе все расскажет. Если ты ему понравишься, конечно. А мне ты уже понравилась. Так что завтра в пятнадцать часов в кабинете Юрия Владимировича.
— Но у меня же завтра рабочий день!
— А сегодня у тебя что?
— Производственное задание.
— Значит, и завтра будет производственное задание. У Андропова как раз часы приема. Не боись, позвоню я в твой ТАСС, обо всем договорюсь, — Лебедева говорила столь уверенно, что Айно ни минуты не сомневалась в том, что все именно так и случится.
И Лебедева не подвела, на следующий день ровно в три Айно стояла у кабинета первого секретаря республиканского ЦК ЛКСМ, переживая некоторую нерешительность, должность все-таки немалая, причем командирован из центра… Коридор возле кабинета устилала красная дорожка, придавая торжественность любому бытовому моменту, происходящему здесь. И там, стоя под дверью секретаря ЦК, Айно ощутила что-то вроде предчувствия чего-то очень значительного. Красная дорожка внушала суеверный трепет, но стоило бояться комсомольского лидера? Фу, глупости какие! Айно помотала головой, отгоняя глупые страхи, и все-таки сперва постучала. Услышав твердое «Войдите!», она смело потянула на себя дверь.
За массивным столом, на котором аккуратной стопкой лежали папки и красовалась увесистая чернильница, сидел молодой мужчина. Совсем нестрашный, пожалуй, весьма даже привлекательный, в строгом коричневом костюме, который чрезвычайно подходил к его обильной каштановой шевелюре. Июньское солнце, выглянув из-за облака, мазнуло рыжиной кудрявую голову комсомольского секретаря, и Айно невольно отметила его полный чувственный рот, античный прямой профиль…
Юрий Владимирович привстал, приветствуя ее, и протянул через стол белую холеную руку:
— Андропов, — коротко представился он. — Очень приятно с вами познакомиться.
— Кулагина, — так же коротко ответила Айно.
— Кулагина. А зовут вас как?
— Айно.
— Айно! Кажется, так звали красавицу из карело-финского эпоса?
«Начитанный!» — промелькнуло у Айно в голове. Хотя разве можно было иного ожидать от секретаря ЦК ЛКСМ?
— Да, — ответила Айно. — Только для той красавицы все кончилось очень плохо. Она утонула.
— Мы этого не допустим, — Андропов выдержал небольшую паузу, в которую Айно отчего-то вспыхнула, потому что не знала, с какого краю к нему подступиться. Ну, в смысле патриотического воспитания, хотя вопрос был вроде бы ясен…
— Татьяна Лебедева сказала мне, что вас интересует программа «Никто не сидит без дела», — помог ей Андропов.
— Да, именно. ТАСС хочет широко осветить ее в печати, — Айно с облегчением вздохнула.— Если вы обрисуете основные направления, причем нам нужна конкретика…
— Что ж, конкретики хоть отбавляй. Во-первых, мы предлагаем школьникам оказать взрослым помощь в поле во время летних каникул.
— То есть посадка-прополка? — Айно открыла блокнот.
— Да. Патриотическое воспитание часто понимается как стихи о любви к родине, песни, фильмы о революции… Но если каждый школьник прополет хотя бы одну грядку, он принесет родине гораздо большую пользу и вдобавок научится ценить труд колхозников. Записываешь?
— Да, только не так быстро, пожалуйста.
— Хорошо. Каждый школьник может за лето собрать и сдать в заготконтору один килограмм черники. Посильная помощь? Вполне. Не хочешь сдавать чернику — собери килограмм шиповника, из него получится вкусный и полезный напиток. Согласна?
Айно кивнула.
— Потом школьники могут отремонтировать школу своими руками. Не капитально, конечно, но покрасить стены и окна вполне способны. Любовь к родному краю начинается с малых дел. Мир вокруг каждый день должен становиться чуточку лучше. Ты согласна со мной?
Айно кивнула.
— Ну, вот мы и перешли на «ты». Надеюсь, ты с этим тоже согласна.
— В принципе, согласна. Но можно я буду вам по-прежнему «выкать»?
— Хорошо. Только немного обидно. Не такой уж я и старый14, в конце концов! Так вот, еще мы в скором времени объявим сбор средств на самолет «Карельский пионер». Разве это не здорово?
— Очень даже здорово! — Айно даже оторвалась от блокнота. — А вот по поводу самолетов, я все никак не собралась узнать… Есть ли при аэроклубе парашютная секция? Это уже не относится к газете. Это я так, для себя хочу узнать.
— Хочешь прыгнуть с парашютом? — Андропов спросил с явным интересом.
— Да, очень. Однажды я прыгнула, только однажды, — она утаила, что прыгала с парашютной вышки. — А потом… в общем, семья, ребенок, учеба…
— Ребенок, учеба… Серьезные обстоятельства, но опыт, значит, имеется. Учебу закончила?
— Да, в прошлом году, теперь постоянно работаю в бюро ТАСС.
— Все это очень интересно, — неопределенно ответил Андропов и некоторое время помолчал, как будто что-то обдумывая, наконец произнес: — Вот что, Айно Кулагина. Ты финка? По-фински хорошо говоришь?
— Конечно. Мои родители красные финны. Мама сейчас дома сидит с моей дочкой, а папа… в общем, его забрали в тридцать седьмом.
— Да уж, много тогда наломали дров… — задумчиво сказал Андропов, и в этой его фразе Айно уловила проблеск надежды.
— Ну, так что, Айно Кулагина. Прыжки с парашютом я тебе устрою. Завтра на аэродроме как раз тренировочные полеты, наши будут прыгать. Присоединяйся. Переломы, сотрясения, эпилепсия, сколиоз, плоскостопие есть?
— Нет.
— Тогда к полету готова. Значит, завтра на аэродроме в шесть вечера. Сама доберешься до Бесовца? Туда рейсовый автобус ходит, правда, с перебоями, как и многое другое в этих краях, но наши как-то добираются.
Айно чуть не прыгала от радости, даже забыв уточнить, кто такие «наши». Она сама прыгнет с парашютом! Полетит на настоящем самолете! Встреча с Андроповым осталась в памяти солнечным пятном, которое отбрасывало блики на всякую бытовую мелочь. Вот на обочине зацвел шиповник. Школьники соберут его плоды и сдадут каждый по килограмму — это придумал Андропов. Вот рабочие красят рамы в новом доме — школьники за лето смогут так же покрасить рамы в школе, это тоже Андропов. На ужин щи со свежей капустой — на каникулах школьники помогут колхозникам полоть грядки, и это тоже Юрий Владимирович, настоящий вожак молодежи. В витрине универмага Айно мимоходом заметила гипсовую голову Аполлона для академического рисунка, и в ней тоже неожиданно проступили черты Андропова!
— Тебе о ребенке надо подумать, — проворчала Хилья, от возмущения перейдя на русский. — А у тебя ветер в голове.
— Мама, вот уж ребенку это никак не повредит! Светланка останется на земле, а я буду в небе!
— Тебе давно пора спуститься со своих небес. Дочка растет, ей новая одежда нужна и сандалики.
— Ма-ама, ну так сшей ей платьице. Можешь мое белое в горошек раскроить. Ткань еще крепкая, а носить его я все равно не буду. И при чем тут вообще прыжки?! Нет, я не понимаю.
Андрей весь вечер молчал, даже о новом вокзале не пытался завести речь, а ведь сам хотел показать ей эскиз. Можно было бы и в газете напечатать, что ждет наш город в ближайшие год-два. Потом, уже погасив ночник на тумбочке перед сном, он сказал:
— Откуда взялся этот Андропов?
— Из Ярославля перевели. Очень интересный человек, между прочим.
— Что в нем интересного?
Айно чуть было не сказала, что он похож на античного бога, но прикусила язык и вместо этого перечислила пункты программы «Никто не сидит без дела».
— Так это он и тебя решил к делу привлечь?
— Дело у нас общее, между прочим! — отрезала Айно.
— Какое же?
— Защита родины. Будто ты сам не знаешь. Отстань. Мне завтра рано вставать.
— Мне тоже.
— Вот и давай спать!
Военный аэродром Бесовец, где с 39-го года базировался истребительный авиаполк, был открыт далеко не для всех, это обстоятельство как-то ускользнуло от внимания Айно. Только в автобусе она сообразила, что ее же могут не пропустить, даже если она покажет удостоверение ТАСС. На счастье, Андропов загодя выписал ей пропуск и оставил на КПП. Какой-то дедок в видавшей виды летной куртке явно с чужого плеча, прихлебнув из стакана крепкого, почти черного чая, долго разглядывал удостоверение, которое Айно предъявила на всякий случай, наконец сказал: «Проходи», указав головой на небольшой самолетик на дальнем краю поля и, кряхтя, поднялся со стула.
— Велено проводить, — вразвалочку он направился к самолетику, Айно последовала за ним.
Их еще сопровождала небольшая лопоухая собачка с языком, волочащимся почти до земли. Она бежала за дедом, то и дело оборачиваясь на Айно с широчайшей улыбкой во всю пасть, как бы давая понять, что все в порядке и что они идут правильным курсом. Наверное, собачке очень нравилось служить людям и самолетам.
По пути к трем самолетам, стоявшим на поле, Айно судорожно облизывала губы. Перед выходом из дома она мазнула их полузасушенной помадой, которую нашла в дальнем ящике комода. Помада была мамина, но Хилья губы давно не красила. Теперь Айно стало немного неудобно за эту помаду: Андропов мог подумать, что она подкрасилась ради него, но он не должен был так думать, хотя на самом деле дело обстояло именно так.
Андропова Айно заметила издалека, он выделялся из группы парашютистов высоким ростом, и Айно еще удивилась попутно, почему парашютисты такие маленькие и круглые. Подойдя поближе, она поняла, что это девушки, одной них была Татьяна Лебедева в спортивном костюме, который подчеркивал ее подтянутую фигуру.
— Девушки, встречайте пополнение! — отрекомендовал Андропов. — Это Айно Кулагина, сегодня полетит вместе с нами.
— Неужели и прыгать будешь? — весело спросила Татьяна Лебедева.
— Конечно, буду!
— Она уже прыгала, — сказал Андропов.
— Да, — подтвердила Айно.
— Вот это молодец, — похвалила Лебедева.
— Девушки, напомню еще раз для всех: кольцо, рывок, купол! — Андропов обратился ко всем троим. — Почувствовали рывок — поднимите голову, над вами должен раскрыться купол. И помогите новенькой надеть парашют.
Как только Айно ощутила за спиной рюкзак с парашютом, ее тут же бросило в жар. Она только сейчас поняла, что отступать некуда, что действительно придется прыгнуть на землю с большой высоты и что страховочного троса не будет. Кольцо, где же кольцо? Она лихорадочно путалась в экипировке. Андропов напоследок спросил, хорошо ли зашнурована обувь, — бывало и так, что теряли в полете. Айно даже не могла ничего ответить. Глядя на других парашютисток, кое-как натянула шлем. Голова под ним тут же вспотела, пот потек на глаза.
— Не дрейфь! — подбодрила ее коренастая веснушчатая девушка.
— Да я не боюсь, просто… Скорей бы в самолет, — отболталась Айно, зубы ее стучали.
— Ну что, по коням! — скомандовала Лебедева и первой залезла в деревянный, почти игрушечный самолетик.
Вторая девушка уселась во второй самолет. Айно, не желая выдать своей растерянности, приблизилась к третьему самолету, и пилот кивком пригласил ее внутрь.
Андропов остался на аэродроме, это обстоятельство слегка разочаровало Айно, но скоро она не могла уже думать ни о чем ином, кроме как о прыжке в бездну. Погибну, так погибну, — решила она для себя. Погибнуть не страшно, если погибать как человек смелый, отважный, настоящий десантник. Светланку воспитает мама, а Андрей… Ну, что Андрей?
Взревел мотор, самолет начал разбег по полю и незаметно поднялся ввысь, земля стала отдаляться… Губы Айно невольно беззвучно пошевелились. Тьфу ты, молиться, что ли, придумала. Вот же глупая! В небе бога нет, сейчас она сама убедится в этом. Самолет меж тем набрал высоту, Айно прикинула, что же ей теперь делать и когда именно прыгать? Должен же быть какой-то сигнал…
Но сигнала не было. Второй самолет шел чуть выше, сбоку от них. Айно заметила, как от него отделилась темная фигурка и стремительно полетела вниз. Айно зажмурилась. Ну, была не была. Она приподнялась на ногах. Сердце бешено колотилось о ребра, во рту пересохло, правой рукой она сжимала кольцо, а левой держала правую, чтобы не рвануть прежде времени. Колени больше не дрожали, они подгибались сами собой. Айно осторожно выставила голову наружу, в лицо ударил сильный порыв ветра, и она едва удержалась на месте, потом ее будто резко толкнули в спину, она вывалилась наружу — и полетела!
Навстречу ей стремительно приближалась земля. В голове стало абсолютно пусто, время остановилось. И вдруг где-то совсем близко голос Юрия Владимировича четко произнес: «Кольцо, рывок, купол!» Нет, он ничего не кричал ей с земли, его голос застрял в ее собственной голове, и тогда она дернула кольцо, пожалуй, даже сильней, чем нужно, — плечо свело, но ненадолго. Затем она ощутила мощный рывок, посмотрела в небо и увидела прямо над собой правильный белый купол. Она смогла, она прыгнула!
Вокруг застыла полная тишина, даже ветра не было слышно. Исчезла сила тяжести, казалось, стоит взмахнуть руками, и вырвешься еще выше, в чистое высокое небо. Почему люди не летают? Летают, они летают! Она посмотрела вниз. Земля лежала перед ней, расчерченная прямоугольниками полей, между которыми вилась желтая ниточка загородного шоссе, в отдалении маячила полоса густого темно-синего леса, река сверкала на солнце серебряной чешуей. Ей захотелось громко крикнуть, означив свою победу над собственным страхом, ведь это наверняка не последний ее прыжок. Она поняла, что такое небо, и главное, что небо — это заразно!
— Лечу! Я лечу!
Она зависла между землей и небом, и это состояние, казалось, теперь будет длиться и длиться. Но вот рисунок земли укрупнился, из вида исчезла полоса леса, за ней река. Айно сжалась в ожидании удара о землю, но приземление случилось неожиданно мягко, как прыжок с табурета. Она почему-то ощутила запах свежей земляники и через полминуты поняла, что приземлилась на земляничную поляну. Отправив в рот несколько спелых ягодок, она поняла, что совершенно не знает, что делать дальше. Надо было, наверное, собирать парашют, но она понятия не имела как. Так что она просто сидела на земле в ожидании, когда же ее найдут, ела землянику и думала, что она герой, настоящий герой, потому что совершила поступок, а на это способен далеко не каждый.
Ее нашла Татьяна Лебедева:
— Вот ты где! Чего сидишь? Парашют собирать умеешь?
— Мне очень стыдно, но нет. Не умею.
— Что же ты не предупредила? А прыгать ты где училась?
— Это… это давно было, еще до финской.
— Что же ты не сказала сразу? Теперь молчи об этом, не то мне башку снесут.
— Хорошо. Могила! — Айно засмеялась с облегчением, но еще немного нервно.
Татьяна Лебедева присела рядом с ней и, сорвав ягодку с веточки, отправила в рот.
— Нет, прыгать вообще здорово! Я даже не знаю, с чем сравнить ощущение. Разве что… знаешь, как говорят американцы: they fold in love, то есть как бы они упали в любовь. И для меня прыгнуть с парашютом — все равно что упасть в любовь.
— А ты кого-нибудь любишь? — спросила Айно. — Именно так, как если бы прыгнуть вместе с ним с парашютом и зависнуть в небе?
— Люблю. Я даже стихотворение почти что сочинила про это… «Я опоздала на свиданье с вами и вот учусь забытые слова произносить неловкими губами…» — Лебедева задумчиво уставилась в открытое небо. — Только дальше что-то не пишется.
— Здорово, — сказала Айно. — А почему дальше не пишется?
— Потому что это он пишет стихи, а не я. У меня это так, само случайно сложилось.
— А-а-а… Но почему же ты опоздала?
— Ладно, отставить разговоры. Давай руку, — Лебедева почему-то смешалась и даже слегка покраснела. — Покажу, как собирать парашют.
Юрий Владимирович любил поработать головой и от других требовал того же. Ему нравилось самостоятельно писать важные речи, он называл это «процессом созревания политической мысли». А мысль была такова, что на границе неспокойно, финны, потеряв свою хлебную житницу, вряд ли успокоятся, поэтому каждую минуту мы должны быть начеку, то есть готовы отразить удар.
— В последнее время возрастает осведомленность белофиннов о передвижении и состоянии наших войск. Это подтверждает, что в тылу Красной армии безнаказанно работает широкая сеть шпионской агентуры противника. Как на занятой РККА бывшей финской территории, так и на территории СССР, в тылу армий, фиксируется работа шпионских радиостанций, — Андропов говорил как по-писаному.
Айно далеко не сразу поняла, что парашютистки, которые обучались в диверсионной школе Андропова, это и были так называемые «наши», их готовили для будущей разведдеятельности на территории Финляндии. Теперь стало понятно, почему среди учащихся русских девушек было только две, в том числе Татьяна Лебедева, остальные четыре — этнические финки, и разговоры на финском языке руководством теперь поощрялись. Диверсантки в тылу противника должны разговаривать без акцента, как обычные деревенские простушки, которых патруль застал в лесу за сбором грибов и ягод.
Девушек учили огневой подготовке, морзянке, тактике разведывательных действий, преодолению водных преград и передвижению в условиях бездорожья. В случае войны они были самой мобильной категорией диверсантов, к тому же самой надежной, потому что не вызывали подозрений у финского населения. Диверсантки могли быть десантированы на территорию противника в любой момент, обученные технике и тактике диверсий, они способны были выполнять задания командования по взрывам, поджогам, порче связи. И какой финский патруль заподозрил бы в молоденькой девушке, которая едва выпорхнула из школы, грозную боевую единицу? А русских девушек готовили к диверсиям на оккупированной территории в случае нападения врага.
— Бойцы, вы советские девушки, а это означает, что вы вместе и по отдельности способны противостоять хитрому и коварному врагу, загодя просчитывать его каждый шаг…
Морзянка для Айно звучала как музыка. Для некоторых знаков она придумывала словесное подобие, например, чтобы лучше запомнить двойки, напевала: «Я на горку шла». Семерка ложилась на фразу: «Дай-ай-й, да-а-й по-ку-рить». Буква «ф» звучала как «тетя Ка-а-тя». Смешно, конечно, но лучше запоминалось.
Девушек учили развертывать рацию в лесу, в подвалах, на чердаках, в других самых неожиданных местах. Они твердо усвоили, что рацию нужно прежде всего беречь от воды. Еще не каждая мать бережет свое дитя, как радистка свой «Северок». Потому что без рации от разведчика мало толку. Девушки знали, каким образом вывинчиваются взрыватели из мин русских и финских, чем опасны противопехотные мины и какая сила взрыва у противотанковой мины. Но главным предметом был краткий курс истории ВКП(б), его нужно было знать назубок, чтобы, даже если среди ночи разбудят, отчеканить без запинки, в каком году состоялся третий съезд и какие на нем стояли задачи.
Все это было очень интересно, но писать в газету о диверсионной школе запрещалось, и вообще запрещалось рассказывать кому-либо, даже домашним, о том, чем там занимаются. Еженедельные занятия списывались на собрания комсомольского актива, хотя и такие случались. Андропов назвал их «застольями», хотя подавали только чай с сушками. К концу обсуждений разморенные комсомольцы шутили, сочиняли эпиграммы, рисовали карикатуры. Андропов не возражал, но, если это ему мешало, обычно восклицал: «Работай сюда!» — и показывал всем текст будущего доклада, переписанный большими, округлыми и отчетливыми буквами.
Юрий Владимирович любил повторять фразу, которую усвоил еще в ранней юности, во время работы на флоте:
— Жизнь — мокрая палуба. И чтобы на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша. И обязательно каждый раз выбирай место, куда поставить ногу.
Выбирай место, куда поставить ногу… Эту фразу Айно, как молитву, твердила полувслух. Вовсе не потому, что она была тем более актуальна для диверсионной деятельности, а более потому, что ее произнес Андропов. Она по-прежнему обращалась к нему на «вы», после занятий им было не по пути — Андропов жил где-то на окраине города и обычно, простившись быстро и по-деловому, исчезал в переулках. Но однажды, когда он проводил Айно почти до самого дома, сославшись на то, что еще завернет по делу к товарищу, она спросила его напрямую:
— Юрий Владимирович, война действительно будет?
На самом деле Айно очень хотелось спросить его о чем-нибудь очень личном. Например, о том, почему его семья осталась в Ярославле, а он здесь. Говорили, что жене и детям просто негде жить, но он же первый секретарь ЦК ЛКСМ! Неужели нельзя решить этот вопрос, когда Гоккоевой достаточно было просто хрястнуть кулаком по столу? Но Айно не решалась спросить об этом, он бы наверняка подумал о ней как об особе чрезвычайно легкомысленной и падкой на сплетни. Еще ей очень хотелось спросить: Юрий Владимирович, а что вообще будет, ну, там, впереди, у нас с вами? Но про это она тоже не решилась спросить, поэтому и спросила про войну.
— Война обязательно будет, Айно, — ответил Андропов. — В самое ближайшее время. И это не только мое личное мнение и даже не предчувствие. Я это точно знаю, и не только я. Но еще я знаю, что от меня, от тебя, от всех наших девушек зависит исход этой войны. Каждый из нас должен научиться самостоятельным решениям. Потому что в тылу врага совета спросить не у кого. И место, куда поставить ногу, тоже придется выбирать самостоятельно.
Но от этого его откровения Айно вовсе не стало страшно. Напротив, если случится война, они с Андроповым будут вместе сражаться с врагом. И тогда уже ничто не сможет их разлучить. Ни сплетни, ни домыслы, ни долг перед семьей и детьми. Разве что только смерть. Но о ней не следует думать, потому что смерть — это когда-нибудь очень нескоро. А пока есть жизнь, ясный и душный вечер, серая дорожная пыль и тополиный пух — как летний снег, вторгшийся в пространство бытия не ко времени и не к месту. И еще оранжевый диск солнца, зависший над крышами в конце улицы. Айно замедлила шаг, потому что улочка, по которой они двигались вместе в ближайшее будущее, кончалась. Только дойти до поворота, а там завернуть во двор…
Наверное, со стороны они выглядели как влюбленная пара.
— Ну вот, здесь я живу, — Айно остановилась на углу, как будто ожидая чего-то еще, и, так и не дождавшись, спросила: — Юрий Владимирович, а вы где живете?
— У меня комната в частном доме на Перевалке. Только кажется, что далеко, а так — от центра полчаса быстрым шагом. Ну, спасибо за компанию.
Он протянул ей руку, и Айно осторожно вложила в нее ладонь, едва устояв на ногах. Оранжевый диск солнца поплыл перед ее глазами.
— До завтра, — тихо произнесла она.
Андропов, кивнув на прощание, быстро зашагал прочь, даже не оглянувшись, как будто бы очень торопился.
Дома давно не интересовались, где Айно шляется до самой ночи. Не то чтобы стало все равно, но и спрашивать было бесполезно. Андрей теперь тоже домой не спешил: глупо было бы проводить вечерние часы с тещей и маленькой дочкой, хотя Светланка очень любила сидеть у него на коленях, и все же в собственном доме он чувствовал себя лишним. Светланка уже говорила отдельные слова и короткие фразы, но по-фински — с ней же общалась в основном только Хилья, поэтому Андрей вообще ничего не понимал. Дни летели в проклятой круговерти, солнце почти не заходило, и от этого будни сливались в одни продленные сутки с редкими передышками, когда жене не нужно было ни в бюро ТАСС, ни на свои собрания, и она слонялась по дому в невозможности придумать себе занятия.
— Сходили бы в кино, что ли, — ворчала Хилья, — или на карусели.
— Да что там на карусели? Светланка еще маленькая, а мы уже большие для каруселей, — нервно отвечала Айно.
— Ну, тогда просто погуляйте. Семья у вас вроде, а все порознь.
Светланка хныкала. Ей хотелось на улицу, хотелось возиться в песочнице, а бабушка затеяла пироги, а маме было, как всегда, не до нее, а папа вообще не понимал, что она там лопочет…
— Ладно, пошли на улицу, — Айно наконец сдалась. — Сил нет дома сидеть.
Она надела ситцевый сарафан, который обычно не надевала, потому что он казался ей слишком легкомысленным, чтобы ходить в нем на службу, обула Светланку в сандалики — не без слез, конечно, потому что Светланка всегда хныкала, когда ею занималась Айно, отыскала под полками ведерко и совок…
— Андрей, ты с нами?
Он присоединился молча, как будто обижался на что-то. Впрочем, они уже давно не разговаривали ни о чем серьезном.
Во дворе на лавке сидели вечные бабки в шерстяных кофтах и платках до бровей, несмотря на жару. Айно поздоровалась мимоходом, вежливо, но с тайной ухмылкой, что уж она-то никогда не станет такой. И зубы у нее не выпадут никогда, и уж точно никогда она не напялит очки с толстыми стеклами, и валенки в разгар лета она тоже никогда не напялит. Почему? Да потому, что это просто не может быть, вот почему!
«Ой, худенькая, ну чисто спичка!» — долетел до нее обрывок бабкиных сплетен, и Айно поняла, что это она такая худенькая. Ну, не станешь же каждому объяснять, что ускорение свободного падения соответственно меньше… Да кому какое вообще дело!
Андрей усадил Светланку в песочницу, и та тут же принялась копать ямки и лепить куличи, но песок был сухим, куличи рассыпались, и, наблюдая за Светланкиной возней, Айно размышляла и о том, что вот точно так же не лепится и ее семейная жизнь, в которой вроде бы есть все, и муж даже не пьет, не бьет и приносит приличные деньги…
Они устроились на скамейке под старыми липами. Старух отсюда было не слышно, зато Светланку хорошо видно…
— Нет, я так больше не могу! — неожиданно для себя вслух сказала Айно.
— Что так? — спокойно спросил Андрей.
— Война скоро, — быстро сообразила она.
— Это тебе в ТАСС сказали?
— Д-да, в ТАСС. Через нас же все новости проходят… — Она совсем сникла. Перед глазами до сих пор стояла картинка, как Андропов уходит, не оглядываясь, размашистым шагом. Она не хотела говорить о войне с Андреем, но надо было как-то выпутаться. А все, чего она хотела сейчас, — это встать со скамейки, поправить подол дурацкого сарафана и так же, не оглядываясь, зашагать в сторону Перевалки. Минут тридцать—сорок быстрого шага, а там… Вот именно что она понятия не имела, где эта улица на Перевалке. Перевалка большая, не станешь же ко всем приставать, а вы случайно не знает, где живет товарищ Андропов. «Андропов? А хто это?» — «Секретарь комсомольский». — «Не-е, нам тута комсомольцев не надо…» Интересно, чем он сейчас занят?
— Нет, ну ты сама посуди, — Андрей открыл пачку «Беломора» и чиркнул спичкой, — с Германией у нас пакт о ненападении. Финляндия — слишком мелкий хищник, она только и умеет, что зубами из-под Выборга щелкать. Япония… С Японией возможен разве что локальный конфликт на Дальнем Востоке, так что паника преждевременна.
Спичка быстро потухла, Андрей отбросил ее в сторону.
«Что я тут сижу? — пронеслось в голове у Айно. — И кто этот человек на скамейке рядом со мной?»
— Пива хочешь? — спросил Андрей.
— Нет, ты что!
— А что? За компанию, а?
— Не хочу. Даже за компанию.
— А я вот сбегаю, ничего? Там на углу бочка.
Айно пожала плечами и, когда он ушел, ощутила облегчение. По крайней мере, не нужно было искать темы для разговора. Однако Андрей как-то слишком быстро вернулся, как будто просто опрокинул в себя пиво залпом, обычно же мужчины пускались за пивом в долгие разговоры, впрочем, чаще пустые. Или сегодня не с кем было поговорить?
— Что так быстро? — спросила Айно.
— Дело-то нехитрое, к тому же пиво плохое, кислое. Больше кружки не выпьешь.
— А-а-а.
— Ты знаешь, что Андропов женат? — неожиданно спросил Андрей.
— Знаю. И про двоих детей в Ярославле мне тоже известно.
— Ты что, думаешь, он их бросит? Один совсем кроха, еще меньше Светланки.
— Ничего я не думаю, — огрызнулась Айно, но при этом чуть не заплакала, потому что в действительности думала именно об этом.
— Здорово мешает кое-кому твой Андропов, — продолжил Андрей.
— Кому же это?
— Да Антикайнену15, например.
Айно вздрогнула. В бюро ТАСС шушукались, что Тойво Антикайнен по возвращении из Финляндии стал слишком много вопросов задавать, куда девались его боевые товарищи, например. Люди-то все надежные: вместе белофиннов в 21-м стреляли. Вопросы резонные, но при чем тут Андропов?
— Чем он ему мешает? — спросила Айно.
— Тем, что Антикайнен сам воздушный десант готовит. Только у него в десанте бывшие красные командиры, а не пигалицы вроде тебя.
— Пигалицы?
— Пигалицы. Потому что этот твой Андропов до девок охоч…
— Неправда это! — выкрикнула Айно так громко, что бабки на соседней скамейке вздрогнули.
По понедельникам у диверсантов случался выходной. Разведшкола отдыхала, а у Андропова был обычный комсомольский рабочий день, который, как у всех, заканчивался ровно в шесть. Иногда он задерживался в ЦК до позднего вечера, но по понедельникам — Айно высчитала это, как настоящая диверсантка, — возвращался на свою Перевалку вместе с остальными трудящимися. Ну, разве что еще заходил по пути в магазин. А это означало, что, если где-то в районе половины седьмого неспешно прогуливаться в районе шоссе, нырявшего на Перевалку под железнодорожным мостом, с большой вероятностью можно было встретить Андропова, а потом как бы удивиться: о, Юрий Владимирович, как неожиданно! А я вот тут иду от знакомых… Тем более что на Перевалке жила Лариса Федорова из бюро ТАСС, которая пару раз заказывала Хилье шитье новых блузок.
В прошлый понедельник Айно проделала пробный выход, но безрезультатно, вдобавок к ней пристали подвыпившие рабочие, так что она спешно ретировалась, однако затеи своей не оставила.
Летние вечера парили, в конце дня было не жарко, но безветренно, и возле самой земли витала золотистая солнечная взвесь, сгущенная мельчайшей пылью и размывавшая контуры предметов. Айно нырнула под мост и медленно пошла в горку, усаженную частными домиками в окружении кустов шиповника, на которых уже успели завязаться крупные ягоды. Перевалка жила неспешной деревенской жизнью, зацикленной внутри самой себя. Горланили во дворах петухи, цепные собаки бдительно отмечали каждый шорох глухим потявкиваньем, в окошках ярко светили огоньки гераней, хозяйки возились на грядках, по пыльным улочкам босоногие дети гоняли палкой металлический обруч, откуда-то доносилась обычная деревенская перебранка. Кривые деревенские улочки разбегались в разные стороны, как бы дразня и запутывая следы. Айно не решилась углубиться в их лабиринты, потому что понятия не имела, на какой именно улице живет Андропов, а прохаживалась взад-вперед по центральной деревенской магистрали, то есть по самой широкой улице, от которой ответвлялись боковые побеги. Естественно, ее прогулка вызвала всеобщий интерес, и вот уже в окошках замелькали любопытные лица, но Айно было все равно. Кому какое до нее дело?
Прошло минут двадцать, а то и больше бесцельного шатания по улице, и Айно уже хотела на все плюнуть и отправиться домой восвояси, но тут, напоследок еще обозрев окрестности, она заметила вдалеке высокую фигуру, которая быстро приближалась с неожиданной стороны. Через полминуты, когда фигура чуть увеличилась в поле зрения, Айно убедилась, что это Андропов. Наверное, он добирался домой своей, неизвестной ей партизанской тропой через железную дорогу. Сердце ухнуло в пятки. А вдруг он догадается? Айно едва могла дышать.
Андропов узнал ее.
— Айно? — он окликнул ее еще издалека. — Вот так сюрприз!
— Да, здравствуйте. Я ходила к заказчице, моя мама сшила для нее юбку, то есть блузку… — Айно говорила сбивчиво, как будто оправдывалась, что совсем непозволительно диверсантке.
— Нет, это замечательно, что мы вот так встретились! У меня к чаю как раз мятные пряники. Надеюсь, тебе не повредят, идем! — Он подхватил ее под руку и, не сбавляя шаг, почти потащил вверх по улице к домику, скрывавшемуся за высоким забором.
Она не сопротивлялась, хотя сегодня ее могли хватиться дома, мама просила ее не задерживаться после работы, потому что она хотела сходить за нитками в Гостиный двор. Теперь мама никуда не успеет, но подумаешь — какие-то нитки. Айно решительно выдохнула.
— Тебя ведь никто не ждет? — спросил Андропов, хотя мог бы и догадаться, что если у человека есть муж и ребенок, то наверняка же они ждут ее возвращения.
— Никто, — ответила Айно, едва поспевая за его размашистым шагом.
Андропов жил в пристройке, которая имела отдельный вход, это обстоятельство радовало, хотя хозяйка могла видеть в окно, что постоялец вернулся не один. Но, в конце концов, жилец имел право водить к себе кого хочет, причем еще по комсомольской линии.
— Вот, значит, как вы живете! — совершенно ни к чему сказала Айно, когда они оказались в небольшой прихожей, заставленной ненужными вещами, как это часто случается в деревенских домах.
В доме пахло стряпней и старым сухим деревом. Комнатка, в которой обитал Андропов, ничем особенным не выделялась. Круглый стол, накрытый пестрой скатертью, диван, книжные полки, на окне ситцевые занавески, на тумбочке кружевная салфетка, а в уголке приютились рукомойник и примус с закопченным чайником.
— Устраивайся поудобней, не стесняйся. Чайник мы сейчас раскочегарим! — Андропов включил примус, выставил на стол две чашки, высыпал в вазу пряники из кулька. — Я давно хотел спросить, а есть ли у тебя подружки из таких, что говорят по-фински, причем девушки не из пугливых. В общем, такие, как ты. Если еще хоть одна такая существует в природе.
— Существует. Это моя лучшая подруга Синди Бюркланд. Правда, она живет в поселке Пай, — Айно скромно присела на уголок стула.
— Из ссыльных?
— Да. Ее сослали в Кемь, потом удалось устроиться поближе к Петрозаводску. Она в институте заочно учится и работает учительницей математики.
— Математики? Это хорошо. Значит, имеет аналитический ум. Будет в Петрозаводске — пусть зайдет ко мне в ЦК.
— Да, я передам. Только она не комсомолка, в свое время ей отказали.
— Значит, пусть тем более зайдет, будет хороший повод. Для начала примем в комсомол, а там видно будет.
Айно очень хотелось спросить: Юрий Владимирович, но ведь вы не за этим меня пригласили?
— Айно, как ты понимаешь, я пригласил тебя сюда вовсе не пряниками угостить, — он как будто прочел ее мысли. — Хотя, конечно, ешь, не стесняйся…
Сердце опять ухнуло глубоко-глубоко, и внутри засосала пустота. Айно бездумно макнула пряник в чай и так застыла, не донеся его до рта.
Андропов прокашлялся и, потянувшись к ней через стол, заговорил вполголоса, вкрадчиво, будто доверяя ей свою сердечную тайну:
— Не стану повторять, что белофинны не успокоятся. Совсем недавно в Кеми задержали диверсанта, он выдавал себя за репатриированного гражданина, но в подполе его дома обнаружили целую радиостанцию. И я уверен, что он работал не в одиночку…
— Я должна войти к диверсантам в доверие? — спросила Айно и сунула пряник в рот, чтобы заесть разочарование.
— Нет, это было бы слишком просто для тебя. Я думаю, ты смогла бы выполнить подобное задание на территории Финляндии. Хиппеляйнен Айно — даже псевдонима придумывать не придется. Тебя можно хоть к Маннергейму в генштаб забросить — он ничего не поймет. В тебе сложно разглядеть русскую даже при большом желании. Твоя походка, манера держаться — откуда они?
Айно пожала плечами:
— Я как-то не замечала за собой.
— А со стороны заметно, поверь. Я понимаю, что у тебя семья, это затрудняет дело, но ты лучший кандидат из всей группы, и если начнется война, а она неминуемо начнется, о семье придется забыть.
— Есть вещи поважнее семьи, — ответила Айно.
— Да? И какие же?
Айно очень хотела сказать, что так случается, что тебя вдруг с головой накрывает глубокое, искреннее чувство. И тогда не остается больше ничего вокруг, кроме желания отдать себя целиком любимому человеку, а там дальше — будь что будет. Но наверняка это прозвучало бы слишком резко и откровенно, вдобавок смешно на фоне чая с пряниками, поэтому она сказала, что важнее семьи родина и гражданский долг.
Андропов, откинувшись на стуле, посмотрел на нее долго и пристально. У него были длинные ноги, у Айно тоже, а под столом недоставало пространства, поэтому их коленки соприкасались почти случайно.
— Я согласна, Юрий Владимирович, — Айно ответила вроде конкретно, но в то же время двусмысленно, по крайней мере для себя.
— Вот и отлично, будем думать.
Он резко поднялся, и в тот же момент хлопнула входная дверь. Айно вздрогнула. В комнату без стука вошла Татьяна Лебедева, остановилась на пороге и молча уставилась на Айно. Резкая, решительная Татьяна застыла, как кошка перед прыжком, и уже выпустила когти.
— А, Татьяна, — поприветствовал ее Андропов. — Мы вот тут чаевничаем…
— Вижу, — Татьяна, едва кивнув Айно, быстро прошла к окну и поправила занавески, хотя это было совсем ненужное действие, с занавесками было все в порядке.
— Пряники свежие? — она обратилась к Айно, и ее ярко накрашенные губы четко очертили каждое слово, как если бы она спрашивала не про пряники, а выговаривала: «Он мой. И не смей даже приближаться».
— Да, очень свежие, — Айно встала из-за стола, шумно отодвинув стул.
— Петрозаводского хлебозавода, — добавил Андропов, — я по пути купил. Обычно они их на складе продержат дня два-три, чтобы дошли до кондиции, а тут разве что не горячие, я сам удивился…
— Юрий Владимирович, — сказала Айно. — Я пойду. Меня дома ждут…
— Ты же сказала, что не ждут.
— А уже ждут. Засиделась я тут с вами… — Айно, едва простившись, выскочила за дверь. Ей не хватало воздуха.
Татьяна Лебедева, вот, значит, как! Еще и вошла без стука, открыла своим ключом. «Я опоздала на свидание с вами…» Нет, это она опоздала, Айно, а Лебедева успела как раз вовремя!
От потрясения Айно даже не могла заплакать, хотя заплакать, конечно, следовало бы. Но слез не было, а было только неимоверно огромное отчаяние, обрушившееся прямо с неба. Наверное, существует предел для всякой боли, но эта боль была такой, что вокруг не осталось больше ничего, кроме этой боли, она пронизала каждый лист, каждую травинку и каждую трещинку на заборе. Она только что потеряла любимого человека. И, кажется, навсегда.
10
Война рухнула неожиданно, несмотря на то что Айно в своем бюро ТАСС первой узнавала последние новости. 22 июня 1941 года газета «Ленинское знамя» вышла в радужном тоне, писали, что завтра в Петрозаводске откроется сессия, посвященная карело-финскому эпосу «Калевала», — газета была напечатана еще до объявления о нападении Германии. Поэтому в местах, где не было радио, люди восприняли известие о войне как очередной слух. И только на второй день газета сообщила на первой полосе страшную новость: «Вчера в 4 часа утра германские войска напали на нашу страну». В последующих номерах говорилось о небывалом трудовом подъеме населения, на митингах восторженно принимали спонтанные решения идти добровольцами в армию. Жены вставали к станкам вместо мужей, ушедших воевать, пионеры создавали тимуровские команды: «В команде 13 человек. Возглавляет ее пионер Шура Фениев. В детском саду № 30 нужно было созвать родителей на собрание. Написали сто повесток и передали их команде тимуровцев Шуры Фениева. Через два часа родители получили все повестки. Ребята обошли все дома на Пушкинской улице и там, где было нужно, поручили жильцам убрать хлам с коридоров и чердаков в целях противопожарной обороны. И сделать запасы воды, песка, топоров и лопат».
Может быть, для детей это была почти игра, но далеко не все взрослые поняли, что такое война, и что, главное, с каждым днем она становится все ближе и ближе. Начальников штабов ПВО на предприятиях штрафовали за несоблюдение правил светомаскировки, штрафовали и простых граждан за прогулки по городу без пропуска после 23.00. Кто-то еще умудрялся спекулировать мануфактурой, валенками, пальто, одеялами и крупой — их сажали в тюрьму, как сажали и за распространение ложных слухов и панических настроений. Приветствовались пожертвования в фонд обороны: «Работники Карело-финского государственного издательства тт. Чукков, Кокконен, Линдберг, Куусинен и другие отдают свой двухдневный заработок в фонд обороны страны. Тов. Авдусин внес наличными 100 рублей. Стахановец наборщик Печерин кроме того сдал облигаций на сумму 1 тыс. рублей…»
Теперь вся жизнь в малейших ее проявлениях была связана только с войной.
Айно ждала, когда же ее призовут исполнить ту самую ответственную миссию, о которой говорил ей товарищ Андропов — давно, в той жизни, еще до войны. Сжав зубы, Айно так для себя решила, что он теперь для нее только товарищ Андропов и никак иначе. Ну, еще в разведшколе у него была кличка Могикан. Татьяна Лебедева уже ждала ребенка, а с первой женой Могикан успел развестись, и говорили, что она забрасывает обком партии жалобами на то, что бывший муж им совсем не помогает, что дети голодают и ходят без обуви…
Однажды в коридоре ЦК комсомола, ожидая, когда освободится товарищ Андропов, она невольно услышала, как в его кабинете кто-то выговаривал беспардонно и зло:
— Что-то ты не просишься на войну, в партизаны или подполье. А у меня тут многие просятся еще постарше тебя! Почки, видите ли, у тебя больные, слабое здоровье и беременная жена! Да ты просто прячешься за свою бронь, болезнь, жену и будущего ребенка! Мне даже неудобно у тебя спросить: «А не хочешь ли ты повоевать, дорогой Юрий Владимирович?» Тебе бы только перед зеркалом вертеться, красавéц нашелся!
Затем этот кто-то звучно плюнул, и через полминуты дверь кабинета резко распахнулась, и в коридоре появился Куприянов, первый секретарь Карельского обкома партии. Губы его были твердо сложены перевернутой скобкой, ноздри гневно раздуты. Мельком взглянув на Айно как на гусеницу, он твердо прошел коридором к лестнице, печатая шаги тяжелыми сапогами.
Айно немного потопталась в коридоре в нерешительности, потом все же потянула на себя дверь. Андропов невозмутимо сидел за столом и, едва поприветствовав ее, сказал, что руководство республики в ближайшее время эвакуируется в Медвежьегорск, туда же переедут разведшкола и бюро новостей ТАСС, так что вопрос об эвакуации Айно даже не обсуждается.
— Но у меня же семья, — слегка растерялась Айно. — А как же мама и дочка?
— Однажды ты сама сказала, что есть вещи поважнее семьи, — ответил Андропов.
— Родина и долг, — Айно согласно кивнула.
— Твоих маму и дочку эвакуируем в ближайшее время в Вологодскую область. Мужа призвали на фронт?
— Пока нет, но он командует строительством оборонных сооружений на подступах к Петрозаводску.
— Скоро они понадобятся. Так что собирай вещи.
— Как? Уже?
— Обстановка очень серьезная, Айно.
— А Синди Бюркланд тоже поедет в Медвежьегорск?
— Да, она поедет от бюро новостей. Взамен редактора, который ушел на фронт. И вообще нам очень нужны люди с английским языком. Уехать следовало еще вчера, но у нас, как всегда, дотянули до осени.
— Я поняла, Юрий Владимирович, — Айно коротко кивнула и больше не спрашивала ничего.
Есть вещи поважнее семьи… А ведь она только недавно вспомнила, что семья у нее есть. Мама, дочка и муж, который, кажется, все-таки ее любил, хотя какая из нее жена? Жена-парашютистка — это скорее что-то из анекдота. Айно даже помотала головой, вспомнив, как всего год назад поджидала Андропова на Перевалке, томимая слепой страстью, и в тот момент для нее не существовало больше никого во всем мире, кроме мужчины с античным профилем и чувственным ртом…
Светланка поедет в эвакуацию с мамой. А это значит, что им придется проститься надолго. Айно отгоняла мысль, что, может быть, даже навсегда. Потому что не верила, что ее тоже могут убить, как убивали необстрелянных солдат в первом же бою. И уже приходили похоронки на парней, с которыми она вместе росла, и тимуровцы рисовали на калитках их домов красные звезды. Погиб Коля Пяжиев, тот самый мальчик, которого очень давно, когда они еще были совсем маленькими, наградили на детском конкурсе санками, а ее — куклой. Потом они вместе учились в русской школе, даже вместе посещали Союз воинствующих безбожников, и вот теперь для Коли все раз и навсегда кончилось. А для нее война все еще оставалась где-то далеко, до города не долетала канонада, газеты печатали пропагандистские материалы о боевом настрое Красной армии, и все же улицы заметно опустели, лица прохожих обрели сосредоточенное выражение, казалось, даже сторожевые собаки притихли на своих постах, во дворах затаились куры и козы. Только старик финн в очках с единственным стеклом, сидя на крыльце магазина, вещал в воздух, что вот как кончится война, люди смогут сделать вторую революцию, как в первую германскую. Не понимаю, чего смотрят эти люди на фронте, взяли бы и повернули штыки обратно…
Хорошо, что он говорил по-фински и его мало кто понимал. Видать, совсем спятил от страха, того и гляди заберут в каталажку, а то и расстреляют на месте. В июле же вышел указ об утверждении военных трибуналов.
— Suu kiinni, — подойдя к старику, строго велела Айно. Закройте рот. Вы сами не знаете, что говорите. Немедленно ступайте домой!
Старик только хрипло засмеялся, что скоро от наших руководителей останутся одни портфели, а от народа скелеты!
Айно, больше не глядя на старика, заспешила прочь. Какое ей, в конце концов, дело до этого безумца! Ей нужно собрать вещи, чтобы завтра же отправиться в Медвежьегорск!
Она влетела в квартиру, как будто боялась туда опоздать. Хилья кормила Светланку кашей, та, по обыкновению, капризничала.
— No kun hän ei syö, — посетовала Хилья. Опять она не ест, а каша вкусная, с маслом. Тебе положить?
— Мама, нас отправляют в Медвежьегорск!
— Нас всех?
— Вас нет. Только правительство, депутаты, председатели комитетов и бюро новостей. Я завтра отправляюсь, а вы поедете дальше, в Вологду.
Хилья уронила ложку. Как это мы поедем в Вологду? Мы же с тобой в Медвежьегорск поедем.
— Мама, вы — гражданское население, женщины и дети. А я совслужащая, я не могу отказаться. И вас с собой тоже взять не могу. Это не я решаю, мама!
Айно почти кричала, чтобы не разрыдаться. Ей вдруг безумно стало жаль той несуразной, бестолковой жизни, которая была у нее только что в этом доме, среди своей семьи. И маму было жалко, и Светланку, и Андрея, с которым ей даже не дали проститься. Потому что ему никак не сообщить на оборонные работы, что ее отправляют в Медвежьегорск. И когда они еще встретятся, да и встретятся ли вообще? Андрей с первых дней войны рвался на фронт, но он был нужен здесь, и его не пускали…
— Ладно, я пойду собирать вещи. И вы тоже собирайтесь, думаю, это дело двух-трех дней. Много с собой не берите, иначе на баржу не пустят с кучей барахла, — голос ее дрогнул, и она поспешила в свою комнату, чтобы не разреветься при Светланке.
Ночью она не спала — разные мысли лезли в голову. Она несколько раз подходила к детской кроватке и слушала, как ровно и спокойно во сне дышит Светланка. Понимает ли девочка вообще, что происходит и почему им нужно уехать? Нет, пусть лучше так, только бы ей не пришлось встретиться с лахтарями. Вологда не так далеко. Может быть, ей как-нибудь разрешат навестить родных? Например, в Новый год. Хотя на войне не бывает каникул на праздники, но не навсегда же эта война!
Она осторожно, чтобы не разбудить дочь, перебирала ее мягкие светлые пряди. Почему она не делала этого прежде? Как будто не понимала, что у нее есть дочь, которая так на нее похожа. Светланка, ма-аленькая моя, — Айно наклонилась, чтобы поцеловать дочку в лобик, и втянула в себя запах ее волос, чтобы навсегда сохранить в себе. Светланка пахла земляничным мылом, кашей с маслом, теплым молоком и чем-то еще, чем пахла только Светланка.
Баржа отправлялась от пристани в семь утра. Айно попрощалась с Хильей: «Не плачь, мама. Так нужно, чтобы я ушла. И береги Светланку!» Они крепко обнялись, потом Хилья еще смотрела в окошко, как Айно уходит прочь, и все надеялась, что она обернется.
Айно обернулась в самом конце улицы и помахала рукой, надеясь, что Хилья смотрит на нее в окошко.
Через несколько дней, 23 сентября, Хилья, собрав в узелок теплые вещи и кое-что самое необходимое, сказала Светланке, что завтра они поедут в Вологду, потому что в Петрозаводск вот-вот нагрянут враги. — А мама приедет к нам в Вологду? — Приедет очень скоро, как только закончится война, ты и соскучиться не успеешь, да. Им следовало отправиться баржей на тот берег, потому что железную дорогу на Ленинград финны уже блокировали. Перед уходом Хилья еще разложила на диване некоторые вещи для Андрея на тот случай, если он вернется, а их уже не застанет.
С раннего утра на пристани увешанные свертками люди толпились беспорядочно, как на базаре. Плакали и хныкали дети, злобно ворчали старухи, стреляя глазами из-под серых платков. Баржа стояла наготове, но посадки не было, и от долгого ожидания происходило волнение и легкая смута. Кто-то даже предполагал, что никто никуда не поплывет, потому что тот берег заняли финны и кольцо сомкнулось. Наконец скомандовали садиться, и человеческий рой всколыхнулся и устремился на свой ковчег. Деревянный настил пристани прогибался и гулял под сотнями ног, перила трещали под напором тел, визжали женщины, с баржи кричали: «Спокойнее, граждане, без паники!», там-сям возникали очаги драки… Хилья стояла в стороне, прижимая к себе Светланку, и ей было почему-то все равно, попадут они на эту баржу или не попадут. Она просто устала жить и бороться за каждый новый день жизни. И если бы не Светланка, она бы и не поехала никуда, а осталась бы в этом городе на верную смерть. Ну, так что же, разве смерть хуже жизни?..
— А мы скоро пое-едем? — тянула Светланка. Во дворе она быстро выучилась говорить по-русски и теперь просила Хилью не разговаривать на этом странном языке, который никто вокруг не понимает.
— Скоро, деточка, скоро.
Но через минуту Светланка опять тянула:
— А мы скоро пое-едем?
Хилья раскачивалась на месте в такт этому «Скоро пое-едем», но вот человеческий ручеек на посадку поредел и почти иссяк. Тогда они со Светланкой пристроилась в самом хвосте очереди и, попав на баржу, где все еще происходило стихийное брожение, кое-как протиснулась на нос. Трюм был уже полон, да и на корме народ стоял чрезвычайно тесно. А с носа как раз заходил буксир «Кингисепп», чтобы подхватить баржу. Буксир распространял вокруг себя ледяные брызги, мотор его страшно ревел, поэтому на носу и было не так много пассажиров, Хилье даже удалось устроиться на каком-то продолговатом ящике и взять Светланку на руки. А рядом с ними сидела молодая светловолосая женщина с мальчиком в куцем коричневом пальтишке. Из-под шапочки у него выбивалась русая густая челочка.
— Меня зовут Слава Кондратьев! — четко произнес мальчик, обратившись к Светланке. — Ты тоже едешь на тот берег озера?
— Да! — с готовностью отозвалась Светланка.
— Тогда мы с тобой сможем поиграть. У меня вон что есть, — мальчик раскрыл ладошку и показал ей маленького голубого зайца с поцарапанным носом.
— У меня такой тоже был, — сказала Светланка. — Только мы с папочкой его потеляли на плогулке.
И они полностью занялись этим зайцем, и больше их ничего не интересовало, даже волны, которые поднимал буксир, и ледяные брызги, летевшие на палубу.
— Славик болеет часто, — сказала светловолосая женщина. — Боюсь, опять простудится.
— Не стоит так его кутать, — отозвалась Хилья. — Вспотеет в этом пальто, потом его продует, вот и простуда.
— Пальтишко зимнее, я специально на него надела, чтобы в узел не прятать, и так много вещей…
— Тогда тем более вспотеет…
И они еще некоторое время вели ничего не значащий диалог, впрочем, выдававший их волнение перед неизвестностью, которая ожидала на том берегу озера.
Буксир «Кингисепп» шел к Ивановским островам. Берег быстро удалялся и скоро слился в серую полоску на горизонте, едва различимую в утреннем тумане. Буксир гудел спокойно и ровно, убеждая пассажиров баржи, что уж он-то не подведет и непременно доставит их в безопасное место точно в срок, надо только немного потерпеть холод, ветер и брызги. Но вот к реву буксира неожиданно примешался еще какой-то звук, очень похожий на рокот мотора, но все же другой, рокочущий, низкий. Хилья прислушалась. И уже почти поняла, что это так гудит, но еще не хотела верить. Светловолосая мама Славы Кондратьева подняла глаза к небу и произнесла: «Самолеты», тогда Хилья тоже посмотрела в небо. Очень низко в небе два самолета описывали круги, то удаляясь, то приближаясь к барже.
— Самолеты! — с восторгом отозвался Славик и наконец оторвался от своего зайца. — Гляди, самолеты!
— Финны летят! — возгласы раздались с кормы и тут же многократно повторились и усилились, прокатившись по барже.
— Финны летят! — невольно повторила Хилья.
— Но с воздуха же видно, что тут дети и женщины, — ответила светловолосая соседка. — Что же они, не люди?
Она еще попыталась помахать самолетам, обращая внимание на себя и на Славика.
— Ой, смотрите, из него что-то сыплется, — воскликнул Славик.
От самолёта отделились и косой цепочкой заскользили вниз небольшие чёрные зерна.
Первая бомба упала в воду совсем недалеко от баржи. Огромная волна выросла за бортом и слизнула с палубы несколько человек. Никто не успел даже крикнуть, мертвая тишина зависла на несколько секунд и вдруг разорвалась отчаянным «А-а-а!». Люди в панике заметались по палубе. Одни жались друг к другу, пытались привязаться к перилам и выступам. Более маневренный буксир отцепил трос и ушел дальше в озеро, как и полагалось в случае налета. Это означало, что баржу ему не спасти.
Самолет, описав круг, пошел на снижение, теперь хорошо просматривался его камуфляжный наряд и белый череп на фюзеляже. Хилья упала на палубу плашмя, накрыв собой Светланку. Она слышала пулеметную очередь и отчаянные крики несчастных людей. Самолет ушел на новый круг, тогда Хилья осмелилась поднять голову. Прямо перед ней на палубе лежала женщина с простреленной головой, сбоку к ней жалась перепуганная маленькая девочка с мокрой тряпичной куклой. Некоторые люди прыгали в воду, прихватив с собой деревянный брус или что попалось под руку. Совсем молодой парень разделся до трусов и, держась за буксирный трос, лез в воду, надеясь вплавь добраться до берега. Тут же вторая бомба упала в воду. Баржа накренилась. Прижавшись к борту, Хилья видела, как гигантская волна смыла парня, а вслед за ним и Славика Кондратьева. Его вырвало из рук матери, протащило по палубе и выбросило за борт. Он камешком пошел ко дну. Его мать с жутким криком бросилась вслед за ним и свечой ухнула на глубину, только ее длинные светлые волосы еще некоторое время колыхались пшеничным снопом в прозрачной воде. В метре от правого борта какая-то женщина в воде судорожно хваталась за веревку, но закоченевшие пальцы разжались, и ее накрыла вода.
Финские самолеты, выпустив напоследок длинные пулеметные очереди по гибнущей барже, направились в открытое озеро. С берега их догоняли советские истребители, и уже вдалеке над открытой водой завязался воздушный бой. Тогда буксир «Кингисепп» медленно, тяжело развернулся и пошел на помощь утопающим. На воду спустили шлюпки и спасательные круги, но до них нужно было еще доплыть. Команда буксира спешила на помощь, они подбирали всех, кто еще держался на плаву. Полузатопленная баржа меж тем медленно погружалась на дно. Ее последние пассажиры, скинув пальто и фуфайки, в отчаянии бросались в воду навстречу шлюпкам, некоторые и теперь гибли, схваченные судорогой в холодной воде.
В суете мало кто обратил внимания на темный силуэт судна, который четко обозначился вдалеке и увеличивался на глазах — это шел на помощь пароход «Сакко и Ванцетти». Но капитан парохода в бинокль четко разглядел одинокую фигуру женщины, застывшей на носу баржи, вздернутом над водой. Женщина прижимала к груди ребенка и не реагировала на крики, на кипящую вокруг воду, исполненную барахтающихся людей, на шлюпки, с которых ей махали руками, призывая смело прыгать навстречу им. Она не умела плавать? Женщина держалась на носу неподвижно, как галеонная фигура, и смотрела прямо перед собой. Пароход «Сакко и Ванцетти», сбавив ход, дал длинный певучий гудок, потом еще один, заявляя о себе и о том, что все, кто еще жив, будут незамедлительно спасены. И с воды уже можно было разглядеть, как рулевой с бокового мостика давал отмашку флажком.
Андрей вернулся в Петрозаводск 26 сентября. Он все же добился отправки в действующую армию и надеялся еще зайти проститься. Но город встретил его пустынными улицами и сигналами воздушной тревоги. Только теперь, оставленный жителями, город явился Андрею как таковой. Освобожденный от утилитарных будничных функций, город отнюдь не показался ему убогим и наконец позволил рассмотреть себя. В самом центре стояли старые здания в русском купеческом стиле, зачастую ветхие, тяжелые, они привлекали внимание темными, ослепшими окнами. Лужайки и скверы в преддверии скорой зимы облезли и облетели, усугубляя тоску покинутости. Деревянные тротуары местами обветшали. Починят ли их следующей весной? И над всем городом возвышалась десантная вышка, на которую он сам некогда заманил Айно, пытаясь отвлечь ее от печальных мыслей. Может быть, финны все же попытаются сохранить этот город, который он сам строил в течение нескольких лет?
Добравшись до Сада отдыха, Андрей присел на скамейку и закурил. Шумное прежде место теперь застыло в полном запустении. Ресторан, библиотека, летний кинотеатр, фотография, каток и аттракционы — кому теперь нужно все это? Лестница с террасы танцевальной площадки выходила прямо на берег реки Лососинки. На ее ступенях еще прошлым летом они загорали и пили лимонад. Теперь ступени были скользкими от мокрых листьев. Осень в этом году случилась сказочно-огненной, как будто жар-птица, улетая в жаркие края, сбросила на землю тяжелое оперенье, чтобы дальше лететь налегке, и вся земля под ногами оказалась расцвечена красными, желтыми, оранжевыми пятнами. Гипсовые пионеры в саду по-прежнему запускали в небо гипсовые самолеты и салютовали каждому проходящему мимо, гипсовые девушки крепко держали свои весла в руках, гипсовые собаки рвались из рук пограничников, чтобы задержать нарушителей, как будто в мире совершенно ничего не случилось. И этого даже становилось досадно, потому что вокруг шла война. И кому какое было дело до архитектурных красот на войне?
Раздавив окурок, Андрей поспешил к своему дому, беспокоясь, успела ли его семья уехать. Лучше бы успела, потому что враг вот-вот ворвется в Петрозаводск. И лучше бы не успела, потому что так хочется увидеть их на прощание!
Он постучал, но никто не открыл ему. Он повернул ключ в замке, зашел в темную прихожую, в которой еще пахло, как всегда пахло, — стряпней и немного нафталином. Квартира выглядела так, как если бы все просто ушли на работу. На кухонном столе он нашел записку, в которой говорилось, что Айно уехала в Медвежьегорск вместе с бюро ТАСС, а Хилья и Светланка на барже отчалили в Вологду. Их никого уже не было в городе. Он опоздал всего на пару дней! И от этого он чуть не заплакал.
Дома было так чисто, уютно и спокойно. Сумерки проникали в комнаты с крыш соседних домов и чертили темные тени на пестрых дорожках на полу. На окне расцвел амариллис, за которым так тщательно ухаживала Хилья, на нем красовалось четыре оранжевых колокольца. Интересно, как чувствуют себя цветы на войне и зачем они распускаются назло всеобщей боли и разрушению?.. Этот цветущий амариллис посреди покинутого жилища был как-то слишком красив и неуместен. От его присутствия становилось только больней.
С каждой чашкой, с каждой книжкой на полке связано было столько воспоминаний… Маленькая деревянная лошадка на полу, наверняка забытая в спешке… Андрей подобрал ее на память, теперь она поедет с ним на фронт, ведь лошади всегда сопровождали людей на войне. Он окинул взглядом каждый уголок в этом доме и с каждой мелочью простился навек. Все останется здесь. И цветок тоже. Может быть, он дождется прихода захватчиков, тогда останется жить. Некий господин в мундире финского офицера не даст пропасть этакой красоте…
На диване Андрей обнаружил аккуратно разложенную одежду. Варежки, носки, теплое белье… Милая Айно! В самый горький момент она не забыла о нем. Теперь она наверняка уже далеко, на том берегу Онего. Интересно, что она сейчас делает?.. Он погладил ладонью светлое платье в горошек, в спешке оставленное на стуле.
Прощай, любимая. Нет, даже не до свиданья! Прощайте, воспоминания его первого настоящего дома. Пустынными улицами Андрей покидал город вместе со своими товарищами. Нигде не было видно ни огонька. Только на самой окраине отчаянно выли собаки на огромную ярко-желтую луну, а на юге и западе горизонт окрашивали вспышки далеких артиллерийских залпов.
Война приближалась. Они долго ехали навстречу этой войне, но как будто только отдалялись. К ноябрю его дивизия уже была в Кандалакше, миновав с неимоверными сложностями Кемь и Беломорск, в которых переживала вынужденные задержки из-за отсутствия поездов на север.
Кандалакша пострадала от бомбежек на удивление мало. И тут стояли пустые, покинутые жителями дома, заснеженные сопки и дикие леса, еще не тронутые человеком. Заходящее солнце заливало кроваво-красным цветом сопки и самые верхушки сосен. Фронт находился где-то в двух километрах, однако канонады не было слышно, а на дорогах еще попадались мирные пешеходы и запряженные в сани лошади, лишь изредка проезжали машины в ту или другую сторону.
Их разместили в землянке, устроенной на склоне сопки, освещалась она керосиновой лампой, в ней было достаточно тепло благодаря буржуйке, установленной возле самого входа. Из обмундирования выдали полушубки, ватные штаны и валенки. Мороз день ото дня крепчал, но в землянке было тепло и уютно почти по-домашнему из-за этой буржуйки. А немцы, как рассказывал кто-то, щеголяли в кожаной обуви и тонких шинельках. Над ними подсмеивались. Андрей все еще не чувствовал войны и даже не понимал, что она где-то совсем рядом. На этом участке фронта стояло затишье. С сопки, на которую Андрей однажды забрался незаметно для всех, открывался обзор на десять километров в окрестностях. На склонах сопки лежал плотный снег, сосны и ели стояли одетые инеем, будто в сказочном лесу. Телефонный провод, поднимавшийся на самую вершину сопки, тоже был покрыт инеем и напоминал новогоднюю гирлянду, протянутую от елки к елке. Особенно красив был заход солнца. Карминная заря, темно-синее небо, отмеченное точками первых звезд, одетые инеем деревья и бесчисленное множество таких же сопок, убегающих в бесконечность…
Странно, что эта красота открылась ему только на войне. В мирной жизни просто не было времени, чтобы обращать внимание на то, что происходит вокруг без участия человека. В эту ночь ему снилась Айно. Он не мог разговаривать с ней иначе, как в своем сердце. И он не знал, как теперь расценить свое состояние, — грусть, подавленность или равнодушие, может быть, тоска по ушедшему. Он заново пережил всю их совместную жизнь, день за днем, час за часом. Свое последнее посещение милого дома и оранжевый цветок на окне. И по лицу его сами собой текли слезы. Он только знал, что больше ничего не боится. Ни немцев, ни самой смерти.
Ближе к утру противник открыл огонь.
Снаряды перелетали через сопку и ложились плотно, один за другим, взрывая мерзлую землю до самых глубинных недр. Наша артиллерия с дальних позиций отвечала редкими залпами, но снаряды вряд ли достигали цели, взрываясь где-то за самой сопкой.
Землянку трясло, с потолка сыпалась земля, стены грозили обрушиться, при каждом взрыве бойцы втягивали голову в плечи. Казалось, снаряды рвутся и под землей — почва ходила под ногами и будто дышала, вздыбливаясь и ухая вниз. А там, наверху, одно за другим умирали деревья, принимая в себя осколки, а вместе с ними и чью-то смерть.
11
Среди спасенных с баржи, доставленных на другой берег озера 24 сентября, не было Хильи Хиппеляйнен. Могло ли случиться так, что в последний момент Хилья решила остаться в Петрозаводске? Но почему? Она же смертельно боялась лахтарей! А что, если они просто не поместились на эту баржу? Рассказывают, что при посадке случилась большая давка, что баржа была переполнена до краев и в трюме нельзя было даже присесть, так плотно стояли люди…
Айно ездила в Повенец, наводила справки, никто ничего не знал. Эвакуированных транзитом отправили в Вологду, но Хилья Хиппеляйнен ни в каких списках не появлялась, не было в них и Светланы Кулагиной. Сколько народу было на этой барже, кто утонул при бомбежке, — точно никто не знал. Глубокой осенью, когда правительство республики, а вместе с ним и бюро ТАСС переместились в Беломорск, отступая под натиском финнов на север, Айно направила запрос в Вологду, должны же были там вести списки эвакуированных. Хильи Хиппеляйнен в Вологде не обнаружили. Нашлась только какая-то Светлана Андреевна Курагина, трех лет от роду, но она прибыла в Вологду вместе со своей матерью Анной Ивановной Курагиной, 1900 г.р. Было также несколько местных Кулагиных, но к Светланке они не имели никакого отношения.
Нет, если бы мама оказалась в Вологде, она бы давно написала Айно. К примеру, на адрес бюро ТАСС или даже на имя Андропова, потому что больше не знала, куда писать. Но писем не было. И это означало, что Хилья или осталась в Петрозаводске, или…
Синди Бюркланд говорила, что все равно нужно надеяться до последнего, то есть до извещения о смерти. Никто же не видел их на этой барже, и как они утонули — тоже не видел. Они в Петрозаводске точно. Хилья просто не захотела покинуть свой дом, она же финка, в конце концов. Рассказывают, что финны своих не трогают. Они им нужны для строительства Великой Финляндии, сама-то подумай, ну! Синди трясла перед ней газетой «Ленинское знамя»:
— Ты что, не читала, что ли? Всех русских немедленно заключили в концентрационные лагеря. Ты слышишь? Русских, а не финнов! Заключенных держат по сорок—пятьдесят человек в одной комнате. Вот, тут так написано: спят на голых койках, всех водят на работы, дети убирают улицы. Самая распространенная работа — разборка домов. На улицах Урицкого, Льва Толстого, Кирова и других разобрано свыше ста домов.
— Синди, зачем ты рассказываешь мне это?
— Потому что к финнам относятся иначе. Понятно? Вот тут еще пишут: «Самый страшный день в лагере — воскресенье. В этот день палачи устраивают пьяные оргии. Возглавляет их начальник лагеря палач Пауль. Финны врываются в камеры и избивают заключенных. Издевательства над русскими вызывают у карел большое возмущение». У карел! Значит, карел не трогают, а финнов и подавно!
— Сволочи они все. Я знаю.
— Сволочи. Но своих убивать не станут.
Как бы там ни было, а финны были врагами. Им следовало мстить каждый день при каждой возможности. Так мстить, чтобы они умирали страшно и мучительно, как люди на этой барже. И чтобы дети их умирали, как черви, разрубленные пополам. Просто взять и пристрелить финна — слишком легкая для него казнь. Финну нужно сперва отрубить пальцы один за другим, потом выколоть глаза… Иного смысла Айно не находила в собственной жизни.
Нет, почему она до сих пор живет? Почему сидит в этом холодном, чужом Беломорске в относительном тепле и достатке, когда никого из ее семьи, может быть, больше и нет на свете? Где папа Тойво? Где мама и Светланка? Где Андрей? Ведь от него тоже пришло всего одно письмо — из Кеми, еще осенью, когда их часть дожидалась переброски дальше на север. Яркое одиночество прошивало каждый новый день с раннего утра и до позднего вечера. Айно не торопилась домой, там ее никто не ждал, да и казенную квартиру вряд ли можно было назвать настоящим домом. Единственное окошко выходило на холодную реку Выг, стремнину, которая уносила за собой воспоминания и что-то еще, может быть, самую ее суть. Айно не знала точно, в кого она превратилась, единственно, она знала, что к прежней Айно нет и не может быть никакого возврата. И не приснилось ли ей все это — Андрей, Светланка, сиреневые вечера во дворе?
Она еще больше похудела, черты лица заострились, светлые волосы она сама остригла перед зеркалом тупыми ножницами. Получилось очень некрасиво, ну и пусть. Кому нужна ее красота, когда жизнь превратилась в отлов и трансляцию новостей. И больше в ней абсолютно ничего не было. Газета «Ленинское знамя» по-прежнему выходила пять раз в неделю, в нее требовалась новая информация, в основном международные новости, общий пафос которых сводился к тому, что положение дел в Германии весьма плачевно. Германии не хватит сил и ресурсов, чтобы продвинуться дальше на восток, а это значит, что война очень скоро кончится, товарищи. Еще один решительный удар, и мы победим фашистов, погоним прочь на запад и уничтожим в собственном логове… Публиковали письма с фронта, рассказы о подвигах бойцов, о зверствах фашистов и финнов, из местных новостей — о ловле рыбы, о перевыполнении всех норм производства в тылу. Каждое слово проходило тщательную цензуру. Враг не должен был думать, что у нас все очень и очень плохо.
А враг стоял совсем близко. 14-я дивизия финнов, которая подчинялась немецкой Лапландской армии генерала Дитля, дислоцировалась в какой-то сотне километров от Беломорска. В тыл врага неизменно наведывались партизаны. И Айно все ожидала, когда же наконец ей поручат настоящее дело. То самое, о котором однажды ей говорил Андропов, — проникнуть в тыл врага, стать для финнов своей, чтобы мстить, мстить им каждой секундой своей отчаянной жизни. Но Андропов молчал.
Накануне Нового года он собрал комсомольский актив Беломорска в штабе партизанского движения, который с виду был обыкновеннейшей избой с мезонином, затерянной на полусельской улице среди таких же строений. В доме и пахло по-домашнему, наверное, еще не успел выветриться жилой дух, царивший здесь при прежних хозяевах. Дому не позволяли выстыть: печь топилась постоянно, ее не забывали подкармливать дровами, каковых Беломорск производил предостаточно: теперь и железную дорогу перевели на дрова вместо угля, так что печки давали вдоволь тепла, и хотя бы в этом не чувствовалось отчаяния.
Андропов, еще по мирной комсомольской привычке, раскочегарил самовар и даже где-то раздобыл ватрушек, начиненных вместо творога желе из морских водорослей.
— Вот, только что с дегустационной комиссии. На вкус, по-моему, очень даже ничего.
Выглядел он бодро и даже слишком весело для войны. У него недавно родился ребенок, и в этом тоже прочитывалась какая-то несокрушимая надежда на то, что очень скоро наступит мир и люди вновь захотят воспитывать детей и делать что-то еще, кроме как ненавидеть врага. Ребенок был зачат еще до войны, это понятно. Хотя Андропов знал, что война неминуема. Но тогда зачем? Зачем рожать детей на беду? Айно смотрела на Андропова, Могикана, как в последнее время все чаще величали его в разведшколе, и не могла понять этого человека. Потому что действительно существовали вещи поважнее семьи, особенно сейчас.
Комсомольцы глядели на ватрушки с некоторым волнением: Беломорск пробавлялся рыбой, и даже с получки сложно было купить что-то другое.
— Берите, берите, по-моему, так очень даже вкусно, — подначивал Андропов.
Он зачем-то вышел из комнаты, и Айно сразу же показалось, что людей за столом стало гораздо меньше. И она сразу почувствовала себя неловко, хотя рядом были свои ребята из разведшколы и даже Синди Бюркланд, которая была ей совсем своя.
Синди, слизнув с ватрушки желе, воскликнула:
— Здорово! Варенье почти как настоящее.
Вслед за ней к ватрушкам приложились и прочие комсомольцы, раздались реплики: «А что? Очень даже ничего! — Не, все равно водорослями смердит! — Ешь, пока угощают…» Ватрушки исчезли очень быстро.
— Ну, разве не отлично сидим? — Андропов вернулся к столу. — Однако пора за дело. На днях перед нами выдвинули следующие задачи: каждый комсомолец должен стать снайпером…
— Это кто такую задачу выдвинул? — вклинилась Айно. Теперь, когда ей напоминали, что она комсомолка, ей становилось немного обидно от того, что ей не дают взрослых поручений. Ей уже целых двадцать три года!
— Штаб Карельского фронта. А что, по-твоему, задача невыполнимая?
— Нет, напротив. Слишком узкая. Товарищ Андропов, мы уже многому научились и способны на многое. А вынуждены сидеть в этом Беломорске. И я вряд ли уже научусь стрелять лучше, чем стреляю сейчас.
— Я знаю, — Андропов ответил с холодком в голосе. — Поэтому следующая задача для каждого снайпера — подготовить еще пять снайперов.
— И где мы их возьмем, этих пять снайперов? Школьники эвакуированы, рабочие у станка…
— Далеко не все наши комсомольцы стреляют так же хорошо, как ты, Айно. Вот и возьмись подучить…
— Это такое комсомольское поручение?
— Считай, что да.
— А больше вы мне ничего поручить не хотите?
— Нет, — Андропов смотрел на нее с легкой улыбкой. — Хотя… еще комсомольцы должны подготовить из своей среды автоматчиков, ручных и станковых пулеметчиков.
Но Айно надулась и до конца вечера не проронила ни слова. Она даже не слышала, что там еще говорил Андропов и над чем смеялась Синди. Ее подруге было очень весело в последнее время. У нее завязался роман с Оскаром Векманом, американцем, с которым она познакомилась здесь, в разведшколе. Оскар, конечно, был видный парень — высокий, белозубый, с тяжелым подбородком, вдобавок еще и ходил, как лось. То есть вроде бы никуда не спешил, но по улице за ним было не угнаться… Но разве можно влюбляться на войне? Влюбляться — это думать о ком-то непрестанно, день и ночь. Моешь посуду — а думаешь о нем. Штопаешь носки — и все равно о нем думаешь, хотя вовсе не для него штопаешь эти носки. Отбиваешь морзянку — и тоже думаешь о нем, а вот это уже совсем никуда не годится. Потому что сейчас нужно думать только о том, как отомстить лахтарям.
— Айно, научи Оскара стрелять, а то он в «молоко» мажет! — Синди звонко расхохоталась, как будто сказала что-то действительно очень смешное.
Вот же удивительный человек! Синди умела радоваться уже тому, что просто живет на свете. Тогда как Айно теперь не хотелось продолжать жить, и работа в бюро новостей изо дня в день, из месяца в месяц представлялась ей подневольным трудом в этом холодном полупустом городе, который насквозь пропах рыбой. Газета писала про рыбу, что в четвертом квартале 1941 года труженики колхоза «Пятилетка» выполнили план рыбодобычи на 146 процентов, и что рыбаки Беломорского и Лоухского районов послали в подарок жителям Ленинграда тысячу центнеров рыбы. Рыба проникала в каждую щель. Рыбой пахло даже постельное белье и банное мыло. Рыбой отдавал снег и серое низкое небо, и даже когда Айно смотрела на себя в зеркало — а теперь это случалось крайне редко, где-то раз в неделю, — ей казалось, что у нее стали рыбьи глаза, белесые и пустые…
Андропов рассказал, что в Беломорском и Тунгудском районах работают кружки радистов и ведется санитарная учеба девушек. Еще он прочел по бумажке, что комсомольцы республики собрали восемь тысяч семьсот восемьдесят восемь пар лыж, одиннадцать тысяч лопат, ломов и топоров, которые передали в армию и на оборонное строительство. Потом Андропов поздравил всех с Новым годом и пожелал всем победы над врагом, которая обязательно случится, даже не сомневайтесь!
А никто и не сомневался. Пожалуй, что кроме Айно. Она сидела в уголке тихо, как мышь, попутно соображая, что, если она не проникнет в тыл врага и не добудет сведения, какие там полагаются о численности, дислокации и планах противника, победа случится еще очень нескоро. Бывало, партизаны брали «языков», но те ничего толкового сказать не могли. Их отправляли в Вологду, в лагерь для военнопленных, и пытались перевербовать, для начала внушив идеи коммунизма. Вербовка шла плохо. И где гарантия, что финн, переброшенный на родину, не уйдет к своим?
Андропов взял гитару. Айно невольно хмыкнула. С какой такой радости гитара в штабе партизанского движения. Или Андропов ее с собой принес? Для поддержки боевого духа, что ли?
Андропов положил пальцы на струны и мягко прошелся по ним перебором. Гитара ответила его нежным рукам россыпью звуков, и от ее томительного напева что-то дрогнуло, всколыхнулось внутри, в самом сердце. Айно затаила дыхание.
Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло…
У него был приятный приглушенный голос, таким нашептывают любовные признания в самое ухо где-нибудь в сени цветущих лип на бульваре. Айно вспомнилась пылящая дорога и россыпь частных домиков на Перевалке в душном мареве цветущей сирени. Фу, какие глупости лезут в голову! Разве об этом нужно думать сейчас? Но песня все лилась, и внутри нее было действительно хорошо и тепло, со дна памяти поднимались золотые крупицы ушедшего времени, хранящие самое заветное, такое, что не доверишь даже лучшему другу. Андропов напоследок исполнил легкий, звенящей чистоты проигрыш и с улыбкой объявил, что концерт окончен, до новых встреч, товарищи комсомольцы.
Пора было расходиться. Но Айно не могла уйти просто так, не услышав ответа на свой так и не заданный вопрос. Хотя Андропов наверняка знал, о чем она собиралась спросить. Она долго, даже слишком долго натягивала полушубок, надевала валенки, никак не попадая ногой в широкие голенища…
— Айно, — он обратился к ней, вероятно, желая прервать недосказанность.
— Что?
— У тебя есть немного времени?
— Есть. И очень много. У меня теперь море свободного времени. А у вас есть махорка?
— Ты что же, теперь куришь?
— А кто не курит? Самокрутка — хорошее дело. Разгоняет дурные мысли.
— Махорки нет, извини. Да и вообще курево — плохое дело. Втянешься — потом не бросишь.
— Кому мешает, что я курю?
— В темноте огонек заметен издалека. И отрасти, пожалуйста, волосы!
— Что, на меня больно смотреть?
— Финские студентки вряд ли так постригутся, Айно. Даже во время войны, — он поправил полушубок на ее плечах, полуобняв и слегка притянув к себе, но быстро отстранился. — Ладно, ступай домой, после договорим. И запомни: с этого дня твоя фамилия Хиппеляйнен. Другой у тебя никогда не было. Хиппеляйнен Айно — и чтоб не проговорилась даже во сне.
Странный разговор вселил надежду. Иначе зачем бы Могикан заговорил про фамилию Хиппейлянен? Айно поняла — она теперь научилась понимать с полунамека, — что в тыл врага ее не забросят до тех пор, пока не отрастут волосы. Значит, придется ждать до весны. Что ж, весной будет легче. Уже не так холодно. Правда, белый шелк парашюта заметнее на голой земле. Айно знала, что финские крестьяне делали абажуры из русских парашютов, найденных в лесу. И это был для нее еще один повод ненавидеть финнов, хотя крестьяне везде одинаковы: любую штуковину пустят в дело, не пропадать же добру.
Синди получила письмо от матери, которая была эвакуирована в Вологодскую область и приписана к колхозу «Красный путь». Мать писала на английском, причем на адрес ТАСС, поэтому письмо и проскочило цензуру. Синди пересказала, что в колхозе голодно, картошка на исходе, капусты нет, хлеба дают сто двадцать граммов мукой, работой нагружают, а паек уменьшают. Если лошадь падет — ее тут же растаскивают на части, а лошади умирают часто, и по весне пахать будет не на ком. Мама продала последнее платье, остались только юбка и блузка…
— Ладно, чего она жалуется! — Айно не хотела слушать дальше. — Живая, уже слава богу! Или отправь ей денег, что ли!
— Да, я уже решила. Оправлю денег и большую посылку. Пайка мне хватает, квартира бесплатная, а мама все сокрушается, что это из-за нее мы оказались в СССР, это она тогда настояла.
— Ты тоже жалеешь?
— Нет, что ты, да никогда! Кем бы я была в этой Америке? Работала бы на табачной фабрике в лучшем случае. А так — кончится война, стану профессором математики, вот увидишь!
— Тогда и от меня тысячу рублей матери отправь, профессор!
— Тысячу рублей, ты серьезно?
— А зачем они мне тут нужны? Что тут купишь на них? Соленой рыбы? Да я на нее уже смотреть не могу.
— Айно, какая ты замечательная!— Синди повисла у нее на шее.
— Синди, довольно нежностей! Да пусти! Я вовсе не замечательная. Напротив, я злая стала на всех. Мне эти деньги действительно ни к чему, возьми. Может, хоть кому-то станет легче от того, что я живу на свете!
Айно добавила в посылку еще шерстяные носки, почти новые, «чтобы не кормить моль в шкафу», и варежки — «потому что в них неудобно нажимать на курок». Она понимала, что выжить в эвакуации можно при двух условиях — хорошо питаться и одеваться тепло.
Они с Синди нашли самый большой ящик, какой только отыскался, и набили его всякой всячиной — теплой одеждой, нижним бельем. За время войны продукты сильно подорожали, поэтому Синди уложила в ящик все, что можно было продать — украшения, ложки, платки, а еще нарядное красное платье, которое наверняка кто-нибудь тоже купит на вологодском базаре. А после войны Синди еще сошьет себе новое платье, причем не одно.
Отправлять продукты посылкой по-прежнему запрещалось. Люди жили на то, что получали по карточкам, все тщательно контролировалось, но Оскар Векман взялся им помочь. Они втроем отправились на армейскую почту, где их посылка с вещами прошла контроль и была готова к отправке. А потом, когда Синди делала вид, что тщательно запечатывает ящик, Оскар начал заигрывать с работницей почты, подмигивать, отпускать комплименты, какие у нее красивые волосы и как забавно играют ямочки на щеках, когда она улыбается. Женщина покраснела от такого внимания видного белозубого парня, и, пока он ее отвлекал, Синди сунула в посылку банку тушенки, пачку чая, сахар, конфеты — все, что удалось сэкономить из своего пайка.
Посылка чудом дошла, и ответное письмо тоже. Синди рассказала, что мама расплакалась, увидев одежду, продукты и настоящие деньги. На тысячу рублей она купила целых две буханки настоящего хлеба по пятьсот рублей за штуку. И все. Такие в Вологде были цены. А еще в том письме мама писала, что в колхозе только и разговоров, что об открытии второго фронта. И что Америка с Англией якобы поставили нашему правительству пять условий: надеть на солдат погоны, открыть церкви, распустить колхозы, освободить заключенных и отправить на фронт всех евреев, вот!
— Евреи-то тут при чем? — Айно только хмыкнула. — Это финнов на фронт не берут, а евреев — да сколько угодно.
Она штудировала краткий курс ВКП(б) и все ждала заветного часа, когда же ее вызовут в штаб. Подготовка продолжалась, хотя никто из учащихся точно не знал, к чему именно их готовили, — все военные операции были строго засекречены. Им только внушали, что разведчик должен быть осторожен на каждом шагу, но при этом осторожность не может переходить в трусость, потому что трусость, тем более паникерство несовместимы со статусом советского разведчика: «Всякая попытка идти на сделку с врагом является предательством родины, советского народа и покроет ваше имя величайшим позором. Оружие применять только в крайнем случае, при попытке вырваться или покончить с врагом».
Когда зима сдала позиции, начались тренировочные прыжки на небольшом аэродроме под Беломорском. В целях безопасности Айно не знала товарок, с которыми ей пришлось летать, — таково было правило: напарники не должны были знать друг друга даже в лицо. Самолетик им выделили небольшой, летал он невысоко, — некоторые девушки летели впервые и поэтому боялись до обморока, однако держали марку. С высоты виднелась сверкающая гладь Белого моря, дорога превратилась в серую ленту, а голые еще деревья смешно и нестрашно топорщились, и все внизу представлялось туманным и мягким. Потом самолет снизился и полетел над большим полем, Айно была даже слегка разочарована, что они летят так низко. Она вывалилась из самолета, дернула за кольцо и воспарила над землей, как легкое перышко одуванчика. Ну, вот наконец и это дурманящее чувство полета, когда ты одна в целом небе летишь, покорная ветру… Айно распахнула руки. Какое же счастье — парить над землей, там, где не живет злость, где не важно, как тебя зовут и на каком языке ты говоришь. Небо не признает границ и паспортов, в небе есть только облака и ветер, который, может быть, что-то гораздо большее, чем движение воздушных масс в область низкого давления. «Ветер, ветер, ты могуч…» Ветер относил ее в сторону моря, но Айно не боялась. Море оставалось еще очень далеко, а земля становилась все ближе, вот наконец ее ноги мягко коснулись твердой поверхности, и она завалилась на бок.
Она готова была прыгать хоть каждый день. Даже если ей теперь снилось, что она летит, а она часто летала в детстве, — то теперь за плечами у нее был ранец, а над головой надежный купол парашюта, и она летела и летела вниз до самого пробуждения, которое обычно ощущалось как столкновение с землей.
Синди вызвали в штаб первой. Айно страшно ревновала и страшно завидовала. Однако Синди вернулась расстроенная и потерянная. Во-первых, она оказалась знакома с напарником, которого ей подобрали. Впрочем, сложно было надеяться на что-то другое: практически все американские финны держались тесным кружком и были хорошо знакомы друг с другом. Ладно, решили, что это только досадная мелочь, их отпустили, но после короткого ночного отдыха снова вызвали в штаб по одному. Лететь нужно было уже через несколько часов. Незнакомый офицер с синюшным, одутловатым лицом строго спросил Синди:
— Ты точно готова лететь?
Синди честно ответила:
— Нет. Я хорошо знаю радиопередатчик и карту, но плохо владею финским. Мне нужна языковая подготовка, если вы хотите, чтобы меня приняли за местную.
Офицера перекосило от ярости.
— Трусишь? — он нагнулся через стол к Синди. — Боишься выполнить боевую задачу?
— Я не боюсь, — ответила Синди. — Но я знаю, что провалю задание. У меня сильный акцент.
— А в трудовом лагере ты не хочешь подучить финский?
Синди не хотела в трудовой лагерь. Она хотела бороться с фашистами.
— Никак нет, — ответила Синди. — Я могу быть радисткой на фронте или связной. Отправьте меня в действующую армию.
— В трудовом лагере твое место! — заорал офицер. — Тебе нельзя доверять боевую задачу.
Синди выгнали из кабинета. Теперь она должна была отправиться в УВСР-2 недалеко от Вологды. Это был трудовой лагерь. Синди плакала, что было уж совсем непозволительно для разведчицы. Но ведь ее посчитали трусихой, значит, теперь можно было все.
Айно, как могла, утешала:
— Трудовой лагерь под Вологдой… Может быть, там не такой строгий режим? Ты теперь сможешь видеться с мамой.
— А какой смысл держать здорового человека в трудовом лагере, если он может быть полезен на фронте? Мне стыдно, что мне придется сидеть в тылу.
— Это ведь не твой выбор, Синди.
— Я буду тебе писать. Как ты думаешь, мне разрешат писать из трудового лагеря?
Айно пожала плечами:
— Разрешат, я так думаю. Ты же не преступница. Только куда ты мне напишешь? Я сама жду переброску в Финляндию, так что…
— Тогда мы увидимся после войны, да? — Синди крепко сжала руки Айно в своих горячих ладонях. — Я тебе все равно буду писать каждый день!
— Хорошо, пиши. Письмо всегда найдет адресата, это я знаю точно.
— Тогда до свидания? Я еще к Оскару забегу!
Щеки Синди заливал тот же густой красный румянец, что и в школьном детстве.
— Прощай, — шепнула Айно, но так, чтобы не услышала Синди.
Оскар Векман тоже отказался от переброски: ему, как и Синди, недоставало занятий по финскому языку, да и акцент — такое дело, что все равно проскочит в самый неподходящий момент. Однако этот момент командованию было не растолковать, засылкой диверсантов руководили обычные русские люди, для которых что коренной финн, что американский — какая вообще разница. Не хочет лететь — значит, трус. В трудовой лагерь его, и баста. Но почему же тогда Айно, к которой, со слов Андропова, не подкопался бы и сам Маннергейм, держали в тылу?
Под Беломорском уже робко проклюнулась первая травка, холодное солнце чуть припекало в полдень на открытых местах, на порогах реки Выг заиграли световые блики, похожие на серебряные спины рыб. Жизнь расцветала, повинуясь своим внутренним законам, как будто и не было никакой войны. Несколько раз Айно встречала на улице Татьяну Лебедеву, которая прогуливала своего карапуза. Они коротко и сухо кивали друг другу, как едва знакомые люди. Но было достаточно и короткого взгляда, чтобы понять, что Татьяна — счастливая женщина, у которой было все, чего не было у Айно: Андропов и его ребенок. Но разве кто-то имел право быть так бессовестно и откровенно счастлив на войне, когда где-то совсем рядом безнаказанно убивали людей?
Наконец Айно не выдержала. Намеренно прогуляв занятия в разведшколе — поскольку, по ее мнению, там было уже нечего делать, — Айно заявилась в кабинет к Андропову:
— Юрий Владимирович, я хочу в разведку. Почему меня упорно не хотят забросить в Финляндию?
— А ты точно этого хочешь? — Андропов вышел из-за стола и, подойдя к окошку, загляделся на скворцов, которые облюбовали раскидистый тополь.
— Чего еще мне теперь хотеть? — Айно ответила мрачно, уловив сомнение в голосе Могикана.
— Ваши отказываются один за другим.
— И правильно делают. Американцы плохо говорят по-фински, даже я это слышу, а финны их поймают на первом же слове. Вы, русские, просто не хотите этого понимать.
— Ну, дело не только в языке. Случилось пару раз, что парашюты не раскрывались, и бойцы погибали. А еще бывало и так, что перед выброской мы договаривались через особистов о времени и пункте пропуска назад, на свою территорию. Однако бойцов хватали и допрашивали как вражеских шпионов.
— Это может случиться с каждым. Почему вдруг ко мне особое отношение?
— Ты слишком ценный кадр. Ты можешь пригодиться на более серьезном задании.
— На каком это более серьезном? В разведку ходить — это что, по-вашему, в игрушки играть?
— Понимаешь, до сих пор мы слишком поспешно готовили кадры.
— Но меня еще до войны начали готовить! Юрий Владимирович, я больше не могу сидеть под Беломорском и ничего не делать! У меня вот и волосы уже отросли, вы разве не видите?
И эти последние ее слова означали: неужели вы так до сих пор ничего и поняли, Юрий Владимирович?
— Ну почему, я заметил, — нейтрально ответил Андропов, но его слова не означали ничего иного.
Через день Айно все-таки вызвали в штаб. Мордатый офицер, который через слово поглаживал свой отросший ежик волос, разъяснил ей, что планируется выброска на линии Кухмо — Суомуссалми и что ей предстоит узнать дислокацию и численность тамошнего финского гарнизона.
— И это все? — спросила Айно.
— Мало не покажется, — грубовато отрезал офицер.
Потом ей представили напарника. Айно не встречала прежде этого парня, скорее всего, он был вообще не из Беломорска. Высокий, чернявый. Откуда и кто он такой — так и осталось неизвестно.
Им предстояло высадиться на краю болота. Под комбинезоном у Айно должна быть обычная гражданская одежда на случай встречи с конвоем, чтобы сойти за финскую девушку Айно из деревни Каллиойоки. Там, на самом краю деревни, стоял дом Тимо Партанена. Айно следовало найти Партанена и назваться его племянницей, студенткой, которая до войны училась в Турку. Ей выдали финский паспорт на имя Айно Хиппеляйнен…
Могикан провожал ее к самолету. Шли краем поля. Юные одуванчики, последние цветы родины, наивно пялились на солнце круглыми желтыми глазами в пушистых ресницах. Айно очень хотела лететь, и все-таки в самой глубине свербела тревога. Уже сегодня вечером она должна забыть свою предыдущую жизнь и стать племянницей Тимо Партанена. А вдруг его просто не будет дома? Не станет же он сидеть у окошка и ждать, когда она постучит. И что тогда?
— Как настроение? — спросил Могикан.
— Летное, — коротко ответила Айно.
— Хочу напомнить, что ты не террористка. Прошу тебя: никаких открытых столкновений с врагом. Если встретишь конвой или местных жителей — ты финская студентка Хиппеляйнен Айно, видишь, тебе даже псевдоним не пришлось придумывать. И еще. Командование Карельского фронта ждет от тебя многого. Пожалуй, даже слишком многого.
— Да? А мне так не показалось.
— Прибудешь на место — поймешь. В первую очередь нам нужны сведения о дислокации воинских частей.
— Я это уже усвоила.
— Да не перебивай! Потом тебе уже никто не напомнит. Аэродром, количество и тип самолетов, линии оборонительных сооружений, состояние охраны военных объектов, комендатур… Как действовать? Как того потребует обстановка.
Уже возле самолета Могикан неожиданно взял ее за руку, но не как старший товарищ, в его жесте Айно прочла что-то похожее на нежность, и она вцепилась в его руку, будто желая, чтобы он вот сейчас ее никуда не отпустил. Если бы он с такой же нежной силой держал ее за руку год, полгода, неделю назад! Разве бы она оставила его?
— Я жду твоих радиограмм. Уже сегодня вечером буду ждать. И если только…
— Ничего не если. Сегодня вечером выйду на связь, — сухо отрапортовала Айно, чтобы не разреветься.
— Подожди, дай хоть обнять тебя на прощание.
Могикан притянул ее к себе крепко, как любимую женщину. Она ткнулась носом в его грубый, колючий свитер и услышала, как стучит его сердце. Он легко коснулся губами ее волос, так неуловимо легко, как будто бабочка присела. Еще, ну еще чуть-чуть…
— С богом! — Андропов разжал объятия.
— С кем?
— Это так, присказка. Я вот что хотел сказать… Айно, твой отец ни в чем не виноват. Я нашел его дело…
Айно благодарно кивнула и, обернувшись на Могикана только один раз, прошла к самолету.
И уже над полем, когда самолет разбежался и взмыл в небо, Айно видела в иллюминатор, что Могикан все еще стоит там, внизу, и, заслонив рукой от солнца, смотрит, как они взмывают все выше и дальше…
С ними летел еще инструктор Демьян Сергеевич, которого Айно знала по тренировочным полетам. Ему полагалось проконтролировать десантирование. Демьян Сергеевич любил повторять, что, если кто видел жизнь сквозь стропы, тот никогда не будет смотреть на неё сквозь пальцы. Теперь эти его слова, казавшиеся прежде простой присказкой, ощущались почти что кожей.
— Ты как? Боишься? — через некоторое время спросила Айно своего напарника.
— Еще чего! — он презрительно фыркнул. — А ты первый раз, что ли?
— Нет. Но мы же через линию фронта летим. Это настоящее боевое задание.
— Сама-то где прыгать училась?
— Я? Да еще до войны. В авиаклубе. А ты?
— Тебе какое дело?
— Но ты же меня спросил.
Парень опять хмыкнул.
«Какой противный», — решила Айно и отметила про себя, что самолет надежный, не какой-нибудь кукурузник, что полет вроде бы проходит нормально и волноваться о чем. А до этого напарника ей, в сущности, не было никакого дела, как и полагалось разведчице. Они не знакомы, если что, и никогда не видели друг друга. Демьян Сергеевич только добавил: «Мимо земли не пролетите», а потом тоже молчал, глядя прямо перед собой. И все это время Айно вспоминала, как Могикан поцеловал ее волосы. А если бы он поцеловал ее по-настоящему, в губы?
Линии фронта достигли быстро, Айно даже опомниться не успела, как самолет пошел на бреющем полете над лесополосой, ныряя и выныривая из облаков, очевидно, маневрируя и обходя большие скопления противника. Земля, удаляясь, стала затягиваться как бы синеватой дымкой, и по мере удаления от земли все внезапно сжалось внутри. Линия фронта — неужели? Но почему же так тихо? Она уже не отрывалась от иллюминатора, а только глядела и глядела, как тянулась и тянулась внизу эта лесополоса…
И тут впереди и с боков обозначились белые пухлые комочки, будто кто-то разбросал в воздухе хлопья ваты. Но эти безобидные на вид комочки несли смерть — по самолету били зенитки. Самолет отклонился от курса градусов на пятнадцать — разрывы остались в стороне. Было несколько секунд спокойного полета, пока финны не пристрелялись. Зенитные разрывы становились все гуще и все ближе к самолету. Вот уже и осколки стали царапать обшивку… Еще ближе… Мимо… Курс, скорость, высота… Самолет вошел в темное облачко разрыва, и тут же его подбросило на невидимом ухабе. Что это? Опять зенитка? Снова осколок царапнул по обшивке. Уже не клубочек взрыва, а пламя вспыхнуло возле самого мотора.
Самолет здорово тряхнуло, левый мотор захлебнулся. Их резко повело влево, но страха почему-то не было. Почему?
— Спокойно, ребята! — подбодрил Демьян Сергеевич. — Еще не так по нам лупили!
Айно показалось, что он лукавит, но самолет кое-как выровнял полет и поднялся за облака. Теперь он шел на высоте около трех километров и был недосягаем для финских зениток, но долго ли они протянут?
Дохнуло гарью.
— Кажись, нам прыгать пора?! — сказал напарник. Лицо его было белым как мел, губы дрожали.
— С такой высоты? Но где мы? Ни черта же не видно. И куда приземляться?
— Погодите, вот вынырнем из облаков, — успокоил Демьян Сергеевич.
— А что, если мы уже горим? — напарник никак не мог успокоиться. — Вы чувствуете запах? Вы знаете, как горит самолет? Он вспыхивает как факел, — голос его сорвался на фальцет, он вцепился в кольцо парашюта, едва сдерживаясь, чтобы не рвануть его.
Гарью тянуло уже по-настоящему. Вероятно, осколок что-то повредил в хвостовой части. Что-то незначительное, потому что не было ни огня, ни дыма. Но что, если загорится бензобак?
— Хорошо. Протянем еще немного в глубь территории противника, — сказал Демьян Сергеевич. — А там придется прыгать. Прыгали с такой высоты?
— А кто прыгал-то? Два прыжка с четырехсот метров — и впере-ед, так у нас поставлено дело, — парень почти плакал, и его плаксивая интонация неожиданно напомнила Айно Светланку. Она всегда, собираясь плакать, выпячивала нижнюю губу и канючила точно таким же голосом: «Я буду пла-акать».
Светланка, маленькая моя, есть ли ты где под этими облаками? И если нет, то где ты тогда?.. Айно поежилась. Нужно взять себя в руки. Ничего же особенно страшного еще не случилось. Они в воздухе. Самолет тянет, как может. Парашюты надежны, рации при них. Они десантируются на территорию противника и будут действовать по обстановке, как и сказал Могикан.
Облака рассеялись. Теперь в иллюминатор хорошо просматривалась земная поверхность, только была она неизмеримо далеко. Далеко настолько, что даже казалось, видна ее шарообразная форма. И страшно было представить, что сейчас придется шагнуть в эту ледяную пустоту… Теперь потянуло дымом, стало сложно дышать.
Вспыхнул воспаленный глаз сигнальной лампочки.
— Сперва грузовым парашютом выбросим батареи для рации, они килограммов на шесть тянут, — распорядился Демьян Сергеевич. — Потом немедля же прыгаете сами. Ну а дальше — действуйте по обстановке. Ну, все, ребята, пошли!
— Как действовать? — переспросил напарник.
— По обстановке! Только смотри сразу кольцо не дергай, на самой верхоте воздух ледяной, его нужно пролететь как можно быстрей. Потом еще по парашюту начнут лупить… Да не трусь, успеешь раскрыть и в километре от земли. Ну, пошел!
— Я?
— Давай, давай.
Парень на негнущихся ногах подошел к двери, Айно пристроилась за ним.
— А как же вы? — спросила она Демьяна Сергеевича.
— А мы постараемся до своих дотянуть. За меня не беспокойтесь, выживу. А вам удачи, ребята.
Распахнув дверь, Демьян Сергеевич почти вытолкнул парня вон. Парень вывалился спиной вперед, а следом за ним Айно шагнула в ледяную пустоту. Ветер обжег холодом лицо, и она ухнула вниз, успев заметить на лету, что напарник все-таки дернул за кольцо и парил под куполом в вышине. «Дурак», — ругнулась она про себя. Теперь их разнесет слишком далеко друг от друга, не говоря уже о грузовом парашюте, купол которого остался далеко позади, и ветер упорно волок его за собой к лесополосе, в которой его будет уже не найти!
Они прыгнули с такой высоты, что даже в свободном полете земля почти не приближалась, а только маячила внизу, напоминая топографическую карту с обозначенными на ней деревеньками, озерцами и лесополосой, терявшейся за горизонтом. Айно раскинула руки, пытаясь замедлить падение, чтобы сориентироваться на местности, но это было бесполезно. Она понятия не имела, где они находятся и в какой стороне деревня Каллиойоки. Так прошло минуты две — в полном незнании и растерянности. Земля стала чуть ближе, и Айно дернула кольцо. Судя по всему, ей предстояло приземлиться в лесу, недалеко от делянки, на которой можно было повстречать лесорубов. Это если лес еще продолжали рубить. Но почему бы нет, дрова людям нужны всегда, а на войне тем более. Ясный вечер перетекал в ночь, и землю уже окутывали легкие сиреневые сумерки, размывая контуры предметов.
Айно заметила, что хуторок в три домика оставался прямо за лесом, есть ли кто из гражданских на этом хуторе, хоть один хозяин? Или же там теперь квартируют военные? В любом случае следовало туда добраться и выяснить. Деревня Каллиойоки наверняка не так и далеко отсюда, в теории можно заблудиться, тем более человеку городскому, а именно городским человеком она была, Хиппеляйнен Айно, студентка из города Турку, которая направлялась к своему дяде Партанену.
Ничего иного придумать она уже не успела. Земля приняла ее мягко. Айно приземлилась на густую траву в редколесье недалеко от болота. Ей даже удалось сложить парашют, хотя действовала она почти механически, чисто по инструкции, но не напрасно же сочиняются эти инструкции. По крайней мере, теперь финны не обнаружат в лесу ее парашют, вот только рация была бесполезна без зарядного устройства. Если оно попало в руки врагу…
Об этом даже не хотелось думать. Айно спрятала парашют под корнями старого кряжистого дерева, оставив неподалеку условную метку, сняла комбинезон и осталась в простом платье, какое могло быть на финской девушке. Вечером в платье было уже немного холодно, но Айно решила заночевать тут же, под корнями, а завтра ранним утром отправиться лесом в сторону этого хутора. У нее была с собой кое-какая провизия на первое время, но спать можно было и на голодный желудок, чтобы подкрепиться с утра. К тому же Айно решила, что, если ночью придут волки, она отдаст им свою еду, и ее, может быть, оставят в покое.
Досаждало комарье, поэтому Айно вытащила из рюкзака и опять натянула на себя комбинезон, только таким образом можно было укрыться от кровожадных тварей. Ночь спустилась с небес, прозрачная, негустая, светло-серая, поэтому сна не было да и не могло быть. Айно то и дело замирала и прислушивалась к малейшему треску, не приближается ли кто к ее укрытию. И она сама теперь не знала, кого боялась больше — зверя или человека. Рюкзак у нее под головой еще сохранял знакомый запах, от рюкзака пахло разведшколой и штабом партизанского движения, в котором он хранился некоторое время. Пяля глаза в светлую ночь, Айно думала, что Могикан так и не дождался от нее первой радиограммы о высадке на территории противника. А этот ее напарник вообще высадился неизвестно где, если его не подстрелили в полете — он слишком рано раскрыл парашют. Но и что с ним такое случилось, она вряд ли теперь узнает. Самолет, в котором остался инструктор Демьян Сергеевич, наверняка дотянул до наших, иначе просто не могло быть. А это значит, что рано или поздно Могикану доложат, что десант высадился, не долетев до пункта назначения каких-нибудь… Сколько километров они не дотянули? И что за люди населяли эту территорию до войны? Русские или финны? Может быть, это зона оккупации, а вовсе не финская территория? Хотя с воздуха хутор выглядел слишком аккуратно, да и поля были нарезаны по линеечке, слишком правильно для советской земли… Однако все это предстояло выяснить только завтра.
А пока что ее со всех сторон плотно окружал лес — чужой, но не враждебный. Кажется, где-то совсем рядом глухо ухнула сова, наперебой квакали лягушки, и одинокий соловей заливался на окраине болота, будто бы ничего и не случилось, не рвались мины, зенитки не били по самолетам, осмелившимся нарушить границу. Внезапно прямо над головой зашелестели кроны — это сорвалась и ринулась за добычей ночная птица, а ветви еще колыхались сами собой в невозможности обрести начальный покой. И тут же воздух разрезал долгий пронзительный крик, высокий и отчаянный, как будто кричал ребенок. Айно вздрогнула, всполошилась, но вскоре убедила себя, что это кричала маленькая птичка, ставшая добычей ночного хищника. Айно перевела дух, но в следующее мгновение ей стало нестерпимо жаль этой птички, которая кричала от боли и ужаса, не желая расставаться с жизнью, как и всякая тварь в небе и на земле. И Айно вдруг сделалось невыносимо страшно, потому что жизнь, оказывается, была только яркой короткой вспышкой ослепительного света между бытием и небытием. А смерть караулила буквально за каждым кустом и не щадила никого — ни маленькую, ни большую пташку, она являлась, не предупредив. И когда являлась, вокруг не оставалось более ничего, кроме смерти. И от этого было еще страшней.
Айно слышала треск веток — сквозь кусты с хрюканьем продирался кто-то очень большой. Она решила было, что это кабан. Опасен ли кабан для нее? Айно затаилась в своем укрытии, уткнувшись носом в рюкзак и ища спасения в родном запахе, единственном, за что можно было зацепиться в чужом краю. И каждый шаг этого громадного зверя отдавался дрожью земли. Шаг, еще шаг, все ближе и ближе… Вокруг воцарилась глухая тишина. Лягушки умолкли и, кинувшись в болото, застыли там в густой ряске, опасаясь шевельнуть лапкой. Совы затаились в ветвях, не желая выдавать себя ни единым звуком. Соловей, выпустив высокую, заливистую трель, захлебнулся и замолчал, чувствуя странность момента.
И тут наконец окрестности огласил грозный рык. Это был не кабан, а исполинский медведь, потревоженный отчаянным криком погибающей птицы. Он вышел размять больные суставы, которые мучили его по ночам. Его не интересовало, кто там залег под корнями старого дерева, дрожа от ужаса при его появлении. Он не был голоден, он хотел только одного — чтобы утихла наконец эта боль в кряжистых кривоватых лапах. А боль отступала, только когда он прогуливался вдоль гнилого болота, такой странной была эта боль, что мучила его в неподвижности. Поэтому старый карху спал мало, и иногда случалось ему задремать даже в яркий полдень. Однако он никого не боялся, ни самолетов, ни взрывов, ни даже партизан, от которых несло железом и порохом. Он наблюдал за ними из укрытия и никогда не ввязывался в драку.
Когда тяжелые шаги отдалились и колебания земли утихли, Айно решилась выглянуть наружу из своей берлоги. Вокруг ничего не изменилось, и отчаянный птичий крик растворился в общем голосе леса, как будто и не случилось только что маленькой смерти. Впрочем, в лесу она, наверное, случалась каждый час, и никто не обращал на нее внимания. Может быть, животные иначе относятся к смерти? Ну да, у них же естественный отбор и пищевые цепочки, в которых менее сильных пожирают более сильные. Но разве же им не бывает больно? И разве не жаль расставаться с травой, деревьями, трелями соловья и кваканьем лягушек в родном болоте?
До самого утра ее одолевали мысли о том, что она оставила позади. На будущее она боялась загадывать даже на день вперед.
Еды ей хватило бы на двое суток. За эти сутки следовало выйти если не к хутору, то хотя бы к дороге, чтобы определиться, где же она находится. Окрестности Каллиойоки были известны ей назубок, но одно дело карта и совсем другое — лес, поле, болото. На них нет табличек и указателей, маршрутных листов тоже нет, и теперь уже никто не подскажет, в какую сторону двигаться. Остается действовать по обстановке.
Отряхнувшись, Айно побрела лесом в ту сторону, где, по ее представлениям, должен был находиться хутор. Ее мало заботило, как она выглядит. Слегка растрепанная, как и подобает деревенской девушке, в видавшем виды платьице. В последний год она вообще смотрелась в зеркало только в случае крайней необходимости. Зачем? Красоты уже не прибудет, да и кому нужна теперь ее красота? Она взяла с собой только компас, чтобы двигаться строго на восток — так она определила для себя еще вчера вечером. И если она определила по карте правильно, то рано или поздно лес кончится, а дальше через поле будет хутор из трех домишек.
Лес стелился перед ней бесконечно вперед и вперед, без намека на тропку. Старый лес, сосняк, в котором почва под ногами была усеяна прошлогодней рыжей хвоей. Через полчаса ей попалось небольшое круглое озерцо с прозрачной водой. Айно оставила свои пожитки на берегу и с наслаждением вошла в его студеную воду, еще не прогретую солнцем. Забредя поглубже, оттолкнулась ногами от каменистого дна и поплыла. Тело потеряло вес, вода приятно холодила, Айно окунулась с головой, чуть не визжа от восторга. Почему люди не могут вот так просто жить среди лесной тишины на берегу чистого озерца? Что им мешает?.. Ей вспомнилась маленькая банька в Кондопоге на самом берегу озера, и как они сигали из парилки в воду. Куда подевалась та далекая жизнь? И зачем они вынырнули из нее, чтобы вернуться в город. Разве им было так уж плохо?..
Выбравшись на берег, Айно одернула себя, что сейчас ей никак нельзя раскисать. Солнце стояло уже высоко, но в воздухе парила прохлада, значит, было еще сравнительно рано. Это хорошо, можно было спокойно продолжить путь на восток. Обосохнув, она надела платье и башмаки, закинув за спину мешок с нехитрой поклажей, пустилась в путь. Идти было легко, и она почти напевала в такт шагам, которые мягко отдавались в рыжей хвойной подстилке. Сосны поредели, впереди просвечивала вырубка, с которой слегка потянуло дымом. Айно замедлила шаг. Лесорубы? Или обычные деревенские жители, которые пошли за валежником? И те и другие — это совсем не страшно. Это даже хорошо. Можно выспросить, далеко ли до хутора. Вряд ли бы они забрались в лес сильно далеко.
До ее слуха уже долетали голоса. Кажется, переговаривались женщины, и это было понятно: все мужчины ушли на войну. Айно осторожно приближалась, прячась за деревьями и чутко прислушиваясь к каждому слову. Женщин было двое. Одна почти старуха, другая помладше, но тоже в возрасте. Они разговаривали по-фински, суетясь возле кучи валежника, но в речи их проскакивали какие-то непонятные Айно слова, и она так решила, что это местный диалект. Что ж, по легенде, она — студентка из Турку, поэтому и должна разговаривать на классическом финском.
Присутствие женщин в лесу внушало надежду: это не линия фронта, здесь продолжалась мирная жизнь, безусловно, вспугнутая войной, но все же эти женщины говорили о самых простых вещах, о которых говорили женщины по ту сторону фронта. Та, что помладше, выглядела боевой и крепкой, она безжалостно рубила топором валежник, как если бы рубила врага, в результате вязанка у нее получалась правильной формы, с ровными краями. Женщина постарше то и дело хваталась за спину, стоило ей только нагнуться. Рядом чадил небольшой костерок, они что-то жгли или, скорее всего, отгоняли комаров, а заодно и пекли в углях картошку. У Айно засосало под ложечкой, так ей захотелось простой горячей пищи.
Она еще немного постояла за деревом, прислушиваясь и наблюдая со стороны. Потом решила, что женщин бояться нечего, и смело вышла из своего укрытия.
При виде ее женщины застыли, старая охнула от неожиданности, а та, что помоложе, с интересом уставилась на нее. Айно поздоровалась. Женщины поздоровались в ответ. Айно осторожно выведала, а далеко ли до деревни. Женщины спросили, а какая деревня тебе нужна, ты вроде не здешняя. Айно сказала, что направлялась в деревню, но сбилась с пути. Потому что, как выяснилось, она совсем не умеет ориентироваться в лесу.
Та, что помладше, хохотнула. Да ты, я гляжу, образованная, говоришь как по-писаному. — Niin, juuri. Ну да, точно. До войны в Турку училась, в университете, только в городе совсем голодно стало, вот и решила перебраться в деревню к дяде Тимо. Timo-setä. — К кому? Как твоего дядю зовут? — Timo Partanen, niin. Тимо Партанен. — Да что-то нет у нас такого и никогда не было. — Значит, я точно заблудилась. Он живет в деревне Каллиойоки.
Женщины расхохотались.
Старуха прошамкала беззубым ртом, что Каллиойоки совсем в другой стороне, — она указала рукой в ту сторону, откуда Айно пришла. — Мы туда в молодости на танцы ходили, еще в начале этого века. — Да? Ihanko totta? — Айно изобразила недоумение. — Значит, я совсем не на ту дорогу свернула. Услыхала, как медведь в лесу зарычал, совсем рядом. И наутек пустилась без задних ног. — О, да это известный зверь! Vanha karhu. Его как-то ранили в хребет, пуля в спине застряла, с тех пор и мается, ближе к ночи лапы выходит размять. Но трогать его с тех пор боятся: тот охотник, который его ранил, в сауне угорел, а жена его косой порезалась, и нога у нее загноилась, отрезали по самое это… Ну, так что… Ежели ты нам с валежником подсобишь, можешь и у нас задержаться. Работники-то нам ой как нужны. A voi-voi, я, вон, уже и наклониться как следует не могу. Спиной еще с прошлой осени маюсь. А там, глядишь, и машина из Каллиойоки придет. У нас майор Сааринен квартирует, а в Каллиойоки целый гарнизон, varuskunta, niin…
Айно охнула. Майор, говорите? Сааринен? А в Каллиойоки целый гарнизон?
Niin. Ну да то есть. Ребята неплохие, только жрать горазды. Поэтому одного майора мы еще прокормим, а целый гарнизон — никак нет, как там у них принято говорить. Хоть и довольствие подвозят в избытке, а kotiruoka есть домашняя еда…
У Айно от волнения сердце застучало, как молоточек. Вот это так повезло! Сперва познакомиться с этим майором, войти в доверие… Одно дело — свалиться в Каллиойоки с неба и совсем другое — приехать в гарнизон вместе с майором. Она с охотой взялась помочь этим женщинам, то и дело не без волнения заглядываясь на тлеющее кострище, в котором, как она и предполагала, пеклась картошка. Ближе к полудню, когда сели перекусить и женщины угостили ее дымящейся вожделенной картофелиной в испачканном серым пеплом мундире, Айно перекатывала в ладонях обжигающую еду и чувствовала себя абсолютно счастливой. И это наши враги? Мы с ними воюем? Она смотрела на финских теток, пытаясь убедить себя, что она воюет отнюдь не с тетками, а с финскими фашистами в серых мундирах, которые прошлой осенью обстреляли баржу с детьми, следующую в эвакуацию. Тетки, конечно, не виноваты, но идет война. И она будет мстить финнам, которые уничтожили баржу.
На хуторе было пустынно. Майор уехал в Каллиойоки, и женщины, разобравшись с валежником, занялись прочими хозяйственными делами. Айно взяла к себе в дом старуха, потому что уже плохо справлялась по дому. Принести воды, растопить печь… С этим Айно кое-как справилась и даже почувствовала что-то вроде благодарности к этой старухе, которую звали Мартта и которая держала однорогую козу, а еще выращивала репу и картошку на своем огороде. Муж Мартты умер незадолго до войны, а дочери вышли замуж и разъехались. Айно далеко не все понимала в старушечьем шамканье, но все равно кивала, слушая, как Мартта жаловалась, что кофе на исходе и что лето сухое, грибы уродятся разве что только к осени… А что, в Турку-то совсем голодно? — В Турку ни кофе, ни масла, для простого человека, по крайней мере. Витрины заколотили, чтобы люди зря не пялились. До войны, конечно, в Турку всего было хоть отбавляй. И мятных пряников хоть завались, и белого хлеба. А теперь на праздник ватрушки с морскими водорослями пекут. — Älä! Да иди ты! Неужто с водорослями? И что, вкусно? Сама-то пробовала? — Да. Kyllä. На вкус вроде ничего. Поначалу немного противно, конечно, но можно привыкнуть, есть-то все равно хочется… — Ну ешь, ешь, ты вон какая худая. А то зачем тебе в Каллиойоки, живи у меня.
Зачем Айно в Каллиойоки? А затем, что там стоит гарнизон, бабушка! Однако после бессонной ночи ее безумно клонило в сон. А после ужина, сытного для военного времени, и совсем разморило. Она сослалась на усталость, на то, что не спала в лесу целую ночь, — и это было абсолютной правдой.
Мартта отвела ее в каморку, в которой помещалась только короткая деревянная кровать, похожая на детский гробик, с тюфяком, набитым колючей соломой, но выбирать не приходилось. Хорошенько припрятав узелок, Айно свернулась калачиком на тесной кровати и провалилась в черный-пречерный сон, похожий на само небытие. Хотя кто там знает, какое оно. Ведь если оно есть, то нас точно там нет… Потом сквозь черноту пробился какой-то рокочущий звук, и Айно вскочила, как по тревоге: это был звук мотора. Машина остановилась где-то неподалеку, Айно даже уловила мужские голоса. Значит, это вернулся из Каллиойоки майор Сааринен, а с ним солдаты или младшие офицеры. Но почему? Зачем Сааринену такое сопровождение? Тревога закралась в ее сердце, и больше она уже не могла спать, а только напряженно прислушивалась к зыбкой тишине, которая действительно прервалась через некоторое время, когда в дом старой Мартты требовательно постучали, и Мартта поплелась открывать, кряхтя и охая. Айно вжалась лицом в подушку, наивно желая исчезнуть, так еще пытаются спрятаться дети, крепко зажмурившись и «выключив» остальной мир в надежде, что от этого он перестанет существовать. Айно слышала, как офицер расспрашивал Мартту, кого это она повстречала в лесу и с какого перепугу пустила к себе в дом. — Mut kun nuori tyttö… Так ведь девчонка, молоденькая совсем, худенькая, студентка… — No katsotaan! А вот это сейчас проверим!
Звякнуло пустое ведро, раздались тяжелые шаги, дверь каморки с силой распахнули… Айно притворялась спящей. Потому что обычную девушку, которая всю предыдущую ночь блуждала в лесу, не разбудит никакой майор, даже очень страшный.
— Opiskelija Turusta?— офицер переспросил Мартту. Студентка из Турку, говоришь? Та дрожащим голосом подтвердила, что как уж она рассказывала про Турку, что голодно там и что даже пироги с водорослями придумали печь…
Офицер бесцеремонно приблизился к ее убогому ложу и с силой схватил за голое плечо. Вставай! Разлеглась тут…
Айно, будто бы ничего не понимая спросонок, присела на кровати, прикрывшись тряпичным одеялом.
— Nimi! — рявкнул офицер. Как тебя зовут? У него скуластая красная физиономия, белесые ресницы и брови.
— Hippeläinen Aino, — без запинки отрапортовала Айно, как будто стояла в шеренге красноармейцев.
К этому ответу она готовилась с того самого дня, когда Могикан впервые заговорил с ней о заброске в тыл врага. Хиппеляйнен Айно, вот, даже псевдоним придумывать не пришлось.
— Passi. Вот мой паспорт.
Офицер вперился глазами в протянутый документ. Ноздри его раздувало от гнева.
— Hippeläinen Aino! — повторил вслед за ней с явной издевкой и вдруг громко и нехорошо расхохотался. — Hippeläinen Aino! Seis! — неожиданно скомандовал он. Встать!
— En ymmärrä, — пролепетала Айно. Я не понимаю. Она все еще изображала заблудившуюся в лесу студентку.
— Kyllä sinä ymmärrät,— cказал офицер. Да все ты понимаешь. Встать!
Айно неожиданно резко ответила, что вы тут не смейте командовать! Я вам не подчиняюсь. Я обычная студентка из Турку и ничего не сделала. Просто заблудилась в лесу.
— Metsään eksynyt tyttö,— ехидно подначил офицер. Заблудилась в лесу! Слыхали? Хиппеляйнен Айно заблудилась в лесу. Одевайся и марш на выход!
Старая Мартта испуганно наблюдала, как Айно спешно натянула платье, оставленное на спинке кровати, и медленно, как будто еще во сне, последовала за офицером через горницу, шаря глазами по стенкам в поисках двери или окошка для бегства. Но бежать было некуда.
Где же она прокололась? Если простые финские крестьянки приняли ее за свою, за обычную финку, разве что немного более образованную, чем они сами, если обычная старуха Мартта не заподозрила ничего такого… Неужели ее напарник попал в лапы лахтарей? Неужели он выдал, что прыгал не один, что где-то в окрестностях скрывается еще одна русская шпионка, высокая блондинка, которая выдает себя за студентку из Турку? Этот ее напарник настоящий трус, она поняла еще в самолете…
Айно ошибалась в своих догадках. Напарника ее так и не обнаружили. Он упал в самую сердцевину леса, и его парашют запутался в густых ветвях. Сам он пропорол ногу сучком и, едва спустившись на землю, не понимая, где находится и что нужно делать, заковылял, сам не зная куда, но вскоре упал без сил, истекая кровью.
Айно выдала незначительная на первый взгляд деталь и совсем непонятная советскому человеку. Именно то, как она представилась: Хиппейляйнен Айно. Фамилия-имя. Так ее называли в школе, вызывая к доске. Так ее называли на экзаменах в институте, в жилконторе, сберкассе и на работе, когда выдавали зарплату. Именно так учил ее представляться Могикан, не подозревая о том, что обычный рядовой финн никогда не поставит свою фамилию впереди имени. Потому что он привык уважать свою индивидуальность. Сперва etunimi, первое имя, в дословном переводе. Оно так и называется первым, потому что называется первым. И только затем sukunimi, фамильное имя рода. Особенно если этот финн — гражданское лицо. Айно Хиппеляйнен! Вот как нужно было представиться. И все! Ни у кого не возникло бы подозрений. На этом погорела не одна Айно. Десятки разведчиков из числа советских финнов и карел.
— Ryssä! — белобрысый майор с красной физиономией брызгал слюной. — Saatanan ryssä! Ты русская шпионка!
И дальше он еще процедил сквозь зубы, сведенные cудорогой ненависти: Кто тебя отправил сюда? Какой партизанский начальник? У вас там что, совсем мужики закончились? Коммунисты перестреляли?
Майор еще допытывался у нее, откуда она знает финский. Родители, небось, пуникки, в Россию сбежали, предатели. И ты сама предательница, воюешь за коммунистов! Скажи, где твоя родина? Ну!
— Моя родина — СССР, — ответила Айно по-русски. — Neuvostoliitto. Другой родины у меня нет.
Ответь она иначе — может быть, ее бы и пощадили. И даже попробовали перевербовать. Нет, в самом деле, Айно Хиппеляйнен, которая одинаково чисто говорит по-фински и по-русски. Почему бы ей не работать на великую Финляндию? Бедной крошке задурили мозги большевики, а тут, глядишь, пооботрется и поймет, что к чему. Да. Но только Айно никак не могла соврать. Ее единственной родиной был Советский Союз, и за эту родину не жалко было отдать свою жизнь, чтобы проклятые лахтари убрались в свою Финляндию навсегда и носа сунуть не смели на советскую землю.
Айно больше не проронила ни слова. Настаивать на том, что она студентка Хиппеляйнен, после признания уже не стоило. Ей зачитали смертный приговор — диверсантов расстреливали на месте, но Айно жалела только об одном — что она так и не успела, не смогла отомстить проклятым лахтарям, ни одному финскому гаду.
Ее отвезли в гарнизон и на ночь зачем-то заперли в дровяном сарае. Может, майор еще в чем-то сомневался, а может, просто расстреливали, по обыкновению, на рассвете. Хотя какая вообще разница? Она еще немного надеялась поначалу, что сарай — не крепость, оттуда можно бежать. Она пыталась расшатать доски. Но доски сидели крепко на своих местах, подогнанные плотно друг к другу, на совесть. Пыталась сделать подкоп при помощи полена с заостренным концом. Но почва была глинистой, жесткой. Нет, она так и не верила до конца, что все кончено и что ей не уйти из этой деревни ни за что и никогда. Но как же так? Ведь она должна была еще жить и жить вперед. И ей вдруг мучительно захотелось жить, она даже задышала чаще и глубже, пытаясь насытить себя дыханием вперед, за все те дни, которые ей предстояло или теперь не предстояло прожить.
Где-то недалеко ухнула ночная птица. Неужели все это происходит на самом деле? Но это же просто какое-то недоразумение! Какие у них доказательства? Они ведь даже не нашли компас!
Потом она поняла, что очень устала. Не только за этот день, а за всю войну. И еще поняла, что там, очень далеко, где остался ее дом… А где он остался? В Петрозаводске больше не было дома, его заняли финны… Но все равно — там, на ее необъятной родине, ее никто уже не станет оплакивать. Разве что Андрей, если он жив. А больше она там никому не нужна. Даже Могикану нужна не она сама, а ее донесения. И кто заплачет по ней? Синди? Но Синди скоро утешится, она умеет находить радость там, где ее быть не может. Потом, у Синди есть Оскар Векман и еще есть мама. Это у нее, у Айно, теперь ничего и никого нет. И от этого на глаза навернулись такие горькие слезы, что Айно разрыдалась по-настоящему, хотя она не плакала уже несколько лет. И даже полагала, что уже разучилась плакать. Разведчикам вообще не полагается плакать. Но какая же она разведчица, если ее раскусили на первой фразе. Неужели у нее русский акцент? Но почему его не заметила старая Мартта?
На рассвете — а он наступил почти сразу же за закатом — сарай открыл крепкий белобрысый парень с веснушками на носу и щеках, с такими парнями Айно училась в школе и в институте, бегала на каток и ходила в кино.
Парень сказал, что пора, и Айно подумала, что, наверное, так же чувствует себя овца, когда за ней в хлев приходит мясник, ведь лахтари по-русски «мясник». Овца, скорее всего, понимает, что ее сейчас зарежут, — мясник ведь не прячет нож, потому что считает, что овца ничего не понимает. А овца все понимает, но не сопротивляется, потому что она овца или еще почему. Ей связывают ноги, чтобы она брыкалась, мясник подносит нож к самому горлу… В этот момент, наверное, овца может умереть от разрыва сердца. Но почему же Айно до сих пор жива и покорно следует за этим финским парнем?
Давно, еще в школьные годы, Айно видела фотографии, как лахтари расстреливали пунникки, а те стояли на месте как вкопанные, не пытаясь сопротивляться. И она еще удивлялась, а чего это они так спокойно стоят, когда знают, что сейчас их убьют и что именно за этим солдаты поднимают винтовки и нацеливают на них. А теперь она сама, Айно, стоит, глядя прямо перед собой и вроде даже в уме перебирает ногами, чтобы убежать от троих лахтарей в финской военной форме, но на самом деле никуда не бежит, потому что ноги не двигаются, хотя они и не связаны, но вот она стоит на месте и смотрит, как солдаты наводят на нее прицелы своих винтовок. Птицы еще поют, самые ранние пташки, радуются, что пережили ночь и что грядет новый день.
Потом тот самый майор дает отмашку, и злые пчелы впиваются в ее грудь, пробивая тело насквозь, и Айно падает на траву, и в светлых ее глазах отражается рассветное небо.
Айно никогда не верила в бога. И даже мысли не допускала, что может существовать кто-то выше и совершеннее человека. А значит, она не верила в существование души. Хотя, конечно, обидно думать, что человек после смерти оказывается нигде, перестает существовать, уходит в какое-то небытие. Но когда ты юн, можно утешаться мыслью, что смерть — это где-то еще очень далеко, и что может даже случиться так, что сам ты никогда не умрешь…
Когда рассеялся пороховой дым, Айно вдруг обнаружила, что она витает над землей и одновременно лежит внизу на траве, забрызганной красным. И что этот парень с веснушками на носу еще говорит двум другим парням, что даже немного жаль ее, красивая была девчонка, надо же, кого эти рюсси отправляют в разведку, сволочи. Но Айно дальше неинтересно слушать и вообще неинтересно, что там происходит без нее на земле. Потому что ее закручивает и затягивает куда-то вверх, вверх. И она летит! И видит перед собой прошлое и себя саму, еще маленькую девочку, потом комсомолку, и видит, как взрывают на площади большой собор, а она тесно прижимается к Андрею от страха и удивления. И маму видит, еще совсем молодую, на маме блузка в горошек, и папа Тойво за столом курит трубку. А потом папа Тойво уводят в ночь, и вот он стоит в тюремном дворе, огороженной высокой стеной с колючей проволокой поверху, а прямо напротив него расстрельная команда. И выстрелы, и пороховой дым, и папа Тойво падает на грязную землю двора… А потом Айно видит Андрея, который лежит плашмя на ярком снегу, шапка слетела у него с головы, и русые волосы заиндевели на крепком морозе. Глаза его широко раскрыты, на груди темно-красное пятно крови. Падая, Андрей разжал руку, и у него из ладони выпала на снег маленькая деревянная лошадка. Это лошадка Светланки…
Продолжение следует
1Ламба — так называют лесное озерцо в Карелии (прим. автора).
2 Лахтари — мясники (фин.). Так прозвали белофиннов за жестокие методы борьбы.
3 Рюсся — презрительная кличка для русских.
4 Карху — медведь (фин.).
5 «Punainen Karjala» — «Советская Карелия» (фин.).
6 Kiitos — спасибо (фин.).
7 Sukka — чулок (фин.).
8 Kirja — книга (финск.).
9 Hilja — тихая (фин.).
10 Toivo — надежда (финск.).
11 В 1930-х годах в СССР выпускники вузов, прошедшие в них высшую допризывную подготовку, служили в РККА 9 месяцев.
12 Ямка — парк у Онегзавода.
13 Сейчас этот поселок называется Калевала.
14 В 1940 году Ю.В.Андропову было 26 лет.
15 Т. Антикайнен — (1898–1941), финский политик, один из организаторов и руководителей Коммунистической партии Финляндии, активный участник Гражданской войны в России. В 1940 году избран депутатом Верховного Совета Карело-Финской ССР I созыва, депутатом Верховного Совета СССР.