Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2022
Владислава Васильева (1971) — родилась в г. Узловая Тульской области. Публиковалась в журналах «Приокские зори», «Сибирские огни», в сборнике тульских писателей «Тульское слово».
1. Хай
Говорят, бомбы не падают дважды в одну воронку, но эта бомба упала трижды.
Десять лет назад — сын подруги.
Никто не успел сообразить. Да, симптомы были. Но были они из тех, что все видят… и не видят. Очевидные для тех, кто знает, и размытые, незначащие для остальных. Просто устал. Просто лег отдохнуть днем. Просто набегался и выпил целую коробку сока. И когда уже сдали анализы и получили эти четыре красных плюса в бланке с результатами, когда родители уже почти были уверены, все равно врачи — местные, районные — продолжали говорить: «Ну, подождите. Ну, не торопитесь с выводами. Вот выйдет из отпуска заведующая, и тогда уж…» А возможно, это было простое безразличие ко всему, отличному от «острого респираторного», на худой конец «вирусного». И вдруг — в один вечер — «скорая помощь», реанимация, областная больница.
Через три года бомба упала снова — ребенок коллеги. Ходили потом слухи, что ребенок простудился, и матери стал мерещиться незнакомый запах от детской постели, особенно по утрам. Она спрашивала у педиатра, но ничего, кроме отметающего «не выдумывайте», не добилась. И однажды страх так сильно скрутил ее, что она запихнула уже странно вялого к тому моменту сына в машину и отвезла в областную больницу. «Вовремя успели», — сказали ей там.
А потом пришла очередь Полины не верить явным признакам. Конечно, сын выматывается, все-таки школа, кружок да еще и секция. Но ведь ничего не болит! И на вопрос «Как себя чувствуешь?» тянет безжизненным голоском: «Норма-а-ально». Наверное, наголодался за день, вон какой бледный, зато съел целых три котлеты. Понятное дело, ночью захотел пить, вставал, гремел на кухне кружками, хлопал дверью туалета. Однако ситуация повторялась снова и снова. Педиатр в медицинской маске до самых равнодушных глаз нехотя выписала направление на анализ. «Вот. Сдадите и придете за результатом… так… завтра пятница, потом выходные… придете в понедельник. Нет, раньше нельзя. А вообще эти заполошные мамаши со своими фантазиями утомляют. Столько бы платили, сколько они от врачей хотят».
— Мне уже стоит беспокоиться? — позвонила Полина той самой подруге. Той, с первой бомбой. Спросила на всякий случай. Естественно, что «этого» не может быть, потому что не может быть никогда, а спрашивает она просто так, ради бестолковой суеты, которая всегда помогает чувствовать себя хорошей матерью.
— Я зайду вечером, — пообещала Татьяна. Пришла она поздно, к самому сну, и принесла небольшой прибор, который и должен был всё прояснить. Никита вышел ее встречать.
— Привет, Никитос! — улыбнулась ему Татьяна. — Дай-ка пощупаю тебя, потискаю, чего худой такой, а? Смотри, что у меня. Сейчас уколю! Куда-куда… А куда найду, туда и уколю, хочешь в пальчик? А в ушко?
Ну да, бледноват, зато любопытный, думала, пытаясь сохранять спокойствие, Полина. Что это, да зачем это, закидал вопросами. Где-то в отдалении маячил муж, он то уходил к телевизору, то боковым зрением Полина видела его тихо стоящим на пороге кухни, где они кололи Никите палец и мазали кровью тонкую полосу прибора. Даже второй погодка, сын Димка, и тот бросил свой телефон и метался, любопытный, от ушедшего на балкон курить отца — к ним на кухню: «Что вы делаете, это что, мам?» Нет, нет, конечно, сейчас окажется, что тревога была ложной. Впрочем, за те несколько секунд, что прибор «думал», Полина успела только вспомнить, что надо бы вот сейчас помолиться. Но не успела.
— Ну, что вам сказать. Плохи ваши дела.
Татьяна говорила, не повышая голоса. Чтобы не пугать.
— Видишь, что показывает? «Хай». Это значит высокий. Значение выше, чем он вообще может определить. Вызывай-ка ты «скорую».
Полина побежала собирать вещи, но почему-то все никак не могла сообразить, как будто забыла, что берут с собой. Кружку? Тапки? Трусы? Муж молча совал в кошелек денег, все-таки в больницу…
— Да не суетись ты, — кричала ей из кухни Татьяна, — тебя сегодня с ним не положат, а до завтра все успеешь собрать.
«Скорая» приехала быстро. Молоденькая девушка-фельдшер в чересчур большой для нее синей форменной куртке с порога заявила, что пользоваться будет исключительно своим, казенным прибором. По инструкции положено. Полина с Татьяной не возражали.
— Странно, — задумчиво протянула девушка, глядя на маленький экранчик. Она даже подняла руку, как будто хотела постучать прибором о стол, но спохватилась.
— Сломался, наверное. Что-то непонятное показывает.
— Господи помилуй, — закатила глаза Татьяна, — что он там показывает? Ну! Это «хай». Высокий.
— Не слышала о таком. Ошибку просто какую-то выдает. Ладно, поехали, в приемном покое померяют.
В приемном покое детской больницы тоже ни о каких таких «хай» не слышали и слышать не хотели. И вообще это не «Хай», а непонятно что. «Аш один», наверное. Надо инструкцию глянуть, что за ошибка. Просто сломался прибор, обычное дело.
— С чего вы взяли-то? Ну, с чего вы взяли-то? — недовольно ворчали медсестры, оглядываясь на дверь, ведущую в отделение. Там уже и дети угомонились, и телевизор в столовой тихонечко бормотал о тяжелой женской доле и другим голосом отвечал, что, мол, не жена ты мне боле, не жена. Оттуда тянуло теплом, бутербродами и вечерним чаем. А от Полины с сыном, она сама это чувствовала, тянуло бедой.
Не вступать ни в какие споры, думала Полина, сидя на клеенчатой кушетке и разглядывая грязные потеки от их с Никитой ботинок на светлом кафельном полу приемного отделения. Не объяснять. Не спрашивать. Ждать звонка из лаборатории, куда ушла заспанная лаборантка в белом халате и пуховом платке, завязанном на пояснице.
После звонка все встало на свои места. Сахар — тридцать шесть. При норме не больше пяти с половиной. Девушка-фельдшер побежала готовить машину, медсестры зашевелились, завели своё профессиональное: «Куда вы раньше смотрели, это все от газировки», а затем, тайком перекрестившись, суеверно выдохнули, когда Полина сгребла одежду и повела сына все в ту же промозглую «скорую». Дальше память сохранила всего несколько фрагментов: удивление врачей детской реанимации («Как он вообще еще шевелится?»), поцелуй сына, лежащего на каталке («Я приеду завтра, терпи!») и возвращение в холодном такси («Откуда вас забрать? Вы будете с ребенком?» — «Нет, я буду без ребенка»). Ночь прошла в сборах и попытках поспать. Муж курил на балконе. Вот уже девять лет с рождения Никиты на вопросы о наследственных заболеваниях Полина отвечала: «У брата мужа был диабет…» — «Почему «был»? — иронично вскидывали брови врачи. — Исцелился что ли?» Потому что «был». Был брат.
Перевод, а вернее, перевоз на следующий день из реанимации в областную клинику оказался процедурой бестолковой и плохо организованной. Но Полина не жаловалась. Что медики? Они старались. И вся эта ненужная строгость, даже жестокость были обычным делом. Не со зла же, порядки такие. Сына даже называли теперь не по имени-фамилии, не «больной» и не «мальчик», называли его теперь «Сахар»: «Да, мы ждем машину, у нас сахар», «Леночка, принимай, сахар привезли».
Не важно. Пусть привыкает. Сын чуть-чуть всплакнул в туалете перед отправкой, и потом его стошнило в удивительно пыльной изнутри машине «скорой помощи» от пережитого страха и густого запаха бензина, а пакетов не было, и они использовали, что могли, — пару бахил. Потом бахилы кончились, и пришлось стучать в окошко водителю — «Остановите, ему плохо». — «Что ж вы раньше-то?» Полина молчала… Что говорить? Все главное уже случилось, и это невозможно ни отменить, ни исправить. Она чувствовала, как вращаются шестеренки судьбы, и мир вокруг них стремительно перестраивается.
В областной больнице уютно пахло супом, теплыми палатами, свежевымытым полом. Дежурная сестра сразу и довольно строго предупредила, что кормить сегодня не будут и койку маме не дадут. Да, вновь выявленных кладут только с родителями, но койку после восьми лет не положено. Приказ Минздрава. Девять Никите исполнилось месяц назад.
Слава богу, думала Полина, глядя на неторопливую медсестру. Значит, у нас ничего экстренного, можно сказать — все нормально. Это странным образом успокаивало. Потом строгая девушка смягчилась и сказала, что и супу, пожалуй, смогут налить тарелочку, и койку мама может занять любую свободную. В общем, если не торопиться с нервами, то жить можно. А Полина и не торопилась. Теперь совсем ничего не беспокоило и не возмущало её. Если бы не десять лет, прошедших с первого попадания бомбы, то сейчас, возможно, Полина бы тряслась от ужаса или, наоборот, ждала выписки. Возмущалась бы и капризничала: «Что там у нас не так, поставьте капельницу — и мы домой поедем». Но теперь… Она все знала наперед. Не будет никакого выздоровления. И если она будет трястись или плакать, то некому будет подхватить ту ниточку, на которой теперь всегда будет держаться жизнь её сына.
И Полина застилала постель, рассовывала по тумбочкам чашки и туалетную бумагу, получала в столовой жиденький суп с кусочком черного хлеба.
Ах, как Полина гордилась, что не плачет и не паникует, не ищет в интернете чудодейственные таблетки, способные якобы если уж не исцелить, то вызвать стойкую многолетнюю ремиссию. Она же умная. Опытная. Ведь у ее подруги… и у коллеги… и у мужа был брат… Нет, про брата не надо думать. Ремиссия будет, — убеждала она таких же, как она сама, мамочек «вновь выявленных». Эта ремиссия даже имеет свое название — «медовый месяц» — красиво, правда? Природа дает вам возможность освоиться с болезнью. В этот период дозы маленькие, своя поджелудочная еще работает, немного инсулина еще есть. Длится «медовый месяц» обычно до года, а то и до двух. Так природа устроила, и не слушайте шарлатанов, которые обещают вам то, что у вас и так будет, но хотят за это много денег. И как же Полина негодовала на осторожные советы звонивших родственников: «Погоди, может, еще не оно. Знаешь, врачи ошибаются».
— Почему случилось у меня, а стадия отрицания у них? — с сарказмом спрашивала она Татьяну, только с ней она и могла сейчас разговаривать. Других звонивших ей в больницу она лишь вежливо терпела.
— Не надо спрашивать, почему у тебя, — строго сказала ей Татьяна, — надо говорить: «Спасибо, Господи, что это».
И Полина быстро и испуганно согласилась, она как раз этим утром встретила в коридоре больницы лысую девочку в медицинской маске, закрывающей лицо. Или мальчика. Нет, кажется, девочку, пижамные штаны были розовыми. Татьяна не торопилась восхищаться мужеством Полины, она знала то, о чем Полина пока не догадывалась, — это не мужество, это стадия шока. До стадии отрицания надо было еще дожить.
2. Считайте всё
Удивляло количество детей в отделении. Они лежали в палатах, бегали по коридорам, смеялись, сидели, уткнувшись в телефоны, играли в настольные игры, и никто не делал им замечания. Казалось, отделение полно бодрых, здоровых ребят. Которые каждые три часа по команде «На са-а-ахар!» бежали галопом в процедурный кабинет, сами себе лихо прокалывали ланцетами (Никите тоже такой выдали) кончики пальцев, добывая капли крови. Сами объявляли цифры, высветившиеся на экране глюкометра, все записывающей медсестре и сами себе делали уколы инсулина разноцветными шприц-ручками, похожими на большие маркеры веселых расцветок, только с иглой вместо стержня и с крупно написанной фамилией ребенка на колпачке. Брали шприц-ручки со специального столика у окна, где они были разложены в идеальном порядке, по алфавиту. Завораживало, как после названной цифры медсестра задумывалась на пару секунд и говорила: «Коли столько-то», увеличивая, уменьшая или оставляя неизменной дозу, назначенную врачом. И дети, большие и маленькие, послушно набирали на ручках нужное количество инсулина, а затем кололи — в руки, в ноги, в живот — кто как привык. Некоторые даже, извернувшись, в поясницу. У Никиты теперь тоже было два «маркера» — зеленый и оранжевый. К удивлению Полины, оказалось, что инсулин бывает двух видов — «короткий» и «длинный», и оба нужно колоть.
Странно, но потом Полина так и не смогла вспомнить — назвал ли ей кто-нибудь диагноз? Врач расспрашивала о самочувствии, давности появления симптомов, о том, насколько похудел ребенок в последнее время. Но вот этого момента, момента объявления «У вашего ребенка сахарный диабет», — Полина не запомнила. Если бы это было кино, почему-то думала она, то эта сцена стала бы кульминацией: трагическая музыка, добрые, усталые глаза врача, побелевшее лицо матери, измученная мордашка мальчика, не понимающего медицинских терминов. А в жизни случилось только вручение распечаток на нескольких листах с краткой инструкцией по ведению болезни. С наказом — прочитать, усвоить, уметь применять. Вам требуется постоянный контроль за уровнем глюкозы в крови, сказала ей врач. Контроль за питанием. И умение самостоятельно определять дозу инсулина. Каждый день. В режиме «двадцать четыре — семь — триста шестьдесят пять». Потребность в инсулине будет меняться ежедневно, врача рядом не будет. Надо научиться самой и научить ребенка. Сейчас. Пока вы в больнице.
— Как определить, сколько колоть? — допытывалась у врача Полина, ей страшно было видеть двухзначную цифру на глюкометре, да еще и с продолжением после запятой.
— Начните с того, — отвечала врач, — что записывайте, сколько и чего он съел. В граммах.
— Но как я узнаю, сколько колоть?
— Узнаете. Не торопитесь. Через две недели вы будете все знать. Все постепенно: вы знаете, что такое хлебная единица?
Дальше выяснилось то, во что любой матери поверить сложно. Надо ограничивать ребенка в еде. Хлебная единица — это десять-двенадцать грамм углеводов. Кусочек черного хлеба. Две столовые ложки каши без горки, без сахара, на воде. Девяносто грамм яблока. На завтрак можно будет съесть три единицы, в обед — четыре, ужин… а как у него с аппетитом? Ну, хорошо, тоже четыре.
— Всё записывайте. Каша — сколько съел грамм, гарнир — тоже записывайте. Бананы даете? Много не давайте, одна хлебная — это полбанана. Вон у вас яблоко на тумбочке, там минимум три хлебных, поосторожней с фруктами. У вас в распечатках вся информация есть. Ну, вот, — удовлетворенно кивнула врач, — следите пока за этим.
Полина никак не могла уложить в голове, что теперь невозможно будет просто дать ребенку яблоко. Яблоко! Не торт. Начинать приходилось с элементарных подсчетов. На завтрак три хлебных. Шесть ложек каши без горки? Нет, лучше четыре ложки и один кусок черного хлеба. Хлеб можно намазать маслом или положить на него кусок колбасы. Чай без сахара.
Начала вести записи. Почему-то только теперь она заметила в столовой весы и то, что раздатчица взвешивала порции по первому требованию. Ага, можно, значит, без столовых ложек. Можно взвешивать. Одна хлебная — это пятьдесят грамм каши. Из ребят постарше, лежащих в отделении самостоятельно, мало кто просил взвесить порцию. То ли они уже знали на глаз, то ли нарушали, кто их разберет. Полина вообще многого еще не понимала. Вот в каждой тумбочке у подростков лежало печенье и стоял сок — а разве им это можно? Потом еще такое — иногда дети, даже посреди шумного веселья, вдруг останавливались, уходили в палату, ложились и начинали есть печенье, запивая соком. Врачи замечаний не делали, медсестры при проверке тумбочек ничего не отбирали, значит, можно? «Это на гипу», — говорили дети. Таинственную «гипу» — низкого сахара — боялись все матери, «гипа» грозила комой так же, как и высокий сахар. Только высокий сахар в перспективе, а низкий сразу.
Наконец Полина решилась и робко спросила медсестру, можно ли ей самой попробовать сделать укол ребенку?
— Нужно! — ответила медсестра. — Давно пора.
А еще через пару дней буквально заставила самого Никиту уколоть себя:
— Давай-давай, ты уже большой мальчик! Смотри, все делают. Наташе восемь, она делает, Гале десять — делает. Рома за день до тебя лег, уже сам научился, и ты давай.
Все эти прекрасные Наташи, Гали, Ромы с гиканьем носились по коридорам. Не больница, а летний спортивный лагерь. Если бы не заплаканные матери, если бы не пузырьки из-под лекарств и коробки из-под сока в мусорном баке по утрам, из чего следовало, что ночью кому-то опять было плохо. Если бы не детское хвастовство: «А я уже четыре раза в реанимации лежала!» — «Ой, да подумаешь, а вон Данилу вообще в коме привезли».
Полина расспрашивала мальчишек из своей палаты. Как вы живете? Где учитесь? А приступы бывают? Как вы чувствуете их приближение? И что делаете? А дозы у вас какие?
Ребята отвечали не то чтоб неохотно, но как-то через паузу. Значение этой паузы Полина тоже поймет потом. Когда ее саму начнут спрашивать знакомые: «Ну, как он там? Сахар уже нормализовался?» Пауза будет означать возникающую в голове тяжесть под названием «Объясни про диабет. В двух словах». Эта тяжесть вмещала в себя таблицы углеводов и гликемических индексов, схемы действия инсулина разного вида, перечень причин повышения сахара, включающий в себя примерно всё на свете, виды осложнений, в том числе развивающиеся внезапно, мгновенно. И некоторое замешательство… Что значит «как он»? Как он — когда? Сегодня утром? Вчера ночью? На полдник? Стабильности нет и не будет, порой даже в течение одного дня. Болезнь невидима со стороны. У ребенка же нет температуры, судорог или других каких-то физических проявлений нездоровья, объяснить «как он» очень сложно. Что сказать? Утренний сахар, вечерний, ночной? Что все это скажет тому, кто спрашивает из сочувствия? Будет ли ему понятно, сколько раз за день ребенку было плохо, как тряслась мать и что она думала, увидев при ночном замере цифру «пятнадцать»? А ночную цифру «три» не хотите? Приступ паники обеспечен. И зачем рассказывать, если во всем этом ежедневном драматайзинге нет никакой истории со счастливым концом. Никогда не будет ничего похожего на «начало болезни — ухудшение — кризис — выздоровление — здоровье». Будет работа по ручному управлению химией организма. Попытки заменить его отсутствующую функцию. Далеко не всегда удачные попытки, но продолжать придется всю жизнь.
Потом, уже после выписки, Полина еще долго будет ловить любопытствующие взгляды знакомых на своем сыне. «Худой стал, страсть!» — будут говорить им в спину, не понижая голоса и не заботясь о том, что Полина с Никитой все слышат. Невидимая болезнь словно и их самих делала невидимками.
По словам ребят, выходило, что учатся они в училищах, или, как они сейчас называются, в колледжах. Об учебе рассказывали без особого энтузиазма. Ну, учатся и учатся, надо же где-то чему-то… Уколы делают в туалете, чтоб не говорили, что наркоманы. Некоторым везет, их пускают в медицинские кабинеты. Другим везет меньше, руководство школ и «академий» не желает ничего слышать о детях, колющих себе что-то на территории их заведения. Видимо, вот это все — проколотые пальцы, кровь, размазанная по тест-полоскам, вид инсулиновой шприц-ручки — а инсулин ли там? — вызывает приступ неприятия. И требование убрать «это» с глаз долой. Поэтому, в общем, успеваемость или пропуск занятий такими детьми особо никого и не волнуют. Кроме тех преподавателей, которые твердо занимают позицию «А мне плевать. Будешь, как все». Так, стоп. Что-то меня заносит, подумала Полина. Вдруг вспомнилось, как часто Татьяна говорила ей: «Не настраивайся на плохое. Может быть, все будет хорошо».
И, кстати, меньше всего школьные успехи волнуют родителей. Недавно Полина слышала, как Андрей, парень из их палаты, разговаривал по телефону: «Мам, отстань. Отстань. Курю, и что? Нет, кто болеет — ты или я? Кто деньги в семью приносит?» Полина возмутилась. Мать, скорее, уволилась, чтобы за ним присматривать, а он теперь ее своей пенсией по инвалидности попрекает. Не ты, мол, зарабатываешь? И мать терпит, только все пытается объяснить про необходимость контроля, про риски осложнений. Вот же… балбес!
Андрей типичный красавчик. С волнистым чубом и немного нервным лицом «плохого мальчика». Девчонки в палате не переводятся. «Андрей, пошли играть в карты!», «Андрей, давай в города», «Ну, что ты молчишь, Андрей?». Да что девчонки! Полина сама слышала, как тоненько хихикает обычно строгая чернобровая медсестра Люба, когда разговаривает с этим кучерявым сердцеедом. Андрей же то ворчлив, то заносчив, то снисходителен. И от этого девчонки млеют еще больше. Ах, только сказочный принц, только роковой красавец может вот так запросто пренебречь их голыми длинными ногами, короткими шортами, майками с глубоким декольте и ласковыми голосами. Давненько Полина не наблюдала вблизи детских любовных игр. Во времена ее молодости мальчишки только что на голове не стояли, ухаживая за красотками из класса. Теперь же, как увидела Полина, у парней другая стратегия — быть красивыми. Уметь делать немного скучающий, безразличный вид. Ну, понятно, чем меньше женщину мы любим… Девчонки сразу идут в атаку, и это у них называется «Он за мной ухаживает». Любовные игрища проходили в холле отделения, на огромном кожаном диване, где по вечерам собирались все — молодежь, дети, мамы малышей и мамы «вновь выявленных», такие как Полина. Она быстро привыкла сидеть, болтать, наблюдать за молодежью, краем глаза еще и за Никитой, который сдружился с другими ребятами и наконец-то перестал ныть, что ему тут скучно. Теперь он гонял мяч по отделению с пацанами, а если вдруг начиналось нытье про скуку, Полина собирала всю команду и заставляла нарезать круги по коридору быстрым шагом, напоминая, что физические нагрузки снижают сахар.
Если бы так можно было всегда — сидеть, болтать, не думать, поручив заботы врачам и медсестрам! Но скоро их выпишут, и рядом уже не будет опытных медиков… Приходилось изучать книгу, которую ей дали. Сказали: «Читайте! К выписке должны все прочесть и понять». А это реально вообще? Схемы, графики, термины… Татьяна сказала: «Надо! А как ты хотела? Все сложно. Считай — еще одно высшее».
«Картина заболевания меняется каждый день, — читала Полина, — на состояние ребенка влияют — погода, состояние здоровья, уровень стресса…»
Ох, влияет. Сегодня понедельник, приходили учителя. Учили мало и ненастойчиво, большая часть отпущенного на учебу времени уходила на то, чтоб выловить детей по палатам и собрать «разбежавшиеся» за ночь стулья — их почему-то всегда растаскивали. Младшие школьники, усаженные почти насильно за парты, вдруг начинали судорожно рыдать, и учителя испуганно отпускали их. Полина-то, конечно, думала, что это просто лень и распущенность, пока рыдать не начал ее умненький сынок, обожающий вообще-то школу. Полина страшно удивилась. «Заберите его, — сказала учительница. — От стресса сильно повышается сахар». Как это? А как же будущее поступление? Институт? У Полины были свои планы относительно сына. Еще неделю назад было так приятно беседовать со своим парикмахером Катей на тему «образование детей». Катя была за средне-специальное. Во-первых, там легче сдать ЕГЭ, во-вторых, буквально через три года ребенок обретает самостоятельность, профессию и деньги. Ну, и, самое главное, сколько можно отказывать себе во всем, считать каждую копейку? «Мы и сейчас-то с мужем в кафе почти не ходим, чтоб летом хоть на Кипр съездить, а представляешь, пять лет ребенка в институте учить? И не факт, что на работу пристроишься с этим высшим». — «Так-то оно так, — возражала Полина, — но все-таки образование — это в дальнейшем образ жизни, круг общения». Полине нравились образованные люди. Пусть ее сына окружают только образованные, интеллигентные люди. Вопрос летнего отдыха она обходила молчанием, так как за границей они с мужем, тоже, кстати, имеющим высшее образование, ни разу не были. Полина с Катей обе страшно любили эти разговоры. Казалось, что в современном мире у их детей просто море самых разнообразных возможностей, только выбирай да направляй. Неужели раньше действительно был выбор, думала Полина. Неужели сейчас его так мало? Всё, кажется, и раньше было не так, как ей мечталось. Просто раньше она витала в каких-то облаках. «Волшебный лес, розовые единороги», — с раздражением думала она о самой себе. Полина недельной давности казалась ей теперь глупой и наивной. Она вдруг задумалась о вопросах, которые раньше ускользали от ее внимания. Где сын будет жить, если поступит? В общежитии? Как он будет питаться? Готовить себе этот самый «девятый стол», взвешивать порции, считать хлебные единицы — все это в общежитии? Да там и здоровому-то заниматься невозможно. А снимать квартиру — на какие деньги? И еще транспорт, одежда, учебники… Она что, действительно раньше думала, что все это ей по силам? Даже если бы он был здоров… Не вспомнить теперь.
Спать Полина почти не могла. И ведь нельзя сказать, что не было условий. Она наловчилась часто и много проветривать да и ночью держать хоть одно окно немного приоткрытым, и в их палате всегда был свежий, чистый воздух. Свободная койка для нее нашлась, комплект постельного белья дали. Даже какое-то подобие комфорта удавалось создавать каждый вечер. Сворачивала и клала под голову одеяло, сверху накрывала полотенцем вместо наволочки, подушку обнимала и так спала — все боялась, что начнут неметь руки. Но проблема последних лет — остеохондроз на этот раз ее не беспокоил, да и вообще, удивительное дело, ничего не болело. Как говорится, на войне неврозов не бывает. Укрывалась она только покрывалом. Зачем нужно одеяло, если раздеться все равно никакой возможности? Палата-то для мальчиков старше восьми, и три койки из пяти занимали ребята шестнадцати-семнадцати лет. Полина стеснялась, спала в том, в чем ходила днем. Вечером долго переписывалась с Димкой, посылала ему фотографии всего, что вокруг, — палаты, процедурного кабинета, друзей Никиты, потом еле дожидалась последнего, считалось — ночного, забора крови и проваливалась в сон. Но просыпалась, как по тревоге, в четыре утра и крутилась от беспокойных мыслей. Кровать оглушительно скрипела. Становилось жалко ребят в палате, она тихо вставала, уходила бродить по темным коридорам отделения. Потом как-то приспособилась садиться на все тот же диван в холле и читать скачанную на телефон книгу о диабете. Легче от этого не становилось. Показатели глюкозы крови выше целевых, читала Полина, приводят в будущем к крайне неприятным осложнениям. Показатели ниже целевых приводят к голоданию мозга. Высокие сахара убивают сосуды, низкие сахара убивают мозг. С высокими сахарами ребенок будет испытывать головную боль, сильный голод, тошноту и может стать раздражительным, злым, агрессивным (попробуй объяснить учителям, что он не «такой» на самом деле). С низкими сахарами будет испытывать опять же неуправляемый голод, начнет болеть голова, станет выглядеть сонным, будет похож на пьяного или еще что похуже, может заплакать, потерять сознание и впасть в кому. (Насколько окружающие люди способны понять, что шатающийся ребенок не пьян, а болен? Вызовут ли они «скорую помощь»? Да вызовут ли хотя бы полицию или будут «воспитывать» своими силами? Кстати, агрессия при гипогликемии тоже не исключена. И когда кто-то из окружающих догадается засунуть ему в рот кусок сахара?)
В каком она находится напряжении, Полина поняла, только когда насмерть сцепилась с такой же, как сама, рано встающей мамашей, решившей умыться в пять утра и гремевшей в умывальнике какими-то банками. Полина ледяным, вежливым тоном напомнила ей, что дети спят. Та довольно вызывающе ответила, что всегда так делала и дальше будет. И понеслось. «Какое неуважение к чужим детям!» — вопила Полина посреди коридора в пять утра. «Самой должно быть стыдно, — не оставалась в долгу чистоплотная мамаша, — взрослая женщина, а в телефончике сидит полночи!» Прокричавшись, разошлись. Обеим стало стыдно, но и полегчало немного. Слава богу, как выяснилось, никто ничего не слышал. Дети всех возрастов спят по утрам крепко, а родительницы просыпаются только на движение или изменения в ритме дыхания собственных малышей.
3. Касперле
Во вторник выписали красавчика Андрея, о чем горевали все девчонки отделения, а в среду к ним палату положили Матвея.
Полина с сыном как раз пришли с обеда и увидели на койке в углу странного мальчика. Худое, почти детское тело, хотя явно старшеклассник. То ли красивый, то ли уродливый, и с аккуратной прической «квифф», которая, по мнению Полины, напоминала прическу немецких «гитлерюгендов». Больше всего Матвей был похож на персонажа Гофмана. Или нет. Он напоминал куклу. Деревянную, крючконосую, с дергаными движениями марионетки. Петрушка. Полина погуглила, как называется немецкий Петрушка. Оказалось — Касперле. Да, это имя ему подошло бы больше. А то что это — «Матвей»? Какой же он Матвей? Он вылитый Касперле. Черняв какой-то не южной чернотой, глаза яркие, но глубоко посаженные, тонкие губы. Только глаза у куклы огромные и ярко-голубые, а у мальчика темные. Ну, да он же и не кукла.
Матвей-Касперле почти не вставал. Спал, завернувшись в казенное покрывало, словно в кокон, накрыв голову подушкой, или читал, отвернувшись к стене. Дисциплинированно ходил пять раз в день «на сахар» вместе со всеми. Но инсулин не колол. Диагноза у Матвея еще не было. Как выяснилось, Матвей просто пожаловался врачу на частые головные боли и тошноту. Его тут же запихнули в отделение. «Ну и педиатры у вас, — поддержала мальчика Полина, — резкие какие-то». Но, глядя на худое, до костистости, лицо Матвея, про себя думала, что, пожалуй, опасения педиатра разделяет. «Да нет, это не педиатр, — сказал Матвей, — это там… по основному заболеванию врач». Полина не стала уточнять по какому, неудобно.
К тому времени у Полины уже почти не осталось сил на внимательное, вдумчивое чтение, она и не читала. Наблюдала за Матвеем. Даже, когда он вышел из палаты, полезла посмотреть, что он там читает. Оказалось — «Графа Монте-Кристо», второй том. Неожиданно. Разве детям сейчас это интересно?
— Тебе нравится?
— Ну… есть о чем подумать. Просто у нас в доме случайно нашелся первый том этого произведения, я прочитал. Теперь вот пришлось купить и прочитать второй.
Матвей отвечал быстро, вежливо, но из-за чересчур правильной речи казался иностранцем. Не было в нем юношеской милой, щенячьей разболтанности или подросткового негативизма, когда любой взрослый раздражает. Умненький, исполнительный немецкий мальчик. Кстати, выяснилось, что он действительно любит немецких авторов.
— Все в интернете сидят, а ты читаешь. Любишь читать?
— У меня нет интернета на телефоне, а читаю я другую литературу.
— Какую же?
— Учебники по философии в основном, а если художественную, то что-нибудь на немецком. Гёте или Шиллера.
— Ого, Шиллера! Любишь пьесы?
— А он разве пьесы писал? Нет, я читал, кажется, не пьесы.
— А зачем тебе учебники по философии?
— Интересуюсь.
— Куда поступать будешь?
— Если честно, то никуда не хочу.
— А что будешь делать?
— Не знаю. Работать. Я уже работал в «Магните».
— А родители что говорят?
— Папа не одобряет высшее образование. Он сам восемь классов закончил и уехал из дома в Питер, а теперь у него большой бизнес. Говорит, если уж так охота тебе высшее образование, то иди на юридический, будешь мне в бизнесе помогать. Только я как-то не знаю, ответственности боюсь.
— А сам что хочешь?
— Если бы получилось в МГУ поступить. На философский.
— Ого!
— Если получится. Да и что я буду делать с этим образованием, когда закончу?
— Работать. Может быть, в аспирантуру пойдешь, станешь преподавателем, разве плохо?
— И жить на какие-то нищенские тридцать–сорок тысяч?
Полина прикусила язык. Это было обидно. Зарплата в тридцать тысяч в их городке считалась очень приличной, а уж про сорок и говорить нечего. Ишь, нищенские тысячи! Но, с другой стороны, что он знает о деньгах и зарплатах в семнадцать-то лет? Полина с умилением вспомнила, как в его годы случайно прочитала книжку об эхолокации у дельфинов и решила стать морским биологом. Ее мечты сводились в основном к тому, что она представляла себе, как стоит на палубе яхты в белоснежных шортах, а за кормой несутся дельфины, выпрыгивая из воды и улыбаясь ей. Волшебный лес и единороги, как это все знакомо!
Следующим утром, сидя в темном холле на диване, она не читала свой страшный медицинский учебник, а листала социальные сети, пытаясь найти Матвея. Он как раз упомянул о том, что страница есть, но он редко там бывает. Страницу она нашла. Выяснилось, что у папы действительно большой бизнес. И когда Матвей говорил «большой», это означало, что бизнес у папы вовсе не в их областном городе. В нем папа открыл филиал. Один из. Зато сразу на проспекте Ленина. Не удивительно, что папа против философского факультета. Отыскала фотографию папы. Хорош. Умное лицо, уверенные позы. Мужчина, крепко стоящий на земле, сильное плечо. Реалист. Какой там правда философский факультет? Но и Матвей, как выяснилось, не из породы мечтателей. Судя по фотографиям на странице, он уже давно участвует в олимпиадах, проводимых главным университетом страны, где призом является поступление без экзаменов на выбранный факультет. И занимает там места в первой пятерке. Если бы он учился не в десятом классе, а в одиннадцатом, то заветный студенческий билет был бы у него уже практически в кармане. Листая страницу мальчика, Полина узнавала его и не узнавала. Чем-то он неуловимо отличался от себя наяву. Потом увидела его фото на пляже. Матвей стоял по колено в воде и смотрел в объектив. На фотографии, сделанной… какая там дата?.. этим летом, у Матвея были кубики пресса. А на фотографии, сделанной в прошлом году, он бежит эстафету, и его ноги вовсе не выглядят палочками, лишенными мышц. Значит, все-таки изменился. Полина припомнила, как на вопрос врача: «Сильно похудел за последнее время?» — Матвей ответил категоричное: «Нет». Кстати, она и сама сказала врачу, что Никита не похудел, что он всегда такой был. Она быстро перешла на свою страницу и просмотрела фотографии начала лета. Боже мой. Тогда ей казалось, что Никита худенький, но как раз тогда у него еще были щечки. Хоть какие-то. Ладно, к врачу с этой информацией бежать уже бессмысленно.
Так вот, о Матвее. Сейчас даже медсестры, которые много чего повидали в этом отделении, называют его «этот странный мальчик». А не странен кто ж, пыталась отрицать очевидное Полина, но нельзя, нельзя было не признать, что мальчишки из других палат — с их спортивной расслабленной походкой, с их аккуратно развернутыми плечами, с их спокойными лицами — все-таки женскому взгляду приятней. А при виде Матвея в душе поднималась какая-то материнская тревога, страх за этого умненького, но какого-то… нежизнеспособного птенца.
— Мне так тесно в четырех стенах, — говорил он, — я привык гулять. Разве вы не страдаете от невозможности прогулок?
За окном действительно стояла ранняя осень. С ярко-синим небом, с горящими на солнце золотом листьями. Сухая, теплая, созданная для неспешных прогулок осень. Лежа во время тихого часа, Полина смотрела в окно на легкие, веселые облачка. «Редеет облаков летучая гряда…» Все тут, в отделении, хотели на улицу. Кроме нее. За неделю до больницы она уже потащила всю семью в парк — гулять, фотографироваться, пить кофе и есть печенье, сидя на поваленных деревьях. Планировали пойти далеко за город, в поля, где потом уже начинались заброшенные дачи, развалины старых шахт, до невозможности живописные на фоне лазурного неба и рыжей листвы. Никита идти не хотел. Очень просил остаться дома, полежать. «Можно, вы сходите без меня?» — говорил он. «Не ной, — проявила тогда строгость Полина. — Ничего с тобой не случится, не умрешь, если прогуляешься». — «Не ной, не ной, не но-о-ой, нытик», — дразнил Димка брата всю дорогу. Никита угрюмо молчал, только присаживался при каждой возможности — на ствол поваленного дерева, на груду кирпичей, да куда придется.
— Не страдаю, — ответила Полина.
Она действительно не хотела гулять. И есть. Не то чтоб кусок в горло не лез, но не хотела. Все равно стало.
— Я же тут с ребенком, — сказала она Матвею, думая, что это всё объясняет.
— Какая разница? — не понял он.
О, господи.
— Это вопрос выбора, понимаешь? Когда у тебя ничего нет, то тебе всего одинаково хочется. Или не хочется всего одинаково. А когда есть, то что важно… ребенок, например… то выбора вообще не существует.
Полина силилась объяснить ему что-то такое, что сама поняла только недавно и не до конца.
Матвей плохо понимал про выбор. Не его тема. Ну, понятно, злилась Полина, «хочу поступать — не хочу поступать». Вчера говорили о школьных предметах, и он заявил, что не любит математику. Гордо так заявил, а ведь самому, возможно, придется сдавать ее при поступлении. Преподают ему, видите ли, скучно. И вообще, учителя не стараются сделать предмет увлекательным. Ну, ты и дурачок, возмущалась Полина, это же тебе надо! Хватай, пока дают. Ты ж не маленький, зачем тебе занимательность и прочие ритуальные танцы? Матвей не соглашался. Он не может учиться, когда скучно, и все тут. Вид при этом имел надменный, как будто учителя не смогли «продать» ему математику. Не дай бог, мой таким же станет, думала Полина. Понятное дело, что станет. Подростки! Ладно, Матвей-то уж точно не ее забота, и она уходила из палаты, чтобы посидеть на диване в холле.
А в стайку местной молодежи как раз влился новый парень. Полина не назвала бы его красивым, хотя молодежь, кажется, сейчас именно такие лица любит. Зато плечи!
В столовой к нему сразу подсели две девочки:
— Ты спортом занимаешься?
— Ага. Боксом.
И повел тугим плечом, у девчонок аж глаза запотели.
Так, нам нужен спорт, тут же решила Полина и начала звонить Татьяне и бывшей коллеге, как там у них со спортом. Татьянин парень спортом не занимался, а сын коллеги занимался, но его уже два раза изгоняли из разных секций, как только тренер узнавал диагноз. Пробовали судиться — не помогло. Надо звонить тренеру, огорчилась Полина. Так и так, мол, не придем больше, заболели. Мысль скрыть, замолчать диагноз не приходила ей в голову. Ею понемногу овладевало странное беспокойство и суетливость. Надо было куда-нибудь звонить, сообщать, договариваться. Ей хотелось хоть что-то контролировать, хотя бы думать, что она может что-то контролировать. Так, в один из дней она зачем-то позвонила в свою детскую поликлинику, заведующей. Ей вдруг срочно понадобилось узнать, будут ли их обеспечивать инсулином и тест-полосками, когда они выпишутся. Заведующая к звонку отнеслась настороженно. А вы кто вообще? Как это вы мимо меня прошли? Инсулином обеспечим, сказала она, а с расходниками, сами понимаете. На вас не заказывали. Разговор этот принес странное удовлетворение, несколько дней Полина ходила по коридорам, сочиняя жалобу в правительство области, где ключевой фразой, по ее задумке, должна была стать такая: «Неужели в системе здравоохранения полностью отсутствует планирование? Разве статистику заболеваемости кто-то отменял? Или думаете, что если не планировать закупки, то никто и не заболеет?» С такой формулировкой, решила она, жалоба обречена на успех. Дадут все как миленькие! Да, так и напишет: «отсутствие планирования при высоком росте заболеваемости». Красота.
А тренер неожиданно сказал: «Да ладно вам, приходите. Думаю, справимся».
Вскоре Полина заметила, что Матвей стал чаще выходить из палаты. И маршрут всегда пролегал через холл отделения, мимо «тусовочного» дивана. Больничная молодежь беззастенчиво рассматривала «этого странного мальчика» с деревянной походкой. Девчонки замолкали при его приближении и только косились. Интересно, думала Полина, ради которой из них он тут прогуливается? Может быть, ради той, с длинными гладкими ногами в коротких шортах и со вторым размером бюста? Или ради веселой «пацанки» Марины, главной шебутени отделения? Она грубовата, зато крайне общительна и способна расшевелить самого застенчивого. Или ради той, что вечно молчит? С узкими синими глазами и маленькой грудью, слегка приподнимающей футболку острыми бугорками. Чтобы иметь повод находиться в холле, хотя он не принадлежал ни к какой компании, Матвей взялся опекать Данилу, коренастого мальчика с синдромом Дауна, того самого, которого привезли уже в коме, с потрескавшимися губами. Сейчас Данила хрипло смеялся, закидывал за диван все, что мог утащить, включая чужие игрушки и телефоны, улыбался свой кривоватой улыбкой. Матвей подавал ему мяч, мягко отбирал телефоны, показывал, как убирать игрушки. Но девушек эта пара, судя по всему, просто пугала. Очень уж ярко отразилась на них болезнь. Правда, обошлось без комментариев, и то слава богу.
Как-то вечером Матвей долго не спал и, когда погасили общий свет в коридоре, тихо выскользнул из палаты. Полина хотела его предупредить, чтоб не ходил, судя по тихим смешкам, где-то в темноте обнимались боксер с синеглазкой, но промолчала. О чем предупреждать? Такие предупреждения бывают больнее, чем увидеть самому.
На следующее утро Матвей потерял сознание в процедурном кабинете. Полина болтала с другими «мамочками» и повернулась только на возгласы: «Плохо! Мальчику плохо!» Матвей лежал на топчане брошенным Касперле. Худая рука неловко пристроена на впалом животе, видно, медсестра подобрала и положила ее туда, чтобы не болталась. Ноги торчали из шорт безжизненными палочками. Как будто кукловод оборвал все нитки сразу. Первый раз в жизни Полина видела такие губы на человеческом лице — губы цвета пыльного асфальта… Медсестра, впрочем, не испугалась и даже не побежала за врачом. Сунула под нос ватку с нашатырем и запретила вставать еще минут десять. Несколько врачей осмотрели в тот день Матвея, причину так и не нашли, назначили МРТ. Вечером за Матвеем пришла озабоченная, как будто даже сердитая мама. Забрала его молча, не здороваясь ни с кем в палате. Полина слышала обрывки ее беседы с врачом: «…если ничего, то опять ляжете этажом ниже, надо подлечиться…» Этажом ниже находилось психоневрологическое отделение. Полина почему-то вспомнила о философском факультете МГУ. Волшебный лес…
4. Супермаркет
В день ухода Матвея Полина упросила врача выпустить ее из отделения на часок, добежать до ближайшего магазина. Она медленно шла по узкому тротуару вдоль длинного забора больницы, вдоль газонов, скверов, жилых домов. Среди вороха ярко-рыжей листвы мамы играли с детьми. Еще неделю назад Полина схватила бы телефон, чтобы нащелкать ярких кадров для своей страницы, уж очень тихим и солнечным выдался день, а смеющиеся детки всегда хороши на фото. Но рука за телефоном не тянулась. Не интересно. Почему-то замечала она теперь только пакеты сока и пачки печенья, торчащие из карманов колясок. Сок, работал в голове калькулятор, одна хлебная — сто миллилитров, печенье — одна хлебная — полторы штуки… А Никита больше никогда… никогда… Так, спокойно. Не думать.
В огромном супермаркете ее с порога накрыло тошнотворным запахом ванили. Запахом отвратительных мягких булок, сочащихся шоколадом, посыпанных сахаром. Резко замутило. Полина быстро шагала между полок, разыскивая еду. Простую, нормальную человеческую еду. Где? Горы блестящих фантиков, разноцветные плитки шоколада, брикеты вафель, коробки конфет. Наконец-то молочный отдел. Господи, тут есть вообще что-нибудь без сахара? На коробках, банках, пакетах были изображены пышущие здоровьем дети, с радостной улыбкой получающие от мам молоко с клубничным вкусом, йогурт с черничным, творожок с шоколадной крошкой. Люди, что вы делаете, думала Полина. Нет, она не считала, что сладкое может вызвать диабет. Она уже прочла, что причина возникновения этой болезни неизвестна науке до сих пор. Ее пугали горы еды, с которой в состоянии справиться здоровая поджелудочная железа… Даже не сам орган. Какие-то невидимые без микроскопа несчастные бета-клетки, производящие инсулин. Всего-то! Сто лет назад, до того, как Фредерик Бантинг придумал извлекать инсулин у животных и вводить его человеку, люди погибали в считанные недели после появления первых признаков. Люди? Диабетом первого типа заболевали и заболевают до сих пор в основном дети. Единственным методом лечения было голодание. Полина вспомнила фотографию мальчика на руках у матери — скелетик, обтянутый кожей, плачет, откидывая голову, а его мать смотрит в камеру без малейшей надежды во взгляде. Нормальная женщина с красивыми полными руками и малыш, больше напоминающий узника концлагеря. Голодание позволяло отсрочить смерть на несколько месяцев. Как, наверное, разрывалось ее сердце между желанием накормить свое очень, очень голодное дитя и желанием задержать его здесь, рядом с собой, отнять у смерти еще хотя бы на неделю, месяц, два месяца… Это была фотография одного из первых пациентов, которым стали вводить инсулин. И он же, только через год, — уже со щеками и грустными глазами своей матери… Полина испугалась, что слезы брызнут у нее прямо посреди торгового зала. Если ты так красиво, так прочно все придумал, Господи, зачем же ты… и почему Никита? Кажется, слезы все-таки брызнули. Полина старательно зашмыгала носом, пусть думают, что у нее аллергия, она ненавидела, когда ее жалели, от этого хотелось орать и драться. Накупила она какой-то ерунды. Яблок, хотя в больнице их давали много и вполне вкусных. Сыра и копченой колбасы. Вчера сын грустно сказал, что, наверное, ему теперь копченую колбасу нельзя. «Как диетолог я категорически против, — сказала врач, — но как эндокринолог… и если чуть-чуть — только чтобы порадовать… Могу сказать, в колбасе углеводов нет. Можно». Купила кофе и молока. Сын обожал кофе. Ну, хоть что-то, хоть что-то.
Через несколько дней навестить их приехала Татьяна. К тому времени Полине казалось, что сырокопченую колбасу, купленную сгоряча в каких-то невероятных количествах, она будет ненавидеть до конца жизни. Первое, что Татьяна достала из сумки и показала ошеломленному Никите, был сладкий творог.
— Запомни, — сказала Татьяна строго, обращаясь именно к нему, — здесь полторы хлебные единицы. Считать хлебные умеешь?
— А вот здесь, — и Татьяна достала маленькую шоколадную «Аленку», — одна хлебная.
— Разве можно? — спросил, почти не дыша, Никита, а Полина вспомнила свою истерику в магазине.
— Все можно, — строго сказала Татьяна, — Все можно, только все надо считать. Я вас не брошу, у вас, слава богу, есть кому посоветовать. Не то что мы десять лет назад… дышать боялись.
Они помолчали.
— А вот тут, — Татьяна сделала таинственное лицо и достала из сумки упаковку шоколадных конфет, — половина хлебной в каждой конфете.
Никита онемел.
— Мам, ты мне дашь?
— Дам, бери все и беги прячь в тумбочку. Врачу пока не покажем.
С тех пор после ужина или после обеда Полина с Никитой, напившись в столовой кофе с молоком («Как баринья», — смеялась Полина), шли с таинственными улыбками в палату и съедали там по конфете, пряча бумажки в карманы и выкидывая их, когда никто не видит. Еще через два дня Полина рассказала о секрете мамочкам «вновь выявленных», и в ближайший магазин отправился представитель с поручением от всех — закупиться строго определенными конфетами, раз уж они посчитаны.
К тому времени они уже поняли, что пока им не все говорят. Во-первых, рано расслабляться, во-вторых, объем информации слишком большой. Сначала надо уложить в голову базу, а в третьих… будет можно, как-то обмолвилась врач. Но потом. Сейчас организму бы инсулином насытиться, дайте хоть сахара в норму войдут. Ну, в относительную норму, конечно.
5. Глюк
Выписка случилась скоро. Даже слишком скоро. Впервые в жизни Полина не хотела выписываться из больницы. Куда? Домой? Где нет строгой Любы и доброго врача, где никто не запишет твои показатели в большой журнал и не скажет задумчиво: «Коли… м-м-м… коли три» или «Коли шесть», где никто не придет ночью с фонариком мерить сахар Никите и не подколет ему лишнюю единичку. Тихонько, чтобы не разбудить ее, Полину.
Домой ехали на такси. Слава богу, что была такая возможность. Не автобус, не огромные сумки в руках. Теперь Полина часто вспоминала свою покойную уже свекровь. У нее тоже был сын, заболевший диабетом в десять лет. Был. Нет, не думать этом. Младший брат ее мужа заболел в 90-е годы. Свекровь только-только развелась с мужем и осталась одна с тремя детьми на руках. В деревне. Без внятной профессии. Железные шприцы, которые надо было кипятить, какой-то особо ядовитый отечественный инсулин, оставляющий дырки в коже, отсутствие денег и еды, крутись как хочешь. Бывшему мужу было не до их проблем, он как раз переживал новую любовь. Алиментов не платил, на помощь не мчался, на любой упрек, разумеется, обижался. «Я живу в раю, — твердила себе Полина, — по сравнению с ними я живу в раю». И первым делом, кинув вещи, отправилась в аптеку — покупать глюкометр, «глюк» — как лихо называл их теперь Никита. Она очень старалась успеть все в первые же часы после приезда. Это же так важно, быть предусмотрительной и благоразумной. Ничего не пускать на самотек. Все контролировать. И тогда медовый месяц продлится год. А может быть… даже… ну, не загадывая… два года.
Покупка глюкометра дело ответственное. Покупать надо не просто хороший — все хорошие. Самый лучший уже и так выдали в больнице. Покупать надо такой, на который в аптеке потом, после выписки, будут выдавать бесплатные тест-полоски. Это Полина сама сообразила. Глюкометр прибор не дешевый, полоски еще дороже. Так можно же подстраховаться, верно? Именно об этом она и поведала девушке-фармацевту, попросив помощи в выборе.
— Знаете, Лидии Васильевны из льготного отдела уже нет… ну, ладно. Вот к этому прибору рецепты на тест-полоски выдают. И к нему сразу, в коробке, прилагаются десять тест-полосок! Что вам там померить — раз в неделю, вам на пару месяцев их хватит.
— Я ребенку, — сказала Полина, — нам этот десяток на один день.
Ей стало даже немножко стыдно от того удовольствия, с которым она поймала искру испуга в глазах фармацевта. Невинное удовольствие, в котором стыдно сознаться… Хотя кому ее стыдить и за что? Ребенок вскоре уже начнет развлекаться вовсю — полюбит вдруг посреди магазина или на улице громко говорить: «А знаешь, что самое неприятное в реанимации?», или во время сдачи крови в поликлинике, косясь на лаборантку: «Это что, больно? Вот инсулин себе колоть и попасть в сосуд — это больно!» И потом наслаждаться произведенным эффектом.
Купив глюкометр, упаковку полосок и упаковку иголок на первое время, Полина шла домой, вдыхая полной грудью сырой вечерний воздух и испытывая глубокое удовлетворение от проявленной предусмотрительности. «Все-таки я молодец, — думала она, — сообразила, соломку подстелила. Если правильно все организовать, нам будет легко».
6. «Козлова — дурак»
На работе Полину встретили немного испуганно. Спрашивали участливо: «Ну, как ты? Как он?» Старались в ее присутствии не улыбаться, а грустно понимающе вздыхать. На вопросы Полина отвечала: «Нормально», пожимала плечами, говорила: «Ну, что теперь. Ладно. Справимся, что».
— Я рада, что ты так оптимистично настроена, — сказала одна из коллег, осторожно косясь на Полину.
Оптимистично! Собственно, Полина знала, чего они ожидали. Иногда в закрытых интернет-группах родителей детей с диабетом возникали споры о «принятии» заболевания. Говорили о шоке, слезах, бессонных ночах, о вечном страхе… Или о позитивном настрое, что звучало особенно фальшиво. Нет, не так — что раньше всегда звучало фальшиво для Полины. А теперь она склонна была верить в позитивный настрой.
В открытых группах случались обсуждения и поэкзотичней. Время от времени появлялся пост: «Мой ребенок заболел, помогите собрать миллион». На что? — спрашивали родителей. Расходы по этой болезни всем в группе были известны наизусть. Много, но не миллион. На то, — отвечали собирающие, — чтобы снять ребенка с инсулина. Вы с ума сошли? — волновалось сообщество. Инсулин — это жизнь, отсутствие инсулина — смерть. Нет, — отвечали родители, — мы искали и нашли чудесного доктора, он нам обещал. Колоть или не колоть ужасный гормон инсулин маленькому беззащитному ребенку — это выбор каждого родителя. Он шарлатан, — убеждали родителей. Если бы нашелся способ лечения, то это сразу была бы «нобелевка». Ему мешают, его преследуют, — возражали «сборщики», — дайте нам шанс вылечить ребенка! Признаки токсичного сбора, — трубили тревогу администраторы группы, — вот страница мамы, вот пост о сборе — жалуйтесь, жалуйтесь! Что вы за твари бессердечные, — говорили друзья семьи с закрытыми страницами, — она же мать, она страдает, а если бы такое случилось с вами. Але, гараж, — отвечало сообщество, — читайте название группы, здесь это уже случилось со всеми. Звоните в опеку, — с разбегу вклинивалась в общую свару Полина, — звоните в опеку и в больницу этого города, ребенок в опасности. А-а-а, — заходились друзья «сборщиков», — как вы после этого будете смотреть в глаза матери? Нормально буду, — отвечала Полина, — были прецеденты, когда дети умирали в процессе такого «снятия с инсулина»…
Нет, не чувствовала Полина позывов плакать и убиваться. Понимала, что все настроились ее утешать, но помочь ничем не могла. Экие ч-ч-чувствительные! — фыркала про себя Полина. Все, что связано с болезнями детей, — отплакано ею давным-давно. Подробности вдруг начали вспыхивать в голове одна за другой, как вечерние фонари на темной улице.
«Экая ч-ч-чувствительная!» — так говорила «Козлова — дурак», и Полине тогда казалось, что звучит грубовато. «Тогда» — значит, в другой жизни, при другом муже, с другими детьми. Вернее, с одним ребенком. Мишкой.
…Первой из их компании замуж тогда вышла Козлова. Ее мужем стал молодой армянин с уверенным животиком, открывший первый в городе «комок», а точнее, отгороженный прилавком угол большого продуктового магазина, где он торговал видео- и аудиокассетами, блузками и кофтами из ангоры. Округлившуюся Козлову, в сопровождении подруги Нинки, Полина встретила в женской консультации, куда начала ходить за той же надобностью.
— Первый? — спросила Нинка, показывая на живот Полины.
— А какой же? — удивилась Полина, им всем было по двадцать, хотя, возможно, Козлова была еще моложе.
— Ха! У Козловой четвертый!
— Правда, что ли? — Полина повернулась к молчащей Козловой, которая в это время, деловито кряхтя и выгибаясь из-за большого живота, расстегивала сапоги. Тут-то и сказала Козлова свою коронную фразу, выручающую потом Полину во всякий кризисный момент.
— А то! Так еще мать тут взялась за сердце хвататься, страшно ей, видите ли! Экая стала ч-чувствительная, — презрительно фыркнула Козлова, нацепила наконец-то тапки и поковыляла решительной уточкой в кабинет.
— И все девки, прикинь, — сказала со смехом Нинка, — Эльвира, потом Эльмира с Эвелиной, близняшки. Так он мальчика хочет, ну! Козлова на него орет, а он…
— А он что?
— А он «Козлова — дурак» говорит, «Козлова — дурак».
Полина как раз тоже стала чувствительная на почве беременности. Ее муж не говорил ей, что она «дурак», и это вдруг показалось ужасно обидным. Ее муж, он… Ладно, это неважно. За следующие несколько лет Полина полностью утратит способность плакать.
Родила Полина сына Мишку, а через пять месяцев оказалось, что ребенок нездоров.
— Какой ужас! — воскликнула невролог, увидев Полининого сына. — Вы что, не видите?
Нет, не вижу, подумала Полина. А какой он должен быть? Да и педиатр его сто раз смотрела, что не так-то?
Тяжелое состояние, сказала невролог. Полина с сомнением посмотрела на улыбающегося сына. Он как раз дрыгал ножками, пытаясь держать ровно свою большую, слишком большую, по мнению невролога, головёшку. Гидроцефальный синдром. Ой, то-о-чно, сказали родственники, тут в соседнем доме один такой жил, голова как ведро. У твоего тоже такое?
Срочно пришлось ложиться в областную больницу. Через пару дней стало ясно, что никто не будет обсуждать с ней диагноз и перспективы лечения. Может быть, вылечим. Может быть, нет. Да как сказать, по-разному бывает. Ваше дело, мамочка, таблетки пить и уколы делать. Тогда и сложилось где-то глубоко внутри понимание болезни как бесконечного процесса с неизвестным результатом. Роли распределились раз и навсегда, Полинина роль была — лечить. Глагол неопределенной формы, отвечает на вопрос «что делать».
Наверное, в силу возраста Полина все никак не могла толком испугаться. Ребенок как ребенок, вполне себе симпатичный. Дети, которых увидела Полина в неврологическом отделении, по большей части на вид были куда тяжелее Мишки. Некоторых, уже подросших, «мамочки» таскали на руках и убеждали всех, что видят какие-то эмоции на их неподвижных личиках. Но и наличие эмоций не всегда было хорошим признаком. Полуторагодовалая девочка из их палаты совсем не вставала, но всегда улыбалась, и про эту улыбку врач даже сделала запись в карточку, чем страшно удивила всю палату. «Мамочки» дружно решили, что врачи ничего не понимают. Хорошо, что тогда еще не существовало интернета, где мать могла бы найти статью под названием «Микроцефалия» с картинками. Да, щадящее было время. Время, когда у молодой матери было хоть сколько-то передышки, прежде чем диагноз становился окончательно ясен во всех подробностях будущего существования наедине с «особенным» ребенком.
Были дети, сведенные вечной судорогой, не умеющие ни разогнуть руки-ноги, ни говорить, ни даже глотать и только отчаянно следящие глазами за матерями, не отпускающие их от себя взглядом. Был мальчик, воющий день и ночь в отдельной палате с навсегда задернутыми шторами, под надзором полумертвой от усталости бабушки. Ребенка подкинула ей дочь, уехав в Москву то ли на заработки, то ли от всего этого.
В первый раз Полину выписали с эпикризом, где состояние уже было названо «средней тяжести», и назначили пить таблетки. Которых не было ни в одной из двух аптек ее города. Пришлось искать, и, объездив все окрестности, Полина нашла и купила необходимое и очень дорогое лекарство в областном центре. А вернувшись домой, обнаружила, что вместо трех блистеров в коробочке лежит один. Поехала назад.
— Сразу надо проверять, женщина, — сказала ей заведующая аптекой со смоляным начёсом и тяжелыми золотыми кольцами в ушах и на пальцах. — Как теперь определить? Может, ты сама таблетки-то и вынула, могла же!
— Могла, — устало согласилась Полина, опускаясь без приглашения на стул, ноги уже не держали от усталости, — но не вынимала. И не знала, что в аптеке надо проверять таблетки в запечатанных коробках. Я и подумать не могла. И никуда я отсюда не уйду. Буду сидеть.
— Сиди, — пожала плечами заведующая и продолжила беседу с представительным мужчиной в кожаной куртке, наклонившимся к ней через стол с приятной улыбкой.
Полина сидела в углу на стуле, рассматривая густые, аккуратно подстриженные усы мужчины, его крупный, сытый бицепс, обтянутый маслянисто поблескивающей кожаной курткой. Видела, как колеблется нежнейший пух ангоровой кофты на круглом плече заведующей от мужского вкрадчивого шепота. Вдыхала стремительно смешивающийся запах вечерних французских духов и брутального одеколона. Полина так устала, что забыла стесняться своей старой куртки и порванных сапог. Сил на стыд не осталось. И деньги на билеты были потрачены последние. И ужасно, просто ужасно хотелось в туалет. И пока она прикидывала, спросить ли, где заветная дверь, или угрожать им, что сделает сейчас лужу, беседа зашла в такое русло, что заведующая встала, вынула из ящика и раздраженно кинула ей новую упаковку таблеток.
— Да на тебе, г-г-господи, сидит тут!
— Спасибо, — сказала Полина и рванула на автовокзал, в туалет, и быстрей-быстрей домой.
Когда легли в больницу снова через год, «кричащий» мальчик больше не кричал. Теперь он ходил на неверных тонких ножках по коридорам с бабушкой, улыбался, но не говорил. И не будет никогда. Зато и не выл от боли, чему все отделение радовалось вместе с бабушкой. Как же вы смогли? А вот так. Съездили к одной сильной бабке в деревню. Она ка-а-к надавит ему на шею, а он ка-а-ак закричит, как руками замашет и с тех пор вот ходит улыбается. Врачи считают — чудо. После этих рассказов многие начали ездить по экстрасенсам, и Полина тоже. Бабок в деревне еще поди найди, а всяческих эзотериков в стране развелось тьма. Вот и ездили, сами не зная зачем. Почему-то запомнились зимние поездки, неблизкие, по ужасной погоде, с ночевками у недовольных внезапным визитом родственников. Верилось, что поможет.
— Ой, какой же тяжёлый, тяжелый… — с горечью в голосе тянул очередной маг и волшебник, когда выделял в толпе Полину с Мишкой на руках и подходил к ним. Ничего такого уж тяжелого Полина в Мишеньке не замечала, ну, разве что видок еще тот — худой, бледный, с тонкими синими жилками на висках и непропорционально большой кучерявой головой. Но благоразумно молчала. Однажды в такой же странной поездке к экстрасенсам услышала о московской клинике, где больных детей со всего бывшего Союза принимали профессора и кандидаты наук. Бесплатно.
План. Взять билеты на ночной проходящий поезд, выйти на грязном, стылом ноябрьском вокзале, тащить в руках Мишку, одетого в драповое пальтишко и коричневую мутоновую шапку, спуститься в холодное, шумное метро, потом на автобусе и пешком до какого-то переулка. Щупать все время вязаные штанишки, проверяя то и дело — насквозь мокрый или еще нет? Менять мягкую застиранную тряпочку, служащую подгузником, на кожаном диване поликлиники, распространяя вокруг запах теплой мочи. Выкинуть или в пакет? В пакет, дома постираем.
Ухоженная докторша очень делового вида, кандидат наук, наверное, а то и покруче, изучив их карточку, сказала:
— Хватит его уже лечить. Все давно скомпенсировалось. Смотрите, последние полгода голова прибавляет ровно столько, сколько и должна по возрасту. А то, что успело нарасти, к сожалению, не уменьшится. Вот, микстурку успокоительную можете подавать.
И записала рецепт прямо в карточке. Туда же энергично, бисерным почерком расписала по месяцам всю историю прироста Мишкиной кудрявой головушки, чтобы, наверное, даже провинциальным врачам стало понятно. Стало понятно даже Полине. Как все просто, легко, логично, когда картину заболевания тебе расписывает своим бисерным почерком настоящий профессионал.
Рецепт микстуры потом с благоговением переписали в областной больнице и отпустили их с миром как исцелившихся.
Вот как-то так и запомнилось, что болезнь — это нечто долгое, трудное, часто стыдное, когда вечно просишь и причиняешь неудобства. Болезнь — это когда принимаешь близко к сердцу истории всех, кто лежит с тобой в одной палате, но их дальнейшую судьбу не узнаешь никогда. Болезнь — это когда быстро учишься или «благодарить», или жаловаться и всегда все контролировать. А вовсе не то, над чем можно поплакать. В случае с Никитой это еще и не то, что однажды может закончиться благой вестью об исцелении и рецептом успокаивающей микстурки.
7. Освоить территорию
— Вы же понимаете, что расходников на вас не планировали? Область на новых больных не дает, — осторожно сказала заведующая поликлиникой, к которой Полина попала прямиком от детского эндокринолога, отказавшегося выписывать ей рецепт на тест-полоски.
Слава богу, подумала Полина, что мне столько лет. Она широко распахнула глаза, делая их круглей и наивней, и затараторила с энтузиазмом:
— Конечно! Конечно, понимаю! Знаете, что я предлагаю? Давайте я на горячую линию позвоню? Губернаторскую, да? Сразу найдут, вот увидите.
— Что, зачем? — смутилась заведующая.
— Ну, как же! Надо же как-то! А то что они не дают, верно? Да я же не жаловаться! Просто пошевелить систему! Вы не волнуйтесь, я так уже сто раз делала!
— Хорошо, — вздохнула, заведующая и сняла трубку, — выпишите им там…
«Вот именно», — подумала Полина.
Вернувшись домой, она прочитает на форуме в интернете отчетное постановление недавнего съезда врачей-эндокринологов. Одним из пунктов станет предложение как-нибудь все-таки начать закупать лекарства и расходные материалы не из расчета уже имеющихся больных, а с учетом данных статистики по заболеваемости. Волшебный лес и единороги, когда же это кончится!
— Какие-какие полоски вам выписать? — подняв брови, переспросила эндокринолог. — Вы уверены? Хм… для этого глюкометра ни разу не выписывали. Ну, ладно, просите — нам не жалко. И выписала рецепт.
В аптеке пожали плечами. Рецепт выписан неправильно. Где треугольная печать? Полина понеслась назад в поликлинику. Поставила печать. В аптеке еще раз пожали плечами. А почему вам выписали эти полоски? Такие не выдаем и ни разу не выдавали. Что значит, вы «спросили»? У меня? А я вам говорю, выдаем другие. И Полина опять побежала. В поликлинику, за новым рецептом, и домой, за деньгами на другой глюкометр.
Ни капли злости она не ощущала совсем. Ног не жалко. Денег не жалко. Нужны полоски, и ей их дают. Счастье.
Счастья действительно стало вдруг так много, что даже удивляло. Ее делала счастливой любая погода, новые носки, тройка по математике, удавшийся борщ, акция на творог в магазине. Зачастили дожди, похолодало, но и дождь не вызывал обычной осенний хандры, а делал все блестящим и лаковым. Осенние деревья из желтых и красных стали черно-коричневыми, зато выразительными — как китайский рисунок тушью. Полина то и дело останавливалась, чтобы достать из кармана телефон. Как красиво! Фотографии она стала выкладывать на страницу в соцсеть. Ни для чего. Просто так. Люди казались ей теперь удивительно милыми и добрыми.
Придя на первую после больницы тренировку с Никитой, Полина, вместо того чтобы чинно сидеть на диванчике, металась от окна к окну, высматривая в голубом пространстве бассейна знакомую шапочку и оранжевые очки для плавания. Говорили ей родители в детстве: «Не читай так много, зрение испортишь», а она не верила — вот когда пожалела-то, что папу с мамой не слушала. В больнице ее предупредили, что в воде сахар резко падает, и Полина договорилась с тренером, чтобы давал сыну карамельку каждые полчаса. Тренер согласился и теперь подзывал Никиту, разворачивал фантик и протягивал, а тот, как радостный дельфинчик, выпрыгивал из воды за лакомством и сразу же снова нырял. Но, может быть, этого недостаточно? И Полина щурилась теперь в отчаянии, что тренер не усмотрит, случайно отвернется, а на глубине сына настигнет «гипа» и…
— Женщина, вам же сказали! Отойдите от окна, директор запрещает!
Полина объяснила ситуацию торопливо, скороговоркой, не отводя взгляда от воды. Страшно отвлекаться на разговор.
— Ну, диабет, что такого? — И медсестра посмотрела на Полину с сомнением, словно не верила и в диагноз, и вообще в адекватность этой суетливой мамаши. — Основное лечение — диета, что вы переживаете?
«И снова здравствуйте!» — подумала Полина. Откуда ты взялась, поборница правил? Медсестра. Которая ничего не знает об одном из самых распространенных заболеваний на планете. Нет, хуже. Она думает, что знает. Иначе догадалась бы спросить у матери ребенка, чего следует опасаться, на что обращать внимание, как помочь, если вдруг что. Но нет, эта… женщина, имеющая отношение к медицине, видимо, думала, что знает все. Наверняка у нее есть соседка, которая жалуется на сахар, а ей все говорят — меньше сладкого ешь. Ох уж эти пожилые соседки, от жалоб которых все отмахиваются как от безобидного ворчания. Их не слушают родственники, их не слушают врачи, что уж говорить про чужих людей. Впрочем, что она хочет от пожилой медсестры, если педиатр в поликлинике не смогла опознать симптомы и не знала, что такое срочные анализы? Вдохнув поглубже, Полина начала медленно, четко произнося слова и глядя в глаза медсестре не моргающим взглядом, объяснять: про уровень глюкозы в крови, который опасно снижается при тренировках на воде. Про последствия низкого уровня глюкозы. Про сложность подбора дозы инсулина для первой тренировки…
— А что, вы уже на инсулине? — ахнула медсестра.
— Что значит «уже»? Это диабет первого типа. Дети всегда изначально инсулинозависимы. Он же не старушка, — сказала Полина с вызовом пожилой медсестре. Она отдавала себе отчет, что такая интонация — сама по себе насилие, что сейчас ее четкий, методичный голос размазывает по стенке не вовремя сунувшуюся к ней медсестру. Что ж, она этого и хотела. Пусть те, кто имеет дело с ее ребенком, знают и диагноз, и основы первой помощи. И пусть видят, что у этого милого ребенка есть мать, которая может быть не очень приятной… Полина стала замечать за собой странные вещи — она больше не боялась показаться скандальной, или глупой, или странной. Ее требования к жизни чудесным образом сузились до нескольких… да нет, даже до одного пункта — дайте мне то, что положено, и скандала не будет. Это была ее личная маленькая война с невидимой болезнью.
— Но вы все-таки от стекла отойдите, директор же запрещает, — сказала медсестра, спасаясь бегством. А Полина опять приникла к окну, провожая взглядом знакомую шапочку.
8. Ужасные Истории
Ее главным делом, ее страстью стало — соблюдать. Взвешивать, подсчитывать, проверять гликемический индекс продукта, измерять, записывать в специальный «Дневник самонаблюдения». Как же хотелось сделать все идеально! Она всем докажет, что «медовый месяц» — период, когда еще кое-как работает своя поджелудочная, когда еще худо-бедно вырабатывается свой инсулин, может длиться год, а то и два! Никаких вольностей с едой, точность до грамма — вот наш девиз. Хорошо еще, что сын такой достался — сила воли железная. Ни конфеточки, ни пряничка, сам следит за сахаром, огорчается до слез, стоит только ему повыситься. Семь миллимоль — уже неприятно, восемь — слезы, требует срочно звонить эндокринологу в областную больницу.
— Что мы делаем не так?
— Восьмерка хороший сахар для вас, успокойтесь!
— Хотелось бы пять. Пять с половиной…
— Ну, правда, успокойтесь уже. Пять — норма здорового человека, для вас такой показатель опасен, дети легко уходят в «гипу».
Нет-нет-нет, они добьются, они докажут. И потом, есть же положительные примеры. Но добраться до положительных примеров можно было только через Ужасные Истории…
Ужасными Историями был полон интернет. Не какая-то там желтая пресса, а самые настоящие закрытые форумы для родителей больных детей. Дети отказывались контролировать уровень сахара и обрастали тяжелыми осложнениями, как пустыри крапивой. Дети забывали уколоться или, что самое страшное, поесть после укола. И вот там, в комментариях, встречались прекрасные примеры, что-то вроде: «Болею уже 20 лет, комы ни разу не было, осложнений минимум, сахара держу ровными». Но в настоящее отчаяние Полину привел рассказ мамы девочки с сахарным диабетом, переехавшей ради своего ребенка в одну из северных стран.
— Представляешь, там все дают, — плакала Полина, — там тест-полосок сколько хочешь, там даже сок безуглеводный в каждом магазине, там личный куратор по диабету у каждого болеющего ребенка. Они там нужны! Представляешь, там государству нужны собственные граждане… Пусть маленькие, пусть больные, но с таким подходом… поехали, а?
Муж только мрачнел и вздыхал. Он не мог предложить им переезд в заветную страну чудесной компенсации.
— Как бы так сделать, чтобы его никогда не коснулся дефицит лекарств или тест-полосок, — металась Полина.
— В медицинское училище его отправь, — говорил муж, — будет в медицине, все полегче.
И Полина носилась с новой идеей… до тех пор, пока ей не рассказали про медучилище. Однажды она повезла на осмотр собаку, и в обед, как обычно, позвонил сын. «Коли пять, ешь восемь», — привычно ответила она и поймала взгляд ветврача Людмилы.
Выяснилось, что у нее тоже ребенок с диабетом, дочь. Заболела маленькой, необходимость режима переживала тяжело, подъедала неположенные сладости, обманывала — ребенок еще совсем была — хотелось конфетки, и в результате к девятому классу появились все возможные осложнения. Рук и ног уже почти не чувствовала, зрение сильно упало, ну и много всего. Поступила в медучилище. Так вот, преподаватели и слышать не хотели о ее болезни. Считали, что она должна учиться в равных условиях со всеми. Не отпускали даже на обед, пока не ответит пропущенные темы. От этого сильно рос сахар, несколько раз она попадала в реанимацию уже в коме и, соответственно, пропускала и следующие темы тоже. Выходила, приступала к учебе, и все начиналось заново. «Не пойдешь обедать, пока не ответишь». — «Мне надо поесть!» — «Не требуй к себе особого отношения!». Дочь не говорила матери о том, что происходит. А выяснились все подробности, когда преподаватели передали дело ее дочери в комиссию по делам несовершеннолетних за пропуски уроков.
— Я сидела и на все, что зачитывала мне инспектор, все мои и дочкины «прегрешения», нервно смеялась, — рассказывала Людмила, — инспектор злилась, а потом крикнула, что я вижу во всем этом смешного, я же не выполняю свои родительские обязанности. Тут я и рассказала о комах, о реанимации, о том, что именно они называют «прогулом по неуважительной причине». Что из больницы дочь выходит слабая, еще бы — после комы, а ее гонят сдавать зачет по физкультуре, выкидывая на ее глазах справку врача об освобождении. Что не пускают ее на перерыв тогда, когда ей нужно померить сахар, сделать укол, поесть, и тем самым загоняют ее в новую кому. Слава богу, инспектор тогда так наехала на этих горе-учителей, что они притихли до конца учебы.
— А потом? — спросила шокированная этим диким рассказом Полина.
— А потом, — печально усмехнулась Людмила, — она закончила учиться, и на работе все стало еще хуже. Во многие места просто не берут, им больные не нужны. А куда берут — грузят в три раза больше, чем на здоровых, чтоб доказала, что не зря тут зарплату получает. Льгот — как медику — никаких. Льготы, может быть, у врачей есть, не знаю. А медсестры… они никто. Инсулин дают, полоски через раз по одной коробочке. И в Москву за большой зарплатой ее работать не отправишь, как она одна-то?
На взволнованный пересказ всех этих ужасов муж пожал плечами:
— Не забывай, она девочка. К парням другое отношение.
А Татьяна в этот рассказ вообще не поверила, очень уж все дико звучит. Ее сын пока учился в школе, поиски работы его еще не коснулись.
Да, Ужасные Истории пугали Полину. Все они крутились в голове, мешая спокойно выдохнуть. Все были правдой. Как дети падают на улицах, потому что резко снижается сахар. Как прохожие в лучшем случае вызывают «скорую», если ребенок маленький, но могут и не вызвать, если сознание потерял подросток, — думают, что наркоман, и не считают нужным помогать «отбросам общества». Но и доставление ребенка в больницу ничего не решает. На форуме девушка рассказала, что, попав с улицы в больницу и чудом очнувшись, она только тогда и смогла им рассказать о диагнозе и попросить капельницу. «Какая у вас татуировка интересная, — сказала ей медсестра, вводя иглу — мы все смотрели и гадали, что она означает?» На руке у девушки была жирным шрифтом вытатуирована надпись «I have diabetes» — для таких вот как раз случаев. Последнее, что догадываются сделать медики, — это измерить уровень сахара в крови. У Никиткиного самого лучшего друга, из новых — больничных — знакомых, именно так и обнаружили диабет. Его мама рассказала Полине, что сыну стало плохо, его привезли в больницу и поставили диагноз «отравление». Несколько часов капали раствор глюкозы, и чем больше капали, тем хуже ему становилось. Началась рвота из-за интоксикации организма. Но глюкозу продолжали капать — «лечили». Пока не появился характерный запах ацетона, да и тот заметили не медсестры, а случайно зашедший врач из реанимации.
— Не думай о плохом, что ты себя изводишь, — выговаривала ей Татьяна. И тогда Полина начинала еще тщательней взвешивать всю еду, еще строже следить за диетой и уровнем сахара. «Не допущу, — думала она, — не допущу!»
Счастье, поселившееся в каждой минуте жизни, не оставляло Полину. Хорошо, радостно было всё. Готовить, спать, ходить в кино, выводить собаку в сырость и холод, сушить промокшую обувь, проверять дневник с двойками. Интересно, когда интернет-гуру советуют научиться радоваться каждому мгновению, они такой способ имеют в виду? Потому что иначе — как?
Свой способ борьбы Полина нашла и с Ужасными Историями. Даже два способа. Во-первых, надо усилием воли понять, что Ужасная История случилась не с тобой. Вероятность того, что история рассказана правдиво, со всеми нюансами, имеющими значение, — нулевая. Вероятность того, что такое случится и с тобой, тоже — кто предупрежден, тот вооружен. Во-вторых, Полина научилась искренне говорить: «Спасибо, Господи, что это!»
9. Деда Мороза нет
Периодически классный руководитель Никиты звонила Полине, чтобы сказать, как сильно изменился Никита. Нет, он не стал учиться хуже. Но сильно отдалился от одноклассников. Сорвал открытый урок по Новому году, заявив, что Деда Мороза не существует. В общем, стал саркастичным не по возрасту. «У него и жизнь не по возрасту, — ответила на это Полина. — Этот ребенок каждый день делает сам себе по семь уколов минимум, а чаще девять. И пять раз сам у себя берет кровь из пальца на анализ. Да-да. Прокалывает палец до крови. Каждый день, и теперь так будет всегда. И на каждый день рождения кого-то из одноклассников, когда раздают конфеты, он их не ест, а приносит домой, чтобы отдать маме, папе и брату. Или раздает одноклассникам. Вы думаете, легко отказаться от конфет? И он не ходит на праздники, не получает новогодних сладких подарков в школе, а когда весь класс собрался идти в кафе, его даже и не позвали. Наверное, просто испугались. Он бы и не пошел, он дисциплинированный мальчик, но ведь и не позвали! Когда вы думаете, что он слишком злой, это высокий сахар. Когда вы думаете, что он невнимательный, отстраненный и сонный, — это низкий сахар. Махровый индивидуализм отныне наш путь, дорогая Тамара Борисовна».
Кстати, спасибо Тамаре Борисовне, напомнила о приближении Нового года. Пора было определяться с «картой вин».
— Никит, мы же с тобой мясо любим? — заходила издалека Полина.
Никита пожимал плечами.
— А креветки? Рыбку соленую? Салат из крабовых палочек? Икру?
Никита не знал. Он последнее время совершенно не хотел есть. Съедал все взвешенное и подсчитанное, что ставила ему на стол Полина, и никогда ничего не просил. «У меня иммунитет к голоду», — печально говорил он.
— А мандарины? Много мандаринов. Хочешь?
Да, мандаринов он хотел. В конце концов, на одну хлебную единицу можно было съесть целых полтора крупных мандарина или два маленьких. Ох, и наедимся!
Стол, надо заметить, намечался неплохой. Праздничный. Орешки еще туда можно добавить, горький шоколад. Непривычно, конечно, без горы шоколадных конфет и тортика. Но зато не так, как у всех. Махрово индивидуально. За час до боя курантов Полина с Никитой легли спать. Деда Мороза нет, и встречать Новый год мы не хотим, сказали они папе и Димке.
Год начался тихим белым утром в пустом парке, только Полина с мужем, Никита и Димка. И еще сонный сторож большой деревянной, ярко раскрашенной горки, который выдал им две «ватрушки» по сто рублей за каждую и опять ушел в свой фургончик спать. Димка радостно поскакал вверх по ступенькам, и Никита, немного повыпендривавшись — Деда Мороза нет, радости нет, с горки катаются только глупые дети, — полез вслед за ним. И дальше все было так шумно и буйно, что Полина чуть не отморозила себе пальцы, снимая это на телефон. Уходили мокрые, довольные, ничего не загадывая на завтра. Может быть, пойдут еще, а может быть, мультики целый день — как захотят.
А с первыми школьными днями «медовый месяц» Никитиного диабета окончился. Сахар резко взлетел вверх — не осталось больше ни капли собственного инсулина. С момента выписки прошло ровно два месяца.
— Ну, может, оно и к лучшему, — сказала им врач, — расслабьтесь теперь и кушайте больше. Главное, коэффициент правильно подобрать — соотношение еды и дозы.
И они расслабились. Индивидуалистами быть уже научились, будем теперь учиться жить, как все, сказала Полина.
Чего хотим? Поездки. Торты. Бегать во дворе с ребятами. Ходить одному на тренировки. Колоть инсулин в кафе. Всегда носить с собой сумку с соком. Готовиться поступать в медицинский институт на врача-эндокринолога.
Это план. А там как бог даст.