Главы из романа
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2022
Олег Раин — детский псевдоним писателя Андрея Щупова, члена Союза российских писателей, автора нескольких десятков книг и многочисленных публикаций (статей, рецензий, обзоров) в периодической печати. Андрей Щупов — лауреат премий «ДЭМ-92» и «Заветная Мечта», П.П. Бажова и В.П. Крапивина, премии Ивана Ефремова и др. Роман «Башня» отмечена премией им. Сергея Михалкова.
1. Алиса
(За 165 дней до катастрофы)
Я встретил ее в Год Ежика — в конце апреля, когда парки и улицы окутались салатным дымком, когда тут и там пошло вспыхивать зеленоватое пламя молодой травы. Крохотными питьевыми фонтанчиками древесные листья пошли распускаться так быстро, что в близости летнего пожара сомневаться уже не приходилось.
Двое крепкогрудых ребят из враждующего с нами района загнали меня на территорию интерната для слабовидящих. Ребятки, понятно, рассчитывали на другое, но эти дворы я знал лучше, да и бегал неплохо — вот и сумел оторваться, а оторвавшись, проскользнуть в дыру в заборе, о которой они не догадывались. Наш преподаватель по изо, премудрый Эсэм, учил нас работать кистью и языком. В том смысле, что красота и доброе слово, по его глубокому убеждению, ежедневно спасали и спасают наш встопорщенный мир. Наверняка доброе слово могло спасти и меня, но вот как-то не родилось оно, не прозвучало в нужный момент и в должной тональности. Вместо этого обоим преследователям я успел нанести небольшой телесный урон, так что поиски свои, можно не сомневаться, они с рвением продолжали. Но искали, скорее всего, в другом месте, а потому я тихо и мирно торчал на верхушке своего любимого клена и ностальгировал.
Налево от меня угадывалась пегая крыша школьного здания, справа, если привстать и вытянуть шею, можно было углядеть краешек моей родной пятиэтажки. Конечно, дерево — не Башня, но и здесь я чувствовал себя вполне комфортно. Тем более что забраться сюда было делом трех секунд, да и дерево выбрал не случайное — оно даже имя собственное имело — Костыль. Возможно, не самое симпатичное, зато точное. Был этот клен очаровательно кривым и прямо-таки созданным для того, чтобы давать приют многочисленным древолазам. Располагался он на краю стадиона, принадлежавшего интернатовской ребятне. То есть раньше-то здесь все было общим — и двор, и беговая дорожка, и турники с окружающими деревьями; заходи, кувыркайся, в песочнице калачи выпекай. Мы и заходили — в ляпы поиграть, на великах погонять, мяч попинать с интернатовцами. Они хоть и прозывались слабовидящими, а игроками были отменными — и по мячу попадали вполне точно. При этом никто никому не мешал, нормально дружили, буднично дрались — все как положено. Но потом началась эра заборов — и пошло-поехало! Прямо как вирусное заболевание по городу прокатилось. Сначала в соседнем дворе огородили стоянку для автомашин, потом наша школа окольцевала себя изгородью, а после очередь дошла и до интерната. Люди словно с цепи сорвались — огораживали себя, чем только можно. Конечно, до поры до времени спасали появляющиеся тут и там лазы, но и заборы, надо признать, год от года росли и крепчали.
Славка, мой первый друг, считал, что виноваты во всем машины. Гаражей-то нехватка — вот и затеяли строить кругом парковки. Улицы — для машин, дворы — для машин, и вся наша жизнь — опять же для них! Вот и нагородили стен да заборов. Сам я, правда, полагал, что главные заборы проросли в наших головах. Детские сады, палисадники — ладно, но ведь громоздили-то эту чепуховину повсюду! Уже и перемещаться по городу стало невозможно. Чего ради паркур-то зародился? От фильмов французских? Ага, как же! Просто достали все эти бесчисленные ограждения, частоколы да стены. Оттого и уличных трейсеров тот же Славка справедливо именовал борцами за городской безвиз. Красиво, да? Он и сочинение как-то накатал: «Город — как безвизовое пространство!» Лера Константиновна, наша русичка, обалдела. Сначала двояк ему вкатила, потом перечеркнула — поставила пятерку. Но то ли засомневалась, то ли испугалась собственной отваги — вывела в итоге четверку — с нелепым таким минусом.
Ну, а пример «вездесущих заборов» я наблюдал и в метро, и в школе, где на лавочках и у стенок люди стыли изваяниями, уткнувшись в смартфоны, по уши увязнув в виртуальных болотах, прячась от мира за цветными экранами и вакуумными наушничками. Я и во сне как-то увидел странную такую картину: мраморная фигура с телефоном в руках — за могильной оградкой. Что-то вроде памятника! Про сон этот я рассказал Славке, и он тут же выдал экспромт:
Пока я ем, я глух и нем,
А с телефоном — нет меня!
Живу я, спросите, зачем?
Но бобик сдох! И жизнь — фигня!
Славка вообще был мастером поприкалываться да поупражняться в красноречии. Уж он-то, в отличие от меня, нужное слово для сегодняшних моих недругов наверняка бы нашел…
В общем, сидел я на любимом своем клене и вспоминал прежние беззаборные времена. Беззаботно-беззаборные, я бы сказал. Сидеть было удобно: верхушку-то клена когда-то спилили, вот дерево и обмануло судьбу — стало разом расти вправо и влево, образовав роскошную развилку. За что и получило прозвище «Костыль». Кто сюда только не взбирался — и мелкота, и старшаки из выпускных классов, и даже некоторые продвинутые взрослые. Боками да спинами ребятня отшлифовала древесный ствол до блеска. Да и дерево — словно специально для нас — пластилиново приминалось и изгибалось, становясь еще более широким и удобным. Хочешь — сиди, а хочешь — лежи, красотища! При этом весь интернатовский дворик просматривался с этой позиции превосходно, и, позевывая, я наблюдал, как из подкатившего к крылечку автобуса выбирается очередная порция гостей. Может, мероприятие у них какое затевалось, а может, просто подвозили деток, что жили вне учебного корпуса. Детей я немного жалел, но этак отстраненно, почти по-философски. Я-то на сегодня уже отучился, заслужил право на отдых, — этим же, привезенным, судя по всему, еще предстояло изнемогать от учительских голосов и духоты школьных классов…
Девчонка, что не пошла к учебному корпусу, а спряталась за автобус, сразу привлекла мое внимание. Удрала — и пусть, мое-то какое дело, но что-то мне показалось странным уже тогда. Очень уж медленно она перемещалась — мелконькими такими шажочками. А добравшись до края беговой дорожки, и вовсе споткнулась о бетонный бордюр, едва не упала. Это показалось мне любопытным, и я даже немного переместился на дереве, чтобы ветки с распускающейся листвой не загораживали занятной картины.
Между тем девчонка продолжала свое странное движение. Шагая по земле, несколько раз опускалась на корточки, шарила по траве ладонями, точно что-то искала. Я так и решил про себя: потеряла какие-нибудь очочки или брелок — вот и пытается найти. Лица на таком расстоянии я рассмотреть не мог, но фигурка у нее выглядела вполне спортивной, что не очень-то вязалось с ее лунной походкой. А в общем — ничего выдающегося: каштановые, коротко стриженные волосы, темные джинсы, белые кеды. Разве что курточка забавная — ослепительно желтая, точно слепленная из цыплячьего пуха. Мои одногодки такое уже не носили. Впрочем, девчонки — в любом возрасте девчонки, каких только хитонов-халатов на себя не цепляют. Вот и эта беглянка цыплячьего наряда, похоже, ничуть не стеснялась.
Очень скоро созерцать эту потеряшку мне наскучило, и я перевернулся на спину. Как я уже говорил, верхушка у клена отсутствовала, и, следовательно, никаких веток надо мной не было. Я мог беспрепятственно щурить глаза и следить за проплывающими надо мной облаками. Большая часть их лепилась в каких-то чудовищ, и монстры эти без устали наплывали друг на друга, беззвучно рвали когтями и клыками, пожирали широко распахнутыми ртами, давили тушами. Подобием всадников из них прорастали неведомые твари — с черепами вместо голов, с рогами и безобразными конечностями.
Возможно, нормальный человек на моем месте видел бы какие-нибудь цветы, улыбающиеся физиономии и прочий счастливый бред, но я на свой счет не обольщался. Зайчиками-попрыгайчиками и прочими пушистыми чебурашками я переболел еще в детском саду. И к фильмам, и к играм сразу перешел вполне серьезным, если не сказать — суровым. Отчего так вышло, понять было сложно. Вроде и не очень кусала меня жизнь, но вот как-то не получалось улыбаться на каждом шагу. Неудивительно, что, едва появившись в нашем классе, Славка Ивашев с ходу выдал мне кличку Угрюмый. Он вообще, как выяснилось, наделен был даром давать меткие прозвища. Вот и меня заклеймил. Какое-то время я не обращал на это внимания, но Славка — он ведь тот еще перец — умел все красиво подать, так что липучие его словечки спустя короткое время подхватывал весь класс, а позднее и вся школа. «Шикардос», «хэйтяра», «клещеногий», «альбатряс» и «челоцефал» — весь этот словесный изюм сыпался из него, точно из рога изобилия. Лера Константиновна, наша русичка, как-то пыталась ему выговорить за искажение родного языка, так он ей целую речь задвинул — про сильные и слабые стороны всемирной лексики, про уместность ее обновления, про способность языков к самоочищению и прочие дела. Короче, пришлось нашей Лере Константиновне смириться, а вот я со своей кличкой мириться не собирался. Со Славкой мы тогда жутко подрались, а после помирились и поняли, что прямо-таки созданы для того, чтобы дружить вечно…
— Эй!.. Тут кто-нибудь есть?
Голос был девчоночий, и, отвлекшись от завораживающей облачной кутерьмы, я скоренько перевернулся на живот. У дерева стояла девчонка — та самая, что слиняла из автобуса.
Я открыл было рот, чтобы ответить, но поперхнулся. Потому что обалдел от ее глаз. Точнее — от ее взгляда. Она смотрела вверх — вроде бы на меня, но отчего-то я сразу понял, что меня она НЕ ВИДИТ. И облаков не видит, и забора, и кленового дерева, которого касалась сейчас руками, — вообще ничего не видит! Озарение оказалось настолько неожиданным, что я чуть было не задохнулся.
— Ты там прячешься? От кого?
Она не видела меня, но слышала. Или чувствовала! Я сипло раскашлялся. Горло вытолкнуло какой-то хриплый звук, и лицо девочки тут же страдальчески напряглось.
— Ты… Ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
Я даже не сумел разозлиться на нее. Потому что… Ну, не знаю… Что-то стряслось со мной. Что-то жуткое и необычное. И та фантастическая глупость, которую она сейчас изрекла, — про «плачешь» и «обидел», даже не показалась мне глупостью. Конечно, никто меня не обижал, и плакать я не собирался, но точно кто сдавил мои глазные яблоки и крепкой пятерней ухватил за кадык. С оторопью и ужасом я почувствовал на своих глазах постыдную мокроту! А потом вдруг осознал, что девчонка под деревом, это чудо в перьях, не способное различить сидящего меж веток пацана, в один миг стала для меня дорогим и близким существом. Я не мог этого связно объяснить, но, если бы она сказала «прыгай», я, не задумываясь, сиганул бы вниз. Рыбкой, не группируясь, прямо головой в землю. Но вместо этого она произнесла совсем другое:
— Можно я к тебе залезу?
— Хмм… — я все-таки справился со своим голосом и судорожно задышал, приводя психику в норму. — Конечно. Только ты это… Осторожнее.
Она гладящим движением провела ладонью по древесной коре. Я понял, что она ищет опору.
— Меня зовут Алиса, — она беззащитно улыбнулась. — Ты поможешь мне?
— Конечно, — я потрясенно кивнул. Ну как я мог ей отказать?
2. Год Ежика
— Ты знаешь, что мы живем в Год Ежика?
— Ежика? — я озадаченно нахмурился. — Разве у нас сейчас не Год Собаки?
— Год Собаки — это по китайскому гороскопу, — Алиса на секунду задержалась, точно собиралась оглядеться, но не оглянулась — снова повела меня дальше. Или это я ее вел? Даже не знаю, что тут больше соответствовало истине, но мы шли с ней под ручку — прямо сладкая парочка! Ни с Улькой, ни с Лариской я так не ходил, а тут все получилось само собой. Алиса ищущим движением нашла мое плечо, а потом легко и просто взяла под руку. Смешно бы я выглядел, если бы стал отбрыкиваться!
— Гороскопов — их много, — продолжала она свою лекцию. — Японский, зороастрийский, кельтский. А еще есть гороскоп древних Майя, есть гороскоп друидов.
— Ничего себе! А российского ничего нет?
— Есть, конечно. Старославянский гороскоп, а точнее — годослов. Кстати, очень похож на зороастрийский, хотя количество знаков в них разное. У японского — двенадцать, у старославянского — шестнадцать, а у зороастрийского — целых тридцать два.
— Чем же они похожи?
— Да вот — животными и похожи. Например, по старославянскому сейчас тоже Год Ежика, но Ежика Свернувшегося.
— Почему — свернувшегося?
— Такой уж у нас славный календарь. В нем звери не просто называются, а еще и характеристики свои имеют. Например, Год Жемчужной Щуки — правда здорово? Или — Год Крадущегося Лиса, Шипящего Ужа, Огненной Векши.
— Векша — это, кажется, белка?
— Правильно! А еще есть Прядущий Мизгирь.
— Вот Мизгиря не знаю, — признался я. — Хотя если прядет… Паук, что ли?
— Умница! — похвалила Алиса, и я ощутил, что краснею. Вообще это был странный разговор: малознакомая девчонка несла всякий вздор, а я слушал и млел, развесив уши. Вот бы на уроках так получалось! Но там я, как ни пыжился, в основном спал или занимался чем-то посторонним. А вот Алису я слушал. Прямо с каким-то щенячьим восторгом. И не мог понять, в чем тут дело, — то ли в ее голосе, легко перескакивающем от ликующих нот к бархатистому полушепоту, то ли в глазах, в которые я боялся заглядывать, но к которым вновь и вновь возвращался — точно к загадочному магниту…
— В нашем годослове все звери симпатичные, — продолжала образовывать меня Алиса. — Златорогий Тур, Притаившийся Лют, это волк по-нашему, Жалящий Шершень. Даже Жаба у нас и та не простая, а бородатая.
— Бородатая? — я хохотнул. — А что, мне нравится! Жаль, дракона нет, тоже серьезный зверь.
— Серьезный?
— Ну, да, если верить сказкам, сколько богатырей с этими рептилиями махалось. Вот всех и извели — даже места в годослове не осталось, — я пнул банку, лежавшую у Алисы на пути. Угодил точно в калитку — прямо как в футбольные ворота. Жаль, Алиса не могла оценить. Зато оценил пузатый дядечка, как раз выходящий через калитку. Покачав головой, он что-то собрался мне сказать, но, рассмотрев мою спутницу, деликатно промолчал.
— Слушай, а я кто — по этому самому календарю?
— Древнеславянскому?
— Ага.
— Ну, если ты родился в две тысячи третьем, могу тебя поздравить.
— С чем? С Жуком Рогатым или Кошкой Облезлой?
— Да нет же, ты, Антош, у нас — Парящий Орел!
— Ого! — я и впрямь удивился. — Ничего! Нормальный такой знак.
— Правильнее говорить — тотем. Мне он тоже нравится. Мы ведь с тобой одногодки. А орел не терпит диктата — живет по своим особым законам. А еще это высота, мудрость и зоркий глаз… — Она замолчала, и я тоже ощутил неловкость. Сложно тут было что-то комментировать.
Мы неспешно двигались по улице. Алису я держал под руку, и белой своей тросточкой она не пользовалась — повесила на локоток — словно и забыла. А ведь мы специально возвращались к автобусу — за этой самой тростью. Точнее — не мы, а я. Алиса-то светиться лишний раз не рискнула — знала, что ее тут же «арестуют» и препроводят в интернат. Там у них конференция какая-то проходила — по защите животных. Шестая или седьмая по счету — вот Алиса и решилась на побег, устала сидеть да говорить одно и то же. Видимо, и трость ей иногда хотелось нарочно где-нибудь оставить — пусть недолго, но побродить в «свободном полете». И, кстати, удавалось ей это совсем неплохо: шагала она совсем не так, как в парке, — вполне уверенно, лишь временами притормаживая перед бордюрами и на перекрестках. Похоже, все эти препятствия прочно сидели у нее в памяти, все равно как в GPS-навигаторе. И в помощи моей, как я убедился, она совсем не нуждается. По крайней мере, в этих кварталах Алиса ориентировалась довольно неплохо.
— Чего же мы отказались от своего гороскопа? — попытался я отвлечь ее от невеселых мыслей. — Жили бы себе и дальше под славянскими тотемами.
— Мы много от чего отказались, — тихо сказала Алиса. — С этими календарями вообще сплошная путаница. Когда-то наш славянский календарь начинался с 20 марта — дня весеннего равноденствия, но царь Иван III взял и перенес начало нового года на 1 сентября.
— А что, вполне логично. Школа, начало учебного года.
— Это мы сегодня привязываем все к учебе, а тогда логичнее было начинать год со дня весеннего равноденствия: просыпалась природа, становилось тепло, люди начинали пахать, сеять.
— Но мы-то сейчас Новый год и вовсе 31 декабря празднуем.
— Правильно, это уже Петр I распорядился — разом поменял и дату, и летоисчисление.
— А смысл?
Алиса пожала плечами.
— С царским указом не поспоришь. Зато теперь у нас целая куча гороскопов; какой хочешь, тот и выбирай.
— И чего нам ждать от Года Ежика?
Она чуть улыбнулась. Как мне показалось — не очень весело.
— Символ Ежика — это иголки, так что зверек может и уколоть, и поранить. Именно в этот год произошла Чернобыльская авария, а потом затонул теплоход «Адмирал Нахимов». А еще раньше на Маршалловых островах взорвали водородную бомбу — самую мощную по тем временам. Эти красивейшие места до сих пор непригодны для жизни.
Я нахмурился. Куда-то не туда сворачивал наш разговор — в какие-то и впрямь колючие темы.
— Слушай, хотел спросить, — я лихорадочно подбирал нужные слова. — Ну, вот ты сейчас идешь — и даже не спотыкаешься. Наверное, это трудно? Долго тренироваться нужно?
— Хочешь попробовать?
— Как это?
— Да очень просто. У меня и повязка с собой есть. Наденешь себе на глаза, возьмешь меня за плечо — и пойдем, как кот Базилио с лисой Алисой.
Я посмотрел ей в лицо. Она ничуть не шутила.
— Да ты не бойся, я отлично тебя доведу.
— А что прохожие подумают?
— Неужели тебя, Парящего Орла, это всерьез беспокоит?
Я даже головой крутанул. Как она уела-то меня! Будто и впрямь таких, как я, должно волновать мнение окружающих. Тем более — сама-то она каждый день так бродит! И ничего, похоже, не боится…
Уже через минуту мы шагали по черной, беспросветной улице. Правая моя рука лежала на плече Алисы, и плечо это было обнадеживающе горячим. Гудели машины, звучали чужие голоса — все это сбивало с толку. Ноги отказывались шагать, и, если бы не советы Алисы, не ее плечо, я бы с места не сдвинулся. Сначала мы едва передвигались, потом дело пошло чуть быстрее: я стал наконец-то различать свои шаги и шаги Алисы. Ну, и первое одеревенение потихоньку спало.
— А с интернатом для слабовидящих мы давно дружим, — рассказывала моя спутница. — Обмениваемся дисками, самодельными стенгазетами, форумы с конференциями проводим. Иногда — прямо у них на стадионе затеваем уроки «Белой трости». Все равно как сейчас с тобой.
— А кто участвует?
— Да все, кто пожелает! Одного круга обычно бывает достаточно, чтобы человек что-то стал понимать.
— Сравнила! По улицам-то — куда сложнее.
— Это правда, сложнее. Но и мы ведь с тобой — не ежики какие. Парим высоко, не падаем.
— Да уж — не падаем… — Я тут же споткнулся, едва не загремев на тротуар. Одну ногу поднял слишком высоко, зато второй тут же зацепился за какую-то каменюгу.
— Это брусчатка пошла, — осторожнее! И трость старайся слушать, она все подскажет.
— Кому-то подскажет, а кого-то накажет, — неловко пошутил я, и Алиса немедленно меня похвалила:
— Ты молодец! Стихи я тоже люблю.
Стихи я никогда особенно не любил, но возражать не стал. Вместо этого постарался удвоить внимание. Теперь и мне удавалось различать на фоне наших шагов и гула моторов звонкое перестукивание ее трости. Кажется, это и было самым главным — чем-то вроде компаса и путеводной звезды. Легкое шуршание палочки по камням — слева направо и обратно. Совсем как у автомобильных дворников. Пара маятниковых движений — и начинаешь видеть дорогу. Ну, а тут — дорогу начинаешь слышать в буквальном смысле слова. Камешек, скомканный целлофан, поребрик — главное, слушать и не отвлекаться. А не услышал — твои проблемы. Кувырок через голову и сальто-мортале на потеху публике…
Я сухо сглотнул, заставив себя переставлять ноги более ровно. И все равно казалось, что взбираюсь по крутой лестнице, колени непроизвольно подрагивали — со стороны я наверняка напоминал неумелого клоуна.
— Слушай, а почему так называют — дни «Белой трости»?
— Потому что белая трость — это символ незрячего человека, — объяснила Алиса. — У нас даже есть свой день — 15 октября. Он так и зовется — международный день «Белой трости».
— Прямо как 8 Марта.
— Ага, только про наш день мало кто знает, — отозвалась Алиса. — Хотя и появился он почти сто лет назад.
— Ого!
— Ну, да, в 1921 году в британском городе Бристоль жил фотограф по имени Джеймс Биггс, который после несчастного случая потерял зрение. Только сидеть дома он не хотел и начал учиться ходить по городу с тростью. А однажды понял, что на черную трость никто не реагирует — ни прохожие, ни водители. Тогда он и выкрасил ее в белый цвет — нарочно, чтобы все видели и обращали внимание.
— И получилось?
— А как ты думаешь? Теперь это удостоверение слепцов всего мира.
— По-моему, у нас про это ничего не знают.
— Пока да, но со временем все наладится. Да и нас постепенно вооружают — вместо тросточек снабжают ультразвуковыми датчиками. Правда, правда! — уже есть такие — либо на руках, либо в ботинках.
Я вновь споткнулся и едва сдержался, чтобы не выругаться.
— Да-а, мне такой датчик точно не помешал бы.
— Между прочим, у китайцев тоже есть интересная традиция. Правда, связанная не со зрением, а с другими вещами. Они ходят по улицам задом наперед и при этом беспрестанно хлопают в ладоши.
— Это еще зачем?
— Таким образом, они считают, что отпугивают смерть и отматывают время назад.
— Ничего себе!..
Капля пота зависла у меня под носом. Не удержавшись, я смахнул ее ладонью и на миг выпустил плечо Алисы.
Хоп! Рука потянулась вперед, но плеча не нашла. Да и тросточка больше не стучала по асфальту. Я не слышал ни ее шагов, ни костяного шороха палочки о дорожное покрытие. Жаркая волна омыла лицо, я растерялся. А секундой позже на смену растерянности пришло веселье. Вот же хитроманка! Наверняка решила меня проверить!
Проще простого было скинуть повязку, но это означало бы верное поражение. Шагнув вперед, я поднял обе руки, пошарил в воздухе. Никого и ничего. Значит, Алиса не просто переместилась, а постаралась сделать это максимально бесшумно. Медленно, словно вращая неповоротливый локатор, я повел головой. Елки зеленые, шумело и справа и слева, вычленить что-либо из этого звукового салата было адски сложно… Кто-то вздохнул за моей спиной, и я тоже вздохнул — наконец-то! С внутренним ликованием развернулся и ухватил чьи-то плечи.
— Молодой человек! Вы с ума сошли!
Повязку все-таки пришлось сорвать. А после и отдернуть руку от перепуганной женщины. Мы стояли практически на перекрестке, и, кажется, она собиралась переходить улицу.
— Простите, — я щурился от яркого света и рукавом утирал взмокшее лицо.
— Антон, я здесь!
Ну, конечно, она никуда не сбежала — отошла себе на пару шажочков и затаилась у стены здания. Прямо ниндзя! И, разумеется, сияла довольной улыбкой, как и должна была улыбаться лиса Алиса. Я фыркнул.
— Один-ноль — в твою пользу.
— И вовсе нет. Ты отлично справился.
— Тогда один-один!
— Договорились.
***
Как выяснилось, она жила рядом с цирком, что было не так уж далеко от меня. А если считать от Башни, дистанция выходила вовсе смешной. Во всяком случае — для людей зрячих. Она же была незрячей и, как поведала мне, начала слепнуть в возрасте четырех лет. Мир не перегорел для нее электрической лампочкой, он угасал постепенно. Последние месяцы Алиса жила в постоянных сумерках, а после пропали и они. Или, может, не пропали, а растворились, как те звезды, которые она наблюдала в младенчестве из коляски. Чудно, но эти самые звезды она помнила до сих пор. По вечерам — еще совсем маленькую — ее возили на прогулки, и она подолгу не засыпала, всматриваясь в смуглеющее небо, в облака, в шевелящиеся ветви деревьев. Потом крохотными свечечками зажигались звезды, и небо раскачивалось перед глазами, тихо и размеренно усыпляя. Много позже родители подарили ей звездный атлас, изготовленный по технологии Брайля. Так что я сразу понял: все главные созвездия она знает куда лучше меня.
Самое поразительное, что обо всем этом Алиса поведала мне сама — без слез, без истерик — и даже, как мне показалось, без особой грусти. Потому что давно привыкла — и не просто привыкла, а сумела найти массу интереснейших занятий, став, по ее словам, по-настоящему счастливой. По крайней мере, именно так она мне и заявила. Потому что, сохраняя в памяти мир цвета, открыла для себя еще и мир сумерек. Ну, а два мира для одного человека — это очень даже немало. В отличие от многих своих незрячих друзей, она помнила своих родителей — родителей, которым суждено было вечно оставаться в ее памяти молодыми и красивыми. Помнила удивительно высокую траву с жуками-пожарниками, с божьими коровками и восхитительными бабочками, помнила свою комнату, заоконный пейзаж и пару высоченных строительных кранов. Сочетать в себе два мира — это и значило для нее счастье. Наверное, я мог бы с ней поспорить, но я даже не пытался этого делать.
Как бы то ни было, но мы добрели до ее дома. Там-то я и разглядел недавних своих преследователей — уже не двоих, а четверых. Вот такая дурная прогрессия. А чего еще ждать в разрушительный Год Ежика? Взял и выпустил иголочки-колючки. Ну, а ребятки, скорее всего, углядели нас уже давно. Может, даже шагали следом и от души веселились над моими потугами в роли слепого. Между прочим, могли запросто и воспользоваться ситуацией. Однако проявили великодушие. Или умудренно решили проследить до конечного адреса.
По уму, следовало поскорее распрощаться с Алисой, но именно сейчас мне этого отчаянно не хотелось. Алиса, конечно, их не видела, но они-то теперь знали о ней всё! И адрес ее, и непростую ситуацию… Я точно ключик им выложил — из сказки про Буратино. Вот вам и орел парящий! Углядеть врага углядел, а дальше повел себя, точно ворона пугливая…
— Ты постой тут минутку, я отойду на пару слов.
Пару слов или пару зуботычин…
Я степенным шагом приблизился к ватаге. Ну, да, все на месте — и тот, в полосатой фуфайке, которому я по шее приложил, и самый здоровый — с распухшей губой. Этому лосю я с перепугу как раз и заехал первому. Надеялся, что упадет, а он не упал — и теперь, конечно, надеется, что в скором времени упаду я.
— Привет, глазастые! — это у меня вырвалось нечаянно. Мог бы и по-другому поздороваться, но, видимо, сказалось общение с Алисой.
Вперед тут же сунулся паренек в цветастой фуфайке.
— Ну, ты борзота! Еще не всосал, куда вляпался…
— Не здесь и не сейчас, — веско оборвал я его, и шустрый переговорщик заткнулся.
— Чего так? — ехидно прищурился главный «лось» этой команды.
— Я не один, — вежливо пояснил я.
— И чего? Кого это гложет? — вновь встрепенулся хозяин фуфайки.
— Погоди! — остановил приятеля «лось». Шагнув ко мне, кивнул в сторону далекой фигурки у подъезда. — Она что, реально слепая или прикидывается?
— Реально.
— А чего тогда мутишь с ней?
Я неопределенно качнул головой. Не шли из меня мудрые слова, хоть тресни. Не был я ни Эсэмом, ни Славкой.
— Ладно, — здоровяк ухмыльнулся. — Отвечать по-любому придется.
— Назначай время, какие проблемы.
— Ишь ты! — мой враг продолжал веселиться. — Тогда завтра вечером — часиков в шесть, идет? Подгребай на дальний пустырь. У магазина «Семерка», знаешь?
— Приду, — я покосился на его губу. — Ты перекисью прижги, быстрей заживет.
Он перестал ухмыляться.
— Себе перекись захвати, ага? Литра два или три.
— Да ему не понадобится! — гаркнул паренек в фуфайке. — В гипс закатаем!
— До скорого! — стараясь не обращать внимание на горланящего паренька, я кивнул обладателю распухшей губы и неспешно развернулся. Как в плохих фильмах — спиной к врагам. Но это была реальная жизнь, и на меня никто не набросился.
3. Мастера кулинарии
Конечно, она что-то почувствовала. Может, даже услышала — не так уж далеко мы стояли. Потому и потянула меня к себе. Узнала, что я голодный, и тут же объявила себя знатной кухаркой. Настроение уличные варяги мне подпортили, но Алиса умела убеждать. Собственно, она и не убеждала — ухватив за руку, решительно повела к подъезду.
— Пошли! Мама говорит, я прирожденная повариха. Угощу тебя чем-нибудь вкусненьким…
Вкусненькое нам пришлось готовить самостоятельно. Сначала Алиса заставила меня вымыть руки, потом попыталась усадить в центр кухни на табурет, накрытый затейливым ковриком. Рисунок был простенький, но мне неожиданно понравился. Лодочка посреди золотистого моря, а в ней два человечка. Солнце — нежно-зеленое, а дельфинчики, что выглядывали из воды, — розовые, в симпатичных очочках.
— Забавный коврик!
— Это я сама связала.
— Ты? — удивился я. — Но как?.. Тут же надо это — руками да спицами…
— Есть много методик, да и мама помогала, подсказывала. Тебе правда, нравится?
— Еще бы!
— Значит, и тебе что-нибудь свяжу. А цвета я специально такие выбрала. Хотелось утереть нос родителям. Носки-то вязать куда проще, а тут пришлось немного помучиться…
Да уж, немного… Полюбовавшись на дельфинчиков, я придвинул к себе другой табурет. Садиться на лодочку с золотистым морем решительно не хотелось. Алиса тем временем продолжала порхать по кухоньке, делая разом несколько дел. Включив микроволновку, подогрела для нас какие-то диковинные бутерброды. Пока они грелись, из крупных апельсинов выжала два бокала сока. Я смотрел на нее во все глаза и ничего не понимал. То есть — понимал, что вот передо мной девчонка, которая ни фигашеньки не видит и которая движется вдвое быстрее меня. Ну никак она не походила на слепую! А уж когда Алиса оборачивалась ко мне и глаза ее слегка щурились, я мог бы поклясться, что она меня видит! Не мог же я быть для нее одним только голосом!
Я и не заметил, как истекли положенные минуты, и Алиса достала из духовки благоухающую шарлотку.
— Ого! Как ты быстро!
— Антош, это же простейший рецепт: режешь мелко яблоки, сыплешь на сковородку, туда же стакан муки, стакан сахара и три яйца. Потом в печку — и до победного.
— А как ты определяешь нужное время? По таймеру?
Алиса с улыбкой ткнула себя пальцем в нос.
— Можно по таймеру, но носом надежнее. Я же постоянно нюхаю.
— Как собака?
— Наверное, даже как олень. У них, говорят, обоняние лучше, чем у волков.
— Тогда я, это… Тоже что-нибудь приготовлю. Это, правда, вредно, но вкусно.
— Если вкусно, значит, уже не вредно! — убежденно возразила Алиса. — Психосоматика — такая штука, рулит и настроением, и здоровьем. Если жизнь озарена настоящим светом, никакая гадость ее не омрачит.
Светом… Да еще настоящим? На такие эпитеты я даже не знал, как реагировать. Странная все-таки была эта Алиска, но мне ее странности нравились.
— А как называется твое блюдо?
— Мое блюдо называется просто, — хмыкнул я. — Ле-ден-цы.
В следующие четверть часа я тоже, как мог, демонстрировал свои кулинарные способности. Для начала в эмалированной кастрюльке растопил сахарный сироп, но, пока искал с Алисой подходящие специи, часть кастрюльки успела необратимо потемнеть. Пришлось спешить, и за неимением свободных сковородок я скоренько разложил на кромке плиты кусочки яблок, хлеба и резаных апельсиновых корок, после чего, обмотав кастрюльку полотенцем, принялся разливать тут и там желтеющий сироп. Обжегшись, капнул пару раз мимо — на пол и табурет.
— Я тут, это… Напачкал у тебя немного.
— Нестрашно, — ободрила меня Алиса. — Пахнет очень аппетитно.
— Обычно это все заливается в формочки — петушки там разные, зайчики, — пояснил я. — Но у нас будут просто монетки и лепешки.
— Я люблю, когда все просто.
— Ну, так-то оно действительно просто… Но иногда случаются, понимаешь, спотыки с оврагами.
— Что, что?
— Форс-мажоры, значит… — я ножом попытался подцепить одну из монеток, но она почему-то не поддавалась.
— А сейчас у нас что? Спотыки или овраги? — Алиса забавно склонила голову набок. Лицо ее приняло плутоватое выражение — совсем как в ту минуту, когда на улице она решила от меня затаиться.
— Ну… — промямлил я. — Сейчас у нас фигня, похоже, получается. То самое, что никак не предвидишь…
Я тут же мысленно себя обругал. Старался же не поминать подобные вещи! Смотреть, видеть, глядеть — будто других глаголов нет…
— Слушай, Антош, давай без этих твоих шпионских реверансов. Ты ведь мой друг? Вот и нечего стесняться.
Если Алиса полагала, что я справлюсь со своим смущением и тут же начну щебетать соловушкой, она крепко ошибалась. Скоротечно записав меня в друзья, она лишь ввергла меня в окончательное смятение.
— Антош! — она немедленно встревожилась. — Ты что, обиделся? Я что-то не так сказала?
Шагнув ближе, она наугад потянулась и ухватила меня за руку. Для нее-то это было естественным движением, а вот для меня нет. Ощущая жар ее ладони, слыша, как галопом мчится мое собственное сердце, я совершенно сбился с мысли.
— Да нет, только…
— Ой! Кажется, что-то горит?!
— Блин!..
Мы одновременно бросились к плите. Кастрюльку с остатками сиропа я, оказывается, вновь водрузил на огонь. А за разговорами напрочь о ней забыл.
— Ай! — вскрикнула Алиса. — На полу что-то горячее…
Я опять чертыхнулся.
— Я тут капнул маленько… Сейчас приберу.
Вооружившись ножом и ложкой покрепче, я суматошно взялся за дело. Уж не знаю, в чем тут крылась загвоздка, но дома у нас леденцы отрывались обычно легко. Здесь же они прилипли намертво. Часть из сахарных лепешек я кое-как отодрал, но оставшиеся «монетки» никак не желали отрываться. Скажем, с табурета золотистый медальон я снял без труда — прямо вместе с краской, а вот на полу сахарная блямба приросла прочнейшим образом.
— У вас тут чересчур чисто, — хмуро пробурчал я. — Маслицем надо было все смазать. Или мукой посыпать.
— Зато появился опыт! — утешила меня Алиса. Судя по ее внешнему виду, она особенно не огорчилась. Похоже, ее даже веселила вся эта кулинарная неразбериха.
— Фиг его знает, чего они так крепко держатся, — я продолжал колупать ложкой очередную золотистую кляксу. — Может, сахар у вас другой? Или эмаль на плитке с более мелким пикселем…
Алиса начала смеяться. Сначала тихо, потом громче и громче. Я насупился. Мне-то было определенно не до смеха. Представилось, что вечером придут ее родители, разглядят все эти лепехи, и начнется допрос с пристрастием. Что за повар-кулинар приходил, откуда? И если напакостил, почему, гад такой, не прибрал?
— Антон, да брось ты их! — воскликнула наконец Алиса. — Половину сковырнул — и славно. Я, кстати, сгрызла уже парочку — ужасно вкусно.
— Ужасно?
— В смысле — очень и очень.
Я выпрямился, положил на край плиты ложку с ножом. Нож, конечно, тут же кувыркнулся на пол. Я потянулся за ним, лбом хлобыстнулся о чертову плиту. Аж загудело что-то. Не то плита, не то мой черепок.
— Да блин! Что за чертовщина-то!
На Алису вновь напала смешливая икота. Мне и самому стало смешно. Потирая лоб, я уселся на табурет.
— В общем, сама ты этого лучше не готовь. Тут, понимаешь, технология хитрая — не совсем отработанная. В особенности для вашей кухни…
Алиса хохотала уже во весь голос.
— Короче, не рискуй, обжечься можно… Да хорош заливаться-то!
— Все, Антош, прости! — Алиса даже руки к груди прижала, но все равно прыснула еще пару раз.
— Как ты тут управляешься, не пойму, — пальцы нащупали на лбу вздувающуюся шишку. — Я вон — голову разбил, руки обжег, а ты цела-целехонька.
— Хочешь, чтобы я тоже в синяках да ожогах корчилась?
— Нет, конечно. Я удивляюсь.
— Просто ты еще не освоился, — Алиса по-хозяйски скрестила руки на груди. — Мы же все привыкаем к своим домам да кухням, а ты у меня в гостях впервые.
— Все равно. Тут тоже навыки нужны, а ты и с газом управляешься, и со всеми этими банками-склянками, и по улице — вон как вышагивала.
— Потому что все это тут, — Алиса постучала себя пальцем по виску. — Память, которую мы ежедневно тренируем. Когда я выхожу на улицу, я мысленно разворачиваю карту города. Она не совсем такая, как у обычных людей, но в чем-то похожа. Я иду и знаю: сначала девяносто шагов прямо, потом сорок пять налево и так далее.
— Ты что, правда считаешь шаги?
— Нет, конечно. Хотя раньше считала. А теперь все на автомате. Если часто ходишь одним и тем же маршрутом, начинает работать моторная память; где-то помогает трость, а где-то звуки с запахами. Пахнуло с правой стороны ароматом выпечки — значит, рядом хлебный киоск, встречается аптека — там тоже свой специфический запах, так что и шаги считать не надо.
— Ловко!
— Еще бы! Но ориентация — не главное. Есть ученые, что всерьез верят в феномен замещения. То есть — в пробуждение древних способностей. Вышел из строя один сгусток нейронов, его функции постепенно берут на себя соседние нейроны, понимаешь? А еще у нас есть такой загадочный участок мозга — гиппокамп называется. Тоже очень важный орган. Во-первых, он производит новые нейроны, это нейрогенезом называется, а во-вторых, именно он формирует нашу кратковременную память, после чего превращает ее в долговременную.
— ОЗУ и ПЗУ, — перевел я. — В смысле, оперативка и жесткий диск.
— Ну да… Для незрячих это очень важный момент, поскольку именно гиппокамп помогает нам в пространственном ориентировании. У него есть особые клетки, которые называют нейронами места. Они и помогают рисовать мысленную карту. Но еще интереснее — другое! — голос Алисы снизился до шепота. — Многие всерьез верят, что этот отдел мозга способен предсказывать будущее.
— Будущее?
— Ну да! Если гиппокамп работает со временем и формирует наше настоящее и прошлое, почему бы ему не моделировать будущее? Интуиция и предчувствие — это ведь не выдумка. Благодаря гиппокампу мы смутно воспроизводим картинку нашего возможного будущего. Кто-то ощущает тревогу, а кто-то, наоборот, предвкушает удачу, понимаешь? Получается, что гиппокамп помогает нам ориентироваться не только в пространстве, но и во времени!
— Направо свернешь — шею сломаешь, налево сгуляешь — коня потеряешь…
— Антон, я серьезно! Помнишь, мы говорили про страхи? Возможно, и здесь участвует этот отдел мозга.
— Ты хочешь сказать, что все трусы — это без пяти минут пророки?
— Ну… В каком-то смысле да. Они более обостренно чувствуют надвигающиеся угрозы.
— Хорошая отмазка…
— Антон, я совершенно о другом!
— Да понял я… Конечно, заглядывать в будущее — это круто, — я смутился. — Только куда важнее, чтобы это самое будущее у нас у всех было.
Алиса резко развернулась ко мне. Это было настолько неожиданно, что я перепугался.
— Ты чего?
Какое-то время она молчала, и только пальцы ее нервно сжимались и разжимались. Я неуверенно взял их в ладони, стиснул, заставив замереть.
— Чего ты, Алис?
— Я… — она как-то неестественно улыбнулась. — Не знаю… Наверное, я не про то думаю. Это ведь на самом деле отговорка. Или как ты говоришь — отмазка. Чувствуешь страх — и чего-то важного, может быть, самого главного не делаешь, правда?
— Ну… Наверное, — предположил я без особой уверенности. — Если бы все кругом верили в свои страхи, мир давно бы впал в кому. И торчал бы в ней до второго пришествия.
— Конечно, ты прав. Я такая дурында…
Чуть отодвинувшись от меня, она раскинула руки и неожиданно закружилась на месте — легко, как балерина.
— Это что? Танец такой? — я совсем ошалел.
— Мое любимое упражнение, — Алиса ни на мгновение не замедлила своего кружения. — Только надо обязательно по часовой стрелке, и тогда получается, что ты заводишь пружину.
— Какую пружину?
— Пружину времени.
— Как у тех китайцев?
— Умничка! — продолжая вращаться, Алиса рассмеялась, а я ошарашенно кивнул.
В самом деле, чего проще! — хочешь быть молодым, шагай себе задом наперед или кружись по часовой стрелке. До полного младенчества и окончательного поглупения. Последнее со мной, верно, и приключилось. Во всяком случае, я отчетливо понимал: сегодня я связался с девчонкой сказочной, удивительной и стопроцентно сумасшедшей.
4. Урок с Эсэмом
(За 30 дней до катастрофы)
Своего кабинета у Эсэма не водилось. Как-то вот обделили нашего любимого препода. Поэтому уроки изо у нас обычно проходили где попало. Помню, несколько раз нам приходилось заниматься и в физзале. При этом Эсэм не роптал и, как нам казалось, даже находил определенное удовольствие в затянувшемся путешествии по школе. Сегодня в одном кабинете, завтра в другом — прямо как в турпоходе.
Звали его Сергей Александрович Малышев, но мы именовали его по первым двум буквам имени и фамилии — Эс и Эм. Между прочим, и сам предмет изобразительного искусства у нас оставили вопреки учебному расписанию. Так уж вышло, что обществознание вести было некому, и пустоту заполняли случайные волонтеры со стороны — то учитель истории, то завуч, а то и вовсе учителя английского с немецким. В конце концов, брешь закрыл наш героический Эсэм — однако при условии, что ему сохранят уроки рисования. Так и уцелело у нас изо. Что же касается изменившегося обществознания, то оно стало одним из увлекательнейших школьных предметов. Многие в классе всерьез полагали, что Эсэм с легкостью мог бы подменить половину учителей. Должно быть, о том же самом подозревали и сами педагоги — потому и не давали Эсэму собственное помещение, потому и выживали правдами и неправдами из школы. Любили, уважали — и все равно выталкивали из общего гнезда — как опасного конкурента, как фон, на котором все они блекли и жухли. Будь у Эсэма характер почерствее, давно бы выкинули на все четыре стороны, но наш учитель изо был добр, мудр и сказочно обаятелен, что и удерживало его на поверхности школьных вод — вопреки всем известным законам физики. Бабочку — ее ведь тоже не у всякого поднимется рука прихлопнуть. Вот и для наших учителей Эсэм был подобием диковинной бабочки.
Сегодня мы занимались в классе малышей, учительница которых заболела. Заходившие в помещение тут же принимались хихикать и неуклюже примерялись к крохотным партам.
— Как мы только сюда влезали?! — долговязый Олежа Краев, рост которого уже пересек пограничную черту в метр девяносто, попытался уместить себя за столешницу первоклашек и опасно застрял. Вдоволь поиздевавшись, бедолагу кое-как выдернули обратно.
А еще в классе стояло пианино, за которое, дожевав столовский бутерброд, немедленно пристроился Славка. Тут он, пожалуй, смотрелся вполне органично — прямо ковбой на лихом скакуне. Дверь тут же прикрыли, а Славка, разогрев пальцы на собачьем вальсе, заиграл нечто роковое, с хулиганскими аккордами. Как-то вот получалось у него это — чуть ли не экспромтом. Он и на нас при этом поглядывал, точно заправский тапёр. Взгромоздившись на парты, парни уважительно хмыкали, девчонки стояли обособленными кучками и, скрестив на груди руки, тоже внимательно слушали. Улька Демина, наша первая королева красоты, как и положено, стояла в окружении свиты. Лариска Завьялова (мы звали ее Герцогиней) паслась там же, косясь то на Славку, то на меня. Я тоже косился. Поочередно на всех одноклассников. Так, должно быть, действовала на нас музыка — бередила струнки, которые в обычном состоянии безмолвствовали. Гудящее пианино озвучивало то, о чем стеснялись говорить вслух, но, конечно, знали все присутствующие. Знали о том, что сам Славка старается сейчас исключительно для Лариски, что большая часть девчонок вовсе не прочь занять ее место, да только надеяться на это смешно. Он ведь и французский зубрил, и по клавишам долбал — все, только чтобы завоевать ее внимание! Сам я когда-то долго и преданно любил Ульку. Любил до тех самых пор, пока не повстречал Алису. И что-то скоропостижно случилось с моей прошлой любовью — забылась, пожухла — будто и не было. Впрочем, Улька про это ничего не знала, по-прежнему порхая там и сям, сознательно кружа головы, денно и нощно закрепляя свой статус королевы, без которого она, вероятно, уже не видела смысла посещать школу. Возможно, по этой же причине на Славку она поглядывала с особым недоумением, и это подмечали все. Глаза у нее в такие минуты становились то злыми, то по-коровьи грустными. Да и с Лариской она вела себя крайне непоследовательно — периодически ссорилась, нехотя мирилась. Самой же Лариске все было фиолетово. Ее и Герцогиней прозвали не только за точеный носик и аристократический овал лица, но и за независимый характер: ни Славку, ни Улькиных подколов она в упор не замечала. Потому что с некоторых пор активно осаждала совершенно иного субъекта. Лишь относительно недавно до меня абсолютно по-жирафьи дошло, что этим субъектом являюсь я. Разумеется, кроме нас в классе хватало и других любовно-геометрических аномалий, но мне, честно говоря, за глаза хватало и вышеуказанных…
— А теперь, mesdames et messieurs, то же самое, но в стиле «рэгги»! — с блюзовой хрипотцой объявил Славка, и пальцы его запорхали по клавишам особенно резво. Ноты шариками скакнули по помещению, кое-кто стал пританцовывать, парни ладонями взялись постукивать по партам и коленкам. Я бросил горделивый взгляд в сторону девчонок. Как минимум треть из них успела провести немало лет в музыкальных школах, однако никто не осмеливался подойти к инструменту и помузицировать после Славки. А он ведь ни в какие музшколы не хаживал, всю нотную грамоту осваивал исключительно по интернету! Одним словом — самоучка-самородок.
Дверь тихо отворилась, и, держа под мышкой объемистую стопку ватманных листов, в класс вошел преподаватель Сергей Малышев, наш несравненный Эсэм, — невысокого ростика, с аккуратной бородкой и седой косичкой на затылке, безбрежно спокойный, неизменно улыбчивый. Заметившим его ребятам он со значением подмигнул и беззвучно приложил палец к губам. Дескать, не стоит мешать маэстро. Пусть играет. Потому как на самом деле получалось здорово.
Глядя на него и Славку, я подумал, что завидую тому и другому. И не какой-то там белой или черной завистью, а просто любуюсь этими двумя людьми и недоумеваю, почему сам я расту балбес балбесом и никогда, наверное, не сумею ни так улыбаться, ни так играть.
— Вау! — Славка все-таки почувствовал появление учителя и, выдав торжественный аккорд, вскочил с места. — Рота, смирно! Тарщ генерал, рота обормотов для торжественного парада построена. Дежурный по роте Ивашев Эспэ.
— Вольно, Ивашев Эспэ! — низенький Эсэм немедленно приосанился, войдя в генеральскую роль, величественной поступью прошествовал к столу, выложил принесенный ватман и, озирая наши смешливые лица, подкрутил свои небольшие усики. Бархатистым голосом протянул: — Тэ-экс… Не вижу отсутствующих.
— Потому как отсутствуют, — поддакнул Славка и чуть тише добавил: — Канальи!
— Что ж, граф, в целом я доволен. Присаживайтесь. И вы, юные леди, и вы, бравые юнкера.
— Никак невозможно-с, — продолжал дурачиться Славка. — Сами изволите видеть, парты для первоклашек.
— Упс! — Эсэм покачал головой. Смутить его было невозможно. — И что мы думаем по этому поводу?
— Полагаю — интриги-с. Завистники — и все такое. Oh, ces intrigues, votre exellence! — французский у Славки был безупречен.
— Не страшно, мон шер, — Эсэм величаво махнул рукой. — Значит, будем рассаживаться на полу.
— На полу? — возмутился кто-то из девчонок.
— Именно! Представим, что мы на пленэре. Ну, или на пикнике — кому что предпочтительнее. Пол деревянный — не простынете.
— Но там же грязно!
— Ревнителям чистоты я раздам газетки и обложки от тетрадей, а кто не желает сидеть, приглашаю к доске. Будем рисовать мелками стоя, — Эсэм окинул нас искрящимся взором. — Сегодня, господа, рисуем эмоции. Не простенькие эмотиконы, а гримасы ужаса, восторга, любви и недоумения. Для тех, кто не в курсе, что это такое, просьба подойти к зеркалу — я вижу одно такое у входа. Цель урока — осмыслить магию глаз и магию улыбки.
— А магию гнева? — переспросил кто-то.
— Всенепременно! Но исключительно как контрапункт, важный для понимания главной жизненной изюминки.
В классе зафыркали.
— И в чем заключается главная изюминка?
— А вот на этот вопрос вы мне сегодня сами и ответите. Желательно рисунками…
Иногда и жирафы способны на скоростные поступки. Во всяком случае, сидеть на полу и анонимно черкаться в альбоме мне не очень хотелось. Куда прикольнее было работать у доски, постоянно общаясь с Эсэмом с помощью мелков, тряпки и чумазых ладоней.
Хитрецов вроде меня выскочило еще человек шесть, но странным образом места хватило всем. Зашуршала бумага, заскрипели мелки — дело пошло. А вскоре из-за хохота уже и не стало ничего слышно. Смеялись над тем, что изображали сами, а больше всего — над комментариями учителя.
— Все верно, мимику проще задать морщинками, но если мы рисуем ребенка — какие могут у него быть морщинки? Взгляните друг на друга, улыбнитесь по-настоящему — и вы увидите, что наши глаза светятся…
Моя рука с мелом сама собой опустилась. Я сразу вспомнил Алису, вспомнил ее глаза. Что-то ведь в них тоже было такое. Определенно — какой-то свет! Может, она его и не видела, но я-то еще не ослеп. Когда она улыбалась, в глубине глаз зажигались крохотные огоньки, а если хмурилась, огоньки гасли.
Блин!.. На минуту-другую мне стало грустно. Прямо будто под дых врезали. Мой мелок вполне самостоятельно изобразил на доске унылую физиономию. До того унылую, что я сразу понял: это автопортрет…
***
В середине урока, должно быть, заслышав басовитый гогот, к нам заглянула завуч Элла Витальевна. По классу тут же раскатился запах ее умопомрачительных духов. В кругах старшеклассников ее прозывали Эллочкой-людоедкой, хотя ни человеческим, ни каким другим мясом она не питалась. Будучи убежденной вегетарианкой, школьный завуч предпочитала питаться иными материями — возможно, именно поэтому была еще по совместительству школьным психологом.
Сейчас взгляд ее был строг, губы поджаты. Да и как иначе она должна была реагировать? Вместо стройных ученических рядов в классе наблюдалась мешанина тел, вместо благостной тишины — откровенный галдеж. Кто-то из самостийных художников и вовсе разлегся на полу, многие сидели на детских партах, и все это анархическое безумие тонуло в несанкционированном хохоте.
— Атас! — брякнул Димон, и шум тут же пошел на спад.
— Я вижу, тут у вас… — начала было Эллочка, но чудный наш Эсэм находчиво вскинул ладонь.
— Минутку, Элла Витальевна!
— Что вы себе…
— Внимание! — властно обратился к классу Эсэм. Когда он хотел, голос его приобретал рокочущую мощь. — Всем и каждому рисую задачу и жду пояснений! Самых трепетных и талантливых!
Конечно, мы развернулись, подняли головы и вытаращили глаза. Если Эсэм к чему-то призывал, это было неспроста.
— Элла Витальевна, могу я попросить вас взглянуть на эту вазу с цветами? А еще лучше — приблизиться к ней и осторожно коснуться кончиками пальцев. Совсем чуть-чуть!
Ешкин кот! Как же он это произнес! И не произнес даже, а пропел! Уже и не рокот звучал в его голосе, а некое весеннее журчание.
— Да, но зачем? — растерялась завуч.
— Честное слово, вы сами все поймете. Для нас это крайне важно!
Точно под гипнозом, Элла Витальевна подошла к стоящей на учительском столе вазе с цветами, опасливо погладила ее рукой. Эсэм с замиранием следил за ее движениями.
— Ивашев, Перелегин! Впрочем, вопрос адресован всему классу: дайте художественную оценку тому, что вы сейчас увидели.
— Грация — дочь Юпитера! — воскликнул начитанный Славка.
— Очарованная странница! — поддакнул Перелегин.
— Так… Кто-нибудь еще? — Эсэм обвел класс сияющим взором, и мы не заставили себя ждать.
— Модель на подиуме! — объявила Ульяна.
— Ангел в полете, — бархатным голоском проворковала Лариска.
— Диво дивное!
— Сестра милосердия!
— Юная парижанка! — брякнул расхрабрившийся Олежа.
— Замечательно! — Эсэм даже похлопал в ладоши, мимолетно потрепал по голове Вовку Зорина, молчавшего как рыба. — Мне, честно говоря, понравилось больше всего определение маэстро Ивашева. Ой, не зря представители неоплатонической эстетики определяли грацию как сокровенный вид красоты, который нельзя измерить с помощью пропорций и определить рациональным путем. Именно это я и имел в виду, рассказывая вам о сиянии глаз. Именно это нам продемонстрировала сейчас Элла Витальевна. Полагаю, с нашим заданием она справилась блестяще. Кто и какую оценку ей поставит?
— Твердое «пять».
— Чего «пять», можно и шесть баллов! Потому что экспромтом и неожиданно, — бухнул Максим.
— Серьезный аргумент, — кивнул Эсэм. — Принимается.
— А по десятибалльной шкале можно и все двенадцать дать. Потому что — на публике. Я бы точно так не смогла!
Это, конечно, опять Лариска подмаслила. Эсэм не зря первыми вызвал Максима Перелегина и Славку Ивашева — двух самых говорливых и сметливых из нашего класса. Еще и Лариску к этим двоим можно было приплюсовать. Вот я бы не сообразил так сразу. Хоть и стоял совсем рядом.
— Огромное спасибо, Элла Витальевна, за этот маленький эксперимент, — шагнув к завучу, Эсэм церемонно склонил голову.
— Ох, Сергей Александрович, какой же вы льстец!
— Ни боже мой! — с чувством произнес Эсэм. — Поверьте, я не мог упустить столь редкий случай. Прошу заходить к нам почаще! Правда, ребятки?
— Да-а!!! — в тридцать глоток пропело и проревело наше стадо. Завуч потрясенно взглянула на класс, затем на нашего учителя, и трудно было сказать, чего ей больше всего хочется — то ли расцеловать Эсэма, то ли швырнуть в него цветочной вазой. Хотя, возможно, ей хотелось того и другого сразу.
Когда завуч вышла, Эсэм вновь выразительно приложил палец к губам. По счастью, ума не рассмеяться у нас хватило.
— А теперь, дорогие мои комбатанты, продолжим урок, — объявил наш любимый учитель. — К эмоциональным чертам предлагаю добавить и грацию.
Никто, разумеется, не возражал.
***
А потом были другие учителя и другие уроки, только все они смазались в одно туманное марево. После изо и эсэмовского обществознания воспринимать что-либо всерьез было уже невозможно. Славка так и высказался однажды, посулив, что много лет спустя после школы мы, наверное, никого и не вспомним, кроме нашего Эсэма. Уроки рисования, его шуточки и афоризмы, экскурсы в античную историю, разговоры об эпохе Ренессанса — только это в нас и останется…
— А проволоки у тебя случайно нет? — спросил я у Славки, когда мы выходили уже из школы.
— Медная, алюминиевая?
— Стальная — и не меньше пяти миллиметров в диаметре.
— Ого! Откуда я тебе такую возьму? — Славка прозорливо прищурился. — А тебе для чего? Для Башни?
Я тут же расстроился. И про грацию этот умник быстрее всех сообразил, и про Башню догадался. Но не рассказывать же ему про туман, про загадочную встречу на Пятачке. Поэтому я сказал совершенно другое:
— Это для качелей. Алиса просилась покачаться, а там поручни не слишком надежные.
— Хочешь примотать ее к сиденью проволокой?
— Пошел ты…
— Ладно, ладно — шучу!
— Ты шутишь, а мне Юлия Сергеевна опять распекон устроила.
— Это ты про ее учительницу?
— Ну да. Она их возит по различным мероприятиям — и по юнкоровским делам самая главная. Телефон откуда-то узнала, самолично звонила, ругала за качели.
— Погоди, она-то как про них узнала? Настучал кто-то?
— Так Алиска сама и рассказала.
— Ни фига себе! C’est fantastique!
— Такие уж у них отношения. Алиса ее обожает, доверяет во всем, ну, а та, само собой, держит охломонов вроде меня под прицелом. Короче, проволока нужна — и покрепче.
— Ну… Это надо у трудовика спросить.
— У Дормидонтыча?
— Ага, только ты к нему не суйся, — Славка глубокомысленно изогнул правую бровь, надломил левую. Здорово у него это получалось. Я как-то тужился перед зеркалом — ничего не вышло.
— Он тебя в три счета заболтает, а там и поругаетесь.
Я погрустнел. Славка был прав. Дормидонтыча, нашего трудовика, переболтать было невозможно. Он поучал и наставлял, любил тыкать пальцем в грудь, заглядывать в лицо. На уроках его мы без конца писали диктанты и сочинения, — Дормидонтыч явно что-то напутал в своем образовании. Во всяком случае, за те годы, что мы учились у него, напильники с молотками мы держали в руках раза три или четыре…
— В общем, попробую, — Славка перестал играть бровями и заговорщицки мне подмигнул. — На практике испытаю систему Эсэма. Видел, что он с Эллочкой-то сотворил! Считай, праздник ей на весь день устроил, — Славка немного помолчал. — Да и нам тоже.
Я подумал, что мой друг, наверное, гений или мудрец, и чуточку разозлился. А потом успокоился — и даже порадовался. Сначала за Славку, потом — за себя. Поскольку вовремя сообразил, что умение радоваться за других — это тоже дар. Как у Алиски или того же Эсэма.
5. Вермишель Ариадны
(За 163 дня до катастрофы)
Пора было собираться, но я все тянул и тянул. Лежал себе на койке и мысленно рисовал на потолке Алису. Так у меня теперь постоянно получалось: если не думал о Башне, тут же всплывала Алиса — с развевающимися волосами, с рукой, тянущейся в неведомое, с этой ее невыносимой мукой в глазах. А потом вновь проявлялась Башня — и странным образом сливалась с Алисой. Иногда я даже переставал понимать, о чем и о ком я думаю. Даже приходило на ум совсем чудное: вместо сравнений Алисиных талантов со Славкиными я начинал вдруг сравнивать мою подругу с Башней! И когда мысленно говорил «она», то относил это сразу к человеку и строению. Даже незаконченность Башни некоторым образом увязывалась с незрячестью моей подруги. Наверное, нельзя было так думать, но я никак не мог отделаться от подобных мыслей. Судьбы — они ведь не просто пересекаются, они могут и тесно переплетаться. Пройдет, скажем, пять или десять лет, Башню наконец-то достроят, — и у Алисы со зрением все тоже наладится. Медицина-то не стоит на месте! А может случиться и обратное: слухи-то всякие ходят. Руферы уже не раз поминали про дрожь Башни, про грядущий демонтаж. Вроде как нашлись богатенькие «буратины» — зашли с шоколадкой в администрацию, выкупили Башню со всеми ее железобетонными потрохами. Выкупили не для того, чтобы достроить, — сдалась она им! Выкупили, чтобы развалить на кусочки и освободить место под очередное увеселительное заведение.
Я попытался вообразить на известковой поверхности потолка Башню, но у меня снова получилась Алиса. Стоило переместить взгляд правее, и нарисовалась Алиса номер два. Это уже Эсэм приучил нас рисовать что угодно и на чем угодно — на бумаге, на земле и снегу, на самых обычных стенах и потолке. Вот я и старался — усадил обеих Алис на высоченного коня, вокруг разбросал непроходимые заросли. Еще одна Алиса, уже третья, самовольно проявилась на одном из деревьев. Причем на коне мои образы улыбались, на дереве — нет. Я вновь переместил взор, и из белесой мути трудно и не сразу выцарапался ее портрет — неясный, точно выполненный слабо разведенной акварелью. В темных, непроглядных очках…
Места на потолке оставалось еще много; теперь я видел ее тут и там — смеющуюся, горюющую, сердитую и насупленную. Между прочим, в реальности сердитой я ее еще ни разу не видел, а тут вот получилось…
Чуть ниже, непрошенное, всплыло личико Лариски, а за ней, конечно, нарисовался и Славка — как без него! А там пошли прорастать неведомые травы и утыканные колючками кусты, из них потянулись морды, черепа и челюсти — все зубастые, неприятные, ползущие вверх — к моим друзьям. Созерцать этот театр теней стало страшновато. Одним махом я стер все рисунки, рывком поднялся. Почти машинально подхватил со стола костяшки, взялся выбрасывать шестерки и уложился в десяток бросков — совсем даже неплохо!
Только тело все равно болело, а шишка за ухом пульсировала, точно второе сердце. Но так уж вышло… Если договорились, надо было сходить — я и сходил. И получил сполна, хотя, конечно, все могло быть и хуже. С таких «стрелочек» нередко переезжают прямиком на больничную койку. Бывает, и вовсе не возвращаются, а я вернулся и даже собирался сейчас топать к Алисе.
***
Еще через полчаса я и впрямь топал. Точнее — плелся, не стесняясь прихрамывать и время от времени останавливаясь. Ныли ребра, екало колено, и продолжала набухать гематома на голове. А я шагал и воображал себя узником, удравшим из плена. Ну да! Сбежал и столкнулся с охраной. Всех моих друзей положили, и только я с множественными ранениями умудрился вырваться…
Я свернул за угол, из-под самых ног шагнуло нечто черное и большое, заставив споткнуться. Крыса? Кошка? Не сразу я сообразил, что это моя собственная тень, а когда понял, с облегчением рассмеялся.
Заглянув в магазин, заставил себя не горбиться и даже до кассы добрался, практически не хромая. Купил коробку фруктового ириса, а для себя взял драже с витаминами и жевательную резинку. Вроде и не попадали мне по лицу, но отчего-то сохранился на губах жестяной привкус. Бывает иногда такое — после крепкого прилета в челюсть…
Вновь оказавшись на улице, я огляделся. Далеко-далеко угадывалась компания незнакомых ребят. Скорее всего, ничего жуткого, но испытывать лишний раз судьбу не хотелось. Смирив гордыню, я повернул в обход — шагов на двести дальше, зато обойдется без повторных раундов.
Какое-то время я напряженно вслушивался. Кто-то явно шагал за мной. Дважды я останавливался, шаги за спиной послушно замирали. Но стоило возобновить путь, и снова шуршали чьи-то шаги. Не выдержав, я обернулся. Елки зеленые, да пустая же улица! Что еще за мистика! Я тряхнул рюкзаком и сразу услышал знакомое шуршание. Вот вам и мистика! Это драже перекатывались в бутылочке! А звуки были и впрямь похожи на чьи-то шаги.
Неожиданно я разглядел под ногами рассыпанную вермишель. Колонной червячков она ползла в неведомом направлении. Пока нам было по пути, я тронулся вслед за колонной. Еще и предысторию себе скоренько нарисовал. Ну, да — у кого-то прохудился пакет, и через дыру мучные изделия посыпались наружу. Тоже, считай, рванули в побег, на волю. Пока доберется человечек до дому, половину просыплет. А если дом далеко, то и весь товар оставит на дороге. Голубям да воробьям на радость.
Я тут же вообразил себя сыщиком, идущим по следу. Может, ускориться, догнать и перекрыть течь? Заткнуть пробоину пластырем и предотвратить гибель судна?
Мысли в голову полезли престранные, и я вновь подумал, что по совету Славки стоило перед дракой натянуть на черепок лыжную шапочку. Пусть жарко — зато сохраннее. А так получилось легкое сотрясение мозга и как итог — сумасбродное мельтешение непривычных картинок.
Я неожиданно предположил, что, может, и не в лопнувшем пакете крылась загвоздка, что это пришелец с неведомой планеты метил таким образом дорогу. Все равно как древнегреческий Тесей в лабиринте Минотавра. Только там ему Ариадна клубок с нитками дала, а здесь клубка не нашлось, вот и приобрел инопланетный гость килограммов пять вермишели. Навесил торбу на плечико и отправился в путь-дорожку секреты наши выведывать — сколько и где собак бродит, каких размеров кулаки у прохожих, много ли у нас машин и какие решетки стоят на окнах. Вот так, понимаешь, соберут информацию, узнают все наши слабые места — и спустят потом десант в виде циклопов-минотавров. По этой самой вермишелевой дорожке тут же и прискачут в главное логово!
Сумасшедшее бурление в голове никак не унималось.
В самом деле, может, у них технологии такие, что они сами в виде вермишели сюда переместились? Ты, значит, варишь ее, поедаешь, а эти ребята — хлоп! — и внутри тебя маленький переворот производят. Твое собственное «я» от власти отстраняют, а во все важные органы — от печени до гипофиза — таких вот вермишелеподобных менеджеров сажают. И как на аватаре потом — дергают себе за рычажочки да кнопочки разные нажимают…
Я до того увлекся фантастическим бредом, что преспокойно перешел дорогу на красный свет. Какая-то машина скрежетнула покрышками, что-то сердито прокричал водитель, но я был увлечен более насущным процессом — пытался выявить, кто я на данный момент — я или не я? Возможно, вторжение уже началось, а мы тут копья ломаем да пальцы гнем — ищем собратьев по разуму, до сих пор полагаем себя царями природы. Им ведь, наверное, выгодно, чтобы мы так думали. Чтобы без бузы и без паники, чтобы все авианосцы и ракеты мирно стояли на приколе. А на деле все у них давно схвачено — и наверняка общаются между собой на каких-нибудь пси-волнах, потешаются над своими укрощенными биороботами. И, возможно, те из нас, что проделывают необычные вещи, как раз и являются аватарами, выходящими из повиновения? Тот же Славка, к примеру? Или Алиса…
Я даже замедлил шаг. А ведь за это и впрямь могут лишить зрения! Тех, кто решается увидеть запретное и для человеческих глаз вовсе не предназначенное! Хотя… Это меня что-то совсем занесло. Не туда и не вовремя…
Между тем рассыпанная вермишель вывела на автобусную остановку, и там оборвалась разрозненным многоточием. Я разочарованно замер на месте. Спасти человечество, а заодно и незадачливого покупателя не удалось.
Я скорректировал направление, ускорил шаг — и очень скоро оказался возле дома Алисы. Здесь еще раз бдительно осмотрелся, но никто меня не преследовал. Ни дворовые ковбои, ни пришельцы из иных миров. И все-таки у самого подъезда меня охватила странная робость — до того неожиданная, что я бессильно опустился на лавочку. Вышедшая на улицу бабуля с авоськой окинула меня подозрительным взглядом. Я тоскливо посмотрел вверх, отыскивая Алисины окна. А вдруг меня даже на порог не пустят? Мало ли кто и куда зовет! Известно же, что в гости зовут обычно из вежливости. Потому как незваный гость — он хуже рекламы, а что может быть хуже рекламы? Но и торчать бесконечно на лавочке тоже было нельзя. Вернется из магазина бабуля, вызовет полицию, скажет, что вермишель у нее стянул. Или того хуже — родители Алисы нарисуются… Нет, зря я, пожалуй, сюда притащился.
Сделав над собой усилие, я все-таки поднялся по ступеням на крыльцо. Перед тем как войти, тщательно высморкался. Платок сразу стал красным от засохшей кровищи. Красота!
Номер квартиры был простым и веселым — семьдесят семь, а еще более веселой получилась наша встреча.
— Антош, ну сколько же можно! — она открыла раньше, чем я поднес руку к кнопке звонка. — Я жду и жду, а ты все не поднимаешься.
— Тебя учили, что нельзя открывать без спроса? — Я понял, что губы мои непроизвольно расплываются, а настроение стремительно перекрашивается в яркие цвета радуги.
— Да ну тебя! Я ведь знала, кто стоит за дверью.
— Как это?
— Такой уж у нас отменный слух, привыкай. Даже слышала, как ты шаркаешь по асфальту. Еще гадала, чего он там, на лавочке, застрял? Неужели зайти боится? Может, он вовсе и не орел парящий?
Она еще и насмешничала!
— Я орел, уважающий жердочки с лавочками, — неловко пошутил я. — И не парящий, а сидящий…
6. Ириски и гости
Пусть заявился я квелым и побитым, зато с коробкой ирисок. Главным же моим сюрпризом была песня. Я специально ее на плеер перебросил. Подарки — вообще вещь сложная, но тут я решился. Наперед знал, что будут угощать чаем, а какой чай без сладкого?
О коробке Алиса пока ничего не знала, привычно суетилась у плиты, заваривала какие-то травки-муравки.
— Можно я руки помою? — спросил я.
— Конечно, зачем спрашивать? Дорогу ты знаешь…
Это верно, дорогу я помнил.
Пройдя в ванную, я ополоснул лицо холодной водой, заодно осмотрел себя в зеркале. Глаза недоспавшие, на лбу сердитая складка, костяшки на руках сбиты — хорошо, что всего этого Алиса не видит…
Возвращаясь по коридору, я не удержался и заглянул в незнакомую дверь. Кажется, это была спальня ее родителей. На всех четырех стенах висели картины и фотографии. Не очень отдавая себе отчета в том, что делаю, я шагнул в комнату и ахнул. Отовсюду на меня глядела Алиса! Маленькая — в очочках и совсем крохотная — без очков, глядящая в небо, на какие-то безделушки и в никуда. Один из снимков меня и вовсе притянул как магнитом. Красивая, статная женщина держала Алису на руках, а малютка пальцем показывала в камеру. И видела! Стопудово все видела! Фотоаппарат и того, кто их снимал, — должно быть, отца или другого какого родственника. Рот полуоткрыт, в глазенках восторг — наверное, ждала птичку, что вот-вот вылетит. А птичка все медлила и, как обычно, не вылетала. На соседнем фото Алиса красовалась в коляске — внимательно так смотрела — совсем даже не по-младенчески. На соседней и более поздней фотографии ей было уже годика три или четыре: она стояла, придерживая за руль красный самокат…
Я двигался вдоль стены, как по картинной галерее. Тут Алиса что-то рисует, а здесь нюхает одуванчики, здесь на море с родителями — держит в руках рапану — и практически везде улыбается.
Вдруг подумалось, что у меня-то подобной галереи никогда не было. Тоже, конечно, завалялись в альбомах детские кадрики, однако в количестве куда более скромном.
Я вернулся к фото, где маленькая Алиса показывает в объектив пальцем. Ну, да, теперь я не сомневался: она все прекрасно видела. И радовалась-то как! Не знала еще, что ее ждет. Хотя она и сейчас радуется. Музыке, новостям, каждому дню…
Со зрением у меня что-то случилось: фотографии, обои — все куда-то поплыло. Мазнув по глазам ладонью, я спешно покинул комнату.
— Антон? Все в порядке?
— В полном, — отозвался я. — А как там леденцы поживают? До сих пор живы, или получилось отмыть?
— Отмыли, оторвали, отдраили, — Алиса рассмеялась. — А потом ополоснули кипятком и съели.
— Что, весело было? — я попытался по выражению ее лица угадать, как оно все прошло на самом деле. — Досталось тебе, наверное?
— Да нет, обошлось. Папа даже признался, что когда-то тоже готовил такие леденцы.
— А мама что сказала?
— Мама про тебя пыталась больше разузнать. Целый допрос мне учинила.
— Понятно… — промычал я.
— Что тебе понятно?
— Ну… На ее месте я тоже устроил бы разбор полетов. А то привела в дом непонятно кого, а он еще и сахаром все перепачкал.
— Да ладно тебе! Сейчас чай с душицей будем пить. А я тебе еще трав с Алтая добавила. Мертвого могут оживить.
Значит, про «мертвого» она тоже что-то такое почувствовала.
— Оживить — это хорошо, — пробормотал я. Глядя на суетящуюся хозяйку, заметил: — Чашки у вас прикольные.
— Это мама собирает. Она обожает чайные церемонии. У нас и пиалы есть, и японские тэммоку. А это вот китайская чаегуань — специальная коробочка для чая. Ну, а наливать удобно из этой посудины. Название у нее — гундаобей.
— С ума сойти!
Алиса выглядел довольной.
— Это точно. Мама считает, что чаем можно весь мир изменить и вылечить. А я у нее главный эксперт.
— Кто бы сомневался, — я сипло откашлялся.
— А что? Я и Конфуция с ней постоянно читаю. Это древний китайский философ. Обожаю его. А тебе он нравится?
Я промычал нечто невразумительное. Да и что тут скажешь? Нравится… Конфуций — не девчонка, чтобы нравиться. Знать бы еще, что он там нафилософствовал…
— Вот послушай, — продолжая суетиться с посудой, Алиса нараспев произнесла: — «Если тебе плюют в спину, значит, ты идешь впереди». Это его изречение. Здорово, правда?
— Ну… — я растерялся. — Вообще-то не очень прикольно ходить оплеванным.
Алиса рассмеялась.
— Или вот другое: «Если ты ненавидишь, значит, тебя уже победили».
Я задумался. Сказанное было уже несколько ближе к жизни, но от попытки с ходу вникнуть в непростую мысль голова моя странным образом превратилась в подобие шарика и строптиво поплыла к близкому потолку. Прямо жесть какая-то! И сразу стало понятно, откуда явился глагол «приплыли».
— Это что же — всех нужно любить, получается?
— Вот и задумайся.
— Я пытаюсь. Прямо мозги закипают. Столько всего на меня вывалила…
Я сделал усилие и, поймав уплывшую к потолку голову, кое-как водрузил на место. Мозги решительно не поспевали за словами Алисы. И смешно было, и грустно. Она ставила меня в тупик практически каждой фразой.
— Такая вот я поперёшная, прости.
— Чего, чего? — я заморгал.
— Это меня бабушка так называла. Болтушей поперёшной — от глагола «перечить». С такими всегда нелегко. Зато папа говорит, что именно из поперёшных чаще всего выходят удивительные личности. Ученые, политики, генералы… Например, Дэвид Блэнкетт тоже был поперёшным. Представь себе, этот слепой от рождения англичанин с успехом выучился и стал министром внутренних дел! А еще была такая Хелен Келлер, родившаяся в Алабаме. Она ослепла уже в полтора года, но стала знаменитой журналисткой, играла на многих музыкальных инструментах, выступала перед огромными аудиториями — и тоже из поперёшных! И тот и другой вечно спорили, доказывали что-то свое.
«Прямо как Славка, — подумал я. — Он-то у нас точно поперёшный…» Следовало срочно уходить из этих заковыристых тем, и я вновь гулко прокашлялся.
— А песню «Алиса» ты знаешь?
— Это у группы «Секрет»? Слышала, конечно.
— И как она тебе?
— Да ничего, — Алиса рассмеялась. — Только это, Антош, однозначно не про меня.
Я растерялся. К такому повороту я был совершенно не готов.
— Но ты ведь это… Тоже вяжешь — как в песне.
— Это, пожалуй, единственное, что совпадает. Но я не только умею вязать, я люблю это делать. Согласись, есть разница. А вот в альбомах, к сожалению, не рисую. И ириски не ем. Совершенно.
— Зубы бережешь?
— Просто не люблю. Вот огурцы соленые хрумаю только так. И яблоки с мандаринами обожаю. А конфеты-пирожные… Знаешь, когда слушала эту песню, даже жалела свою тезку. Честно-честно! Ну что они ее патокой всю перемазали! Дома в одиночестве — да по колено в конфетах-ирисках, с вечным вязанием на коленях — брр!.. Она же плюшкой-ватрушкой станет. Чему тут умиляться? Жалко ее.
— Ну… Она все-таки мечтает.
— Мечты — это здорово, но, когда их не возделывают, не поливают, они, бедные, усыхают. Вот о прошлом помечтать — это да. Это я тоже люблю.
— Мечтать о прошлом — как это? — Я осторожно потер ноющую шишку за ухом, но никаких мыслей она мне не прибавила. Снова начала болезненно пульсировать, спуская с небес на землю, лишний раз напоминая о том, что у меня-то как раз все в жизни просто и обыденно. Если даже и мечтал, то как положено — сугубо о будущем.
— А разве нельзя мечтать о прошлом? — удивилась Алиса. — По-моему, это даже интереснее.
— Интереснее? — я ничего не понимал.
— Ну, конечно! С будущим — там все просто. Тайна, которую творишь тремя руками, и все.
— Тремя — это как?
— Да вот так: две руки — твои, а третья — неведомая. Перст судьбы и все такое. Вот мы про этот неведомый перст обычно и мечтаем. Чтобы заявился и преподнес нам все в готовом виде. С одной стороны — удобно и красиво, а с другой… — Алиса как-то невесело вздохнула. — Лепим-то мы свои сказки даже не из песка, а из тумана. Вот они и не сбываются.
— А прошлое сбывается?
— Прошлое уже сбылось! Потому и путешествовать в нем куда интереснее. Скажем, берешь какой-нибудь эпизод и заново переигрываешь. Шагаешь не вправо, а влево или говоришь то, что не решалась сказать раньше. Где-то с родителями удерживаешься от ссоры, а где-то отыскиваешь чудо-лекарство, которое приносишь в школу, и сразу — бах! — все вокруг прозревают! — Оторвавшись от заварника, Алиса обернулась ко мне. Лицо ее пылало, глаза расширились. Мне снова почудилось, что она меня ВИДИТ. А может, не меня, а что-то свое — рисуемое ее воображением.
— Я ведь всегда любила перебирать травки. Бабушка с мамой приносили, а я по запаху их сортировала. Иногда попадались странные — ни на что не похожие. Я маленькая была — выбрасывала, а может, это оно и было, понимаешь? То самое чудо-лекарство! Чтобы заварить, настоять, а после разлить в пузырьки — и принести нашим ребятам… — на губах Алисы заиграла улыбка. — Представляешь, все выпивают по чайной ложечке — и начинается… Мы же друг друга никогда не видели, а тут впервые смогли бы разглядеть! И к зеркалам бы все сразу бросились. Наверное, многие расстроились бы… — Алиса тут же несогласно мотнула головой. — Хотя нет, никто бы не расстроился. Все были бы в полном восторге. У доктора нашего штабелями пришлось бы всех складывать.
— Штабелями?
— Ну, да! — потому что обморок за обмороком! Бум! Бам! — Алиса даже ладонью пришлепнула по столу. Тут же пояснила: — Обморок счастья, Антош. Я бы тоже, наверное, брякнулась. Лет в восемь мне так это было нужно, ты не представляешь. Такая тоска наваливалась. Дома и в школе все время улыбалась, а по ночам плакала. И все вспоминала, вспоминала — прямо всю память себе выцарапала. Картинки — все до последней хотела извлечь и сохранить. Звезды, траву, облака, родителей. А они все равно…
— Что — все равно?
— Уходят, Антош. Чем дальше, тем больше расплываются, становятся неразборчивыми. Я и глазами вращаю, гимнастику специальную делаю, а темнота вокруг все гуще и гуще…
— Погоди! Ты же говорила, что все помнишь!
— Пока помню. Но уже не все. Невозможно удерживать цвета бесконечно. Это как снег в теплой воде — тает и растворяется. Как же об этом можно не мечтать? Я и мечтаю, Антош. О прошлом, в котором недолго и немногое, но все же видела.
Я почувствовал, что по вискам у меня стекают капельки пота. Поспевать за ходом мыслей Алисы было непросто. Они у нее не шли, а мчались, летели. Да еще по таким вольным траекториям… И еще я подумал, что надо поскорее убирать эту чертову коробку с ирисом. Куда подальше. В окно, что ли, выбросить…
— Хмм… А у нас на уроках музыки разучивали эту песню, — пробормотал я. — Девчонкам нравилось. Я и плеер приволок, думал с тобой послушать.
— Погоди, ты что, обиделся? — Алисино лицо мгновенно переменилось. Только что мечтательно сияло, а тут стянулось в страдальческую гримаску. — Вот дура я, дура!
Она порывисто шагнула ко мне, рука ее скользнула по столу в поисках моей, но наткнулась на коробку с ирисками.
— Ой! — она погладила ее, изучая. — Какой же ты хороший, Антош! Конфеты принес. Ириски, наверно?
— Я думал, ты любишь.
— Как в песне, да? — Алиса еще раз погладила коробку. — Мне больше леденцы твои понравились. А ирисками мы Юлечку Сергеевну угостим. Ты не против? Она у нас замечательная — и ириски действительно любит.
— Получается, что все зря…
— Антош, да ты что! Ты, наверное, за свою любимую группу обиделся?
— Вовсе они не мои любимые, — буркнул я.
— Да нет же, они — талантливые, и голоса у них замечательные. Особенно мне песня «Лети» нравилась. Прямо суперская. И даже грустно, что они сами не успели по-настоящему взлететь. Наверное, не в свое время родились.
— Здорово… — я хмыкнул. — Тебе бы в эти… В критики музыкальные пойти.
— А я уже! Ты не знал? — Алиса тряхнула копной волос. — Нас целая армия по стране: так и называемся — юнкоровское движение. Пишем про музыку, про таких, как Сумишевский, и обо всем на свете. Публикуемся в блогах, спорим, конференции устраиваем, в жюри участвуем.
Я снова потер затылок. Боль пусть немного, но отвлекала.
— А про Башню вы что-нибудь писали?
— Это какую башню? Которая у нас в центре города? — Алиса несколько растерялась. — Про нее — нет, еще не писали…
— А надо было написать, — ворчливо сказал я. — Это же не просто какая-то там высотка. Это… Короче, это реальное чудо! И мы на нее поднимаемся уже который год.
— Вы?
— Ну, да… — я заторопился, спотыкаясь и проглатывая слова. — Понимаешь, нас немного, но мы все словно маленькие ее кусочки. Что-то вроде Братства. И она — Башня то есть — для многих из нас как живая…
Пальцы Алисы нашарили мою руку, крепко стиснули. Мне сразу стало легче. Я понял, что ей можно рассказывать все — про наше счастливое безумие — там на Пятачке, про близкое небо, про внешнюю лестницу, про чувство, в котором одновременно умещалось все разом — и страх, и счастье, и ощущение большой Тайны. И я в самом деле принялся выкладывать ей все наши секреты — про лазы в заборе, про охрану, про Славку и раскачивающиеся скобы, объяснил про кривизну Земли и дрожь бетонной громады, про те сумасшедшие мысли, что зарождались у меня на высоте при виде съежившегося внизу города. Рассказ вышел сумбурный, но Алиса слушала с напряженным вниманием. Глаза ее продолжали глядеть чуть мимо меня, и от одного этого становилось немного не по себе. И стыдно было за недавние свои обиды — глупые и действительно смешные.
— Хорошо, что ты плеер принес, — наконец сказала она. — Я тоже подарю тебе песню. Свою самую любимую.
— Что за песня?
— Она так и называется «Лучшая песня о любви». Это группа «Високосный год». Но ты ее потом включишь, хорошо? А сейчас мы будем пить чай и разговаривать. О Башне, о мечтах — о чем угодно. Но если хочешь, можем просто помолчать…
Наверное, помолчать в самом деле было проще. Во всяком случае, для меня. Но я сразу припомнил кличку, придуманную для меня Славкой, и решил, что молчать с Алисой точно не буду. По крайней мере — сегодня. Ведь главное, как ни крути, случилось! Меня впустили в дом, как порядочного усадили за стол — чаем угостили. Да еще Конфуцием на десерт попотчевали! И что это, как не настоящая везуха? Но самое странное заключалось в том, что, не загони меня те ребятки во двор к слабовидящим, ничего бы не приключилось. Ни дерева, ни встречи с Алисой, ни сегодняшних уютных посиделок.
7. Мой друг Славка Ивашев
В той давней дворовой заварушке нам тоже могло не повезти. Очень и очень. Но выручил всех Славка. Я ведь его первого на стрелку зазвал. Ну, и Олежу Краева, нашего классного дылду, — в паре с боксером Сережкой Пригожиным. И все! Успокоился, дурачок: решил, что четверо на четверо — расклад честный. А их там не четверо заявилось, а человек двадцать! И если б не Славка…
Я-то мог только огрызаться да конечностями махать, а он вышел на сцену и пропел все нужные ноты. Еще и словеса такие в ход пускал, что у меня уши вяли. Пригласи к нам профессионального адвоката — и тот не сумел бы добиться большего успеха.
Конечно, вчистую отмазать меня у него не получилось. Дворовая шпана маялась от безделья, мышцы ныли, кулаки зудели — но Славка добился невозможного — выбил для меня право на честный поединок: один на один, как в старые добрые времена — те самые, о которых уже и родители наши необратимо забыли. Здоровяк, которому я разбил губу, решил драться на палках, и мне пришлось принять его условия. Он вроде как левую клешню где-то поранить успел, на стрелку в гипсе заявился — вот и договорились про палки.
Не думаю, что это было красивое зрелище. Но в целом ожидания дворовой ватаги мы оправдали. Я подшиб здоровяку колено, а перед этим он хлестко гвозданул меня по затылку. Были и другие попадания — более мелкие, но их никто не считал. Баш на баш, и стороны разошлись бортами. Славка по этому поводу произнес еще одну пламенную речь, а в довершение всего показал пацанве пару карточных фокусов. На этом наша стрелка завершилась, хотя ясно было, что победителей в ней нет, поскольку победила мощь Славкиного слова.
Он хоть и был новеньким, приехав на Урал из далекой Читы, но, едва нарисовавшись, тотчас поразил всех звонким, уверенным голосом и непривычной свободой речи — причем поразил в равной степени и нас, и преподавателей. Понятно, мы тоже были не пай-мальчики и тоже что-то временами протестно мычали, но Славка не протестовал и вообще не дерзил, он отважно брал быка за рога и абсолютно на равных принимался доказывать взрослым те или иные прописные истины. Учителя только рот раскрывали от вольных речей приезжего шпингалета. Но что более всего поражало — никто из преподов не спешил его наказывать: драть за волосы, выгонять из класса или обстреливать двойками. Наоборот — в самое короткое время он стал любимчиком у большинства педагогов. Даже грозный наш завуч Элла Витальевна после первой же красиво разыгранной Славкой дискуссии стала поглядывать на него с опасливым уважением. Симпатичный, с задорным чубчиком на голове, он, конечно же, многим нравился.
А уж когда Славка Ивашев взялся на одной из перемен шлифовать ногти пилочкой, мы испытали подлинное потрясение. Во всяком случае, половину наших девчонок этот небывалый аристократизм сразил наповал. Мы, конечно, ногти не грызли, но вот до пилочек стопудово не доросли. Сам же Славка без особого стеснения прокомментировал свое поведение, словно бы невзначай помянув дворянские корни. Вроде как прапрадеда его, Василия Петровича Ивашева, ротмистра Кавалергардского полка, сослали после восстания декабристов в Сибирь. Так он и оказался в Забайкалье — в далекой Чите. А уж после потомки его решили осчастливить и нашу уральскую столицу, переехав к родному дядьке, инструктору по парашютному спорту. Про дядьку-то все уже знали, Славка не врал, а вот информацию с родственником декабристом проверить было куда сложнее. Мало ли на свете Ивашевых! Впрочем, кто-то из девчонок не поленился — откопал в сети портрет неведомого нам ротмистра, и даже самые последние неверы приумолкли. Симпатичный и кудрявый Славка в самом деле походил на декабриста Василия Ивашева. Вылитый там или не вылитый, но определенное сходство мы вынуждены были признать.
И все бы ничего, но звонкое свое красноречие он обрушивал и на нас, своих одноклассников. Половина парней тут же получила от него клички — кстати, не самые обидные, меня же он сразу окрестил Угрюмым. Еще и пояснил, что сам он — сангвиник из категории «пластичных», а я флегматик — да еще из породы «дремучих» — стало быть, и кличка мне вполне соответствует. Причем сказано это было вполне миролюбиво — без тени насмешки, поэтому до обиды я дозрел только через неделю — когда Угрюмым меня стали именовать даже девчонки. Колотить девочек я, понятно, не стал, но из мальчишек кое-кому крепко перепало. Главная же порция, разумеется, должна была достаться потомку аристократического рода, о чем я несколько коряво, но все же весьма доходчиво поведал сангвинику Ивашеву. Славка вызов принял, и мы сошлись на улице, в закутке, упрятанном от школьных окон зарослями черемухи.
Секундировать нам сбежался практически весь класс. На публике и смерть красна, и, разумеется, этот пижон постарался. Как выяснилось, он и драться умел красиво, показав нам этакую смесь Алена Делона с Чаком Норрисом. Я же больше напоминал помесь рассерженного топтыгина и пьяного Портоса. В итоге балетные пируэты и каратистские выверты Славку не спасли. Ценой разбитых губ и расквашенного носа я все-таки наказал его. В том смысле, что из множества вслепую выброшенных ударов один пришелся в цель. Куда именно — я не очень понял, но Славка рухнул как подкошенный, и кто-то из ребят даже открыл счет. Девчонки на него зашикали и кинулись оказывать первую помощь. Спустя несколько минут Славка, пошатываясь, сумел встать и, к изумлению присутствующих, потребовал продолжения. Ноги едва держали этого красавца, но я был настолько потрясен Славкиным мужеством, что биться уже не мог и не хотел. Да и Славка в атаку особенно не рвался. Неизвестно, чем бы все завершилось, но выручил нас неведомо откуда возникший мужчина. Одноклассники живо разбежались, мы же, гордые и непобежденные, остались на месте. К нашему удивлению, мужчина повел себя странно — поскольку с первых же секунд взялся нас расхваливать.
— Вам бы зеркало сейчас — парни хоть куда! Вы же просто созданы друг для друга.
— Чего?
— Настоящий друг — ценнее любого самородка. Это я вам, ребятки, ответственно заявляю. Я всегда вижу, кому суждено стать друзьями, а кому нет.
— Друзьями! С этим угрюмышем?!
— Заткнись, клоун!
— Ну-ка, брэк! — мужчина даже руку вскинул — совсем как заправский рефери. — Своей судьбы, ребятки, никто не ведает. И вы о ней тоже ничего не знаете. Но если хотите, специально для вас могу сделать исключение.
Не спрашивая разрешения, он по-хозяйски взял наши ладони, некоторое время пристально их рассматривал.
— Так и есть, суждено вам, милые мои, дружить и терпеть друг друга долгие годы.
— Еще чего!
— Придется, ребятки, придется, — мужчина продолжал всматриваться в наши руки. — Хотя вынужден признать, линии у вас непростые.
— Чего там такое? — не выдержал Славка, да и мне стало любопытно.
— Хмм… Тут у вас столько всего… Пожалуй, лучше мне помолчать.
— Чего молчать-то, говорите! — крикнул я.
— А не испугаетесь? Не все здесь у вас весело. Ты, например, голову свою чубатую разбивал. Года два назад. Мог даже калекой остаться, но вовремя к врачам хорошим попал, прервали твое воспаление. Было такое? Чего молчишь?
Славка нехотя кивнул.
— И привычка — за чуб себя дергать — с тех самых пор осталась… А у тебя, лопоухий, — мужчина повернулся ко мне. — У тебя другое было — утонуть мог. В какой-то большой воде. Но кто-то спас.
Я хмуро помалкивал. Да и что тут было говорить? И впрямь тонул. В Черном-пречерном море. А спас батя.
— Молчишь, значит, было, — мужчина хмыкнул. — Не врут, стало быть, ладони.
— А что там еще написано? — сипло спросил Славка.
— Еще написано, что судьбы ваши расходятся ненадолго — и вскоре вновь сойдутся, да так, что станете вы друзьями на веки вечные.
— Ага, приплыли!
— Это еще не приплыли, дружок. Тут дальше пострашнее будет.
— Куда уж страшнее…
— Война, братцы, разразится. Не мировая, но тоже скверная. И оба вы попадете в плен.
— Ни фига себе!
— И придется вам очень несладко. А потом… Потом один из вас, спасая другого, погибнет.
Мы потрясенно молчали.
— Тот, что останется жив, вернется домой и женится на невесте друга. И первого сына назовет именем погибшего.
— Каким именем? — не удержался я. — Вы имя скажите…
И споткнулся, потому что взгляд мужчины был серьезен — и не просто серьезен, а скорбь в его глазах какая-то проступила. Нехорошая такая — словно не с малолетками он сейчас общался, а на похоронах стоял — возле могилы, усыпанной венками.
— Чего молчите-то? — испугался Славка. — Сами же начали.
— Это вы тут начали, я только разнять вас хотел.
— Тогда до конца рассказывайте! Кто погибнет-то?
— В таких случаях, ребятки, не все возможно понять. К тому же у вас у обоих на руках вилочки, — задумчиво проговорил мужчина. — Это значит, что все может измениться и пойти совсем по-другому.
— То есть можно не попасть в плен и не погибнуть?
— Вполне возможно. Может, даже вообще никакой войны не будет.
Мы со Славкой ошарашенно переглянулись.
— И что для этого нужно сделать?
— А вот это правильный вопрос! — мужчина бодро кивнул. — Только тут у вас столько всего начеркано, что сам черт ногу сломит. Не самые уютные дорожки рисуются. И жертвовать чем-то придется, и рисковать, и на горло себе наступать… Не уверен, что вы все это осилите.
— Но если осилим, войны точно не будет?
— Я вам не справочное, ребятки. Знал бы такие прогнозы, давно бы в другом месте работал. Но если верить ладоням, так оно и есть. Станете дружить, и войны может не случиться. Сами смотрите, линии жизни уже не обрываются. У обоих, заметьте! Только этот путь более тернистый, и пересекаться вам придется постоянно.
— Как это?
— А вот так. Прямо с сегодняшнего дня вам нужно будет пожать друг другу руки. И твердо уяснить, что дружба — это не пикник с шашлыками и не конфетки-шанежки. Дружба — это помощь, терпение и постоянные жертвы. Во всяком случае, выручать друг друга вы будете не раз и не два. Очень непростая, но чрезвычайно интересная жизнь. Так что выбирать вам, молодые люди.
Мы неуверенно улыбнулись. «Молодыми людьми» в то время нас еще не называли. Только вот незнакомый мужчина смотрел на нас крайне необычно — прямо даже с каким-то ожиданием.
— А ведь и мне, ребятки, войны ой как не хочется. Может, вам все-таки смирить гордыню и пожать друг другу руки?
Мы покосились друг на друга и не сразу, но пожали руки. Крепко так и сердито. А мужчина, просияв, хлопнул нас по плечам и даже слегка приобнял. Наверное, стоило его задержать, порасспрашивать о чем-нибудь еще — не каждый день встречаются такие занятные взрослые, но у нас не хватило духу. Да и ума, если честно, не хватило. Он так и ушел, оставив нас с сомкнутым рукопожатием, а мы стояли и смотрели ему вслед.
А еще через минуту я рассказал своему новоявленному другу про нашу местную достопримечательность — городскую Башню. И признался о своей давней мечте — слазить на нее.
— Так давай слазим! — отважно предложил Славка и машинально подергал себя за чуб. — Это же совсем рядом. Только купим по пути газировки, а то у меня горло пересохло. И башка кружится после твоего удара.
— А этот мужик… Думаешь, он правду про нас сказал?
Славка пожал плечами и ничего не ответил.
Больше про того мужчину мы никогда с ним не заговаривали, но, конечно, помнили — и серьезные глаза его, и страшные слова о войне, и коротенькую историю о плене.
Но самое замечательное, что в тот день мы впервые побывали на Башне. И там же, на верхней площадке, именуемой Пятачком, допили остатки купленной по дороге газировки. Причем несколько капель пролили на пористый бетон Башни. Уже тогда мы, наверное, почувствовали, что она живая, что любит, когда с ней делятся сладким и сокровенным.
8. Алиса и Лес
(За 92 дня до катастрофы)
Было ли это разумным? Да нет, конечно! Было ли это опасным? Тысячу раз — да! Однако я снова пошел у нее на поводу. Так уж у нас получалось. Никто в классе не назвал бы меня слабохарактерным, и все-таки отказывать Алисе я так и не выучился.
Наверное, с того первого клена все и началось. Ведь залезла она тогда на наш Костыль — дрожала от страха, но не сдавалась — упрямо цеплялась за ветки и послушно ставила ноги, куда я подсказывал. А за деревом последовали мои любимые качели, а потом… Потом я повел ее в лес — самый настоящий, с белками и комарами, с вертлявыми, увитыми древесными корнями тропами.
Муравейник мы не искали, он сам нас нашел. Притаился возле могучей сосны и, видимо, поджидал, пока мы пройдем мимо. Но мимо проходить мы не стали. Я подвел Алису как можно ближе и заставил опуститься на корточки. В двух словах описать жилище муравьев у меня не получилось, но я старался, и Алиса пришла в совершеннейшее волнение. Даже ноздри у нее затрепетали. Про этот самый трепет я раньше только в книгах читал, а теперь вот наблюдал наяву.
— Ты чувствуешь? — шепотом спросила она.
— Что?
— Чувствуешь, как он пахнет! Это же… Это сказка, Антон!
Я склонил голову ниже, осторожно втянул в себя воздух. Муравейник действительно имел свой особенный запах — помимо древесины и смолистой хвои здесь присутствовало что-то еще — кисловато-терпкое, живое. Блин! Ну, не хватало у меня подходящих слов, чтобы описать это по-настоящему! А в следующую секунду легкое жжение заставило меня отшатнуться.
Так и есть, эти боевые джигиты самоотверженно защищали свое жилище.
— Ты, это… Осторожнее с лицом, лучше ладонь поднеси, — я помог Алисе приблизить к муравейнику руку. — Вот где сказка-то будет!
— Ой! Что-то происходит, только не пойму что.
— Это муравьи тебя атакуют, — хмыкнул я. — Точнее, твою руку.
— Но почему?
— Для них твоя рука — вражеское НЛО. Вот они и лупят по ней изо всех стволов.
— Каких стволов?
— Ну, есть у них специальные такие железы. Могут укусить, а могут и прыснуть — как из брызгалки. Муравьиная кислота, слышала? От всех болезней помогает. От артрита, радикулита и прочих радостей. Хочешь что-нибудь полечить?
— То, что я хочу, они не вылечат.
Я сорвал пару травинок, поводил над встревоженным муравьиным воинством.
— На вот, лизни.
Алиса сунула травинку в рот.
— Ого! Кисленькая!
— Это и есть муравьиная кислота.
— А ничего, что мы их пугаем?
— Да их все время кто-нибудь пугает. Так что будем считать, что это для них учебная тревога.
Я облизнул свою травинку, воткнул, точно знамя, в макушку муравейника. Вверх по травинке тут же устремилось несколько рассерженных муравьев. Для них этот гостинец размером с мачту был, разумеется, не в радость. А я глядел на них и думал, что отчасти это напоминает нашу Башню. Вероятно, и мы представлялись ей такими же мурашами-лилипутами — только еще более крохотными и глупыми. Ползали и ползали по ее лестницам, а зачем, для чего — ни ей, ни нам было не ясно.
— Хотела бы ты стать муравьем?
— Ну, если в какой-нибудь другой жизни, — Алиса смешно оттопырила нижнюю губу. — Но лучше не муравьем. Лучше какой-нибудь птицей. Чайкой. Только не простой, а чтобы как у Ричарда Баха. Читал его «Чайку по имени Джонатан Ливингстон»?
— Ну, не то чтобы читал… В общем, знакомился. Суть вроде понял.
— И в чем же там суть?
Я несколько смутился. Алиса спрашивала, совсем как наша учительница по русскому. А Ричарда Баха я прочитать не удосужился — всего лишь бегло пролистал. Не потому, что скучно, а потому, наверное, что побывал уже на нашей Башне. Чайка-то у Баха как раз и грезила о высоте — чем выше, тем, значит, и круче. Ну, а высота — вещь такая, что особенно волнует, пока ты здесь, на земле, — и ничего про небо не знаешь. Потому и тянешься, как малолетка, — сперва к деревьям и крышам, а после — к звездам и облакам, ко всяческим загадкам. Вроде как — не можешь летать, но читаешь, воображаешь себе далекие миры — и мысленно путешествуешь, переносишься туда, где хотел бы побывать в действительности. Но когда взлетаешь по-настоящему, когда успеваешь пообщаться с высотой на «ты», к книгам начинаешь относиться несколько иначе. То есть как чайка, я, конечно, не летал, но ощущения там, на Пятачке, и особенно на внешней лестнице, думаю, были во многом схожими. Потому и чайку эту, что решила оторваться от общей стаи и что-то там понять про свои реальные возможности, я сразу принял как равную. А что? Нормальная такая птаха — не желудок в перьях, а мозг, крылья и характер! У этого самого Джонатана потом даже ученики появились. Будь я чайкой, и я бы с таким партнером тоже куда-нибудь отправился. Все равно как с Санькой Курбатовым…
Примерно такие соображения, пусть и не слишком связно, я изложил Алисе.
— А вот я не знаю, сумела бы я…
— Что сумела?
— Да вот — заставить себя. Полететь к солнцу или на Башню по лестнице подняться.
— Но если это здорово, почему бы не попробовать? Тут и заставлять себя особенно не придется.
— А если страшно?
Я хмыкнул. О чем-то подобном мы спорили со Славкой.
— Но ты ведь в лес пошла? Пошла. Хотя тоже, наверное, было не по себе. И травинку с кислотой муравьиной решилась лизнуть. Тебе же понравилось, разве нет?
— Понравилось, — согласилась Алиса. — Приятно и необычно.
— Примерно такая же история со всеми нашими страхами. Сначала страшно, а потом приятно и необычно. Есть, конечно, совсем уж чернущие страхи, вроде кошмаров из сна, но я про другие страхи говорю — про естественные и безопасные.
— Ты считаешь, наши страхи — это естественно?
— Конечно, — убежденно произнес я. — Если хочешь знать, человеческий страх — это и есть главный двигатель прогресса. А вовсе не какая-то там реклама. Сначала страх, потом его преодоление — ну, и в итоге — нечто победное. Да и ты после первого преодоления к прежним пугалкам начинаешь относиться совершенно иначе. Воспринимаешь их как жизненные специи — соль там, уксус, перчик с лимоном. Вроде остро и щиплет, однако и удовольствие получаешь. Это даже не адреналин, а что-то более заковыристое.
— Понимаю, — Алиса серьезно кивнула.
— А вот я, если честно, не очень, — решился я на признание. — Даже с самим собой до сих пор не могу разобраться.
— Вот уж неправда! — не поверила Алиса. — Ты же постоянно преодолеваешь свои страхи!
— И что? Я, может, их оттого и преодолеваю, что хочу разобраться. Я ведь сладкое лет до пяти терпеть не мог. Родители со мной намучились. Всё ведь кругом с сахаром, найди-ка продукт или лекарство без сахара.
— Да уж, противники сладкого среди детей — явление редкое. Если тянет на сладкое, значит, в организме не хватает магния, фосфора или хрома.
— Если честно, никогда не мог понять, к чему меня тянет. Сегодня одно, завтра — другое. Было время, леденцы варил — прямо остановиться не мог, а потом мясо полюбил — и тоже сам жарить начал. Чуть погодя мама лепешки с блинами научила печь, так я на них переключился.
— Может, это твое призвание? Быть поваром?
— Здра-асьте вам! — протянул я. — Этого еще не хватало.
— А что, все лучшие повара мира — это мужчины. Общепризнанный факт. И леденцы твои мне понравились. Я бы хотела что-нибудь из твоих блюд попробовать.
— Ну, хочешь, сотворю какой-нибудь крапивный борщ? Специально для тебя. Или лепешек напечем. Картофанчик в мундире. Если картошку не просто в воде отваривать, а со специями, может очень даже вкусно получиться.
— Тогда хочу! И лепешек, и картошку в мундире. Прямо сейчас! — пожелала Алиса.
— Прямо сейчас не получится, подождать придется.
— Я не тороплю.
— Не торопишь, а зря, — я посмотрел на часы. — Не приведу тебя вовремя, меня на куски порежут, а что останется, сожгут и в пруду утопят. Так что прощайся с муравейником, и почапали.
— Пока, пока! — Алиса обернулась к муравейнику, помахала перед собой ладонью. И тут же обеспокоилась: — Надеюсь, мы ничего у них не разрушили?
Я едва удержался от смеха.
— Да ты что, Алис! Ничего с ними не случилось, не волнуйся. Отделались легким испугом, и все дела.
— Ты это точно знаешь?
На это я только покачал головой. И даже по губам себе провел, чтоб не хмыкать и не улыбаться. Без того подшучивал над Алисой на каждом шагу.
— Не споткнись! — предупредил я, когда, поднявшись, она сделала первый шаг. Но она, конечно, споткнулась.
— Надо было все-таки взять с собой трость.
— Между прочим, трость — дело поправимое, — я поскреб в затылке. — Как-то я и не подумал. Сразу надо было сделать и не мучиться.
— О чем ты?
— Стой на месте и жди.
***
Я с ходу рванул в самую чащу, полагая, что моментально найду подходящую ветку. Но ветки все никак не попадались. Под ногами валялись либо гнутые коротыши, либо трухлявый валежник. Были, конечно, симпатичные елочки, но срезать их не хотелось. Да и липкие они — все руки Алисе перепачкаем. И она же первая отругает меня за погубленное деревце. Эх, некому березку заломати…
Я повернул налево и почти сразу угодил в топкое болотце. Под ногами утробно зачавкало, пришлось выскребаться обратно. Ну, да ерунда, обсохну. Только вот где трость взять? Не думал, что это проблема — найти палку в лесу!
Прямо из-под носа шумно вспорхнула крупная птица — я даже не разобрал толком, кто это. Но в груди немедленно ворохнулась тревога. Как бы и Алису кто-нибудь не напугал…
Чуть ли не бегом я одолел несколько полян и остановился возле колеи, оставленной трактором. Механический бронтозавр пер напролом, об экологии леса нимало не заботясь. Справа и слева топорщились помятые кусты, и, двигаясь по следам железного терминатора, я очень скоро нашел то, что искал, — поломанные стволики берез — сразу штук пять или шесть. Сам бы я, понятно, на березовое семейство ни за что бы не покусился, но теперь-то чего слезки лить. Это трактор дел наворотил — не я. Если приберу пару сломанных стволиков — наоборот, доброе дело сделаю. Хоть какая-то польза от них будет.
Достав нож, я проворно срезал стволики и выстрогал две ровных хворостины — одну для Алисы, другую, больше смахивающую на боевую дубину, для себя. Мало ли что! А то ходят ведь слухи про диких собак — вроде как бегают по здешнему лукоморью, людей покусывают. Особенно любят маленьких детей и беспомощных девочек…
Я встрепенулся. Черт! А если и впрямь какие-нибудь шавки набегут? Она ведь даже отмахнуться от них не сможет…
Точно встревоженный лось, я понесся по следам трактора назад, миновал знакомые поляны, потом завертелся на одном месте. Елки зеленые, где же наша тропинка-то? Покричать, что ли?
Я постарался успокоиться и припомнил, где находилось солнце, когда мы шагали к муравейнику. Ага, справа — как раз ухо нагревало. И муравейник был с той же стороны освещен. Значит, направление не перепутаю.
Я двинулся прямиком на солнце и шагов через сто вышел на тропку. Озадаченно замер — она или не она? И если тропка та самая, то куда поворачивать — направо или налево? Я одновременно испугался и обозлился. Следопыт недоделанный! За тросточкой он, видите ли, поскакал…
Зажмурившись, я попробовал представить себе Алису, вытянул в стороны руки. Как-то ведь лозоходы находят металлы с водой, а мне всего лишь человека живого найти нужно. И что, спрашивается, надо при этом чувствовать?
В итоге я повернул направо. Почему? Сам не знаю. Зашагал — и все тут. Кричать и аукать по-прежнему казалось вздорным. Да и не очень-то срабатывает это в лесу. Любая лесная чащоба — она ведь по принципу боевого глушителя создана. Вернее, наоборот, — это глушители своим внутренним устройством повторяют лесную чащу. Звук выстрела петляет, путается, сам себя глушит на бесконечных отражениях. Вот и в лесу шагов за сто можно уже ничего не услышать.
И все-таки я зашагал тише, через каждые десять метров делал паузы и вслушивался в лесные шорохи. Может, Алиса звала меня, а я не слышал? Или собаки где-нибудь уже бесновались, лаяли… По крайней мере, будет понятно, куда бежать.
Сначала я увидел муравейник, затем Алису — на том же самом месте, на котором ее и оставил. Она стояла напряженно и тоже держала руки разведенными — ладонями наружу. Я облегченно выдохнул.
— Антон, — тихо позвала она. — Это ты?
Я сделал осторожный шажочек. Как индеец из книг Фенимора Купера, — ступал не на пятку, не на носок, а на внешнюю стопу. «Осьминожий ползучий шаг» — как учил нас когда-то бывший спецназовец обэжэшник. Мы тогда пытались повторять за ним этот шаг, и у всех что-то хрустело да трещало под ногами. А у меня получилось практически бесшумно, обэжэшник даже похвалил — назвал прирожденным разведчиком. Вот и сейчас мне безумно захотелось подкрасться к Алисе, зайти сзади и закрыть ей ладонями глаза. Глупо в ее случае, но мне и правда стало интересно — сумеет она отсканировать меня или нет. Она ведь не я, чувствовала подобные вещи раз в сто лучше.
Я сделал еще один бесшумный шажок.
— Антон, если это ты, пожалуйста, отзовись, — голос у Алисы дрогнул, и я понял, что ей действительно страшно.
— Это я, Алис… — я торопливо откашлялся. — Вот, березовые стволики обнаружил. Представляешь, там тракторище здоровенный проехал — столько кустов переломал. Я и взял. Они бы все равно пропали. А так тросточка получилась вполне славная…
Я все болтал и болтал — никак не мог остановиться. Потому что понимал, как она перепугалась. Потому что стыдно стало за свои «осьминожьи» шажочки. Прямо до жути стыдно!
— Антон…
— Туточки я, рядом, — приблизившись, я вложил ей в ладонь оструганный березовый стволик, и она тут же ухватила меня за руку.
— Антон, — Алиса неожиданно всхлипнула. — Не оставляй меня больше одну, хорошо?
Я какое-то время смотрел ей в лицо, в ее большие и такие выразительно-неподвижные глаза, а потом обнял ее. Не как девчонку, а как маленькую сестру, как обиженного ребенка. Но все равно получилось не совсем ловко, потому что она подалась навстречу, и мы столкнулись носами.
— Авария, — тихо сказала она и улыбнулась подрагивающими губами.
— Бум-бум, — добавил я и почувствовал, что обнимаю все-таки не маленького ребенка, а красивую, практически взрослую девчонку. И девчонка эта, между прочим, ждала меня в этом лесу. Точно супруга убежавшего за добычей воина-викинга. Или жена, проводившая партизана на подрыв вражеского эшелона. Странные это были ощущения. Непривычные и оглушающе приятные. И я наконец-то сделал то, что хотел сделать, — прижался щекой к ее ладони. А она погладила меня по голове. Как глупого, но все равно любимого щенка…
Я даже не знаю, сколько мы так простояли — возможно, минут десять, а может, и целый час. Вполне могло быть и так, что солнце деликатно замедлило движение, приостановив время, и тогда по космическим меркам минуло совсем ничего. Какой-нибудь один-единственный миг — ослепительный, как в той замечательной песне…