Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2022
Татьяна Дагович (1980) — родилась в Днепропетровске. Окончила филологический факультет ДНУ и философский факультет Мюнстерского университета. Автор четырёх книг прозы, публиковалась в журналах «Новая Юность», «Знамя», «Нева», «Берлин.Берега», «Кольцо А», «Артикль» и др. Лауреат «Русской премии» и премии «Рукопись года». С 2004 года живёт в Германии. Научный сотрудник университетского междисциплинарного проекта «Право и литература».
Комната с зелёными обоями
Зеленоватые обои с узором. Неяркие, блеклый цвет, старые, — увидев их сквозь ресницы, успокоенно закрыл глаза: значит, у бабушки, а у бабушки можно спать долго, хоть до одиннадцати, и ещё глубже ушёл в подушку, под одеяла — только у бабушки они бывают такими пышными, прямо перины. Уснул в этой мягкости снова.
Проснувшись во второй раз, был бодр, глаза открыл широко и сразу посмотрел на часы, размеренно покачивающие маятником на стене — тук-тук, тук-тук, тук-тук, и стрелки: тик-так, тик-так, тик-так, а кукушка вылетит? Девять часов двадцать минут. Он довольно долго глядел на часы без особых мыслей, словно его загипнотизировали шишечки на цепочках, так что стрелка добралась до двадцати трёх минут.
Часы эти благородной старомодностью на самом деле напоминали те, что украшали стену в квартире его бабушки, но не были точно такими же. И узор на обоях другой. Да и дома того, с зелёной комнатой, нет давно, и бабушки нет, за десятилетия плоть её ушла глубоко в землю.
Роман встал, оказался напротив окна, завешенного белыми гардинами и заросшего домашними цветами так, что качающиеся купы деревьев за стеклом едва угадывались. Но день был солнечный, похоже, очень солнечный, быть может, снаружи даже слишком яркий. Из тех дней, когда солнце печёт лоб, всё равно, где стоишь, однако сюда оно пробивалось сквозь лиственную и нитяную преграды самым спокойным и радостным светом. Не снимая пижамы, он сделал несколько упражнений — наклоны вперёд и в стороны, повороты корпуса, приседания — и сам засмеялся этому наследию школьной зарядки, — наверно, пару раз за всю жизнь он по доброй воле делал зарядку, но сейчас уж очень тянуло размять тело. Да и в пижаме он никогда не спал. С детства.
Подошёл к столу, накрытому белой ажурной скатертью — всё как у бабушки, взял со стола воду, пригубил. Что-то странное в этой комнате, но он отвлёкся на воду, которая показалась ему чрезвычайно вкусной. Никогда до этого не обращал внимания на вкус воды, а теперь вдруг этот прозрачный чистый вкус восхитил — и ручей, и весна, и небо — всё в нём. Да, пожалуй, это талая вода, сколько такая стоит? Каждый новый глоток проходил через горло, и в груди на полсекунды становилось прохладно. Вообще очень странные ощущения в теле. Приподнял одну ногу, постоял на второй, прислушиваясь. Попрыгал. Он чувствовал своё тело так же, как всегда, никакого онемения, но всё-таки что-то было непривычно. Не плохо, нет, скорее наоборот, но иначе.
Поставил стакан, а то что в него вцепился-то — вот хохма, на одной ноге со стаканом, мельком скользнул взглядом по столу — в центре пустая хрустальная ваза, всё как положено. Надо бы застелить постель…
И всё же что не так в этой комнате? Слабый запах лекарств, и конфет, и, может быть, оладий. Зелёные старые обои. У одной стены его кровать — уже застеленная, под покрывалом. Пышные подушки одна на другой — как мог он спать на таких? Тумбочка, стул с перекинутой через спинку одеждой — пора бы переодеться. Другая стена: комод, на комоде жестяная коробка от древнего печенья, маленькое зеркало, флаконы от никому не ведомых духов, немецкая кукла. Подошёл, глянул в зеркало — побриться бы надо, понюхал флаконы, не открывая… Третья стена: окно с цветами, ещё один стул, тумба с маленьким телевизором. Четвёртая — стол, кресло.
Нет, дело не в том, что комната не полностью повторяет ту, дома у бабушки, хотя там было такое же окно, заросшее и завешенное… Но в чём? Да, надо бы побриться и сходить в туалет… А для этого надо…
Он не испугался, когда до него дошло, наоборот, рассмеялся. В этой зелёной комнате было окно, но ни в одной из стен не было двери. Успокоившись после смеха, уселся на кровать. Курить захотелось — жутко, за пять лет с тех пор, как бросил, ещё ни разу не хотелось настолько невыносимо. Только вот какие сигареты в этой комнате, где явно обитает пожилая дама вроде его покойной бабули, а он здесь — проходом, пролётом… Но как выйдет, если нет двери? И бриться пора, пора — потёр заросшую щёку.
Вдруг Роман догадался, что иначе в теле. Нет, оно не утратило своей физической — как говорят? – оболочки? А что она облекает? Он дышал, он глотал, мог напрячь любую мышцу, мог с удовольствием попрыгать. Но в теле не было никаких неприятных ощущений. Тех дурацких мелочей, которые накапливаются с возрастом и на которые перестаёшь обращать внимание: там тянет, тут покалывает, здесь ноет. Не полноценная боль, а привычные спутники жизни — вот их не было. Он нажал ногтями на ладонь изо всех сил. Больно не стало. Сильно прикусил губу, думал, до крови, но кровь так и не пошла, и боли не почувствовал, — хотя чувствовал давление зуба на губе. Метнул взгляд к комоду — нет ли чего острого, проверить лучше… И присвистнул. Неужели он умер? Подскочил, подбежал к комоду, схватил зеркало — его лицо выглядело совершенно обычно, даже то, что небрит, — увы, не непривычно для него. Дыхание выравнивалось. В отражении за его головой мелькнуло крыло. Роман отодвинул зеркало, чтобы лучше разглядеть, и увидел пернатую спину ангела, склонившегося над столешницей. Медленно повернулся.
— Мы принесли тебе завтрак, — ласковым голосом произнёс ангел и поставил на стол тарелку и стакан. На тарелке лежали пышные, сантиметра по два в высоту, оладьи, повидло вытянулось рядом каплей, в стакане белело молоко. Роман сначала тупо смотрел на оладьи, в памяти то восстанавливались, то снова исчезали бабушкины руки, подающие тарелку, и вкус — в детстве казался восхитительным, а теперь — а что теперь? Было бы лучше пиво, но не с утра же.
Наконец перевёл взгляд на ангела. Сначала ему показалось, что это девушка — гладкое лицо с едва уловимым румянцем, белые волны волос, спускающиеся на плечи, снежные ресницы… Тонкая рубашка на стройном теле… Даже шевельнулось нечто в груди, глупая надежда, что всё не жутко, а прекрасно — может, девушка останется с ним? Но тут же понял: нет, не девушка — и не девушка, и не юноша, ангел не был ни женского, ни мужского пола, как не был ни человеком, ни птицей. В полосе солнца не увидеть, но стоило ангелу отступить из луча, как стало заметно: от длинного лица его исходило слабое свечение, отбрасывающее солнечные зайчики на зелёные обои. Пальцы и ресницы, голые ступни и перья ангела были длинными.
— Здрасти, — сказал Роман, здороваясь и удивляясь одновременно.
— Ты можешь завтракать, — ангел улыбнулся и слегка развёл вытянутые кисти рук с поблескивающими опаловыми ногтями — или всё-таки когтями…
— Ну, спасибо… Только мне бы выйти… Хоть умыться.
Улыбка ангела стала ещё нежнее, он протянул руку, и Роман заметил на тумбочке в изголовье кувшин, миску и сложенное вафельное полотенце, почти светившееся от крахмала. Было ли всё это здесь, когда он осматривал комнату? Заметил бы ведь? С другой стороны, предметы выглядели так, что можно было с уверенностью сказать: да, они всегда находились здесь, он не обратил внимания. У бабушки ничего подобного точно не имелось… хотя… зима… традиционный грипп… Бабушка мочила полотенце и клала на лоб… Но кувшин…
Роман медленно подошёл к столу, сел. Смотрел на оладьи, но не начинал есть. Растерянность отличается от отчаяния? Или нет? Но это солнце вокруг, неуместная бодрость волной — откуда? Как школьник под взглядом учителя, — сидел ровно.
— Ешь! — подбодрил ангел.
— Так мне потом на горшок понадобится. А у вас двери нет, — услышал в своём голосе обиженные интонации.
Ангел снова взмахнул рукой. Роман не хотел, но последовал взглядом: под кроватью стоял — на самом деле — горшок. С крышкой. С метафорами ангелы не дружат? Он застонал:
— Я хочу выйти!!! Я…
— Не волнуйся, мы обо всём позаботимся. Мы унесём потом, и запаха не будет.
— Я так не могу!
— Ничего, ничего. Успокойся. Если не хочешь, то тебе не понадобится.
— А это всё куда денется? — ударил ладонью по столу рядом с тарелкой.
Ангел лишь пожал предкрыльями:
— Переварится, без остатка переварится.
— Я так не могу, — повторил уже бессильно.
— Ты ешь, — утешил ангел, — и не беспокойся ни о чём. А мы пойдём. А ты оставайся и будь счастливым.
Роман повернул голову, но не увидел, как ангел вышел, — как раз в необходимый момент смотрел не так, не туда…
Мысль об окне зрела медленно. Он не дал ей развернуться сразу, опасаясь неприятностей — сам не знал каких. Слишком просто? Кто не может выйти в дверь, может вылезти в окно. Бабушка жила на первом этаже, пару раз он в детстве лазал через окно — не по необходимости, в игре. Бабушка ругалась, но не сильно. Земля из цветочных горшков рассыпалась по крашеному деревянному полу…
Время от времени взгляд Романа задерживался на каком-то предмете, так, как вначале на часах, и он минутами смотрел: то на подушку, то на пустой флакон. Оказалось, уже одиннадцать. Телевизор сигнала не принимал, но нашёлся джойстик, Роман мог играть в Super Mario — бежать, прыгать, выбивая дубовой головой монеты, искать мультяшную принцессу… Играл до прихода ангела. Он не понял, был ли это тот же ангел. Глаза у этого были светлые, но карие, светло-карие, и в левой радужке под зрачком была одна точечка. Бывают такие глаза — с золотой точечкой. Какие глаза были у первого, он не посмотрел. Первый, ему показалось, светился холодным голубоватым светом, а у этого волосы отливали тёплым закатом, но, может, дело в том, что закат близится? Ерунда, только четыре. А он даже не завтракал, даже пижаму не переодел.
Под ласковым взглядом ангела залпом выдул молоко, ударил стаканом по столу. Отломал вилкой кусочек остывшей оладьи, проглотил. Слишком много сахара.
— Почему здесь нет двери? — спросил Роман.
Ангел молча кивнул.
— Было бы неплохо, если бы здесь была дверь… Если двери нет, я вылезу через окно. Я здесь сидеть не буду. Где я вообще?
— Не получится, — с искренним сожалением констатировал ангел.
Прикосновение ангела было прохладным, как ветерок среди лета. Обняв за плечи, ангел провёл Романа к окну, дотронулся до колечек на карнизе — так он был высок, так длинны руки — и сдвинул гардину. В растениях Роман никогда не ориентировался. Здесь были разные. Одно, кажется, алоэ, других, с широкими листьями или тоненькими хрупкими палочками, как у укропа, он не знал. А если посмотреть дальше…
То, что он принял за купы деревьев, было облаками, сверкающими под солнцем. Над облаками вытягивалась синь. Больше ничего.
— Ведь ты на небе, — сказал ангел, и голос его звенел счастьем, вдохновением, воодушевлением.
Роман снова провалился взглядом. Смотрел на отражение солнца в облаках. На белые купы. В это время ангел шептал:
— А внизу идёт дождь и всё серо… А здесь — солнце и счастье.
Роман рефлекторно отшатнулся от стекла, когда увидел самолёт. Сначала маленький далёкий крестик — самолёт рос на глазах, превращаясь в блестящего гигантского кита. Когда сам летал на самолётах, они не казались настолько огромными. А здесь — так близко. Послышался гул, тихий, словно издалека… звукоизоляция в комнате на высоте. Во всех смыслах.
Снова приблизил лицо к стеклу — уже можно было разглядеть круглые иллюминаторы, за ними угадывались склонённые профили и анфас повёрнутые лица. Захотелось прыгать, махать руками и кричать «Спасите!» — словно он Робинзон на необитаемом острове и увидел парус… Самолёты не останавливаются в небе. Когда самолёт скрылся, оставив после себя облачную реку, Роман спросил:
— Почему я здесь?
— Мы точно не знаем, — ответил ангел нежно и вежливо, — но думаем, что ты сделал на земле что-то очень хорошее… Так будь же счастлив!
Кто и когда зажёг светильники, Роман не знал. Проснувшись на следующий день, он долго смотрел на слабую лампу накаливания под старомодным плафоном люстры. Сто лет уже таких ламп не видел. Внутри дрожала огненная нитка, испускала неверный тёплый свет, рассеивающий мглу, которую непонятно откуда натянуло. На этот раз Роман первым делом умылся: кувшин, таз — как в книгах девятнадцатого века. Ему хотелось почистить зубы, но, пробежавшись языком по ним изнутри — нижние, верхние, он ощутил только свежесть, будто после пасты. Ему неумолимо хотелось побриться. Вот же, всегда его раздражал этот ритуал, а теперь не хватает! Разглядывал своё лицо в зеркале. Лицо как лицо, красавцем он никогда не был. Уродом тоже. Видно ли, что не брился на день дольше? Сам не понял. Он не запомнил точно, как выглядел вчера.
Подойдя к окну, сообразил, откуда мгла, — за преградой из переплетённых листьев всякого каланхоэ, за слабо припыленным стеклом стоял плотный туман. Как белый лист. «В облаке», — понял Роман. А когда снова повернулся к столу, увидел ангела, осторожно переставлявшего с подноса на стол блюдо.
— А, пришли, — пробормотал.
— Мы хотели тебя обрадовать… — сказал ангел.
Роман даже не поблагодарил, сразу сел за стол, начал есть манную кашу с пятном повидла. И яйцо лежало рядом. И масло уже было намазано на хлеб. Не вспоминал никогда, потому что нет смысла вспоминать о таких мелочах, о таких скелетах в шкафу: в летних лагерях он всегда любил утреннюю манку. И повидло. Все ненавидели, так что он и признаться стеснялся, что любил. Старался есть медленнее, скрывать аппетит. Страшная тайна, секретный бунт против социума. Хотя, в сущности, чем эта густая застывшая манка отличалась от пудингов, так страстно любимых английскими или какими там ещё ребятишками из книг с картинками столь сочных цветов, что не хотелось отрываться? Любовь коллективна, ненависть коллективна, а со смертью не поймёшь. То ли коллективна, то ли индивидуальна.
«На глаза навернулись слёзы», — подумал Роман даже без иронии, хотя на его глазах никаких слёз не имелось. Яйцо он разрезал и положил на бутерброд, поискал взглядом соль, а манку выел всю, тарелка блестела. Общество чистых тарелок. И чай в стакане с тем солоноватым привкусом, что был в морских лагерях, — от этого неприятного привкуса приходили приятные мысли.
После завтрака встал, потянулся и вздрогнул, увидев, что ангел не ушёл — так и сидит на его кровати. Ссутулился, нахохлился, словно птица, под этими крыльями мешающими. А чудесные глаза в пол опустил, глаз не видно — голубые или карие с золотинкой? Если бы Роман знал во время завтрака, что не один, не чувствовал бы себя свободно, давился бы. Ангел ничего не делал, но мешал своим присутствием и электрическим запахом, исходившим от перьев. Роман решил вести себя так, будто ангела здесь нет, но ситуация сложилась дурацкая, и он злился.
Заметил на комоде стопку книг — своих детских книг с сочными рисунками. Перенёс её на стол и, отодвинув грязную посуду, которую никто и не думал убирать, переставив хрустальную вазу на комод, на место книг, к бессмысленно красивой блондинке-кукле, царившей над потемневшими во флаконах духами, принялся листать. Это были те же книги — с теми же надорванными страницами и пятнами, но временами они выглядели иначе, потому что уже иные глаза смотрели на них. А временами всё теми же — ведь тот же потёртый картон обложек. Выпадали заложенные между страницами фотокарточки, они принадлежали другому времени, когда изображения были редки и имели высокую ценность, — Роман знал каждое из них наизусть. Не моменты съемки помнил, а именно эти готовые картинки, годами остававшиеся одинаковыми — пока он менялся.
Помнил-то помнил, но странно: он не думал об этих фотографиях десятилетиями, а если бы думал, и представить не мог бы, где они сейчас, — пытался прикинуть после всех переездов его не склонных к ностальгии родителей, после собственных блужданий. И — ничего. Но где-то же должны быть? Или бумага истлела, сгорела, порвалась? То есть они — здесь? Зато, видя грустного мальчика с чёлкой между сияющим Дедом Морозом и лучащейся Снегурочкой, среди изображающих праздничную метель декораций, проваливался — нет, не в тот самый момент, тогда он был слишком мал, — а в годы, когда эта карточка стояла за стеклом в гостиной.
Присутствие ангела напрягало, но когда Роман увлекался, погружался в детские свои ощущения, то получалось забывать о нём. Книги и фотокарточки наводили на мысль об утраченных вещах. Куда они деваются? Ладно, бумага — вещь ненадёжная, могла размокнуть или распасться в прах. Но если вспомнить зелёную машинку — была у него такая, металл крепкий, просто так не уничтожишь, лет до четырнадцати валялась по углам, а куда делась потом? Где она сейчас? Зависла странная мысль, что машинка где-то существует — там, внизу, живёт своей жизнью, а он понятия не имеет, где может быть это место. И то же можно сказать о тысячах пропавших без вести вещей, о которых не помнишь, в какой именно из переездов они исчезли. Где они? («Исчезнувших вещей… пропавших без вести… не обнаружено… не обнаружено… на месте крушения ведутся… блин, что за бормотание в голове навязчивое!»)
И не заметил, как время до обеда пролетело: вот уже и суп, и второе — принёс другой ангел. И компот. Увидев двух ангелов рядом, Роман убедился, что они всё-таки разные: вроде и похожи, а оттенки нежно светящихся волос отличаются — у одного скорее лиловатые, у другого — синеватые… Второй ангел тоже не спешил уходить, и это нервировало всё сильнее. В конце-то концов, комнатка-то крошечная! Какой рай заслужил… Посмотрев на ангелов прямо, в упор, Роман понял, что оба плачут. Тяжело и глухо плачут.
Вот так номер. Не то его поразило, что ангелы плачут, — об этом и в стишках, и у шизанутых на религии достаточно, и даже на кладбищах в американских фильмах. А то, что возможно испытывать столь сильные эмоции, которые бы довели до подобных рыданий. Он пребывал здесь второй день и эмоций не испытывал. Ну, лёгкая скука и невесомая сладость ностальгии, раздражение кое-какое. А так, чтобы серьёзную досаду или страх — понятный в обстоятельствах… В конце концов, он умер! Важнейшее событие в жизни. А он и не заморачивался по этому поводу. Ментально был прозрачен, словно стакан с водой из-под крана. Ангелы же рыдали. О потерянных вещах или как?
— Что, и у ангелов проблемы?
Кивнули несколько раз.
— Много работы, очень много. А справиться тяжело. А всё время заботы.
— Слушайте, мы что тут, на самом деле в облаке?
— Да.
Говорили и продолжали плакать. Ему не нравилось. Роман сел в кресло и назло им включил телевизор — сегодня работал один незнакомый канал. Показывали новости, но он почему-то совсем в них не ориентировался. «…Погодные условия… прекращены поиски…» Новости выглядели как новости — убедительно, но он не помнил ни политиков этих, лица которых были типичными лицами политиков, ни стран… В какой ситуации оставил он землю? И по какой причине? Не помнил. Да и не хотелось. После новостей включили футбол, и это ему больше по вкусу пришлось, хотя не узнавал ни команд, ни игроков. Не болел специально за одну из команд, но быстро определился, на стороне каких парней его симпатии. Один играл точно и изящно, словно танцевал. А второй, из команды противника, напористо, резко, с силой. Три два, закончилось.
После ужина на его кровати в слабых сумерках сидели уже три ангела — двое рыдали, третий курил. Роман прямо рассмеялся, увидев курящего — ну ничего себе! Оно, конечно, проверенный способ расслабиться, когда проблемы на работе и прочая фигня, но курить перед человеком, который годы назад бросил, однако так и не смог полностью побороть желание снова засунуть эту гадость в рот и поджечь, — такое ангелу совсем не к лицу. Дым тревожил память. Печально, когда самая сильная эмоция — желание курить. Но, может, и не печально.
— Да что у вас там такое произошло?
— Ничего особенного. Всё как обычно. Очень много забот, заданий и страданий, рассеянных по земле.
Уселся на стул, развернув его от стола, заставленного грязной посудой. Комната не изменилась и всё же сегодня больше не походила на ту, у бабушки. Посмотрел на часы. Они тихонько тикали. Иногда били — он обвыкся, перестал замечать бой. Двадцать минут восьмого.
— Вы, например, можете пожаловаться, — сказал Роман. — Другие совсем не могут. Вы ведь с Богом напрямую общаетесь? Почему вы не скажете Ему всё это? Все люди мечтают Ему сказать, только никто не имеет возможности. А вы ведь прямо к Нему приходить можете и с Ним беседовать?
— Можем, — отвечали ангелы. Слёзы совсем не меняли их голосов, которые оставались трепещуще-нежными, и ясными, и звонкими, но одновременно — мягкими.
— Ни хрена себе. Да… Слушайте, возьмите меня с собой! Я ведь всю жизнь хотел поговорить с Богом. Хотел, да. Сейчас уже не вспомнить о чём, а то столько хотел рассказать. Но не важно. Я тоже хочу прийти к Богу, раз я такой хороший, как вы утверждаете.
Три ангела одновременно отрицательно покачали светлыми головами и молвили:
— Из этого ничего не получится.
— Что, выходит, не такой я и хороший? Недостаточно, чтобы с Богом общаться?
Теперь ответил лишь один, отняв от губ сигарету, а остальные устремили на него взоры:
— В таком виде из этого ничего не получится, потому что плоть твоя не позволяет. Её форма не позволяет, структура. Контакта не получается. Как с лампового телевизора к интернету подключиться.
— А ваша форма позволяет?
— Да, это легко. Мы таковы.
— И что, шанс одним из вас стать у меня есть?
Ангелы переглянулись, и показалось, что облако, в котором они все плыли, поредело — некий закатный луч всё же пробился сюда. Снова в унисон, вперемешку:
— Ты можешь стать ангелом, но мы тебе не советуем. Очень много работы, забот. И процесс преобразования будет для тебя долгим и болезненным.
— Да я просто так спросил…
Он смотрел на ангелов и не хотел становиться этаким светящимся феноменом. Рядом с курящим заметил пачку, похожую на «Gauloises», но без надписи. На самом деле обидно — столько промучиться, чтобы бросить это долбаное курение, и всё равно умереть. Теперь ведь это не имеет никакого значения? Здоровье?
Точно по его желанию — ангелы, уходя как обычно, незаметно, забыли пачку. Роман боялся, что не найдёт зажигалку, однако она оказалась там же, в пачке, плотно втиснутая рядом с оставшимися бумажными трубочками. Он никогда не курил бы в бабушкином доме. Бабушка умерла до того, как он начал курить в принципе. Подошёл к окну. Чтобы открыть, пришлось бы убрать все эти горшки-цветы, но в верхнем углу, как и у бабушки, имелась форточка. Эти забытые маленькие форточки в окнах! Он потянул ручку, провоцируя кого-то неведомого — представляя разгерметизацию самолёта, и сначала на самом деле полыхнуло ледяным ветром, однако сразу застыло. Воздух застыл. Лишь слегка тянуло свежестью — как из обычной форточки. Облака опустились вниз — за окном уже не было тумана. Под круглой очень близкой луной простирались их белые волны, уходили в дальнюю даль и отражали печальный лунный свет. На одну секундочку он скривился, слёзы подступили — как у этих белых-светящихся. А потом с радостью затянулся. Как давно!.. Какое удовольствие!
Его дымок вылетал в форточку и тянулся тонкими нитями над телами больших облаков, словно ребёнок, играющий над не желающими просыпаться родителями. И он всё курил и курил одну за другой, за все эти годы, так что сгущались новые облака и шёл на земле мерзко пахнущий дождь. Голова не кружилась, как у новичка, и не тошнило, только, когда во рту стало совсем горько, он прищурился, — и кроме дыма, вовсе ничего не видно стало. И тогда будто вырисовалась перед глазами рука, просто кисть руки, лежащая на одеяле, кисть руки спящей женщины, маленькая, но смешно широкая, с гелевым маникюром, немного уже отросшим, с тоненькими полосочками-морщинками там, где суставы: на костяшках и у оснований пальцев, с голубоватым деревцем вены на очень светлой коже. И вроде бы неподвижно всё, а он чувствовал пульс и дыхание, а отвернувшись, мог ещё заметить детский пластмассовый стульчик в углу… Открыл глаза и глотнул дым — не вдохнул, а зачем-то именно проглотил. Горько во рту больше не было. Луна ушла за горизонт, и за окном стало совсем темно. Лишь когда-никогда мигающие огни самолётов вдалеке и силуэты ангелов, исчезающие быстрее, чем успеваешь заметить.
На следующее утро дежурный ангел застал его за бессмысленным занятием: Роман, отыскавший всё-таки в тумбочке хотя бы маникюрные ножницы, резал себе кожу на руке — не там, где обычно вены режут, а с внешней стороны. Серьёзных повреждений таким инструментом не нанести, но какие-то кровоточащие царапины нарисовать удавалось. Ангел не плакал и не курил. Поставив на стол тарелку с молочным рисом, он закрыл ещё с вечера распахнутую форточку, сел рядом с Романом на кровать и спросил:
— Зачем делаешь это?
Без наездов, со спокойным любопытством.
Роман втянул носом воздух — от ангела пахло озоном (мысль эта возникла автоматически, как на самом деле пахнет озон — или вовсе не пахнет, он точно не знал, но было в запахе что-то такое — электрическое), и сказал:
— Боль почувствовать получается. И вроде бы и нет одновременно. Как бы и есть, всё чувствуешь, а на самом деле того, из-за чего боль нам не нравится, ну, почему мы её избегаем, — нет. Можно резать, и ничего неприятного.
В голосе скользнула истерическая нотка, в остальном — «ничего неприятного».
— Могу я поговорить с женой? — спросил Роман уже спокойнее. Ножницы лежали на кровати, пачкали постель кровью.
Ангел отрицательно покачал светлой головой.
— Ты — здесь, а она — там, — указал полупрозрачным пальцем вниз. — Далеко.
— А с бабушкой? Это её дом, в конце концов, могу я пообщаться хотя бы теперь со своей бабушкой, с которой не общался всю жизнь, потому что она умерла, тем более если я живу в её доме…
Не отвечая, ангел посмотрел в окно. Роман подошёл к окну и ясно ощутил, что бабушка его обнимает, почувствовал её огромное мягкое тело, запах теста и тепла — всё так, как в детстве. Но она была за окном, а день стоял ясный и светлый, так что внизу даже угадывались города, однако фигура женщины, стройной женщины на устойчивых каблуках, с гребнем во вьющихся каштановых волосах, — она почти сразу исчезла где-то среди лучей. Роман отошёл к столу и стянул скатерть вместе с тарелкой, с чашкой, всё скинул на пол. Ангел светился безмятежно, глядел печально-ласково. Волосы его и перья трепетали в потоках воздуха от невидимой вентиляции.
— Сегодня на обед будут котлеты, — сказал он с сочувствием, и Роман тут же учуял в воздухе едва уловимый запах жареного фарша и лука. Любимые котлеты. Ангел продолжал: — Смотри, мы это вспомнили, чтобы тебе было радостнее.
Не уточнял, что именно, но Роман увидел сам. Дверь. Там, где она всегда была в этой зелёной комнате. У бабушки. И он знал, что сразу, если открыть эту дверь, — упираешься в другую, совмещённого санузла. И тут же почувствовал, что мочевой пузырь вот-вот лопнет. Успел спросить всё-таки:
— Почему я этого раньше не?..
— Гормоны такие специальные здесь, — объяснил ангел. — Срабатывает, только если есть куда. Большая часть информации передаётся гормонами…
Но что ему было дослушивать, он уже стоял над унитазом, и из него, как упругим фонтаном, брызнуло — кажется, даже при сексе не испытывал подобного блаженства, и стыдно не стало, что пристально рассматривает жёлтую струю, пока в голове всплывают разнообразные названия процесса: мочиться, ссать, писать, мочеиспускаться… или только мочеиспускание? Не важно, отливать… Лилось, и лилось, и лилось, и в конце он пробормотал:
— Это рай.
— Да, — отозвался из-за стены всеслышащий ангел без особой интонации. Констатация факта.
«А я не вернусь в комнату, — зло подумал Роман, — останусь в ванной».
Побрился, почистил зубы, однако уже минут через десять заскучал, вернулся. Ангела не было. Скатерть белела на месте. На столе красовалась тарелка с пюре и котлетами, тремя. И кисель. И шоколад.
— Рань же ещё! Что это? Время завтрака! — крикнул отсутствующему ангелу. Не так долго сидел он на толчке. И бастовал. В ответ часы забили — час дня. Шишки трогательно колыхались на цепях. Время изменилось. Котлеты пахли. Грустно ему не было. Радостно тоже не было. Но котлеты пахли, и он решил обедать.
После обеда сел на кровать и обхватил голову руками. Сидел так, слегка покачиваясь, достаточно долго, а потом вскочил с криком:
— Знаю!
Он ничем особенно хорошим в жизни не мог отличиться, хотя и не считал себя полной скотиной. Но и тем единственным, кто заслужит рай, он тоже не мог быть, поэтому, в восторге открытия раскинув руки, он кричал:
— Точно, точно ад!
Отливающий бледной радугой ангел, что как раз незаметно собирал на поднос грязную посуду, обернулся и тихо сказал:
— Конечно же, нет. Это не ад. Это рай.
— Это ад, — упрямо повторил Роман.
— Как же ты не понимаешь. Мы здесь. Ты здесь. И рай здесь.
— В раю не так. В раю сад или как там… но в любом случае все гуляют снаружи. А если заперт — ад.
— Но ты не заперт, просто снаружи слишком холодно… а ад — это другие, а других здесь нет. Тебе здесь хорошо, и настроение у тебя ностальгически-мечтательное. Тебе здесь хорошо.
Голос тихий, но настойчивый.
— Но я во всю эту фигню и не верил никогда. Я и в церкви был раза два… Или один. Когда крестили, лет в пять… Бабушка повела, отец не знал. Скандал потом был.
— Значит, верил. Просто незаметно для себя верил.
— Нет! Я — атеист. Никогда, никогда не верил…
Он начинал злиться, потому что — на самом деле… Если жена говорила: «Давай сходим в церковь», он отвечал: «Ну иди!» — но для самого это всё был бред, пустая трата времени и денег на жиреющих церковных чинуш… За что ему теперь такое? Зачем?
— Хочу увидеть жену, — сказал угрюмо.
Ангел легко сдвинул с места комод, и под комодом обнаружилось окно. Обычное, металлопластиковое — не такое, как в стенах, — с деревянными старыми рамами. Стекло было запотевшим. Ангел, ссутулившись, наклонился над ним. Роман подошёл ближе. Стёр туман с прозрачной поверхности. Там, внизу, было что-то похожее на Google Maps. Но сердце забилось сильнее. Присмотревшись — картинка увеличивалась, — он увидел её. Шла, держа за руку мальчика. Шли вдвоём. Шли с детской площадки — мальчик нёс жёлтое пластмассовое ведро, внутри — две поцарапанные лопатки и машина. Классная машина. Шли и болтали — легко, доверительно. Слов расслышать не мог, но, кажется, у обоих было хорошее настроение. Она хорошо ладит с ребёнком, когда одна. Широковатая, но маленькая рука с гелевым маникюром на пальчиках и мелкая рука с неровными грязными ноготками. Держат друг друга. А дома тёплое какао и фото с его лицом на письменном столе. Вырезанный с какой-то отпускной фотки портрет без всяких тёмных лент. «Тело не обнаружено».
Им хорошо вдвоём. И никто им не нужен. Посуда грязная, а они смотрят вместе «Свинку Пеппу», и книжка на ночь, и свет гаснет. Свет гаснет — становится темно. Лишь города светят внизу, проплывая мимо. Телевизионные башни с красными точками, золотистые цепочки улиц. Круглые стадионы. Никогда не было такого мира в той квартире. Сколько жили вместе — как будто в невидимых колючках вместо одежды, не хотели, а кололи друг друга… и малый… Даже и не ругались толком, но это вечное напряжение, предчувствие, что она вот-вот скажет что-то такое… и он в ответ. Только когда спала, и рука её мирно лежала на одеяле, и было слышно, как она дышит, — только тогда мог быть рядом спокойно и свободно. Любя.
«Молодой мужик совсем». «Поисковая операция на месте крушения». «Погодные условия». «Надо же, молодой мужик был». «Не обнаружено». Кто говорил, качая головой, сочувствуя и получая удовольствие от сочувствия? Кто говорил за её спиной? «Не обнаружено». «Молодой мужик совсем был». «Надо же».
Лёжа на полу, корчился. Спать бы. А он корчился, глядя на города внизу. Не засыпал. Кусал кулак.
Но утром проснулся в постели, вечно чистой постели, пахнущей лавандой — в детстве он не знал, что это за запах. И откуда у бабушки была лаванда? Улыбался, потягиваясь, солнце щекотало через гардину. Воздух свежий, словно форточка открыта, и здоровье во всём теле — приятный зуд, а-а-а-а, мочевой пузырь полный — надо бежать…
И душ принял, и снова побрился. И завтрак на столе — хлеб с маслом и мёдом, чай с сахаром. И всё прекрасно. Прекрасно. Прекрасно. «Не обнаружено».
Ангел не поставил комод на место. Окно в полу так и светило вниз. Роман сглотнул, но не проглотил кусок бутерброда, поперхнулся. Кашлянул пару раз — впрочем, кашель не мучительный, лёгкий. Откуда-то возникла уверенность, что уже тогда, когда он мальчишкой в одних труселях стоял у этого комода — летом, на каникулах, в пятне солнца, — что уже тогда под комодом было окно. Присел на корточки. Но не стал смотреть, встал решительно, упёрся — передвинуть обратно. Комод был слишком тяжёл. Не поддавался. Хоть какую-нибудь помощь, хоть была бы Катюля — ну так, немножко взялась с ним сбоку… Как ни давил, не сдвигалось.
Колючки колючками, но всё равно это было счастье. Жить — счастье, и вдвоём они сдвинули бы этот грёбаный комод, без проблем бы сдвинули…
Его недоеденный бутерброд унесли, пока он возился. И недопитый чай. Телевизор не включал больше. Смотрел в нижнее окно, насматривался, как наркоман. И обед не был нужен. Всё равно голода не будет… ничего не будет.
Он не видел ангелов в этот день — не присматривался, а они ведь незаметные сами по себе. Он глядел вниз, на города, стремясь среди точечек-людей высмотреть её, их, и иногда видел, следил, дыша их воздухом, потом хотел закричать и снова терял. Разрушая всякую интимность, — смотрел на неё одну, когда сын спал. У неё было другое лицо — не то чтобы она при нём как-то иначе выглядела, но, когда человек совсем один, он иной. Видел всё — как чешется, как поправляет резинку на домашних спортивных штанах, видел, как ходит в туалет, — чего не допускала, видел, как пьёт ночью воду… Один раз она взяла в руки его портрет, и он отпрянул от окна, вскочил, потому что только что она смотрела ему в глаза — так близко, как никогда раньше. Смотрела печально, с больным упрёком.
На ужин — какого дня, сколько времени прошло? — были бутерброды с икрой. Много бутербродов с красной икрой. И было шампанское. Целая бутылка. Он съел и выпил. И, чувствуя пьяный прилив сил, подскочил к комоду, надавил на него всем телом — на этот раз не для того, чтобы заставить нижнее окно, а наоборот — освободить заблокированную углом раму. И комод сдвинулся, совсем немного сдвинулся, но достаточно, и полетели с него все вещи: кукла полетела, взмахивая мёртвыми ресницами, отражаясь в летящем зеркале, с жестяным грохотом упала коробка из-под печенья, флаконы духов захлебнулись остатками помутневшей жидкости, и ваза взлетела, прежде чем рухнуть — вдребезги, с отчаянным звоном. Ваза, ваза, бабушка, что она скажет! Что делать!
Но он себя успокоил: ведь бабушка умерла, ушла, какое ей дело до вазы, ну разбилась, и фиг с ней. Подошёл к столу, подобрал ещё пару соскользнувших икринок на тарелке.
— Фиг с ней, с вазой, — сказал вслух.
Сел на пол и накрыл голову руками. Можно было спрятаться в постель и заснуть, и проснуться завтра, получить от ангелов завтрак, и похмелья не будет, но можно было… Он открыл окно. Открыл на полную. Он был пьян и хотел петь. Из окна поднимался упоительно свежий воздух. Язык прикусил, зажмурился и прыгнул вниз, в лунную ночь. Чтобы больше никогда не вернуться, никогда — ведь он никогда не верил в жизнь после смерти. Лунная ночь объяла его — серебристыми облаками, слабыми звёздами. На секунду он завис в небе, а потом…
— Пойдём, идём со мной…
Женщина за столом мерно качалась и повторяла: «Я не могу, я не могу». Другая женщина уводила ребёнка.
— Почему мама не рада, что папа?..
— Давай пошли в твою комнату. Покажешь мне свои паровозы.
— Почему она плачет?
Зазвонил тёткин телефон. «О, ты! Та да… Та я вообще фигею со всей этой… ну да, правильно рассказала… типа монастыря там в горах, что ли… подобрали… не сообщили никому, кретины… какое выходили — в больницу должны были… ну, ты понимаешь… кретины, короче, чуть инвалидом на всю жизнь не оставили… столько времени… да, в шоке по полной — а чё ты хочешь?»
— Просто бывает, что чего-то очень хочется, чего быть не может, вообще не может. Чуда. А потом привыкаешь жить так. А потом вдруг сбывается чудо, когда много времени прошло, и это тяжело бывает. Поначалу. Пройдёт.
Но ребёнок думал, что тётка продолжает говорить по телефону, а не ему объясняет, он не слушал её, он водил машинкой по воздуху и смотрел в небо.
Встающие по будильнику
Муж и жена прожили вместе икс лет, прожили тихо и мирно, детей не завели, не имели ни собак, ни котов. Жили в маленькой, но собственной квартире, вставали по будильнику в шесть утра.
Однажды больной зимней ночью жена исчезла. Ещё до вечного пробуждающего сигнала в дождливом отсутствии рассвета муж заметил, что вторая половина кровати пустует. Но он не открыл левый глаз полностью — только на щёлочку, и тут же закрыл снова, думая, что жена вышла в туалет или, чтобы не беспокоить его своей бессонницей, ушла на кухню, — и снова заснул.
Однако, когда пришло время вставать, жены по-прежнему не было в постели. Он проверил: не было её ни в туалете, ни в другой комнате, ни на кухне. Муж застыл посреди коридора, впервые в жизни чувствуя беспомощность, похожую на стоячую воду в забитой раковине. И лишь нелепость ситуации оставляла какую-то надежду. Он позвонил в полицию, там похихикали. И как им было объяснять, что жена не только не оставила никакой записки, но совершенно, категорически не могла уйти от него. Бросить его. Ещё похихикали.
Но как она могла уйти — если дверь была заперта изнутри и её ключи остались на полочке, если вся её одежда, вся её обувь остались на месте, включая любимые серебристые туфли на каблуке и тапочки возле кровати, из которых накануне вечером выскользнула перед сном, чтобы тут же спрятать ступни под тёплым одеялом. Если окна были закрыты и затянуты гардинами и подоконники заставлены цветочными горшками. И даже вентиляционное отверстие в ванной затянуто сеткой. Как, как она могла уйти от него? Даже когда он выходил из спальни, ещё не подозревая о фатальности своего одиночества, заметил, что дверь была открыта точно так же, как вечером, и на ручке двери лежала всё та же вечерняя настырно-большая пылинка, которую недовольно заметил перед сном — в свете вечерней лампы пылинка отбрасывала длинную монстрообразную тень.
В квартире не изменилось совершенно ничего, с вечера — ничего, объяснял он через двое суток инспектору. Потом мужа арестовали, потому что он мог убить жену и где-то спрятать. Потом выпустили, потому что не было даже косвенных улик или ненадёжных свидетелей. Потом опять арестовали, потому что никакого другого объяснения отсутствию жены не было. Потом снова отпустили, потому что соседи утверждали, что всю ночь было тихо — как всегда. Потом махнули рукой. Дело не закрыли, но забыли, ничего нового не сообщали. Да и что они могли сказать? Что он мог сказать? Где искать — если ни за шторой, ни в шкафу, ни под кроватью…
Осунувшийся и постаревший, муж вернулся к будильнику. В шесть утра вставал по сигналу. Конечно, будильник был не физический, кругленький, а абстрактный, условный — в телефоне. Раньше два телефона пели дуэтом, но через несколько дней после исчезновения жены её „Samsung“ разрядился, и теперь его телефон выводил жалкую мелодию одиночества. Сменил рингтон. Вечерами ужинал один.
Поначалу родственники и друзья активно пытались помочь ему отвлечься и развеяться. Но через некоторое время убедились, что ни отвлекаться, ни развеиваться одинокий муж не желает, а следовательно, виноват он в своём депрессивном настрое сам. Успокоились и отстали. Так прошёл год.
Однажды особенно тёмной и длинной зимней ночью, переходящей в не менее тёмное мрачное утро, когда вставать особенно тяжело, муж не выдержал и — за три минуты до сигнала будильника, прямо во сне — переместился в другое измерение. В этом измерении тоже была кровать, точно такая же, как у них дома, и, проснувшись, муж увидел на второй половинке кровати сладко спящую жену. Он погладил её осторожно и улыбнулся, она же пробормотала «привет», не открывая глаз. Она не заметила прошедшего времени. Над ними стелилось и текло мягкое сиреневое небо.
Это измерение, внешне похожее на наше, на самом деле изначально строилось на совершенно других закономерностях — сначала физических, потом биологических, потом социальных. В этом измерении никогда не звонили будильники. Муж и жена так и остались в нём на кровати, под одеялом. То обнимаясь, то раскатываясь в разные стороны, зевая, потягиваясь, переворачиваясь; на боку, на спине, на животе — они там дремлют до сих пор. Прибой трётся о песок рядом с поросшими водорослями ножками кровати, иногда забирается прямо под реечное дно, под матрасы, чтобы прошептать сквозь подушку, что утро настанет. Когда-нибудь. Потом.
Растения цвета любви
Они занимают весь балкон её небольшой, но элегантно обставленной квартиры. Растения цвета любви вытягивают отростки, обвивают стены и облокачиваются на некогда занесённую сюда мебель — уже непригодную для людей. Они расцветают, и в каждом бутоне она узнаёт оттенки. Фиалки цвета её помады… Этот неповторимый нежно-сиреневый тон… В тот вечер они долго шли по улице, полной фонарей, шли с Аликом, и улица всё не кончалась, они же держались за руки и больше не решались поцеловаться… Она редко поливает цветы, потому что в последнее время выйти на балкон ей сложно. Но цветам это только на пользу: они насыщают себя туманами, дождями и разрастаются гуще, закрывают небо. Их листья всегда мокрые, и запах прелой земли держится даже в летние засушливые недели.
Она редко поливает цветы ещё и потому, что время ускользает от неё. Она просила, чтобы ей напоминали, но это невозможно: её сын, её невестка — они говорят свысока, они едва сдерживают смех. Когда она рассказывает о чём-то, что было вчера, они утверждают, будто это было в прошлом месяце… в прошлом году… Неважно. Растения живут. Сын — чуждое существо. Как угораздило её произвести на свет мужчину? Мужчин надо любить, а не рожать. Тёмная лаванда. Её платье. Тогда она сказала: «Хочу родить от тебя». Это был первый муж. Он обхватил её голову ладонями и посмотрел ей в глаза.
Гвоздика с бледными лепестками — цвет её белья и та же ажурная кайма… Тогда, с Д.Н., она выходила на кухню в этом дорогом, сложными способами добытом белье, и он молча смотрел на неё…
Она умеет любить и никогда не разучится, и любовь никогда не перестанет. Этот чуждый сын, эта невестка — в них нет ни крохи любви. Разве немного дружбы… И как у них получились дети? Впрочем, для этого любви не надо, достаточно простых телодвижений.
Растения не умирают без лейки и не прекращают цвести, но, поняв, что тяжкий человеческий контроль наконец отступил, они растут дико, кривыми, закрученными стеблями, растопыренными ржавыми листьями, сплетаются, похожие на монстров, и уже не разобрать, где какое. «Прямо маскировочная сетка, — бормочет невестка. — Боже, какая в них живность — пауки, тля… вон вообще какие-то клещи… Мерзость! Как вам самой не противно? В комнате темнота из-за ваших дебрей — вы вообще что-то ещё видите?» — «Ну и не выходи на балкон», — отвечает этой глупой бабе. Но цветки по-прежнему нежные, уточнённые, алая роза на её сухой ладони — этот цвет, цвет её дыхания с Робертом (какое имя!), тогда густая чёлка падала на глаза, море гудело, плескалось, волосы извивались, как эти стебли…
«Что вы заладили, будто мы не любим друг друга, мы мирно прожили, слава богу, без малого тридцать пять лет вместе, — бубнит невестка за вечной уборкой, она только и убирает, когда приходит в своих тусклых штанах. — Вырастили детей, и внуки…» Что с неё взять? Они не знают, они понятия не имеют… Они не понимают тайны. Цветы её балкона пахнут любовью. Запах гнили и мёртвых листьев, по которому скользит запах роз, фиалок, лаванды, гвоздики, душный запах объятий, чувственный запах тел.
Роберт был после смерти её первого мужа. Её первый муж умер от любви, без каких-либо видимых причин. Однажды утром. Инфаркт миокарда. Она сидела над ним в кровати, распустив волосы — тогда волосы были бесконечно длинные и безупречно чёрные, сидела голая и говорила, что тоже умрёт. Её уговаривали — надо жить для сына. Она отправила сына к своим родителям.
Сгорбленная старушка с лёгким белым пухом на голове, сквозь который просвечивает череп, выпускает розу из дрожащей руки. А эти маленькие петуньи — словно колокольчики. Два года носила чёрное, а потом появился Роберт. Он подарил ей коробку шоколадных конфет. Коробка была этого же милого оттенка. Как бы дотянуться до цветка и взять его в рот — так давно не ела шоколада… А вот сухой лист цвета её чулка. Какие сильные были ноги, какой упругий живот, какие маленькие ушки — словно маленькие орхидеи… О, её причёски — причудливые соцветия магнолий…
Сын ждёт её смерти, чтобы вынести «эту гниль» в мусорный бак. Цветы нашёптывают ему, что мать его не любила, и невестка вторит цветам. Не любила. Но что поделаешь — в сыновей не влюбляются. Может быть, так и лучше. Её второй муж умер на грани зрелости и старости. Никто не обратил внимания. Никто не догадался, что он тоже умер от любви. У неё уже была короткая стрижка, уже были морщины на лице, но чёрные чулки — как этот почерневший, засохший бутон, но чёрное кружево — как до дырочек прожжённые солнцем листья розы. Кто мог думать, кто мог знать, что между ними было… Целый набор, пустые бокалы из-под шампанского кидали во все углы — одни бились, другие оставались целыми. Лепесток, как её ноготок тогда, — алый… Упругость стеблей.
Сын дождётся. Она знает, что умрёт на балконе. Нет, не в жаркой замусоренной комнате с нелепыми пуфиками, словно созданными из пыли, и тусклыми, в серебряных пятнах зеркалами. Она будет лежать среди цветов оттенков любви с рассыпавшимися по плечам волосами, с полуоткрытым нежным ртом, прекрасная, изящная, цветы обовьют её и укутают в сладкий аромат смерти. И прозрачные лица двух мёртвых мужей склонятся над ней.
Как это будет волшебно, если только толстая соседка (сын, не послушав истерического визга хозяйки квартиры, дал соседке дубликат ключей «на всякий случай») не войдёт, не уберёт, ругаясь, разбитые горшки, не перетянет маленькое скрюченное тело в квартиру и не вызовет «скорую».