Алексей Паперный. Пьесы
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2022
Алексей Паперный. Пьесы. — М.: Культурная инициатива, 2021.
Алексей Паперный — фигура легендарная: музыкант, поэт, основатель клуба «Китайский летчик Джао Да». К тому же из легендарной семьи: среди его родственников — критик и литературовед Зиновий Паперный и культуролог Владимир Паперный, автор интеллектуального бестселлера «Культура Два». Впрочем, родственники к нашему разговору не имеют никакого отношения, потому как сборник пьес Алексея Паперного, выпущенный проектом «Культурная инициатива» (да-да, давно и прочно со своими мероприятиями прописавшимся в «Китайском летчике»), предельно далек как от академических контекстов, так и от сурового наследия советского прошлого, что бы оно ни значило. Сам по себе сборник долгожданный, включивший все написанные на сегодняшний день пьесы Паперного и открывающий его новое амплуа: почти что драматурга.
Дмитрий Быков, автор предисловия к сборнику, хвалит представленные в нем пьесы за легкость, воздушность и абсурдизм, напрочь лишенный мрачного вопрошания о смысле бытия, счастливый и гармоничный. Не согласиться с этим нельзя, но, возможно, стоит пойти дальше и задаться вопросом: а точно ли перед нами сборник пьес, пьесы ли в нем вообще? И тут-то мы окажемся перед дилеммой, потому как тексты в сборнике могут и должны позиционироваться как пьесы: с движением сюжетов, репликами по ролям и какими-никаким ремарками, даже если они выглядят следующим образом: «1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60» (наглядный способ отсчитать минуту). Но фактически пьесы Паперного далеки от театра, даже самого экспериментального, и скорее напоминают сценарии для мультфильмов, предназначенных для сентиментально настроенных взрослых, при том способных понять и принять любой сюрреалистический эксперимент и заполнить специально оставленные смысловые лакуны объектами собственного воображения. Эти пьесы нужно читать, только читать. И читаются они, как читается проза Хармса или поэзия умеющих работать с абсурдом современников вроде Геннадия Каневского (чей визуальный стимпанковский образ, ко всему прочему, так и видится в интерьерах «Китайского летчика»).
Эти пьесы — фейлспам и пространство тревожности для любого классификатора. Они — и драматургия, и проза, и чистая лирика. Например, открывающая книгу «Пустыня» начинается с прозаической заставки: «Однажды вечером Джао Да посадил самолет на крохотный аэродром возле города По, это во Франции, где-то в Провансе. Нужно было поменять масло и заправиться. Бензина не оказалось, пришлось ждать до утра, когда приедет бензовоз. Заправщик, представившийся Николаем Константиновичем Гиреевым, предложил летчику поужинать, выпить местного вина и переночевать у него дома. Летчик поблагодарил заправщика, взял из самолета кулек конфет, и они пошли». А заканчивается стишком почти в духе «Маленького принца», повсеместно, но неназойливо мерцающего в этой пьесе:
Гиреев:
Сердце рвется забывать
Завтра на рассвете.
Все равно теперь кровать
На другой планете.
Джао Да в пьесе — ровно тот же, именем которого назван клуб и легенда о котором в свое время была как раз придумана для клуба. Но клуб здесь так и не появится. Алексей Паперный нарочито связывает одно с другим: содержание «Пустыни» с уже существующей легендой, предлагая в начале книги что-то вроде визитки. Но тут же забывает о ней и пускается в самые непредсказуемые творческие импровизации (узнаются повадки музыканта), развивая историю со скитаниями обремененного секретным грузом Гиреева по африканской пустыне, с аборигенами и разбойниками, а также персонажами, появление которых никак нельзя предугадать, будь то Лермонтов и Мартынов, изъясняющиеся амфибрахием грачи или старорусские, прямо как из «Повестей Белкина», Старушка-барыня, Петруша и Полина. Все эти сюжеты легко прерываются, плавно перетекают друг в друга, живут своей жизнью в общем многослойном и многофактурном облаке пьесы, почти игнорирующей правила сторителлинга, но вполне атмосферной, создающей настроение эйфорической приподнятости над тем, что происходит или может произойти.
Понятно, что импровизация и игра становятся основными приемами пьес Паперного, то сосредоточенно описывающего пространство и действия персонажей, то наделяющего речью животных и предметы, то безбашенно рифмующего. Если оставлять в стороне «театр абсурда», с которым Паперный расходится в тонких настройках мировосприятия, выбирая воздушность фантазера в ущерб исследованиям границ и бездн бытия, то его тексты заставляют припоминать то художественные опыты апологетов «нового романа», взламывающих литературные конвенции, то отечественных постмодернистов, с разной степенью веселости оголяющих приемы, то «новую драму» в ее игровой, интертекстуальной ипостаси. И еще одна, более точная и близкая аналогия — проза Данилы Давыдова, монтирующего все со всем в пространстве алогичного письма. Стоит ли добавлять, что и Давыдов, и Паперный подходят к текстам как поэты, наделяя поэтической оптикой прозу и драматургию?
Паперный чувствует себя свободно, когда внезапно смешивает сцены: «Утро. В одном пространстве разыгрываются две сцены. А. участвует в обеих сценах. Он сидит в японском ресторане, пьет бурбон, официант и менеджер расставляют столы. За одним из столиков сидит женщина лет сорока. За другим Алексей. Одновременно А. общается с В., повторяется сцена с переодеваниями (это воспоминание А.)» («Август»). Ему нравится называть своих персонажей именами, состоящими из одной буквы, одного слога. Он любит давать слово тому, кого мы привыкли видеть безмолвным: ветру, волнам, коряге, камышам, плакучей иве, комарам и проч. («Река»), — я бы сказала даже, что у Паперного ксеногендерный взгляд: человек в его пьесах перестает быть центром мироздания и видеть только самого себя. Паперный идет дальше, в архитектонику, и составляет не столь часто встречающийся в драматургии цикл («Четыре пьесы»: «Ан Ле», «Макет», «Проводы», «Обещание»). Паперный совсем забывает про сюжеты. О чем его «Река»? О том, как один герой не простил другому убийство паука? Или о том, что все течет, все меняется, Елена Олеговна любит Баяниста, а Сереге с неба падает телефон, по которому он разговаривает со страдающей Машей? А еще Елена Олеговна (та же самая или другая?) возникнет в пьесе «Байрон» наряду с мадам Перу, Ромео, Комариками, ментами и другими столь же странноватыми в общем контексте персонажами.
Да, канонов и клише искать у Паперного не приходится, остается только видеть смысл в прерывистом, но бесконечном движении картин, крайне непрактичном мелькании лиц и предметов, калейдоскопической смене настроений, прислушиваться к звучащей в фоновом режиме музыке и понимать каждый раз что-то новое: о себе, о мире, о литературе. И о том, что многое можно сделать по-другому, не по привычке.
А. Пойдем в парк.
Нина. Вы голый.
А. Я голый.
Нина. Холодно.
А. Мне не холодно. Купи бутылку коньяка и все, что хочешь, я подожду у ограды.