Главы повести «Вернутся ли голуби в ковчег»
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2022
Михаил Аранов — родился в Ленинграде. Окончил Политехнический институт. Публикуется в журналах «Дружба народов», «Новый Берег», «Дети Ра», «Слово-Ворд», «Крещатик», «Невский альманах», «Зарубежные записки», «Студия», «Семь искусств», «Новый журнал» и др. Изданы три книги прозы: «Скучные истории из прошлой жизни», «Страх замкнутого», «Баржа смерти». Стихи М. Аранова переведены на немецкий язык. Живёт в Ганновере и Санкт-Петербурге.
И Германия смотрит в меня.
И за что полюбить, — по глазам
вижу я, — не находит.
О. Кудрявцева
Моя фамилия — Блаубарт. Я немец, который родился в России. Где и прожил свои лучшие годы. Но где нынче место немцу?
И вот я в Германии. Первое моё открытие: старухи здесь ездят на велосипедах!
По ночам мощный фонарь высвечивает высокий забор и колючую проволоку. И за забором зло лают собаки. Душно. Хоть и сентябрь. Я выхожу во двор. На скамейке в свете фонаря дымит сигаретой старик. Это мой сосед по лагерному бараку Николай Семёнович Грапп. Его семью поселили в соседней комнате. Я усаживаюсь рядом с ним. Знаю, опять начнётся пересказ уже много раз слышанной повести его жизни: «В Казахстане у нас был такой сад! Две коровы, овцы. И земли бери, сколько хочешь. Хотел уже трактор купить… Но вот сорвался, всё бросил. Потащился вслед за сыном, младшим. Старший-то здесь, в Германии, уже пять лет. Всё долбил в письмах: «Здесь наша Родина». Вот приценялся здесь, хотел дом купить, так никаких денег не хватит. А кредит брать? Кто ж мне, старику, кредит даст? А земли-то к дому дают — два на полтора, сам понимаешь, на что этого хватит! Ну, трудовой стаж зачтут, что заработали мы со старухой в колхозе. Пенсию дадут в этих марках, если пересчитать на рубли, во! Сколько это будет, целая куча! А что толку! Дадут двухкомнатную квартиру с видом вот на такой же забор», — он кивает на забор, что за его спиной. За забором продолжают лаять собаки.
— Ну, почему на забор, Николай Семёнович. Может, на парк, — утешаю я не очень уверенно старика.
— С видом на кладбище, — серьёзно говорит Грапп.
— Но кладбища здесь очень ухоженные, — в тон ему говорю я. — Да что вы всё о грустном?! Вот завтра поутру пойдём в собачью гостиницу, что за нашей спиной. Возьмём ласковую собачку напрокат. И погуляем с ней по местным полям.
Николай Семёнович удивлённо смотрит на меня: «Какие собачки?»
Я поясняю, что с нами соседствует собачья гостиница, куда хозяева на время сдают своих питомцев. Надо им съездить на море. Куда же с собакой. И нам радость — заплатив две марки, можно погулять с собакой. Дадут поводок и ошейник. Захочешь, и намордник дадут. И это уж по желанию — тебе или собаке.
Шутку мою Николай Семёнович не принял, строго проговорил:
— У нас в селе собаки на цепи сидели. Делом занимались. Дом охраняли.
— Ну, здесь другие правила, — говорю я. — Собак, как в детский сад, сдают, пока хозяева на работе или на Майорке прохлаждаются.
Николай Семёнович сердито ворчит:
— Какая Майорка. Сентябрь на дворе. Надо картошку копать.
Поговоришь с серьёзным человеком, выть хочется.
Младший сын Николая Семёновича — Сергей, белобрысый увалень лет двадцати, часто заглядывал в нашу комнату. Усаживался на единственный стул. Долго рассказывал, как он в своем селе гонял на мотоцикле. Он старался не глядеть на Ольгу, которая со второго этажа нашей двухэтажной кровати улыбалась кому-то. Улыбалась не Сергею, но жизни. Жизнь ей, видимо, представлялась обновлённой и прекрасной.
Окончив свой очередной рассказ, Сергей приступил к цели своего прихода. Он встал со стула, сморщил свой невыразительный лобик и, глядя куда-то в сторону, сказал Ольге: «Ну, чо, пойдём на дискотеку?»
Ольга, свесив хорошенькую мордочку со своего второго этажа, кричит мне:
— Блаубарт, почему ты не разрешаешь мне на дискотеку с Сергеем?
Я молчу.
— Видишь, он не разрешает мне на дискотеку, — серьёзно говорит Ольга.
Когда младший Грапп ушёл, Ольга залилась смехом.
— Ты чего? Вполне приличный парень, — бормочу я. В душе я был доволен, что Ольга отказала Сергею. Потом беспокойся всю ночь, когда девочка вернётся.
— Приличный? — капризно говорит Ольга. — Что я, шизанутая, идти с этой деревней на дискотеку?
И тут же начинает приставать ко мне: «Блаубарт, ну, пожалуйста, пойдём на дискотеку».
— Виктор, — вступает в разговор Кира. — Сходи с ребёнком на дискотеку.
Я взглянул на жену. Кира не улыбалась. Я вспомнил, как однажды перед отъездом из Петербурга мы танцевали с Ольгой в ресторане. И Ольга совсем не по-детски прижималась ко мне.
— Хорошо, попросим кого-нибудь посидеть с Машенькой, возьмём маму и пойдём на танцы, — обращаюсь я к Ольге.
В ответ Ольга морщит свой очаровательный носик.
Я люблю разговаривать со стариком Граппом. В нем чувствуется какая-то крестьянская основательность. Я ни разу не слышал, чтобы он с кем-нибудь спорил. Когда Сергей в чём-то перечил отцу, старший Грапп замолкал. И его тяжёлое молчание приводило молодого Граппа к повиновению. А когда младший сын все же по-жеребячьи взбрыкивал и отцовская узда его уже не сдерживала, тогда вступала мать. «Не сметь перечить отцу», — звучал её суровый голос. Я был свидетелем этих семейных «бесед». Младший Грапп удалялся, насупив белесые брови. А мать, с любовью глядя ему вслед, говорила мне: «Младшенький-то у нас с норовом».
В наш лагерь на изрядно потёртом «фиате» приезжал старший сын Граппа, Андрей. Оглядывал наше лагерное сообщество, весело говорил: «Как жизнь, перемещенные и изгнанные?» Отец не принимал столь сомнительных шуток: «Никто нас не изгонял. Сами сдуру припёрлись».
— Как прикажете, папа, — соглашался Андрей.
— Ты что как попугай твердишь: «Как прикажете, как прикажете». Здесь не дома, чтоб приказывать, — вроде бы без видимой причины сердился отец.
— Не перечь отцу! — слышался голос матери.
— Как прикажете, мама, — говорил Андрей и целовал мать в щёку.
— У, дурья башка, — мать ласково отталкивала Андрея.
На столе появляется водка «Gorbatschow».
— Развалил Союз, а в честь него такую хорошую водку назвали, — с напускной суровостью говорит старик Грапп.
— Это сделал не он, а Ельцин, — поправляет его старший сын.
— Все они одного поля ягоды, — отвечает миролюбиво отец.
— Андрюшка, опять перечишь отцу, — звучит голос матери.
— Как прикажете, мама, — ответ Андрея вызывает общий смех.
Я участвовал в застольях Граппов, пока у меня не кончились запасы питерской водки.
Как-то я спросил старика Граппа, как он попал в Казахстан. Старик долго жевал свои серые губы и наконец, глядя в сторону, проговорил:
— Как, как. Как всех — двадцать четыре часа, и в чём были — в теплушку. Месяц с Волги до казахских степей ехали. Мороз, голод.
— Но вас реабилитировали. Должны были возместить моральный и материальный ущерб, — лезу я к старику со своими бестактными вопросами.
— Ну, это-то конечно, — детская, наивная улыбка освещает лицо Граппа, — корову дали.
Мне становится стыдно. И за кого стыдно?
В один из приездов Андрей постучал к нам в комнату. Сказал, что хочет со мной поговорить по важному делу.
— Ты, говорят, в Питере большим человеком был, — сказал он серьёзно. — А у нас заказ горит. Не можем никак на карусельном станке большую деталь обработать. Не хватает наших немецких мозгов. Может, поможешь?
— Думаешь, мои немецкие мозги лучше ваших немецких? — улыбаюсь я.
Однако я был несколько польщён предложением Андрея. Впрочем, вспоминать время, когда я был «большим человеком», мне не хотелось.
Пару дней Андрей возил меня на свой завод, и я разбирался с чертежами. Потом несколько часов работал на карусельном станке, обрабатывая строптивую деталь. После выполнения работы хозяин завода, господин Шуман, лично пожал мне руку и выплатил жалованье – двести марок, из которых было удержано налога — тридцать. Позже оставшиеся сто семьдесят марок были вычтены из моего социального пособия. Таков уж немецкий «Ordnung». Радостный Андрей мне сообщил, что господин Шуман пообещал подумать о том, чтобы взять меня на постоянную работу. Господин Шуман действительно поразмышлял, и предложение о работе вскоре последовало. Так я стал рабочим-станочником на заводе господина Шумана. К тому времени я уже покинул лагерь и жил со своей семьёй в городе N.
Говорят, мне неслыханно повезло. В Германии свирепствовала безработица. Но я ещё не знал, что по местным правилам, поработав рабочим, я навсегда закрыл для себя двери к должности инженера.
Город N. находится на севере Германии. Представляет собой довольно грустное зрелище: ряд однообразных трехэтажных домов из красно-серого камня. Весёленькие герани и анютины глазки на подоконниках, не делавшие радостней городской пейзаж. И розы, розы вдоль стен домов. Но только эти розы мне кажутся несколько блёклыми и несвежими. То ли местный подзол недостаточно питает их, то ли местная городская атмосфера их угнетает, как и меня.
Я вспоминаю яркие и сочные краски моих роз, оставленных на петербургской земле, и мне становится грустно.
Привокзальная площадь, выложенная черной брусчаткой. Лютеранская церковь и кладбище на высоком песчаном холме. Вот и всё, что достойно описания. И если отсутствие трамвая можно считать признаком провинциальности, то N., конечно, глубокая провинция. Только, в отличие от российской провинции, здесь по улицам не ходят козы и не бегают своры бездомных собак. В Германии вообще нет бездомных собак.
Стая ухоженных старушек катит на велосипедах. По красному свету светофора собака без поводка послушно сидит у ног хозяина. Автобус приходит точно по расписанию. Всё это мне кажется новым, необычным и скучным до зевоты.
Наша квартира на первом этаже. По немецким понятиям, это «Еrdgeshoss», что значит «этаж на земле». Этажность моей квартиры в какой-то мере определяет мой социальный статус.
Я сижу на балконе, уставленном горшками с цветами. Это мой садик-скверик. Это мой «яблоневый сад». Мимо моего балкона проходит молодая женщина с маленькой девочкой. Девочка оглядывается на меня, машет мне ручкой. Я тоже приветствую её взмахом руки. Девочка мне улыбается. Её мама, не удостоив меня вниманием, приказывает ребёнку не оглядываться. Я стал нравиться детям. Перестал женщинам. Старею. Между прочим, и местные собаки относятся ко мне приветливо. Тянутся ко мне и непременно пытаются лизнуть мне лицо. И это вызывает доброжелательную улыбку собачьих хозяев. Так что всё мирно и ласково.
Октябрь месяц. Осеннее солнце согревает мягким, нежным теплом. А в Питере сейчас идут бесконечные, скучные дожди. Господи, сколько бы я сейчас отдал, чтобы постоять под этим дождём на набережной Мойки.
Кира окончила полугодовые курсы немецкого языка. У неё определённо есть способности: она уже сносно говорит по-немецки. Без ложной скромности отмечу, сказалась и моя школа. Правда, Кира моего участия в её языковой подготовке не признаёт.
— Может, и итальянский я выучила благодаря тебе? — насмешливо говорит она.
— Может быть, может быть. Ты же ушла с завода в экскурсоводы, чтобы со мной не встречаться, — почему-то раздражаясь, говорю я. — Вот в этом и есть мой вклад в твоё успешное освоение итальянского.
— Зато сейчас я с тобой. И это, кажется, надолго… — Тон её заставляет меня насторожиться.
— Что значит, надолго? Разве не навсегда? Ты о чём-то сожалеешь? — спрашиваю я.
Впервые я вдруг серьёзно задумался, много ли мы с Кирой стоим на этой неметчине.
— Нет. Ни о чём, — торопливо отвечает Кира. — Но этот захудалый городишко. Когда мы из него выберемся?
Я начинаю, уже не в первый раз, повторять, что рассылаю письма с просьбой принять на работу инженером. Сообщаю о своих многочисленных достоинствах и заслугах. Я и экономист, и технолог, и прекрасно знаю производство.
— Все эти твои достоинства только по русским меркам являются достоинствами. А уж о заслугах — не торопился бы хвастаться, — не без иронии замечает Кира.
Я не слышу её. Продолжаю твердить:
— Рассылаю письма по всем крупным городам Германии, на все предприятия, о которых прочитал в рекламе или просто услышал от знакомых. Посылаю все необходимые документы. И мой диплом инженера признан немецкими властями.
Я говорю об этом нудно и длинно. Кира сердится, она это слышала уже много раз. И я уже понимаю, что у меня с каждым годом всё меньше шансов выбраться из этого захудалого городка. Каждое утро я начинаю с почтового ящика. Нервно разрываю конверт и читаю очередной вежливый отказ с неизменным «дружеским приветом».
Впрочем, один раз я получил пространное письмо, в котором сообщалось, что с пониманием относятся к тому, что я высококлассный специалист, но не представляют, чем может заниматься такой специалист в их фирме. Если по-русски — это звучало как насмешка. Но меня Грапп убедил, что немцы на такой тонкий юмор не способны. Письмо завершалось фразой: «Кроме того, мы своим работникам должны производить отчисления в пенсионный фонд». Мне дали понять, что я уже не мальчик. Как-то мой друг Андрей Грапп, которого считаю теперь своим другом и потому прощаю ему некоторые бестактности, сказал: «Может, ты успокоишься. Вспомни, сколько тебе лет». Да, мне пошёл шестой десяток. Но мне так хочется вырваться из города N.! Я продолжаю писать письма в различные фирмы. И предлагаю себя уже в качестве рабочего-станочника высокой квалификации. Лишь бы сменить этот городишко на что-то более достойное.
А Андрей опять меня расстроил. Сказал, что упоминание о своей «высокой квалификации» — лишнее. Это отпугивает работодателя. Я с ним согласился. Запросы мои сократились до минимума: всё что угодно, только не в городе N.
В привокзальном газетном киоске я покупаю «Neu Presse», где раздел «Работа» для меня самое увлекательное чтиво. Записываю все интересные предложения, сортирую их по городам и профилю производства. Заметьте, какой системный подход к поиску! Это у меня из «прошлой» жизни. Но бодливой корове бог рогов не даёт. Это уж точно. Впрочем, я покупаю и другие газеты. Просто «Neu Presse» запала мне в душу. Освоить компьютер мне не удаётся. А надо бы. Знающий народ утверждает, что это бы мне очень помогло в поиске работы. Вся Германия сидит за компьютерами и отправляет «Bewerbunge»1 электронной почтой. Я же всё делал по старинке, при помощи пера и бумаги. Однако расходы на почтовые марки следовало бы учитывать. Всё-таки Германия!
Изящное слово «резюме» в своих письмах я упускал из виду. Это тоже очевидный ляпсус. Европейский слоган не приживался в моём лексиконе. Я чувствую, что становлюсь скучным человеком.
Кажется, это начинает понимать и Кира. Как-то случайно я познакомился с мужчиной моих лет. Журналист из Риги. Работает мусорщиком. Был очень улыбчив в разговоре со мной. Свою нынешнюю профессию он называл «эколог». Это было бы смешно, но не в моём положении смеяться. Я спросил его: «Пишешь?»
— Пишу, но для кого? — улыбка исчезла с его лица. — Вот почитай, какой духовной жаждою томится местное население из «наших».
Он даёт мне русскую газету. Я читаю: «После первого в моей жизни орального секса кожа с головки моего полового члена стала слезать. Что делать? Можно ли забеременеть при анальном сексе? Можно, если сперма вытекла и попала во влагалище. Такое бывает, но крайне редко».
— Видишь. А ты говоришь: «Пишешь». — Мой собеседник не улыбается. — Пишу в стол. Может, после моей смерти опубликуют на родине.
«Вот после него что-то останется, — с непонятной завистью подумал я. Но тут же утешил себя: — Нынче графоманов – как собак нерезаных».
— Как относится жена к нынешней твоей профессии? — спрашиваю я.
— У меня нет здесь жены. Всё моё осталось в той, прошлой жизни.
«Тебе проще, — думаю я. Но тут же сомневаюсь: — А проще ли?»
Больше журналиста-мусорщика я не встречал. Нет, пожалуй, я его видел. Как-то в рыжем комбинезоне он лихо промчался по вокзальной площади на запятках мусоровоза. Зрелище было впечатляющим.
Мой работодатель, господин Шуман, вдруг удивил меня. Всё было обставлено в лучших немецких традициях. Ритуальная улыбка. Дружеское рукопожатие. Задушевный тон: «Слышал, будто вы ищете работу. Мы тут посоветовались…» Боже мой, как всё похоже: «Мы тут посоветовались с товарищами…» Я ещё не знаком с механизмом увольнения на капиталистическом предприятии. Полагаю, что должен получить письмо с уведомлением: «В ваших услугах больше не нуждаемся». Впрочем, это можно сказать и в «задушевной» беседе. Возможно, местные обычаи требуют определённой корректности.
— Я думаю, что пятидесятипроцентное повышение вас устроит? — слышу я голос Шумана.
Это было невероятно. Такого в истории завода господина Шумана ещё не случалось. Правда, мой исторический опыт определялся всего двумя годами службы у Шумана. Но и абориген, Андрей Грапп, тоже не мог вспомнить подобного: самое большее — десять, двадцать процентов. Хотя кто же будет хвастаться своей зарплатой! Это неприлично.
Шуман не стал выяснять, что мне не нравится на его заводе.
Прощальное рукопожатие. Господин Шуман был доволен собой. Мои чувства его не интересовали. Мне так показалось. Но я ошибся. Вскоре он как-то остановил меня после смены в пустынном коридоре завода. Замечу, во время работы такая вольность с его стороны была бы недопустима. Он взял осторожно меня под локоть, увлёк в свой кабинет. Мы уселись друг против друга в кожаные кресла. Шуман обратился ко мне: «Знаете, давно хотел вам сказать: это касается специальности. У нас, немцев, если ты токарь, то только токарь, и ничего, кроме токаря. Вы же и слесарь, и токарь, и фрезеровщик, и на карусельном станке прекрасно работаете».
Мне стало неловко от его слов. Я смущённо хмыкнул. «Да, конечно, и швец, и жнец, и на дуде игрец», — сказал я по-русски. Тут же попытался перевести на немецкий язык эту фразу, но получилось коряво и, как мне показалось, слишком сложно для Шумана. Но он понимающе улыбнулся:
— Если вы, русские, такие умельцы, почему ваша страна такая бедная?
Я не нашёлся, что ответить.
«Этот немец всё рассчитал. Благотворительностью здесь не пахнет. Значит, ты стоишь в два раза дороже, чем он оценил тебя», — скажет позже Андрей Грапп.
Слышать подобные оценки было лестно, но я трезво смотрел на жизнь: «Должна ли радоваться корова, что её на скотобойне оценили выше реальной стоимости».
«Так уж и на скотобойне!» — кто-то гаденько пискнул внутри меня.
— Ни один нормальный немец в этой стране твоих амбиций не поймёт. Знаешь, какая сейчас безработица в Германии? — подвёл итог моим сомнениям Андрей.
И что он мог разглядеть с невысокого холма своих тридцати восьми лет на седеющей вершине моего возраста? Только изморозь.
Но Кира меня поняла. И я услышал её приговор: «Смирись, я уже смирилась». Позже Кира мне сообщила, что её берут в туристическое бюро. Она будет водить экскурсии по Италии. Итальянский язык пригодился. Кира нашла себе отдушину.
Значит, Кира сказала мне неправду. Она не смирилась.
— Здесь, в пригороде, прекрасный ландшафт, прямо Пушкинские Горы. Построим дом под красной черепицей, разведёшь яблоневый сад. Всё будет, как в России. На работу будешь ездить на своём «мерседесе». А я на велосипеде, — говорит она. В голосе её я не слышу энтузиазма. Впрочем, за два года жизни в Германии я редко видел на её лице даже улыбку. Но я как-то об этом не задумывался.
Я пытаюсь придать разговору лёгкий тон:
— На велосипеде очень разумно. Движение — залог молодости. При твоей будущей работе молодость — это твой товар.
Кира бросает взгляд в зеркало, надеясь, что я не замечу. Я знаю за ней эту слабость. Это простительная слабость красивых женщин.
И о яблоневом саде… Мысль о нём подкатывает к сердцу горькой тоской. Но здесь, на чужой земле, уже никакой сад не принесёт мне умиротворения. Я это точно знаю.
И сейчас мне вдруг пришло в голову: «А счастлива ли Кира со мной?»
Откуда этот сентиментальный порыв? На душе стало тревожно.
Нежность, с которой Кира глядит на нашу трёхлетнюю дочь, и её неумеренный восторг, и часто повторяющаяся фраза: «Посмотри, как она похожа на тебя», — меня уже не беспокоят. Я старался не думать о своих сомнениях. Всматривался в невыразительное, блеклое личико девочки. И не находил ничего общего с собой. И мне было стыдно, что никакое тёплое чувство не шелохнётся во мне. Мне казалось, что Кира не замечает моей холодности к ребёнку. Но однажды она мне сказала: «Ты какой-то урод». Сказала без возмущения и гнева. Как о состоявшейся данности. Но я не смог унизиться до объяснения причин своего странного отношения к младшей дочери. Киру я и сейчас любил, но какой-то изломанной любовью.
Как-то мы с Кирой рассматривали репродукции картин Леонардо да Винчи. Жена на мне отрабатывала свои культурологические монологи. Она была убеждена, что надо разнообразить некой «клубничкой» все пересказы сюжетов картин великих художников. Это освежает текст. Я не возражал. Мне было любопытно. И даже показалось, что я стал снова интересен своей жене.
— Вглядись в лицо Моны Лизы, Лизы Герардини, жены маркиза дель Джокондо глазами врача.
Глазами врача — это уже для меня неподъёмно.
— Односторонний паралич лицевого нерва — вот причина загадочной улыбки Джоконды. А сомкнутые губы скрывают недостающие зубы. Загадка модели Леонардо в её физических пороках, — Кира ещё продолжала бы свои виртуозные пассажи, но в комнату, где мы сидели, танцуя под звуки чего-то шумного из Маши Распутиной, впорхнула Оленька в весьма легкомысленном купальнике, едва прикрывавшим её юное тело. Было жаркое лето. Мы сидели при открытом окне. Камни улицы дышали раскалённым воздухом. Ольга плюхнулась мне на колени, зажала ладонью рот.
— Всё, всё. Кончать разговоры! Блаубарт, запрягай своего красного мустанга. Едем купаться.
Я очень консервативен. И здесь, в Германии, я купил «мерседес» красного цвета. На большее фантазии не хватило. Это так, к слову. А сейчас я, несколько растерянный, держал на коленях Ольгу. Меня смущал насмешливый и какой-то отстранённый взгляд Киры. Мне казалось, она понимает, что я испытываю. А я чувствовал, что на коленях сидит у меня не дочь, а почти желанная женщина.
— Прикройся, бесстыжая, — сухо говорит Кира, обращаясь к дочери. Одёргивает подол её платья.
— А что такого? Это же мой папочка! — хохочет Ольга, целуя меня в щёку.
Когда мы садились в машину, я обнял Киру за плечи. Она благодарно прижалась ко мне. И я услышал её негромкий голос: «Я тебя люблю».
— У тебя опасно взрослая дочь, — шепнул я ей на ухо.
Она понимающе усмехнулась.
Это был последний год моей счастливой жизни.
Заработок каждого работника на немецком предприятии — тайна за семью печатями.
Но то, что Шуман отметил меня своей «благодатью», стало известно цеховому люду. Подобное любопытство совсем не свойственно немецкому коллективу. Считалось неприличным интересоваться чужим заработком. Но я засветился. И это случилось благодаря наивности Андрюши Граппа. Он слишком искренне порадовался за меня. И как результат: обычная холодность рабочих цеха ко мне сменилась откровенной ненавистью. Я расценил это как проявление местечкового шовинизма. Мне даже однажды показалось, что кто-то из рабочих назвал меня: «Jude».
И на своей исторической родине я был чужим.
— Не бери в голову, — легкомысленно говорил Андрей Грапп. — Они другие. Мы «русаки». Их раздражает наш акцент, неверное произношение некоторых немецких фраз, даже то, что мы говорим по-русски. Заметь: немец одет небрежно — это элегантно. Я оденусь небрежно — это выглядит убого. Скорейшая интеграция — вот наше спасение. Тебя же раздражают некоторые манеры так называемых лиц кавказской национальности?
С последним аргументом Андрея я вынужден был согласиться. Но «лицом кавказской национальности» здесь, в Германии я не хотел бы быть. Да и успею ли я интегрироваться в мои-то годы?
Андрей успеет, для него всё представляется проще.
— Ты извини меня, но я своему напарнику Шульцу сказал, что ты на голову выше многих местных работяг. И заслуживаешь повышения, — продолжал Андрей.
— А он что? — спросил я.
Андрей несколько смутился, но выжал из себя:
— Он сказал: «Нос подотри себе и своему Блаубарту».
Было обеденное время. Мы сидели за столиком в заводской столовой. И с нами поляк Потоцкий, хорошо говоривший по-русски. От соседнего столика, где кормилась группа работников завода, к нам вразвалочку направился коренастый парень. Его крепкую фигуру портил живот, выпирающий под рубашкой. Это был тот самый напарник Андрея — Шульц. Он подошёл к нашему столу. Тяжело уставился на меня. Я подумал: «Перебрал пива». А он смотрел на меня угрюмо, явно определив во мне главного в компании. Что-то проговорил невнятно. Я сначала не понял его баварский диалект. Потом до меня дошло:
— Вы что, не немцы? Немецкого языка не знаете?
— А кому мешает, что мы говорим по-русски? — Я начал миролюбиво. Чётко выговаривая немецкие слова.
Это, наверное, выдало мою неуверенность. Шульц повысил голос. Это было совсем непривычно для немецкой аудитории. С соседних столов на нас уже обращали внимание.
— Умерь тон, — тихо проговорил я.
Но это ещё больше распалило Шульца. Внимание окружающих его совсем не стесняло.
— Здесь не Россия. Здесь Германия! Страна для настоящих немцев! — почти кричит он.
— Кто здесь не настоящий немец? — У меня кровь прилила к голове. — Знаешь ли ты, сосунок, что мои предки прожили в России двести лет и сохранили все наши традиции и обычаи. И язык мой немецкий чище, чем у тебя! — Здесь был уверен: Гёте не говорил на баварском диалекте. — И во мне нет ни капли чужеродной крови. А в тебе что — вода течёт? Может быть, в своё время твоя прабабка легла под русского казака? Или матушка в сорок пятом году не устояла перед русским солдатом?
Я понимал, что зашёл слишком далеко, но мне нужно было поставить на место эту баварскую пивную бочку. Я знал: мы для Шульца недоразвитые «русаки». И что может быть унизительнее для него, чем подозрения в русской крови?
Больше я не видел красной рожи Шульца. Взгляд мой упёрся в пол. Потом тяжёлый взгляд исподлобья на Шульца. Я знал эту манеру Василия Васильевича, того самого директора бывшего нашего завода, подавлять собеседника. Я видел, как руки Шульца побелели, сжавшись в кулаки.
«Время», — подумал я и встал. Моя грузная фигура тяжело нависла над коротконогим, но крепко сбитым Шульцем.
— Пошёл вон! — приблизившись к Шульцу вплотную, тихо проговорил я.
Шульц попятился. Но в его глазах я не увидел страха. Только ненависть.
— Русские свиньи, — прошипел он, удаляясь.
Я оглянулся. Люди за соседними столиками мирно беседовали. Сейчас деликатные немцы не проявляли к нам интереса. А надо бы.
Целую неделю после работы предусмотрительный Андрей вместе со своим младшим братом провожали меня до дому. В моей охране участвовал и поляк Потоцкий. Но все обошлось. Через пару недель на моё утреннее «мorgen» — я всё-таки воспитанный человек — услышал от Шульца: «Мorgen, мorgen». И это звучало как русское: «Ну-ну. Погоди!» Но вроде без всякой угрозы.
И ещё один штрих из тогдашней моей германской жизни.
Всё то же жаркое лето. Столики кафе выставлены на улицу. Пиво холодное. Мороженое в Кириной вазочке совсем растаяло. Кира вяло перебирала его ложечкой. Текла скучная беседа ни о чём. Как это часто бывает между супругами, прожившими вместе много лет. Мы говорили по-русски. Сухонькая старушка с соседнего столика наблюдала за нами. Порывалась что-то нам сказать. Я взглянул на неё. Она широко заулыбалась, обнажив добротные фарфоровые зубы.
— Bitte entschuldigen Sie2, — затараторила старушка. Она говорила быстро, проглатывая слова. Ей просто необходимо поделиться своим открытием. Но ей, одинокому человеку, и это было заметно, не с кем сделать. Она сказала: — Вы ведь говорите на иврите?
И очень удивилась, услышав от меня, что это не иврит, а русский язык.
— Странно, странно. Я недавно была в Израиле, там все говорят так, как вы, — уверенно заявила старушка.
После этого разговора я долго изучал свою физиономию перед зеркалом. Кира хохотала. А мне слышался из далёкого прошлого голос моей любви, Риты: «Рыжий, рыжий ашкенази». Но я давно уже не рыжий.
Я пишу мой германский сюжет неровными импрессионистическими мазками, надеясь, что на расстоянии, то есть по прошествии долгого времени, картина определится более чётко. Я непременно оглянусь. О многом пожалею. И мало надежды, что я смогу исправить прежний рисунок или смягчить слишком жёсткие краски. Но придёт позднее понимание того, что ничего изменить нельзя.
Лиза будто состояла из четырёх арбузов. Два спереди и два, необъятных размеров, сзади. Всё это помещалось в готовые взорваться белую кофточку и линялые джинсы. Около неё находилось некое существо — уменьшенная копия Лизы. Существо любопытное и неугомонное. Десятилетняя дочь Лизы, Марта.
Это существо производило много шума и было трудно управляемое. Обычно первой в дверь с грохотом вкатывалась Марта. Потом появлялась Лиза, смущённо улыбаясь, будто извиняясь за своего необузданного ребёнка.
Лиза как-то боком проходила в дверь и довольно ловко отлавливала своё дитя. Дитя начинало вырываться из Лизиных рук и верещать. Но быстро усмирялось довольно крепким шлепком.
Кира, верно, сильно потрудилась, чтобы найти такое сокровище в качестве няни для нашей младшей дочери. Во всяком случае, оставляя меня на попечение Лизы, Кира, будучи в командировке, могла спать спокойно.
«Очень порядочная женщина», — Кирины оценки не подвергались сомнению.
Хотя я иногда ловил на себе несколько затуманенный взгляд Лизы. Я знал, что отец Лизиного ребёнка затерялся где-то на просторах Сибири. Лизе было лет тридцать пять, не больше.
Я провожал Киру до электрички. В двух остановках отсюда её ждал автобус с экскурсантами.
Она звонила мне из Италии, восторженная и переполненная яркими впечатлениями. Боттичелли, Рафаэль, Микеланджело — эти имена слетали с её уст непрерывным потоком. И совершенно неожиданное: «Заметь, у Евы с картины «Изгнание из рая» Мазаччо совершенно плоский зад».
Как я мог заметить, сидя в скучной германской провинции, плоский зад Евы?
А дальше восторги Киры, и всё об Италии, и только в превосходной степени. Частично со знаком минус: как невыносима эта итальянская жара, как совершенно несъедобна эта итальянская кухня. Как великолепен Рим. Но иногда в её речи я улавливал некие незнакомые обороты и словечки. Очень точные и оригинальные замечания. И мне казалось, что она повторяет слова какого-то умного человека, с которым она ведёт частые беседы.
После её звонка я сидел потерянный и обделённый. Я остро начинал чувствовать серость своей нынешней жизни.
Подходила Лиза. Поправляла замятый воротник моей рубашки. Говорила вкрадчиво: «Виктор Григорьевич, может, принести что-нибудь на ужин?» — «Я после восьми не ем», — отвечал я рассеянно, удивляясь, почему Лиза до сих пор не ушла к себе домой. А Лиза укладывала спать мою дочь Машу. И я не останавливал её. Хотя её обязанности заканчивались с моим приходом с работы. Потом появлялась Ольга после своих занятий волейболом. Яркая, раскрасневшаяся. И её «Лиза, что-нибудь поесть?» не звучало для меня странно. Утром я уходил на работу, к этому времени Лиза была уже у нас дома. На выходе она меня останавливала: «Подождите, Виктор Григорьевич». Поправляла мой галстук. Я стал теперь редко заглядывать в зеркало. А ведь герр Шуман не терпел разгильдяйства и в одежде тоже.
Но вот я обнаружил свои идеально вычищенные с вечера ботинки и был совершенно обескуражен.
«Лиза, прекрати!» — сказал я с напускной строгостью. В ответ услышал обезоруживающее: «Но мне это совсем нетрудно».
Ольга хохотала: «Блаубарт, Лизка определённо положила на тебя глаз!»
Кира появлялась на день, на два. Была какая-то задумчивая. Потом снова исчезала в знойном мареве Италии. Я не успевал с ней поговорить.
Вечера у меня были пустые. Я пребывал как бы в полусне. Разбудил меня возглас Ольги. Это было в один из приездов Киры. Она обращалась к матери: «Мать, ты стала какая-то не наша. Мужика, что ли, завела?»
— Вот дура. Что ты несёшь?! — Кира поймала мой удивлённый взгляд и покраснела.
Я встал и вышел из комнаты. Кира последовала за мной:
— Только не придумывай ерунды, — сказала она.
— Я не придумываю. Но, может, прекратить Италию? — Я совсем не был настойчив.
— С чего это? У нас же есть няня для Машеньки.
— Но у меня нет жены.
— Жена, делающая карьеру, — это уже не жена? — В голосе Киры прозвучали жесткие нотки. Это было что-то новое. Смириться с этим было трудно. Но аргументов в свою защиту я не находил. И глупо было предлагать жене делать карьеру под моим присмотром. Мы же цивилизованные люди. Живем рассудком. А голос сердца? Кто его слышит?!
В то лето мы с Кирой еще успели съездить в Италию с экскурсией. Экскурсия происходила в составе немецкой группы. Гидом был немец.
Вспоминается одно событие тех итальянских дней. Среди бесконечной разноязычной толпы в полутёмных залах музея Ватикана я потерялся. Вернее, потерял Киру. Ещё минуту назад она была рядом со мной. Мы слушали скучную, плоскую речь немца-гида. Кира с трудом переваривала немецкие фразы, густо приправленные неологизмами, — немец пытался быть современным, но ещё и остроумным. Возможно, у него это получалось, его соплеменники как по команде дружно смеялись. До меня его юмор явно не доходил. Я вспомнил расхожее мнение, что немецкий юмор — это арбузная корка, на которой поскользнулся прохожий. На этом я успокоился и больше не пытался насиловать свой интеллект.
Кира явно скучала. Я краешком глаза наблюдал за ней и своей небогатой мимикой пытался поддержать её. Моё кривляние Кира воспринимала без особого интереса. Около нас зашумела толпа итальянцев. Экспансивная, чернявая итальянка энергично выстреливала в толпу круглыми, как мячик, фразами. Она без труда перекрикивала нашего немца. Наш гид слегка понизил голос, давая понять итальянке, как надо вести себя в приличном обществе. Но итальянка была у себя дома. Толпа немцев, повинуясь потерявшему голос гиду, уплотнилась, и я, как в пузырь, втянулся внутрь толпы. Я ещё помню: Кира коснулась моей руки. Сказала: «Я сейчас». И слилась с толпой итальянцев. Я ещё успел увидеть, как около неё возник какой-то напомаженный хлыщ, что-то сказал ей. Она рассмеялась.
С итальянским юмором у Киры было всё в порядке. Я устремил на жену ревнивый взгляд, но немец-гид громко сказал: «Achtung!» Сработал приобретённый инстинкт, я обратил взор на гида и потерял Киру из поля зрения. Когда я снова оглянулся, итальянцев рядом не было. Я выбрался из толпы немцев, встал на цыпочки, пытаясь поверх голов увидеть жёлтый зонтик, который во всё время своего монолога чернявая итальянка держала над собой. Что-либо разглядеть в полумраке зала было весьма затруднительно. Кругом звучала немецкая и английская речь. Я торопливо прошел вдоль зала, вернулся назад. Моих немцев я уже не обнаружил. Начиная волноваться, я двинулся вперёд. Промчался стометровую Сикстинскую капеллу, не замечая шедевров Микельанджело. Проплутав ещё с полчаса по залам музея, я выбрался на свежий воздух, на площадь Святого Марка. Воздух трудно было назвать свежим. Он был раскаленным.
Как спасение услышал русскую речь. В соотечественниках я не ошибся, узнал: из музея только один выход. Одна проблема решена. «Проблемы решаем по мере их поступления». Ах, это Василий Васильевич, бывший мой начальник на питерском заводе, моя путеводная звезда!
Запомнить название гостиницы, в которой мы с Кирой остановились, я не удосужился. Такие пустяки я всегда поручал жене. Да и найти гостиницу едва ли было мне по силам. Итальянцы в упор не понимали немецкого языка. Это я успел заметить за дни пребывания в Италии. Впрочем, обиды за немцев у меня не было. Английский язык знал каждый второй итальянец. И что мешало мне знать английский? Мысль эта показалась совершенно идиотской. Деньги все у меня. Денег на транспорт Кира не имеет. Так что в гостинице мы с Кирой встретиться не сможем. Таким образом, и вторая проблема решена. Впрочем, я не учёл напомаженного итальянского хлыща. Ревнивая мысль царапнула меня. Но я не дал ей порезвиться. Но на итальянское метро у хлыща наверняка деньги найдутся. Кстати, итальянское метро значительно дешевле, чем немецкое. А Кира всё-таки авантюрная и совершенно непредсказуемая женщина. Я, кажется, схожу с ума от жары! Мне оставалось только надеяться, что Кира не глупей меня и будет искать меня на выходе из музея. То, что Кира не глупей меня, я был почти уверен. Но ради бога, когда женщина руководствуется умом! И захочет ли она меня искать?! Я дал себе два часа. Если через два часа она не появится, надо принимать решение. Какое? В эту бездну я старался не заглядывать. Для решения этой проблемы время ещё не наступило. Я стоял в тени колоннад Бернини, обрамлявших площадь Святого Петра двумя полукружиями.
Площадь дышала раскалённым воздухом.
Кира появилась минуту спустя после заданного мною срока. Я стоял, сурово сдвинув брови, но с трудом сдерживал радостную улыбку. Кира подбежала ко мне, на глазах её блестели слёзы. Кажется. Мне бы хотелось так думать.
— Я так испугалась, — выдохнула она, — я весь музей прошла с нашей немецкой группой. Надеялась, что свою-то немецкую группу ты найдёшь.
Я не сказал Кире, что искал итальянскую группу.
— Этот Марк такая душка! Даже по радиотрансляции хотел объявить о тебе.
— Эта душка? Какой ещё Марк, этот итальяшка? — вспомнил я напомаженного хлыща.
— Марк — это наш немецкий гид, — пояснила со смехом Кира,— кстати, вот он ведёт нашу группу.
Немцы улыбались мне как родному. Ещё бы — в Риме иностранные туристы теряются часто. И найти их не всегда легкая задача.
То была зима, так похожая на ленинградскую осень. Утром Кира уехала в Италию, а вечером того же дня она вдруг позвонила. Меня удивил этот несвоевременный вечерний звонок. Она говорила торопливо, сбивчиво о том, что уходит из немецкой туристической фирмы. Будет работать в итальянской фирме. Владелец фирмы — прекрасный человек. Он ещё владеет двумя гостиницами. И она, Кира, останется в Италии.
— Что значит, останешься в Италии? — недоуменно спросил я.
Опять сбивчивая речь. И фраза, поразившая меня: «Я встретила человека. Он и есть владелец туристической фирмы». И, не давая мне опомниться, Кира продолжала: «Когда мы устроимся, я детей заберу».
Я успел ещё крикнуть в телефонную трубку:
— Кто это мы?
Но тут же всё понял. У меня хватило сил сказать:
— Ольга взрослый человек. Сама решит. А насчёт Машеньки мы ещё подумаем.
И меня тут же пронзила мысль. Сейчас она скажет: «Отец Маши не ты». Но этого я не услышал. Кира заплакала и бросила телефонную трубку.
Прошла зима. В течение зимы Кира звонила из Италии. Сухо говорила: «Дай Ольгу».
Ольга брала трубку и уходила разговаривать в свою комнату. Потом появлялась с покрасневшими глазами и смотрела на меня волчонком.
— Ну сделай что-нибудь! — вырывался её отчаянный крик.
— Я твоей маме неинтересен, — говорил я обречённо.
— Какой-то дурдом, — слышал я в ответ.
Мне позвонили из Рима поздно вечером. Женщина на ломаном немецком языке мне сказала: «Ваша жена, фрау Блаубарт, тяжело больна. Находится в гостинице»…
Название гостиницы тут же вылетело у меня из головы. Я запомнил только название улицы: виа Витторио Венето. Знакомое название по прошлой поездке в Италию. Я помнил: на виа Витторио Венето самые дорогие гостиницы Рима. «Однако друг моей жены не беден», — мелькнула мысль и тут же потонула в захлестнувшей меня тревоге.
Я позвонил Андрею Граппу. Сказал, что уезжаю в Италию: «С Кирой плохо». И тут же услышал: «Чем я могу помочь?»
Милый мой Андрюша.
Всё ночь на своём «мерседесе» я мчался на предельной скорости по горным дорогам Австрии и Италии. Верно, кто-то свыше хранил меня в течение всего пути, и утром я благополучно добрался до Рима. «Гостиница рядом с американским посольством», — звучит во мне телефонный голос.
Американский флаг я нашел без труда. Мне повезло: гостиничный администратор говорил по-немецки. Я поднялся в номер, где поселилась Кира. В лежащей на кровати женщине я с трудом узнал её. Заострившееся, без обычной косметики лицо мне показалось совершенно чужим. Что-то жёсткое появилось в нём. Я наклонился над женой и щекой прислонился к её лбу. Лицо её горело. Она с трудом открыла глаза. Я видел: она меня не узнавала.
— Это я, Виктор, — от волнения голос мой звучал хрипло.
Мне показалось, что в её глазах появилось узнавание. Она зашевелила губами, но слов я не расслышал. Я низко наклонился над ней и услышал шепот: «Наконец-то ты пришёл, мой милый».
Она сказала что-то ещё по-итальянски. Я отшатнулся, понял, что «мой милый» был не я.
Машина скорой помощи приехала через десять минут. Формальности с медицинской страховкой завершились быстро. Счётчик в глазах врачей так и не загорелся. Я предусмотрительно захватил Кирину медицинскую страховую карту с собой. Кира никогда о болезнях не думала. Была уверена, что будет жить вечно и красивой. А болезнь… так безобразит. Я вспомнил, как-то Кира мне говорила: «Я умру красивой, потому что умру сразу. Зачем мне таскать с собой медицинскую страховку».
Позже я узнал от врачей, что болезнь Киры — паратонзиллярный абсцесс, который лечится только хирургическим путём. Проще, это нарывы в горле, в области миндалин. Вульгарная ангина, которая не лечится или лечится неправильно, переходит в паратонзиллярный абсцесс. Такого дремучего невежества Киры я не ожидал. Надо быть сильно кем-то увлечённой, чтобы так пренебречь своим здоровьем. У меня появился ещё один повод ненавидеть человека, ради которого Кира пошла на такие жертвы.
Я снял на соседней улице дешёвый номер. Кирина гостиница мне была не по карману.
Позвонил Граппу. Просил оформить мне на неделю отпуск. Думал, что за неделю всё прояснится. Что «всё» — сформулировать был не в состоянии. Но Киру оставить сейчас я не мог.
Через пару дней меня впустили в Кирину палату. Не знаю, меня ли она ждала. Но была прибрана. Неизменный макияж на лице. Я заметил зеркало на столике возле её кровати. Она взглянула на меня. Что-то жалкое метнулось в её глазах. Она подтянула одеяло к подбородку. Хотела привстать, но было видно, что сделать это ей трудно.
— Лежи, лежи, — сказал я.
Я вертел в руках вычурный букет, из тех, что смахивают на японскую икебану. В центре букета красовался жёлтый подсолнух. Я помнил, что Кира любит красные розы. Но мой визит был так неоднозначен. Красные розы выглядели бы слишком откровенно. А я должен был сдерживать свои чувства.
— Положи цветы на столик. Медсестра принесёт вазу, — сказала Кира. — Да, извини, что пришлось тебя побеспокоить.
— Мы ж не чужие, — несколько развязно проговорил я.
Кира опустила глаза. Замкнулась.
— Ну-ну. Мне позвонили. Я приехал. Любой бы так поступил. — Я не отрывал взгляда от её лица, надеясь обнаружить в нем хоть что-то обнадёживающее. Но ни один луч не проникал через плотно задёрнутые шторы.
— Где этот, твой? — спросил я с кривой усмешкой.
— Он в Канаде. По делам. Вот-вот должен вернуться. — Она мельком взглянула на меня.
Вдруг я увидел, как широко раскрылись её глаза. Взгляд её устремился куда-то далеко.
Я обернулся. В дверях стоял черноволосый молодой мужчина. Волосы его были напомажены, подстрижены коротким ёжиком и по-модному торчали вверх. Тонкие усики над верхней губой. Влажный, не мужской, яркий рот. И большие чёрные глаза. Он был атлетически сложён. Но всё-таки что-то женоподобное было в его облике. Он был явно моложе Киры.
— Марио! — выдохнула Кира.
«Боже, какой пошлый латиноамериканский сериал», — мелькнуло у меня в голове.
Марио прошёл, едва взглянув на меня, как на пустое место. Что-то строго сказал Кире по-итальянски. Кира смущённо посмотрела на меня. Кивнула мне головой, давая понять, что я не нужен.
На прощание Кира вроде попыталась махнуть мне рукой. Но жёсткий голос Марио остановил её. Сказано было по-немецки: «Кончай!» Это явно мне предназначалось.
Театральную, ранее заготовленную фразу «Ты ко мне ещё вернёшься» — я так и не произнёс.
Прошло ещё около года. Временами Кира звонила старшей дочери. Когда я брал телефонную трубку и говорил: «Слушаю вас», мне доставались короткие гудки. Однако от Ольги я узнал, что Кира ушла из туристической фирмы, которой управлял Марио. Сама туристическая фирма принадлежит жене Марио. А развод для Марио смерти подобен. «И вообще, Марио полное ничтожество» — это уж точно Ольга повторяет фразу своей мамы.
— Ты же знаешь, что значит развод по-итальянски, — говорит она.
— О, какое понимание! — я зло морщусь. — Ты им вроде сочувствуешь?
— С милым и в шалаше рай — это не для мамы. Ольга кусает свои яркие губы.
Зло смотрит на меня. «Ты во всём виноват, зачем мы потащились в эту гребаную Германию. Из Питера — в этот затхлый городишко».
Мне казалось, что я уже смирился с потерей Киры. Всё переболело, всё остыло. Но нет. Опять горькая тоска охватила меня.
— Так что же ты от меня хочешь? — Я опять обращаюсь к Ольге. — Вернуться в Питер?
— Я не знаю. Но я хочу, чтобы мама была с нами. Чтобы ты простил её, — с вызовом отвечает Ольга.
— А она?
— То же самое.
Я отворачиваюсь, чтобы Ольга не увидела моих слёз, вдруг навернувшихся на глаза.
— Ну, что ты молчишь, что ты молчишь?! Сделай что-нибудь! — Ольга еле сдерживает рыдания.
Звонок раздался ночью. Нарушив долгое молчание телефонной трубки, я сказал: «Возвращайся».
И впервые за долгие месяцы разлуки я услышал голос Киры: «Я выезжаю утренним поездом из Рима». В её голосе не было жизни. Верно, ею овладела какая-то оглушительная пустота.
Вот сейчас я везу её с вокзала домой. Она сидит рядом со мной на переднем сиденье. Я искоса наблюдаю за ней. Мы разговариваем с Кирой, будто не было её годового отсутствия. Она вспоминает о том, как я потерялся в музеях Ватикана. И как это смешно, потеряться в Риме. Конечно, Рим для неё уже родной город, а для меня проклятое место. Я думаю, какая будет у нас сегодня ночь с Кирой. Смогу ли я прикоснуться к ней. И вдруг почувствовал, что что-то сломалось во мне.
— Я понимаю, нам надо снова привыкать друг к другу, — слышу я голос Киры. Она неуверенно улыбается. Я не отвечаю ей.
— Что? Я постарела? — вдруг спрашивает она.
Я не успеваю ей ответить. Вижу, как мучительно исказилось её лицо, вдруг ставшее мне нестерпимо дорогим. Она обхватывает обеими руками свой затылок и откидывается на спинку кресла.
— Витя, Витя…. Что со мной? — это были её последние слова.
Я гнал машину по городу, повторяя как заклинание слова: «Только бы ты не умерла».
В больнице констатировали обширное кровоизлияние в мозг. Врач заявил: «Смерть наступила мгновенно».
Меня вызывали в полицию. Долго выясняли мои взаимоотношения с женой, были ли ссоры в семье. Я сказал, что у неё была напряжённая работа, связанная с командировками. В остальном — у меня с женой не было разногласий. Я был совершенно искренен. Киру я принимал такой, какая она есть.
— Странно, странно. Такая молодая, красивая женщина, — полицейский с подозрением смотрит на меня. Перед ним лежал раскрытый паспорт Киры. — Надеюсь, вы ничего не скрыли, — полицейский ещё раз внимательно взглянул на меня.
Я на него не обижался. Такая уж у него работа: подозревать.
Прощание с Кирой проходило в лютеранской церкви нашего городишки. Заупокойную молитву читал православный священник. Верила ли Кира в бога, я не знаю. Но мне казалось, что я поступил правильно, пригласив православного священника. Смерть наложила свой жестокий отпечаток на внешность Киры. Она была по-прежнему красива, но что-то жуткое и отталкивающее проглядывало в чертах её лица. Когда я подвёл нашу младшую дочь попрощаться с матерью, Машенька в страхе отвернулась и заплакала, уткнувшись мне в колени.
Церковь была полна народу. Я почти никого не знал. Но люди подходили ко мне, выражали соболезнование. По окончании молитвы Андрей Грапп прошёлся по рядам с шапкой, которая быстро наполнилась деньгами. Я хотел было остановить Граппа. Но он сказал, что «у нас так принято». Чинные могильщики в чёрных, строгих костюмах, чёрных шляпах и белых перчатках с неподвижными лицами вынесли гроб из церкви. До могилы гроб сопровождали только моя немногочисленная семья, Андрей и Лиза. Лиза всё время плакала. Ольга держала меня под руку. И я подумал: «Хорошо ещё, что я остался не один». На поминках выпили за упокой души усопшей. Никто не называл имени Киры. Никто не говорил о ней, какой чудесный она была человек, как это обычно говорят о покойнике. Обо мне все знали всё. Никто не хотел вносить ненужную фальшь. За столом я не заметил перешептывания и сочувственных взглядов, обращенных в мою сторону. И я был благодарен людям за это. Своё горе я не хотел ни с кем делить. Когда у стены скопилась батарея пустых бутылок, народ как бы уже и забыл о поводе, по которому все собрались. Каждый говорил о своём. Кто-то спорил о размере кредита для покупки дома. Кто-то рассказывал анекдот о «новом русском». А в конце стола уже слышались пьяненькие смешки. Всё было как у людей. Живые думали о живом.
К полночи квартира опустела. На кухне с грязной посудой ещё возились Ольга и Лиза. Вскоре и Ольга ушла в свою комнату. Я заглянул на кухню. Лиза занималась уже какой-то ненужной работой. Как мне показалось, бессмысленно перебирала чистые тарелки. Она взглянула на меня как-то по-матерински, жалостливо. «Бедненький», — сказала она, надвигаясь на меня всей массой своего большого тела.
— Уже очень поздно. Что тебе тащиться домой. Оставайся. Место в гостиной есть, бельё постельное в шкафу, — торопливо проговорил я, плохо сознавая, что говорю.
Пошатываясь, я ушёл в спальню, когда-то бывшую супружеской. Не раздеваясь, опрокинулся на бескрайнюю кровать и тут же провалился в пьяный сон. Сквозь сон мне казалось, что кто-то снимает с меня рубашку, стаскивает ботинки и брюки. Среди ночи я проснулся от чьего-то горячего дыхания. Огромная луна смотрела в окно, освещая комнату призрачным светом. И женщина большими кошачьими глазами смотрела на меня. Светлые длинные волосы закрывали почти всё её лицо, и только глаза горели зеленоватым огнём.
— Ты? — прошептал я.
Она спрятала своё лицо у меня на груди, и я почувствовал забытую сладкую тяжесть женского тела. Когда я утром проснулся, рядом со мной никого не было. Я прошёл в гостиную. Она не хранила никаких следов пребывания гостьи. «Какой странный сон», — подумал я и вдруг уловил знакомый запах духов, исходивший от моего белья. Это был запах Кириных духов.
Лиза подкатила к моему дому на зелёном «фольксвагене». Машина была явно не из первых рук, даже не из вторых. О возрасте машины спрашивать было просто неприлично. Свежими красками машина не блистала. И я не стал досаждать хозяйке лишними вопросами. Но Лиза гордо выглядывала из кабины, как будто она владелица по меньшей мере нового двухместного «порше». Я уже вышел из дома, чтобы направиться на работу.
— Это ты, будучи на социале, в няньках заработала на машину? — спросил я небрежно.
— Много ли у вас заработаешь в няньках-то?! — С несвойственной ей лёгкостью Лиза выбирается из машины. — Всё трачу на спецодежду, — со значением говорит она.
Я вдруг обнаруживаю на Лизе совершенно меня поразивший тёмный костюм. Я бы сказал, почти элегантный. Лиза в нем даже живот не поджимала.
— Лиза, ты похудела. — Я знаю, что Лиза из тех женщин, для которых «похудела» звучит как высший комплимент, — и костюм тебе этот очень к лицу.
«По фигуре», — я не решился сказать.
— Наконец-то хозяин заметил служанку, — Лиза зарделась.
И я неожиданно обнаружил, что у Лизы большие зелёные глаза. Меня это несколько смутило. Я заторопился на работу. Но Лиза остановила меня.
— А я давно работаю в фирме «Rossmann». Там прекрасный отдел женской косметики. Так что я уже не иждивенка «социала». И кроме машины могу купить себе ещё и дорогие духи. — Она как-то мило (чего это меня понесло!) склонила голову набок. И я опять почувствовал знакомый до боли запах Кириных духов.
— Я сегодня позволил себе не дожидаться тебя, — сухо и несколько витиевато проговорил я. — Ольга сегодня уходит в гимназию позже. С Машенькой пока она.
— Да, да. Я сегодня несколько задержалась, — упавшим голосом говорит Лиза, поняв мою фразу как упрёк.
Я не стал её разубеждать. Пусть знает, что мы можем обходиться и без неё. Я смотрю на Лизу, и мне уже кажется смешным и жалким её наряд.
Вечером, когда мы с Ольгой и Машенькой ужинали, Ольга сердито меня спросила:
— Ты что? Отдал Лизке мамины духи?
— Мамины духи все у тебя, — ответил я.
— Вот Лизка даёт! Значит, купила, — засмеялась Ольга. — А на тебя это действует?
Я молчал.
Чтобы начать новую жизнь, итальянцы под Новый год выбрасывают старые вещи из окон. У меня в этой жизни старых вещей ещё не накопилось. Но пыль забила все поры и трещины моего существа. Раскрыть настежь окна было жизненно необходимо. Я взял отпуск. На несколько дней. Оставил младшую дочь на попечении Ольги и Лизы и укатил в Италию. Я не ждал от Италии ни пронзительных сквозняков, способных насквозь продуть меня, ни морских штормов, способных смыть с моей души грязную коросту. Я не собирался ехать на море. Путь мой лежал в Венецию. Было начало декабря. Венеция встретила меня медленным петербургским дождем. Я бродил по тёмным узким улочкам, похожим на бесконечные коридоры коммунальной квартиры. Вдоль набережных неподвижных каналов, вода которых, кажется, забыла, в какую сторону ей течь. Вдоль подтопленных домов с забитыми ржавыми железными листами окнами нижних этажей и стенами с облезлой штукатуркой. Домов, лика которых столетия не касались кисти маляра. Всё было старо, запущено и грустно.
Всё тот же непрерывный медленный дождь. Я стою над могилой Иосифа Бродского. Откуда-то из далёкого прошлого всплывают в памяти его стихи:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад тёмно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.
Гостиницу я снял в районе площади Святого Марка. Вечером в номер заказал пиццу и бутылку кьянти. Мои знания итальянской кухни были до неприличия убоги.
Утром я спустился в ресторан. Ткнул пальцем в строчку меню, где было, как мне показалось, знакомое слово «спагетти». Официант принёс мне что-то из макарон, мясного фарша и томатного соуса. Запах блюда не вызывал аппетита.
К моему столику подошла пара: мужчина и женщина средних лет. Что-то сказали мне по-английски. Я догадался, что они просят разрешения присесть за мой столик. Ресторан уже заполнился, а я сидел один. Я буркнул не очень вежливо: «Bitte».
Слово «bitte» знают во всём мире. Даже на Камчатке известно: «битте-дритте, фрау-мадам». Мужчина отодвинул слегка стул от стола и усадил свою спутницу. С официантом он разговаривал по-английски.
— Что ты заказал? — спросила по-русски женщина.
— Кофе и булочки, — ответил её спутник.
Женщина справилась со своим завтраком весьма шустро. Мужчина ел медленно, часто откидывался на спинку стула, оглядывал зал. Это явно раздражало женщину. Наконец она не выдержала:
— Когда ты уже доешь свои чёртовы булочки? Наша группа уже собралась. А тебе ещё час в туалете сидеть.
— Может, ты заткнёшься? — злой и довольно громкий шёпот её спутника.
— А когда ты перестанешь меня позорить перед людьми? Вечно мы опаздываем.
Это уже вопль раскалённой сковородки, на которую плеснули водой. Женщина вскакивает из-за стола. Проливает не допитый кофе на скатерть.
Мужчина хватает её за руку так, что побелела кисть. У обоих красные лица. С деревянными, прямыми спинами они выходят из ресторана.
Узнаю своих соотечественников. Определённо супружеская пара на излёте. Я поднимаюсь к себе в номер. Собираю вещи. Слышу немецкую речь в коридоре, за дверью моего номера.
Старческий мужской голос: «Эльза, как помогли тебе свечи?»
Женский голос: «Прекрасно, дорогой. Помогли два раза».
Мужской голос: «Всё эта их мерзкая итальянская вода».
Женский удаляющийся голос: «Что делать, дорогой?»
До автостоянки, где оставлен мой «мерседес», я добираюсь по каналу на катере. Италии с меня довольно. Венеция мне показалась старухой, с лица которой смыли румяна. Каждый видит, что он хочет видеть.
Вечером я был в Германии. Дома меня встретила Ольга.
— Лиза у себя дома затеяла ремонт. Ты не возражаешь, если она останется у нас ночевать? — спросила она, как мне показалось, с несколько наигранным равнодушием. Собственно говоря, она меня могла и не спрашивать. А просто поставить в известность. Но Лиза — особый случай. И Ольга давала мне это понять. Не слишком ли наблюдательна моя приёмная дочь?
— Не возражаю, — ответил я строго. Но в душе у меня что-то ёкнуло. Я не спросил, где сейчас Лиза. Ольга сама сообщила:
— Она придёт позже, как мастера закончат с ремонтом.
Я уже дочитывал последнюю страницу газеты «Русская Германия», лёжа в постели, когда услышал осторожный стук в дверь. Дверь приоткрылась, и я увидел Лизу. Она была в розовом шёлковом халате до пят. Я ещё успел подумать: «Каков ренессанс!»
— Можно? — негромко сказала она.
Я не удивился.
— Можно, — сказал я и погасил свет ночника.
Как и в прошлый раз, когда я проснулся, Лизы рядом со мной уже не было.
Завтракал я с Машенькой и Ольгой.
— Чего это Лизка так рано слиняла? — спросила Ольга.
— Она теперь работает. А Машеньку я отвезу к Лизиной матери.
— У Лизки здесь мать? Так почему Лизка у нас ночует? — Ольга с подозрением смотрит на меня.
Я бормочу что-то невнятное, что мать живёт далеко от её работы. А сегодня ей надо рано на службу.
— Когда ты успел узнать эти милые подробности? — не унимается Ольга.
— Когда, когда… — злюсь я. — Когда ходил в туалет, если тебе так хочется знать.
Довольный, я широко улыбаюсь. Ольга недоверчиво качает головой.
— Наш пострел везде поспел, — говорит она.
Если честно сказать, её ирония меня несколько задела.
Мы живём между пламенем свечи и светом звезды. Что может быть призрачнее холодного света далёкой звезды? Что может быть ненадежнее слабого пламени свечи? Неверное дуновение ветра, и гаснет пламя. Ломая спички, торопишься зажечь свечу. Тьма раздвигается, и проявляются родные лица. И слабое тепло свечи греет ладони. И есть что охранять. Есть что нести. И есть что спасать снова и снова. Я иду, закрывая от ветра ладонью пламя свечи, устремив взор на далёкую звезду. Мне пора бы чаще смотреть под ноги. А я всё на что-то надеюсь, чего-то жду. И манит меня эта далёкая звезда. Но всё более расплывчатым становится её образ. И призрачнее цель моего пути.
— Papa, Papa! Mir ist furchtbar!3 — На пороге стоит Машенька. Слёзы текут по её худенькому личику. Светлые волосы некрасивыми влажными прядями падают на щёки и лоб. Тоненькие, кривые ножки нескладно торчат из-под короткой рубашки.
«Боже, какая она страшненькая». — Волна нежности вдруг захватывает меня, рыданием подкатывает к горлу. Я хватаю дочь на руки. Прижимаю к груди. «Есть, есть что охранять. Есть что спасать!» — во мне всё орёт, надрывая глотку.
— Тебе что-то нехорошее приснилось? — спрашиваю дочку по-русски. Она молчит. Улыбается. И я неожиданно узнаю в ней свою мать. Те же черты, та же улыбка. Машенька обеими ручками отбрасывает волосы со лба. Это же жест моей мамы!
— Ты моя доченька, — говорю я.
Меня совсем не удивляет, что моя маленькая дочь говорит по-немецки. Её никто не учил. Дети как губка впитывают чужую речь. Учатся языку в процессе общения со сверстниками. Да вот ещё и Лиза всё время говорит с моей дочерью по-немецки.
Я беру Машеньку на руки и несу в спальню. Долго сижу перед детской кроватью, жду, пока дочь не уснёт.
Лиза… Она опутала меня невидимыми нитями. И что удивительно, эта несвобода не тяготит меня. Углы, на которые я часто натыкался, которые доставляли мне постоянные неудобства, сейчас будто обложены ватой. Собственно говоря, об этих углах я узнал только в бытность Лизы. Лиза будто специально подсказала мне, что эти углы есть. И как их надо обходить. И мысль: «Если бы не Лиза, каково было бы мне?» — уже не кажется мне чужой. Как это она умеет предвосхищать любые мои намерения? Я только подумал, что Машенька выросла из всех своих одежд, а уже полный гардероб для неё куплен. Мне только остается спросить Лизу, сколько это стоит. Обед у нас всегда приготовлен. Рубашки мои поглажены. Поглажены даже Ольгины блузки.
Но Ольга старается этого не замечать. С недавних пор Машенька ходит в детский сад. Но Лиза всё равно кажется нужной и удобной. Удобны её ночные визиты в мою спальню. Удобны её утренние исчезновения, удобно и то, что мы завтракаем только втроём. Я и мои дочери. Удобно, что мне не нужно напрягаться и выяснять отношения с женщиной, с которой я сплю. Я не хотел думать о будущем. В конце концов, Лиза сама выбрала способ существования со мной.
Однако меня озадачил вопрос Ольги, поставленный в лоб:
— Ты что? Спишь с Лизкой?
А я-то тешился мыслью, что всё тайна! Я почти искренне возмутился:
— Как ты могла подумать?
— Ладно, только не вздумай на ней жениться, — милостиво разрешила Ольга и как-то загадочно усмехнулась.
Всё случилось, как не должно было случиться. Однако это произошло, и мне стыдно и горько вспоминать об этом. Тогда я впервые подумал о проклятии моего имени. Блаубарт, это в переводе на русский язык означает «синяя борода».
Я пришёл с работы в тот день довольно рано. Ольга плескалась в ванной. Сквозь шум льющейся воды я услышал её голос: «Блаубарт, это ты?» Я ответил: «Кому еще быть?» Через некоторое время, когда я расположился в кресле, опять раздался её голос: «Блаубарт, принеси мне полотенце».
Я выбрал большое полотенце в шкафу и нерешительно постучал в дверь ванной.
— Не заперто! — крикнула Ольга.
Что-то насторожило меня. В её голосе мне определённо послышался смешок. Я приоткрыл дверь и в щель протянул руку с полотенцем.
— Ну, входи, входи! Что, Лизки боишься? — Ольга явно издевалась надо мной. — А теперь возьми мочалку и потри мне спину. Ну, не стой как истукан. Повесь полотенце.
«Что она вытворяет со мной», — пронеслась мгновенная мысль.
Ольга стояла ко мне спиной. Я не ожидал: так прелестно её тело. Я осторожно прикоснулся к её плечам. Провел рукой вдоль её позвоночника.
— Ниже, ниже! — И Ольга звонко рассмеялась, как делала это Кира в минуты нашей близости. Острое, сладкое чувство пронзило меня насквозь. Ольга повернула ко мне смеющееся лицо, и смех её вдруг резко оборвался. Я оглянулся, в дверях ванны стояла Лиза. В щель между косяком двери и мощным бедром Лизы пыталась пролезть Лизина дочь Марта. Марта что-то яростно шипела. Я только смог разобрать: «Пусти, пусти! Я тоже хочу посмотреть!»
Всё произошло в какое-то мгновенье. Лиза ещё успела произнести: «Ой! Что же это делается?!»
И захлопнула дверь ванной. Из коридора послышался поросячий визг Марты: «Пусти! Я не хочу с тобой!»
Оглушённый, я прошел в комнату, выглянул через окно на улицу. Зеленый «фольксваген» Лизы резко взял с места и исчез за углом дома.
На другой день рано утром раздался телефонный звонок. Я с трудом узнал голос Лизиной матери. Речь её постоянно прерывалась рыданиями. Я только разобрал слова: «На автобане А-61». Эти слова она повторяла несколько раз, не в состоянии закончить фразу. Потом я догадался, что эти слова из полицейского сообщения. И содержание сообщения настолько ошеломило Лизину мать, что эти три слова накрепко заклинили её сознание. Наконец она с трудом проговорила: «Лизонька с Марточкой попали в автомобильную аварию».
— В какой они больнице? — прокричал я в трубку.
— Они обе в морге, — услышал я ответ.
Когда мы ехали в морг, Лизина мать все время повторяла: «Почему на автобане? Почему на автобане? Она же говорила, что едет к вам, а это же на соседней улице».
Я не проронил ни звука. Что я мог ей сказать? Лизина мать на некоторое время горестно замолчала. Потом вдруг резко повернулась ко мне. Заглянула мне в лицо так, что я чуть было не потерял управление машиной.
— Лизонька говорила мне, что вы хотели пожениться? — она произнесла это с какой-то безраздельной надеждой, будто это не случившееся, но возможное могло смягчить её горе. Я не мог ей сказать: «Нет». Я сказал, что для меня смерть Лизы — огромная потеря. И прозвучало это, пожалуй, фальшиво. Лизина мать это почувствовала. Краем глаза я взглянул на неё. И меня поразило выражение ужаса, которое застыло на её лице.
Я перебираю фотографии, сделанные несколько лет назад. Свежий, глянцевый блеск их создаёт иллюзию, что они сделаны совсем недавно. Но это совсем не так.
Время, разделяющее день фотографии и сегодняшний день, определяется не годами, а мгновеньями чувств. Мгновенья незабываемы, а всё остальное ушло в небытие. События — вехи времени. Все остальное — пустота. Падаешь, как в пропасть. С ужасом и восторгом ожидая конца падения. Будто ожидая окончания нестерпимой боли. Вот боль прошла, и вроде потерялся смысл существования. На фотографиях Италия. Рим. Я стою на ступенях Капитолийского холма. За спиной у меня конная статуя Марка Аврелия. На лице моём блуждает неясная улыбка. Но она неясная только для постороннего взгляда. Внимательный взгляд рассмотрит, как скованы мои скулы, сдерживая желание улыбнуться во весь рот. Я счастлив. Но присутствует желание скрыть это чувство.
Я боюсь что-то потерять.
А вот Ватикан. Кира на площади Святого Петра, возле египетского обелиска. Взгляд её сосредоточен внутрь себя. Отрешённость. Она уже не со мной. Это был последний год нашей счастливой жизни. Но тогда я этого и не подозревал. Хотя и посещало меня иногда ощущение какой-то неминуемой потери. Я заглядывал в Кирины глаза, но ничего, кроме огромных голубых зеркал, не обнаруживал. Не было в них и тепла. Это я сейчас понимаю, что в них не было тепла. Но был завораживающий свет, перед которым я был совершенно беспомощен.
Я теперь живу со своей младшей дочерью. Ольга живет со своим парнем — из наших, «русаков». Как-то произошло всё это очень быстро. Сразу после похорон Лизы Ольга сказала мне, что уходит к своему парню. Я не удивился, что так неожиданно проявился этот парень. Удивляться следовало бы тому, что это так поздно случилось. Я только сказал: «Ты уже большая. Тебе двадцать лет».
Уже год, как Ольги со мной нет. Иногда она звонит. Ещё реже — забегает на пару минут. Но недавно она позвонила мне, сообщила, что беременна. Сообщила буднично, как о дожде за окном.
— Поздравляю, — без особой радости сказал я, — а как твой бойфренд?
— Никак. Он в тюрьме. Попался на угоне автомашин.
— Может, зайдёшь? — после некоторого молчания сказал я. — Поговорим.
— О чём? — с каким-то вызовом проговорила Ольга.
Я не нашёлся, что ответить. Лишь пробормотал: «Может, тебе нужны деньги?»
— Забегу завтра вечерком, — пообещала Ольга.
Я помчался в русский магазин. Купил любимый Ольгой кагор, банку красной икры. В турецком магазине купил бараньи отбивные с косточкой и ананас.
Ольга не пришла. Поздно вечером я открыл бутылку виски. Выпил полбутылки, закусывая немецкими маринованными огурцами. Всю ночь мучила изжога.
Ольга позвонила через пару дней. Сказала, что уезжает к отцу в Англию. Отец прислал ей деньги на билет.
Всю дорогу до аэродрома мы молчали. Расставаясь, я сказал:
— Как родишь, сообщи. И вообще не забывай меня.
— Не забуду, — ответила Ольга.
Но этому я уже не поверил.
Неумолимый метроном безжалостно отмеряет моё время. Мне уже шестьдесят семь. Я на пенсии. Пенсия небольшая, но на жизнь хватает. Последние годы с господином Шуманом мы стали почти друзьями. Что очень странно, учитывая мой и его социальный статус. Но, вероятно, сказалось то, что мы с ним ровесники. И он так же одинок, как и я. Однако наша дружба не помешала ему однажды сказать: «Блаубарт, вы, конечно, мне дороги, но дорогое дорогого стоит». Я понял, что я ему уже не по карману. Не стал возражать. Как бы оправдываясь, он сказал, что стал уже стар. И собирается продавать свой бизнес.
Раз в неделю по утрам я разношу рекламы и газеты. Это небольшой приработок. Но не это главное. Я при деле.
Машенька уже ходит в школу. Каждое воскресенье будит меня её звонкий голос: «Papa, Papa! Aufstehen! Die Zeitungen!!» *
Мы с Машенькой из дома выходим рано. Вместе с нами выходит мой сосед, господин Миллер. Обмениваемся приветствиями. Миллер в спортивном костюме. Это его утренняя пробежка. Вот он делает несколько приседаний, взмахов руками и затем бежит мелкой трусцой.
«Дай бог вам здоровья!» — кричу я ему вслед. «Спасибо, спасибо», — бросает он дружелюбно мне в ответ. Я везу на тележке газеты. Около каждой парадной бросаю небрежно несколько штук. И каждый раз Машенька подбегает и укладывает газеты ровной стопкой. И я слышу её тонкий назидательный голосок: «Аккуратней надо, Блаубарт, сколько раз тебе надо говорить!»
«Блаубарт» — это осталось от Ольги, Mашенькиной сестры. Машенька это говорит по-русски, но с заметным акцентом. Я стараюсь, чтобы дочь не забыла язык своей матери. Я как-то спросил Машеньку, помнит ли она, что родилась в России. И знает ли она, что такое родина. Она страдальчески наморщила свой беленький лобик и тихо проговорила: «Ich weiß nicht»5.
Через час я встречаю Миллера на другой улице. Пот градом течет с его лица. Весна выдалась жаркой. И я тоже мокрый от пота. Я за свой пот получаю, однако, пятьдесят евро, а мой титульный соплеменник потеет бесплатно. Но это мысль меня особенно не утешает.
Господин Миллер останавливается и спрашивает, сколько я зарабатываю на газетах. Я отвечаю:
— Пятьдесят евро.
— В день? — неуверенно спрашивает Миллер.
— В месяц, — отвечаю я.
На лице Миллера нескрываемое удивление.
Последнее время мне часто снится мой яблоневый сад, оставленный в России. И я просыпаюсь в мучительной тоске.
В последний приезд в Россию я посетил место, где когда-то был мой дачный дом. На месте старого финского дома стояла вилла из красного кирпича за каменным забором. Из калитки вышел бритоголовый крепыш в шортах.
— Ну, что, дед, что-нибудь забыл здесь? — спросил он не очень дружелюбно.
Я молча отошёл.
— Может, вместе поищем? — слышу я вслед. В голосе явная угроза.
Новая Россия прорастала наглым молодым чертополохом.
В тот же приезд я постоял и на набережной Невы, где когда-то находился мой родной завод «Ленсталь». Сейчас здесь сверкала зеркалами огромных окон гостиница «Северная жемчужина». Был летний вечер. К гостинице то и дело подкатывали иномарки. В серебристом «вольво» мелькнуло, кажется, знакомое лицо. В холёной женщине, выходящей из машины, я с трудом узнал Нину Ивановну Свиридову. Ту самую, которая когда-то была активным членом Ленинградского отделения общества «Память». И писала на меня доносы Крючкову6.
Она меня тоже узнала. Улыбнулась неестественно белозубой улыбкой, чем-то напоминающей блеск окон «Северной жемчужины».
У мадам Свиридовой появились деньги не только на «вольво», но и на фарфоровые зубы. Улыбка была вполне доброжелательная: в моём облике, верно, угадывался иностранец. Для благосклонности Нины Ивановны этого был достаточно. Но я не рвался с ней обниматься. Заметив моё нерасположение, Нина Ивановна посуровела и чеканным шагом направилась к гостинице. Немного уняв непроизвольное волнение, я тоже двинулся к роскошным дверям «Северной жемчужины». Меня остановил налитый здоровьем охранник. Я назвал фамилию нашего бывшего директора завода. На бычьем лице охранника отразился некий мыслительный процесс. Через пару минут он со значением изрёк: «Сергей Петрович Сидоров? Служит такой в нашем ЧОПе «Бинзес секьюрити»».
— Охранником? — вырвалось у меня.
— Что значит, охранником? Секьюрити. Но если хотите — охранником, — с достоинством закончил мой собеседник.
Он внимательно рассматривает меня. И видимо, что-то его заставляет проникнуться ко мне уважением. Не спуская с меня настороженных глаз, он говорит:
— Если вам нужен кто-нибудь из совета директоров нашего гостиничного комплекса, вот только что прошла Нина Ивановна.
— Да, да. Свиридова, — соглашаюсь я.
— Я же сразу заметил, что вы не посторонний. Нина Ивановна с вами поздоровалась. Хотите, я наберу её номер телефона? — Улыбка не делает лицо охранника мягче.
Я сказал, что позвоню ей сам.
— Не думаю, что вам это удастся без меня,— в голосе охранника зазвенел металл.
Где-то в сознании моём прозвучал ехидный голос Соломона, моего давнего сослуживца: «Не на ту лошадь ставили, герр Блаубарт». И я мысленно отвечаю ему не менее ехидно: «Я не мог поступиться принципами». В памяти всплыли пророческие слова парторга нашего бывшего завода «Ленсталь»: «Мы ещё вернёмся». И они вернулись. В новом обличье. Но та же бульдожья хватка. Мне среди них не было места. Теперь мне нигде уже нет места. Зато есть о чём рассказать. Может быть, мой рассказ покажется кому-то поучительным? Впрочем, кому сейчас нужен мой опыт?
«Никого ещё опыт не спасал от беды». Это, кажется, Александр Галич. Впрочем, я не уверен.
***
Всё проходит. Всё проходит…
Вечером мне позвонит герр Шуман. И мы выпьем по кружке пива.
1 Заявление о приёме на работу (нем.).
2 Пожалуйста, извините (нем).
3 Папа, папа. Мне страшно (нем).
4 Папа, папа! Вставай. Газеты (нем.).
5 Я не знаю (нем.).
6 В.А. Крючков — Председатель КГБ СССР.