Сергей Беляков. Парижские мальчики в сталинской Москве
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2022
Сергей Беляков. Парижские мальчики в сталинской Москве: документальный роман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022.
Героями документального романа Сергея Белякова стали сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон (Мур) и его друг Дмитрий Сеземан (Митя), хотя, на мой взгляд, название как бы незаметно предполагало, что мальчиков будет множество. Впрочем, это не мешает вскоре принять как данность, что главных героев, — двое. И члены семей здесь, даже очень подробно выписанные (да, и Цветаева тоже), персонажи второстепенные.
Георгий Эфрон погиб в Великую Отечественную; переводчик Дмитрий Сеземан прожил долгую жизнь, и даже сумел вернуться в Париж — в 1976 году, оказавшись во Франции, он попросил политического убежища.
По сути, большая часть повествования посвящена жизни двух семей после их возвращения в СССР.
Почти в самом начале Сергей Беляков цитирует стихотворение Цветаевой, по прошествии девяти десятков лет кажущееся предвестником того самого рокового выбора:
Ни к городу и ни к селу —
Езжай, мой сын, в свою страну…
……
Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой край, в свой век, в свой час, — от нас —
В Россию — вас, в Россию — масс…
Это заглавное стихотворение цветаевского триптиха «Стихи к сыну» раньше всего приходит в голову, когда снова открываешь страницы той совсем не литературной драмы, кажущейся за давностью лет почти античной трагедией.
Цветаева писала эти строки в 1932-м, когда Муру исполнилось семь лет. «Через год Мур пойдет во французскую школу, где его будут считать русским. Впрочем, это никак не отразится на его социальном статусе. Никто Мура не обидит, не будет унижать как чужака», — отмечает Сергей Беляков. И напоминает, что Франция по отношению к эмигрантам была страной сравнительно гостеприимной. Даже когда русский эмигрант Павел Горгулов убьет президента Франции Поля Думера, русские эмигранты в страхе будут ждать репрессий и погромов. И не дождутся. Волна французской ксенофобии схлынет, едва зародившись.
Конечно, необходимость уехать в Советский Союз для Цветаевой была вызвана той изоляцией, в которой она оказалась из-за деятельности своего мужа Сергея Эфрона, завербованного советской разведкой и активно работавшего на СССР. Эфрон вынужден был спешно покинуть Францию в октябре 1937 из-за подозрений в причастности к убийству бывшего советского агента Игнатия Рейсса. Но Цветаева с Георгием еще год и восемь месяцев, напоминает автор, находились во Франции. То есть времени для раздумий было предостаточно.
«Цветаева, — пишет С. Беляков, — сомневаясь, не решаясь оставить Францию, думала не только о долге перед мужем и о будущем сына, но и о собственном даре. Она понимала, что в СССР ей не дадут печататься. В лучшем случае позволят переводить. Однако найдется человек, который сумеет ее переубедить. Этим человеком был блистательный франкофил Илья Эренбург. Тот самый Илья Эренбург, что прожил в Париже много лет и создал едва ли не лучшую апологию французской толерантности». Эренбург убедил Цветаеву в ее будущей чрезвычайной востребованности в Советской России, миллионных тиражах и прочих приятных плюшках. (Когда Цветаева переехала в СССР, он сразу об этом забыл. В своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург вспоминает о Цветаевой как о человеке почти постороннем — малознакомой странноватой поэтессе).
У Георгия Эфрона в его 16 лет практически не оставалось выбора: когда вся семья возвращается на родину (сестра Ариадна приехала в СССР еще раньше отца, в марте 1937 года), когда Советский Союз видится привлекательным для жизни, сложно оставаться за границей, пусть даже в самой европейской, на русский взгляд, стране — Франции. Конечно, даже в кошмарном сне ему не могло привидеться то, что произойдет в дальнейшем — арест сестры и отца, война, самоубийство матери, эвакуация и, наконец, гибель на фронте.
Сходные причины отъезда были и у Сеземанов, оказавшихся почти в такой же трагической ситуации через несколько лет по приезде в Советскую Россию, как и семья Цветаевой.
Сложно судить, конечно, что бы ждало Эфронов и Сеземанов в Париже, если бы они решили остаться там, но история сложилась так, как сложилась — в 1939 году обе семьи в полном составе жили уже в Советском Союзе.
СССР принял их поначалу вполне гостеприимно, поселив обе семьи на даче в Болшево с полным государственным обеспечением, но страшно быстро это гостеприимство сменилось ледяным холодом планомерного сталинского уничтожения — в августе 1939-го была арестована Ариадна, в октябре того же года — Сергей Эфрон. Тогда же арестовали и большую часть семьи Сеземанов. О внезапно обрушившейся стабильности Дмитрий Сеземан вспоминал много позже: «Настоящее мое погружение в советскую жизнь началось в тот ноябрьский день тридцать девятого года, когда ко мне, в Московский Туберкулезный Институт, пришел мой дядюшка Арсений Николаевич и сообщил, что арестованы моя мать, отчим, брат Алексей, Сережа Эфрон, Аля. До этого в течение целых двух лет я жил как бы под стеклянным колпаком».
Москва в документальном романе С. Белякова показана при этом широко и прекрасно. «По новым широким улицам мчатся «линкольны», «паккарды» и ЗИСы, в Елисеевском продают деликатесы: от черной икры и крабов до рокфора… Эйзенштейн ставит «Валькирию» в Большом театре, в Камерном идёт «Мадам Бовари» Таирова, для москвичей играют джазмены Эдди Рознера, Александра Цфасмана и Леонида Утесова, а учителя танцев зарабатывают больше инженеров и врачей… Странный, жестокий, но яркий мир, где утром шли в приемную НКВД с передачей для арестованных родных, а вечером сидели в ресторане «Националь» или слушали Святослава Рихтера в Зале Чайковского».
Попутно раскрываются такие особенности этой, в общем-то, по историческим меркам, не столь далекой, но уже прочно подзабытой жизни, которые сродни параллельной реальности. Например, про долгие болезни в те довоенные времена. Мур постоянно болеет простудными заболеваниями, надолго остается в постели, пропускает учебу по две недели подряд, а то и больше. В отсутствие антибиотиков длительное лечение фактически народными средствами, которые, тем не менее, выписывали профессиональные доктора, было единственным путем к выздоровлению. «Эпоха бюллетеней на три дня еще не наступила», — замечает автор.
Всему этому — болезням, учебе, еде, одежде, взаимоотношениям с одноклассниками, музыке, театру, кино, радио (очень важному элементу жизни в то время), бесконечным проблемам с поиском жилья, переводческой работе Цветаевой, которая дает возможность Муру время от времени посещать рестораны и театры, посвящен документальный роман. Почти 700 страниц погружения в эпоху, в психологию людей того времени (творческих и не очень), в общественную жизнь. «Бросаются в глаза многочисленные объявления о работе. Судя по газетам, советским предприятиям и конторам хронически не хватало специалистов, квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Требовались бухгалтеры и счетоводы, токари и фрезеровщики, машинистки и лаборанты, слесари, геологи, грузчики, автомеханики, электромонтеры», — замечает С. Беляков.
А вот деталь из частной жизни. «В 1939-1940-м у Мура был довольно приличный гардероб. Они с Цветаевой привезли из Парижа огромный багаж, который, правда, задержали на советской таможне. Получить его удалось только летом 1940-го. Но и до этого Муру хватало одежды. Одноклассницы Мура с удивлением глядели на этого высокого и полного молодого человека в брюках «с напуском», «на пуговицах чуть ниже колен», на его кожаную куртку со множеством кармашков… А ведь у Мура были еще непромокаемые парижские ботинки из моржовой кожи. Были желтый плащ, черные кожаные сапоги, пальто черное и пальто «бежевое, лохматое, плюшевое с поясом и шелковой подкладкой», и даже кожаное пальто.
Разумеется, в гардеробе Георгия Эфрона были и классические белые рубашки, и несколько галстуков. Один из них — «зеленый монпарнасский. Другой — галстук в горошек, его Мур летом 1941-го отдаст Мите в обмен на три тома «Очерков по истории западноевропейской литературы…»
С удивлением воспринимаешь разбросанные повсюду приметы современности (томатный сок и соевый соус в московских магазинах), советские особенности, которые еще встречались в нашем детстве (например, кратковременный прием бутылок из-под шампанского), и приметы тридцатых (юнгштурмовки, крайняя популярность учителей танцев и парашютных вышек, запрет колокольного звона и разрушенные, превращенные в склады храмы).
Приветом от страстной неукротимости Цветаевой видится сексуальность Мура, весьма озабоченного, с кем бы познакомиться и наладить отношения. Подробно упомянуты взаимоотношения с родственниками, друзьями и недругами. Быт сына и матери, вплоть до коммунальных скандалов. Вот Цветаева развешивает выстиранные штаны Мура над плитой в коммунальной квартире, где они живут. Вода с брючин капает в кастрюлю соседей, вбегает сосед-инженер, начинается жуткая свара. Которая, при других обстоятельствах, могла бы стать поводом для карикатуры: автор детально рассказывает о художественном таланте Георгия Эфрона, могущего посоперничать с Кукрыниксами.
Но помимо картины быта и психологии, «Парижские мальчики в сталинской Москве» — это роман о фатальном выборе. О решении, которое в момент его принятия кажется правильным и разумным. Роман о взрослых, попавших в жернова репрессий, и о подростках, которых тоже не щадил взрослый мир.