Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2022
Алексей Воронин (1964) — родился в Ярославле. Выпускник МВТУ им. Баумана. Прозу и стихи публиковал в журналах «Дружба народов», «Наша улица», «Пантеон андеграунда». Автор книги «Республика Арбат», участник поэтического сборника «Русский рок — новый срок» и ряда других. В «Урале» публикуется впервые.
Глава 1
— Егорка!
Голос с улицы показался знакомым. Но тут же во дворе отчаянно и звонко залаял Рыжий — значит, чужак. Отложив гитару, Егорка подошел к окошку и осторожно приподнял угол занавески — Квадрат.
Опустив занавеску, Егорка замешкался. Меньше всего ему хотелось видеть сегодня кого-либо из подъездной компании. В этом ноябре стали случаться странные дни, когда ему хотелось остаться в своем старом, скрипучем доме, побыть одному. Затопить печь, бренчать на гитаре, забравшись на диван. Слушать, как отстукивают время настенные часы с медным боем. И сегодня был один из таких странных дней. Тем более что на улице с утра моросил отвратительный дождичек — мелкий, ледяной, еще немного — и посыплется снежная крупа. И небо над головой было всех оттенков серого цвета, тяжелое и низкое — небо ноября. Вернувшись из школы, Егорка остался дома, затопил печь и воцарился на диване с гитарой в обнимку.
Рыжий лаял уже реже и тише. Егорка снова осторожно выглянул в окошко в надежде, что Квадрат свалил. Но тот продолжал мяться на крыльце — белобрысая голова не покрыта, модная ярко-красная куртка из болоньи расстегнута. Что-то во всем его облике было жалкое. И к тому же никогда прежде этот пижон не заглядывал в гости.
Квадрат снова позвал:
— Егор!
И чуть дернул за ручку входную дверь, надежно запертую изнутри на железный крюк. Егорка поплелся отпирать.
Когда он скинул крюк и распахнул дверь, в лицо с улицы пахнуло холодом и сыростью. Квадрат молча проскользнул мимо боком, буркнув что-то невразумительное, а Егорка вышел на крыльцо, присел на корточки и ласково погладил тут же радостно подбежавшего Рыжего по спинке.
Когда Егорка вернулся в дом, Квадрат, сбросив куртку и ботинки, уже забрался в самую глубину и сидел там, в темной детской комнате, перед открытой печной дверцей, глядя на огонь.
— Свищ совсем ох… понял, да? — нервно затараторил он, обернувшись к Егорке. — Опять напился, сука, и бегает по району, понял, да? Меня ищет…
Егорка молчал.
— За что взъелся, х… проссышь, понял, да? — продолжал возбужденно стрекотать Квадрат. — Пьяный, сука… Типа, в сарайке вчера я сказал что-то… Придурок… Урод полный…
Нервное возбуждение Квадрата передалось и Егорке. Он вышел из детской, включил магнитофон.
— Был еще недавно я любим и мил… — запела «Юность» веселым многоголосьем. — Отчего внезапно изменился мир?..
Выключив магнитофон, Егорка сел на диван, взял прилегшую на валик гитару и принялся что-то бренчать. Постепенно бренчание становилось все более оформленным и энергичным, откуда-то пришли слова. Эти слова стали складываться в строчки, к строчкам прилетали рифмы — Егорка являл миру новую, неслыханную песнь. Вскоре и Квадрат выбрался из темноты детской комнаты и тоже принялся что-то возбужденно бормотать и подкрикивать. Через полчаса песня была готова.
Это была героическая сага, сказ про двух отважных молодых волков, которые ничуть не боятся тупого старого вожака — Свищу было аж шестнадцать. Пацаны принялись скакать по дому в диковатом танце, воодушевленно горланя победную песнь. На ходу досочинялись новые куплеты, в каждом из них Свищ жестоко высмеивался, являя собой полное ничтожество. Утомившись орать и скакать, оба плюхнулись на диван и умиротворенно притихли. В этот момент за окном истерично залаял Рыжий, а дверь дома рванули — раз, другой…
Егорка выглянул в окно и увидел Свища. Голова не покрыта, патлы мокрые, промок и плащ на спине и плечах. За вожаком теснились трое или четверо пацанов — из-за горячечного тумана, вдруг образовавшегося в голове, Егорка не мог точно посчитать и различить каждого. Квадрат, выглянувший было из-за Егоркиного плеча, тут же пал на пол и быстро боком, как морской краб, уполз в детскую и там забился под кровать, в самый дальний угол. Егорка растерянно посмотрел ему вслед и пошел к двери.
Компания завалилась в дом. Вожак замер на пороге залы, прислонившись к дверному косяку. Дворовая свита теснилась за его спиной в напряженном молчании. Свищ тоже молчал, глядя себе под ноги. Егорка стоял перед ним. От вожака стаи сильно несло портвейном. Наконец Свищ поинтересовался как бы нехотя:
— Квадрат… у тебя?
— Нет, — отрицательно мотнул головой Егорка и в ту же секунду увидел за спиной вожака злополучную красную куртку Квадрата.
— А ес-ли па-шарить? — с блатной расстановочкой уточнил Свищ.
Егорка неопределенно пожал плечами. Свищ перевел взгляд за спину Егорки, прислушиваясь и даже как будто принюхиваясь. В доме было на удивление тихо.
Свищ тяжело отвалился от дверного косяка и свалил, перед уходом неожиданно пожав Егорке руку. Дворовая свита слилась вослед.
Егорка заставил себя спуститься вниз и запереть входную дверь на спасительный крюк. Вернувшись в дом, прислушался — тишина стояла прямо-таки удивительная. Будто действительно не было в доме ни единого чужого человечка. Дедовские часы отчетливо и равнодушно чеканили секунду за секундой, как царские серебряные монетки.
Егорка подошел к старинному зеркалу на тонких, изъеденных древесным жучком ножках, всмотрелся — худое, бледное лицо. Взгляд острый, с болезненным блеском. Пышная сфера кудрей над головой. Будто абрек какой-то, спустившийся с гор. И куда подевался тот пухлощекий мечтательный малыш с добрыми, широко открытыми миру глазищами? Вот куда он подевался? Егорка отвернулся от зеркала, дошел до дивана и плюхнулся на него, прикрывая глаза…
Мама пришла
…Дом — это кит. Живой — слышно, как он дышит. А Егорка угодил киту в утробу. В теплой утробе почему-то тревожно. Нашептывает о чем-то дом — шорохами, скрипами, тихими вздохами. Сколько ни вслушивайся — не поймешь, о чем эти шорохи, чьи тихие вздохи. Одно ясно — они подчеркивают глубину тишины и вселенскую безмерность Егоркиного одиночества. Ведь мама ушла, и когда придет — неизвестно. И придет ли вообще…
Только этот широкий диван и спасает. Он тоже поскрипывает скрытыми пружинами при каждом даже самом осторожном шевелении Егорки. Но как же не пошевелиться? Ножки-то затекают. И тишина в доме час от часу как будто нарастает, становясь все слышней и напряженней. Тишина даже как будто начинает звенеть. Приходится зорко посматривать по сторонам. Слева недобро молчит папина комната. Вход в нее занавешен двумя зелеными шторками, украшенными веселыми хвостиками по краям.
По вечерам папина комната добрая, безопасная. Папа читает толстенький журнал, лежа поверх постели. Бодро потрескивает радиоприемник с рыжей пружинкой антенны, зацепленной за высокий гвоздик. Приемник то заговорит мужским голосом бархатного, дикторского тембра, то запоет ласкающим слух женским, а то вдруг весело брызнет ребячьим хором. И даже безмерно печальная тетя с пухлым малышом на руках, изображенная на старинной картине, смотрит вниз, на светлую макушку Егорки, разместившегося на спинке папиной кровати, с материнской нежностью и теплотой.
Что за веселыми занавесками творится сейчас — неясно. Радиоприемник испуганно молчит. Красивая тетя, чудится, смотрит в пустоту с печальной укоризной. Под папиной кроватью наверняка затаился кто-то опасный. В окно, выходящее из папиной комнаты в сад, вполне может заглянуть хищно крадущийся мимо разбойник с черной меткой на левом глазу и кривым кинжалом за матерчатым поясом. Что тогда говорить про детскую спаленку — темную, без единого окна? Там, под высокой кроватью с медными шариками на спинке, наверняка укрылся матерый волк. Сверкая из темноты красными злыми глазищами, готовый клацнуть ужасной клыкастой пастью — бац! И нет маленького Егорки, как и не бывало… И уж совсем невыносима мысль о том неведомом чудище, что затаилось под диваном, на котором так доверчиво разместился Егорка, беззащитный и вполне съедобный для кровожадных тварей, заполонивших дом.
На этой мысли Егорка сиганул на пол и метнулся на кухню. На двух стремительных крыльях — отчаянного страха и решимости сражаться за свою жизнь до последнего, малыш в мгновение ока достиг кухонного стола, выхватил из ящика вилку и нож и рванул обратно. Занырнув на диван, быстро подобрал ножки под себя. Повезло — никто не ухватил сзади за колготки, не цапанул за ворот фланелевой рубашонки. Благополучно воцарившись на своем месте, Егорка грозно выставил вилку и нож в разные стороны и заново оглядел подвластное пространство дома…
Медный маятник исправно отстукивает секунды:
— Так-та-а-ак… Так-та-а-ак…
Так, да не совсем — минутная стрелка будто залипла на месте. А когда чудом доползает-таки до нового часа, — раздается медный бой, будто в дом залетел и разорвался игрушечный артиллерийский снаряд:
— Домм! — задремавший было Егорка вздрагивает, открывая глаза.
— Домм! Домм! Доммм! Домммм! — продолжают рваться в голове Егорки игрушечные снаряды. Он окончательно вываливается из дремотной грогги, чувствуя, как внутри разливается болезненный жар.
Войну Егорка видел — по телевизору. Особенно запомнилось, как взрыв взметает землю, а бесстрашный командир, поднимаясь из окопа во весь богатырский рост, уже зовет солдат в атаку… Ура!.. Жаркий будет бой. Жарко Егорке… Когда вырастет, он обязательно станет таким же бесстрашным и неуязвимым, как телевизионный командир… Но сейчас он очень и очень уязвим, горячий поток влечет его все дальше и глубже, уже близится воронка, она грозит окончательно затянуть Егорку на неведомую глубину… И затянула бы, но в самый последний момент вдруг кто-то дергает входную дверь. Егорка сползает с дивана, выглядывает в окно и видит на крыльце маму, ее каштановые вьющиеся волосы и светлый плащ…
Неясные образы короткого сна — что-то детское, давно позабытое — еще роились в голове, Егорка еще пытался уловить их дырявым сачком пробуждающегося сознания.
— Квадрат! Вылазь! — позвал Егорка. — Свалил Свищ…
Свищом вожака прозвали за угреватое лицо. У него были потные руки и мутные глаза. Ухватки гиены или какого другого опасного животного — сильного, хитрого и затаенно трусливого. На голову выше и на три года старше. Когда у вожака случается запой, кому-нибудь из стаи легко попасть в немилость — не то сказал, не так посмотрел. Вчера собирались всей гоп-компанией в маленькой заброшенной сараюшке возле снесенного дома мазуриков, бывших друзей Егорки.
Народу в сараюшку набилось плотно, и Квадрат тоже был. Курили сигареты с фильтром, запивали бутылочным «Жигулевским», чтобы балдежней было. По очереди бренчали на гитаре. Играть пробовали все, но толком никто не умел, все ждали Егоркину «Олю». Наконец Егорка взял гитару и начал бить по струнам пульсирующим дворовым боем:
О, васильки, васильки,
Сколько вас выросло в поле?
Помню, до самой зари
Их собирали мы с Олей.
Пацаны подхватили, подвывая нестройно и гнусаво:
Оля, ты любишь меня?
Оля шутя отвечала:
«Нет, не люблю я тебя,
И быть твоей не мечтала».
И дальше снова солировал Егорка:
Парень достал свой кинжал,
Низко над Олей склонился,
Брызнула кровь из груди,
Синий венок покатился…
Оля, зачем так шутить?
Оля, зачем так смеяться?..
На этих словах Свищ резко поднялся с пола и выскочил наружу, прихватив ржавый колун, валявшийся в углу. На улице он принялся крушить все подряд. Сначала забил яблоньку, потом кинулся на остатки забора. А потом выкатил из зарослей крапивы ржавый железный бачок для воды и принялся калечить его, яростно и бессмысленно сминая бока, будто добивая несчастного железного человека без ног и без рук. Пацаны с опаской глядели на разбушевавшегося Свища. Егорка тоже смотрел и думал о том, как совсем по-другому — ловко, спокойно, осмысленно — колет ядреные березовые чурбаки отец.
Ночь. «Скорая помощь». Том Сойер
— Тук-тук! Тик-так! Тук-тук!
Настенные часы постукивают в сумеречной глубине дома, оживляя акустическим пунктиром извечный неутомимый и равнодушный ход времени из ниоткуда в никуда.
Так, да не совсем… И даже совсем не так — Егорку вот увезли по «скорой»… Два года сынишке уже, с небольшим… Может, и ни к чему было в больницу мчаться, дома бы поправился — жар небольшой. Дети без болезни не вырастают, простая логика жизни. Но у женщин своя логика. Жена запаниковала до дрожи в коленках, умчалась в больницу, в темные и сырые глубины ночного города…
Августовская ночь превратила оконное стекло в зеркало. Господи, давно ли сам носился по улице светлоголовым мальчонкой, любопытные глаза торчком? Кто вы такой, солидный мужчина в толстых роговых очках? Сидите прямо передо мной с той стороны стекла, смотрите строго… Длинные залысины по обеим сторонам… Егоркин папа… Молодой отец… Боже, как быстро утекает время. Лето едва началось, а вот уже и осень дышит в лицо сырым ветерком, и целомудренные березы с тонкими девчачьими косичками зеленых веточек превращаются в бессовестно красивых, крашенных охрой бестий, и акация давно растеряла желтые, сладко пахнущие цветы, облетела до последнего листочка. Утром выглянул в окно — снова пришла она, хозяйка-зима, и город стал ослепительно белым и загадочно молчаливым. Проснулся на следующий день — опять весельчаки воробьишки чирикают на ветках акации, радостно обсуждая приближение весны… Наросло еще одно годичное кольцо…
Человек стареет, а жизнь делает заход на очередной виток в неведомое, новое. И на этом новом витке жизни то и дело являются чудеса — радио, телевизор, калькулятор. Что еще придумают? Из новейших — эти хитроумные вычислительные приборы. Вот один из них изображен на обложке свежего номера журнала, внешне — симбиоз телевизора с пишущей машинкой. И ума палата — для сложных расчетов. Будущее за большими вычислениями. Оно принадлежит машинкам, кнопочкам и прочим человеческим хитростям… Ракетоносителям. И, конечно, — его величеству Человеку, добравшемуся до небес и даже вышедшему за их пределы. Прошлому остается только тускло мерцать отраженным светом иконной оправы. Два древних тонких и скорбных лика — материнский и младенческий…. Милое, краешком каким-то все еще родное, но — прошлое. Совсем другие времена настали. Командир космического корабля садится в командирское кресло так же уверенно, как его предки в седло на деревенской кобыле. Человек пристегивает ремни безопасности и велит космическому кораблю, как сказочному Коньку-Горбунку: «поехали!», и конек рвет с места, одним махом выводя седока за пределы, казавшиеся неодолимыми, — в открытый космос. А тем временем дома, на Земле, — праздничное шествие. Демонстрация красных транспарантов, растянутых над благодушно-выходными лицами сослуживцев. Куда движется вся эта праздничная махина? К каким таким светлым временам? Сами не знаем. Но идем уверенными колоннами по районам — Кировский, Дзержинский… А раньше были — Сталинский, Кагановичский. Сейчас уже звучит диковато — культ разоблачили. А крестины по-прежнему тайком. В церквях — сплошь старушки. Вымрут старушки — опустеют церкви… А пожалуй, что и не опустеют. Старые старушки вымрут, придут новые. Нет, ничего не изменится. Вышли в космос, изобрели вычислительную машинку, а дети по-прежнему болеют. И будут болеть. А родители уходят — навсегда… И будут уходить.
На службу ходили в кладбищенскую церковь — другие позакрывали. С отцом. Церковь была поделена на две половины — белую и красную. На белой — битком, на красной — пусто. Служба идет долго. Тяжело выстоять. Отец на коленки разрешал опуститься, отдохнуть. А то и на улицу отпустит — проветриться. Вышел как-то, а на церковной паперти Костерин крутится, одноклассник. Обрадовался одноклассник, когда увидел, что Сережка из церкви выходит, аж заплясал на фоне крестов и могилок, как чертенок. Вертится на одной ноге и припевает: «А я в школе все скажу! А я в школе все скажу!»… Скажет он… А сам-то чего припёрся сюда, на церковное кладбище? Поколдовать на дохлой кошке, что ли? Балбес…
По старинному календарю сегодня — Илья Пророк, два часа уволок… Особенный святой. Борец с идолопоклонниками. Покровитель города — «…именно в день его был побежден хищный и лютый зверь…». Еще одна схватка человека со зверем. Жили же люди — непроходимые леса, дикие звери, разбойники… Человек-то порой лютее самого дикого зверя. Достаточно философии. Она не должна быть… пятиэтажной. Пора на боковую.
В доме тихо, как в открытом космосе. Жена осталась в больнице. С женой повезло — красивая, как восточная царица, и бойкая, как… Том Сойер. Характер мальчишеский, крепкий. Мать любила ее. «Куда собралась? Сидеть не буду!» А сама уже подсаживается поближе к кроватке, качает… Довольно былого и дум. Сегодня можно храпеть на весь дом, никто слова не скажет…
В темной комнате послышалось шевеление. Егорка поднялся с дивана и снова подошел к зеркалу. Серебро зеркальной глади было изъедено временем, тут и там чернело червоточинами, особенно по краям. Егорка снова всмотрелся в свое отражение. Сегодня утром, собираясь на работу и мимоходом взглянув на сына, мама вдруг заметила:
— Да… изросся, сынулька…
И Егорка вдруг взвился, как ошпаренный, выкрикнув нечто совершенно несообразное:
— Что ты мне в душу-то лезешь?!
«Итак, свет мой зеркальце, повторяю вопрос — куда подевался тот пухлощекий малыш с круглым личиком и ясными глазками?»
Сын умирает. Тонкорунная овечка. Котлеты мужу
— Не полагается мамам оставаться в больнице! Вам русским языком говорят — не предусмотрено!
Медсестра замолчала, сердито перебирая в кармане белоснежного халата ключи от больничных кабинетов. Еще раз взглянула на мальчонку. Годика два с небольшим. Личико бледное. Светлая прядь волос намокла и прилипла ко лбу. Жар, конечно, имеется. И что? Обыкновенное же дело. Тут таких мальчонок с жаром еще почище — вон, полтора десятка по кроваткам. Настырная мамаша, а с виду — эдакая тонкорунная овечка. Мягкие черты лица, темные завитые локоны, выразительные карие глаза. Была бы красавицей, если бы не эта тонкая линия сжатых губ, придающая лицу неприятно упрямое выражение. Говорит, что из областного снабжения… Заведующую знает по имени-отчеству… Ладно, пусть остается. Нравится спать на полу — спи. Утром разберемся, что за птица…
Спасибо, сестра… Ничего-то у нас не полагается… Пришла вечером с работы — у сынишки лоб как кипяток, волосенки светлые намокли, прилипли, а жар все поднимается. Хорошо — на улице бывший энкаведешник живет, с телефоном. Сбегали, вызвали «скорую». Да, ослабли коленочки, дрожат. Конечно, дети без болезни не вырастают, но коленкам не объяснишь — скачут. Дому под пятьдесят лет, старенький. Летом тепло, и дышится легко, а зимой — пар изо рта. Щели в полу, слышно, как в подполе крысы шуршат, и сыростью несет. Бронхит заработать — пара пустяков. Давно говорила — утепли! Наконец собрался, обшил вагонкой снаружи. А щели в полу так и остались. И когда соберется доделать дело — неизвестно. Одно слово — «теля». Но — с характером. Не пьет — уже редкость. И домосед — закоренелый! А как же другая жизнь, другая радость? Хочется и в гости сходить, и в кино. Нет — сиди дома, при нем. Жарь котлеты. И с сыном не очень-то помогает, считает — женское дело. А ведь тяжеловато одной — и на работу ходи, и с сыном управляйся, и с мужем. А тому — лишь бы наесться до отвала и на кровать, читать про науку и жизнь… Купила на рынке дорогущего мяса, побаловать. Нажарила сковородку котлет, думала, хватит денька на два, — съел всю за один присест… Побаловала. Опять надо думать, что готовить и из чего. В магазинах пусто, на рынке — дорого. Вот и получается, что мужу — жизнь, мне — наука… Стоп! Очнулась, заглянула в кроватку — глаза сынишки широко раскрыты, а взгляд — неподвижный и одновременно какой-то тающий. Смотрит, ангел мой, перед собой в одну точку, побелел, как гипсовый, будто видит что-то, чего никто не видит, и дышит — едва-едва… Господи — дышит ли?! Ох, и всполошилась! Как подскочит, как закричит: «Сестра! Сын умирает! Сын!» На всю больницу! Выхватила сына из кроватки и — пулей из палаты! Прижала к себе, несется, как кикимора, укравшая из колыбели чужого ребеночка, боится, что — догонят, отнимут…
Егорка оглянулся — Квадрат вышел в залу и осторожно осматривался, снимая с головы подкроватную паутину. Взгляд еще настороженный. «Пересрал… — отстраненно подумал Егорка. — И верно — квадратная…»
Свою дворовую кликуху Квадрат заполучил из-за специфической формы головы. Егорка снова посмотрелся в зеркало и подумал, что у него самого голова то еще зрелище — волосы дыбом. Нечто невообразимое, всклокоченное. Кочка в лесу. Взрыв мозга. Наглядное отображение того, что происходит вокруг Егорки и внутри. Вокруг все было невероятно сложно, а внутри еще сложней. Там шла ломка. Это заметила и старая тетушка, к которой он заглянул недавно в гости по привычке.
— Раньше взгляд у тебя был томный… А сейчас стал… — она задумалась, подбирая точное словцо. — Острый.
Тетя Зина — старшая сестра Егоркиного папы. Она давно на пенсии, а когда-то была кудрявой малышкой и жила в Егоркином доме, который тогда не был Егоркиным, потому как не было еще на белом свете не только самого Егорки, но и его отца. Теперь тетя Зина давно живет в кирпичном доме, на третьем этаже. И она давно уже не та маленькая малышка с кудряшками, а совсем даже наоборот — седая величавая старуха с проницательным взглядом из-под очков в толстой роговой оправе. «Баба-Яга», — со страхом и почтением думал малыш Егорка, приходя с папой к ней в гости и стараясь держаться к нему поближе. По внешнему виду ей и правда как будто не хватало одного — помела и ступы. Тогда она могла бы преспокойно подниматься на третий этаж своей пятиэтажки по воздуху, влетая в свое жилище через балконную дверь…
В комнате тети Зины всегда было очень чисто и уютно, ее населяли:
железная кровать на высоких ножках, всегда аккуратно заправленная, большая пуховая подушка поставлена на уголок и прикрыта пелеринкой;
старый шифоньер с зеркальной дверцей, откуда доставались конфеты, фотоальбомы и иногда — малая денежка на мороженое племяннику;
диван с подушками, над ним на стене — ковер, на котором гордый изюбр с роскошными ветвистыми рогами оберегает покой своих олених, мирно пасущихся неподалеку на опушке леса;
округлый холодильник — то начинающий недовольно тарахтеть, то снова покорно замирающий;
телевизор, накрытый чистой белой тряпочкой с узорной вышивкой по краям;
шкаф с книгами и семейными фотографиями на полках.
Пока тетушка хлопочет на кухне, чтобы накормить гостя, Егорка вытаскивает наугад любой из томов Малой советской энциклопедии, садится на диван и погружается в чтение.
«…ДНЕПРОГЭС ИМЕНИ В.И. ЛЕНИНА — гидроэлектростанция на реке Днепре. Расположена вблизи г. Запорожья, ниже днепровских порогов, делавших невозможным регулярное судоходство по реке. Сооружение Д. предусмотрено планом ГОЭЛРО, начато в 1927…»
А тетушка тем временем уже заваривает чай в фарфоровом чайнике с золотистыми узорами, накрывает его чистой тряпочкой-прихваткой, выставляет на стол вазу зеленого стекла с шоколадными конфетами, карамельками.
«ЗАРАЗИХА, волчок, Oro banche — род одно- и многолетних паразитных растений сем. заразиховых (Orobanche eae). Св. 120 видов. В СССР — 42 вида…»
На стол ставится чугунная сковорода с красавицей глазуньей, тонко нарезанный хлеб на тарелочке с серебряной каемочкой.
«Иванов, Александр Андреевич [16(28), VII, 1806, Петербург — 3 (15), VII,1858, там же] — русский живописец. Сын живописца А.И. Иванова. С 1817 посещал петерб. АХ. Исполненные И. в этот период картины «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора» (1824, Третьяков. гал.)… И. не оставлял мечты об иск-ве, стоящем на уровне передовых идей своего времени. Революция 1848-49 произвела огромное впечатление на художника. Он утратил прежнюю религ. веру…»
И наконец царица стола — суповая тарелка домашней лапшички с вьющимся ароматным дымком. Когда дразнящий запах лапшички достигает сознания Егорки, он кладет книгу рядом с собой на диван, охотно принимаясь за первое блюдо тетушкиной трапезы.
Тетушка тоже усаживается за стол, наливает себе чайку. Сделав первый глоток и поставив чашку на блюдце, долго смотрит в окно, потом произносит в задумчивости свое вечно скрипучее:
— Да… Ну что же…
Это начало повести временных лет, повести о начале начал. Голос у тетушки хрипловатый, со сказочной трещинкой. Время замедляется, останавливается, а потом начинает течь вспять. Прошлое оживает, обретая плоть и кровь, горячо пульсируя здесь и сейчас. Прошлое становится гораздо более настоящим, чем самоё настоящее. Из Егоркиной головы выметаются как ненужный мусор все злобы дня — безнадега прокуренных подъездов, страдания из-за девчонок, тревожные думы о грозно надвигающемся будущем. Егорка впадает в благостное состояние полусна-полуяви, перемещаясь в другие измерения, где возможны любые метаморфозы духа и тела, любые перемещения в пространстве и во времени…
Feuer! Feuer! Feuer!
…Да… Ну что же… Часы с боем остались в отчем доме, а здесь только этот пузатый пустоголовый будильник. Стоит на тумбочке возле кровати. Эдакий толстячок, тикающий безобидно — спи, мол, моя дорогая хозяюшка, спи…
Не спится. Эта августовская ночь давно забралась в комнату черной бездомной кошкой, а сон все не приходит. Мысли — одна за другой, как в бесконечном железнодорожном составе, — вагончик за вагончиком, та-дам, та-дам… та-дам, та-дам… А ты стоишь возле полотна и считаешь, и не способна остановиться в счете… Вагон за вагоном, год за годом. В зеркало на себя уже смотреть тошно.
Егорка зовет «тетя Зина». Ну да, тетя и есть. Сестра отца. Но какая я тетя? Старуха. Бабушка. Волосы белые, нос вороньим клювом, а ведь была когда-то копна золотистых вьющихся волос, и носик — веселой кнопочкой, и озорные глазки. Родилась в год, когда началась война — не эта, последняя, победная, а та — давно забытая, безнадежно проигранная. Родилась, жила-была, росла — выросла. И теперь вместо дюймовочки с озорными глазками — старая карга с колючими очами. Девочка стала старухой. Глаза смотрят пристально — совсем как у старенькой мамы на той маленькой фотографии для паспорта. Пора вливаться в ряды суетливых старушонок в продуктовых очередях, начинать перемывать косточки соседям, сидя на скамейке возле подъезда… Увы, характер не тот. Из-за характера и одна. «Как была гордячкой, так и осталась…» Да, ну что же… Так сложилась жизнь. Столько всего пережито, пройдено, а каждый новый день все еще как будто с чистого листа. Утром посветлеет в комнате, заглянет солнышко в окно — и сразу радость на душе детская, будто бы все еще манит куда-то, обещает что-то хорошее, удивительное будущее.
Будущее? Где ты? Ау! Будущее осталось в прошлом. В таком любезном сердцу и таком непостижимо далеком, когда забиралась вечером на высокую родительскую постель, украшенную медными шариками, втираясь между папой и мамой, и чувствовала, как жесткая папина ладонь гладит по спинке, а ты засыпаешь сладким сном, как у Христа за пазухой… В родном доме, в теплой постели. Господи, почему все так мимолетно и так непрочно? Век человеческий проходит, как утренняя роса на траве высыхает… и даже быстрее. Жизнь вспоминается как мираж. Иногда — как страшноватый сон. Златокудрая малышка, носик кнопочкой, еще нет и четырех, прижалась к маме, уткнулась личиком в живот, глаза испуганные, как у мышонка, попавшего в ловушку. Страшно ведь сидеть на дне этой ямы. Страшно и тесно — как в могиле. Выбраться бы поскорей отсюда, вернуться в теплый родной дом, уютно скрипящий половицами, но нельзя — там, наверху, случилась большая беда. Там грохочет адский оркестр — революция, а с ней и война докатились до порога родного дома. Тяжкий дробный перестук пулеметов то и дело перебивает винтовочный треск, слышен змеиный посвист шальных пуль. Время от времени громогласно вступает пушечная секция, предваряя нарастающий злобный вой и чудовищной силы удары, от которых сотрясается земля и осыпаются стенки ямы… Будто бьет молотом по городу, как по наковальне, разгневанный на людей небесный кузнец, каждым ударом высекая новые искры, поднимая новые пожары. Изо всех укрывшихся в яме спокоен один дядя Василий. Знай себе — варит кашу на костерке. Костерок наверху, возле ямы. Ведь кушать хочется и в войну, и в революцию. То и дело высовывается и помешивает ложкой в котелке, чтобы каша не подгорела. А малышка прижимается к маме еще крепче. Пусть прилетают огнедышащие драконы и по-змеиному зло свистят железные осы — с мамой не страшно…
— Feuer!
Замковые части орудий по очереди дергаются, выплевывая большие раскаленные гильзы. Снаряды уходят по дуге вниз, на другой берег русской реки с малопонятным названием Kotorosl, и через долю секунды взметаются новыми языками огня, хватая из воздуха мечущихся в панике, окончательно спятивших от огня и черного дыма птиц.
Расчет знает дело — за плечами война. Казалось, что за плечами, ан — снова перед тобой. Неохота умирать в этой русской глуши. Душа тоскует по Faterland. Следует признать, — красив был русский городок, уютен. Город-сад, белый от обилия церквей. Богомольем город взял, говорите? Не взял. Расцветает белый богомольный край новыми цветами — алыми да черными.
— Feuer! Feuer!
Девочка сидит на дне ямы, выкопанной папой, а ее прекрасный город почернел дымами, покраснел пожарами, переливается всеми цветами смерти — гибнет. Скоро от белого города останется пепелище, только трубы печные торчат — черные, обугленные. Заканчивается большая война — мировая. Начинается новая — местная, русская. Такая же безжалостная, но с привычной русской придурью — с матерком и пьяной гульбой. Веселая, разноцветная, поначалу похожая на нелепую игрушечную, в солдатиков и матросиков, — белые, красные, зеленые, серо-буро-малиновые… А потом — с каждым днем все яснее и яснее — обыкновенная, черно-белая, со зловещим кровавым отсветом… и совсем не игрушечная. Но без немцев и на русской войне не обошлось. Отличные вояки — храбрые, дисциплинированные, умелые. Действуют по военной науке: разбили центр города на сектора и методично обрабатывают квадрат за квадратом.
Там, в центре, — восставшие. Объявили себя в состоянии войны с Германией. На них красные прут со всех сторон, как черти, а они с Faterland собрались воевать! Mein Gott, как малые дети! Большинство из них и есть дети — пятнадцатилетние мальчишки — гимназисты, студентики в фуражках с кокардами. Ладони белые, лица и пальцы — тонкие. Взрослые попрятались по домам и подвалам, а у юнцов романтика в головах бродит — спасем Россию! Глупые, глупые, глупые дети! Спасти Россию — дело совершенно невозможное!
— Feuer! Feuer! Feuer!
Драконы ее не заметят, железные осы не укусят. Главное — глаз не открывать и не отрываться от мамы. Вот рискнула один раз. Мама забылась в тревожном забытьи, задремал папа, старшие братики забылись у него под боком, как щенята-переростки… Наверху как будто поутихло. И разыгралось любопытство — забралась по лесенке, выглянула — бегут по полю диковинные люди с пылающими факелами, вокруг голов — будто белые полотенца обмотаны. Спустилась обратно на дно, приткнулась к маме, зажмурилась еще крепче. Опять стало любопытно, как будто не досмотрела что-то. Рискнула открыть глаза еще раз и увидела дядю-кашевара с изменившимся, вдруг обездвиженным лицом. В его голове образовалась дырка, из дырки вытекает, пульсируя, темно-красная струйка, и лицо — бледнеющее, восковеющее, как у куклы…
Мало было уцелеть в той спасительной яме, выкопанной отцом возле дома, — надо было потом провалиться еще в одну — зловонную. Пепелища вместо домов, обгоревшие печи, торчащие из земли, как гнилые зубы старухи земли. Выгребные ямы как западни. Как их разгадаешь в свои четыре годика? Никак. Шла-шла по широкому пепелищу, напевала что-то себе под нос, лялякала… Да и ухнула в зловонную яму, как в топь, — с головой. Помощь пришла свыше — вытащил отец за шкирку. Принес домой, сунул матери, как новорожденного кутенка, — на, отмывай… Матери еще одна забота, а и так ведь дом сгорел, у родни живем, все не свое… Дальше больше — тиф. Смертельно бледное лицо отца — его выносят из дома на матрасе. Но отец выкарабкался. И новый дом построил на прежнем месте. И еще двух младших братцев подарил — Павлика и Сережу. Выросли, озорники, завели семьи, делят теперь отцовский дом на двоих, живут мирно, а в те времена…
Сережа был теленочек. В семье его так и звали — теля. Хвостиком бегал за Павликом. Старший любил подшутить над младшеньким — прикидывался, что умер. Ляжет на диван, глаза закроет и не шелохнется. Сережа подходит и треплет за плечо — сначала тихо, потом все сильнее и отчаяннее, до слез, — брат умер! В самый трагический момент брат милостиво воскресает и говорит весело: «Не хнычь! Чего ты?» Сережа вытирает слезы, пытаясь улыбаться. Став подростком, Павлик шутил злее, иногда с перехлестом. Возраст такой, что почти у всех мальчишек с головой не в порядке. Однажды пришлось запереть в чулане. Отец очень рассердился, — мол, к тюрьме приучаю. А что оставалось? Я полы мою тряпкой, внаклонку, а Павлик — прыг через меня, как через чурбан какой-нибудь… Тогда злилась, кипела, а сейчас сердце щемит, ведь это и было счастье — папа, мама, братья…
Счастья, господи, так хочется счастья! Чтобы снова — молодость, институт… Притихшая военная Москва, зимняя стужа на улице, валенки на ногах.. Нелепые красные калоши, присланные из дома отцом с оказией… И чтобы громыхающий по пустынным улицам трамвай, гулкие студенческие аудитории… Или пусть даже после войны и института — тайга, партия. Наматываем километры по бесконечному лесу, смертельная усталость в натруженных ноженьках, жажда мучает, и вдруг — бревенчатый забор, высокий и глухой. Откуда? Как в сказке. Стучишь-стучишь… Наконец осторожно приоткрывают ворота. Попросишь вынести воды — вынесут. Но плошку тут же выкинут — грех после никонианцев нечестивых посудой пользоваться. Старообрядцы. Да, ну что же…
А сколько километров пройдено в партиях — не сосчитать. Вот под старость ноги-то и болят. И чем дальше, тем больше будут вылезать болячки, о которых в молодости даже не помышляешь, как оно к старости аукнется… Пусть болят ноги. Зато обе целы. А говорили — гангрена, ампутация. Мол, выбирай — или жива на одной ноге, или с обеими — в могилу. Калека одноногая — мыслимо ли?! Нет уж. Господь произвел о двух ногах, о двух и в могилу лягу, так и сказала врачам. То ли с диагнозом ошиблись, то ли выбор правильный вылечил, — кто знает… Радости в больных ногах мало, но все-таки они есть, обе целы. Одна радость теперь — племянники. Болеют часто — то краснуха, то воспаление легких. Вот и вчера, слышно, в больницу увезли Егорку. Невестка запаниковала, вызвала «скорую»… Может, и зря, дети без болезни не вырастают — так говаривал отец. И был прав. А может, и не зря…. Материнскому сердцу видней…. Да… Ну, что же… Детские лица… Они начинают сменять друг друга солнечным калейдоскопом… Это хороший знак… Приходит долгожданный, освободительный сон…
Квадрат вышел в прихожую, увидел свою куртку.
— Тупари, бл… — принялся вопить Квадрат, перемежая вопли дробным, нервным смехом. — Куртка под самым носом у них висела… рот! Вот козлы!
Квадрат вернулся в залу, взглядом ища поддержки у Егорки. Тот молча кивнул в ответ.
— Ну и тупари! — продолжал вопить недавно выползший из-под кровати, продолжая заискивающе поглядывать на Егорку. — Козлы…
«Зачем он сейчас-то шестерит?» — с внезапной неприязнью подумал Егорка. И тут же ему вспомнились их храбрые песнопения, и как потом в один момент храбрец превратился в подкроватного краба. И как у самого Егорки сердце провалилось до пяток, а ноги приросли к полу. Чувство стыда было настолько острым, что у Егорки заныло под сердцем, на секунду перехватило дыхание, он даже прикрыл глаза.
Квадрат еще пошатался немного по дому, с осторожностью выглядывая то из одного окна, то из другого, а потом свалил, не попрощавшись. Егорка с облегчением выдохнул — отвяжись, дурная жизнь, привяжись хорошая…
Праздник и его хозяйка
…Совушка — хорошая, хотя и важничает. Пёрышки сияют алмазным блеском, круглые глазки смотрят пристально и как будто равнодушно, но это притворство. На самом деле она по-хозяйски присматривает за всеми, ведь именно она — хозяйка праздника каждый Новый год. Вот-вот приоткроет клюв и скажет глубоким грудным голосом фрекен Бок:
— Я, знаете ли, не чета той телевизионно-мультипликационной простофиле в очках, хоть мы и одного роду-племени. Безвкусно быть болтливой и шепелявой одновременно. Недостойно мудрой птице водить компанию с безмозглым осликом, глуповатым медвежонком и простодушным поросенком. Сова должна быть всему хозяйкой. Сидеть на лапке новогодней елки и присматривать за приготовлениями к празднику. Чем мы, собственно, и заняты…
— Вообще-то на вашем месте я бы не очень зазнавался, — деликатно возражает зазнайке Егорка. — Ведь это я подвесил вас на елочку на тонкой ниточке…
На ниточке мы висим или нет — неважно, будьте уверены — все видим и подмечаем. Хозяин дома — средних лет, высокий, с интеллигентными глубокими залысинами. Серые глаза смотрят из-под оправы роговых очков внимательно и спокойно. Его жена — кареглазая, бойкая, красивая. Сынишка — в отца, сероглазый. Колдует возле елки — откусывает ниточки, развешивает игрушки. Как же он кричал первые три месяца! Совушка помнит, хотя с той поры уже встретили девять новых годов, — она лежала в коробке вместе со всеми елочными игрушками. Так, аж игрушки позванивали, шифоньер дрожал всем телом. Да что там игрушки, шифоньер — дом дрожал. У самой молодой мамы однажды нервы не выдержали — кинула орущий кулек на подушки, выбежала из темной детской комнаты. Но тут же вернулась. Снова взяла малыша на ручки и качала, укачивала, напевая:
— Баю-баюшки-баю… Не ложися на краю… Придет серенький волчок… И укусит за бочок…
Но все обошлось. И вот он — сероглазый маленький принц, жив и здоровехонек. Фланелевая рубашонка застегнута на все пуговицы, поверх рубашонки свитерок — в доме прохладно. На окнах — сказочный лес морозных узоров.
Егорка сидит за дубовым столом в центре залы, привычно подсунув левую ногу стопой под попу. Он частенько так сидит — ему так удобно почему-то. Возможно, в этой же позе он когда-то лежал в животе у мамы, перед своим рождением. Но Егорка никогда об этом не задумывался — просто ему так хорошо сидится и работается. Сегодня он колдует над новогодними игрушками. Готовит ниточки для серебристых сосулек, свитых в спиральки, для заснеженного сказочного домика, для одноглазого малинового шара. Космонавту нитка не нужна, у него прищепочка. На столе дожидаются своего часа бенгальские огни в синей бумажной упаковке и толстенькие колбаски пушек-хлопушек с мышиными хвостиками.
Едва пробьет двенадцать, папа, мама и Егорка выйдут из дома во дворик. И огни из таинственной Бенгалии снова загорятся напополам с едким дымком, высекая в душах иррациональные искры глуповатого новогоднего восторга. Искрящиеся огоньки будут взлетать в небо, а после вонзаться с коротким раскаленным шипением в сугробы, гаснуть. Но веселье продолжится — пришло время пушек-хлопушек. Бабах! И еще раз — бабах! Трах-тибидох-тах-тах! Разноцветное конфетти рассыпается по голубому новогоднему снегу…
Но это будет после полуночи, а пока — на диване прилег на бок весомый пакет из плотного новенького целлофана — новогодний подарок тетушки. Это она с виду такая коровница строгая — высокая, неулыбчивая, нос как вороний клюв. Балует, добрая душа, племянника, олуха царя небесного. Каждый новый год приносит этот волшебный дар, битком набитый невиданными богатствами. Шоколадные конфеты «Маска». Веселые зимние, пахнущие морозцем и хрустящим снегом мандаринки. Сочный, солнечный, ароматный апельсин. Огромное красное сладкое яблоко. Крупняк грецких орехов, мелочь фундука. Ириски «Золотой ключик», шоколадка «Аленка»… И как все это поместилось в одном пакете? Откуда такая роскошь? Не иначе она — волшебница, добрая фея, может превратить обыкновенную тыкву в золотую карету…
Дед Мороз в стареньком ватном кафтане уже стоит под елкой, укрылся под нижними ветками. Клок ваты торчит из полы. Полустертые голубые глаза и старческий румянец на лице.
Ну, скажите, кому и какое такое счастье способен принести сей немощный старичок? В его способность творить чудеса даже Егорке не очень-то верится. А старичок снова и снова приходит под новогоднюю елку и смирно стоит на своем посту, глядя на всех добрыми подслеповатыми глазами… И снова — серебряный дождь стекает вниз от самой верхушки елки к нижним раскинувшимся веткам… И снова развешаны под потолком гирлянды, вырезанные из листов цветной бумаги. Еще вчера цветные листы лежали аккуратной стопочкой, перемежая все необходимые для сотворения мира цвета: насыщенно синий — для неба, лимонно-желтый — для солнечных лучей, жизнестойкий зеленый — для остролистой травы, уверенно-коричневый — для земли, радостный ярко-красный — тюльпанам и макам…
Из года в год — эти бумажные гирлянды под потолком, от стены до стены… Эти снежинки, вырезанные из салфеток…. Гордая бутылка советского полусладкого, веселая — «Буратино», извечный салат оливье… В каждом доме по всей округе, в какое окошко ни загляни, — самодельные снежинки, покрашенные гуашью лампочки в гирляндах, никчемный старичок под елкой, на верхушке елки — звездочка из тонких стеклянных трубок, выкрашенных в красный. Убогий антураж! Но есть в этих людях что-то трогательное, какая-то наивная вера в лучшее будущее — своё и страны. Откуда она?! Просто это их время.
Глава 2
Егорка опустил железный крюк, запер входную дверь, прислушался — тихо. И на половине дяди Павлика тоже. Подумал о том, что здесь, в этих стенах, под этой железной крышей, ему сам черт с рогами не страшен, куда там Свищу. Однако захотелось вымыть руки и лицо — с мылом. Егорка поднялся по скрипучим ступенькам сеней, вошел в прихожую и шагнул к умывальнику, тщательно умылся. Свежий запах зубного порошка из открытой круглой коробочки напомнил, как малышом карабкался на высоченную кухонную табуретку…
Сладкие сны
…Умывальник на кухне похож на Железного Дровосека из сказки — такой же дылда и голова ведерком, с клювиком. Чтобы дотянуться до клювика, нужно потрудиться. Это папе табуретка — пустяк. И маме. А как быть тому, кто мал ростом — ненамного повыше самой табуретки? Эх, всю жизнь, наверное, придется таскать эдакую тяжесть. Ладно, хватит ныть, пора за дело приниматься — забирайся на высокогорное табуретное плато. В круглой коробочке — горкой зубной порошок. Пахнет вкусно. И в носу щекочет. Немного смочить щеточку под клювиком дровосека, макнуть аккуратно в порошок, прополоскать рот и старательно драить зубы. Затем сполоснуть лицо — разок, другой. Закончили водные процедуры, буксируем табуретку на место — к кухонному столу. Во рту — приятный привкус мяты. Пора отправляться в чистую постель — спать, видеть сны.
Спать сладко. Сначала в голове начинает мелькать веселый непредсказуемый калейдоскоп — первый хрупкий ледок на лужах с пузырьками воздуха… воздушные одуванчики. Сквозь их пушистые, круглые от удивления головы вдруг проявляется, радостно смеясь, яркое утреннее солнышко, льется пенье летних пичужек — синичек, щеглов и зарянок. Проплывают улыбчивые личики девчонок из детского садика. Носики-кнопочки. Сестрички-косички. Ясные ласковые глазки. Потом, без ощутимого перехода, вдруг начинается подъем. По мере набора высоты зрение обостряется — видишь рассыпанные детскими кубиками домишки, разгадываешь замысловатые узоры дорог, подмечаешь орлиным взором телеги с лошадьми, неспешно катящиеся по сельским кривобоким дорогам, и блестящие автомобили, мчащиеся по гладким шоссе. Даже муравьиные фигурки пешеходов на улицах городов и жучки коров на полях — и те можешь рассмотреть до пятнышка на лбу. И когда успеваешь разглядеть? Ведь несешься над миром, как стремительная торпеда, — то приближаясь к поверхности земли, пролетая по-над лесами, вдоль высоковольтных проводов и мелких извилистых речушек с темными бочагами, то поднимаясь под облака. Неуемная подъемная тяга в руках зовет тебя забираться еще выше, но приходится сдерживать себя. Ведь подниматься слишком высоко — опасное дело. Время от времени обязательно нужно спускаться на землю, давая отдых крылам. Но время коварно и неумолимо — наступает момент, когда должно отпустить себя. Становится все выше и все страшней, но и не только страшней, но и — радостней одновременно.
Так и пролетаешь всю недолгую летнюю ночь. А утром солнышко, неслышно смеясь, заиграет на ресницах драгоценными огоньками. Где я? Откуда этот радостный холодок в груди? Что за дали невиданные обещает? Отчего сердце ликует, бьется в груди веселым воробышком? Будто бы с этого солнечного утра, с этой самой солнечной секунды начинается новая жизнь — настоящая. Прежняя жизнь уже похожа на сны, которые быстро забываются, едва поднимешься утром с постели. Неясные образы как латухи, вырвавшиеся из рук и уходящие все дальше в небо, — они все менее ясны, все больше теряются в светлых глубинах, но кое-что еще можно разглядеть…
А вот, покачиваясь и помогая себе цепкими руками, которые сами хватаются сначала за воздух, а потом — за углы комода, громадного, как дом, мы топаем в сторону света и вкусных запахов. Мир штормит, пол, как палуба корабля, качается под нами, но мы упорно топаем вперед. Дотопали до дверного проема, заглядываем — далеко-далеко, в самом конце наполненного солнечным светом тоннеля, силуэт любимой великанши, и мы взываем к ней, лопоча почти без пауз: «ма-ма-дай-ми-чаю-слатого-и-хебим-мастим». Великанша, волшебным вихрем преодолевая пространства, подхватывает нас на руки и усаживает к себе. Здесь, на плато маминых теплых колен, самое время заняться бутербродом со сладким сливочным маслом, запивая лакомство сладким чайком.
А вот нас будят среди ночи и ставят, сонного, на ноги. Стоим с полузакрытыми глазами, покачиваясь и зевая. Тонкая струйка гуляет то влево, то вправо. Мама устала, ее глаза слипаются, но и в таком состоянии она умело ловит нашу струйку желтым железным горшком. А вот — мама устала запредельно и спит крепко. И тогда с теплым и ласковым миром происходит что-то неладное. Сначала под нами растекается горячая лужица. А потом становится холодно и мокро, а главное — пусто и одиноко. Мы недовольно покряхтели, поворочались — ноль внимания. Мы заплакали — мир молчит. Заревели как иерихонская труба! Глухо. Мокро. Противно. И наконец, подтопленная с правого бока, мама вскакивает, включает резкий свет и, сердито ворча, меняет простыню. И мир снова становится сухим, теплым и ласковым. Мир становится Мамой.
А вот — орущая пасть крупного, лобастого мальчишки. Кровь течет из-под его шапки-ушанки. Ревущую черную дыру рта мучительно хочется чем-нибудь заткнуть, но нечем и незачем — все самое худшее уже произошло. Уже прибежала растерянная богиня. Это воспитательница. У нее блестящие карие глаза, мягкая озорная улыбка и темные, с длинными локонами, волосы. Вообще-то мы уже умеем сами зашнуровывать ботиночки, но каждый раз перед прогулкой просим помочь нашу богиню. И она присаживается возле Егорки. В первый момент красивые шелковые волосы спадают ей на лицо, а потом она вдруг отбрасывает их одним движением и смотрит на Егорку снизу вверх — ласково и чуточку озорно. Она догадывается, что нравится малышу. Но сейчас Егоркина богиня, выбежавшая на мороз с непокрытой головой, замирает, с ужасом и болью глядя на Егорку и орущего лобастого. Егорка растерянно молчит, опустив руки. Лобастый ревет, как раненый тюлень. Капли крови на снегу… Дети окружили и дружно галдят, так что в первое мгновенье невозможно понять, что именно произошло. Неужели это сделал он — ее сероглазый маленький принц с оттопыренными мягкими ушками и мечтательной улыбкой? Сам Егорка на расспросы не реагирует, молчит. Никому никогда не расскажет, что мерзкий здоровяк получил за то, что обижал слабого, что от одного вида насилия и несправедливости вдруг потемнело в глазах. И все видится, видится искаженное страхом и болью лицо обидчика, по которому со лба стекает первая кровь. И память души все прокручивает, как гнев вызывает затмение разума, темнота сменяется ярким светом и ледяным ужасом от содеянного, а потом — жалостью к тому, кто только что вызывал страх и ненависть. Вот эту адскую смесь ненависти, ужаса и жалости, впервые образовавшуюся в душе, мы и изучаем, снова и снова прокручивая, заново переживая случившееся. А папа помогает пережить первый душевный ад — тем, что не слишком настойчив в расспросах, просто идет рядом и держит в своей широкой, теплой и надежной ладони маленькую ладонь сынишки…
Егорка вымыл руки, ополоснул лицо, насухо вытерся чистым полотняным полотенчиком и прошел в комнату отца. Сел за его письменный стол, по детской привычке подогнув одну ногу под себя. Вежливо отодвинул на край стола пластмассового витязя в тигровой шкуре — подставку для блокнота и автоматической шариковой ручки. Вытащил сам блокнот, коротко полистал, — все листочки божественно чисты. Обложка из пластика наполовину белая, наполовину ржаво-рыжая состарилась.
Весь дом как-то разом состарился, когда рядом выросла эта новенькая девятиэтажка. Обветшал, уменьшился в размерах, рискуя в скором времени окончательно превратиться в сказочную тыкву, не пригодную для жилья. Лошади — те давно уже обратились в крыс и поселились в подвале, в дальнем сыром углу, рядом со ржавеющими плугом и бороной. В детстве, когда Егорка спускался по заданию мамы в подпол за картошкой, он всегда прихватывал с собой железный фонарик и забирался в дальние уголки подвала. Желтый батареечный свет выхватывал из тьмы крутые бока и острые зубья дедовского крестьянского антиквариата. Егорка же чувствовал себя водолазом, опустившимся на большую глубину, осматривающим корпус затонувшего корабля с огромными винтами, покрытыми водорослями и ракушками. Озябнув — в подполе даже летом бывало прохладно, Егорка набирал полное ведро картошки и возвращался наверх, в теплый и светлый дом.
Два строгих портрета, херувим и Закон Божий
…Обстановка в доме — его естественное внутреннее устройство, не изменяемое, как у любого живого организма. Ведь нельзя же у живого человека поменять местами сердце и легкие, печень и селезенку? Зала — самая просторная комната на этой половине дома. Именно — зала. Как будто Егоркин дом — царский дворец. Убранство залы — скромняга книжный шкафчик… Самодовольный тип шифоньер… Круглый столик — уродец на тонких кривых ножках… Смешная коротконожка тумба, на ней телевизор, в ней — папины журналы «Здоровье» и «Наука и жизнь»… Между уродцем и тумбой — кокетливое трюмо на тонких фигурных ножках, серебряное зеркало изъедено временем, почернело по краям. На противоположной стороне залы — обжора комод, битком набитый чистым постельным бельем…
За комодом живет деревянная хромоногая лошадка о трех колесиках. Одно колесико давно отвалилось и потерялось. Наверное, от этого у лошадки бывает немного грустный взгляд, и она редко выбирается из своего угла, чтобы покатать Егорку. Под круглым столом-кривоножкой надежно укрыт большой короб со всякой всячиной — деревянными кубиками, железными машинками, бронзовыми солдатиками. Еще одна важная задача кривоножки — раз в год быть постаментом для новогодней елки и игрушечного Деда Мороза. В центре залы воцарился второй стол, полная противоположность первому, — квадратный, на толстых надежных ножищах. Он похож на столетнюю черепаху, втянувшую голову в дубовый панцирь. Под ним можно укрыться ото всех невзгод, если напроказничаешь или просто станет грустно. Еще за этим столом Егорка рисует. Больше всех места в зале занимает диван с валиками — Егорка любит забираться на его широкое, уютно продавленное кое-где ложе, как на спину кита или доброго бегемота. На стене над диваном — два строгих портрета, мужской и женский. Это Егоркины дедушка и бабушка.
Маленький Егорка уверен, что дедушка и бабушка всегда существовали вот так — портретно, бесплотно. Почти так же бесплотно, как и та божественно прекрасная тетя с печальным младенцем на руках, чье изображение в серебряной оправе висит в папиной комнате. И вряд ли Егорка поверит, если ему кто-то скажет, будто его бабушка когда-то была обыкновенной тихой девчушкой Аней, а его дедушка — обыкновенным бойким мальчишкой Мишей. Это было слишком невероятно, чтобы в это смог бы поверить Егорка. Но это было именно так.
Тот далекий и свершено невероятный Миша был всего тремя годами младше другого русского мальчишки, во младенчестве похожего на кудрявого рождественского херувима. Тот херувим очаровательно грассировал, а в остальном мало отличался от большинства мальчиков своего возраста. Со временем кудрявый грассирующий мальчик превратился во вдохновенного юношу с ангельским ликом. Этот юноша выделялся отменными способностями, великолепной памятью, благодаря чему имел успех в обществе и большие перспективы на поприще юриспруденции. Вот тогда-то и пришло умопомрачительное известие о случившемся великом несчастье — в столичной крепости по высочайшему повелению казнён старший любимый брат.
Семья вдруг оказалась в полном отчуждении от общества — даже старичок почтальон, старинный друг семьи и большой любитель поиграть в шахматы, перестал бывать по вечерам. Ангел стал изгоем, камнем пал с высоких небес на низменную землю. И старший повешенный брат навсегда застыл перед его взором как живой. И огонь любви жег нежное сердце все сильнее и нестерпимей, неумолимо перерождаясь в огонь ненависти ко всему сущему, перевоплощая ангельскую сущность в ее противоположность. Наконец огненная лава любви остыла, окаменела и превратила когда-то живое любящее сердце в холодный мрамор надгробия, а самого рождественского ангела из плоти и крови — в кладбищенского херувимчика из потемневшего от времени гипса с облупленной краской.
«Мы пойдем дгугим путем», — с легкой трещинкой в голосе отчеканил грассирующий кладбищенский ангел. И отправился проповедовать человечеству новую зарю, сулить трудовому народу эру всеобщего счастья, равенства и братства. В том случае, конечно, если трудовой народ поверит голосу на слово и будет делать то, что ему велят, не жалея живота своего. В самом деле, товарищ, хватит горбатиться попусту — строить дом, растить детей, гнить в окопах. Родину защищаешь, солдат? Государя?! Где ты видишь Родину, товарищ? Присмотрись внимательно, и увидишь вместо нее расплодившихся господ паразитов, главный из которых — кто? Правильно — царь-батюшка. Самодержец вовсе не такой добренький, как тебе, товарищ, кажется, — именно он виноват в том, что ты сидишь в окопе и кормишь вшей, вместо того чтобы работать на своей земле, трудиться на собственном заводе. Ты сам подумай, ну, зачем тебе эта постылая война?
Опостылела война — это верно, в самое яблочко. Боже мой, как опостылела война! Топчемся на одном месте — то германец нас, то мы германца. И сколько же нашего брата полегло, даже не добежав до колючей проволоки! Без счета. А кто смог добежать, то и дело — хвать, опять колючая проволока цела! Беги обратно под пулями, так и не добравшись до германского окопа… Снова артиллерия подвела. Или генералы-предатели? Прохаживался тут один вдоль линии фронта с инспекцией. Солдаты голову боятся из окопа высунуть — снайперы работают. А он в полный рост расхаживает да все напротив разрывов в нашей заградительной проволочной полосе останавливается, достает шелковый генеральский платок и сморкается. На следующий день германец идет в наступление, да все точнехонько через те места, где проволоки нет. И опять поползли по фронту слухи о Распутине и предательстве в окружении императора, прогерманских настроениях царского двора. Или это только слухи? Поди разберись, правда или нет, но они будоражат истомившиеся на войне солдатские головы. И с офицерами стало попроще — старых служак повыбивало давно, а новые настроены либерально, многие из студентов, образованные, морды не бьют, собраниям не мешают. А тут еще эти агитаторы объявились, сладкую жизнь обещают и светлое будущее.
Слушает солдат сладкие сказки, курит добрую самокрутку, а воображение услужливо рисует волшебные картинки, одна волшебнее другой. Как приходишь домой со товарищи, выгоняешь хозяина из его господского дома с колоннами и сам поселяешься хозяином на кровати с балдахином. Красота! А потом приходишь на завод, прогоняешь заводчика и сам становишься заводчиком — еще краше! И вот уже пошел солдатский гул по-над окопами — зачем воевать? За что? Пора, брат-солдат, разворачивать штыки и наведаться в гости к богатеям, фабрикантам и помещикам. Вскоре и по фронтовым тылам шелест пошел. Внимают сладкому голосу с трещинкой кружковцы, качая тугодумными головами, гудят рабочими басами. Поначалу многие сомневаются. Государь — примерный семьянин, четверо дочерей — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Сынишка в матроске, Алексей. И чем он уж так виноват перед народом? Да и касательно господ… Господин господину рознь, как и рабочий — рабочему. Попадаются господа — сволочи и форменные кровопийцы, но много и таких, кто заботится о рабочем классе — скотные дворы при мануфактурах держат, чтобы у рабочих всегда к столу были свежее мясо и молоко, помощь врачебную оказывают бесплатно. Но голос с трещинкой сладок, он умеет убеждать даже самых недоверчивых. Ах, при новом строе все будет бесплатно? И мясо, и молоко, и образование, и врачебная помощь? Не может быть! Или все-таки — может? Хм… Царь и правда какой-то слабовольный, не хватает ему сильной государственной руки. Да и среди господ многовато дармоедов. А работяга — он даже если лентяй, пьяница и форменная сволочь, то… все-таки какая-то симпатичная сволочь, свойская. Да и не виноват он, что сволочь, — жизнь виновата тяжелая, несправедливая. По всему видно — пришла пора новую зарю разжигать, для всего человечества. Чтобы из края в край заря — широко, весело — как масленица с вселенского размаха кровопусканием. От одного сердца к другому передается зловещий огонек, и уже многие и многие дышат ядовитыми парами светлого будущего, загорелся в сердце синий угарный огонек ненависти ко всему сущему. И уже скоро, совсем скоро благодаря очаровательному цветку любви к старшему брату пожар мировой войны перекинется в глубь страны, и займется всеобщее братоубийственное пожарище…
Миша тоже отличался большими способностями, и в числе прочего — отменной памятью. Батюшка на уроке священного писания, когда очередной недоросль начинал мямлить невыученный урок, случалось, не выдерживал, поднимал лучшего ученика:
— Воронцов! Напомни этому дураку Закон Божий…
«…Он сказал: берегитесь, чтобы вас не ввели в заблуждение; ибо многие придут под именем Моим, говоря, что это Я. И это время близко. Не ходите вслед их. Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть прежде; но не тотчас конец. Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство…»
Но семья жила бедно, и учебу пришлось оставить. На первых порах устроился в торговую лавку. Отец напутствовал сурово: украдешь копейку — прибью. И то ли напутствие сработало, то ли врожденное трудолюбие и честность, но работал по совести, заслужил доверие хозяина лавки и, когда подрос, остепенился, — стал приказчиком. Будущую жену — купеческую дочь Аню, красавицу и тихоню, присмотрел в церкви, на службе. Пришло время — женился, купил землю, поставил дом с красной крышей. Жили размеренно, кормились крестьянским трудом. Бывший мальчик на побегушках стал взрослым, сильным мужчиной — одной рукой легко вскидывал на плечо двухпудовый мешок с картошкой. Работал с раннего утра до позднего вечера, а когда появляется первый урожай, каждый день — на Сенную. На выручку от проданного с огорода покупал все, что нужно к столу, раз в неделю — большой кус мяса. Заворачивал его в чистый лист лопуха и нёс жене — щи варить, деток кормить.
Тихоня Аня сменила белое девичье платье на плотный темно-малиновый жакет с воротником, до подбородка закрывающим шею. Дети по молодости рождались каждые год-два, но вырастали не все — Катинька вот умерла совсем маленькой, заболела золотухой. Петя ушел пятнадцатилетним — надуло в голову, когда ночевал в голубятне, сторожил свое голубиное хозяйство от соседских мальчишек. Бог дал, бог взял. Каждую утрату Анна переносила тяжело, но стойко, почти незаметно для посторонних глаз. Только взгляд становился все строже, а губы — полные и алые — все больше вытягивались в жесткую, тонкую, почти бескровную линию.
По воскресеньям утром всей семьей ходили в церковь, а вечером глава семейства отправлялся в чайную — посидеть за чашкой чайку, перевести дух перед новой рабочей неделей. За соседними столиками между студентами часто случались оживленные споры о грядущей революции, с приходом которой наступят столь чаемые просвещенной частью русского общества свобода, равенство и братство. Мужики не вмешивались в такие разговоры, беседовали о делах личных, хозяйственных и торговых. Но однажды жаркий спор студентов Демидовского выплеснулся через край. Один из мальчишек с азартным любопытством обратился к сидевшим рядом мужикам, желая услышать глас народа:
— Господа, как вы относитесь к революции?
Господа переглянулись.
— Погодите! Придет… ваша революция — по-другому запоете, — ответил за всех мужиков Михаил Иванович. — Взвоете! Да только поздно будет…
Вопрошавший опешил, замолчали его галдящие сотоварищи — шпик? Агент царской охранки? Нет, ничуть не похож — лицо открытое, взгляд твердый и умный, руки рабочего человека. А! Просто не понимает! Отстал от времени, политически не подкован… И уже в следующую секунду с новым жаром забурлили, заклокотали в головах яростно-прекрасные мысли о свободе, равенстве и братстве, которые, конечно же, невозможны без свержения кровавого государя, восседающего на престоле. Сердца переполнял праведный гнев на этого черного человека в мундире полковника, одиноко и обреченно стоящего на пути к осуществлению давней мечты человечества. В каждой восторженно бурлящей голове, разгоряченной шампанским прекрасного будущего, роились великие мысли о грядущей свободе и ее сладостных, притягательных плодах, о том, как прекрасно будет жить на обновленной земле, под новым небом…
Егорка прошел на кухню, поднял люк в полу. Прихватив пустое ведро, спустился по лестнице в темноту подпола. Там он вкрутил в патрон лампочку, загоревшуюся слабеньким желтым светом. Пригнувшись, чтобы не касаться головой свисающей с сырых половиц паутины, зашел в дальний закуток, набрал картошки.
На обратном пути Егорка немного задержался — там, в темных глубинах подпола, покорно ржавели те самые дедовские плуг и борона, когда-то такие таинственно-притягательные. Погасив свет, Егорка поднялся в дом, поставил полное ведро на лавку, а сам вернулся в отцовскую комнатку. Ему нравилось быть здесь, даже когда самого отца не было дома. Папина кровать, аккуратно укрытая тонким шерстяным одеялом, выглядела обыкновенной. Но когда-то она была кораблем дальнего плаванья, а эта шаткая кроватная спинка — капитанским мостиком…
На спинке папиной кровати
…Папа — добрый медведь, комнатка за зелеными шторками — его берлога. Место таинственное, притягательное. В углу под потолком висит на стене потемневшая от времени картина в серебряной оправе. На ней изображен печальный малыш на руках у своей печальной мамы. Оба смотрят то ли в самих себя, то ли в свое грозное будущее. К чему эта печаль, малыш? Жизнь же только же начинается же! Жизнь же — она же нескончаемые солнце, радость, свет, праздник! Эх, малыш…. Грустная картина, в детском садике такой нет.
Письменный стол папы почти свободен. Одна кривобокая старушка лампа из черного эбонита застыла на краю как бы в нерешительности — стоит ли шагать дальше? И еще пластмассовая подставка для блокнота и ручки, на которой витязь с барсом схватились не на жизнь, а на смерть. За папиным свободным столом хорошо сидеть и смотреть в окно, выходящее в лето. На шустрых синичек, скачущих с ветки на ветку в кроне антоновки. Фьюить-фьюить… На попрыгуний трясогузок. Прыг-скок, прыг-скок по цветочной клумбе. Остановилась попрыгунья, глянула по сторонам и опять — прыг-скок. Или рисовать приблудную кошку — белая, с черным пятном на правом боку. Кошка внимательно смотрит на вышагивающую неподалеку взрослую ворону с огромным хищным клювом. Птица тоже искоса посматривает на соседку. Обе понимают, что слишком велики друг для друга, и благоразумно предпочитают не затевать военных авантюр.
Папа не любит рисовать. Изредка открывает большую тетрадь в твердой обложке и что-то записывает, поглядывая в окно. Потом ложится поверх постели на свою односпальную кровать и слушает радиоприемник с рыжей антенной из гибкой медной проволоки-пружинки. Или читает свежий номер журнала. О! Папа — большой мастер полежать поверх постели с журналом или книжкой. Тут можно смело прибегать к нему в гости, становиться на спинку кровати и просить рассказать сказку. Папа никогда не откажет. Сказка сказывается всегда одна и та же — про старого недотепу волка и трех молодых и расторопных поросят, но действие развивается каждый раз по-новому. Вчера, например, отважный Наф-Наф незаметно выбрался из каменного дома с черного входа, подкрался к старичку волку и поддал ему копытцем под хвост, а волк заголосил обиженно на всю ивановскую:
— Ой-ей-ей-ей-ей! Так нечестно!
Егорка засмеялся, а потом сказал, что папа обманывает.
— Этого не может быть, — авторитетно заявляет Егорка папе. — Волк цапнул бы поросенка за бок. А потом съел.
— Верно, — тут же соглашается папа. — Цапнул бы. И съел. Раздухарившийся Наф-Наф и сам об этом вдруг вспомнил! И страшно испугался и от страха…
Тут папа взял паузу, сам еще не зная, что такого особенного предпринял Наф-Наф, чтобы спастись. Егорка замер.
— …громогласно пукнул! — придумал папа. — Да так громко, будто из ружья пальнул. Впечатлительный волк и вправду решил, что охотники неподалеку. Трусливо прижав уши к мощному черепу, перепуганный серый позорно убрался восвояси, в свой темный-претемный лес…
Стоять на спинке папиной кровати, как на капитанском мостике, поглаживать ладошками теплую папину лысину и слушать, слушать, слушать папины бесконечно потешные небылицы про трех поросят и глуповатого волка. Вечер за вечером, век за веком — всю жизнь без остатка и еще целую вечность — плыви, мой домашний корабль, только вперед! Никогда не надоест стоять на спинке папиной кровати…
Курильный паучок до поры до времени дремлет, а потом просыпается и начинает царапаться изнутри — сначала едва-едва, а потом все сильнее и сильнее. И пока не накормишь зловредное насекомое сигаретным дымом — не уймется, час от часу паучок будет становиться злей. Когда паучок снова проснулся, Егорка приподнялся из-за стола и прислонился лбом к холодному стеклу, пытаясь понять — дождик все еще моросит или перестал?
На улице как будто посветлело. На голых ветвях антоновки блестели капельки, опавшая листва ивы на клумбе под окном почернела от влаги. Клумба напомнила Егорке о кенаре, когда-то похороненном где-то здесь, под трогательным крестиком из двух щепочек. Крестик почти сразу затерялся, пропал в ярком хоре фиолетово-белых анютиных глазок, красно-желтых маргариток и оранжевых ноготков, в празднике вечного лета…
Волшебный калейдоскоп жизни
…Кенар околел от ливерной колбасы — так считает папа. Егорка же был убежден, что певец умер от одиночества. Посиди-ка один в клетке. Прыг да скок, прыг да скок. С жердочки на жердочку. От одной стенки до второй. Попробуй голос — нет ответа, глохнет. Глухая тишина в доме съедает голос без остатка. Кому петь? Зачем? Где золотокрылая подружка? Где друзья, способные откликнуться, поддержать? Отзовитесь! Не отзываются. Тоска. Что такое кусок ливера, по доброте душевной подброшенный певцу единственным обожателем Егоркой? Жалкая подачка. Настоящий творец на ливерную колбасу не клюнет. Певцу нужна публика, а не ливерная колбаса. Ему нужны райские кущи — такие же, как там, на другой половине дома, у дяди Павлика. Чтобы клеточка на клеточке, чтобы канарейки и кенары в одной веселой шумной компании. Будто на одном большом дереве в общем тропическом лесу под высоким небом, где нет для чистых высоких голосов преград. Бери любые ноты, импровизируй — тебя услышат, подхватят, взлетят вместе с тобой, переплетутся и воспарят в насыщенном музыкальным озоном пространстве. Какие клетки? Где прутья? Нет ни прутьев, ни клеток — есть сцены. Есть аккуратные фигурки артистов в желтых фраках, которые ни на секунду не остаются в позе академических певцов, ежесекундно находясь в жизнерадостном движении. Прыг-скок, прыг-скок. С жердочки на жердочку, друг к подружке — вместе отпили живительной для голоса влаги из стеклянной поилки, и снова — трели и рулады.
На другой половине дома именно так — по-птичьи шумно, сказочно светло и целительно спокойно. А еще там есть домашние океаны с водорослями, меж которых плавают диковинные рыбки. На половину дяди Павлика входишь, как в храм, — робко, с большим почтением.
— Что, архаровец, чайку?
— А можно я просто посижу, посмотрю?
— Сиди. Смотри.
И вот Егорка сидит и зачарованно смотрит. Как весело блещет стайка сестричек-гуппи. Как чинно красуются, прохаживаясь купчихами на ярмарке, золотые рыбки. Как важничают пышнохвостые барбусы. Как деловито ползают по дну аквариума упитанные бухгалтеры-сомики. Миниатюрные пузырьки струятся веселыми дымками к поверхности — так работают специальные моторчики, насыщая воду кислородом. Волшебный калейдоскоп бытия продолжает вращаться неведомой рукой, из разноцветных стеклышек складываются все новые и новые комбинации…
Глава 3
Егорка вышел в сени, поднялся по лестнице, ведущей на чердак, сел на верхнюю ступеньку. Вытащил из укромного местечка заветную пачку «Стюардессы». Сладкая болгарочка. После первой же затяжки в голову ударила первая волна кайфа, паучок в груди перестал царапаться и затих. Выдержав небольшую паузу, Егорка затянулся во второй раз, пустил струю ровным ходом и снова вспомнил о недавней катастрофе. Егорка тогда забежал домой чего-нибудь перекусить. Он так торопился поесть и снова смыться на улицу, к дружкам, что выронил ложку на пол. Инстинктивно нагнулся за ложкой, и — бац! пачка «Стюардессы» предательски выпадает на пол. Егорка так и замер головой вниз. В левой руке — злополучная ложка, перед ним на полу — злосчастная пачка «Стюардессы» и… тапки отца, который как раз пришел на кухню и стоял напротив. Егорка осторожно, движением ленивца, убрал сигареты во внутренний карман драного уличного пиджачишки и только после этого разогнулся. Горячая краска стыда от неизбежности полного и немедленного разоблачения заливала лицо до самой макушки.
Отец не курил. Впрочем, однажды, очень давно, не вспомнить даже, когда и сколько лет было Егорке, он увидел отца с папироской.
Калина-малина
…Егорка подходил только что с игрушкой — резиновый мишка с дырочкой-кнопочкой на животе. Тот самый мишка из полузабытого тазика, в котором мать намыливала голову и промывала уши… Пролопотал о чем-то на потешном малышачьем языке, но вскоре отошел — не понравился запах табака.
Завтра утром — глубже дышать… Ды-шать, ды-шать… выгонять из себя табачную нечисть и водочную дурь… У отца, помнится, на случай застолий на подоконнике стоял специальный фикус. Пока гости задирают подбородки и опрокидывают водочку, отец ловко и незаметно выплескивал огненную воду из стопки в горшок. «Что-то наш фикус совсем захирел», — скажет иногда мать, с притворной укоризной покачивая головой… Есть, конечно, своя приятность в этом дурном занятии — опрокинуть стопочку, затянуться беломориной, выдохнуть дым — струйкой или аккуратными колечками, но… ни к чему это. В армии семь лет смолил…
Эх, махорочка-махорка,
Породнились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко,
Мы готовы в бой…
Как было не смолить в армии? Стоишь на посту — мороз скулы сводит, под тулуп пробирается. Зажег папироску, затянулся — согрелся как будто. И время уже не так тягостно тянется. Два часа отстоял — смена караула. Упал в караулке на лежак, как был — в тулупе, забылся во сне в обнимку с винтовкой, через два часа снова — подъем и — марш на жгучий мороз. Номер винтовки до сих пор помню… Многое помню. Промозглый ноябрь и собранный мамой сидор. Как она перекрестила и сказала коротко «иди!». Потом — холодный вагон-телятник, склады с боеприпасами, боевой караул… Помню, как вечером в казарме один солдат, из деревенских, вдруг пропел залихватскую частушку: «Калина-малина, длинный … у Сталина…»
Мертвая тишина воцарилась тотчас. «Пропал парень», — вспышкой мелькнула мысль. Все сидевшие в общем кругу молча поднялись с мест и тихо разошлись по солдатским койкам. Обошлось, никого не тронули. Повезло дураку. Времена были суровые. Такие фортели выкидывает порой ее величество История, что не знаешь, как к этому правильно отнестись, осознать. Надо же эдакое учудить: из беглых каторжан — в правители самого большого в мире государства размером с одну шестую земного шара. А когда во главе страны оказывается бывший каторжанин, он всю страну обнесет колючей проволокой — это уже естественный ход событий. Ему так комфортнее. Есть зона, и есть ее хозяин. Пахан. Взаимоотношения предельно простые и понятные. И чем это прекраснее самодержавия, когда на троне каторжанин из безродных, а не законный наследник престола? Нагнал каторжанин на страну страху. До сих пор страшновато поминать имя человека… Человека? А был ли человек? Это еще вопрос. «Туда ему и дорога!» — тихо сказала деревенская баба, услышав новость по радио, и вышла на двор. В Москве люди давились, лезли увидеть тело, а эта простая баба не сомневалась, что его надо поскорее и поглубже зарыть… Хорошо бы еще — осиновый кол в спину… Да… А тот деревенский простак, возможно, и не простак вовсе, а из штатных сексотов… Теперь не узнать, что за человек был. Другом не был — это точно. Друг — Колька Федоров, детдомовец, с которым за луком на чужой огород лазали, как мальчишки.. А потом на гауптвахте вместе сидели за этот тяжкий проступок… Военное время — суровое, прекрасное, молодое. Человек счастлив, когда молод и будущее распахнуто настежь, будто дверь в солнечный июль. Делаешь один шаг — и перед тобой весь мир! Правда, и старость бывает разная, не обязательно болезни и несчастья. Взять дядю Мишу, — он аж светится изнутри. Вот ведь как бывает в больших семьях — родной брат, а всю жизнь зовем дядей. Слишком велика разница в возрасте… Отца звали Михаил, одного из братьев зовут Михаилом, Павлик сына назвал тем же именем. Живучая русская традиция — одни и те же имена кочуют из поколения в поколение — Иван, Степан, Василий, Константин, Михаил, Алексей, Павел, Сергей, Николай… Дядя Миша радуется каждому дню, больше — каждому мгновенью стариковской жизни. И все-таки радость радостью, а предложи любому старику, самому радостному, снова стать молодым — никто не откажется… Правда, никто и не предложит…
— Скажи матери, что куришь, — выдержав паузу, сказал отец. — И давай бросай. Дурное дело нехитрое. Вон посмотри, как дядя Павлик дохает. По ночам спать не может, а бросить не получается — стаж слишком велик.
Егорка молча кивнул в ответ и тут же смылся из дома, оставив суп недоеденным. Матери он побаивался и ничего не рассказал. Курить тоже не бросил, на время став более осторожным. Сигареты в карманах не оставлял — прятал пачку на чердаке. А по пути домой дышал полной грудью, выгоняя из легких табачный дух. Со временем бдительность притупилась, Егорка стал позволять себе покуривать на чердаке, пока родители были на работе. Но потом все-таки выходил на крыльцо и старательно дышал, чтобы не пахло изо рта уж слишком сильно, — ему очень не хотелось, чтобы на неумении держать слово его поймал отец.
Солнечный медведь
…Время дышать. Ды-шать, ды…шать! Вдыхать жизнь полной грудью, ощущая, как сладкая утренняя сила растекается по жилам, а в легкие возвращается пронзительное ощущение чистоты. Замереть на вдохе и слушать робкие голоса утренних пташек, всеобщую благостную тишину. Зеленый! Голубой! Светлый! Здравствуй, многоцветный мир! Здравствуй, капустница! Я обожаю, жизнь, твои цвета свежести и радости — лимонно-желтый! Прозрачно-голубой! Как у этих небес над головой… Солнечно-рыжий! Как у этого маленького верного пса, что крутится возле… Крутишься тут, заглядываешь в глаза, улыбаешься и радостно дышишь. Хороший ты малый, хоть и трусишка. Вечера бывают красивыми, конечно, но истинная красота мира открывается ранним утром. Но утренняя красота уже истаивает. Солнце уже поднимается над казармой огненным, раскаленным добела шаром. И первая тишина все больше истончается, становится хрупкой и пугливой, как импала. Со всех сторон ее подкарауливает стремительный хищный зверь — большой город. Он замер, как гепард в высоких травах саванны перед решительным рывком. Одиноко хлопнувшая уличная калитка дает сигнал к всеобщему пробуждению. Почти тут же откуда-то издалека доносится звук, в котором угадывается первый мощный раскат гимна, затем вступает смешанный хор, поющий про союз нерушимый, — у кого-то включена радиоточка. А когда вслед за трубным зовом гимна по соседней большой улице с грохотом прокатывается снаряд первого трамвая, становится ясно, что новый день начался — пора собираться и идти на работу. Если выйти заранее, можно прогуляться неспешно, в свое удовольствие, наблюдая городскую жизнь со стороны…
А город раскочегаривается — он уже громыхает деловито трамваями… Скользит город троллейбусами… Фырчит и газует легковыми автомобилями — редкими, стремительными… Бежит важной стариковской трусцой по дорожке стадиона в спортивных трусах и майке навыпуск, уже с большим потным пятном на спине… Знакомая фигура приближается неспешно, вперевалку — по-медвежьи. Так и есть — старший брат, дядя Миша. Пошел на очередной круг. Когда завершит его, приблизится к ограде стадиона, и можно будет поприветствовать…
Когда Павлик и Сережка были еще мальчишками, дядя Миша уже окончил институт, работал на заводе. Старший брат обожал воспитывать подрастающее поколение, взращивать в неокрепших душах разумное, доброе, вечное. Усадит, бывало, за стол непутевых младших братцев, выдаст по книжке — читайте, мол, от сих и до сих! Мол, никаких гулянок, вшивая братия, пока не прочтете. Попробуй ослушаться. Усадит умный старший брат младших глупых балбесов, а сам расхаживает важно по дому, как строгий учитель в школе перед классом, пока два прилежных ученика сидят, уткнувшись в раскрытые книжки. Но это же никакая не школа и не учебный класс — это родной дом! Это лето и солнце! Каникулы! И окна дома раскрыты настежь в июль. И льются в залу потоки волшебных звуков, тепла и света: летние ароматы, щебетанье птиц, и золотые пылинки кружат в воздухе, как миниатюрные атомные балеринки. Сама свобода вваливается в дом лучезарными потоками. На некоторое время в комнате устанавливается тишина, раздается лишь легкое поскрипыванье половиц от учительских шагов. Но идиллия длится недолго. Все слышнее становится сердитое сопенье Павлика. Наконец старший из двух прилежных учеников поднимается из-за стола и решительно заявляет:
— А я — не буду читать!
Шаги замирают, педагог несколько удивлен, переспрашивает механически, без нажима, все еще думая о чем-то своем:
— Что-о-о-о?
— Не буду читать! — стоит на своем Павлик.
Дядя Миша накаляется, как утюг на углях:
— А ну повтори!
Непокорный повторяет и делает решительный шаг, выходя из-за стола.
Ах ты, вшивый черт! Взъяренный педагог бросается носорогом, чтобы всыпать пару горячих оплеух и снова усадить братца за душеспасительное чтение. Но «вшивый черт», ловко увернувшись, сигает в раскрытое окно — только его и видели! Ладно. Второй-то ученик, Сережка, самый младший в семье, — замечательный мальчик. Головенка светлая. Глаза торчком — честные-пречестные. Ангел во плоти. Смирно сидит, уткнувшись в книжку. В зале на некоторое время опять воцаряется благостная тишина, и в ней — все тот же уютный поскрип половиц от шагов педагога. Постепенно к педагогу возвращается благодушное расположение духа.
— Серега! Айда гулять! — слышится со двора.
Педагог предельно спокоен, только посматривает строго на последнего прилежного ученика.
— Мишка — дурак! — доносится из раскрытого окна импровизация.
Шаги по зале становятся менее умиротворенными.
— Не слушай Мишку! Бросай книжку! Пошли гулять!
Шаги убыстряются, все больше напоминая шаги тигра в клетке — упругие и яростные.
— Мишка — вшивый черт!
Мифический «вшивый черт» срабатывает, как нажатый курок, и дядя Миша разъяренным тигром кидается к двери. Оставшийся без присмотра ангел во плоти, он же — замечательный мальчик с честными-пречестными глазами, тут же выпархивает в раскрытое окно, как воробышек из клетки, которую забыли запереть. И вот уже оба когда-то прилежных ученика шпарят на всех парах по тропинке, а за ними яростным носорогом мчится «Мишка — вшивый черт». Хлопает за спиной калитка — раз, почти сразу — второй — это вырвался на оперативный простор отставленный педагог. На улице беглецы зайцами кидаются в разные стороны. На мгновенье преследователь растерянно замирает, но в следующий миг принимает верное решение — кидается в погоню за младшим и вскоре торжественно водворяет его обратно за мудрый стол-черепаху. Победа разумного, доброго, вечного состоялась!
В старости дядя Миша стал похож на сказочного медведя, матерого и доброго. С медведем живет его Машенька — тетя Люся. Старенькая седая голова уже чуть трясется, а глаза — чистые, со слезинкой. Как у ребенка. В молодости, рассказывают, была ослепительной красавицей. Дворянская дочь. В суровые партийные времена происхождение, разумеется, приходилось скрывать. Но ничего — пережили. Детей нет, живут мирно и счастливо. Лет пять, как дядя Миша вышел на пенсию. Каждое утро делает легкую пробежку на соседнем стадионе, который удачно разместился рядом с домом. После стадиона отправляется с полотенцем на реку — загорать. Часами валяется кверху брюхом на прогретой бетонной плите, укрепляющей берег. Другой бы не выдержал на этой проклятущей плите под палящим июльским солнцем и пяти минут, а дядя Миша только переворачивается с живота на спину и обратно да покряхтывает от удовольствия. Как в баньке, на верхнем полке. Всего вероятнее, у дяди Миши внутри спрятана особая солнечная батарея, которую он насыщает небесной энергией. Возможно, если покопаться в родословной Воронцовых, в генеалогическом древе найдется африканская ветвь. Так или иначе, но первые ноябрьские холода дядя Миша встречает с роскошным темно-шоколадным загаром, как натуральный масай. Но к исходу января запасы тепла начинают потихоньку таять. Массивное шоколадного оттенка тело главного масая среднерусской возвышенности начинает бледнеть, так что становится все более похожим на снежно-бледное, несчастное существо эскимоса. По мере продвижения зимы солнечная сущность дяди Миши вопиет все громче, так что на самом ее исходе, в феврале, когда запасы небесного тепла близки к истощению, дядя Миша решительно подходит к самому большому окну своей квартиры, задирает рубаху и начинает греть пузо на немощном зимнем солнце. Обычно оконное стекло ультрафиолет не пропускает, но для дяди Миши делается исключение, так что к апрелю у него появляется легкий загар, а сейчас, в начале июля, он уже как будто из Крыма вернулся.
Изредка удается заглянуть к дяде Мише в гости. Разлив по чашкам жидкий чаек — крепкий чай вреден для желудка — и пододвигая гостю плошку с карамельками, хозяин задает первый торжественный вопрос:
— Тэ-тэ-так… Скажи мне, друг любезный, что т-т-т-такое мировоззрение?
С ответом можно не спешить. После небольшой выжидательной паузы дядя Миша сам расставит мир по местам:
— Тэ-тэ-так… мировоззрение — это система взглядов и отношений человека на окружающий его мир… Вселенная — тонко настроенный часовой механизм, а ведь если есть часы, значит — должен быть и часовщик…
Павлик зовет старшего брата «зацикленный»…
Егорка сбросил пепел в левую ладонь, собранную лодочкой. Он подумал о своей нынешней жизни за пределами дома и школы как бы со стороны. Вынести из магазина бутылку пива под полой… Свинтить зеркало заднего обзора с легковушки… Обстрелять снежками идущий мимо трамвай… Распить на чердаке бутылку портвейна, крепленного зубным эликсиром, — поначалу все это казалось романтичным. Но пиво оказалось невкусным, горько-соленым, а от портвейна сначала дуреешь, потом тошнит, болит голова — тоже сомнительное удовольствие. Меньше всего Егорке нравилась роль одного из свиты Свища. Возможно, поэтому он все чаще предпочитал оставаться дома, в сумерках одиночества, чтобы подумать о будущем. Время останавливалось. Будущее было пугающе неясным, но в нем таилась надежда.
С ветерком
…Время начинает ход — медленно-медленно, едва-едва. Мириады золотистых пылинок зависли в воздухе, свершая первое, еле заметное космическое движение. Теплая солнечная дорожка ведет к открытому окну. В доме прохлада, а там, снаружи, уже ощущается дыхание приближающегося дневного зноя. Воздух уже исполнен густых терпких запахов земли с освежающим, чуть мятным привкусом поднявшихся во весь рост сочно-зеленых трав. О чем блаженно молчат булыжники мостовой? О том, что их остывшие под утро спинки снова согреваются. Чем так горда яблоня-китайка? Аккуратными желто-красными детками-яблочками, которые день ото дня становятся все слаще. О чем мечтают матрешки-незабудки, кокетливо поглядывая друг на дружку и по сторонам? Ни о чем — ведь это лето и так будет вечным, а они всегда будут красоваться на тонких ножках, покачиваясь на теплых волнах июля. Воздух звенит от птичьего разноголосья и непрерывного движения всего сущего — шмели перелетают с гвоздик на астры, с астр — на незабудки, с незабудок — на садовые ромашки. Шмелям ромашки рады — покачивают весело лепестками-головками. Укрылась в прохладной глубине антоновки неведомая пташка и зовет: «петя… петя… петя…» Уверенными, хищными рывками плывет в глубинах зеленых вод черный как смоль злодей жук-плавунец. И только крылатая капустница любезно сидит на штакетнике, время от времени помахивая опахалами крылышек, — как знатная дама с веером и лорнетом в театральной ложе провинциального театра. Наблюдает…
Уже битый час Егорка бьется с новеньким двухколесным мустангом. Сбиты в кровь левая щиколотка и локоть, на лбу разгорается ссадина, но о том, чтобы отступиться и вернуться на старый, трехколесный велик, который для малышни голопузой, не может быть и речи. Поначалу велик Егорки постоянно заваливался набок, едва тронувшись с места. Постепенно стало получаться проехать метра полтора. А сейчас — нутро чует! — близка победа. Егорка снова оттолкнулся и отчаянно завертел педалями. Если бы с педалями был связан воздухоплавательный механизм, велосипед уже поднимался бы в воздух, как маленький, тощенький дирижабль. Но у велосипеда только одно волшебное свойство — превращать вращательное движение в поступательное. И вот с этим-то превращением Егорке и надо научиться управляться. Велик начал было опять заваливаться влево, но одно короткое и ловкое движение рулем, и ход выровнялся. Хитрюга велик попробовал завалиться вправо, но Егорка, уловивший ритм коротких движений, поддерживающих равновесие, не упал и на этот раз. И тогда понял ветерок, кто его хозяин, и полетел, куда ему укажут, — по тропинкам ли мимо высоких июльских трав, по уличным ли булыжникам вдоль длинных заборов, мимо яблонь-китаек и клумб с незабудками. Накручивает Егорка педали, разгоняет колеса, набирает скорость. Теплый ветер овевает разгоряченные уши, лечит шишку на лбу и сбитый левый локоть. Куда ты летишь, мальчик? На солнечный свет.
Любезная крылатая дама, чья миссия свидетеля истории с велосипедом-ветерком выполнена, с достоинством снимается с насиженного места и отправляется по насущным делам, то и дело неуклюже проваливаясь в воздушные ямы — у нее свой стиль полета…
До фильтра оставалась одна затяжка, не больше. Что дальше?
Безделье мучительно. Однажды, когда всем надоели ночные гонки на велосипедах, бренчанье на гитаре, сидение по подъездам и прочие безобидные методы убийства времени, возникла идея дышать парами ацетона. Эффект был сногсшибательным — надышавшийся резко дурел и начинал носиться кругами, что-то несвязно выкрикивая, пока не падал наземь. Остальные наблюдали за бесплатным аттракционом, образовав цирковой полукруг. Егорка, помнится, тоже попробовал, вдохнул раз… другой… Мир разом пришел в невероятное движение, стремительно завертелось все — лица, деревья, дома. Егорка вдруг оказался на сумасшедшей, вышедшей из строя карусели. Потом эта карусель рухнула, Егорка на мгновенье потерял сознание, а потом обнаружил себя лежащим на спине. Он с трудом поднялся. Голова была чугунной, во рту плавал гадкий привкус ацетона, а шершавый, как грубый наждак, язык еле ворочался во рту, затрудняя речь. Вяло махнув рукой пацанам, Егорка поплелся прочь, как столетний старик…
Ангел
…Легок бег в шесть лет. Солнечные денечки скользят по теплой земле веселыми вагончиками один за другим, а поезд летних денечков все летит, все длится и длится от поворота до поворота, от горизонта до горизонта, и похоже, что этот состав на самом деле нескончаем. И ты бежишь-летишь вместе с жаркими деньками, как древнегреческий юный бог, покровитель путников, — легко, играючи, смеясь, ибо на твоих пыльных сандалиях с круглыми дырочками — настоящие крылышки.
Да, легок твой бег. Тело будто бы вовсе не имеет веса — в долю секунды можно поменять направление движения и снова бежать-лететь, ибо состояние полета — самое естественное состояние человеческого тела. Даже вечером, когда уже укладываешься спать в чистую постель, голова все еще чуть кружится. Ты погружаешься в сон и во сне паришь, как аэроплан, над славным солнечным городом, раскинувшим лучи улиц… Кружишь хищной птицей над колючими лесами и непролазными топями… Мчишься навстречу неведомым мирам, как стремительная ракета, с жадным интересом всматриваясь в открывающиеся космические дали, всем существом ощущая сладкое чувство абсолютной свободы, разлитое в невесомом теле…
Густа и непроглядна листва огромной старой ветлы, но острый взор пролетавшего мимо лучистого ангела проник сквозь нее, заметив мальчишку, будто прилипшего к железной ржавой бочке, наполненной до краев дождевой водой. Отложив неотложные дела, небесный путник незаметно спустился и заглянул поверх светлой головы. В непримечательных пресных водах, ставших океанскими, плавали маленькие морские коньки, роились невидимые дафнии, угадывались другие таинственные обитатели морских глубин. Кораблики, напоминающие тонкие ивовые листики, бороздили необъятные просторы бочки-океана. Подводные субмарины, похожие на набухшие в воде веточки, зависли тут и там, неся подводную вахту. Но самым притягательным в этом действе были мальчишеские мечты, в которых афалины взлетали над водой блестящими телами, и даже стаи рыб с крыльями, как у птиц, а на ночном небе сияли алмазами в неведомой короне мира мириады звезд… Ангел осенил легким крылом светлую голову мальчонки и отправился дальше по делам насущным, неотложным…
Глава 4
Дом нахохлился, замолчал. Не шуршали крысы в подвале, не лаял во дворе Рыжий. Егорка достал из книжного шкафчика Летопись, раскрыл — конный отряд казаков валит на япошек тяжелой волной в лихой кавалерийской атаке… Гибнет эскадренный броненосец «Петропавловск»… Полковой священник идет впереди пешего строя в бою под Тюренченом… Мичман граф Нирод — погиб в бою под Чемульпо…
Из школьной истории о войне с Японией Егорка узнал только то, что это была какая-то несуразная, не героическая, маленькая война. Тем удивительней было читать подробные описания дислокации войск, сражений, видеть воодушевленные лица казаков, просветленный лик раненого священника.
Смог бы Егорка сам вот так — в сыром окопе? Из окопа — в атаку, на колючую проволоку… Сегодня, в сумерках родного дома, под низким и холодным небом ноября в ожидании последней зимы, он уже не был в этом уверен. А в первых классах школы, помнится, мечтал о партизанском отряде. И еще о том, чтобы папа был героическим участником боев Великой Отечественной. Его тогда приглашали бы на встречи с одноклассниками Егорки, где папа рассказывал бы о своих подвигах, а Егорка бы им гордился. Но из-за слабого с детства зрения отец Егорки служил в тылу. Какая ерунда, досадовал Егорка, — охранять склады, пусть даже самые важные — оружейные, когда враг черным драконом кружит над Родиной…
Дракон
«Сверху, шумя мощными перепончатыми крыльями, спускался огромный дракон со скользким белым брюхом, с желтыми глазами по чайному блюдечку величиной. На спине чудовища сидел человек…»
Нет на небе ни дракона, ни даже облачка. Обыкновенное небо летнего дня, начинающего гаснуть. Из животных — один Тобик, самый обыкновенный. Преданно смотрит, виляет радостным рыжим хвостиком-крендельком. Глаза человечьи. Славный пес. Прекрасный закат летнего дня. Погладить ладонью стену за спиной — доски теплые, приятно шершавые. Это Егоркин дом, самый обыкновенный — с чердаком, сундуком…
Позвольте, но ведь только что здесь был дворец, в котором спят короли, напоенные сонной водой! И огромные поля, которые возделывают послушные шестилапые звери, впряженные в плуги, а в небе над полями кружил дракон, на спине которого сидит человек в кожаной одежде… Но небо над головой чистое. Небо — как огромный драгоценный кристалл, а ты внутри этого кристалла, в самом его сердце. Видишь, как волшебный кристалл неба начинает угасать, уменьшаться, таять? Говорю же — вечереет. Наверное, от этого становится немного зябко, и хочется спрыгнуть с уютного верстака, укрыться в своем обыкновенном доме, так мало похожем на дворец подземных королей, забраться на родной диван. Там можно продолжить чтение, прикорнув на диванном валике.
«Поля кончились, местность стала каменистой и возвышенной…» Вскоре образы стали неожиданно укрупняться, а круговорот событий — ускоряться. Этот поток подхватывал и против воли затягивал куда-то все дальше и дальше, засасывал все глубже и глубже в невесть откуда взявшуюся воронку взбесившегося времени. И еще эта темная точка, появившаяся в небе, которая приближается, грозя превратиться в чудовищного дракона с грозным всадником на спине. И только мамин голос — родной, теплый — вплетается в горячечный бред спасительной ленточкой.
— Говорила же — не ходи босичиной! Как об стенку горох…
Летопись русско-японской войны была найдена Егоркой на чердаке в толстом слое опилок. Книга будто пряталась там, в вековой чердачной пыли, затаившись, пережидая новые лихие времена. Переждать не получится — дом назначен под слом.
Егорку тоже страшил переезд в железобетонную конуру на окраине города, а еще больше страшило незнакомое окружение. Когда Егорка начинал думать о будущем, даже Квадрат начинал казаться почти родным человеком. Даже накачанный портвейном Свищ переставал казаться форменной гиеной. И даже тот придурок, испинавший минувшим летом транспарант возле школы, не выглядел таким уж чудовищем. Длиннющий железный щит тянулся вдоль улицы красно-белым питоном, на питоне надпись «Решения XXV съезда Коммунистической Партии Советского Союза — в жизнь!». Железный транспарант — это очень удобно: проходит новый съезд — подправляется порядковый номер, и лозунг опять свеженький.
Следы преступных подошв на транспаранте зияли недолго. Праздничного питона оперативно подновили, пинавшего вычислили и, по слухам, посадили в колонию. Преступником оказался рыжий старшеклассник из Егоркиной школы, похожий на лесного кабанчика, — угрюмый, толстомордый, с маленькими злыми глазками. Весь учительский состав после происшествия пребывал в шоке — осквернена святыня! Егорка же полагал, что кабанчик просто набухался или надышался, вот и примерещилось невесть что. Может, принял транспарант за огромную змеюку, а возможно, дуралея взбесил вызывающе красный цвет, а не надпись и ее содержание…
Хитрый папа
— Следуя решениям двадцать третьего съезда КПСС, литейщик Муравьев по итогам месяца выплавил… — с легким дрожанием сдержанного торжества в голосе вещает диктор центрального телевидения, похожий на папу — такие же толстые роговые очки.
Папа удобно устроился на диване, смотрит вечернюю новостную программу «Время». Малыш Егорка равнодушно впускает скучную информацию в левое ухо — только для того, чтобы тут же выпустить наружу через правое.
— Коллектив Липецкого тракторного завода взял на себя обязательство выполнить и перевыполнить планы восьмой пятилетки… — сообщает еще одну новость телевизионный информатор.
Пять лет… Эдакая прорва времени, даже в голове не укладывается. Любые планы можно выполнить и перевыполнить. Если есть настроение, конечно. А когда нет настроения — как сейчас, тогда любые планы — гиблое дело. Достаешь коробку с кубиками — крепость не строится. Берешь книжку про приключения Буратино — не идет. Сегодня даже перспектива снова найти золотой ключик не воодушевляет.
— Передает наш специальный корреспондент из Краснодарского края… Комбайнер Сироткин…
Большой, тяжеловесный и неуклюжий папа смотрит телевизор молча. Иногда крякнет, скажет протяжно: «Да…», вот и весь комментарий. Ох и хитры-ы-ы-ый же папа — просто жуть. Солидно так передвигается, переваливаясь с боку на бок. Неуклюже и тяжеловесно — как африканский слон. А Егорка-то, ясное дело, — гепард. В беге стремителен, как пущенная из арбалета стрела. С утра до вечера, как заведенный. Даже когда за руку с папой идет в магазин — скачет мячиком: прыг да скок, прыг да скок. Жаль только, что мальчику — супербыстрому мячику не с кем устроить забег. Егорка же любого пацана запросто обгонит, а уж неповоротливого папу — легкотня. Тяжеловесный папа сам прекрасно понимает это и не соглашается посоревноваться. Егорка забежал вперед и пытается подбить папу на авантюру:
— Папа, давай кто быстрей, а? Давай!
Папа — молчок, продолжает шествовать неспешно.
— Пап, давай… Ну, давай, пап! — канючит Егорка, не теряя надежды продемонстрировать гепардовское превосходство в скорости.
Папа с интересом посматривает на сынишку поверх толстых дикторских очков. Крупные, ростом с Егорку, белые буквы на красном фоне длиннющего транспаранта неспешно, пешим ходом, сменяют друг друга, складываясь в малопонятную фразу: «Решения XXIII съезда Комм…!» На второй «м» слоноподобный папа вдруг легко срывается с места и в пять широких шагов не только догоняет маленького зануду, но и уходит вперед — стремительно, как пущенная с подводной лодки торпеда, — «…мунистической партии Советского Союза — в …» На заключительном, восклицательном знаке когда-то неуклюжий папа-слон останавливается и дожидается Егорку, озадаченного до крайности. Отец и сын неспешно идут за руку по намеченному мамой маршруту — в Мышкинский, за молоком и хлебом…
Егорка что-то не похож сегодня сам на себя — мается по дому, вздыхает тяжко. Едва вывалил игрушки на пол — тут же убрал. Книжку открыл — закрыл. Не заболел ли? Есть одно проверенное лекарство от хандры, надо попробовать. Если уж не поможет, тогда к матери — пусть температуру замеряет. Хоп! — подхватить под мышки и поболтать из стороны в сторону — и раз — и два, и раз — и два. Тощий, длинноногий, легкий — сосиска натуральная. Так — повеселела сосиска. Закрепляем эффект — усаживаем на правую ногу и покачаем на живых качелях — вверх-вниз, вверх-вниз. Ожил, сосиска! А теперь, дружок, пора на боковую — смотреть сладкие сны, летать…
Егорка вернул тяжелую книгу на полку. Снова прислушался — тихо. Слишком тихо, надоела эта тишина. Он достал из стопки пласт, включил проигрыватель, поставил пластинку и забрался на диван. Прикрыв глаза, он приготовился оказаться не здесь, на спине доброго домашнего животного, а где-нибудь еще, например, — на другой планете.
— Лечу-лечу-лечу я, не страшно мне, не весело, весь мир узнать хочу я, и больше ничего…
Звездный плащ
… На первом астероиде номер триста двадцать пять жил король…
— Повелеваю — сядь!
— Повелеваю — спрашивай!
Королевская мантия накрывает подвластную планету горностаем, подбитым пурпуром…
Астероидный королек не обладает властью даже над крысой, поселившейся под его троном, ан — самому Солнцу приказы отдает. Ибо что такое король без подданных? Никчемная личность. Приходится записать в подданные небесное светило. И Солнце послушно, ибо королевские приказы не противоречат его естественному ходу.
Принц поначалу выглядит зазнайкой. Отмалчивается. Сердито требует у летчика барашка, клетку, намордник… Но потом сквозь высокомерный облик звездного человечка с колпаком астронома, сделанным из бумаги, звезды — блестками, проступает растерянный бездомный мальчонка, охваченный чувством вселенского одиночества. Ему зябко даже посреди Сахары. Вдобавок здесь, на чужедальней Земле, живет великое множество красавиц, в точности как его единственная возлюбленная, оставленная дома, на прекрасной родной планете…
Но так ли уж прекрасен далекий родимый дом, ваше высочество? Ведь бедна планета до крайности. Наверняка нет ни одной помоечки, покопавшись в которой, можно было бы разжиться перегоревшими лампочками, сломанными игрушками, пузырьками из-под лекарств, старыми патефонами и прочими природными богатствами… Не расцветают по весне тонкие барышни-вишенки, приземистые яблоньки-бабоньки и стройные девчушки-акации… Не вырастают из бесплодной земли анютины глазки, садовые гвоздики и царственные оранжевые лилии… Из цветов — одна капризная самовлюбленная девчонка. Роза! Да таких, как она, — мильон, мильон и еще раз мильон! А капризная девчонка убеждена в своей исключительности. И даже если допустить, что она — само совершенство и сама исключительность. Никакой самой волшебной красоты цветок не заменит ароматную, пахучую клубничину, снятую с грядки, или карамельно-сладкий горошек. И, наконец, самое грустное обстоятельство, — папа и мама. Где они, мой маленький принц, твои король и королева? Ведь никакая возлюбленная не заменит маму и папу.
…Летчику самое время самолетом заняться, а он вместо этого барашка рисует в клетке и с намордником. Маленький деспот взмахнет звездным плащом — только его и видели, а летчику с его железными сломанными крыльями — погибай…
Поднята крышка проигрывателя, вращается пластинка. В далекой Африке возле совершившего аварийную посадку самолета летчик беседует с беспризорным тоскующим мальчиком в звездном плаще, не замечая малыша Егорки. И это хорошо — что Егорка смог бы сказать в оправдание, если вдруг был бы обнаружен? Ничего. Ведь он самый обыкновенный малыш, не умеющий летать…
Проигрыватель щёлкнул поднявшейся иглой и замолк. Егорка поднялся с дивана, подошел к заветному простенку. Все-таки странная привычка — записывать слова из услышанных по радио или по телику песен на обоях. Почему не в тетрадке или в блокноте? Да потому, что, пока будешь искать тетрадку, слова забудутся, а обои — вот они, под рукой. Безнадежно испорчены, конечно, от пола и почти до потолка, местами порвались, свисают лохмотьями, но для Егорки они поют, на разные голоса…
Поющие обои
Опустела без тебя Земля…
Как мне несколько часов прожить…
Так же падает листва в садах…
И куда-то все спешат такси…—
нежно, со светлой печалью в голосе затягивает Кристалинская. И французский летчик, сумевший поднять в пустынное небо старенький, чиненый-перечиненый самолет, летит над родным Средиземноморьем в сторону острова Корсика, где его уже поджидает, хищно кружа, немецкий истребитель… Печальницу Кристалинскую перебивает весельчак Иванов, крутясь волчком и пританцовывая по волнам своей памяти:
Во французской стороне, на чужой планете
предстоит учиться мне в университете…
Иванова из эфира вытесняет брутальный Магомаев, раскинув руки в стороны и мощно упершись ногами в сцену, как будто собирается перевернуть без рычага Колонный зал Дома Союзов, а с ним и весь мир:
— Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
и крылья эту свадьбу вдаль несли…
И тут же соткались из воздуха осенние постылые поля, продуваемые промозглым ветерком. Бодро шагающий по раскисшей сельской дороге мужичок, одевший по случаю праздника единственный выходной пиджак. Вслед за мужичком едва поспевают два худосочных подростка в свитерках. Странная компания спешит в соседнюю деревню на свадьбу. У мужичка горят глаза, он радостно потирает руки. И как тут не радоваться? Впереди — теплая изба, в ней — длинные свадебные столы, накрытые белыми скатертями. На столах — тарелки с селедочкой… Плошки с оливье, густо заправленным майонезом провансаль… Домашние огурчики на тарелках с серебристыми ободками… Отварная картошка и пироги, испеченные в русской печи… И главное украшение стола — живая русская водочка в светлых бутылках с красными этикетками.
— Саня, как ты ее пьешь? Она же — горькая! — недоуменно вопрошает один из худосочных в свитерке.
— Горькая?!!— удивленно переспрашивает мужичок-предводитель, коротко глянув на вопрошающего. — Водочка, она — сладкая!
Сладка водочка — согреет и утешит. И осень будет не осень, а жаркое лето. И жизнь будет не пропащая, никудышняя, отцветающая, а снова — молодая, веселая, с огоньком…
Дальний плач тальянки,
Голос одинокий,
И такой забытый,
И такой далекий…
Это начинает широкий успокоительный разлив русский хор, оставляя мужичка и ведомых им подростков на холодном осеннем ветру, поднимаясь над опустевшими полями, над колокольней церкви Воскресения Христова, над селом и надо всей округой. И тут же поверх хора взлетает жаворонком звонкий, задорный голосок:
Не нужна мне малина,
не страшна мне ангина,
не боюсь я вообще ничего…
Егорка тронул струны — раз, другой, третий…
У-тром на зорь-ке…
Похоже на правду.
Ясной по-рой…
Пошло дело.
Со-лнце-так-низко-ви-сит-над-зем-лей…
Верно!
И-я-б-хо-тел-для-вас-с-небес-его-достать,
Но-как-мне-быть? Ведь-ночью-ну-жно-спать…
Медный маятник дедовских часов задает темп исполнения — шестьдесят ударов в минуту. Солнце, луна и другие небесные тела определяют его. Пусть новые поколения делают вид, что им Вселенна, как пьяному море — по колено, — придет время, и каждому станет ясно как божий день: основной ритм на все времена один — шестьдесят ударов в минуту, остальное — несущественные вариации. Но к чему старческое брюзжание? Кто сказал, что старость так уж права? Время, вперед! Я не боюсь твоего тока! Я хочу ускорить твой ход! Мчаться вперед наперегонки с ураганами, в эпицентрах торнадо, в жадном желании перемен. Гореть и сгорать, ничего не страшась, веря во благо всего сущего, — вот твое назначение, человек!
Сосредоточившись на мелодии, Егорка перестает обращать внимание на ход времени. Дом притих. Лошадка смотрела из угла мечтательно, чуть кокетливо и снисходительно. Она всегда больше занята собой, чем происходящим вокруг. Другое дело — книги, обиженно повернувшиеся корешками. Оно и понятно — ведь Слово намного глубже, значимее этих бессмысленных звуков! И как этот глупый мальчишка может оставлять Слово ради звуков, бесследно тающих сразу после их извлечения? Не понимаем! Ведь книжкам так необходим мальчишеский внимательный взгляд, впитывающий строчку за строчкой. Книжкам так не хватает биения живого мальчишеского сердца, передаваемого бумаге через кончики пальцев, переворачивающих страницы. Глупый мальчишка.
Лишь бы только Мальвина…
Лишь бы только Мальвина…
Лишь бы только Мальвина
Обожала меня одного…
Музыка — это легкий волшебный танец в обнимку со звуками. Они порхают вокруг тебя, как разноцветные бабочки, и в этом калейдоскопе — то веселом, то грустном, ты ощущаешь жизнь как приятное головокружение.
Шантрапа
Mol-i-i-i-i-na!!! Where you goin’ to!..
«Дж. Фогерти» — так написано на миньоне, его хриплый голосище пронизывает аж до косточек. Голос проникает даже в самый дальний и сырой угол подвала, где возле ржавеющего дедушкиного плуга живет старая крыса. Чуткие крысиные усики удивленно подрагивают в такт ритмам зарубежной эстрады.
Moli-i-i-i-i-na!
Или — Led Zeppelin. Свинцовый цеппелин. Небесный корабль. И звук как у дирижабля — легкий, парящий и вместе с тем увесистый, свинцовый. Убойный звук, как тяжелая пулеметная очередь. Наши ВИА и поют хорошо, и играют правильно, но все слишком душевно, по-домашнему, робко, а эти черти рвут и мечут и струны, и голоса. Зарубежный рок только на магнитофоне можно послушать, на бобинах, принесенных из школы. Очень редко — на пластинках или в зарубежных кинофильмах. В телевизионных концертах и на радио сплошные Стрельченко, Зыкина, прочие Марии Пахоменко и Людмилы Сенчины… Потешный Магомаев с руками в разные стороны… Героический Кобзон — будто аршин проглотил.
Папа Кобзона защищает, а зарубежный рок не переносит на дух.
— Бывает, что Кобзон поет славословия и благоглупости, — признает папа. — Но у него и хорошие песни имеются в репертуаре. И главное — у него хотя бы голос есть! Не Шаляпин, конечно, но все-таки. А все эти вокально-инструментальные ансамбли, и в особенности зарубежные горлодеры, — сплошь безголосые. Один скрипит, как несмазанная дверь. Другой визжит, как драная кошка. Третьи вопят как мартовские коты. До Штоколова всей зарубежной эстраде, взятой скопом, — как до Луны, а про Шаляпина и вспоминать грешно.
— Шаляпин — это Голос! — продолжает папа и дальше безжалостно обобщает до самой невозможной крайности: — Это от бога! Все остальные — шантрапа!
Папа просто сильно отстал от жизни, это понятно. Главное — слушать не запрещает. Вот и сейчас — укрылся в своей берлоге за зелеными занавесками.
Время поставить на магнитофон бобину со священной фотографией — нечеткой, расплывающейся и от этого еще более притягательной. Фотографы сверкают магнием, фиксируя прекрасные мгновения концерта. Тем временем в зале истерично визжат девчонки, сходящие с ума по четверым красавчикам из Ливерпуля — тем самым, которых папа называет орущими мартовскими котами. Редактор ставит фотографию новомодной группы на обложку музыкального журнала. Советский дипломат возвращается в Москву и привозит с собой Vogue с заветными фотографиями. Сын дипломата приносит журнал в школу, похвастаться перед одноклассниками, один из которых, меломан и фарцовщик, выпрашивает заграничную штучку буквально на денек — почитать, показать домашним. Дома меломан фотографирует снимок на обложке, а потом начинает из-под полы тиражировать бобины битлов с наклеенной фотографией — фирма веников не вяжет. Наслаждайся, пацан, вглядывайся в священные лики, проникайся модной музыкой. Барабанщик — король. Восседает за ударной установкой, как на троне, с гордой надписью «The Beatles». О, светозарная улыбка Ринго! Ее видно даже сквозь загадочный фотографический флер. Святая троица — Джон, Пол и Джордж — натуральные солдатики. Костюмчики, прически и даже улыбки — все почти одинаковое. Дипломат, самолично побывавший на том концерте, поделился впечатлениями с домочадцами: Ринго брутален, Пол красив, почти как барышня, а внешность Джона и Джорджа настолько не примечательна, что даже не запомнилась. Зато отлично запомнился зал, переполненный сумасшедшими девчонками. Каждая песня встречается криками и пронзительным визгом — это же обезьянник! Дикость! Предвижу, однако, что не пройдет это просто так — мол, покричат девочки, поплачут, и все успокоится. Вреда от новомодной группы, пожалуй, будет много… И точно, прав прозорливый дипломат, — едва вернулся из отпуска на дипломатическую службу в Европу, а советские школьники уже повалили в школу с прическами под битлов. Десятки, сотни школ, битком набитых а-ля битлами! Строгие учителя, наводя порядок в подопечных классах, то и дело выгоняют бестолковые лохматые головы с уроков, отправляют балбесов стричься под бокс или хотя бы под канадку. Возмущенные учителя вызывают родителей на проработку, родители приходят домой и добросовестно прорабатывают лохматых недорослей — ни в какую, количество а-ля битлов в стране продолжает расти.
Егорке модная западная прическа не по душе. Он говорит маме, что никогда не станет ходить лохматым, с длинными волосами. Мама отворачивается, прячет улыбку…
Складывая в стопку магнитофонные бобины, Егорка вспомнил тот последний разговор с преподавателем музыкального кружка.
— Почему ты уходишь? — спрашивал учитель.
— Ну… я… на гитаре хотел научиться, — мямлил Егорка. — А не на…
— Оставайся — научу, — убеждал учитель. — И на гитаре научу, и на любом другом, струнном или клавишном…
Егорка поспешил уйти.
Мама расстроилась. Ей очень нравилось слушать, как сынишка шпарит полонез Огинского. Она и сама музыкальна, иногда поет утром перед зеркалом, пока мастерит прическу перед уходом на работу. И голос ее звучит волшебным колокольчиком. Но это бывает нечасто, обыкновенно мама настолько занята домашними хлопотами, что ей не до пения. Вот папа — другое дело, у него для всего время находится.
Ел Пел Дукс!
…Лучший в мире певец — папа. И эстрадный артист уровня Шаляпина. Появление из-за кулис с веселыми кисточками обставляется наилучшим образом. С хитрецой глянув поверх очков в сторону сынишки, прилипшего к магнитофону, великий артист энергично выдает первую порцию:
Старушка не спеша,
Дорожку перешла,
Ее остановил милицанер…
Егорка тут же разворачивается к папе. Приковав к себе внимание публики с первой секунды появления на сцене, артист делает важную паузу и выдает, с расстановочкой и смачной оттяжкой каждого словца:
За-кон на-ру-шила,
Свистка не слы-шала,
Плати-ка, ба-бушка,
Штраф три рубля.
А-а-а…
Па-у-за, и —
А ой-е-е-е-ей,
А я спешу домой —
Сегодня у Абрама выходной.
Несу я курочку,
Несу я уточку
Да два зажаренных
Да петушка.
А-а-а…
Раскрыв рот, публика ожидает развязку песни про бесстрашную старушку, перешедшую дорогу в неположенном месте, застуканную строгим дядей милиционером, но отказавшуюся заплатить штраф. И упрямая старушка (в который раз!) не подводит.
Я ничего не дам!
Пусть кушает Абрам!
Надуется Абрам,
как барабан!
Очевидно, что Абрам, сын бесстрашной старушки, — ужасный обжора и лентяй. Сидит себе дома, курочек лопает. А мать-старушка бегай по магазинам, ищи курочку, спеши домой, а по дороге еще и с милиционером разбирайся. Впрочем, обжорой может быть и дедушка, муж старушки, в песне это не проясняется. Тем временем домашний концерт продолжается. Папа чинно усаживается на диван рядом с Егоркой, и на сцене появляется цыпленок, тоже заслуживающий сочувствия.
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленки тоже хочут жить.
Его поймали, арестовали,
Велели пачпорт показать…
Егорка слышит, как отдается, гудит каждое слово в папе, как в бочке. Вопрос, откуда у цыпленка паспорт, не возникает. Ясно как божий день — раз поймали, арестовали — предъявляй документ, даже если у тебя паспорта нет, никогда не было и быть не может.
Паспорта нету!
Гони монету!
Монеты нету…
Садись в тюрьму!
С тюрьмой тоже все законно, а вот дальше происходит что-то нелогичное и веселое.
Тюрьма закрыта…
Как так?
Садись в корыто…
Это еще зачем?
В корыте грязная вода.
Еще хлеще! Фу…
На этом певец заканчивает повествование, оставляя простор для фантазии. То ли цыпленка отпустили с миром, то ли скушали-таки бедолагу, для начала зачем-то искупав в корыте с грязной водой, а потом запарив и зажарив. Последний вариант всего вероятнее. Следующий номер программы — незадачливый дуралей и его жена — дуралея.
Пошел купаться дуралей…
Эффектная пауза. В доме — торжественная звенящая тишина.
Осталась дома дуралея…
Взгляд с хитрецой на заинтригованную (в который раз!) аудиторию. И дальше уже как по накатанной.
Пошел и взял он пару-пару
Пузырей-рей-рей,
Пошел он, плавать не умея.
А пруд в том месте был глубок…
Пауза.
Нырнул в него он с головою…
«О» катятся бильярдными костяными шарами один за другим. Драматическая пауза.
Но голова-ва-ва
Тяжелей ног-ног-ног,
Она осталась под водою…
На этом песенная часть концерта заканчивается, но публика бисирует. Блеснув очками, артист выдает в зал два заключительных энергетически мощных заряда:
Айн Цвай Драй,
Едали Далай,
Екум Бокум Вейдоклокум,
Ел Пел Дукс!
И, пока электрические разряды веселых слов еще вспыхивают то здесь то там, озонируя воздух, добавляет:
Ленка Пенка Дрикатенка,
Асетинка Румаке,
Аушнот и Симброт,
Варя Варя Дубишнот!
Занавес…
Егорка подошел к телику, приподняв портрет Есенина, снял с телевизора фланелевую тряпочку, защищающую экран, включил — по первой программе шла передача «Книга в твоей жизни».
Игра слов
…Вражеский удар пушечной силы, прилетевший с противоположной стороны стола, разрушил последнее уцелевшее крыло Егоркиной обороны. Рухнул с баррикад знаменосец, стоявший наверху под обстрелом со спокойствием обреченного. Убит наповал стальной стрелок, опустившийся на колено перед выстрелом. Валяются меж кубиков бездыханные бронзовые тела солдатиков, стойко оборонявших редут. Уцелел последний пулеметчик — кубик соскочил, но не потерял окончательно опоры, зависнув над головой. Но даже если крепость защищает один солдат — крепость не пала! Ответным огнем Егорка вышибает срединный кубик вражеской фортификации, но та чудом удерживается, и финальный выстрел противника убийственно великолепен — пулеметчик вышиблен из гнезда и со звоном падает на пол. Сражение проиграно… Но не война!
— Ляля! Йом тпруа! — доносится с улицы знакомый голос с придурью.
Витька Немой зовет гулять. Никакой он не немой, матом сыплет на удивление четко. Остальные слова выговаривает плохо, на свой лад. Имена коверкает до неузнаваемости, а когда совсем не может произнести — придумывает свои собственные. Егорку окрестил Лялей. В спецшколе научился уверенно считать до десяти: адын, ту, ти, четыти, пас, шес, сэм, оси, деви, деси — дальше путается. Обожает дрессировать свою собаку Динку, боксершу. «Апорт!» — кричит и гордо посматривает на пацанов. Еще бы не гордиться — такое умное слово разучил. Собака, вытянувшись в струнку, летит в заросли на детской площадке — разыскивать брошенную суковатую палку. В те самые лопухи и крапиву, куда улетал не раз и сам Витька по ходу игры в футбол.
Однажды вышло особенно эффектно. Немой увлеченно мчался с мячом, прорываясь к вражеским воротам по правому краю площадки. Язык высунут набок от избытка старательности — просто гончая борзая во время забега. Егорка и бортанул-то его совсем легонько, как бы невзначай. Результат восхитителен — крайний правый форвард в великолепном стиле уходит в лопушино-крапивные джунгли, как торпеда под воду. Выползает оттуда, обвешанный репейником, обожженный молодой крапивой и злой, как сам черт. На запоздалые извинения отвечает коротко и увесисто:
— Иги на кх…!
Играть в футбол Егорка сегодня не хочет, он подходит к окну, говорит коротко:
— Не-а…
И закрывает окно. В войну играть вдруг расхотелось, а вот рисовать… Танковое сражение в разгаре. Один из фашистов уже подбит, из него идут клубы зловещего черного дыма. Другие танки продолжают ползти, как пауки с крестами на теле. А навстречу вражеским паучьим тварям мчатся наши Т-34 — легкие, маневренные, краснозвездные. В небе тоже разгорается сражение — и там красные звезды воюют с черными крестами. Из чрева нашего самолета горохом сыплются увесистые бомбочки, одна из которых и угодила точнехонько во вражеский танк. Летчики из кабинок с пулеметами строчат друг по дружке трассирующими очередями. Один из небесных фашистов подбит и на бреющем полете падает в лес, за ним тянется траурный шлейф. Вражеский летчик успел выброситься с парашютом, но до земли живым не дотянет — его уже настигает смертоносная пулеметная очередь. Масштабная битва складывается явно не в пользу фашистов, наши войска скоро окончательно сломят вражеское сопротивление… Однако война тоже наскучила…
Поупражняемся в рисовании сюжетов, которые должен уметь рисовать каждый уважающий себя рисовальщик. «Ну, погоди» с арбузной коркой на голове… Слон, вид сзади… Чебурашка с невероятно большими ушами — больше, чем у слона, получились… Нет, опять скучно и становится все скучнее. Нарисуем вид из окошка. Из далекого окна площадь Красная видна, а из нашего окошка… только кособокая старушка антоновка. Рядом с ней — статная красавица береза, она танцует с ветерком в обнимку, покачивая ему в такт тонкими зелеными рукавами. Зеленая ряска на поверхности пруда за редким забором не шелохнется — ветерок-то совсем легкий. Нависшая над водой ветла, роща, река… Внезапно слова заиграли в голове, как цветные стеклышки в волшебном калейдоскопе, и сами собой сложились в сентиментальную мозаику, не имеющую, казалось бы, никакого отношения к пейзажу за окном дома:
Дремучий лес стоит, качаясь,
Он поводом для сказок был.
Старик кудесник, улыбаясь,
По свету белому бродил…
Старик рассказывал былины…
На старике и его былинах дело застопорилось. Кровь усиленно циркулировала по жилам, воображение бурлило дремучими лесами, деревянными избами с резными наличниками, конными всадниками и лесными разбойниками, но картинки никак не перекладывались на слова. Вспыхнувший, как спичка, и разгоревшийся, как большой пионерский костер, маленький поэт в волнении наматывал круги, бормоча под нос словеса и глядя перед собой невидящими глазами. Правая нога от долгого сидения затекла, и первооткрыватель слов сначала слегка прихрамывал, но не останавливал круговращения до того момента, пока не пришла мама, — та, которой можно продекламировать первые строчки, свою волшебную словесную мозаику.
Мама выслушала сына и принялась готовить ужин, решив раздобыть для сынишки томик стихов Есенина — пусть сам прочувствует, что такое настоящая поэзия…
Егорка крутанул ПТК — по третьему каналу шла передача по природоведению, второй и четвертый телеканалы еще не заработали. И на что он рассчитывал, включая телик в понедельник? В будни смотреть по телевизору нечего, разве что вечером. Погасив экран, Егорка вернул на место фланельку и портрет Есенина, чуть задержавшись на нем. И откуда у взрослого человека такой пронзительно тихий взгляд? Как вообще человек может пребывать в такой первобытной грусти-печали? Загадка.
Загадки чердака. Волшебный сундук. Папины строчки
…На чердаке дома царит первобытная тишина. Здесь редко ступает нога человека. По слою опилок, неслышно, как Чинганчгук, — к чердачному окну. Открыть скрипучие ставни, чтобы солнечный свет разогнал чердачный сумрак, оглядеть сверху свое цветущее царство-государство. Клумба с фиолетово-желтыми анютиными глазками. Они качают головками на ветру, тихо переговариваясь друг с дружкой. Болтушки, конечно, но о могилке кенара никому не расскажут. И о секрете с копеечкой. Вырываешь маленькую ямку на клумбе меж цветов, кладешь в нее копеечку на счастье, закрываешь сверху стеклышком и присыпаешь земелькой. Заветное желание загадано, надежно сокрыто и точно сбудется. Отныне все будет хорошо. Старая ветла охапками положила зеленые ветви на краешек крыши. На нижней толстой ветви подвешены качели с дощечкой. Раскачиваешься что есть силы и спрыгиваешь. Если еще нарвать свежей высокой травы и сложить небольшой стожок, то можно прыгать на него, вдыхая терпкий травяной запах. Еще на качелях можно закручиваться, а потом раскручиваться. Так космонавтов готовят к полетам. Когда слезаешь с дощечки, голова начинает кружиться, и тебя ведет из стороны в сторону, как какого-нибудь пьяного дядьку, при этом важно не переусердствовать, иначе начинает подташнивать.
У чердачного сумрака очарование тишины и многих тайн. Одну Егорка однажды уже разгадал, отыскав в толстом слое опилок ту самую «Летопись войны с Японией». Папа обрадовался находке, но объяснять, почему книга оказалась на чердаке, не стал. И то верно — не станешь же рассказывать сынишке, как стащил книжку у отца, чтобы выдирать страницы для латух.
Другая загадка чердака — огромный сундук. В нем можно всласть порыться, перебирая желтые листки с ятями, вырванные из старых книг, календарей, огрызки карандашей, пуговицы… Солдатская пуговица с золотой звездой, посередине звезды — вмятина. Пуля! Она попала в пуговицу на самом излете, и солдат уцелел… Спасительная пуговица. Волшебный сундук. Сколько раз ни ройся в нем — обязательно найдешь что-то прежде не найденное, упущенное из вида. Однажды Егорка нашел в нем пожелтевший от времени тетрадный листок, по листку буковки аккуратным бисером:
На берега отрядами в бой
Волны идут одна за другой,
Скалы-редуты стена над стеной.
Грозно поет океана прибой!!!
Отец пробежался глазами по листку, чуть улыбнулся:
— Н-да… было дело…
— А когда это дело было, пап?
— Лет в шестнадцать…
Глава 5
Одевшись, Егорка прихватил со скамьи вёдра и вышел из дома. Дождь почти перестал. Небо ноября как будто еще больше просветлело, поднялось выше. Рыжий вылез из будки, подошел к Егорке, радостно виляя хвостом. Егорка присел на корточки, погладил его. Глаза у Рыжего всегда печальны, или просто так кажется. Кузьку, мать Рыжего, разорвали два волкодава. Это было давно, волкодавы сбежали с воинского склада неподалеку, сорвались с цепи, но Егорка по сию пору помнил, как это было нелепо и страшно, и как отчаянно визжала Кузька. Та детская травма определила характер пса — он был робок, но на чужаков лаял отчаянно.
Егорка аккуратно закрыл дверь дома. Ему нравилось проделывать этот фокус — веревочка, привязанная за крюк, продевалась сквозь дырочку в двери, с ее помощью крюк опускался в проушину, веревочка потом аккуратно маскировалась в дырочке. Проделав эти манипуляции, Егорка двинул по тропинке, а Рыжий укрылся в будке, уютно сворачиваясь там калачиком, снова погружаясь в свои собачьи сны. Егорка вспомнил, как впервые сходил за водой — сам. В те времена ведра — эти же самые — были велики, тяжелы, они больно били по голым коленкам.
Белый пароход
…Штатный водонос — папа. Точнее — водовоз. Кладет на тачку большой алюминиевый бидон и катит на колонку. Но папа укатил в Крым. В этом году один. А в позапрошлом ездили всей семьей. На юг, туда, где обитают огромные сладкие арбузы, медовая черешня ведрами и теплое море с нечетким, тающим, сливающимся с небесами горизонтом. Папа нежился в легкой морской воде, то покачиваясь на теплых волнах возле берега, то уплывая подальше в море. Мама плескалась в прибое. Папа — крупный, сильный, уходил в море брассом. Егорка — мелкий, худющий, плавал возле берега по-собачьи. Розовая неспелая мякоть первого неудачно выбранного арбуза — пустяки, папа! Изголодавшись по арбузам в средней полосе, с энтузиазмом накинешься на любой. И еще будешь горячо уверять с набитым сладкой арбузной мякотью ртом — мол, не из-за чего расстраиваться, папа! Отличный арбузевич! Это уже потом, ближе к возвращению в родное Нечерноземье, при виде розовой, недозрелой сердцевины вскрытого арбуза имеешь право недовольно прогнусавить: «ну вот, уже и арбуз спелый не можешь выбрать». Но это будет еще нескоро, а пока — розовый арбуз восхитителен, крымский воздух сух и ароматен, насыщен запахом трав, теплого и ласкового моря, и солнца — щедрого, любящего. Крым — прекрасен, юг — благословенен!…
Хорошо папе там плавать в обнимку с арбузами и ведрами черешни. А Егорке — кукуй дома в одиночестве, слоняйся по пустым комнатам, натыкайся на пустые ведра. Мама на работе. Вот кому теперь идти за водой? Единственному оставшемуся в доме мужчине. Поэтому Егорка берет оба ведра и тащится по родимой улице — в каждой руке по гире. Ведра больно бьют по ногам. Можно было бы и поменьше воды набрать, не обязательно же — до краев. Ан, оказывается, — обязательно, иначе — какой же ты единственный в доме мужчина?
Егорка хорошо помнит счастье позапрошлого лета — ялтинский парапет, морской прибой, долетающий веселыми солеными брызгами. Теплая лужица, в которой Егорка плещется, перед носом — собственные босые лапы. Солнце печет спинку, но не голову — ее защищает белая панамка. И вот на горизонте появляется «Россия» — большой такой белый пароход. И все вокруг приходит в движение — народ выстраивается вдоль парапета, чтобы сфотографироваться на фоне прибывающего парохода с загадочным именем
Россия — это такой поэтический образ. Миф, сказка, легенда. Что-то вроде Атлантиды, давно исчезнувшей, ушедшей на дно океана времен. Никто не знает точно, где искать эту страну, да и существовала ли она когда-нибудь на самом деле — тоже неясно. Исторических свидетельств ее существования все меньше. В основном — миражи вроде того ялтинского парохода. Или поэтические фантазии вроде грустной песенки по радио про то, что гляжу в озера синие, в полях ромашки рву, зову тебя Россиею, единственной зову, и дальше — про неведомых соколов, что не все вернулись, кто жив, а кто убит… Правда, в доме есть полотняный мешочек с серебряными монетками. Они никому не нужны и совершенно бесполезны в практическом отношении — на них ничего не купишь. Малышом Егорка любил высыпать монетки на пол и играть ими, такими блестящими, загадочными. В слове «копѣекъ» дважды попадается незнакомая буква. На обратной стороне каждой монетки — загадочный двуглавый орел, обе головы увенчаны коронами… Еще одно бесспорное свидетельство существования ушедшей на дно русской Атлантиды — та самая «Летопись войны с Японией» с фотографиями рядовых, поручиков, полковников и генералов, погибших под Мукденом, Порт-Артуром и Ляо-Шанем. А еще в доме Егорки имеется семейный альбом, потемневший от времени. Старинные фотографии на толстом картоне, на фотографиях — мещане, купцы, фельдфебели, крестьяне. Мальчики в матросках, девочки в платьишках с оборками. Егоркины пра-предки. Они бесстрашно смотрят на Егорку, свое будущее. А чего им бояться? Решительно нечего. Ведь их великая Родина простерла крыла от Сахалина до Царства Польского, от озера Иссык-Куль до множества финских озер. Как ангел-хранитель, осеняющий крылами каждого живущего на своих просторах…
Существовала когда-либо Россия, или же не было ее никогда, — это уже совершенно неважно. Лично Егорка живет в Советской стране, самой наилучшей в мире стране победившего добра и солнца. И уже очень скоро, новой осенью, он наденет синий школьный костюм, сложит в новенький ранец приятно пахнущие типографской краской учебники и с большим букетом цветов отправится учиться в первый класс в школу из красного кирпича. Ту самую, где когда-то учились и его папа, и дядя Павлик. Егорку торжественно примут в октябрята и нацепят на лацкан пиджачка лакированную красную звездочку, в центре которой светится анфас златокудрого малыша. Чем-то они неуловимо походят друг на дружку — этот пухлый малыш на значке октябрёнка и тот печальный младенец на образах, висящих под потолком в папиной комнате. Хотя один всегда пребудет на руках у мамы в серебряных одеждах, а другой навеки заключен в раскаленном сердце огненно-красной звезды…
Егорка неспешно шел огородом по тропинке. А еще пару-тройку лет тому назад летел маленькой ракетой, едва касаясь сандалетами досок, положенных на тропинку на случай слякотной погоды. В душе летящего нарастала радость от предвкушения впереди чего-то особенного, фантастического, сверхъестественно важного — там, за этой деревянной калиткой в заборе на ржавой пружине… Жаркое июльское солнце ласково припекало белобрысую голову.
Солнце июля
…Солнце июля вливается в дом потоками света, стелется по толстым половицам желтыми теплыми флагами. А в детской еще царит приятный полумрак. И только пылинки атомными балеринками уже танцуют в проеме двери на свету. Время просыпаться, досматривая последние ускользающие от сознания кадры цветных снов. А когда сны окончательно исчезают, возвращаясь в свое небытие, пора сползать с высокой кровати и босиком шлепать по теплому полу на кухню — пить остывший кофе с молоком и приятной горчинкой. Сыр на бутерброде, подтаяв в теплом влажном воздухе, становится особенно мягким и вкусным, со слезинкой. С последним глотком кофе окончательно пробудиться и со всей ясностью ощутить — ну, чего расселся?!
Егорка кубарем скатывается по лестнице и, как летний очумелый заяц, несется по тропинке между высокими травами июля. В голове летнего зайца громоздятся планы на вечность предстоящего дня.
Строительство дома? Тогда срочно отправляемся в экспедицию за стройматериалом. Доски, фанера, остатки старого кровельного железа — все пойдет в дело. Укосы сделаем по отвесу, дверной проем поменьше, чтобы внутри было уютней. А потом — пир горой. Сухари в сахарной обсыпке, позавчерашние пряники и даже кусочки обыкновенного ржаного хлеба — вкуснятина. Здесь, в собственноручно отстроенном домике, все, что ни притащишь, — яства, кои — вкушают. Прыжки с качелей? Собираем урожай июльских трав, раскидываем их на солнце, шевелим, чтобы подсохли и получилось сено — душистое и мягкое, как огромная подушка… Искать жуков под камнями и бревнышками… Ловить пышнохвостых красавцев тритонов и изящных серых самочек — годятся сачки для бабочек… Или — экспедиция за кузнечиками. Чур, Егорка — профессор-энтомолог. А еще можно объявить всеобщий сбор и отправиться на поиски пивных и водочных бутылок. Идешь вдоль забора, шурудишь траву палкой, глядь — стеклянный бок. Из-под водки берут по десять копеек, пивные — по семь. Так и на пломбир наберется. Или пивные крышки — поиграем в биту. В штандер тоже весело — разноцветный мячик имеется у Ленки. Или в вышибалы! Но Ленка сегодня вряд ли согласится. И все из-за вчерашнего случая. Подумаешь — мячом попали по мягкому месту. Обязательно надо краснеть и орать? Девчонки — странный народец… Великое множество возможностей нового дня проносится в голове, пока Егорка мчится по тропинке до калитки. Его голова сладко кружится. У-у-у-у! Ба-бах! Калитка в заборе хлопает за спиной, как выстрел из дробовика. Пружина хоть и ржавая, но сильная. Егорка выкатывается на детскую площадку…
Сто лет назад, не меньше, когда Егорки еще не было и в помине, здесь стоял двухэтажный дом, в котором проживали Герка Потехин и еще баянист Викториан. Анна однажды приводила баянисту своего белобрысого младшенького на обучение, но не застала учителя музыки дома. Так и сгинул баянист, не показав соседскому мальчишке ни одной ноты. Дом потом сгорел, его останки снесли, и образовался этот пустырь с обширными зарослями крапивы, лопухов и репейника. На краю пустыря поначалу сделали песочницу, качели и детский грибок, поэтому и стал зваться пустырь детской площадкой. Но качели и грибок быстро пришли в негодность. Так что малые дети тут давно не играют, а вот мальчишки часто режутся в футбол. И когда мяч улетает в репейно-лопушиные заросли, автор покорно лезет в крапивные тропики на поиски мяча, возвращаясь оттуда с поднятыми вверх руками и боязливо вздрагивая от укусов молодой зеленой злючки. В углу площадки маячит остов старых качелей без качелей, над ним — два огромных тополя, величественные, как секвойи.
Егорка пролетает пустырь, тормозит за ствол ясеня, хватаясь за него на бегу так, чтобы небо над головой блаженно крутанулось и замерло. Егорка смотрит вдоль улицы, замечает Сашку, одноклассника. Крупный парень, на голову выше Егорки и намного сильнее. Добрый и немного тугодум — Егорка помогает ему решать задачки по математике. Сашка плетется рядом с мамой, как теленок на веревке. Их дом на краю улицы скоро снесут, дают новую квартиру. И кому нужна эта бездушная бетонная конура? Разве способна квартира заменить дом? Большой, живой дом, который дышит, шепчет шорохами, скрипит половицами. Зимой таинственно гудит вьюгой в печной трубе… Ванная комната, горячая вода? Вот уж радость великая. Здесь до колонки пять минут и вода чистейшая, без хлорки. Летом — на речку, зимой — в городскую баню, всего пятнадцать минут ходу. В бане зеленые шкафчики для одежды, в парилке — белый обжигающий пар. Папа спину мочалкой потрет, а про уши забывает, так что Егорка приходит домой с грязными ушами, а мама ворчит. Папа в детстве и сам был таким же, с грязными ушами возвращался после помывки. Зато любил командовать старшим по дороге в баню: «На Вольную сворачивай, на Вольную!»…
Недавно ходили с Сашкой в секцию гимнастики. Короткий разбег, толчок, взлет, кувырок в воздухе — плюх! Как же весело быть одним из племени прыгунов! Взлетать, кувыркаться и падать, тут же мчаться обратно, вращаясь в сумасбродно-веселой карусели… Забыта гимнастика, выброшены из головы бассейн и радиокружок. Это все в прошлом. А прошлое не интересует того, кому так много обещает будущее…
В том же конце улицы Егорка заметил Мишку, еще одного одноклассника. Он сидел возле своего дома на скамейке и чистил ивовый прут перочинным ножичком. Мишка, наоборот, был на полголовы меньше Егорки и очевидно слабее. На днях Егорка легко уложил его на обе лопатки, демонстрируя вертушку. Мишка тут же поднялся. Егорка снова уложил худосочного товарища на землю, эффект тот же — поднимается, смотрит с укором в глаза Егорке. Третий, четвертый раз — нет, не одолеть упрямого Мишку никакими борцовскими приемами. В глазах — слезы, а сам ни шагу назад. Вот блаженный, пришлось отступиться Егорке. Антураж достойного отступления был соблюден, — толкануть слегка кулаком в грудь, обозвать слабаком, презрительно сплюнуть, развернуться и вразвалочку, неспешно уйти, демонстрируя полное равнодушие и собственную непогрешимость, тщательно скрывая смущение…
Егорка шел Нахимсонкой, по которой будто полчища Мамая прокатились. От цветущей улочки остались фундаменты домов, поломанные заборы, кривые яблоньки да чудом уцелевшая сараюшка мазуриков.
Возле колонки Егорка заметил незнакомца — паренька примерно своего возраста. Подойдя ближе, Егорка узнал чужака — это был доходяга из параллельного класса.
Интурист
…Чужаки забредают на Нахимсонку редко, а уж интуристы — дичайшая невидаль. Но этот, в майке с надписью «I Love New York», по-хозяйски расположился на травке возле фонарного столба, жует сорванную метелку, думает о чем-то. Наверное, о своем Нью-Йорке. И как его сюда занесло?
Интуристов обыкновенно интересуют волжские просторы, памятник Некрасову, что вышел на берег и прислушивается, чей стон и так далее. Церковки, матрешками расставленные по городу. Белый монастырь на площади товарища Подбельского, привычно сторожащего центральную почту и телеграф, пока иностранцы ходят в разноцветных рубашках навыпуск. Языками цокают, фотоаппаратами щелкают — как бы чего секретного не сфотографировали… Напрасно беспокоится нарком почт и телеграфов — иностранцев не интересует его фантасмагорическое ведомство, и он сам тоже их не интересует.
И напрасно, товарищи интуристы! Подбельский — тоже памятник истории. Большевик, нарком. Один из тех, кто создал страну, по которой вы изволите праздно разгуливать. Истинное дитя пламенной революции, плоть от плоти. Мать — дочь коллежского асессора, студентка и, разумеется, истинная революционерка. Подкоп под харьковскую тюрьму, суд, каторга, лишение родительских прав. После революции — персональная пенсия. Суровая нить жизни политкаторжанки дотягивается до повеселевших 30-х и там теряется, как тропинка в гнилых топях… Отец — сын священника, студент и тоже, конечно же, как всякий порядочный человек, — революционер. Подпольщик. Пощечина министру просвещения, суд, ссылка, жизнь прервана шальной солдатской пулей… Нет, все понятно — смутьян, пощечина почтенному человеку… Но даже если пощечину получил почтеннейший из почтеннейших, — с наказанием за преступление явный перебор… А потом еще эта беззаконная казнь троих политических прямо здесь, в тюремных камерах…. И сколько ещё было таких казней! Тех, кто пламенел от любви к Родине, желал ей добра и был готов жертвовать жизнью ради ее светлого будущего? Даже если пламенеющие жестоко ошибались в своем видении добра и света, увы, не могло это пройти безнаказанно. Россия — не заокеанские штаты. Там, за морем-океаном, допустимо перестрелять аборигенов как зайцев, уцелевших загнать в резервации и не вспоминать о прошлом, а если кто напомнит — пожать в недоумении плечами — мол, к чему ворошить мусор прошлого? Что было, того не вернешь и не исправишь.
Россия другая. Она и сама себе ничего не простит, и уж тем более ей ничего не простится — все зачтется и припомнится. И вот уже читаются в чопорной просвещенной Англии лекции о холодной страшной стране, о Сибири, где людей расстреливают без суда и следствия. А потом и по всему британскому миру — Штаты, Австралия, Канада. Лекторы — в кандалах и арестантской робе — для большего эффекта. Сеются семена тотальной неприязни и вражды. Но главное не в заклятых друзьях англичанах и не в американцах — там своя свадьба, здесь своя…. Главное, сделать выбор: Родина — мать или мачеха. Будущий нарком почт и телеграфов свой выбор сделал. Поэтому так упорно разжигал пламя священной революции. Сам сгорел в ее тифозном огне, но свершил дело всей жизни своей — запалил Родину-мачеху. В том же огне сгорел однажды и белый богомольный город Егорки… И картавящий юноша сделал свой выбор. И пал на страну всеочищающий огонь расплаты — за повешенного старшего брата… За отца, прибежавшего со службы спасать друзей, а получившего пулю в висок… За покончившую с собой в камере… Хватит уже, довольно… Много было горя и страдания, крови и слез. За все заплачено сполна — теми, кто виноват, и теми, кто повинен только в том, что родился в здешних сумеречных краях… Новые времена, обещанные как счастливые, оказались еще горше старых, но кто посмеет сказать, что жизнь на этой земле может и даже должна быть счастливой?
Иностранцы посмеют. Они беззаботно разгуливают по бывшему монастырю, утопающему в летних зеленях. И совсем не интересуются трагической судьбой товарища Подбельского, кому он был товарищ, а кому — смертельный враг. Русская революция, ее брачные и внебрачные дети, вся кровавая русская история первой половины двадцатого века вызывает у благополучных западных людей недоумение. Россия? А! Та самая дикая страна, в которой или голод, или революция, и третьего не дано… Впрочем, есть еще одно — мистическая русская душа. Вот мистика их притягивает — православные кресты, иконы, церкви и прочие анахронизмы в стиле orthodox. Церковь Ильи Пророка, например, — еще одно родимое пятно сумеречного прошлого. Советская власть вокруг церкви выстроилась, как во фрунт, — облисполком, горисполком… Советская площадь, в центре которой — церковь?! Позор! Только в этом белогвардейском городе такое возможно. Нельзя отрицать — многое успели исправить. Успенский собор? К чертям собачьим, торчал на Стрелке как шиш на юру. Церковка Рождества Богоматери? Туда же, в топку истории, как египетскую пирамиду. На кирпичи. Но с Ильей Пророком, этим пресловутым покровителем города, не заладилось. Будто бы какой-то чудак-человек пробрался в церковь тайком и заперся. Ему кричат — вылезай! Взорвем к чертям собачьим! А чудак тот — не вылезу, взрывайте! И откуда такие берутся? Тебе что, больше всех надо? Все молчат, и ты помалкивай. Из музейных, наверное… Так и не взорвали Илью Пророка. Вряд ли музейного пожалели. Наверное, Москву запросили, а у Москвы самой дел невпроворот — Христа Спасителя пора взрывать, мозолит глаза Хозяину, портит вид из кремлевского кабинета. Большое дело эдакую махину поднять на воздух. И сколько еще мелочевки по Москве — часовенки, церковки… Монастырей сколько понастроили недалекие умом предки, богомольцы липовые. Работы — невпроворот, ну и закрутилась Москва, не отреагировала своевременно. У самих-то есть голова на плечах? Все бы вам на Москву кивать… Так что повезло вам, господа капиталисты, — наслаждайтесь символом русской ортодоксальной веры, все — для вас.
Имеются и у американцев достижения, глупо отрицать, — жвачка и кока-кола. Жвачка — это не гудрон какой-нибудь. Мягонькая, сладенькая. И так и эдак жуешь ее, крохотульку, перемалываешь во рту, пока разваливаться не начнет. Так и проглотишь — не выбрасывать же. А волшебный глоточек колы из изящной стеклянной бутылочки! Восхитительного шоколадно-вяжущего вкуса… Мишке старший брат, студент и активист, с Кубы привез. Куба, де лесент Куба… Откуда на острове Свободы взялись американские штучки? Неважно откуда, важно, что — взялись и что — привез. Так что в деле производства жвачки и кока-колы американцы — передовики и безусловные молодцы, невзирая на классовые противоречия…
Соблазн стрельнуть жвачку был велик, но Егорка острым глазком засек на псевдоиностранце обыкновенные советские полукеды, изношенные до дырочек на швах. Фарцовщик! И когда прифарцованный отлип от телефонного столба, Егорка уже юркнул за спасительную калитку мазуриков…
Паренек пил воду из колонки — жадно, долго, как олень из лесного ручья. Егорка не торопил. Когда тот напился, поздоровались — ладонь ледяная, как у мертвеца. Водочным перегаром несет даже после выпитой воды. Нормальные пацаны пробавляются пивком, на крайняк — портвейн, а этот водку глушит. Потемнел, взгляд тусклый. Бродит по району как призрак, появляясь то в одном месте, то в другом. Сегодня вот занесло сюда, на колонку.
Егорка посмотрел пареньку вослед — одет, однако, по последней моде. Джинсы, импортная куртка из болоньи. Откуда? Фарца. Это слово Егорка впервые услышал еще в начальных классах. Произносилось оно всегда вполголоса и с оглядкой. Как правоверный советский пионер, Егорка это уголовно наказуемое занятие не одобрял и всегда удивлялся, что находились люди, сознательно идущие на такой большой риск. Мысль о тюрьме из-за денег не укладывалась в голове, поэтому Егорка решил, что фарцовщики действуют из романтических побуждений — эдакие флибустьеры-романтики новейших времен, обожающие свободу действий, а деньги — это бодрящая добавка. При этом живых флибустьеров-фарцовщиков Егорка не встречал, джинсы на согражданах встречались редко. Чаще — по телевизору, на западных гражданах, протестующих против экспансии американского империализма или безработицы. Или в новостных материалах про Дина Рида. Отсутствие джинсов в личном гардеробе Егорку нисколько не угнетало, он предпочитал брюки-клёш, сшитые мамой, и обыкновенные советские кеды.
Разговор с неизвестным
…Обстановка в доме мазуриков, куда вбежал запыхавшийся Егорка, была привычной, родной. Во главе кухонного стола сидит тетя Света и вкушает свежеиспеченные пирожки. Тетя Света большая, улыбчивая и добрая. Она — всеобщая мама. И Валерки, и Леньки, и Егорки — когда он приходит в гости. В смежной комнате на диване расположился дядя Володя — читает газету «Правда». Распахнутая газета делает его похожим на вождя пролетариата, читающего заметку о прибытии в голодную Москву пятидесяти вагонов сухой морковки. Но на вождя дядя Володя похож, только когда сидит на диване и читает. А как встанет и пройдется по комнате, так сразу станет ясно, что он никакой не дедушка Ленин, а совсем даже наоборот — Чарли Чаплин. Небольшого роста, худощавый, походка вперевалочку, носки ботинок наружу — будто перекатывается с боку на бок. В другой комнате живет тетя Валя. На столе лежит открытая пачка «Примы», в уголке рта — всегдашняя сигарета. Тетя Валя делает глубокую затяжку, выдыхает, внимательно, с легким прищуром рассматривает симпатягу попугая. Игрушка еще в работе, но попугай уже как живой — смотрит на свою создательницу огромными глуповато выпуклыми доверчивыми глазками. Мужа у тети Вали нет, зато есть сын — добрый толстый Ленька с мягкой улыбкой и ясными глазами, старший мазурик. Тетя Валя всегда такая — сидит в своей комнате за швейной машинкой «Зингер», смачно курит и шьет мягкие игрушки…
А псевдоинтурист тем временем неспешно шел по сонной солнечной улочке. Покусывая очередную метелку, вытащенную из высокой июльской травы, он оглядывал эту патриархальную красу — горбатая, выложенная булыжником мостовая, высокая трава, домишки, укрывшиеся за заборами, яблоня китайка. На краю улицы за последним домом — водная колонка. Сонная солнечная тишь, в которой жужжат шмели и порхают бабочки, а над головой — безоблачное небо июля.
«О чем я, собственно, хотел спросить Егорку? — думал неизвестный. — Когда ты познакомился с мазуриками? Почему тетя Валя — изумительная рукодельница, умная и добрая, воспитывает сына одна? Куда подевался муж, Ленькин отец? Что ты думаешь, Егорка, о своем будущем? Что будет со всеми вами, обитателями этого волшебного мирка, уже через пять мимолетных лет? Что станет с тобой, твоими мазуриками, вашими родителями, этими уютными домиками, похожими на дома коротышек в Солнечном городе? Отчего ты так радостно и смело устремлен в будущее? В чем секрет твоего бесстрашия, мальчиш-кибальчиш?»
Дорогой неизвестный дядя! Буржуин эдакий! Шел бы ты лесом до самой Москвы! Вопросы твои никчемны, ответы на них очевидны — мазурики были Егоркиными закадычными друзьями всегда. Мужа у тети Вали не было никогда. Тетя Света, наоборот, была вечно замужем за дядей Володей. И ничего не изменится ни через пять лет, ни через сто пятьдесят пять: Егорка и компания будут жить на этой солнечной улочке вечно. Из года в год, столетие за столетием будут дружить деревянными домами и зелеными огородами, щелястыми заборами и угольными сарайками, возле которых растут вкусные шампиньоны… Ты, конечно же, кинешься объяснять якобы очевидное — мол, мир устроен иначе. Муж сбежал, испарился, оставив мастерицу-рукодельницу в известном положении, о котором тебе, бестолковый мальчик, знать еще рановато. Будущая мама не переживала насчет испарившегося — она хотела сына, а не мужа. А вот Леньке отцовского внимания всегда будет не хватать. И не останется твой дружок навечно мягкотелым плюшевым Винни-Пухом с застенчивой улыбкой и синими добрыми глазами. Вырастет сказочный мишка и превратится в гризли — хмурого громилу с кулачищами, в каждом веса по пудовой гире, зарабатывающего на жизнь полууголовным охранным промыслом. И виноват в неприглядной метаморфозе тот самый скоропостижно исчезнувший муж. Тем, что ни разу не появился на твоей распрекрасной улочке, не поговорил с сыном. И вообще… Мир изменчив до прямого предательства. Сегодня — один, завтра — другой, а ты, мальчик, как наивный древний философ Парменид… Да куда там Парменид!.. Как Иванушка-дурачок, не слезающий с печки, — почему-то убежден в неизменности и постоянстве сущего. Улочку твою…
Довольно! Ступай, откуда пришел, смешной человече, возвращайся в свое будущее. Сами знаем, как устроен Белый Свет. Его сердце — дом с красной крышей и двумя кирпичными трубами. Верный страж дома — отважный Рыжий. Однажды темной августовской ночью маленький пес зашелся в истерике. Хозяйка выскочила на крыльцо, разбуженные дети прилипли к окнам — из темноты к дому шел чужак. Тяжело покачиваясь из стороны в сторону. Медленно, неумолимо. Пьяный. Господи! Папа в отъезде… Кто защитит? Что делать? Ничего не надо делать, ибо уже вышел со своей половины дома дядя Павлик. Папироска в зубах, злая и веселая. Окликнул пьяного чужака — тот как будто не слышит, продолжает надвигаться. Берет дядя Павлик старую оконную раму, лежащую на дровах, делает шаг навстречу незваному гостю и опоясывает его со всего маху. Рама разваливается на части, мужик падает и затихает. Убит! Но через секунду-другую зашевелился, поднялся и, развернувшись, медленно и молча ушел восвояси — в темноту и пьяный морок…
Егорка набрал воды в оба ведра и пошел обратно. Шагая мимо полуповаленных заборов, поломанных яблонь, он чувствовал себя последним жителем города, разоренного новыми, неведомыми захватчиками. Старая тетушка сказала как-то, в задумчивости оглядывая эти фундаменты и торчащие из них кирпичные трубы, что картина напоминает ей впечатления из далекого детства, когда она была совсем маленькой. В школьных учебниках по истории сообщалось о том, что в тот год был успешно подавлен зловредный мятеж. А тетушка запомнила, как благополучный, красивый город за пару недель превратился в пепелище. И что в тот страшный год многие жильцы переехали на кладбище, а уцелевшие устраивались, кто как мог, стараясь просто выжить. Мировой пожар в крови, Господи благослови…
Кровавые времена миновали, новые были намного благополучнее — все соседи Егорки по улочке получили ордера на квартиры. Скоро и Егорке не надо будет ходить на колонку за водой — она сама будет притекать в квартиру, холодная и горячая. Чудеса! А что еще нового и чудесного будет в личном будущем Егорки? В будущем его страны? Его планеты?
Егоркину страну в ближайшем будущем ожидала осуществленная мечта человечества — коммунизм. Чтобы знать это, не нужно было даже ходить в школу, — это была истина, разлитая в воздухе, самоочевидная для всех. За редчайшим исключением. Те, кто входил в мизерную долю маловеров, встретили бы у Егорки крайнее недоумение, а то и сакральный ужас, если бы он знал таковых. О своем личном будущем Егорка прежде, до того, как стало ясно, что и его дом будет снесен, никогда не думал. Почему-то он был уверен, что всегда будет жить в своем доме с огородом вокруг, расцветающими летом яблоньками, вишнями и акациями, как в личном цветущем царстве-государстве.
История человечества всегда притягивала Егорку больше, чем будущее. Великими тайнами кишели её океанские глубины. Там сражались за свою свободу рабы-гладиаторы. Там суровые римские легионеры грохотали латами, шагая по дремучей, заросшей непроходимыми лесами варварской Европе. Где-то там, в прошлом, не так уж бесполезны были и серебряные монетки с двуглавыми орлами — они были в ходу до того момента, пока однажды…
Сказ о Красном Комиссаре
…Однажды в белом городе появился Красный Комиссар. Откуда он взялся, никому не было известно в точности, а слухи ходили разные. Кто говорил — из самой Москвы прибыл, по прямому распоряжению таинственного ЦэКа — что это такое, тоже никто не понимал. Некоторые утверждали, что комиссар сбежал из захудалого Рыбинска, утянув десять тысяч рублей. А третьи и вовсе были уверены, что, мол, — лихой человек, разбойный, а взялся откуда-то из дальних чухонских краев — чуть ли не из Латвии. Так или иначе, одно было совершенно очевидно: Красный Комиссар — человек деятельный. В мирном белом городе он быстро стал большим начальником, объявив мобилизацию. С кем воевать, непонятно — то ли опять с германцами… так они уже вроде бы свою войну проиграли. Или с чехами, невесть как оказавшимися в Сибири… Может — с англичанами на севере, под Архангельском… Или с самим чертом лысым, засевшим, по слухам, неподалеку, в Москве… Нехорошие времена, смутные. Ничего не понять. И опять поползли по городу слухи — о пленении государя, о невесть откуда взявшейся новой власти и ее знаменах кроваво-красного цвета. И вот однажды ночью на Леонтьевском кладбище собрались сто четыре человека и неслышно, соблюдая полную тишину, выдвинулись в город, к оружейным складам. Восставшие разоружили часового, а потом принялись разоружать красные отряды один за другим. Отряды разоружались мирно, без боя, добровольно. Всем жителям города была настолько очевидна нелепость новой власти, что даже ее еще совсем недавно жаркие сторонники, трепавшиеся в чайных о грядущей эре справедливости и добра, о неизбежности свержения кровавого государя, не находили в себе силы сопротивляться очевидной необходимости вернуть жизнь в прежнее, нормальное русло. Кто-то из разоруженных сразу перешел на сторону восставших, кого-то отпустили по домам, некоторых заперли на верхнем этаже Пастуховского дома. Горстку непримиримых посадили в баржу и вывели на середину реки — как чумных. Самого комиссара арестовали и тут же, во дворе, расстреляли. Говорят, ругался комиссар — страшно, как сапожник. Угрожал поставить всех к стенке. Его яростные и, казалось бы, беспомощные угрозы звучали почему-то очень убедительно. В чем был секрет — то ли в великом ораторском искусстве красного комиссара, то ли в большом опыте ставить к стенке, то ли в последней степени отчаянья перепуганного насмерть человека — неизвестно. Но всем — и офицерам, арестовывавшим комиссара, и случайным свидетелям этого — было не по себе.
Эх, не ругался бы так безобразно, дорогой товарищ, глядишь, и остался бы живой. Все было бы по-другому — отсиделся бы со товарищи на речной барже. Не санаторий на Волге, конечно, но все-таки. Вернулся бы к своей кипучей деятельности, снова ринувшись в самую гущу крикливой, горланящей революции яростным буревестником, черной молнии подобным…
Увы, все произошло без его горячего участия. Без комиссара прилетали аэропланы, сбрасывая на дома бомбы. И одинокий, отчаянный, от страха побелевший как сама смерть пулеметчик в студенческой фуражке простреливал с колокольни Большую Рождественскую. Без комиссара артиллерийские расчеты, пристрелявшись к церкви, накрывали восставших орудийными залпами, а приползший из Москвы бронированный питон палил изо всех пушек и пулеметов, так что город заполыхал вскоре в едином великом пожаре… Да — мог… мог стоять красный комиссар на речной барже, как новый Нерон, и наслаждаться грандиозным зрелищем. Как клубы багрово-черного дыма гуляют из края в край… Как артиллерийские снаряды, взрываясь с апокалипсическим грохотом, до самого неба взметают все новые языки огня, слизывая на землю обугленных на лету птиц…
Маленькая девочка затаилась на дне неглубокой ямы, вырытой возле дома. Авось уцелеет. Во всяком случае, ей никто не желает зла. Мертвый студент-пулеметчик, скошенный осколком снаряда, скинутый с колокольни взрывной волной… Фуражка отброшена в сторону. Что же ты наделал? Кто тебя просил соваться в это пекло? Защитник отечества. Лежи теперь, дурачок, открыв красивое вдохновенное лицо неведомому наступившему будущему… А ты, злокозненный белый город, — полыхай в справедливом пожаре… Сгорай на великом еретическом костре царская сторона, православно-лубочная страна рабов и жандармов! Одно рождало во взлетевшей к небесам комиссарской душе яростный протест — белый город должен был стать очередной ступенькой наверх, к яростно-светлому будущему, а обернулся темной могильной ямой…
Но — и это, пожалуй, самое удивительное в послесловии к истории краткого пребывания в белогвардейском городе героического красного комиссара: светлое будущее действительно-таки настало. Причем на улице его имени. Сам герой, если бы ему вдруг посчастливилось воскреснуть, сильно удивился бы, узрев жизнь не яростно-революционную, а самую обыкновенную, мещанскую. Почти в точности ту самую, от которой он бежал как от огня. Жизнь, для которой самое ценное — узкий семейный круг, горьковатый кофе с молоком по утрам, вечерами — черный чай с овсяным печеньем и домино за общим семейным столом. И, вознегодовав, потянулся бы к маузеру борец за чистые идеалы человечества… Но, увы, комиссарский маузер давно проржавел, а ему самому навеки были суждены неслыханные кротость и смирение — то, что при жизни он презирал и ненавидел всем своим сердцем, всем своим сгоревшим в огне революции, глубоко несчастным сердцем-угольком…
Глава 6
Егорка сидел на полу перед печкой и глядел на огоньки. Когда они успокоятся, перестанут бегать, можно будет закрыть дверцу, а потом задвинуть заслонку. Тогда у дома будет теплое сердце до утра. Закроешь рано — угоришь, поздно — упустишь тепло. Огоньки все еще резвились, возникая тут и там, перебегая с одного уголька на другой, круг за кругом. Комнату наполняла уютная темнота. Блики света играли на лице Егорки. Он снова о чем-то мечтал.
Белый свет включает великое множество кругов — от самого малого — ближнего, понятного, родного, до самого далекого и великого — неопределимого, безмерного. Ближний круг начинают воинские казармы — они видны из окон дома. Именно из-за казарм каждое утро и поднимается солнышко. Дальше студенческая общага… вал… хиреющая победная рощица… речка с тарабарским названием Которосль… улей школы… громыхающая неуклюжими трамваями Большая Октябрьская улица. Во втором круге издалека долго течет река Волга… стареют, обращаясь в прах, горы Урала… молодо высятся Памир, Тянь-Шань и Тибет. Дальше и шире — океанские просторы, по ним рассыпаны камушками острова, глыбищами разлеглись материки. Еще дальше и выше — космос, его ледяное бездушное пространство, гигантские тела планет, сияющие тела солнц, алчущие пропасти черных дыр…
Круги Света
…В родном круге веселые дембеля выбрасывают из раскрытых окон казарм новенькие, терпко пахнущие пары курсантских погон и малиновые нашивки… Рифленые золотые звездочки для погон… Пуговицы с золотыми звездами для шинелей… Сплющенные пульки вперемешку с автоматными гильзами — это со стрельбища… Везунчику может свалиться с неба пахнущий кожей широкий солдатский ремень с бляхой. Осколком кирпича бляху можно начистить до совершеннейшего блеска. Или щегольская солдатская пилотка… Или даже фуражка с ребристой кокардой… Таких сокровищ не откопаешь на самой богатой помойке. Впрочем, на помойках тоже случаются чудеса — какой-то незадачливый студент выбросил однажды ящик с лампочками, обеспечив хороший запас противопехотных гранат для ведения партизанской войны с немецко-фашистскими захватчиками, иногда появляющимися на улочке. А одна студентка — вот кисейная барышня — отправила на помойку пачки с просроченными таблетками, — а могла бы использовать их для алхимических опытов по изготовлению новых веществ, желательно — взрывчатых…
Вал примыкает к дому Егорки с южной стороны. Это небольшое поле. Летом поле расцветает, солнечные ромашки переплетаются с небесно-синими васильками. Днем на нем весело запускать воздушного змея, который может забраться в небо так высоко, что становится едва видимой точкой, а захочет — останется в небе навсегда, вырвавшись из беспечных мальчишеских рук. Вечером на валу разводится костер, ставится на огонь старая консервная банка с решеточками свинца из автомобильных радиаторов. Свинец тает, на глазах изумленных мальчишек превращаясь в блестящую жидкость. Свинцовая жидкость аккуратно разливается в крышки от пивных бутылок, и получается бита. Когда костер прогорает, самое время сунуть в угли несколько картофелин, а потом сидеть и сонно смотреть на угасающий огонь, слушать пение ночных цикад. И, только отведав ароматной свежеиспеченной картошечки с сольцой, прихваченной из дома в спичечном коробке, всем существом ощутить сладкое послевкусие очередного вечного дня. После картошечки с умиротворенной душой можно и домой потопать, оставляя за спиной в благоухающей июньской ночи цветущий вал, за валом — победную рощицу, а за ней — тарабарскую речку.
До противоположного берега Которосли метров сто или около того. Там, на другом берегу, — Красный Перекоп. Сплавать туда и обратно — легкотня. Когда-то, давным-давно, на другом берегу жили которостные. И вспольинским туда лучше было и не соваться. Да и на своем берегу небезопасно, поэтому купаться ходили толпой. Придут вспольинские на речку, сбросят нехитрую летнюю одежку — портки и майки, купаются — брызжутся, орут, плавают посаженками. А коварные которостные уже перебрались по понтонной переправе, что неподалеку, крадутся тихой сапой — кустами, высокой травой — к одежонке беспечных врагов. Подкрадутся и вяжут майки узлами — крепко-накрепко, приступив ногой, а то и вдвоем, нарастяг. Руками ни за что не развязать — только зубами. А это удовольствие сомнительное. Судя по желтоватому цвету и характерному запаху тухлых яиц, на затянутые насмерть узлы обильно помочились. И если это не повод для объявления войны которостным, тогда что — повод?! Однако поначалу военные действия складываются не в пользу вспольинских. Превосходящие силы противника со свистом и победными воплями гонят полуголых врагов, едва успевших прихватить одежонку. Но возле огородов ждет подкрепление во главе с Пашкой Деревней, у которого уже наготове заряженная зажига. Пашка пропускает своих, после чего палит картечью. Ошарашенные громом и молнией которостные тормозят, распадаются и кидаются наутек. И вот уже вспольинские с великим воодушевлением, свистом и воплями гонят врагов восвояси, догоняя аж до понтонов. Толпятся которостные, толкаются бестолково на входе, а вспольинские с высокого берега сыплют градом камней. Последние вражеские ряды начинают огрызаться ответным отчаянным огнем. Снарядов под ногами много, камни летят от одной стороны на другую. Куда ты, мужик, сунулся со своей лошаденкой и телегой? Простофиля! Ну, коли уж угодил меж двух огней, так полезай под телегу, а то ведь и голову проломят ненароком…
Здание школы построено из красного кирпича, оно укрылось за невысоким забором. Мимо школы катится, постукивая на стыках рельс и тяжеловесно покачиваясь с боку на бок, чешская трешка. Раннее летнее утро. Светит солнышко. В трамвай садятся мама и маленький Егорка, проезжают одну остановку и выходят. Там мама отпускает сынишку на свободу — до садика малыш сам домчится, а маме на работу надо вовремя прийти. Мама смотрит вослед сынишке. Полетели по дорожке короткие штанишки, запрыгала зайчиком белая панамка — Егорка бежит без оглядки. А трамвай номер три покорно катится дальше, как слепой работящий ослик по очерченному для него кругу…
Егорка думал о Зарубежье, о большом внешнем Мире. Этот мир чудовищно перенаселен. Как огромный лесной муравейник. Жить там страшновато. Внешний мир открыт всем четырем стихиям — землетрясения, наводнения, пожары, торнадо и войны, войны, непрерывные войны. Отряды красных кхмеров, сжигающие крестьянские селения очистительным огнем. Тысячи и тысячи погибших каждый день. Но разве только Зарубежье так перенаселено? Неподалеку, меньше чем в трехстах километрах, миллионы по улицам бегают — так сказала мама, впервые побывав в Москве. И новые тысячи тысяч стремятся попасть в нее, матушку, прорываются сквозь вокзалы и аэропорты. Нет — с Москвой понятно, почему в нее люди прут, — Красная площадь, Большой театр, докторская колбаса. Но ведь находятся странные особи, что рвутся дальше — в открытое всем космическим ветрам Зарубежье…
Международная панорама
…Зарубежье — самая загадочная сфера Белого Света. Простому человеку попасть в неё невозможно. Разве что угнать самолет или переплыть Черное море на надувной лодке. Или прыгнуть за борт с океанского лайнера, рискуя попасть под винт. Интересно — кто и когда зарубил таинственный рубеж, за которым мы так надежно укрылись ото всего мира? И что это такое? Стена ли крепостная, идущая по степям и горам? Вроде Великой китайской. Или — ров протяженностью от горизонта до горизонта, до краев наполненный водой, с разводными мостами? Или — волшебная преграда-невидимка?
Последнее вероятнее всего, ведь невидимые стены — самые надежные и прочные. Так или иначе, очень хорошо, что Рубеж существует, за ним спокойнее. С нашей стороны Рубежа жизнь течет мирно, широко и свободно — как Волга. А что творится за Рубежом? Нет, вы только гляньте телевизионные новости, послушайте радио! Жизнь в жерле пробудившегося вулкана — бурлит, взрывается, вытекает раскаленной лавой. То американская агрессия в Камбодже, то мятеж военных офицеров и — бац! — свобода. Безо всяких там народных телодвижений. В Северной Африке один мятежный капитан с неподходящим для военного человека восточно-певучим именем Муаммар свергает монархию. После чего благополучно воцаряется сам, благородно остановившись на скромном повышении до чина полковника. А ведь мог бы и генералиссимуса себе присвоить… Что мешало? В иных северных краях безродные солдаты становятся генералиссимусами, и ничего, сходит с рук… А Муаммару ничего не сойдет — слишком добр полковник к своему народу, распускает. Генералиссимус дальновиднее, знает, что народ следует давить, как постельного клопа, безо всякой жалости, и тогда имя твое будут с опаской произносить даже годы спустя, а многие и вовсе почитать за божество…
Бурлит мир. В североафриканских широтах, неподалеку от скромного полковника, бузотерят Израиль и Египет. Не могут по-соседски поделить Синайский полуостров, как разъясняет телевизор. Из-за какого-то мертвого полуострова — тысячи раздавленных жизней… Взлетающие на воздух заводы… Жилые дома, разваливающиеся как карточные… Чумазые детишки, их огромные глазенки, исполненные боли и непонимания, — что происходит с Белым Светом?! Он стал черным! Свет стал Тьмой. Истребители, сгорающие в небе как спички, а ведь в каждом из них — живой человечек… Махонький такой, вцепился в штурвал железного зверя… Нет, тут дело не только в полуострове, и даже не столько в нем. Мао Цзэдун — в Китае, Сальвадор Альенде — в Чили. Карта мира вовсе не ковер-самолет, но — минное поле. И неизвестно, где рванет в следующий раз. Не живется Зарубежью мирно. Чего хотите, народы?! Отвечайте!
— Свободы хотим! — дружно откликаются народы, помахивая миллионами красных флажков с портретами Ленина, Мао и Че. — Устали жить под гнетом мирового капитала… Ждем, когда взойдет над нами Солнце социализма…
Егорка легко выдаст политически грамотный анализ международного положения — ничуть не хуже телевизионного товарища Зорина, то и дело поправляющего в прямом эфире черные роговые очки. И даже, возможно, доходчивее.
Во всех бедах, которые творятся в мире, виноваты американские богатеи и их европейские приспешники, тоже буржуи. Сами не работают, но имеют много денег, а хотят еще больше, поэтому и затевают войны и перевороты. А бедные гнут спину от зари до зари, получая за свой труд жалкие крохи, которых едва хватает на пропитание. Злые богатые нещадно угнетают добрых бедных, силой или хитростью отнимая у них честно заработанные гроши и складывая их в большие банки. На деньги из банок богатые любят кутить в ресторанах, где пьют вино, целуют развратных женщин, которые громко хохочут, а обобранные бедные стоят возле прозрачных витрин и только глядят голодными глазами, пока их не прогонит злой полицейский. Богатые подъезжают к ресторану на блестящем автомобиле с открытым верхом, выходят и почти сразу ныряют внутрь злачного заведения, скрываясь за стеклянными дверьми. Иногда только презрительно бросят попрошайке мелкую монетку, да и то — если бедняк, сняв с головы поношенную шляпу, вовремя придержит дверь блестящего автомобиля богатея. Все это хорошо известно из информационной программы «Время», «Международной панорамы» и еще из художественных фильмов про капиталистический мир. В репортажах из-за рубежа, правда, встречаются странности — если заткнуть уши и не слушать диктора, безработные на демонстрациях протеста против безработицы похожи на наших граждан, вышедших в благодушном настроении и праздничном подпитии на первомайскую демонстрацию. Только тамошние безработные одеты лучше. А самое загадочное за рубежом — это витрины магазинов, в которых десятки сортов колбас свисают аппетитными связками, сыры нежатся огромными кругами, со слезой на срезе, восхитительные ананасы нахально торчат лохматыми головами, и — никаких очередей… Чтобы не ломать попусту голову над этой загадкой, лучше не затыкать уши, а внимательно слушать то, что с выражением лица и бархатным голосом читает добрый диктор Кириллов или тот же обозреватель в толстых роговых очках. Тогда все остается на своих местах — количество безработных растет, глобальный кризис нарастает, мир капитала догнивает, социалистический лагерь цветет.
Расцвет социалистического лагеря обеспечивает передовая страна Егорки, где давно уже свершилась революция. Великая Октябрьская Социалистическая — ВОСР. Годовщина ежегодно празднуется в ноябре, так что логично было бы переименовать ее в Великую Ноябрьскую, как иногда крамольно думал Егорка. И тогда вместо знамени Великого Октября страна шла бы под знаменем Великого Ноября. Но это ведь не так важно по сути — октябрьская она или ноябрьская. Важно, что бедные повсеместно свергли богатых, победили их на всех фронтах — под Петроградом и Мурманском, в Сибири и в Крыму. Разбили злодейские белопогонные орды в пух и прах. О! это было героическое время! Грозный выстрел из корабельного орудия, как гром посреди ясного осеннего неба, — это выкатывается в своей грохочущей колеснице «Аврора» новой эры человечества. По ее сигналу могучие революционные матросы с древнегреческими торсами, перепоясанными пулеметными лентами, суровые солдаты в серых фронтовых шинелях и рабочие в промасленных куртках штурмуют ржавые ворота царизма. Под мощным напором царские врата нехотя, со скрипом распахиваются, и революционные массы грозной стихией вливаются на площадь Зимнего дворца. И вот уже громыхают по дворцовым залам, подозрительно чистым и светлым, честные пролетарские сапоги. Весело палят по нелепому фарфору рабочие винтовки! И жалкие осколки фарфоровой династии Романовых летят в разные стороны! От рабочих и матросов отстреливаются, прячась за белыми колоннами, последние, жалкие в своей исторической обреченности, защитники российской империи, и те — безусые юнцы юнкера, увечные воины да глупые бабы! Бочкаревские дуры… Бах! Ба-бах по бабам! Трах-ти-би-дох-тах-тах! Веселая трескотня винтовочных выстрелов слышна по всему революционному Питеру как праздничный фейерверк. Победная пальба возвещает начало новых времен — это рабочие и крестьяне берут власть в свои руки, прогоняя ненавистных толстых жандармов и прочих приспешников прогнившего царизма. А в Смольном тем временем тревожным маятником расхаживает по кабинету вождь восставшего трудового народа Владимир Ленин. Он всей душой рвется туда, в родные массы, к рабочим, крестьянским и солдатским депутатам, чтобы сражаться с ними за всеобщее счастье бок о бок и тоже с винтовкой в руках. Но Ильич понимает, что нужен революции здесь, в Смольном. Его голова работает, как поршень в набирающем ход революционном паровозе. Чух-чух, чух-чух, чух-чух! В сцеплении с поршнем Ильича приходит в движение Смольный, за Смольным втягивается в революционный круговорот Петроград. И вот уже вся страна вошла в сцепление с могучим мозгом, и героическое время помчалось вперед, как замученная оводами, сорвавшаяся с перевязи очумевшая деревенская кобыла. Время! Вперед! Та-а-а-а! Та-та-та Та-та-да-а-а-а! Та-та-да-а! И вот уже — зала Таврического дворца, а в ней шумит, гудит, как растревоженный улей, Учредительное собрание — такое бестолковое, неорганизованное, нелепое. Идеологически вредное. Исторический атавизм. Презренная, никчемная «учредилка». И монументальный матрос, уставший от бесполезных споров прозаседавшихся, на правах законного представителя трудового народа заявляет во всеуслышание: «Караул устал!» И тут же народ по всей стране угрожающе-утробно, могуче загудел: «Долой Учредительное собрание! Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!» Но враги революции и прочие провокаторы, злобные, как цепные псы, и ядовитые, как пустынные гадюки, не желают отдавать власть Советам, настаивают на новом созыве пресловутого Учредительного собрания и в итоге развязывают Гражданскую войну. Ах, так? Хотите войны? Будет вам, суки, война! Тачанка-тачанка, моя ростовчанка, та-та-та-та-та! Та-да-да! И вот уже героические красные комиссары в пыльных шлемах поскакали по волнующимся степям и раздольным полям, шашки — наголо! Впереди — красный командарм товарищ Буденный, за ним — лихой командир Чапаев, который потом утонул, подстреленный с берега злобными беляками, жалко, конечно, но зато стал героем, его артист Бабочкин играет даже лучше, чем он сам себя сыграл бы, наверное…
Такой высоты еще никто никогда не достигал. Здесь, на высоте 7300 метров, нет войны. Она осталась там, под слоем облаков. На этом самолете можно подняться высоко и уйти от нее хотя бы на время. Совсем уйти не получится, но на время — возможно. И плыть над Землей и над Войной — вот как сейчас — красиво и тихо…
…И множество других морей, материков и даже океанов, самый огромный и прекрасный из которых — Тихий. Белый ялтинский пароход для Тихого океана меньше маленькой букашки, плавающей в железной бочке для дождевой воды, что стоит на углу дома… Что-то вроде дафнии, самой маленькой и несчастной… Что касается Черного моря, то для нашей планеты оно — как небольшая лужица во дворе после грибного дождя, а для Космоса и вовсе — меньше самой малой капельки. И этот Космос предстоит пройти — до самой последней границы, что ни в коем случае не отменяет возвращения домой, ибо именно дом — сердце Мира, его замок, самая надежная скрепа. Сломай дом — и Космос рассыплется, как карточный, — даже от легкого дуновения солнечного ветра…
— Дом! — ударили часы в первый раз.
Синие печные огоньки наконец-то успокоились, погасли. Егорка плотно закрыл дверцу, задвинул заслонку на дымоходе, оделся и, прихватив по пути сигаретку из спрятанной на чердаке пачки, вышел из дома — еще можно успеть покурить до прихода отца.
На крыльце весело крутил колечком хвоста Рыжий. Егорка ласково потрепал пса по голове, почесал за рыжим ушком. Прикурил от бодро вспыхнувшей спички, глубоко затянулся. Небо ноября начинало темнеть, еще больше приближаясь к земле — холодной, покрытой черно-коричневой листвой. Нищенки акации и опять ледяной дождичек. Ненастье последних дней ноября. Даже новые высотки смотрятся бесприютно. А тем более дом Егорки, будто опускающийся на дно пропасти. И близок день, когда дом окончательно провалится в тартарары. Ибо нет в новейших временах места музейным экспонатам. Егорка останется один на один с грозным Миром, его свирепыми, гориллоподобными вождями. Вроде того, что нарисован шариковой ручкой на кожаном боку школьного портфеля. В левой волосатой ручище вождь держит огромную берцовую кость убитого животного, в озверелых зубах вождя — кус окровавленного мяса…
Затерянный мир
…Папа обожает разломить круг ливерной колбасы. Разломит, отхватит кусман и уплетает за обе щеки. Зубы у папы крепкие, как у волка. Кровяной колбасы тоже может хватануть, за отсутствием ливерной, но потом мучается животом, бурчит с досадой:
— Такой колбасой собак кормят! А у нас людям продают…
Кровяная даже выглядит страшновато. Уж лучше сразу отдать Рыжему — тот съест охотно и без последствий. И глаза его с извечной грустинкой становятся веселее, и хвостик работает как рыжий пропеллер.
Сам Егорка предпочитает докторскую — чистую, без жиринки на срезе. В магазинах ее не продают. Мама изредка выбирается в Москву и привозит оттуда большую корзину всякой всячины и, конечно, — докторской. Только если кто подумает, что Егорка спит и видит в голодных снах лечебную московскую колбасу, это не так — Егорка сыт, одет, обут. И пока мама не выберется в Москву и не появится на пороге дома с волшебной корзиной, Егорка о московской колбасе и не вспомнит. Ведь в магазинах города, где живет Егорка, всегда есть хлеб, макароны и пшенка. Не переводится килька в томате и плавленые сырки. Рабочие выставляют в зал гремучую железную тару с молоком в стеклянных бутылках, а порой и в остроносых пирамидальных красно-белых пакетах. Из некоторых пакетов капает на пол, но недолго — народ быстро разбирает молочные пирамидки, даже капающие. Сметана на развес — с густым кисловатым запахом, шлепающаяся с алюминиевых черпаков обратно в огромные кастрюли. Иногда в продажу поступает даже сливочное масло. В отдел тут же выстраивается очередь, и огромные бруски за стеклом тают, как последний мартовский снег на солнцепеке, наглядно подтверждая, что сливочное масло — дефицит.
А дефицит, как известно, на прилавок не выкладывают — его выбрасывают. И взрослые его не просто берут, как прочие обыкновенные продукты, а — расхватывают. Продавщицы, в свой черед, дефицит не продают, а — дают. Потому что деньги в сравнении с дефицитом — ничто, почти бумага. Так что продавщицы дефицит считай что дарят, от сердца отрывают. И дают не столько, сколько захочешь или сможешь взять, а строго ограниченное количество в одни руки. Поэтому, когда в каком-нибудь магазине выбрасывают дефицит, каждый старается подключить как можно больше родственников, чтобы заполучить дефицита побольше. Например, — индийский чай с нарисованным на боку упаковки симпатичным игрушечным слоником. И зачем, казалось бы, взрослым сдался этот индийский, первого сорта? Ведь в продаже всегда есть грузинский, второго, в нарядной зеленой упаковке. Но взрослые утверждают, что грузинский и не чай вовсе, а так, пыль грузинских полей. Поэтому, если в каком-нибудь магазине выбрасывают на прилавок дефицитного слоника, слухи моментально разносят благую весть по округе, к прилавку бакалейного отдела выстраивается огромная очередь, и слоников расхватывают. В повседневной жизни большинство взрослых — добрые и миролюбивые люди, приятные в общении. Но в очереди за дефицитом принято толкаться и ругаться, всячески трепать другим нервы. Обзываться. В очереди можно услышать новые слова и их интересные комбинации, звучащие для детского разума как темная тарабарщина. В очереди за дефицитом даже мама может сердито цыкнуть на Егорку, если, размечтавшись, он зазевается и потеряет место. При этом все знают, что помимо прилавка в каждом магазине существует еще одно, таинственное место — под прилавком. Это такое особенное место, в котором дефицитные товары появляются гораздо чаще, чем на прилавке, причем — без очереди, давки и нервотрепки. Но где находится это волшебное место, знают только работники магазина и их счастливые ближайшие родственники.
По телевизору иногда показывают город-сказку, город-мечту, город будущего — столицу нашей великой Родины. Ее улицы просторны и чисты. На перекрестках дежурят улыбчивые милиционеры в белой форме, всегда готовые подсказать гостю столицы, как пройти по нужному адресу. В колбасных отделах магазинов выложены десятки сортов — не поддельных, ливерно-кровяных, а настоящих — вареных и сырокопченых. Приветливые продавщицы в белоснежно-чистых халатах доброжелательно отпускают товар исполненным чувства собственного достоинства жителям города — москвичам и москвичкам. Горожане брать колбасу цельным куском, а тем более — батоном отказываются, просят нарезать тонкими кусочками. А если какая неловкая продавщица нарежет слишком толсто, покупательница запросто может развернуться и гордо уйти, не взяв нарезку. Или даже, грозно поджав губы, потребовать жалобную книгу, которую ей тут же с извинениями принесет директор магазина лично. По широким проспектам города ходят аккуратно одетые мальчики и девочки с шелковыми красными галстуками на шее — чистыми, с остренькими, аккуратно обшитыми красной ниткой краями. Не то что у пионерского галстука Егорки — края растрепаны, а поля исчерканы шариковой ручкой — стыдоба. А когда веселые и жизнерадостные пионеры идеального города перестают маршировать, трубить в горны и сыпать пионерские речёвки, они покупают в ларьках эскимо. В Москве все, как в светлой сказке, но это сказка — наяву, ведь из нее только что приехала мама и привезла доказательства существования земли обетованной — волшебную корзину.…
А тем временем по телику знатный комбайнер вытирает рабочие руки суконной тряпкой, улыбается белоснежной улыбкой на промасленном лице. Как негр из сказки про трех толстяков-буржуинов. Негр-комбайнер снисходительно, но доходчиво, простыми словами рассказывает очередному залетному корреспонденту центральной газеты, а заодно и всем телезрителям новостной программы об успехах тружеников его села, о количестве комбайнов и сенокосилок, поступивших в аккурат накануне уборочной. Папа уставился в телик и солидно помалкивает, не обращая внимания на кухонную возню. Иногда хмыкнет с великим сомнением в голосе: «н-да… дела…» — и дальше молчит, смотрит. Никогда не понять, о чем папа думает. Егорка же честно крутится на кухне возле мамы, ибо там сегодня, как в цирке, мама — воплощение Кио, ибо каждое ее движение — фокус-покус.
Взмах руки и… докторская! Ах, прелестница… Дальше пошли один за другим утюги пошехонского сыра… Аккуратные кирпичики крестьянского масла в плотной полупрозрачной бумаге… Сине-желтая, сладко пахнущая коробка московской соломки.. Кулёк шоколадных конфет в блестящей обертке с маскарадными масками… Банка растворимого кофе с изображениями кофейных зерен по бокам… Желтые пачки чая с тем самым слоником — это в деревню, бабушке, она обожает хороший чай. И наконец самый главный сюрприз — диафильмы.
И вот уже выключен телевизор, погашен свет, и на белом кафеле печки прорастают тротуары хмурого Лондона. Егорка уплетает очередной бутерброд с колбасой, а где-то далеко-далеко и в то же время здесь и сейчас бегут по тротуарам нелюдимые лондонцы, прячущиеся под зонтами. Они спешат на заседание в местный Зоологический институт. А там уже собрались почти сплошь бездарные ученые, кабинетные крысы — они отказываются верить профессору Челленджеру! К черту ученых! И туда же провонявший черным печным дымом Лондон. Отважная экспедиция отправляется в неизведанное, уже плывет по Амазонке длинная лодка. Индеец с длинным шестом, правящий лодкой, испуганно озирается по сторонам. Эти белые направляются в места опасные, заколдованные. Темные воды и прибрежные заросли сулят недоброе. И точно — уже через секунду из зарослей смертоносной петлёй взлетает гигантская анаконда. Искаженное отчаяньем и ужасом лицо индейца мелькает в воздухе, и вот уже темные воды сомкнулись над его несчастной головой. Место рулевого покорно занимает другой индеец, и челн продолжает упорно продвигаться протоками и наконец достигает неведомых берегов. Дальше — только пешком. Профессор Челленджер, репортер Меллоун, лорд Рокстон, ученый Саммерли и Егорка сходят на берег и бредут под сенью гигантских деревьев, с любопытством осматриваясь. Ветви деревьев, опутанные лианами, смыкаются высоко вверху, образуя сплошной полог. Таинственные обитатели верхних этажей тропического леса пристально смотрят вниз, на отважных путешественников…
Ноябрьский холодок уже проник за ворот зябкой змейкой, и Егорка вернулся в дом. Скинув в прихожей куртку, упал на руки и начал энергично отжиматься от пола — раз, два, три… Он давно уже приучил себя к регулярным физическим упражнениям. В скоротечных школьных драках на переменах Егорке случалось быть и победителем, и проигравшим. Упоение от победы проходило быстро, а поражение оставляло в душе долгое и неприятное послевкусие. Став старше, Егорка старался избегать конфликтов на пустом месте, но каждый день отжимался от пола, качал пресс, при случае — подтягивался на турнике, чтобы избежать поражений в безвыходных ситуациях, когда драка неизбежна.
За шеломами
…Во дворе мазуриков растет сирень. Егорка вбегает во двор, на бегу по-обезьяньи цепляется за ее раздвоенный ствол, подтягивается несколько раз и — нырк в дом.
Вот они, братцы-кролики, за столом. Валерка застенчиво уплетает селедку и запивает молоком — утверждает, что вкусно. Ленька вдумчиво кушает пирожок, испеченный тетей Светой. Мечтательно переваривает. Ленька во всем такой. Выслушает внимательно, ответить не поторопится. Хватит дома сидеть, обжоры! Айда гулять! Поедать всякую всячину, растущую тут и там. Возле забора растет терно, вкусим его плоды, ощущая на языке вяжущий вкус…
Стоп! Это что еще за видение?! Неизвестная лукавая физиономия высунулась из-за забора, мелькнула рука, встрепенулось древо тонкими ветвями и опять замерло. Одной терновинкой стало меньше. И снова — неизвестная хитрая рожица, мелькнувшая рука, вздрогнувшее деревце. Ворюга! Оборзел!
Друзья кинулись к забору, перемахнули через него, но воришка уже дал деру. В погоню! Ожил былой дух вспольинских! И неуловимых мстителей. «Погоня! Погоня! Погоня! Погоня! В горячей крови!» Ноги неслись вперед сами, мальчишеские сердца сладко трепетали и ненавидели воришку — почти как Лютого, яростно хлещущего героического Даньку длинным кнутом…
Гоним залетного как зайца в поле, ликует душа! Догоним голубчика, а уж потом… Что потом, никому не ясно, пока главное — догнать. Но вот фокус — чем дальше отдалялась погоня от родных огородов, чем меньше становилось расстояние до оборзевшего ворюги, тем меньше уверенности ощущали Егорка со товарищи. Их горячая убежденность в правоте по мере удаления от родных огородов таяла, исчезала, а вместе с правотой уходила и сила…
Когда беглец обессилел и опустился на траву, народные мстители тоже перешли на шаг. Друзья подошли вплотную, мальчик продолжал покорно сидеть на земле. Эта покорность окончательно добила боевой пыл Егорки. Не зная, как поступить дальше, Егорка велел чужаку встать — тот послушно поднялся. Оказалось, они примерно одного роста и возраста. Мягкие черты лица, затравленный взгляд. Тяжелое дыхание. Драться расхотелось окончательно. Развернуться и просто уйти — невозможное дело.
— Учти, в следующий раз наваляю! — вяло пообещал Егорка. — Мало не покажется!
Ощутив Егоркину неуверенность, чужак воспрял духом и в свой черед пообещал навалять Егорке. В следующий раз. После чего мальчики мирно разошлись.
Возвращалась домой молча. На душе у каждого лежал камушек. Больше всех был опечален Егорка, показавший себя столь нерешительным предводителем. По пути друзья заглянули в небольшую рощицу, тут и там под деревцами торчали матрешки. Мальчишки набрали грибов и припустили к дому. Тетя Света пожарила собранный урожай с картошечкой и луком, и вскоре несостоявшиеся кровавые мстители вовсю уплетали горячее восхитительное кушанье. Наевшись, друзья снова вышли из дома в тишину и тепло летнего вечера.
— Егорка! Домой! — долетел из темноты теплый голос — мама.
А на следующий день по пути на речку Егорка встретил вчерашнего ворюгу в компании незнакомых мальчишек. Егорка не отступил перед превосходящими силами противника и благополучно получил в оба глаза. После чего пошел-таки на речку, искупался. На обратном пути история повторилась — дорогу перегородила еще одна шайка-лейка, уже другая. Чаша Егоркиного терпения переполнилась.
— Так нечестно! Слабо один на один?
Шайке-лейке было не слабо. Первым вышел мальчик, по виду — ровесник Егорки, но покрупнее. Ловкой подсечкой он уложил Егорку на землю и прижал, не рыпнуться. Потом милостиво отпустил, дал встать. Второй был пониже и как будто помладше. Егорка решительно шагнул вперед, но и здесь последовал быстрый борцовский прием и отдых на траве с голубыми небесами над головой, выцветшими от яркого солнца июля. Третий самбист был на голову ниже Егорки, нечего и пробовать — унижения хватало и без того. Молча развернувшись, Егорка отправился восвояси. Уйти никто не мешал.
Горечь переполняла Егоркину душу. Поражение за поражением. Откуда? За что? Видать, он обречен терпеть одни лишь несчастья и унижения. Всю бесконечно долгую жизнь. Умереть! Немедленно! Прямо сейчас! Воображение услужливо подсказывало утешительные сцены. Плакал класс на школьной линейке. Плакал толстый Лёнька. Хныкал Валерка, обеими руками вытирая покрасневшие от слез глаза. Безутешны родители. Однако шаг за шагом горечь таяла, мягко перетекая в светлую печаль. Размечтавшись, Егорка и не заметил, как подошел к родному забору, легко перемахнул его. Рыжий было залаял, но тут же весело завилял хвостом — узнал хозяина.
Егорка сел на скамейку возле дома. Пес подошел поближе.
— Дружище рыжий…
Пес дышал, высунув язык, благодушно посматривая на хозяина снизу вверх. Егорка гладил его, почесывал за рыжим ушком и чувствовал, как перетекает в душу дружеское собачье тепло. Зрелище раскаявшихся одноклассников и друзей растаяло, забылось, как будто и не было его вовсе. Настроение пришло в норму. Что за глупости, в самом деле? Проиграна пара сражений, но никак не война. Возьмем сачок, пойдем на пруд, будем ловить в загадочных водах юрких тритонов, медлительных жуков-плавунцов, наблюдать гонки стремительных водомерок на поверхности, покрытой тонким невидимым ледком….
Выполнив положенное количество жимов, Егорка закашлялся. Паучок в груди царапается каждый час, а то и чаще. Не покормишь вовремя сигареткой — звереет. Может, все-таки признаться матери? Она посмотрит строгим взглядом, помолчит, сердито сопя. А потом выдаст что-нибудь эдакое, с повелительной ноткой в голосе. Ослушаться маму по-прежнему сложно, но всегда можно притвориться, что не услышал, витая мыслями далеко, высоко.
Латуха. С высоты
…Есть восходящий поток! Лег на него легким телом, склеенным из газеты и старой фанерной щепы, и он уносит теперь вверх по спирали в неведомое. Плавно, круг за кругом все выше и выше. Мой юный демиург продолжает бежать, не забывая стравливать из рук тонкую, но суровую нить… Молодец! Вот только голову свою белобрысую то и дело задирает, смотрит вверх. Под ноги себе гляди, простофиля! Ляпнешься — обдерешь коленки. И это еще так себе беда, а вот меня, змея воздушного, сорвешь с потока… Рухну вниз подстреленной птицей, поломаю свои хрупкие фанерные косточки, нежную кожу газетную изорву в клочья… Твои коленки быстро заживут. Мама вымоет вечером в тазу с нагретой водой, целительной зеленкой помажет, и будут коленки как новенькие. Вечно зеленые, как у кузнечика. А латухе не видать больше небесного простора…
Но скоро я смогу свободно парить, переходя с одного воздушного потока на другой, уходя все выше и выше, все дальше и дальше… Какой из тебя демиург, мальчик? Муравьишка. Остановился, смотришь против солнца, ладонь козырьком. Смотри. А я теперь сам себе голова. Высоко парю, все вижу — своего белобрысого демиурга на валу, крышу дома среди ивовых зеленей, едва заметное рыжее пятнышко возле дома — пес плетется в свою будку. Июль, жарко в рыжей шубке…
Демиург Егорка тоже однажды наблюдал свой дом с большой высоты — через иллюминатор кукурузника У-2. У-у-у-у-у! — и, покачивая крыльями, самолет вдруг пошел на снижение, пошел на бреющем. Раз! — над родным домом… Два! — над затаившимся под чехлами защитного цвета воинским складом с боевой техникой. Три! — снова взмывая, уже над казармами. Дух от виража захватывает. Глаза радостно блестят. И головокружение — легкое, приятное — как будто пузырики лимонада струйками поднимаются вверх и щекочут, будоражат душу. Здорово, папа, правда? Папа отмалчивается. Ему вспомнилась война. Как в небе послышался тяжелый гул эскадры. Как выбежали с Павликом на двор, посмотрели на небо — наши! Вернулись в дом. А потом посыпались на землю черные подарочки, и один из небесных даров рванул поблизости — дом аж подскочил, едва не рассыпавшись. Хороши наши! Испуганным воробышком выпорхнули через раскрытое окно, юркнули в яму, вырытую неподалеку на случай бомбежки, затаились, пережидая вражеский налет…
Однако надоела эта суровая нить, пора ускользнуть из рук замечтавшегося пацана. Махнем ему хвостом-мочалкой на прощанье и полетим дальше куда глаза глядят — по-над рощицей, посаженной горожанами сразу после победы над теми, кто посылал на город эскадры беременных бомбами самолетов, вдоль Которосли, — туда, на вольную Стрелку, где открываются волжские просторы, становятся ясны будущие пути и смыслы, а связь с прошлым оборвана, вырвана из рук судьбы, как суровая нить…
Егорка прислонился спиной к кафельной стенке печи, ее живительное тепло стало растекаться по всему телу. Вот так же, греясь у печки, Егорка повязывал раньше новенький пионерский галстук. Теперь он небрежно вяжет его по дороге в школу, а то и вовсе сунет в карман и щеголяет в рубашке с расстегнутым воротом. Согревшись, Егорка вытащил из книжного шкафчика толстую книжку про партизан Смоленщины и раскрыл наугад. Почитал, зевнул, закрыл, а ведь когда-то…
В засаде
…Партизанить иногда скучновато. Лежи тут, за валуном, карауль, когда два запропастившихся фрица, Ленька и Валерка, соизволят появиться из зарослей лебеды. Фрицем быть намного интереснее. Хотя на оккупированной территории первым делом махнул бы в лес, конечно, чтобы поступить в распоряжение командира партизанского отряда с красной лентой на папахе. Задание сходить в разведку во вражеский тыл? Слушаюсь, товарищ командир! Накидываешь рваную одежонку и топаешь в деревню, занятую немецкими мотоциклистами. Просишь хлебушка, хнычешь, ругаешь Красную армию и коммунистов, отобравших корову и лошадь, а сам исподтишка подсчитываешь мотоциклы и прочую технику, а также подмечаешь избу, где расположился немецкий штаб… По рации сообщили — в направлении фронта движется эшелон с бронетехникой. Центр приказывает не допустить прохождения состава! Прислоняешься ухом к холодному рельсу, по гулкому дрожанию определяя приближение вражеского эшелона. Лихорадочно подкапываешь с двух сторон звенящую стальную нить, закладываешь самодельную бомбу из тротиловых шашек, а потом мчишься как угорелый в сторону леса с катушкой, на ходу отматывая шнур. Вот он, вражеский состав, показался из-за поворота — впереди груженная камнями платформа. Знакомый фокус — пропускаешь платформу и — ба-бах! Паровоз заваливается набок, а вслед за ним сходят с рельс и падают под откос одна за другой платформы с танками, сыплются как горох немцы, на ходу выпрыгивая из заваливающихся вагонов… Товарищ командир, задание Центра выполнено! Схема вражеских укрепрайонов доставлена! Готовы к выполнению нового задания! Сердце радостно бьется. Но рано радоваться, товарищ, — неподалеку по грунтовке движется колонна пленных красноармейцев под немногочисленной охраной фашистов. Вообще-то с пленными надо быть осторожнее — среди них попадаются предатели, но в основном — честные. Мало ли — контузило разорвавшимся невдалеке снарядом, или кончились патроны. Их жизни еще пригодятся Родине. Пусть кровью искупят свою вину! А кто предатель — тех в расход. Предателей сразу видно — по бегающим глазкам и кулацкой морде… Фрицы в конвое не ожидали дерзкого нападения, и пленных удалось отбить, но связь у немцев налажена, и быстро подоспело подкрепление, так что теперь они преследуют отступающих в глубину леса партизан. Солдаты вермахта идут в атаку даже красивее, чем капелевцы. Те тоже вышагивали красиво — барабаны, черные мундиры, винтовки наперевес. Гордая поступь. А нам, господа хорошие, ваша гордая поступь побоку — трата-та-та из пулемета, и все дела. Фрицы тоже показушники. Закатанные по локоть рукава гимнастерок, фраерские погончики. Уверенные движения, чеканная речь. Как будто они вышли на лесную прогулку, а не преследуют русских партизан. Фрицы естественнее, расслабленней каппелевцев и от этого страшней. И к тому же у них в руках не винтовки Мосина, а превосходные черные шмайсеры… Тра-та-та-та-та!!! — одна очередь по кустам, вторая, третья, двадцать пятая — патронов не жалеют. Партизаны в кацавейках отступают, отстреливаясь одиночными выстрелами. А фрицы продолжают надвигаться — неспешно, по-хозяйски. Мелькают тут и там между деревьями — страшные, неумолимые, рожденные воевать. In der Schule lernen wir… Безобидная фраза из школьного учебника, а слышится грохочущий шаг марширующих по брусчатке солдатских шеренг, звук передергиваемого затвора и лязг танковых гусениц. Язык бога войны. Gott mit uns. Эх, не следовало немецкому богу идти войной на русского. Как, впрочем, и французскому, турецкому, татаро-монгольскому и прочим военным богам… Теперь вот — американский бог в силе, и тоже рыпается, глупый, думает — то, что не удалось другим богам, удастся ему… С чего бы это, дорогой? Беда с вами, ворогами…
С фрицами лучше всего воевать здесь, за огородами, — в зарослях лебеды, то есть чащобе партизанского леса, а на тропу войны с бледнолицыми интереснее выходить в песках великой пустыни. Однажды, откуда ни возьмись, выползли из Которосли три гигантских металлических питона и залегли на цветущем, благоухающем летними травами Валу. Каждая тварь — с открытым зевом. И хлынула из каждой пасти мутная вода. И потекли мутные потоки день за днем и ночь за ночью, и уходила вода в землю, а на ее месте оставался песок — горы речного песка. Цветущее поле, где когда-то, давным-давно, в лужах после разлива — щука и лещ, а по вечерам — костры с печенной в углях картошкой, стало превращаться в пустыню, она же — арена будущих сражений с воплями «уо-уо-уо-уо-уо!!!» и серо-черными перьями вороны, притянутыми матерчатыми лентами к светлым головушкам. Вокруг питонов, когда их переставало рвать мутной речной водой, начинали ворочаться трактора. Как металлические жуки с мощной челюстью, они вгрызались в горы песка, распространяя его власть на все большие территории. Пустыня разрасталась, а Егоркин дом все больше опускался в низину. И вода уже подступала к самому крыльцу, наполняя подвал, нагоняя панику на плужное семейство крыс. Мама пыталась жаловаться в вышестоящие инстанции, а папа попробовал однажды начать мирные переговоры с наступающей стороной. Поднявшись на песчаную дюну, он подошел к экскаватору, остановившемуся на отдых, и интеллигентно попросил рулевого передать начальству, что дом тонет. Выглянувшая из машины рябая физиономия с хитрым пролетарско-ленинским прищуром имела глубокое внутреннее убеждение в том, что недорезанных частников с огородами и прочих кулаков следует давить танками. О чем и было сообщено подозрительно вежливому просителю в очках, очевидно принадлежащему к презренной прослойке интеллигентов. Но обошлось — до вышестоящих инстанций дошло, что в случае окончательного потопления дома-корабля жильцам придется выделять новую квартиру, так что вскоре иссохли пасти речных драконов, болотная вода отступила от крыльца, и вернулись в подвал благословенные крысы, а мальчишкам достался пустынный театр военных действий с бледнолицыми…
Лебеда ожила, еле заметно дрогнув верхушками. Наконец-то! За валуном затаил дыхание отважный партизан, прижав к груди новенький, свежевыкрашенный черной краской трофейный шмайсер. Вскоре из леса осторожно показалась первая вражеская непокрытая голова с волосами цвета солнечной соломы. Огляделся, шмыгнул носом. Никого. Не оборачиваясь, сделал знак рукой. Оба фрица-раззявы спокойно выходят из зарослей, и в этот момент героический партизан Егорка ловко выкатывается из-за камня и что есть силы стрекочет по врагу:
— Трата-та-та-та! Та-та!..
Погибшие на месте — это ясно всем участникам боя — в полном замешательстве. Почесав затылок, Ленька неуверенно возражает:
— Так нечестно.
Валерка помалкивает. Ему хоть честно, хоть нечестно — и так хорошо, и эдак. Солнышко яркое, веселое. Заросли лебеды за спиной — роскошные, пахучие, до небес. Старший брат рядом. И Егорка, предводитель их веселой шайки-лейки, здесь же. Сейчас они поругаются немного, а потом помирятся, затеют еще что-нибудь веселое. Ведь времени впереди — пропасть, и играть над этой пропастью совершенно не страшно…
— Фрицы прочесывают лес, партизаны отступают перед превосходящими силами противника, — так мы договаривались… — напоминает Ленька.
— А что фрицы ворон будут ловить, мы тоже договаривались? — неумолим Егорка. — Война же, а не прогулка по парку…
— А фрицы и должны идти по-хозяйски, сам же говорил!
— Говорил. Но партизаны все равно победили…
Глава 7
Одевшись, Егорка снова вышел из дома, протопал бывшей вишневой тропинкой до калитки. Калитка хлопнула за спиной выстрелом из зажиги. Возле бывшего волшебного дерева, вокруг которого так весело вращалось детское небо, задержался, прислонился. Отлип и неспешно пошел дальше. Егорка топал по лужам, глядя под ноги. Скоро уже ударят морозы, лужи станут длинными дорожками для веселого скольжения. Скользить по ним этой зимой будет некому. Увидев в грязи монетку, Егорка наклонился, поднял — три копейки. Три коробка спичек. Сунул в карман куртки. Огляделся — забор, яблоневый сад — тот самый… Забор? Сад?! Пара столбиков и три кривые штакетины… Одна чудом уцелевшая антоновка…
Игра огня
…Вселенская темень нисходит, накрывая окрестности огромным, упоительно мягким и теплым телом. В китовом чреве августовской ночи исчезают дома, тают сумеречные огороды и яблочные сады. Ночной покой наполняет мир, как чашу, — до краев. Уже зазвучали кое-где ночные сверчки, лишь подчеркивая всеобщую тишину, в которой отчаянно громко стучат три маленьких отважных сердца. Еще бы — предстоит последний рывок.
На ночной визит в соседский сад Егорку, Леньку и Валерку сподвигли Тимур и его команда. Вопреки очевидно противоположному замыслу создателей фильма про благородного мальчишку — Робин Гуда, наибольшее впечатление на друзей произвела колоритная личность Мишки Квакина. Оттопыренная наворованными яблоками рубашка, гордая стать, нагловатая физиономия и лихой разбойничий посвист — все свидетельствовало, что настоящая героическая личность — Квакин, а не пионеры, опекающие старушек. И что чужие яблоки — наподобие райских и уж точно намного желаннее своих, обыкновенных.
Однако пауза возле забора затянулась. Притихли, как зайчишки под кустом, стучим сердечками. Пора. Махнуть через невысокий забор — пара пустяков. Замереть, приземлившись с другой стороны, осмотреться, прислушаться. Втянуть полной грудью густой пьянящий запах опавшей яблоневой листвы. Окончательно успокоиться. Чего бояться? Темно. Тихо. Хозяева в доме, смотрят телевизор. Это хорошо. Пусть сидят возле магического ящика и смотрят в него, загипнотизированные его мерцающим светом. Возле телевизора взрослые похожи на бандерлогов, покорно внимающих всему, что им скажет всесильный Каа. Что ж, жить галлюцинациями — это дело взрослых, а дело детей — жить по-настоящему. Пора продвигаться вглубь, под раскинутые кроны антоновок, лихорадочно нащупывая в листве крупные, крепкие плоды и торопливо пряча их за пазуху. Скоро, уже совсем скоро будем весело шагать по улице, освещенной фонарями на столбах, неся перед собой тяжелые яблочные животы. Будем кусать молодящие яблоки за крепкие бока, припоминая все до последних мелочей и наперебой пересказывая друг другу — как махнули через забор, как шарили лихорадочно по листве…
Стоп! Эт-то еще что такое!? Откуда в божественной темени сада взялась эта вульгарная полоса яркого, режущего глаз света? Хозяин вышел на крыльцо, неспешно закуривает. Затянулся, внимательно поглядел в темную глубину сада. Изверг. Фашист. Сам наслаждается ночной тишиной и покоем, пребывает в благостном расположении духа, а ты сиди в темноте с выпученными от страха глазами, прижавшись к спасительному стволу яблони, и молись ангелу-хранителю, о котором до сего мгновенья и не помышлял. Яркие августовские звезды на небе меркнут, сверчки трагически умолкают, а кровь стучит в висках гулко, весомо — бах! ба-бах… бах!…
Выкурив сигарету, хозяин возвращается в дом, закрыв за собой дверь. На долю секунды ночь в саду сгущается до непроглядной черноты, а тишина доходит до максимума глубины. Когда снова воссияют над головами звезды и застрекочут где-то сверчки, дуйте прямиком к забору, теряя на бегу яблоки, — хватит, наелись!
А теперь — вот оно, чаемое мгновение! Длись, прошу тебя, длись как можно дольше! А если это возможно — вечно! Да, я хочу вечно шагать в этой мирно стрекочущей ночи, толкаясь с Ленькой и Валеркой локтями и возбужденно обсуждая детали опасного рейда. Хрумкать крадеными райскими яблоками и не замечать, как за спиной тихо открывается калитка и на улицу выходит хозяин только что обобранного сада — крепкий мужик лет сорока пяти, смоляной масти — черные волосы, выразительные карие глаза, смуглая кожа. На Нахимсонку мужик всего лишь пару лет назад перебрался откуда-то из-под Вологды и, по слухам, — наполовину цыган. Исконные обитатели относятся к чужаку с недоверием — кто знает, что таится в темной цыганской душе?
Хозяин неспешно вскрывает новую пачку «Примы», закуривает. Прислонившись плечом к забору, в задумчивости смотрит в ночь. Веселые голоса мальчишек стихают и вот уже совсем затихли. Когда огонек сигареты разгорается и освещает лицо цыгана, может показаться, что в глазах только что обокраденного садовника играют лукавые огоньки. Но, всего вероятнее, это — так… игра воображения…
Отец показался в конце улицы. Он мало изменился — все та же неспешная, слоновья походка. Взрослые вообще мало меняются. И в их жизни не происходит ничего нового: работа — дом, дом — работа. Замкнутый круг, который не разорвать, да они и не пытаются. Работает отец все на том же Моторном все тем же инженером литейного цеха, корпит над чертежами. И что, быть инженером на заводе — это жизнь?! Нет. Археологом в экспедиции — это да. Первобытные стоянки эпохи неолита, ободранные египетские пирамиды и разоренные саркофаги, остовы финикийских кораблей, залегшие на дне Средиземного моря под толстым слоем ила, скульптуры древних греков, подвиги воинственной Спарты….
Тройка спартанцев
…Есть лишние три копейки — дуй на трамвайную остановку. Поднимайся в подкатившую громыхающую громадину. В движении по рельсам, уложенным по улице не слишком аккуратно, трамвай покачивается из стороны в сторону, как шхуна на волнах. Бросай драгоценную рыжую монетку в щель кассы-аквариума, на дне которой уже темнеет черепичными осколками горка меди, и со скрипом откручивай красный билетик. Усевшись на свободное место, катись фон-бароном по Большой Октябрьской, рули.
Управлять трамваем возможно благодаря магическому рычагу. Внешне он выглядит как обыкновенная рукоятка переднего сиденья, за которую держатся пассажиры трамвая, чтобы не упасть при резком торможении, но это — обман зрения. Вцепись в магический руль и не отпускай. Очень важно проникнуться мощью катящегося по рельсам колосса и действовать грамотно, всем телом. И вот трамвай уже под полным твоим контролем, послушно набирает скорость. Можно чуть расслабиться, откинувшись свободно на спинку и ослабив узду металлического коня, — пусть тешится, бежит вперед. Не забывай только добавлять звука нарастающей скорости — т-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р! Приближается остановка? Натягивай узду и снова укрощай железную махину, заставляя ее остановиться, открыть двери, освободить пассажиров. Трамваи хорошо слушаются маленького Егорку.
Если жалко лишние три копейки тратить на трамвай, тогда до кинотеатра придется пешкодралом. Зато перед началом сеанса можно выпить стакан сладкой газировки. Или же три без сиропа. Можно было бы и зайцем рискнуть, но тогда пришлось бы держать ухо востро, а не рулить трамваем. Так что лучше уж, пожалуй, пешкодралом.
Сегодня время и деньги потрачены с шиком — и кино посмотрели, и сладкой газировки выпили. По дороге домой можно свободно кричать, восторженно выпучив глаза, размахивать руками, останавливаясь на каждом шагу и в лицах изображая увиденное на широком экране кинотеатра «Горн».
Ленька воодушевлен больше всех:
— Чур, я — царь Леонид!
— Будешь царем, — успокоительно обещает Егорка и добавляет: — Ты, Ленька, будешь Ксеркс, предводитель несметной персидской армии. А ты, Валерка, — верный нукер Леньки…
Добродушному, вечно мечтательному Валерке все равно, но Ленька пытается оспорить решение предводителя:
— Хочу быть спартанцем!
Естественно! Все хотят быть спартанцами, но кто-то должен быть персом. За спорами мальчишки сворачивают на свою улочку и расходятся по дворам. В разгоряченных головах кипят идеи.
Спартанец Егорка готов к сражениям уже через пару часов. В левой руке — фанерный щит с грозной греческой буквой лямбда, в правой руке — острый клинок, изготовленный из обломка старой штакетины. Он тут же отправляется в поход на полчища персов, что затаились где-то неподалеку. И точно — едва спартанский царь покидает родную Лаконику, как натыкается на передовой отряд врага. Егорка с ходу врубается во вражеское войско. Удары короткого клинка смертоносны. Персидские олухи-лопухи валятся один за другим, репейники падают как подкошенные, несчастная крапива порублена в капусту — картина душераздирающая. Зеленая кровь потоками стекает по лезвию клинка. Наконец древнегреческий герой, запыхавшийся и обожженный множеством вражеских стрел, решается вызвать на бой самого Ксеркса.
Но царя Леонида ждет жестокое разочарование — персидский царь и его верный нукер не могут выйти на решительную битву, ибо обоим велено укладываться спать. О, жестокий рок! Придется понуро топать домой, свершив не так уж и много подвигов. В сгущающихся сумерках поверженное вражеское войско начинает оживать, зловеще поднимая порубленные головы… Бр-р-р-р-р… Бегом в дом…
Отец и сын вошли в родной молчаливый дом. Каждый вечер семья собирается под этой крышей, по утрам просыпается, почти сразу разбегаясь из-под нее. Родители давно не ладят друг с другом, уже почти не разговаривают — ни по вечерам, ни по утрам. Расходятся по утрам, забывают друг о друге до вечера. И только маленький отважный Рыжий неизменно остается на часах охранять дом.
Забытый часовой
…Даже в самое жаркое лето, когда воздух плавился, плыл и дрожал, старикан всегда был в демисезонном пальто — черном, старом. Прохаживался вдоль своего забора — чинно и вместе с тем как будто настороженно. Как часовой возле пакгауза, прихрамывая и опираясь на самодельное суковатое ружье. Или как тот самый пионер, оставленный на боевом посту да так и состарившийся на нем, позабытый злыми шутниками.
Чу! — вдалеке появляется веселая стайка пацанов. Забытый часовой останавливается, настороженно замирает. Стайка приближается на недопустимо близкое расстояние — заболтались, стервецы! Старик переходит в наступление, громко ругаясь и размахивая посохом-палкой. Пацаны благоразумно перебегают на другую сторону улицы и оттуда начинают дразниться, но вскоре убегают — надоело, привыкли к странному старику. А ведь было время — сердились, устраивали партизанские акции возмездия. Однажды замотали рукоятку калитки толстенной проволокой. Попробуй-ка выйти на нашу улицу, старикан! Помолотили по калитке кулаками и нырнули в заросли лопухов и крапивы. Из засады хорошо видна конвульсивно дергающаяся дверь, слышны сердитые вопли — потеха! Здорово придумали… А вот это уже нездорово — Егоркин папа, невесть откуда взявшийся в это время, подходит к бьющейся в конвульсиях калитке, неспешно разматывает проволоку, внимательно посматривая по сторонам. Быстрым ползком под секвойями лопухов и дубами репейников и — наутек. И пусть папа спрашивает вечером про замотанную калитку и трех балбесов, по описанию подозрительно похожих на Егорку, Леньку и Валерку. Какая такая калитка, пап? Аккурат в это время балбесы пломбир покупали на Мышкинской. А старичок старенький уже совсем — обознался. Точняк!
Так и жили — мальчишки затевали войны, старикан грозно ругался, если нарушали его территориальную целостность. А вчера старик помер. И длинная крышка гроба, обшитая красной материей с черной бахромой, выставлена перед его калиткой. Егорка мчался домой голодный и радостный, и вдруг… Вот как, значит, обстоят дела. Значит, не только кенары умирают от одиночества… Жил-был старик. А по соседству жили юные отважные веселые мальчишки. Творят, черти, что хотят, и вытворяют каждый день новенькое. А стариковская доля одна и та же, изо дня в день, — ходи вдоль своего забора одинокий, напуганный… И зачем старику понадобилось умирать?! Пусть бы продолжал ходить странным стражем, сердиться на весь белый свет…
Доковырять в тарелке борщ и — на улицу, проветриться. Там неуютно — погода испортилась, но и дома оставаться тошно. В раздумьях выйти на улицу, побрести вдоль горбатой проезжей части, наткнуться на огромную лужу. На берегу лужи плачет девочка в аккуратном белом пальтишке и чистых ботиночках. Чего хнычешь, дуреха? Ах, уронила варежку в лужу? Егоркиным крейсерским сапогам с длинными голенищами любая глубина нипочем, и вернуть плаксе-ваксе-гуталин ее смешную потерю — дело пустяковое. Глаза плаксы светятся благодарным светом. И почему от такого никчемного дельца на душе становится светлее и теплее?…
По каким волшебным рецептам готовит мама? Какие снадобья подмешивает в домашние кушанья? Никому не известно, кроме самой кудесницы. Но все, что она готовит, — пальчики оближешь, язык проглотишь. Пирожки, рассольник, картошечка… А мамин борщ особенный — всесогревающий, всепримиряющий.
Отец поставил чайник на газ, доел остатки маминого борща. Спросил, как дела в школе, сделаны ли уроки. Егорка ответил, что все нормально, — рассказывать об истории с Квадратом ничуть не хотелось. Вскоре чайник закипел, отец заварил себе чайку и вышел с кухни. Егорка услышал, как скрипнула его кровать. Залег в берлогу.
Мать пришла с работы, как обычно, в районе семи, с авоськами в обеих руках, и сразу принялась хлопотать на кухне. С этого момента в доме как будто воцарился какой-то добрый дух, стало особенно тепло и спокойно.
Добрый дух теплого дома
— Харэ, пацаны! Пора домой…
Горячая тяжесть в усталых, наработавшихся клюшкой руках уже перетекала в тело, бетонировала ноги. Пацаны расползались в белесой синеве январского вечера, как тяжеловесные кнехты после нелегкого, но победного боя. Егорка тоже потопал в сторону дома, ощущая во всем теле сладкую ломоту. Устал Егорка. Конечно, а вы как думали? Попробуйте сами. Утром попрыгайте в сугробы. Часа полтора, не меньше. Забираетесь на сарайку и сигаете оттуда в снежную целину. Можно — с переворотом в воздухе, можно обыкновенно — солдатиком. Это кто как сумеет. Благо — сугробы глубокие. Накануне снег шел всю ночь. Белой стала земля, вишневые крыши домов, черные ветви деревьев, серые столбы и провода — весь город стал ослепительно, волшебно-белым. Прыгнув с сарайки в сугроб, погружаешься в новый пушистый снег по самые плечи и блаженно замираешь, прикрыв глаза. Тела как будто нет, не чувствуешь его веса, как будто воспарил на мгновенье-другое, зависнув в снежной невесомости, как космонавт на орбитальной станции… неохота выбираться. Но тяжесть быстро возвращается, начинаешь шевелиться, выбираясь из снежной пучины. И вот вы уже совсем не космонавт на орбите, а скорее — водолаз, шагающий по дну морскому, — еле передвигаете ноги. В общем — будете довольны! Полезный совет — прежде чем сигать в снег, натяните штаны на валенки, а то плакала гулянка — набьется снег, растает, и придется топать домой. А отпустит ли мама на улицу снова — еще неизвестно. Может заставить убираться по дому, а то и вовсе засадит за уроки.
Напрыгавшись в сугробы, затевайте строительство ледяной горки. И, чур, не халтурить — горка должна получиться высокая, в человеческий рост, с глубокими ступеньками. Водой поливайте аккуратно, чтобы поверхность ската вышла ровной. Замерзнет на морозе быстро — двадцать минут. А теперь хватайте фанерку с обгрызенными краями и веселитесь на полную катушку — едва скатившись с горки, мчитесь что есть силы обратно, толкая сотоварищей и норовя забраться на горку первым. И так часа два с половиной. А то и три. Меньше не интересно.
Потом можно заскочить домой на обед. Это если мама позвала. А если она на работе или забыла позвать (что вряд ли), то можно и без обеда, сразу — в хоккей. Кто из вас — Харламов, кто — Рагулин, а кто — Третьяк, не спорьте, сразу вбрасывайте шайбу — по ходу игры разберетесь. Точка будет поставлена поздним синим вечером — шайбой, глубоко влетевшей в сугроб. Не нашлась шайба, и фиг с ней, завтра найдем, никуда она из сугроба не денется. Пора отправляться домой, прислушиваясь к мягкому хрусту снега под валенками. Ну и как ощущения? То-то же!
Обледеневшие варежки торчат из кармана пальто. Меховой воротник опущен. На коленках — ледяная короста штанов, как поножи у римского гладиатора. На голове — тяжелый ледяной шлем вместо шапки-ушанки, с которого свисают сосульки жеваных-пережеваных и замерзших на морозе подвязок. Руки горячие. Рукоятка клюшки тоже еще теплая, не остывшая после игры. Еще недавно клюшка была новенькой, едва-едва из магазина спортивных товаров. Она волшебно пахла заводской краской и свежим деревом. Ее тонкое изящное тело приятно гладить. Но все-таки это еще не клюшка, а так — красивая палка. Ни тебе грамотно обвести, ни тем более — сильно и точно бросить по воротам, которые надежно прикрывает собой толстый Ленька. Ненадежное дело — новенькая, не загнутая клюшка, а для хоккеиста-профессионала — неприличное. Загиб сделать несложно. Сначала надо подержать крыло клюшки над кастрюлей с кипящей водой. Изогнув, зафиксировать распаренное крыло под гнетом на несколько часов, обмотать черной изолентой, — клюшка готова. В момент подготовки броска она будет заботливо охватывать шайбу за круглые бока, а отработанное движение кистью поставит точку — шайба пулей влетает в сугроб позади вратаря, оставляя в синем снегу еле заметную дырку. Банка!
Егорка почувствовал, как за шиворот змейкой пробирается холодок, и перешел на бег, тяжелый, как у солдата на марше в полном снаряжении. Калитка хлопнула за спиной, слегка поддав Егорке под зад, а тропинка между сугробами заботливо довела до порога, где радостным волчком уже крутился рыжий пес. Егорка погладил друга по жесткой шерсти, но задерживаться не стал — холод уже проник до спины.
Добрый дух теплого дома охватывает, едва шагаешь через порог. Кухня наполнена ароматом свежего борща. Мама вяжет на диване колючий шерстяной шарф. Папа укрылся в своей берложке за зелеными занавесками.
Вскоре Егорка перемещается в темную комнату, открывает печную дверцу и смотрит на огонь. Танец оранжево-алых языков на поленьях пленителен. Дерево обугливается, тает. И вот уже большой рыжий огонь перерождается в маленькие, синие и зеленые огоньки, печными зайчиками перебегающие по освободившемуся пространству. Подбрасывать в задумчивости на темнеющее угольное поле спичку за спичкой. Видеть, как они вспыхивают… И как одновременно где-то далеко и в то же время — совсем рядом упруго выпрыгивают из пенных волн радостные афалины и снова весело плюхаются в родные глубины… Как наполненные ветром паруса ведут корабли по безбрежным, вспаханным Посейдоном просторам, и незнакомые приморские города радостно открывают кораблям тихие гавани… Время смотреть на огонь…
Отец выбрался из своей берлоги к началу информационной программы «Время», включил телевизор и сел на свое место в углу дивана. Диван охнул и затих.
«Время» начинает докладывать о положении дел в стране и в мире. О том, что в колхозы на Кубани привезли новые комбайны, а на металлургическом заводе в Липецке введена в строй коксовая батарея и больничный комплекс для рабочих. В конце программы — новости из-за рубежа. Там все те же демонстрации протеста, сражения на полях империалистических захватнических войн. Все эти новости больше походили на старости, причем ждать после окончания программы «Время» было нечего — сегодня, в понедельник, вряд ли покажут художественный фильм.
Самый обыкновенный фильм
…Телевизор — обыкновенно такой важный, политически подкованный дядя сегодня снисходительно аполитичен — транслирует новый телевизионный художественный фильм, к тому же — комедию. Начало фильма и правда было веселое, необычное — мультик с растущими как грибы после дождя многоэтажками. Но мультик скоро закончился, и начался скучноватый фильм… Обыкновенная городская квартира, по ней бродит обыкновенный невзрачный дядя, на которого ворчит его добрая-предобрая мама-старушка, — тоже очень распространенная ситуация. Только что ушла дядина невеста, похожая на молодую Бабу-Ягу, — красивая, злая и хитрая, хотя и улыбается ласково. Ежу понятно, зачем она улыбается, — хочет выглядеть хорошей и доброй, обмануть дядю и выйти за него замуж. Похоже, ей это удастся. Дядя влюблен в молодую Бабу-Ягу и не замечает западни. Добровольно предлагает ей выйти за него замуж и даже вручает змеюке ключи от своей квартиры. Попался. Будущая невеста уходит, сияя глазищами, в которых читалось затаенное змеиное торжество. В отсутствие змеи-невесты дядя и его мама мирно накрывают праздничный стол, готовясь к встрече Нового года. Самый обыкновенный фильм! Никаких боевых действий или погонь в горячей крови. Решительно ничего особенного. Интересней становится, когда дядя отправляется на встречу с друзьями в баню. Там друзья выпивают водки — за дружбу, за здоровье невесты. А потом дядя не может остановиться, все пьет и пьет. В результате напивается совсем пьяный и каким-то загадочным манером — как именно, Егорка не уловил — перемещается со товарищи в ресторан аэропорта, где и засыпает сладким сном, положив голову на ресторанную скатерть, между тарелок с салатом и бутылок с коньяком, как на самую мягкую в мире подушку. Дальше — больше. История про обыкновенного дядю становится необыкновенной и даже неправдоподобной. Пока дядя спит и смотрит сладкие сны, его собственные друзья запихивают его в самолет и отправляют в город Ленинград, навстречу своему счастью, как утверждают они при этом.
Егорка смотрел фильм все с большим интересом. А когда он увлекался происходящим на голубом экране, то потихоньку начинал смотреть лишь краешком правого глаза. Со стороны могло показаться — с недоверием. Но это не так — просто привычка такая образовалась непонятная. Начинаешь смотреть, как все нормальные люди, — прямо, уверенно, но потом забываешься, голова почему-то начинает вращаться против часовой стрелки, и — бац! — уже глядишь вполовину правого глаза. Отец одергивает:
— Егорка!
Егорка вздрагивает и начинает смотреть прямо. Через некоторое время история повторяется — со стороны это напоминает странную игру. Но сегодня папе не до странных игр — он не может оторваться от действия фильма. У Егорки же, наоборот, стало не получаться сосредоточиться на нем — смотреть на смотрящих становится интереснее, чем следить за телевизионными перипетиями.
Обыкновенный дядя оказался необыкновенно смешным. Ему бы клоуном в цирке работать. Все чаще перед телевизором хохотали дуэтом — папиному густому сочному баритону вторил звонкий смех мамы. Когда же действие дошло до сцены на полу и смешной дядя, запутавшийся в штанах, заикаясь, произносит:
— Что вы меня все толкаете-то, ети, ну?! Толкачи какие… выискались…
В этот момент папа загоготал, как деревенский гусь, так что елка вздрогнула, зазвенев игрушками, и даже невозмутимая сова, кажется, сморгнула. После эпизода с толкачами на полу папин гусиный гогот несколько минут почти не стихал, мама тоже смеялась в голос. Егорка коротенько подхихикивал за компанию, но много чего упустил. Например — почему ленинградская тетя так долго выбирала? Ведь сразу было понятно, что прилетевший дядя — веселый и добрый, хотя и пьяный. Человек из будущего. А Ипполит — очень скучный тип, хотя и положительный с виду. Надо было сразу перевлюбляться в новогоднего гостя, а не цепляться за скучное прошлое в мокром пальто и шапке. Больше всего Егорка был доволен, что добрый дядя не достанется молодой Бабе-Яге, которая явно одного поля ягода со скучным типом. И все-таки отставленного Ипполита было по-человечески немного жаль. Может быть, в конце фильма отставленный догадается отправиться в Москву, в гости к брошенной невесте? Адрес квартиры, в которой расстроенная Баба-Яга мечется в поисках жениха, он знает. А главное — они очень подходят друг другу. Оба хотят от жизни долгосрочных гарантий. И обоим дан от ворот поворот. Пусть тоже поженятся, и тогда в этот волшебный Новый год всем будет хорошо — и по эту и по ту сторону телевизора…
Егорка глядел в окно на мокрые огородные грядки и думал о том, что на этих бесплодных полях скоро взойдет другой урожай — снежный. А потом придет новый, загадочный, тревожный 78-й. Но прежней великой радости его ожидания нет, как и не бывало. А ведь вроде бы все по-старому — натоплен дом, включена «Чайка». Папа на своем благословенном диване, мама на своей кухне. И может быть, случится небольшое чудо — игра в домино, вместе, как раньше.
Папа и сияющий ветер
…Во время оно сугробы были высоки, как горы, а санки с плетеной спинкой свободно вмещали малышей в свои по-матерински уютные утробы. Саночное плетенье не позволяло малышам выпасть, мягко поскрипывал снег в такт маминым шагам. На морозе хорошо спится, и только иногда, когда санки на валком месте вдруг кренятся набок, как бы вываливаешься ненадолго из теплого сладкого сна. На минуту-другую открывается над головой темно-синяя, сияющая радужными уколами звезд морозная бездна, слышится поскрипывание свежего чистого снега. Делаешь невольный глубокий вздох, и запах чистого снега проникает в легкие до самого донышка, действуя как наилучшее в мире снотворное…
Стародавние санки с порванным плетеньем давно валяются в темном чулане, в дальнем углу. Пузатая мелюзга пускай ездит на эдаких розвальнях. Нужен спортивный снаряд, а не спальная кроватка. Санки без спинки — это дело. Лететь под горку со сбитой набекрень шапкой-ушанкой, лихо заваливаться набок и кувырком катиться по склону, так что шапка — в одну сторону, санки — в другую, ты — в третью!
Но самые удивительные сани — те, которые сейчас влечет за собой папа. Большие, тяжеловесные, на три головы выше Егорки, если поставить их на попа. Одним словом — царские. Их обычное место — возле стенки курятника. Кур сто лет как нет в природе, а сараюшка все курятником зовется. Папа регулярно берет царские сани и отправляется с ними по окрестным свалкам на поиски дров. Возвращается, груженный промороженными досками с торчащими ржавыми гвоздями, начинает неспешно разбирать груз, вытаскивая гвозди.
Но сегодня поиск дров не входит в папины планы. Зимняя ночная синева утекла с освещенных улиц города сюда, на Стрелку, и здесь сгустилась почти до чернил, так что смотреть вниз, на речной лед, чуть страшновато. Папа уселся на сани, посадил перед собой сына, обхватил его покрепче, оттолкнулся. Тяжелые сани упали в пустоту и понеслись, как пущенный из царь-пушки снаряд. Ветер обжег лицо и засвистел в ушах, Егорка звонко засмеялся. Ему представилось, что сани, разогнавшись, преодолеют земное притяжение, выйдут в открытый космос и полетят на Луну. Скоро папа и Егорка приземлятся на ее поверхность, найдут вход в пещеру и совершат увлекательнейшее путешествие во внутренние области планеты, населенные лунными коротышками…
Вечером Егорка, все еще радостно возбужденный, долго ворочается в постели, пытаясь уснуть, а когда уснет, ему приснятся синяя ночь, веселые звезды, папа и сияющий морозный ветер…
Глава 8
Егорка сидел и смотрел, как мама колдует над кастрюлей с будущим вкуснющим борщом. Слышно было, как на другой половине дома, за стеной, канючил Мишка: «ну, мам… ну, пожалуйста…» Братец намного старше Егорки, но до сих пор находится под полным контролем своей очень строгой мамы. Со стороны это может показаться странным: почти взрослый паренек с черными как смоль кудрями. Внешне он очень похож на своего отца. Но дядя Павлик рожден железным бойцом, а Мишка — плюшевым мямлей. Метаморфозы бытия. И другим Мишку представить невозможно — он такой с самого детства, с тех самых времен, когда Мишка и Егорка играли через стенку в «морской бой»…
Морской бой
— Вэ три!
— Мазила… Вэ десять!
— Ранил…
Крещенский мороз нарисовал на окнах сказочный лес. Красивый знак того, что на улицу носа пока лучше не показывать — отморозишь. Мишка уже простыл — сморкается и говорит с французским прононсом. Самое время затеять морской бой через стенку.
Егорка в задумчивости вертит во рту карандаш. На кончике языка появляется металлический привкус графита. Обгрызаемый в задумчивости карандаш почему-то помогает обдумывать грамотные ходы. Слышно, как за стенкой, на своей половине дома, сопит и сморкается адмирал вражеской флотилии. Итак, что мы имеем? В распоряжении врага остались подбитый двухпалубный и один однопалубный, самый маленький и вредный. Егоркин же флот разгромлен полностью — за исключением последнего однопалубного героя, чудом уцелевшего. Игра пошла такая, что каждый выстрел — вопрос жизни и смерти.
— Григорий десять!
Пауза за стенкой обнадеживает.
— Увил…
Тэк-с, двухпалубный отправлен на дно. Где-то здесь болтается последний несчастный однопалубный… За стенкой царит глубокое молчание. Даже сморкаться перестали.
— А семь!
Тишина становится могильной.
— Александр семь! — еще раз торжественно провозгласил Егорка.
— Увил… — разочарованно протянул Мишка и шумно высморкался.
В щели между кухонной печкой и стенкой появился тетрадный лист с неровным, оборванным краем. Егорка вытянул его и отправил взамен свой. Проверка — дело законное. Коротко взглянув, отложил листок в сторону, уже предвкушая поход к Мишке в гости. На Мишкиной половине всегда тепло и загадочно, как где-нибудь в субтропиках. В больших аквариумах — морские водоросли, меж которыми порхают стайки гуппи… Величественно плывут, пошевеливая роскошными хвостиками, золотые рыбки… Лениво перемещаются по дну прожорливые сомики… Барбусы как стремительные парусники…
На Егоркиной половине дома тоже есть аквариум. Вода в нем мутновата, так что единственная золотая рыбка уже и не выглядит золотой — так, карасик какой-то плавает. Кенар сдох, осталась пустая клетка. Единственное число не рождает ощущения чуда, и опять вступает в силу этот странный расклад. На Егоркиной половине зимой бывает как-то обыденно и одиноко, а у дяди Павлика — всегда ярко, празднично и летом, и особенно зимой. Аквариумы сияют чистотой, рыбки переливаются всеми красками. Клетки с кенарами — одна на другой, до потолка. И все их обитатели — поют! То вместе, то попеременно. Прыг да прыг с одной жердочки на другую. Головкой покрутит из стороны в сторону. Попьет из стеклянной поилки, и опять польется песня! Это веселые, солнечно-желтые комочки распевают солнечные песни. Напоминают — Новый год мы уже встретили, но грядет новый праздник — весна…
— Вэ три!
Сладкие сны о золотых рыбках и солнечных трелях дрогнули и растаяли.
— Я стрелял Вэ три!
— Ну, стрелял, и что?
— А то, что я потопил твой однопалувный!
— Однопалубный на Бэ три!
— А я что говорил? Ворис три!
— Ты сказал Вэ 3!
— Не-а, я сказал Вэ 3!
— Высмаркиваться надо!
— Уфы наво ыть!
За стенкой воцарилась тишина пустой комнаты. Не видать сегодня золотых рыбок как своих немытых ушей. Не слушать американского кенара Дина Рида. А еще у Мишки есть магнитофонные записи неизвестного хрипатого хулигана. Какой-то Высоцкий. Запрещенный певец. «Словно мухи тут и там ходят слухи по домам, а беззубые старухи их разносют по умам, их разносют по умам…» Кто на самом деле этот хрипатый певец — попробуй узнай. Ничего не выйдет. Одни говорят — тюремщик, другие — артист. Ладно, достанем любимый альбом с марками. Погрузимся в созерцание потаенного мира флоры и фауны… Пускай испытывает стены на прочность дедушка мороз — дом выдержит. Пусть четко, с ироническим подтекстом отстукивают время коварные часы с римским циферблатом. Боже, как же тихо в доме и на душе…
Давно затонули все нарисованные корабли — и громоздкие четырехпалубные, и даже однопалубные, мало заметные в морском сражении. Воздушные бои завершились разгромом вражеских эскадр, уцелевшие истребители вернулись на неведомый аэродром. Солдатики взяли все крепости из кубиков. Все это счастье осталось в прекрасном прошлом. Марочные альбомы валяются где-то в ящиках письменных столов, позабытые коллекционерами.
Republique Du Burundi
…И где это Мишка добыл чудо-импалу? Купить негде. Не могла эдакая красотка с золотыми копытцами и маленькими острыми рожками появиться в отделении почты на Толбухина. И даже в марочном магазинчике на Кирова — исключено. «България», Romania, DDR и прочие скучные страны социалистического лагеря с малоинтересной флорой и фауной — и те редкость. Про страны Африканского континента нечего и говорить. Африканские цвета — сочные, яркие, терпкие. Весточка из колыбели человечества. Там, в колыбели, другие краски, другая жизнь — солнце в зените, прямо над головой. Напоенный неведомыми ароматами ветер, высокие травы. Зимний сезон дождей, а летом — палящий, напалмом выжигающий травы зной…
Прекрасен Егоркин белый город в сердце заснеженной державы, самый прекрасный на всем белом свете, но… семь месяцев в году стужа и снега — это перебор. В Африке не бывает стужи, разве что прохлада — ночью… и вдруг — могучий львиный рык из глубины притихшей саванны! И раскроет могучий зев гиппопотамище — блестящие бока. Он залёг в реке, как в большой мутной ванной. И помашет ушами-простынями равнодушно, не поворачивая головы, африканский слон. И поднимет голову зебра — ушки на макушке, африканская цирковая лошадка. Сорвется с места утонченная, нервная импала — всегда настороже… Каждую марочку хочется подолгу рассматривать, нежно гладить и даже обнюхивать.
Взрослые слишком озабочены. Вот интересно — окажись папа в национальном парке Рувубу, как бы он себя повел? А мама? Предположим, папа и мама поехали на отпуск в республику Бурунди. Вот так вот собрались и вместо Крыма — в Африку. В самом деле — опостылели уже мусорные крымские пляжи, набитые народом, как утренний трамвай по дороге на работу. Тесные сараюшки в частном секторе осточертели безмерно. В ОВИРе сильно удивились, подумали крепко, посовещались с высшими партийными инстанциями и пошли навстречу рядовой советской семье. Из идеологических соображений, естественно, — смотрите, мол, западные средства массовой информации, как обыкновенные советские люди из русской глубинки свободно отправляются в отпуск на просторы африканских саванн. Простому инженеру и скромной советской служащей выдали загранпаспорта, оформили визы — как киношному товарищу Горбункову. Ребенка взять с собой не разрешили. С детьми, дорогие товарищи, — только в Крым. Иначе вместо идеологической акции может случиться подарок империалистам. Случись что, западные газеты запестрят провокационными заголовками — «Советская семья не вернулась из африканского заповедника в советские застенки», «Русский инженер попросил политического убежища в Республике Бурунди». Пошла писать губерния… Невозможное дело. Исключено. Сына оставляем дома, на попечение старенькой тетушки. Итак, едут папа и мама по душистой саванне в джипе с открытым верхом. Местный егерь, яркий представитель народности хуту, в выцветшей на солнце военной униформе без знаков воинского отличия лихо крутит баранку, сверкает белыми зубами и весело треплется на родном хутском. Понимать, что он лопочет, не обязательно — достаточно смотреть по сторонам, на праздник заповедной жизни! Залегли в водах реки Рувубу гиппопотамы. Весело, как девочки со скакалкой во дворе, скачут по саванне красавицы антилопы. Важно стоят носороги в высокой траве, равнодушно провожая взглядом движущийся джип. Дух захватывает! Эх, выпустили бы в Африку Егорку, уж он повертел бы головой во все стороны! А то все кормят баснями — не ходите, дети, в Африку гулять… А что — родители, мчащиеся в веселом джипе по саваннам? О чем думают? Положим, папа забыл про свой кульман и чертежную доску, достал из кожаного футляра новенькую «Смену-8», снимает увлеченно, с веселым прищуром. А вот мама… Мама неисправима. Она рассеянно и равнодушно посматривает вокруг, а сама продолжает думать об оставшемся на попечении тетушки балбесе. Как он там питается, бедняжка? Опять же — скоро сентябрь. Вместо того чтобы сорить деньгами на этот большой и скучный зоопарк, лучше бы заказать приличный школьный костюм в военном ателье… Благо есть там одна знакомая, хорошая портниха… Да, похоже, что мама и отдых — вещи несовместные…
Выменять сказочный набор не получится — уже пробовал. Мишка решительно отказывается. Да и что можно предложить в обмен за эдакую ценность? Набор «Животные Забайкальского заповедника»? Не смешите. Однако то, что нельзя обменять, можно купить. Остается одно — набраться терпения и ждать, когда достаточно потяжелеет заветная копилка-грибок. Спасибо маме — каждое утро выдает Егорке на школьный завтрак по пятнадцать копеек. Вместо того чтобы тратиться на стакан кефира и булочку, Егорка тайком опускает серебряные монетки в прожорливую щель копилки. Так что рано или поздно заповедное стадо Republica Du Burundi перекочует в Егоркин альбом с обложкой цвета морской волны.
Темнеет…
Егорка вернулся в залу — телевизор молчал, накрытый зеленой фланелькой. Отец помалкивал за плотными шторами в своей берлоге — уснул? Егорка осторожно отодвинул занавеску — отец читал журнал, лежа поверх постели.
— Пап… Сыграем в домино? Вместе, как раньше…
— Как раньше… — повторил отец, на секунду задумавшись. — Спроси у матери…
Белые валеночки
…Егорка каждое лето гостил у бабушки в деревне. В ее избе всегда горел огонек лампадки, над огоньком светился лик Смоленской божьей матери, пахло церковным маслом и пекушками. Сердце избы — русская печь, которой случалось быть и банькой, когда Егоркина мама была маленькой. Девочка забиралась внутрь, где уже был тазик с горячей водой, мочалка и мыло. Однажды во время печной помывки заглянула в гости старшая сестра со своим ухажером, то ли бурятом, то ли татарином, — из пришлых, так чудак-человек взял и просунул в печку четвертак мывшейся там младшей сестренке своей зазнобы. Задобрить хотел. Ничего не вышло — отшили его вскорости, как всех прочих и последующих. Муж старшей сестры погиб в первый месяц войны. С той поры в ее жизни бывали только ухажеры. Погуляет и бросит — никакой жалости к человеку. Особенно не терпела, когда замуж начинали звать, — сразу посылала далеко и надолго. В выражениях не стеснялась — с юности работала на лесоповале, среди мужиков.
С той поры прошло тридцать пять лет. Годы, как серебряные царские рубли — весомые, зримые, один за другим попадали в бездонную и невозвратную казну времени. Проскочили годы мимо растерянного зеваки, как вагоны скорого курьерского поезда. Ушли на дно, как безымянные камушки, брошенные беспечным ребенком в мутную речную воду. И столько вместе с годами пропало, сгинуло!
В 45-м вернулся с войны отец. Ушел на фронт сорока шести лет, вернулся пятидесяти. Старик?! Легендарный русский солдат! Орлиный взгляд, смоляные усы с подкруткой, выцветшая гимнастерка. Медали «За отвагу», «За взятие Берлина»… Бер-лин. Где-то есть город с таким странным названием? И русский человек из деревенской глуши дошел до просвещенной Германии? Да, все так и случилось — родился в России, в ее бревенчатой серединке-сердцевине, потребовалось — дошел до просвещенной Германии. И вернулся обратно на бревенчатую родину. А здесь все тот же опостылевший еще до войны сельский правитель — председатель колхоза. Хватит, солдат, повоевал, погулял на свободе, пора в стойло. Ах, не желаешь?! Ах ты — строитель, а не колхозный конюх? Что ж — получай, герой, очередную награду от Родины, заслужил, — обрезаем землю по самую избу. Живи и радуйся. Тяни семью. Как тянуть, если земли нет? Твоя семья, товарищ, тебе и думать. Эх, солдат-солдат… Что же ты не остался в той земле, которую завоевал? Нашел бы белокурую немочку-наседку, завел новую семью… Зажил бы себе на радость, на благо новой родине, политой твоим потом и твоей кровью. Не смог! Потянуло домой, к родной жене и детям, а там… Эх, солдат… Когда ты шёл по снежному полю навстречу смертоносному огню, твоя меньшая дочка десяти лет от роду шла по глубокому снегу в дальний Марков лес за хворостом, чтобы потом тащить груженные хворостом сани обратно. Зря ты вернулся с войны домой, солдат. Уходи, исчезай, будто и вовсе не возвращался. Только не говори младшенькой, что уходишь ненадолго, не обещай вернуться с белыми валеночками — она будет ждать… Зачем пообещал?
Выросла твоя младшенькая, стала красавицей с тонкими чертами лица, стройная, бойкая. Не дождалась белых валеночек, уехала в город учиться. Выучилась и укатила в Сибирь. Молодость тянет уйти из дома, укатить, улететь, и как можно дальше. Молодость прекрасна. Она полна сил и уверенности в лучшем будущем. Даже когда сидишь на задках пашущего целину трактора, верхом на косилке, дремлешь, с риском свалиться под ножи, — веришь, знаешь, что все будет хорошо. Вокруг — Сибирь, ее великие просторы! Впереди — светлое и радостное будущее! И это будущее — самая главная непаханая целина, которая влечет, заставляя сердце сладко сжиматься в ожидании бесчисленных чудес.
Но у прошлого тоже есть великая сила. Голос сердца тянет, ноет, зовет — пора, пора возвращаться домой, поближе к маме. И вернулась, и встретила хорошего человека, будущего Егоркиного папу. Вышла замуж, вошла под крышу этого дома, так похожего на ее родной дом, родила сына. Изредка, наездами-наскоками, бывала в родной деревне, в избе с зажженной лампадкой. Приедет и, не успев зайти в избу, сразу бегом на огород — грядку прополоть или вскопать, хоть немного помочь. Так и убежит, даже чаю со старенькой мамой не успев попить, любимого маминого индийского чая, который сама же и доставляет ей из города…
У Егоркиной бабушки было слабое зрение. Окошки в избе небольшие, на окнах — занавески, так что даже летним днем как будто легкие сумерки. Очки помогают плохо. Иногда бабушке удается усадить младшего непоседливого внука читать Библию. Егорка послушно бубнит:
«Господин же его сказал ему в ответе: лукавый раб и ленивый! Ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не разсыпал».
Кто такие рабы, Егорка еще худо-бедно представляет. Рабы жили давно — еще в Древнем Египте, а также в Риме, тоже очень древнем. Позднее в Америке рабами были негры, привезенные подлыми негодяями — работорговцами из Африки на кораблях. Рабы томились в трюмах, многие умирали в пути. Во всем остальном старая книга была полной загадкой. Кем она написана? Зачем ее читать, если в ней все так непонятно и темно? Так что задача одна — при первой возможности улизнуть из избы на речку или в лес. Мир огромен, светел и радостен, а в бабушкином домике тесно, темно и царит особый запах старости…
Однажды зимой этот домик опустел. Мама закрылась в темной детской и ревет над письмами. Снова и снова перечитывает о том, что бабушка «соскушнилась» и просит навестить. В ее письмах много ошибок и почти вовсе нет запятых, от этого на душе почему-то еще горше. Папа укрылся за надежными зелеными шторами своей комнаты и носа не показывает. Егорка забрался на диван, думу думает.
Опустевший бабушкин дом еще худо-бедно представить получалось — потухшая лампадка, над ней — тонкий скорбный лик, почти не видимый в темном избяном углу. Длинная скамья вдоль стены. Высокая кровать, всегда аккуратно заправленная, с двумя подушками, прикрытыми наброшенной узорчатой тканью. Из маленьких окон видны сугробы, темно-синие по вечерам. Опустевший дом представить и даже принять вполне возможно. А вот как представить и принять опустевший мир? Люди иногда умирают — это уже усвоено. Чужие люди. А вот как такое может случиться с близким, родным человеком? Невозможное же дело. Необъяснимое. Печальное. Темное дело. Мир темен. Покачнувшийся, чужой. Раньше Мир стоял прочно. Как хороший каменный дом. Его устройство было простым, понятным и надежным. Папа — большой и сильный. Мама — молодая, красивая, тоже сильная. Где-то за городом, на окраине Мира, живет бабушка, мама мамы. У бабушки подслеповатые выцветшие глаза и добрые руки. Седые пряди всегда аккуратно убраны под платок. Бабушка старая, но это ни капли не страшно — бабушки всегда старые, они такими родятся. И она всегда будет жить в своем приземистом домике на длинном, напоминающем спину диковинной гигантской рыбы холме…
— Папа предлагает сыграть в домино… — чуток приврал Егорка, вернувшись на кухню. — Сыграем? Как раньше…
— Папа предлагает? — задумчиво переспросила мать, не отрывая внимательного взгляда от кастрюли с борщом. — Как раньше…
Выключила горелку, обернулась к сыну:
— Сыграем.
И улыбнулась. И тронула рукой непокорные Егоркины вихры. И в душе Егорки радостно екнуло, будто почувствовал дыхание апреля.
Солнечные лужи апреля
…Весна начинается исподволь, почти незаметно. Мартовские снега почти так же обильны и тяжелы, как февральские. И лед все еще уверенно сковывает землю вылитой точно по размеру кольчугой, ревниво оберегая землю от набирающих силу солнечных лучей. Белый снег, серый лед лежат на истомившейся по теплу и солнцу земле, как старая купеческая шуба — огромная, нелепая. Облезлые зимние меха давно пора бы сбросить, но неведомое бережливое божество, попеременно одевающее землю то в осеннее огненно-рыжее, то в вешнее прозрачно-зеленое, то в летнее — томное и знойное, все еще уверено, что эти когда-то роскошные одежды еще не дослужили окончательно своей службы.
Только в составе воздуха как будто что-то меняется, и вскоре март тает, и приходит в город апрель, просветленный, как буддийское божество. Он поднимается на пригорки, каждым шагом обнажая земляные бока, заглядывает за заборы, своим теплым дыханием повсюду растапливая снега, превращая их в великолепные лужи — глубокие, широкие.
Мерить лужи — занятие увлекательное, но опасное, сродни разминированию. Если минёр заходит слишком далеко и вода подступает к самому краю голенища, сжимая сапог в коварных тисках, пусть помнит — следующий шаг может стать роковым. Самая маленькая ямка на дне лужи — противопехотное устройство. Оно взорвется, студеная вода хлынет через борт первого сапога, обжигая ногу. Медленно-медленно разворачивайся всем корпусом, чтобы не нахлебать ледяной стужи и вторым сапогом… Поздравляю! Полон и второй…
А начинался апрельский денек прекрасно. Утреннее солнце заглянуло во все окна, вызывая Егорку на улицу. Не задерживаясь ни на секунду, апрельское солнышко продолжало подниматься все выше и выше, набирая силу, сияя все ярче и звонче. Вышнее светило стремительно плавило остатки снега и льда, поднимало уровень окрестных луж, придавая им вид все более привлекательный, губительно манящий. Вняв зову солнечных луж, Егорка с утра стал выпрашивать новенькие сапоги с высокими голенищами.
— Нахлебаешь… Заболеешь… — увещевала мама.
— Не нахлебаю! — горячо убеждал вызываемый апрельскими лужами. — Не заболею! Ни за что!
И вот теперь тот, кто ни за что не нахлебает, понуро тащит на ногах ледяные оковы апреля и досадует на маму. И кто ее за язык тянул? Ничего бы не случилось, если бы не мама, — накаркала — точняк! И почему она такая ясновидящая?…
Сели за стол, перемешали костяшки, взяли каждый по семь, оставшиеся — в магазин. С «пусто-пусто» заходить нельзя, от «коровы» надо избавляться как можно быстрей, рыба означает подсчет очков — вот и вся азбука домино.
— Еду, — коротко признает папа, легонько пристукнув доминошной костяшкой по столу.
Довольный Егорка исподтишка смотрит на маму, та улыбается ему в ответ, одобрительно и чуть лукаво.
— Так-так… так-так… так-так… — добродушно приговаривает медный маятник, чеканя секунды, как монетки. Они падают в копилку зимнего вечера. Время — великий скряга — забирает в свой бездонный сундук все без остатка — серебряные рубли лет, пятаки дней и копейки тиков и таков, не упуская ни одной самой мелкой монетки.
Глубокая, благостная тишина и легкие штрихи стука костяшек по панцирю стола-черепахи. Домино, лото или подкидной — неважно, во что играть. Главное — сидеть дома за общим столом, смотреть друг другу в глаза. Разговаривать не обязательно. И почему считается, что слова помогают понять друг друга? Слова способны только еще больше все запутать. Слова — это сор души, даже не серебро, а никчемная медь. Это страшное оружие. Ядовитые стрелы, тяжелые пушечные ядра огромной разрушительной силы. Когда папа и мама ссорятся, они кричат друг другу обидные слова. Каждое слово — как шаровая молния, вкатившаяся в дом через опрометчиво открытое в грозу окно. Ничего не остается, как тихо сидеть в темной детской, опасаясь даже нос показать, пережидая внезапную непогоду. Молчание — лучше, чище. Больше доверяйте глазам. Молчите и смотрите друг другу в глаза. Сначала будет трудно, непривычно, а потом с каждой секундой — все легче и воздушней. И — отпустит внутри, рассосется обида, придет понимание. Молчание целебно, как прекрасная музыка, как свободный танец.
Азбука музыки
…Тяжкая кабала, черная пахота — вот что такое музыка, а вовсе не танец в обнимку со звуками в свободном полете. И во всем виноват он — тот неизвестный дядя из Дворца пионеров, экзаменатор слуха. Однажды он пришел в школу. Егорка, как и все одноклассники, послушно отстучал на крышке пианино предложенные загадочным экзаменатором ритмы — первый, второй, третий… и оказался в музыкальном кружке. Ему бы сразу бросить музыку — как когда-то плавание, гимнастику и азбуку Морзе. Вместо этого глупый Егорка кропотливо и упорно осваивает маленький изящный инструмент с жесткими струнами и мягким женским именем — домра…
Добираться до дядиного дворца надо сначала на трамвае, потом — пешим ходом малознакомыми чужими местами. Мимо каменных домов с глухими дворами. Мимо лип, будто искусственные цветки вставленных в металлические розетки. Мимо желтого театра с колоннами, — театра, в котором Егорка ни разу не бывал. А зачем? Это же не кинотеатр. Здесь показывают скучные пыльные спектакли, в которых только и делают, что ходят по сцене и разговаривают, а больше ничего не происходит, — Егорка видел такое по телевизору. Знай же, мой дорогой невежественный мальчик, — ты шагаешь мимо первого русского театра! Здесь играл первый русский актер — сын купца, бросивший ради театра наследное купеческое дело. Многое сделали для русского театра и русской литературы купеческие сыны. Видишь памятник в сквере на другой стороне площади? Это он, богом одаренный, стоит и смотрит в задумчивости на высокое небо, на разросшийся город, на свой театр. И на тебя, глупого мальчишку, шагающего мимо так весело и так равнодушно с черным футляром в правой руке…
Наконец — Егоркин дворец, второй этаж, просторная комната для репетиций. В углу примостилась чудовищных размеров балалайка, пытаясь выглядеть хоть чуть меньше. Ее медиатор ложится в ладонь, как первобытное кремниевое орудие труда. Как на такой купчихе играть? Нет уж — лучше эта изящная малышка домра. И пусть она своенравна, как все красавицы. Струны жестки и непослушны. Нежные подушки на пальцах уже сбиты до водяных мозолей, они рвутся и подолгу болят. Нет никакой возможности зажимать струны. Но музыка неумолима — она снова и снова требует брать ноты, выдерживая длительность, — целая, половинная… легато, тремоло…
Школьные предметы по сравнению с уроками музыки — пустяки. Даже азбука Морзе не так сложна, как может показаться со стороны, — уже через полчаса бойко отстукиваешь SOS, воображая себя в радиорубке корабля с пробоиной в правом борту, чуть выше ватерлинии. Азбука музыки неизмеримо сложней. Что заставляет ее осваивать — упрямство? Манящий запах зеленой замши внутри футляра? Или все-таки тот самый полонез, услышанный однажды по телевизору? Первые мелодии были просты до чрезвычайности — «во саду ли в огороде», «в траве сидел кузнечик», и звучали неуверенно, но вскоре звуки стали вылетать звонко, весело. А когда первый раз, от первого такта до последнего, был исполнен тот самый телевизионный полонез, вдруг возникло ясное чувство, что удалось совершить нечто на самом деле значительное. И мама это очень хорошо поняла — особенно когда побывала на первом концерте Егорки и увидела, как сын уверенно солирует.
Сейчас Егорке предстоял очень ответственный концерт, который он организовал сам. На открытом воздухе, под яблоней, по кругу расположились: тетя Света — добродушно скрестила руки на животе, тетя Валя — закуривает «Приму», затягивается и посматривает внимательно на новоявленного музыканта — улыбаются одни глаза, дядя Володя — серьезен, как будто засел на диван с газетой, но вместе с тем — чуть озадачен. Этот вихрастый балбес — музыкант? Он же только бедокурить мастер. То камнем в окно запустит, то томагавки мечет в ствол ни в чем не повинной липы, индеец фигов. А то замотает силовым кабелем рукоятку соседской калитки, а потом в глаза отчаянно врет, что это сделал не он. Ленька и Валерка тоже образуют первую публику Егорки, пребывая в небольшом замешательстве и легком ожидании чуда.
Музыкант усаживается на поставленную в центр круга слушателей табуретку и, сделав небольшую паузу, начинает выводить, постепенно переходя на легкое тремоло:
— Та…. та-да-да-та, тат-та-да-да…. Та-та-да-да… тат-та-да-да…
Все дальше и выше, все уверенней, звонче и отточенней звучит под русскими небесами польская мелодия с загадочным названием полонез…
Стук костяшек домино по столу да мерный стук часов на стене. Егорка исподтишка поглядывает на родителей — оба помалкивают, как будто сосредоточены на игре, но Егорке чудится, будто они едва заметно улыбаются друг другу, его папа и мама…
Июль взатяг
— Па-ап!
Нет ответа.
— Ма-ам!
Сонная июльская тишина разлита по комнатам. Жужжит и бьется в кухонное окно большая глупая муха. Постукивают деликатным молоточком настенные часы в зале. Алюминиевый ковшик с вмятинками на боку задевает стенку ведра, вода — холодная и сладкая. Спичечный коробок за стеклянной дверцей буфета. Ухватить его и снова неслышно раствориться за порогом дома в июльских сполохах зелени и света.
Прогрета земля до косточек. На огородных грядках — непролазная чащоба морковной ботвы, первобытные пахучие леса укропа и джунгли картофеля. Антоновка еще молодая, кислая-кислая, но уже подросшая, трудно удержаться от соблазна выхватить на ходу яблочко и цапануть его за крутой бок острыми, как у волчонка, зубами. Кисло-вкусно. Солидно жужжат, пролетая в небе над высокими травами, работяги шмели. Молодая жгучая крапива выстроилась вдоль тропинки, бегущей к калитке, слева и справа, норовит укусить загорелые коленки, цапнуть за пятки. Добродушные лопухи на крепких толстых ножках развесили по всей детской площадке слоновьи, с прожилками, уши — прислушиваются к приглушенному грохоту трамвая, катящегося по соседней улице. А вот вдоль забора мазуриков нет ни крапивы, ни лопухов. Земля здесь плотная, вперемежку с каменноугольной пылью, потому что вместо забора — угольная сарайка. Здесь почему-то растут шампиньоны. Когда их белые шляпки начинают выпирать из угольной пыли привлекательными бугорками, выколупываешь и несешь тете Свете — она пожарит с лучком и картошечкой.
Но сейчас Егорке, Леньке и Валерке не до жареных грибов и прочих детских глупостей. Сегодня они отошли за огороды и, переглянувшись, принялись наперебой материться. Поначалу мат застревал в горле комками, каждое заковыристое и хлесткое словечко приходилось буквально вытаскивать на свет божий за шкирку, как нашкодившего котенка. Но вскоре хлесткие словечки уже выпархивали, как воробышки, один за другим, а головы пошли кругом, как цирковые лошадки на представлении. Неведомые коварные волшебники еще подпустили дурманящего газа, и мальчишки наперебой принялись вспоминать похабные анекдоты, слышанные в школе. Дальнейшее взросление требовало попробовать курить.
Курящим Егорка видел отца единственный раз. Это было давно, когда Егорка еще был неразумным малышом. Темнело. Отец устало сидел на краю песочницы и пыхтел папироской. К едкому запаху табака примешивалось легкое водочное амбре. Едкий, непривычный запах, равнодушный взгляд отца и его усталое молчание — все окружало родного человека чуждой, даже как будто враждебной аурой. Малыш поспешил выйти из ядовитого облака.
А чего требовать от детсадовского несмышленыша? Ему бы манной кашки в неглубокой тарелке, молочка в стаканчике и баюшки-баю в теплой постельке. Это уже когда подрастешь и начнешь ходить в школу, открывается истина: существуют в жизни и другие радости — взрослые, запретные, уже доступные старшеклассникам. На переменах они курят за углом школы щегольские сигаретки с фильтром. Накурившись и пожевав гудрона, отлавливают какого-нибудь первоклашку в чистом костюмчике, дышат ему прямо в испуганное лицо тяжким табачным духом и спрашивают строго, как училка на уроке по чистописанию, — пахнет? Пойманный чистюля растерянно хлопает глазами — врать еще не научился, а сказать правду тоже нельзя — получишь по шее. Впрочем, старшие товарищи добры, отпускают незадачливого малыша с миром, а сами, надсадно кашляя и сплевывая на асфальт длинную горькую слюну, идут на урок. А что делать? Леденцы сосать? Может, еще — к маме под подол и там сидеть до скончания века? Хочешь или нет, а взрослеть надо — пора…
Набрав полные карманы чинариков, друзья углубились в заросли лебеды на пустыре, вытоптали там пятачок. Инструкция по курению отпечаталась в голове, как приказ командира. Инструктор старше Егорки на четыре года. Немногословен, взгляд с тухлецой — как будто всегда держит на уме что-то нехорошее, предательское, темное, острое, хищное, — полуволк, полушакал. Собрал на пустыре окрестную малышню и демонстрирует, как курить взатяг. Заглатывает дым, словно цирковой факир, а потом мастерски пускает струйками, колечками, а то и через ноздри, как китайский дракон. В завершение урока преподаватель отправляет в сторону благодарных слушателей пару толстеньких бараночек. На глазах изумленной публики бараночки слегка зависают в воздухе, после чего тают, а факир устало вопрошает, окинув тусклым взглядом притихшую аудиторию:
— Усекли?
— Вонять будет изо рта… — робко замечает один из слушателей.
— Листвой зажирайте, — вяло ответствует учитель, после чего разворачивается и, покуривая, покидает паству неспешной блатной походкой.
И вот, когда настало-таки время применить полученные знания на деле, вдруг выясняется, что спичек-то и нет, — только у шакала, который ушел. И кому отправляться домой в опасный рейд? Ясное дело — предводителю.
После успешного рейда за спичками Егорка вернулся к томившимся в зарослях лебеды дружкам. Предвкушая райское блаженство, курильщики от одной спички по кругу подожгли каждый по чинарику. Егорка прикуривал последним. Когда он затягивался в первый раз, Валерка с Ленькой уже кашляли и плевались. Егорка воспринял это снисходительно — мол, малышня, что с них возьмешь. Сейчас Егорка им покажет, как курят старшие. Но как старший ни пыжился, на третьей затяжке закашлялся и он. Продышавшись, троица в нерешительности переглядывалась. И что, вот так сразу взять и отступиться от райского блаженства? Ведь научились же его достигать старшие товарищи! Егорка снова решительно затянулся, за ним, переглянувшись, принялись пыхтеть чинариками и дружки. На этот раз никто не закашлял. Прилегли и принялись глубокомысленно пускать дымки в небо, прислушиваясь к ощущениям. Дым был горьким и жестким. В голове было мутно и становилось все мутнее. Ожидаемое блаженство не наступало, заросли лебеды не превращались в райские кущи, но курильщики не сдавались — упорно лежали на спине, пуская в небо над головой горькие дымки. Очень скоро у всех разболелась голова.
Под вечер друзья наконец-то выбрались из райских зарослей. Вид у воинства курильщиков был какой-то синюшный. Пацаны пробирались домой, на пути обрывая листву, жевали и тут же сплевывали, как три маленьких изголодавшихся игуанодона. Жвачка была горькой. Теплый июльский вечер, волшебный хор сверчков, торжественно нарастающий в ночи, приветливо светящиеся желтыми огнями в темноте родные окна — ничего не радовало. Кисло попрощавшись, друзья разошлись.
Едва переступив через порог кухни, Егорка выхватил ковшик из ведра и принялся жадно глотать холодную воду. Мать, стиравшая в тазу белье, коротко взглянула в сторону сынишки и опять принялась за стирку. Егорка умылся, живо почистил зубы и, затаив дыхание, проскользнул мимо отца, читавшего на диване журнал «Наука и жизнь», в темную детскую и нырнул в постель.
Накрывшись одеялом с головой, смирил гулкое биение сердца и вздохнул с облегчением — пронесло. И тут же услышал над собой спокойный голос отца:
— Курил?
Инстинктивно подобрав ноги к животу, Егорка замер, не высовывая головы из-под одеяла. Гулко застучало в висках, каждым ударом возвращая поутихшую было головную боль, — пуф! пуф! пуф! пуф! Егорка даже не услышал, как отец вышел из спальни. Ночью ему приснился окурок со следами губной помады, который он хотел быстренько докурить и выбросить. Чинарик никак не докуривался, а выбросить его тоже не получалось — прилип к губам. Дышать становилось все тяжелей. Пытаясь освободиться от груза, Егорка сделал резкий вдох и проснулся. За стенкой слышалось спокойное, четкое постукивание — часовые стрелки продолжали движение по извечному римскому кругу. Дышалось легче. Сделав глубокий сладкий вдох, Егорка уснул…
Глава 9
В тот день она ушла, оставив на сердце Егорки первую глубокую рану. А еще в тот день пошел первый снег. И с того самого дня, как пошел первый волшебный снег, а потом она ушла, эта школа висит над головой как дамоклов меч. Так что дома он старается о школе не вспоминать. А ведь первые три года ходил, как на праздник. Там была другая жизнь, далекая от домашней и совершенно на нее не похожая. Школа в пяти минутах ходьбы, а как будто другой материк. Или даже иная планета. И там живут инопланетяне. На уроках царит священная тишина. Странная учительница, сильно припадающая при ходьбе — одна нога была чуть короче другой, вещает бархатным, грудным голосом — невольно заслушаешься. Пишет красивым почерком на черной доске. А на переменах все совсем иначе. Воздух на переменах как будто имеет другой состав. Словно веселящий газ, выпущенный неведомым шутником в светлые, гулкие школьные коридоры. Воздух перемен превращал Егорку в ошалелого, беспечного дурачка, тут и там влетающего в мальчишеские свалки, попадающего в веселые передряги.
Школа
…Огромный гудящий шмелиный рой, оказавшись в котором Егорка сам становится шмеликом, — роится по коридорам, лестницам, буфетам и туалетам, жужжит, жалит, вертится как уж на сковородке, в общем — живет на полную катушку. Библиотечная комната по пути в школьную столовку — единственная тихая заводь. Было время, когда каждая книга становилась открытием нового мира. И ты спешишь домой, не замечая ничего вокруг, с единственной, горячо пульсирующей мыслью — поскорее воцариться на родном диване и раскрыть её — новую, только что добытую в библиотеке книжку. Но забыта библиотечная горячка — исчезла, растворилась, остался только этот гудящий рой, в самой гуще которого летишь в постоянном ожидании от жизни чего-то нового, настоящего, не книжного.
Отношения с мальчишками в классе большей частью мирные, приятельские. На уроках томишься в ожидании звонка на перемену. Чтобы скоротать время, глазеешь в окно, пересчитывая ворон на березе. Изредка пальнешь из проволочной рогатки в кого-нибудь на соседней парте бумажной пулькой или дернешь впереди сидящую косичку и тут же опять уставишься в окно. На переменах травишь анекдоты или играешь в трясучку. По двадцати копеек с игрока — это уже игра по-крупному, все замирают — орел или решка. Иногда попадаешь в драку. Поводом может стать острое словцо, желание выпендриться перед красивой косичкой, появление в классе новенького. Это обязательный, нормальный атрибут жизнедеятельности школьного роя. Такой же нормальный, как уроки, игра в трясучку или беготня по коридору наперегонки. Дерутся по-честному, один на один. Если Егорка оказывается сильнее, то он сидит верхом на обидчике и старательно мутузит его, пока тот не сдастся. Если сильнее оказывается соперник, — сидят верхом на Егорке и мутузят его самого. Одноклассники стоят вокруг дерущихся и оживленно комментируют. Звенит звонок на урок — драчуны поднимаются с пола, отряхиваются, публика расходится по классам, жизнь возвращается в мирное русло.
Среди мальчишек выделяются два брата-близнеца. Второгодники, двоечники и штатные драчуны. Один носит длинные волосы а-ля битлы, общителен с одноклассниками и даже охотно поет на уроках пения, хотя и не имеет слуха, — он ведущий, считается старшим. Младший — ведомый, полная противоположность старшему. У него короткая стрижка, и большей частью он помалкивает, то внимательно рассматривая ссадины на костяшках непропорционально больших кулаков, то глядя в окно. Иногда выразительно зевает. Когда учительнице случается спросить у младшего из братьев урок, тот медленно, как бы нехотя, встает из-за парты, откидывая дощечку и продолжает молчать, упорно глядя куда-то вбок. Глубина этого молчания настолько велика, что учительница, как правило, разрешает сесть, так и не дождавшись ни слова в ответ.
Так было. И так перестало быть. Что случилось? Почему так? Изросся… Какое странное словечко нашла мама. Егорка заглянул в дневник. Взял из шкафчика нужные учебники и сунул их в кожаную папку без ручек и на молнии. Когда-то любимый портфель с рисунком шариковой ручкой на боку выброшен в чулан — несолидно для старшеклассника появляться с таким чудищем в классе. Толстые портфели, набитые учебниками, пеналами для ручек и карандашей, линейками и прочей требухой, — это для салаг из младших классов, ну, или для новеньких.
Попрыгунчик
…Ботаничка представила классу новенького. Девчонки оживленно перешептываются. Мальчишки враждебно примолкли, разглядывают — школьного образца синий костюмчик с погончиками, штаны коротковаты. Выглядит щуплым.
На перемене старший близнец подваливает к новенькому, чтобы поговорить. Посмотреть на разговор отправляются все мальчишки. Молчаливая толпа выкатывается из школы, сворачивает за угол и там располагается полукругом. Новенький неожиданно принимает странную стойку — обе руки возле лица, локти прижаты. Спрятался, как будто в домике. Да еще упруго подпрыгивает на одном месте. Мальчишки переглядываются, ухмыляясь, — это что еще за попрыгунчик? Штатный переговорщик остается невозмутим, в сторону попрыгунчика в домике даже не смотрит. С видом иллюзиониста, собирающегося показать фокус, извлекает из кармана пиджака пижонские матерчатые перчатки. Надевает, проверяет, удобно ли сидят, приступает к разговору.
Размах правой впечатляюще широк, так что первый же удар определенно должен стать последним. Но попрыгунчик пригибается и ловко уходит от удара. Так ловко, что нападавший на мгновенье теряет равновесие, но тут же снова кидается в атаку, заводя убойный крюк, на этот раз — слева. И снова удар свистит по воздуху, а новенький продолжает издевательски скакать мячиком. Публика озадаченно молчит. Переговорщик тоже в замешательстве, но уже через мгновенье снова бросается на циркача. И в третий раз штатный боец дает маху, но на этот раз получает добавок — кулак попрыгунчика неожиданно крепко прикладывает его по челюсти. Лицо бойца приобретает неприлично мечтательное, почти восторженное выражение. На секунду-другую он будто воспаряет над заплеванным, заваленным окурками асфальтом. Когда же воспаривший возвращается на грешную землю, его брови грозно сходятся у переносицы, в глазах сверкают молнии, и он снова кидается на обидчика. Однако тут же еще трижды получает по физиономии — слева, справа и особенно эффектно в третий раз — снизу вверх, от чего переговорщик клацает зубами, почти в точности как волк из «Ну, погоди!».
После апперкота на волка нисходит истинное просветление. Тучи рассеиваются, выглядывает солнышко. Он вдруг ясно осознает, что, в сущности, ничего не имеет против этого смешного новенького в коротковатых штанах. Забыв снять пижонские перчатки, громовержец покровительственно приобнимает только что принятого в класс, и толпа мальчишек двигает обратно в школу — перемена заканчивается…
Школьные предметы почти совсем перестали интересовать Егорку уже очень давно — с ноября прошлого года. И виновата в этом злодейка Лийка, отъявленная троечница. Это наваждение случилось однажды после уроков. Лийка сидела на парте, покачивая ножками. Она заплетала косу отличнице Ольке, сидевшей возле нее на стуле, и напевала негромко что-то незнакомое, не русское. Свет в классе не был включен. В первых сумерках позднего ноября был отчетливо виден ее тонкий профиль, слышен ее нежный, русалочий напев. Что-то особенное было в том, как она сидела на парте, выгнув спинку, в ее фосфоресцирующем взгляде и даже в том, как она отводила взгляд, еле заметно улыбаясь. Егорка впервые испытал тогда глубокое волнение в присутствии девочки. На парте сидела вроде бы обыкновенная Лийка — та самая, которую он частенько драл за обе косички и даже — был грех — сгоряча слегка поколачивал в школьном коридоре, чему оправданием было только одно — отчаянная Лийка тоже не давала ему спуску, таская за чуб. И вместе с тем это была уже иная Лийка. И даже как будто вовсе не она, а чистая богиня, перед которой мальчишеский здравый смысл капитулировал, и накатывала странная, сладкая и беспокойная мгла, грозившая накрыть с головой…
Буря мглою
…Штатным драчунам и двоечникам всегда почет. Отличникам живется сложнее. В младших классах еще так-сяк, но с каждым новым учебным годом уважения все меньше. В попытках обрести жизненно важный баланс, Егорка скатился из отличников в хорошисты, регулярно получал в дневник записи о плохом поведении и даже всерьез подумывал о том, чтобы записаться в троечники.
О том, чтобы стать двоечником, и мечтать было нечего, поскольку Хромоножка была, по всей видимости, ведьмой. Однажды, давным-давно, еще в начальной школе, Егорка решил не учить заданный стих. Лег в постель, чрезвычайно довольный собой, перевернулся на правый бок, закрыл глаза. Но тут же в воздухе случилось неизвестной природы легкое завихрение, из которого соткался призрачно-прозрачный серебристый шар, а в нем — Хромоножка возле своего учительского стола. Чтобы легче было стоять, она, как всегда, опиралась на стол левой рукой. Соткавшаяся из воздуха внимательно и строго посмотрела на будущего двоечника, мирно засыпающего в своей постели, после чего растаяла вместе с серебристой сферой. Егорка вздрогнул и очнулся ото сна. Что за… Приподнялся с постели — темно. Тихо. Из-под закрытой двери пробивается полоска света. Слышен приглушенный звук работающего телевизора — родители еще не спят. Померещилось. Егорка перевернулся на другой бок и снова попытался уснуть. Но стоило ему прикрыть глаза, как снова в спальню вплыла зловредная Хромоножка в серебристом шаре и снова через мгновенье растаяла, успев выпустить свой лучистый укоризненный, пронизывающий до косточек лазерный взгляд. Егорка крутанулся на другой бок, вздохнул как можно глубже, медленно выдохнул — не помогает.
«Егорка… — бархатно-вкрадчиво обращается к нему ведьма учительница, снова бесцеремонно соткавшись из воздуха. — А прочти-ка нам стихотворение Александра Сергеевича Пушкина “Буря”». Егорка поднимается из-за парты — медленно, нехотя, солидно — в точности как младший из братьев-близнецов, то есть как самый настоящий, уважаемый всеми двоечник, и пытается так же убедительно держать паузу. Получается плохо. Тишина в классе нарастает, становится угнетающей. «Почему же ты молчишь, Егорка? — строго вопрошает Хромоножка, на глазах изумленного класса становясь огромной, грозно нависающей над бывшим лучшим учеником, своим любимцем. — Неужели ты не выучил стихотворение Пушкина?» Пунцовая волна смущения зримо заливает лицо новоявленного двоечника, а на глаза наворачиваются предательские слезы. «Краснеет, как девчонка», — ползет по классу насмешливый шепот. В этот момент оживает портрет поэта, что висит над школьной доской. Пушкин смотрит на Егорку с веселым любопытством и даже как будто ободряюще. Но от этого живого, заинтересованного взгляда не становится легче. Перед Пушкиным почему-то еще более стыдно, чем перед учительницей…
Тем утром Егорка проснулся невыспавшийся, разбитый. «Пионерская зорька» привычно трубила во все трубы, подбадривая, сподвигая на зарядку. Раньше горнистам это удавалось, сегодня же все их усилия были тщетны. Однако бодрый хор не терял надежды, исполняя куплет за куплетом. И единственное тому разумное объяснение — поющие пионеры не могли увидеть воочию сию всклокоченную, беспросветно унылую физиономию. Притащившись в класс, Егорка обреченно сел на свое место возле отличницы Ирки.
Зря мучился. Все произошло проще и быстрее, чем примерещилось ночью. Ведьма была доброй. Хромоножка коротко взглянула на бывшего лучшего ученика, влепила ему в дневник шикарную двойку и разрешила вернуться на место. Затем прочитала стихотворение и принялась объяснять классу разницу между ямбом, хореем, анапестом и амфибрахием. Тема была скучная, но бархатный голос Хромоножки всегда действовал на Егорку гипнотически. Наверное, именно такой был голос у няни Пушкина, когда она рассказывала своему кудрявому чертенку на ночь сказки, — добрый, глубокий, мелодичный, завораживающий. Голос классной няни звучал настолько тихо и убедительно, что в классе воцарилась полная тишина, и даже братьям-близнецам начинало казаться, что нет на свете интереснее темы, чем цезура, размер стопы и прочие поэтические премудрости. Вернувшись домой, Егорка выучил стихотворение.
Вредная привычка делать уроки сложилась сама собой, с первых дней школы. Приходишь домой, открываешь учебник, читаешь — там все понятно. Быстро делаешь домашние задания, потом гуляй сколько хочешь, со спокойной душой. Пришел в школу, сдал тетрадь. Вызвали к доске — ответил урок. Дневник пестрит пятерками и записями о примерном поведении. Мама довольна — сын похвальные грамоты приносит одну за другой. Папа хвалить сына не спешит, помалкивает, посматривая с хитрецой, — мол, знаем мы этих отличников. Неизвестно, что такое особенное знает папа, но любимая Хромоножка очень гордится Егоркой. Примерный ученик, лучший в классе. На фотографиях всегда сидит по правую руку от первой учительницы и смотрит в объектив примерным взглядом.
Да и почему бы не сделать их, уроки эти несчастные? В алгебре нет ничего сложного. Задачки щелкаются как орешки, а если вдруг попадется сложный пример и, чуточку помучавшись, решишь его, то в голове как будто распускается цветок, а на душе становится легко и даже радостно. Даже однообразные закорючки букв в тетради по чистописанию, которые приходилось выстраивать в первом классе по косым линейкам тетрадного листа, не кажутся такими уж скучными, если представить их как строй солдатиков на плацу. А дальше еще интереснее, просто дух захватывает, ибо страница за страницей открывается Великая История. В этой очень большой истории чистописанием и не пахнет. Ночь, пещера, Укх сидит возле огня лицом ко входу, раскрытому, как пасть неведомого хищного зверя. Там, снаружи, — царство мрака. Мир — зверь. Временами снаружи доносится глухое, на низких тонах, ворчание — сначала невнятное, но постепенно разрастающееся до зловещего хищного рыка, переходящего в тоскливый вой. Кровь начинает пульсировать в жилах сильнее, но Укх почти спокоен. Ведь пока в его доме горит огонь, зверь не рискнет войти. Пищи огню хватит до утра. Есть время подготовиться к схватке. В правой ладони — твердый камень особенной формы. Твердым камнем можно делать сколы на кремневом наконечнике копья, делая края острыми… Укх готовится к бою. Сегодня на рассвете или уже никогда. Ведь если враг не уйдет от входа в пещеру еще один день, огонь умрет, и следующей ночью Укх станет легкой добычей зверя… А вот та же местность спустя несколько десятков тысячелетий. По азиатской равнине в панике бегут разноцветные толпы воинов-персов. Это грозные македонские фаланги продвигаются на Восток, сметая на пути армии, подминая народы, страны и части света… Малая Азия, Персия, Индия и где-то там, уже недалеко, — вожделенный край света… И ты — в общем ряду фаланги, простой воин с пикой наперевес… Рано или поздно, с тобой или без тебя, но весь Мир ляжет к ногам божественного Александра…
За минувший год Егорка влюблялся почти во всех одноклассниц. В каждой вдруг обнаруживалось нечто сверхпривлекательное. Перед мысленным взором Егорки она вдруг возникала с таким чувством, с каким бредущий по пустыне Атакама, измученный жаждой путник взирает на миражи с озерами пресной воды.
В голубоглазую пышечку Ольку с толстенной русой косой Егорка влюбился во время районной олимпиады по математике, куда их вдвоем направили защищать честь школы. В назначенный день он с волнением ждал ее возле здания, где проводилась олимпиада. Олька опаздывала, а когда появилась, вид имела совершенно неприступный, проскользнув мимо Егорки и даже не поздоровавшись. На олимпиаде девочка пребывала все в том же горделивом молчании. Склонившись над тетрадкой, она старательно решала задачки, записывала ответы, игнорируя Егоркины робкие взгляды и тихие, но выразительные вздохи. Иногда она распрямляла уставшую спинку, отработанным движением перебрасывала русую косу за спину и снова принималась за работу. Егорка не понимал, что происходит, — в классе Олька всегда была открытой, улыбчивой. Но эта странная перемена в ее настроении только усиливала его влечение. Егорка был влюблен в нее на протяжении всей олимпиады, которую он с треском провалил, поскольку мысли его были где-то очень и очень далеко….
Once there was а way
…Солнце июля светит сквозь прикрытые веки. Перед глазами блуждают радужные миражи, космические пространства открываются одно за другим. Однако все это счастье — пространства, миры — досадно далеко. Школа, институт, специальный отряд космонавтов, долгие годы тренировок на скучных тренажерах. И только после всего этого займешь законное кресло командира межпланетного корабля, преодолеешь земное тяготение и устремишься навстречу новым мирам. И ведь не исключено, что новые миры к тому времени уже пооткрывают все. Останутся только старые, занюханные — давно открытые, исследованные и обжитые.
Время не ждет, пора приступать к освоению космического пространства уже сегодня, сейчас! Сконструируем собственную ракету — корпус из алюминиевой лыжной палки, твердое топливо — магний, марганцовка, нехитрая стартовая конструкция из щепок. И вот уже огонек с легким дымком бежит по дорожке, добирается до запального отверстия, и ракета стартует — с яростным шипением, как кошка, которую ухватили за хвост, но она вырывается из коварных рук земного притяжения и взлетает — сначала над крышей Егоркиного дома, а потом надо всей округой:
над этой дылдой девятиэтажкой с ее прокуренным нутром;
над этими приземистыми казармами, из-за которых каждое утро поднимается солнце;
над этой новенькой студенческой общагой с женским душем на первом этаже…
Ракета поднимется над городом… Воспаряет над планетой…. Делает оборот вокруг Земли по самой дальней орбите, а потом сходит с нее, потому что пора лететь дальше, глубже — в открытый Космос, следуя дивным ребяческим мечтам… Per aspera ad astra!
Далеко внизу останется дворик-космодром и дом с красной крышей, крытой ржавым железом, в котором у окна стоит мальчик, и только что включенный магнитофон с космическим названием начинает мягко шуршать магнитофонной лентой, а потом вступает фортепиано, и магический голос затягивает:
Once there was a way
to get back homeward
Once there was a way
to get back home
Sleep pretty darling do not cry
And I will sing a lullaby
И открываются бесконечные космические пространства, и манят своими глубинами, неоткрытыми планетами с таинственными обитателями…
Golden slumbers fill your eyes
Smiles awake you when you rise
Sleep pretty darling do not cry
And I will sing a lullaby…
Нежные чувства к отличнице Ирке были долговечнее, глубже возвышенных чувств к другим девочкам. Ирка притягивала к себе особенным, глубинным спокойствием, обусловленным, по всей видимости, врожденной уравновешенностью. Выходки непоседливого соседа по парте она воспринимала снисходительно, с добродушной улыбкой. Так что Егорка был влюблен в нее почти все время, пока они сидели за одной партой и соприкасались локтями.
Хорошисткой Инкой Егорка тоже был увлечен почти перманентно, особенно на переменах. Правильные, строгие черты лица, как у гречанки античных времен. Шикарные золотистые волосы, рассыпанные по плечам. Царственная плавность в движениях и холодность снежной королевы во взгляде. Худющего, шустрого Егорку царевна замечать отказывалась, а когда он таки попадался ей на глаза — а он то и дело попадался, в тщетной надежде быть замеченным, — взирала с легким недоумением и шла мимо, насквозь, сохраняя во взгляде и во всем облике зимний холод.
Еще одна зима
Ту-ту-ру-ту Ту-Ту-у-у-у!
Туруту-туруту-туруту-туруту-туруту-у-у-!
Новое утро и все тот же неугомонный бодрячок радиопионер включается и хладнокровно орудует в сонном сознании Егорки, как форменный фашист.
— Егорка! Пора в школу…
Теплый мамин голос на мгновение-другое имеет эффект целительный, противоположный смыслу сказанного, возвращая сладкий сон и блаженное бездействие. Но уже через секунду в голову бесцеремонно вваливается отряд холоднокровных пионеров, такой же бестактный, как грузовик с газовыми баллонами, катящий по булыжной мостовой:
На зарядку,
На зарядку,
На зарядку, на зарядку становись!
«Да и так уже становлюсь! Разорались, черти…» — ворчит про себя Егорка, сбрасывая в сторону теплое одеяло и ежась от неприятного холодка зимнего утра. Протопленный с вечера дом к утру остывает, так что дыхание становится, как у дракона, — с легким парком. Белая рубашка холодит спину. И шелковый галстук в руках как змейка. Но когда повязываешь галстук, можно встать спиной к еще теплому печному кафелю. На спине как будто начинают вырастать теплые крылышки. Щекотно.
Но окончательно согреешься, только когда выпьешь кофе с молоком. Волшебный напиток горячей волной растекается по жилам, добираясь до самых кончиков пальцев, на которых уже сошли музыкальные мозоли. Музыка забыта навсегда, она осталась где-то в позапрошлом веке Егоркиной жизни. Егорке пора отправляться в школу, прихватив портфель — свою гордость. Топая в школу, Егорка то и дело оценивающе посматривает на свирепого первобытного человека, нарисованного на боку портфеля, — авторская работа Егорки. Выполнена синей шариковой ручкой в натуралистической манере. Портрет удался — косматая голова, недобрый взгляд из-под выдающихся надбровных дуг, узкий лоб. Мощная, согнутая в локте длань — эдакий мощный волосатый рычаг с мускулами. В рычаге зажата гигантская, почти совсем обглоданная кость неизвестного первобытного животного. Маме мощная первобытная длань с костью сразу не понравилась. Она сказала, что портфель безнадежно испорчен. Но мамы же в этих вопросах не петрят. Не врубаются мамы, что портфель обязан иметь яркую индивидуальность, как и его хозяин. Все пацаны в классе завидуют Егоркиному портфелю. Но есть и чисто практическое соображение — когда мчишься по школьному коридору в столовку, сметая на пути зазевавшихся первоклашек, портфели бросаются к стенке, образуя свалку. Шмяк! Шмяк! Шмяк-шмяк-шмяк! Ну и как потом в этой безликой куче отыскать свой портфель? Легко! — ищи мощную длань.
Однажды, несясь в толпе оголодавших одноклассников и уже запустив портфель по баллистической траектории, Егорка невольно притормаживает — этот незнакомый дядя, поднимающийся по школьной лестнице на второй этаж, вдруг показался знакомым. Незнакомец тоже замирает, заметив Егорку, их взгляды на мгновенье пересекаются. Егорка силится вспомнить — кто же это такой? Но ничего не выходит. А мальчишеский рой, коего Егорка — неотъемлемая частица, уже несется дальше, уходит на новый головокружительный виток… Перемена!
…Лидер-домра называется. Похоже на то, что даже не узнал. Ну да — в мальчишеском возрасте вчерашний день не вспоминают, а вчерашний год забыт, как позапрошлый век. Зачем ему скучное, маленькое, пахнущее пылью, тесное прошлое с контрабас-балалайкой в углу? Ведь его ждет огромное, неизведанное, загадочное, ароматное будущее! Золотые обманные сны детства… Сколько же вложено души в этого шалопая! Как же можно — вот так? Ведь это же дар божий! Но какое дело шалопаю до божьего дара. Он свой дар со всего маху о стену — бац! Как свой школьный портфель… и дальше понесся в общей обезьяньей ораве… Его шалопайское высочество, видите ли, возжелали на гитаре научиться играть. Надоела ему, видите ли, малая домра… Так оставайся в оркестре! Научу — на гитаре, на мандолине, на арфе! На всех струнных научу, только оставайся… И будут концерты, аплодисменты. Кремлевский дворец будет и гастроли не абы где — в ГДР… И откроется мир. И ляжет мир к твоим ногам, как огромный любящий пес. Так ведь не останется — шалопая позвала ее величество Улица! Шантрапа. Знаем мы, чего ты на самом деле хочешь, — сидеть по подъездам, курить, бренчать на гитарке из дешевой фанеры, перебирая три-четыре убогих аккорда… Ну, хорошо — пять, шестой — это уже верх мастерства. Напевать гнусавым голосом что-нибудь блатное, жалостливое. В надежде на внимание очередной пассии из класса… А как же полонез Огинского, балбес? Вопрос в пустоту. Пустота снаружи, а внутри, на сердце, — боль и тоска, боль и тоска поселились в сердце моем… Ладно, пойдем в младшие классы — может быть, там есть найдется настоящий человечек, из которого выйдет что-нибудь путное…
Хуже всего складывались отношения с девочкой, носившей загадочное имя Милена. Еще одна зануда отличница. Девочка была настолько неприступна, что единственным способом выразить ей симпатию было писание мелом на черной классной доске «Милена — дура». Егорка проделывал это регулярно, но девочка продолжала упорно полностью его игнорировать. Своей холодностью она довела Егорку до столь высокого градуса чувств, что однажды даже записал в блокноте трагическую шифрограмму «М.м.л.т.т.н.д.е.к.я.т.р.в.р.б.п.т.в.». Это было послание потомкам, означавшее «Милая Милена, люблю только тебя, но даже если когда-нибудь я тебя разлюблю, все равно буду помнить тебя вечно». Своей возлюбленной Егорка об этом, разумеется, из гордости не сказал, упорно продолжая писать на доске, что она — дура.
Однако любовь к Милене, на фундаменте которой Егорка целый месяц возводил сказочные дворцы, в одно мгновенье исчезла, растворилась — когда в класс вошла Наташка. Именно в тот день в самом начале ноября пошел первый снег и она пришла в его дом — и то и другое случилось совершенно неожиданно.
Ушла
…Туфли на высоком каблучке, колготочки телесного цвета, по-взрослому короткая стрижка — такова была она, новенькая. Когда девочку представляли классу, она смотрела чуть в сторону, на личике застыла легкая лукавая улыбка. Наташка не обладала греческим профилем Инки, ее глаза не светились загадочным зелено-карим светом, как у Милены, и не ласкали голубым свечением, как у Ольки. Новенькая вообще не была красавицей в точном смысле этого слова, но сердце Егорки во время ее представления классу вдруг заработало на полных парах, как революционный паровоз, — чух-чух, чух-чух, чух-чух! А потом…
Голова — как кастрюля, забытая хозяйкой на огне, когда вода уже закипела и клубы пара начинают вырываться из-под крышки во все стороны. Из этой бедовой кастрюли на плечах разом выветрилось все разумное, доброе и уравновешивающее, а случайно уцелевшее перевернулось вверх тормашками. Бывшие возлюбленные не успевали прятать косички. Густо краснея и злясь, они шипели как змеи и отоваривали Егорку увесистыми оплеухами, но такие пустяки не могут остановить несущегося на всех парах паровоза влюбленного сердца. В разгар урока по алгебре бумажные пульки из проволочной рогатки летят одна за другой, хлеща по затылкам и лбам, а заодно, под горячую руку, и по шиньону отвернувшейся к доске алгебраички, после чего меткий стрелок с позором изгоняется из класса в пустой школьный коридор. Но процесс завоевания сердца возлюбленной можно ненадолго прервать, но невозможно прекратить. На перемене Егорка упоенно корчит рожи и лезет в мальчишеские коридорные свалки, стараясь держаться у новенькой на виду. Та, без сомнения, замечает подвиги поклонника и по-королевски благосклонно принимает знаки внимания, продолжая чуть улыбаться.
А потом желание корчить рожи вдруг улетучилось — так же внезапно, как возникло. Егорке хотелось лишь бросать в сторону новенькой долгие взгляды, многозначительно вздыхать и грустить изо всех сил. Что он и проделывает, причем моментами настолько успешно, что выражение его лица становится почти скорбным. Соседка по парте Ирка, любовь к которой угасла безвозвратно — это было ясно всем и лучше всех — ей самой, даже спросила:
— Рыбьего жира выпил, что ли?
Подковырку бывшей возлюбленной Егорка пропустил мимо ушей. Его голова была будто обложена ватой. Историчка не смогла ничего узнать о древних народах Причерноморья — вызванный к доске Егорка остался нем как рыба. Алгебраичка влепила ему двойку за абсурдное извлечение квадратного корня. В ответ на вопрос — какая река самая крупная из протекающих по европейской части СССР, пребывающий в прострации Егорка ляпнул «Титикака», чем вызвал смех даже у братьев-близнецов, а на лице географички — искреннее недоумение.
Последний звонок прозвенел откуда-то издалека, сквозь пелену чувственного тумана. Вокруг все привычно сорвалось с места, кинулось вниз по лестнице, ворвалось в раздевалку, сметая с крючков пальто, шубейки, вываливаясь из школы шумной, весело галдящей толпой и разбредаясь по домам. Егорка тоже было загорелся, сорвался, понесся… Но сразу угас, отставая ото всех бегущих, мчащихся поскорее домой. И дальше поплелся нехотя, механически отсчитывая ступеньку за ступенькой, — все дальше вниз, в безнадежность и грусть. Один. Выйдя на уже опустевшее школьное крыльцо, он вдруг увидел впереди точеную фигурку в изящном пальто с кокетливым меховым воротничком и в пушистой шапке — она! Неведомая сила толкнула в спину, заставила догнать и ухватиться за ее портфель как за спасательный круг.
Она обернулась, улыбнувшись в ответ — и лучезарно, и спокойно. Как будто наперед знала — догонит, схватится за портфель и будет глупо улыбаться. И снег — крупный, красивый — вдруг посыплется на землю, как праздничное новогоднее конфетти. Сначала робко — одна снежинка, вторая, третья, а потом повалит рой за роем, встанет вокруг сплошной белой стеной. И двое будут идти в потоках волшебного крупного снега, его магической силой отделенные ото всех, оставшиеся наедине, рядом, едва соприкасаясь руками, глядящие друг на друга, со счастливыми лицами. Глупые! Какого счастья вы ждете? Нет счастья на этом белом безответном свете. И не будет. Есть только эти белые хлопья, сыплющиеся откуда-то сверху на землю и покрывающие ее тонкой холодной корочкой, подчеркивающей каждым шагом равнодушное безмолвие Мира. А вы назло этому вселенскому равнодушию так безотчетно счастливы — просто оттого, что идете рядом, ловите губами снежинки, мягко хрустите каждым шагом-шажком, слегка касаетесь друг друга нежными ладонями. Глупые, милые дети!
И вот с замирающим сердцем Егорка приводит ее в свой дом. Она вошла в залу, не снимая сапожек… Огляделась, сняла тонкую перчаточку с правой руки и легонько коснулась ладошкой печного кафеля — едва теплый. Развернулась на одном каблучке, подошла к стопке пластинок возле проигрывателя, провела по ним указательным пальчиком. С удивлением взглянула на строгие портреты бабушки и дедушки. Присела на диван, но тут же поднялась и, коротко попрощавшись, ушла…
Рана от ее ухода была не просто свежа — она была еще открыта. Егорка все еще хотелось нежно взять ее за руку и рассказывать, рассказывать — о своем доме… О ветре, уютно гудящем по ночам в трубе, под который хорошо засыпается и спится — особенно зимой… О пыльном чердаке с окном, открывающимся в сад… О старом сундуке с солдатской пуговицей, в которую попала пуля и спасла неведомого солдата… О печке, в которой зимними вечерами горит огонь — верный друг, согревающий тело и душу… О трусишке Рыжем, верном страже двора… И много еще о чем, никому не рассказанном…
Но это невозможно — она ушла. Навсегда. Побывав в гостях у Егорки, девочка потеряла к нему всякий интерес. А Егорка продолжал мучиться — и в школе и дома — почему? За что такая кара? Он даже подумал, что, возможно, девочка ожидала чего-то другого. Но чего именно? Неужели… От одной мысли об этом «неужели» Егорку бросало в жар. Он снова достал из укромного уголка фотокарточку, найденную однажды на улице в грязи, — голая красотка с маленькими острыми грудками, обе ладошки на коленках. Она взирала на Егорку смело, озорно — хочешь? Ведь ты же хочешь этого, признайся?
И сердце начинало болезненно биться, все сильней и сильней. На привычный вечерний вопрос матери — как дела в школе, Егорка пробубнил нечто невразумительное. Отец из своей комнаты больше не выходил, надежно укрывшись от мира за плотными занавесками. Егорка тоже лег спать. Спалось ему отвратительно, а под утро приснилась красотка с острыми грудками и лицом новенькой. И в этот момент случилось нечто прекрасное и ужасное одновременно — от образовавшегося внутри невероятного напряжения Егорка сначала вознесся на вершины блаженства и радости, а потом провалился в пропасть отчаянья, почти мистического ужаса. Солнце заглянуло утром в глаза, как в треснувшее зеркало.
Глава 10
На дне
…Егоркин папа обыкновенно засыпает в один прием и вскоре уже храпит. Сон глубокий, крепкий. Хороший сон — основа здоровья, он давно это понял. Но сегодня не спится. Видимо, отвык от своего дома. Часов однообразный бой, томительная ночи повесть…
Он поднялся с постели, сел за письменный стол, включил эбонитовую старушку лампу. Мельком взглянул на свое отражение в окне, ночью превратившемся в зеркало. М-да… Пока еще издалека ты не похож на старика, но если честно — ждать недолго, издалека твоя Волга… Прислушался к дому — только назойливый стук маятника, и больше никаких звуков. Даже шорохов не слышно. Пуст дом, обе половины. Брат Павлик с женой и сыном тоже давно перебрались на новую квартиру. Даже крысы из подвала, кажется, куда-то съехали. Однако печь сегодня оказалась протоплена. Не иначе Егорка заезжал. Протопленный дом снова дышит. И все еще тянет заглянуть сюда после работы. Печь протопить, поработать на дворе или в огороде. А уж потом отправляться в свою новую отдельную квартиру с ванной и газовой плитой.
Дом дышит, но что-то в нем изменилось безвозвратно. Смотришься в зеркало трюмо, а замечаешь, что тут и там сквозь стертый слой серебра проглядывает обыкновенное стекло. Обрамление зеркала, тонкие фигурные ножки, на которых оно стоит, миниатюрная полочка для расчесок — все в еле заметных дырочках, жучок изъел. Все нутро дома изъедено этим проклятущим жучком времени — даже настенные часы. Толстяк комод опустел, стал легок. Весь дом стал воздушно легок. Как деревянный дирижабль, того и гляди — поднимется в воздух… Дом чувствует угрозу. Задержал дыхание, затаился в надежде пересидеть будущую беду. Увы, новое грядущее не выстрел из печки веселым угольком — уголек можно затушить. И не радостный весенний паводок — вода накатит и отступит. Даже в войну случаются чудеса — человек может остаться жив и невредим, уцелеть под артиллерийским огнём. Но экскаватор — это другое. Экскаватор и жизнь, похоже, вещи несовместные… Правда, от завода стали давать участки — бросовые, по лесам и болотам, по шесть соток в руки. Новые веяния наверху: земля — народу! Опомнились, последыши. Изобретатели велосипедов. Как будто у народа земли не бывало!
Он достал из старой папки желтый лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул — от времени лист истлел на изгибах. Подписано нотариусом окружного городского суда Флагом. Читайте, здесь же все написано:
«…1904 года, ноября 21-го дня, …ская мещанка Марья Федоровна Першачева, продала я… мещанину Михаилу Ивановичу Воронцову, собственно мне принадлежащее, приобретенное мною с публичных торгов при… Окружном Суде и значащееся в данной совершенной в конторе… нотариуса Флага недвижимое имение, состоящее… по Спасской улице, в восемьдесят седьмом квартале, заключающееся в участке земли всего в количестве двухсот квадратных саженей, с находящимся в данное время на этой земле деревянным фундаментом от деревянного дома и сарайкой от огня не застрахованными… А взяла я продавица с него покупщика за означенное имение нигде от огня не застрахованное денег триста рублей с тем, чтобы пошлины и весь расход по совершению и утверждению сего акта платить ему покупщику, а мне продавице и наследникам моим очищать его и его наследников от всех вступщиков в отчуждаемое имение и от убытков, могущих быть от того…»
«Очищать его и наследников…» Такую кашу заварили — век не расхлебать, не очиститься. Вот-вот объявятся новые вступщики, на экскаваторе. Предъявить им бумагу нотариуса Флага? Курам на смех. Сия грамота филькина давно потеряла изначальную магическую силу даровать владельцу и его наследникам право владения чем бы то ни было — имением, строением, застрахованным от огня или нет. И не поможет никакой суд, не спасет нотариус… Мещанка Першачева, нотариус Флаг, окружной суд и иже с ними — всё сметено, всем скопом отправлено на всемирную помойку ее величества Истории. Есть еще одна бумага, попроще, без гербовой печати, — от губернского коммунального отдела. Но и эта бумажка бесполезна, поскольку означенный отдел тоже сметен в тот же самый невероятных размеров, бездонный исторический мусорный бак… Ничего удивительного — если уж окружной суд не устоял, куда там гунявому губкомотделу… Но бюрократическая система жива. Отлично налаженная, работающая без сбоев, неустанно производящая на свет божий все новые и новые учреждения, новых временщиков и вступщиков… Новые бумаги, бумажки и бумажонки, каждая из которых на короткое время значимее любой произведенной прежде нее. А еще есть человек-экскаватор, и, возможно, это самое великое порождение системы, ее вершина, логическое завершение и одновременно ее полная противоположность. Человек-экскаватор не признает никаких бумаг — ни старых, ни новых. Он суров и непреклонен, как матрос Железняк. И, как железный матрос, тоже уверен, что он-то и есть — единственно правильный, вечный закон. И что частников и интеллигентов надо танками давить, потому как на шее народа удобно расположились и едут, свесив ножки. Что они, интеллигенты несчастные вкупе с недобитыми частниками, — пережитки прошлого. Человек-экскаватор поднимается в рабочую кабину будущего, захлопывает дверцу и заводит мотор…
Гражданин экскаваторщик, погоди заводить мотор! Ответь, откуда такая уверенность, что рабочий — человек будущего, а интеллигент — пережиток прошлого? И в том, что человек в очках — не народ… Что это за субстанция такая — «народ»? Ведь это же фикция, фантом. Но в ловких руках агитаторов и пропагандистов будущего, этих отпетых мошенников, сие фантомное образование становится страшным оружием против каждого. Пойми, народ — это или любой человек, независимо от сословной принадлежности, или никто! И ничто. Государь император — тоже народ, а его — в подвале из винтовок и наганов вместе с красавицами дочками и сыном-цесаревичем в детской матроске… Ладно, хватить бредить прошлым. Государь, поручики и фельдфебели, мещане и мещанки, мальчики в матросках и девочки в платьях до пят — это все далекое, бесконечно далекое прошлое… И отец, одной рукой легко поднимавший мешок с картошкой… И набожная мать… И даже ты сам, тот белобрысый мальчонка, сидящий возле швейной машинки и с открытым ртом слушающий тетушкины рассказы, — это тоже далекое прошлое.
Не отпускает почему-то прошлое. Чудится, что именно там, в ушедших, истаявших днях и событиях, сокрыты ключи к будущему. А что обещает нам манящее будущее? Какие радости? Что за беды… В радости не радуйся, в печали не печалься… Где бы соломку взять, чтобы постелить и мягче было падать… И вот что еще важно — не теряется ли за интересом к прошлому и мыслями о будущем происходящее вокруг здесь и сейчас? Не упускается ли возможность изменить то, что на самом деле возможно изменить? Итак, вернемся в настоящее… Что в нем?
Сын — мечтатель со странной трещинкой внутри. Носится, как азартный заяц, а потом вдруг останавливается, как будто завод закончился, замирает, и взгляд становится странный, в себя смотрит человек и то улыбается чему-то, светлея, будто лампочка внутри зажглась, то хмурится, темнеет, гаснет… Все образуется. Юность — болезненная пора. Пройдет эта сердечная маета, рассеются страхи… Что еще есть в настоящем? Старшие братья, сестра, жена… Впрочем, жена уже тоже в прошлом… И вместе с тем — она в будущем. Она в своем новом, вымечтанном будущем — в квартире с газом, отоплением и горячей водой. В настоящем же пока еще есть этот спящий теплый и живой дом, который лежит на дне.
— Домм!! — вдруг оживают и снова бьют настенные часы со старческим скрипом на взводе…
Старуха в зеркале
…Кто эта старуха в зеркале? Не узнать саму себя. Да, ну что же… Девочка, девушка, тетя, а теперь и старуха… Жить долго плохо… Очень плохо… нет будущего…
Егоркина тетушка завела будильник, сняла одежду, повесила ее на спинку стула. Села на свою высокую одинокую постель. Положила руки на колени, прикрыла глаза. Малышкой забиралась на родительскую кровать, втиралась между отцом и матерью. И отец гладил иногда по спинке ладонью, чтобы дочка уснула. А дочка замирала от счастья, от ощущения тепла и тихой радости, чувствуя себя здесь, на родительской кровати, между папой и мамой, как у Христа за пазухой… И не думала ни о чем, ни о каком будущем не мечтала даже. Вернуться бы туда, в прошлое. Будущее, не приходи! Пожалуйста! Не наступай никогда, о далекое, грозное, неведомое будущее! Безрадостное будущее без будущего…
Какие радости у старухи? Чаек с конфетками. Иногда Сережа в гости придет, Егорка заглянет. А был бы свой ребеночек — комшила бы и комшила… Себе на макушку позволяла бы какать. Все терпела бы и всему радовалась…
Да, ну что же… Изменился Егорка, стал колючим. Умом понимаешь, что для подростка это нормально, а сердцу обидно. Еще один весело порхающий над землей кудрявый ангел — добродушный, обаятельный, любящий всех и вся, — превращается в ежика… А потом и в дикобраза. Превращение мальчика в мужчину — обыкновенное дело. Если вспомнить, что Павлик вытворял в таком возрасте… Сережа-то смирный был — ну, подерется иногда в школе, вернется домой с синяками, и все, а Павлушка… Однажды учительнице по литературе такое подстроил, чем-то она ему не угодила, — в вазу с цветами, что стояла на учительском столе, взял и… Это надо же такое сообразить и исполнить, в голове не укладывается. Сумасбродный возраст. Сама тоже была хороша — из-за пустяка какого-то, даже не вспомнить сразу, из-за чего, заявила матери — мол, пойду и повешусь на чердаке… Мать принесла веревку, протягивает — на! Остудила разом. Психолог, как сейчас сказали бы. А какой психолог? Грамотой владела, закон Божий знала — и вся психология. Отец — тому интересно было обсудить вопросы веры со старшим сыном. Благо Миша любил затевать умные разговоры о мироустройстве, науке и религии. Разговоры эти незаметно перетекали в спор. И заканчивался спор всегда одинаково — отец с возмущением выдавал сыну: «Да что ты понимаешь в вере, вшивый черт!» И вшивый черт покорно умолкал. А мать никогда не спорила, сразу отрезала: «не богохульствуй!» Да, ну что же…
Всё новое
…Егоркина мама разложила диван — новый, с раздвижным механизмом. Легла, сладко вытянувшись в полный рост. Прислушалась — тихо. Сын спит. Он там, в своей комнате. После переезда и перехода в новую школу снова взялся за учебу. Если поступит в институт, то армия минует. Ох уже эта армия, будь она тысячу раз неладна… Кара небесная. Отец ушел на фронт, вернулся с войны чужим человеком. Помаялся и ушел. Как сквозь землю провалился, исчез. А ведь обещал привезти белые валеночки. Так и не привез. Потом объявился, под самый конец, — старый, полуслепой. Оказалось — завел новую семью, нарожал детишек, всех назвал теми же именами… Старший брат — война, плен, концлагерь. Бежал несколько раз, но каждый раз ловили, били. Однако выжил. После освобождения штаны пришлось разрезать — ноги опухли от голода.
Младшего война вроде бы миновала, и поначалу все шло хорошо. Фотографию прислал из армии — бравый, красивый морячок. Но подводная лодка оказалась атомной — облучение, смерть в несчастные сорок с хвостиком. Племянник — ракетные войска, облучение, мучительная жизнь и ранняя смерть. И сколько еще таких покалеченных судеб? Никто не считал и не станет считать…
В квартире еще пахнет ремонтом, но уже хорошо. Потолок с побелочкой. На окнах занавески из тюля — прозрачные, белоснежные. По стенам обои узорчатые, новые. Вся обстановка новая — этот диван. Книжный шкаф со стеклянными дверцами. Полированный сервант с чешским хрусталем. На одной стене ковер для тепла и уюта, взят в рассрочку. Стиральная машина в ванной. И чтобы больше никаких корыт и стирки в холодной воде! Горячая вода — благо. И туалет с белым унитазом! Туалет! А не зловонная черная дыра… На кухне — навесной шкаф для посуды. И под раковиной надо будет закрыть шкафчиком с дверцами, а то некрасиво. Газовая плита с подключением, а не прежняя несчастная плитка на баллончиках. Однажды попался бракованный — вспыхнул как свечка, голыми руками еле успела вынести из дома… Не жизнь, а ежедневный подвиг.
Да… А ведь в детстве на избяном полу спали, рядком на соломенном матрасе… Помывка — в печи… За хворостом в дальний лес, зимой по глубокому снегу… Как у Некрасова. Но у некрасовского мужичка с ноготок была своя лошадь и дровяные сани, а у двух девчоночек, десяти и двенадцати лет от роду, — только санки, в которые сами же и впрягались. Отец и старший брат на войне, в доме — холодно и голодно… Суп из крапивы, мука из картофельной кожуры… Вместо конфеток — свеколка, завяленная в печи. Счастье напополам с несчастьем. Мама жива, и все родные, самые близкие, тоже живы. Похоронок не приходит, так что — да, счастье. Младший братишка, будущий бравый матрос атомной подлодки, еще совсем мальчик. Умный, талантливый. Стихи сочиняет на лету, поэтому на деревне Лермонтовым и дразнят. Почему не Пушкиным? Кто знает. Лермонтов — и точка. Непонятливую сестренку может и водолазным ботинком назвать, и февралем… Но беззлобно. А сам помогает бестолковой сестренке задачки решать, объясняет… Любит… Любил то есть… Ладно, все это прошлое… Прошлое… Про…
В глубине дома
…Егорке не спалось, но лежал он тихо, не ворочался, чтобы не беспокоить мать. Сегодня он снова побывал в доме. И не один. Получилось случайно — после уроков гуляли по набережной с девочкой из класса и зашли.
— Какой крохотный… — все что нашлась сказать девочка, едва завидев Егоркин дом.
Окруженный многоэтажками дом действительно выглядел потерянным, жалким. Они прошли по тропинке между пустыми грядками, шагнули на крыльцо. На глазах изумленной девочки Егорка проделал привычный фокус — вытащил из дырочки веревочку, дернул за нее и отпер входную дверь. Вошли, поднялись по ступенькам. Егорка нащупал за занавеской ключ, отпер обитую дерматином внутреннюю дверь.
В доме было темно, тихо и холодно. Егорка включил свет на кухне и в зале, подошел к настенным часам и подтянул гири, выставил по наручным часам время. Часы ходко застучали. Девочка с интересом посмотрела на старинный циферблат с римскими цифрами и фигурными стрелками. Подошла к трюмо на резных ножках, глянула на себя в зеркало, отвернулась. Она не очень-то нравилась себе — круглое лицо, нос крупноват. Все девочки в ее возрасте уже знают недостатки своей внешности. И знают, как их скрыть, — прической, поворотом головы. Но она ничего не пыталась скрыть. Носила длинную косу, а не прическу каре или челку. Опять удивилась — почему Егорка выбрал ее? В классе много красивых девчонок. Она снова вспомнила, как играли в жмурки на квартире одноклассника Юрки. Водил Егорка. Он шарился по комнате с широко раскрытыми руками и завязанными глазами. Все бегали по углам, скакали по диванам, а она просто стояла в углу и ждала, когда он ее поймает. Егорка поймал и ощупал ее с ног до головы. Она покраснела как свекла и задохнулась, Егорка тоже был немало смущен, когда снял платок…
Девочка подошла к продавленному дивану с торчащей в одном месте пружиной, сесть не рискнула. Еще раз обошла комнату — окна с двойными рамами, ванночки с талой водой. Обои на стенах — старые, выцветшие, местами порванные. В одном месте стена исписана корявыми строчками. Многие стерлись, но некоторые еще можно прочесть:
— …опустела без тебя Земля… …во французской стороне, на чужой планете… ах, эта свадьба…
Девочка разбирала строчки, а сама думала, зачем Егорка привел ее сюда, в свой пустой дом. И еще о том, что ей не страшно быть с ним вдвоем, наоборот — хорошо, и не хочется никуда уходить.
А Егорка думал о том, что надо затопить печь и попытаться выселить отсюда этот жуткий нежилой холод. Отец заглянет вечером, а здесь тепло. На железном листе возле печки лежали просохшие дрова. Егорка заложил их в печку, принес валявшиеся под черепаховым столом альбомы с детскими рисунками. Нелепые деревья с толстыми сучьями и смешными грибочками с красной шляпкой — в печку… Кособокие домишки с трубами и вьющимся дымком — в огонь… Все — в огонь… Смешные машинки в профиль о двух колесах… Танки в анфас… Слон — вид сзади… Извечный волк «Ну, погоди!» с арбузной коркой на голове…
Огонь заиграл, затанцевал, сначала пожирая машинки и танки, а потом и на поленьях.
Они сели вдвоем перед открытой дверцей, прижались друг к другу плечами и стали глядеть на огонь. В темной и холодной детской становилось с каждой минутой теплей. Оба думали о том, как хорошо было бы вот так сидеть вечно и глядеть на огонь, чувствовать тепло друг дружки и молчать. А потом Егорка стал рассказывать девочке сказку о том, как жила-была улочка по прозванию Нахимсонка. По весне улочка зацветала яблонями и вишнями. Летом цвела незабудками. Осенью земля давала урожаи картошки, лука и моркови. Зимой покрывалась сугробами выше головы. Но однажды на улочку пришли первые строители, и улочку перебила пополам асфальтовая дорога. Та ее часть, что оказалась по другую сторону, исчезла быстро, почти незаметно. Оставшаяся половинка сопротивлялась. Вслед за первыми строителями пришли вторые и принялись рыть котлованы, забивать в землю сваи. Веселый погребальный звон копра разносился на всю округу. Один за другим исчезали домики вместе с огородами. А мальчишки как будто ничего не замечали, шастали по полуразваленным домам под самым носом у экскаваторов. Рыскали по комнатам без потолков, с ободранными обоями и брошенной старой утварью. Им попадались старые книги, остатки старинных прялок, обесцвеченные временем иконы с ободранными образами, иногда в кучах строительного мусора — огромные медные пятаки петровских времен. Один из домов стоял не в общем ряду, а немного в глубине, на отшибе. Наверное, поэтому и остался последним на улице. Жильцы новеньких башен забредали в огород, как в бесплатный магазин. Увидев из окна очередное забредшее стадо, отец Егорки надевал фуфайку, выходил из дома.
— Какое вы имеете право? — возмущенно вопрошал он. — Вы сажали эту морковь? Растили эту картошку? Это что, ваша земля?!
— Ну чего вы ругаетесь? — миролюбиво мычало стадо, нехотя ретируясь вместе с уворованным урожаем. — Здесь и вам хватит!
Отец Егорки терялся, не зная, как объяснить этим людям, что есть простые вещи, которые делать нельзя, просто потому что их нельзя делать…
Так они сидели вдвоем, жгли в печке детские рисунки альбом за альбомом, разговаривали. Говорил больше он, а она слушала — внимательно, сочувственно, думая о том, что и правда не понимает, зачем Егорка привел ее сюда, но рядом с ним хорошо, а остальное неважно. Они лишь умолкали ненадолго, когда часы на стене просыпались и начинали громко бить, напоминая юным влюбленным, что пора бы уже и обратно, по новым домам:
— Домм! Домм! Доммм!…
Егорка уснул, и ему приснился сон. В этом сне он шел родной улочкой — разоренной, раскопанной, темной. Волнующим было то, что на улочке угадывались новые дома, в которых, оказывается, живут люди, а на пустырях, оставшихся от прежних, снесенных домов, поставлены палатки и целые семьи собираются строиться заново. В душе Егорки тут же образовывается радостное чувство — а в доме-то, оказывается, можно жить. Он спрашивает у палаточников, у кого они покупали землю? Те смеются в ответ — мол, поселились здесь на авось, самозахватом. Егорка идет дальше и по тропинке приходит к своему крыльцу, отпирает дверь, дернув за волшебную веревочку, и в этот самый момент…
Дрогнув всем телом, будто от легкого подземного толчка, островок земли, как огромный дирижабль, начинает подъем. На островке — Егоркин дом, огород, две старые ивы, забор — все его замшелое царство-государство. Островок медленно восходит к небу, тяжело нависшему над продрогшим городом, скрывается в облачной пелене, но скоро опять возникает — уже по-над облаками, в открытом и светлом пространстве над небом ноября. Начинает теплеть. На ветвях старых ив набухают почки, скоро проклюнется новая, нежно-зеленая листва. Потом зацветут вишенки вдоль тропинки, будут благоухать медовыми ароматами яблони в саду, поднимется новая, пахнущая свежестью трава. Дом снова дышит — глубоко и спокойно, ибо дедовские часы с римским циферблатом уже идут мерным ходом. И подтягивать тяжелые медные гирьки больше незачем — часовое сердце заработало в ритме Вселенной, заведенной во время оно рукой незримой. Островок начинает шириться, один за другим вокруг него проявляются другие домишки, такие же нелепые и смешные, как и Егоркин, вокруг них тоже цветут яблони, вишни и терно. Островок превращается в континент, конца и края которому не видно, и что там, за манящим горизонтом, никому не известно.
— Егор-ка! Айда гулять! — слышен зов улицы. — Его-ор!