Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2022
Борис Кутенков — поэт, литературный критик, культуртрегер, обозреватель, редактор отдела науки и культуры «Учительской газеты», соредактор журнала «Формаслов», колумнист портала «Год литературы». Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Критические статьи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др., а стихи — в «Волге», «Урале», «Интерпоэзии» и др. Один из организаторов литературных чтений «Они ушли. Они остались», организатор литературно-критического проекта «Полет разборов». Родился и живет в Москве.
***
так тихо внутри что слова начинают сиять
ты новым придёшь — а огонь продолжает гореть
я весь продолжение спора я слово на «ядь»
своё продолжение тела как вечер и смерть
гранат разлетелся на райские атомы — бух! —
ты умер а свет бесконечен стоит у двери
ничто не вернётся собой полюбил и потух
сижу и с огнём говорю говоришь говори
так просто на райской земле отзвеневших понтов
прислушайся
голос впервые без верхнего «ля»
я первым войду в эту воду и к смерти готов
гармония
вечер до взрыва
сплошная земля
***
В.Б., А.Е., Л.В.
I
это я слышишь господи я предел
человек на окне выбираю лететь с восьмого
я светящийся весь видно всё что я пил и ел
рот мой блюющий днесь и моё грозовое слово
господи слышишь слово моё транзит
всё что я говорил только привкус избитой крови
кровь моя черноплодная облаку предстоит
скрипке моей худобы и защитной её любови
чувствуешь землю господи я земля
все слова о тебе лишь балконный удар одиночный
почему ты не узнаёшь меня
оземь твою перестук благодарной почты
я же главный конверт но заблудший а помнишь тот
что промок на трубе голоногая птица
и сердитое небо в чепце отвело мой полёт
не признавшись что смерти само боится
II
увернувшись от левой земли микросхем,
став землёй, от которой отвык, —
подскажи, что поделать с дымящимся, с тем,
кто икона, канон и язык;
с тем, кто почва, вода, молодой перегной
к тротуарному небу впритык;
подскажи, что мне делать с боящимся мной, —
я к такой высоте не привык.
(«как сомнамбула ходит под чёрной луной», —
написал тот, кто круче в сто раз).
бесконечное время беременно мной:
я рожусь, я ненужный алмаз
в час, когда всё — заплывший глазок сетевой,
выбирая шажок и карниз;
я огню предстоял, я звенел тетивой,
я совком был, посланием — вниз;
(и — плевком по верхам — в участившийся тон
черноплодному небу во рту).
мне звонили тюлень и растерянный слон,
как такая-то мать, я им всем в телефон
говорил: помогу и приду, —
шёл на ощупь — и каждому дереву дна
предлагал: повиси-ка на мне, —
в час, когда ослабевший в проёме окна
на ресницах повис: на, всевидящий, на, —
и со зреньем застыл наравне.
III
это ты, говоривший: «ату его, эй, ату,
или хрен с ним, инфантом, пусть прётся мимо», —
предстоящий теперь только облаку и кусту,
приподъездной рябине неопалимой, —
общей крови со мной — темноты черноплодной гость,
в юной песне обид посчитавший, что карты биты, —
кем ты был, ту грозу прорезая насквозь, насквозь,
в то стекло ударяя, в подвздошье своей обиды,
в небо чьё погрозил — и в крови грозовой кулак, —
перед тем как шагнуть к опалённым предгорьям боя;
будь же благословенным, юнца приложивший так,
что поныне в нём бьётся горячее, пулевое;
пламенеет — и окнам лишь собственным предстоит;
вместо музычки дна — расстояния, вёрсты, мили;
но друг другу остались — за стенкой стучащий бит,
незаконная ветвь, песковой транзит.
мы не поговорили.
IV
за оземь пловца с отлетевшим веслом
оставленный свет на восьмом
заткнись черноплодное дерево слов
считалка снегирь метроном
звенящий как падал комментил и ел
подзорно всю чашу что пил
асфальтовый скок поцелуйный предел
подъездной рябины распил
в который летел он в июньской ночи
с огнём говоривший до ста
заткнись о себе замолчи замолчи
застольное homo поста
где сального слова защёчный полёт
глядит как на бреющем прыг
нелётную соль по губам узнаёт
слежавшейся крови язык
***
это чьё там навстречу утро звеня поя
рот беззубый раскрыло давай мириться
кто там райское время хватающий за края
нет сынок это яблоко яблоко я
голый запах родного зверинца
я давно уже вечное детство цып-цып ма-ма
стрекоза на радаре грусти мол наше наше
ты сто лет не пришёл — и меня обнимала тьма
вместе пившая горевавшая от ума
целовавшая в день пропажи
полным ртом обнимающей темноты
я теперь говорю из такого ада
что не снилось кювье
перегной позвонки хребты
это свет надо мной это облако облако ты
проплываешь и помнить не надо
а порой приснится что кухонный детский шум
а не топот орбит а не связки что петь не в силах
и с повисшим в окне дышу говорю держу
обнимая ресничный его парашют
лёгкий лёгкий невыносимый
***
А.П.
I
он стонет: болит херувимская речь,
так страшно, коль в гости не зван, —
как роды — не рыпаться с места, стеречь,
заложник, прокрустов диван, —
свидетель, свидетель, голодным стеречь,
стоять у дверного глазка,
пока говорит рассекающий меч
и гения корчит, пока
над гением хищный горит глазомер
с языческим длинным ружьём,
где бог говорит языком ОКР
и опыты ставит на нём;
уйди же, оставь не разъятым его, —
не стоит пророческих слов;
я рядом, но мне не спасти никого,
я зритель, но мне не понять ничего, —
что в планах Твоих, рыболов,
какой шестикрылый в него подселён,
что дальше: прогонит, предаст,
вернёт ли билет хоть один Соломон,
хоть стонущий Экклезиаст?..
II
он спит, устав, и беспокойный блиц
больных ресниц, их приоткрыто море;
за что Ты с лучшей из своих синиц,
приди, дрожи над лучшей из синиц, —
но сны страшны Твоих лабораторий.
как зверский химик, давший темноречь
пророку — дрожью в каждом разговоре,
сиди над ним — любить, обнять, беречь,
не опытом обжечь, подальше меч, —
но не понять Твоих лабораторий.
вот он проснётся, глядя сквозь меня:
во взгляде окр и взгляд в укоре.
Ты давший боль — так силу дай огня,
Ты дал родство — так обратись в меня
всей тяжестью своих лабораторий.
Но не понять Твоих лабораторий.
III
речь прорастает: пшено, торжество,
зренье, сверкнул, западня;
больше не нужно и хватит с него,
Господи, хватит с меня,
руки сложи, не пробить облака
всех нереальных август;
крепок засов и усталость легка,
опытов хватит, я пуст.
что бесподобного можно создать
в ломке жутчайшей Твоей?..
надо ли новое что-то создать,
волей меняясь Твоей?..
сто гениальных, пятьсот позади:
кушай, вот Данте, вот Блок,
вынь эту зрячесть ножом из груди,
дай простоты, изнемог.
но извивается мальчик ужом
на сковородке Твоей;
новый свидетель стоит, поражён,
воле покорный Твоей.
речь вызревает: вокруг никого,
гений один — под откосом семья,
лёт головы в бильбоке…
…да будет светлый звонок его,
да будет тёмная речь моя —
в Твоей руке.
***
Аману Рахметову
I
где сумрачный шымкент на световом посту
устал как небоскрёб на небо ни о ком
упрямое твердит мол в небо подрасту
и буду обо всех высотным языком
в нём голос-остролист и птица-вавилон
невспаханных руин горящая семья
скажи мне кто я есть и я скажу кто он
скажи мне кто твой ад и я скажу кто я
в небашенном «посты» послышится «прости»
читается «орёл» а слышится «сгорел»
не фокусник учусь
и смерть не отвести
стихами не обнять новейший артобстрел
не посветить за всех в аду не световом
не солнце — смертецирк
фонарные киты
но мальчик говорит что небо это он
господь глядящий ниц
поговорим кто ты
II
сквозь перегон и поездное «ля»
откосное «не лезь»
мальчишке простучала не земля
не весь умру не весь
теперь он луч на краешке лопат
язычник всех начал
вини меня мой микросхемный брат
за то что я смолчал
и световых застольных пепел тот
рассыпанный плечом
не страшен тем что пенье мимо нот
а тем что приручён
мемориал
за смехом поминальной тьмы не слышно медленного «мы»,
за перезвоном ложек, вилок зовут обида и затылок,
вертясь на речевом огне:
— я пепел твой, ложись ко мне,
я недотёпа с верхних полок, мой дымный путь коряв и долог,
приснюсь тебе поверх земли, к тебе на стол большое «пли»,
язык отрезанный введенский, лишённый голос полудетский,
языковая колбаса, смотри меня во все глаза:
так детство в неотмытой раме дрожит, сцепившись языками,
и вновь — сыновье уру-ру; бери меня в свою игру,
в нестрашный снег, в огромный ящик, роди мне голос говорящий
тридцатых лет, отбитых мест, — и кто с лица сегодня ест —
за вставший в горле пепел слова — нальёт — икнёт — опустит снова