Дмитрий Кравченко. Опиши меня прилагательным
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2022
Осип Мандельштам говорил о послеоктябрьском агитационно-пропагандистском творчестве Владимира Маяковского, что тот не поэзию опускает до уровня масс, а массы поднимает до уровня поэзии. Небезынтересно посмотреть, как эта диалектика работает (и работает ли) сегодня: ставят ли нынешние молодые поэты перед собой подобную благородную цель и насколько им удаётся с ней справиться? С необходимыми поправками на масштаб дарования и контекст времени, разумеется. Книга Дмитрия Кравченко «Опиши меня прилагательным» даёт весьма репрезентативный материал для подобного разговора.
Поэтическое творчество Дмитрия Кравченко, как мне представляется, находится на стыке поэзии «популярной» и «серьёзной»; «сетевой» и «журнальной». С одной стороны, тысячи подписчиков и сотни лайков в соцсетях и на популярных платформах, приз зрительских симпатий всероссийского фестиваля молодой поэзии «Филатов-фест» (2020). С другой — лонг-лист премии им. Искандера (правда, с прозой), «бумажные» публикации, внимание к текущему литературному процессу.
Общее настроение этой лирики можно описать словом, которое появляется уже в первых строчках заглавного стихотворения: «Опиши меня прилагательным. / Длинным, душевным словом». Часто эпитет «душевность» (как и «атмосферность») используется для маскировки пренебрежительной оценки стихов. Однако, если очистить эти определения от налипших негативных коннотаций, картина несколько меняется. Разве не «душевна», например, лирика Есенина, разве не за это — в обход сложного модернистского устройства стихотворений — любит её массовый читатель (народ), разве не этого он в первую очередь взыскует в поэзии? Вот и у Дмитрия Кравченко простодушие — не показное, не выморочное, но имманентное самой природе его таланта — такое люди чувствуют, слышат, на такое отзываются. Очевидна установка автора на демократичность высказывания, давно сформулированная Александром Твардовским: «вот стихи, а всё понятно, всë на русском языке».
Стихи Кравченко подчёркнуто экстравертны, распахнуты навстречу читателю, на всех уровнях преодолевают замкнутость и герметичность. Это проявляется уже в самом названии книги, в модальности просьбы к возлюбленной. Заглавие (и соответственно заглавное стихотворение) апеллирует к поэзии как подлинному пресуществлению любимого человека в стихах, а особая акцентированность прилагательного свидетельствует, что признаки, описывающие, индивидуализирующие, «ткущие» предмет переживания, оказываются для поэта едва ли не важнее самого предмета.
Важное качество этой лирики — её речевая и ритмическая свобода, проявляющаяся то в акцентном стихе, то в обращении к торжественному лиризму шестидесятников, к их стихотворной «поступи» (интонационно узнаются, в частности, «Будь, пожалуйста, послабее…» Рождественского и «Ты большая в любви, ты смелая…» Евтушенко), то в расшатанном речитативе, близком к рэпу. Кравченко не стремится уложить просодию в прокрустово ложе размера, а разухабисто расплёскивает её, выступая, подобно лирическому герою Маяковского, «драгоценных слов транжиром и мотом».
«Приветов» Маяковскому в книге вообще множество — на всех уровнях. Это и лирический напор, и лихорадочная экспрессия, и частотность прямых обращений (к возлюбленной, к Богу, к себе самому), и акцентированный биографизм лирического героя, и лейтмотив чувства влюбленности, переживаемого с подростковой остротой (именно влюблённость с её лихорадочным трепетом, на которую ещё только ложится тяжёлая тень любви и ревности, является метаэмоцией книги), и множество конкретных аллюзий: так, «плечи расправив, пылал закат, / Жарил бока исхудалым крышам» сразу же вызывает в памяти «в сто сорок солнц закат пылал», а «ночь сгущается, как тина» неизбежно тянет за собой «ночь по комнате тинится и тинится».
Чисто лирические стихи в книге звучат ощутимо весомей стихов «на случай» (но само их смешение, конечно, не позволяет говорить о концептуальной выстроенности, размывает композиционную цельность). Лирический герой по-маяковски стремится «душу вытащить, растоптать», стараясь при этом заземлять пафос иронией («душа-истеричка хнычет») и мягким подтруниванием над собой, но временами всё же соскальзывая в неоправданную велеречивость («О, поэзия!», «О, могучая!»). Он напряжённо решает дихотомию, наиболее остро поставленную в своё время Александром Башлачёвым: «я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю?»:
Я срываюсь, как болид,
И врезаюсь где-то между
Тем, что любит и болит.
Лирический герой Кравченко — романтик в антиромантических декорациях: он «бросает в небо поцелуи-приветы», «воет псом на полумесяц-кость» (тут уже чудится нечто есенинское), восхищается Гагариным, стремясь сохранить непосредственность мировосприятия, ностальгирует по детству, где «в тренде любовь, а не секс» (опять же вспоминается маяковское «постели прокляв, встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь»), и по малой родине (по-хорошему проникновенно, без патриотических и сентиментальных клише звучат стихотворения о Ростове, о звёздах над Армавиром, о матери), аттестует себя как не устающего влюбляться, «сумасшедшего бездельника», которому «три(дцать) года» и «надоело взрослеть».
Среди компонентов, которые индивидуализируют поэтическую манеру Кравченко, стоит отметить модернистскую изощрённость рифм (от сюра — отсюда, виновен — в иное, звезда — сверстать, процедив — рецидив, изыском — из искр), нетривиальность метафорики («по моим нейронным автобанам / мысли совершают марш-бросок»), динамичность образов («и диафильмами страна в окошке тянется»), точно ухваченные и визуализированные детали («и как бомбил натянут рот / в улыбке глянцевой»).
Очевидны, однако, и недостатки книги, отчасти нивелирующие её достоинства, отчасти же являющиеся их оборотной стороной, побочным следствием. Это типовые «излияния», штампы («Истина в том, что ни время, ни водка не лечат. / Истина в том, что и камни умеют рыдать») и неуклюжести («и я в твои губы вопьюсь как в источник»), сомнительные самоуничижения («я не то что в Союз писателей — расшифровщиков не гожусь»), доходящие до желания «напиться с Маяковским» (который, кстати, алкоголем не злоупотреблял), элементы дурной публицистики («По телевизору страна / Переоблита грязью»), холостой риторики, поверхностный утопизм/антиутопизм, просто зарифмованные факты биографии, не ставшие фактами поэзии. Всё это выглядит инородными элементами на фоне действительной «боли были» (если вновь вспомнить Маяковского с его поэмой «Про это»).
Но, как мне видится, основная проблема Дмитрия Кравченко и в целом того «промежуточного» сегмента поэзии, к которому пока принадлежит его творчество, — не столько отмеченные плюсы и минусы сами по себе, сколько то, что автор не вполне умеет их дифференцировать, расслаивать, отделять друг от друга, и они порой переплетаются намертво — и в рамках книги, и в рамках стихотворения, и даже в рамках строфы или образа. Не всегда можно чётко провести разделительную линию между теми высказываниями, где поэт «забыл о читателе» («поэт, задумавшись о читателе, перестаёт быть поэтом» — Александр Блок), и теми, где он думает о читателе больше, чем нужно, старается ему угодить; между проговариванием того, что хочется, того, что люди хотят услышать, и того, что нельзя не сказать; между желанием «нравиться и жечься» и суровой необходимостью быть собой. Всё же там, где поэзия норовит соскользнуть в шоу и вертеп подмен и имитаций, её стоит останавливать твёрдой рукой, даже если «останешься серым на фоне Ес и Ах».
В книге Дмитрия Кравченко идут живые процессы поэтического «брожения», начинает всходить «тесто» собственного говорения и интенсивно происходит осознание себя в общем пространстве поэзии. За этим неизбежно должен последовать этап отфильтровывания своего голоса, интонации от заёмного и наносного, а своей поэтики — от элементов чужих лирических моделей и стратегий (будь то грубоватый «апаш» Маяковского с «бабочкой поэтиного сердца», «рубаха-парень» Есенин, «гений Игорь Северянин», стихийно-хаотичный Пастернак и др.). Общее же стремление честно передать непосредственное переживание в его разбросанности и непричёсанности позволяет надеяться, что маятник лирики Дмитрия Кравченко «качнётся в правильную сторону» — надеюсь, уже в следующей книге. Но предстоит отрегулировать фокус и постараться настроить его на ту «бешеную ясность» (Башлачёв), которая не синонимична ни «простоте», ни «понятности», ни «доступности», ни «эффектности».