Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2022
Сергей Мартьянов — инженер-физик, режиссер-постановщик художественных и телефильмов, прозаик, публицист. Работал в Институте прикладной физики АН СССР, на Горьковском авиационном заводе, на Свердловской киностудии, в Уральском таможенном управлении и Государственной Думе. Член Союза писателей России. Живет в Екатеринбурге.
В Сером доме
Родился я в городе Горьком, на берегу Оки, возле Московского железнодорожного вокзала, на трамвайном кольце 1-го маршрута, на углу улиц Советской и Канавинской в Сером доме номер 19/2 в 1954 году.
С юга моё детство было ограничено набережной Оки и песчаным островом, Гребнёвскими песками. Летом остров соединялся с набережной понтонным мостом и превращался в центральный городской пляж.
На востоке пограничным районом была территория знаменитой Нижегородской ярмарки. В советское время ярморочный пустырь был застроен длинными домами барачного типа, курятниками и голубятнями. Архитектурный силуэт ярмарки формировали забытые руины Российской империи. В глубине, на Стрелке — обезглавленный собор Александра Невского. В центре, в яме — желто-красный построенный в стиле русского модерна Ярмарочный торговый дом. И слева, на просторном фоне заливных лугов,высился похожий на санкт-петербургский Исаакиевский — Спасский собор.
Ключевой точкой вытянутой вдоль Оки набережной является место, на котором ныне стоит памятник Ленину. Вот с высоты его постамента я и описываю город Горький начала 1960-х.
С севера мою территорию прикрывала железная дорога, Горьковская часть Транссибирской магистрали. От вокзала через железку в посёлок Гордеевка был перекинут пешеходный мост. В застроенной частными домами Гордеевке я не был ни разу, точнее один раз. Чтобы попасть в криминальный посёлок, надо было там родиться. Местные не пускали посторонних и проверяли чужих, детей и взрослых. Территория находилась под охраной местной шпаны.
Раз мы ватагой из десятка пацанов в возрасте от 8 до 13 лет двинули через мост в гордеевский кинотеатр «Смена» смотреть кино, точнее — на разведку, посмотреть на местных. Запаслись камнями, отладили рогатки. Возле кинотеатра было пусто, спокойно. Вошли в кассы и тут, неожиданно появились человек двадцать местных, откуда они взялись? С нами главным был Колька Грачёв, парень смелый и бойкий, кроме как драться он умел разговаривать, но слушать его гордеевские не стали. Местные были правильными пацанами, они сначала били, а потом разговаривали. Кучей мы пробились сквозь дверь и позорно бежали, силы были явно не равны. Колька на секунду задержался на лестнице кинотеатра, пока махал руками, убедился, что наши все вырвались и бросился нас догонять. После этого мы в Гордеевку не ходили, мы даже о ней не разговаривали.
На западной границе было много соблазнов: кинотеатры «Летний», «Спартак» и «Канавинский», Центральный рынок, Цирк. За Цирком горизонт упирался в серые башни элеватора. За рынком находился Парк культуры и отдыха имени 1 Мая. Мы туда не ходили, не рисковали.
В первом классе, помню, учительница привела нас в парк на прогулку. Мы собирали листочки для гербария, разбрелись среди деревьев. Неожиданно из тёмной перспективы нарисовалась шеренга из тридцати мальчишек, вооруженных деревянными автоматами и палками. Они играли в фашистов, прочесывали лес, ловили и уничтожали партизан, всё как в кино про войну. Мальчишки корчили злые рожи, кричали: «Шнель! Шнель! Русиш капут. Партизан капут!». Пихали, толкали девочек, отнимали листья, мальчишек били. Мы быстро кинулись к учительнице, сгрудились вокруг неё, нас окружили. Они подняли свои шмайсеры, палки и стали нас расстреливать, затарахтели: «Ды-ды-ды, ды-ды-ды! Ды-ды-ды! Ды-ды-ды!». Завершив расстрел, команда двинулась дальше. У них был строй, порядок, они действовали, как машина. Мы, «серые», в парк не ходили, там командовали «железнодорожники».
В то время Серый дом, точнее, Дом специалистов 21-го авиационного завода был самым крупным и респектабельным домом в районе Московского вокзала. Угловой шестиподъездный, пятиэтажный дом, с башенкой на крыше и классическими каменными балясинами на балконах, был переходным вариантом от конструктивизма к сталинскому ампиру. Двор дома имел две арки и железные ворота, одни выходили на улицу Советскую, другие на Канавинскую. В первом этаже дома — просторные, с высокими потолками магазины: обувной, парфюмерный, молочный и почта. Подъезды имели парадный выход на улицу и чёрный — во двор. Лестница из мраморной крошки, массивные лакированные перила, на площадке по две квартиры. Квартиры большие, с ванной комнатой, туалетом, кухней, дровяным чуланом и комнатой для прислуги.
Мы, папа, мама и я жили в третьем подъезде на втором этаже над молочным магазином. В четырёхкомнатной квартире мы, Мартьяновы, занимали две смежные комнаты площадью 31 квадратный метр. Две раздельные комнаты занимала семья Порошковых.
Сцены нашей жизни в Сером доме я вижу хорошо, и что интересно, вижу в непривычном, необычном для взрослого человека детском ракурсе, других картинок в памяти нет, потому что мы выехали оттуда в 1965 году, когда мне было 10 лет.
В большой комнате у входа стоял холодильник «Саратов», рядом — полированный сервант ручной работы, по диагонали в противоположном углу под финиковой пальмой — телевизор «Луч». В центре комнаты — круглый стол, на столе — немецкая трофейная скатерть. Клетчатая скатерть мне очень нравилась. Такой вязанной из толстых ниток, мягкой с кистями скатерти не было ни у кого. Её подарил нам дед, мамин папа, полковник Василий Коревский.
Мой диван, на котором я спал, стоял у окна напротив телевизора. Над диваном — чёрный круглый эбонитовый громкоговоритель. Он работал в квартире постоянно, я слушал «Пионерскую зорьку», литературные чтения и любимую передачу «КОАПП» («Клуб охраны авторских прав природы»). От дивана до двери тянулись стеллажи с книгами, на противоположной стене — большая репродукция «Джоконды» Леонардо да Винчи. Картина была цветовым ключом комнаты: стены салатного цвета, зелёный абажур, богатая гамма коричневых оттенков на скатерти и в книгах. Большое высокое окно от пола до потолка прикрывали двойные шторы: золотистый гобелен с мелкими красными розами и тюль с растительным орнаментом.
Белая деревянная дверь вела в спальню, там, в центре под оранжевым абажуром стояла большая кровать. На кровати — малиновое китайское покрывало с ручной вышивкой, изображавшей пару птичек и цветы. Покрывало красивое, шёлк был безупречно гладким и ровным. Слева от кровати — рыжий шифоньер, справа — дубовый письменный стол, который отец привёз от родителей. Зелёное сукно, мраморную настольную лампу и холодное стекло на столешнице я хорошо помню, потому что за этим столом делал уроки. Напротив стола возле окна стоял мамин сундук, с которым она приехала к отцу. На сундуке лежали игрушки, и угол вокруг него был моим игровым пространством. У меня были деревянные кубики, железный конструктор, пластилин и фильмоскоп с плёнками.
Моя железная кроватка с верёвочной сеткой стояла рядом с кроватью родителей. Каждый день я видел, как мама одевается. Голень у неё была тонкая, бёдра полные. Она носила пояс с длинными резинками, на которые пристёгивались чулки, каждый чулок крепился на три резинки. Картинка въелась в память, наверное, потому что в детский сад я ходил в чулках, и у меня был свой детский пояс с одной резинкой. Такие же пояса носили девочки. Избавиться от позорной чулочной системы в одежде удалось только в первом классе. Мне купили форму, серую гимнастёрку, ремень с латунной пряжкой, брюки с карманами, фуражку с кокардой и я отселился в большую комнату на диван, подальше от родителей.
Свои резинки были у отца. Система для носков крепилась на голень ниже колена, и удерживала носок в натянутом состоянии. На сильной круглой как мячик голени бывшего спринтера и акробата носки в системе держались прочно. В трусах и носках он выглядел очень убедительно, хотя спортивную форму с возрастом потерял и располнел. Отец был старше мамы на 17 лет. Мама рассказывала, что он ей показывал, как легко с места запрыгивает на стол и перелетает через спинку стула, но я уже этих фокусов не видел.
Отец двигался, ходил стремительно и легко, был плотным, коренастым человеком. Мама была одного с отцом среднего роста, спортом она не занималась, имела правильную осанку, большую грудь, длинные косы венцом укладывала на голове. Она не шла, не шагала, а несла себя, свой кончик носа и в любой одежде вызывала восхищение окружающих. Гордость и чувство личного достоинства были врождёнными свойствами характера, она была чуть-чуть полковником и немного гимназисткой.
Обычно с утра мама пребывала в сумрачном настроении, к вечеру зажигалась. По дому она работала левой рукой, по настроению, легко и быстро мыла раковины, пекла пироги и шила мне штаны из синей фланели. Однажды она до блеска вычистила полированный алюминиевый чайник. У соседки, старушки Порошковой был такой же чайник. Когда соседка увидела алюминиевое сияние на кухне, то заявила, что Рита украла у неё чайник, потому что её чайник всегда чище нашего. Мама сказала, хотите поменяться — возьмите наш, а я возьму ваш. Фаля Сергеевна, так звали соседку, схватила блестящий чайник и унесла в комнату. Через пару дней она вернула нам чайник, подменив свой нашим на кухне.
В свободное время мама брала книгу и читала — в основном Лескова, Куприна, Чехова. Лицом она была похожа на мраморных античных женщин. Особенно правильным и совершенным был нос, и она это знала. Глаза карие, блестящие, когда она сердилась, глаза излучали не свет, а искры. Когда она пребывала в дурном настроении, отец говорил: «Убери свои колючки».
Отец совсем не походил на начальника, в нём не было ни капли величественной спеси, он легко сходился с людьми любого уровня, не коверкая свою речь и лицо. Иногда, обычно перед праздником, мать посылала нас на Канавинский колхозный рынок. Мы там долго бродили, потому что папа начинал интересоваться рецептами разносолов и затевал с торговками беседы о коровах, кормах и здоровье детей. Он пробовал вилковую капусту и мне кивал, мол, слушай и понимай, как живут люди в деревне. Домой мы приходили с набором продуктов от разных производителей, обязательно покупали чёрную редьку и репу. Из редьки отец готовил салат с перцем и постным маслом, репа шла мне.
Красота его была своеобразной. Белое ровное по тону лицо не краснело и не бледнело. Странные золотистые глаза, не человеческие карие и не звериные жёлтые, похожие по цвету на хороший чай или коньяк на солнце. Волосы седые тонкие и очень прочные. Мне он говорил: «Возьми за волосы, смотри какие они прочные! Среди Мартьяновых лысых нет». Я добросовестно брался за чуб и висел, а он мотал головой и смеялся. Себя он называл сангвиником, говорил: «Я — вол истории». В 7 часов утра отец был чисто выбрит, в костюме, при галстуке, брал морковку в холодильнике и бежал на служебный автобус.
На заводе у него было прозвище — Менделей, с одной стороны, потому что химик, с другой из уважения к энциклопедической осведомлённости в науке и искусствах. Он обедал в заводской столовой, в директорском зале. Там все сидели вокруг большого овального стола, отец за этим столом председательствовал, вёл застольную беседу. Начальники ходили в столовую с интересом — послушать Менделея. Для затравки он бросал на стол «дохлую крысу», и начиналась манипуляция, общая беседа, конфликтная и весёлая. Об этом он рассказывал маме, любил похвалиться.
Возвращался отец в 8 часов вечера, часто выпивший. Дело в том, что в его кабинете после окончания рабочего дня начинался интеллектуальный семинар для молодых работников службы главного металлурга. Не все могли посещать семинар, там, в кабинете надо было шевелить мозгами, мыслить вслух. После работы не обсуждались производственные вопросы, «ни слова о железках», в повестке были вопросы логики, мышления, поэзии и философии. Главным человеческим пороком отец считал — леность ума. «Всё плохое происходит от умственной лености», — говорил он.
С целью стимулирования интеллекта и расширения сознания участники семинара пили разведённый спирт. Спирт всегда у отца был в бочках и в цистернах. К слову о русских мифах. Отец рассказывал, что в 1945 году в День победы его вызвал директор завода Агаджанов и приказал выставить на проходной бочки со спиртом и после работы наливать всем, кто сколько выпьет. На следующий день он вызвал отца и спросил: «Сколько вчера выпили?» «Пару бочек», — доложил отец. Сурен Иванович расстроился, видно было, что расстроился, говорит ему: «Эх, мало выпили, думал, больше получится».
Мама каждый вечер накрывала семейный ужин в комнате, на немецкой скатерти. В кухне мы никогда не ели, отец и курил всегда в комнате. Ел долго, не спеша: «Вот тарелка, — говорил он, — можно и не мыть». Во время ужина он листал газеты и за столом рассказывал много интересного. Вечером часто приходили гости, и тогда разговоры затягивались до ночи. Я засыпал на диване, а рядом читали стихи, курили и выпивали разные люди, мне это не мешало.
По хозяйству в квартире отец исполнял два номера: заклеивал окна на зиму и по праздникам натирал паркетный пол мастикой, наполняя квартиру домашним духом — запахом воска и скипидара. Для оклейки окон он покупал в книжном магазине плакаты из плотной бумаги, резал плакаты ножом на широкие полосы, заваривал крахмальный клейстер и клеил полосы на раму, напевая что-нибудь из «Князя Игоря», например, «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить», — а я ему помогал.
У меня обязанностей по дому было больше. Каждый день с 5-6 лет я ходил через дорогу в «Хлебный» за хлебом. Покупал половинку чёрного за 7 копеек и батон за 13 копеек или городскую булку за 10 и сдобную птичку за 5. В «Молочный» — за молоком. Литр разливного молока стоил 28 копеек, полулитровая бутылка кефира 30 копеек, точнее 15 стоил кефир и 15 бутылка, которую принимали в «Молочном» как возвратную тару. Эти цены были установлены в 1961 году после повышения стоимости рубля в 10 раз и выпуска новых денег. Цены держались без изменения 30 лет до 1991 года.
Семейное хозяйство вела мама. 40 рублей она ежемесячно относила в Сбербанк под 3% годовых и регулярно платила страховку жизни и имущества. В банке она держала пару тысяч на чёрный день. Ежегодно, обычно под Новый год, мама снимала проценты по вкладу и получала деньги, выплаченные за страховку. Получалась сумма, которая расходовалась на ежегодное пополнение парка бытовой техники или обновление мебели. Летом она снимала накопленные за год деньги, к ним добавлялись отпускные. Эти средства расходовались на отпуск, путешествие на юг или на пароходе по Волге.
Ежегодно она заказывала в ателье новый костюм отцу. У него всегда был выбор, новый или старый из химчистки. Сама она была равнодушна к модной одежде, бижутерии, косметике и деликатесам. Мама стремилась, и ей нравилось «быть в обществе», она ценила возможность общения, рестораны, театры, выставки, походы в кино. На это у неё всегда были деньги.
Другой приоритетной статьёй были книги, газеты и журналы. Отец покупал и выписывал газеты: «Правду», «Известия», «Труд», «Неделю», «Литературную газету», «Пионерскую правду»; журналы: «Коммунист», «Вопросы философии», «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Химия и жизнь», «Наука и религия», «Юный техник», «Весёлые картинки», «Огонёк», «Художник», «Творчество», «Искусство». Уже видимо по партийной линии он получал то, чего не было в продаже, журналы «Америка» и «Курьер Юнеско». Отец владел способностью скорочтения, он медленно листал периодику, схватывая текст блоками и абзацами. Книги он приобретал для меня и для мамы. Фундаментом библиотеки были энциклопедические издания: «Всемирная история», «История искусств», «Детская энциклопедия», «Истории зарубежного искусства»…
Я его спрашивал, почему ты не читаешь романы, он говорил, что прочитал всё необходимое. Он не искал в литературе удовольствий и развлечений, бульварного чтива в доме не было. Из книг он извлекал информацию и знания, интересовался научной литературой и периодикой.
Отец читал без очков, сдвигал их на лоб, а ходил по квартире и на улице всегда в очках. Вечером, было лето, на улице ещё светло, он вошёл во двор медленно, неуверенно. Голова и левая сторона лица густо забинтованы. Я бросился к нему. Расспрашивать не стал, что надо он всегда сам рассказывал. Оказалось, что ехал в служебном автобусе — один, листал газету, сидел в проходе салона, чтобы удобнее было читать. Внезапно водитель затормозил. «Я как сидел с газетой, встал со своего места и побежал по проходу с газетой, — начал рассказывать отец, — ноги-то у меня крепкие, я побежал, как держал газету в руках, так и выбил головой стекло, хорошо, что без очков был».
Очки сломались, он принёс их в кармане. Я не знал, что делать, что говорить, мать нашла старые очки и приладила их к повязке. Отец оживился, стал рассказывать: «Чудо свершилось. Осколок стекла воткнулся в глаз возле переносицы, но глаз цел, не повреждён, миллиметр туда-сюда и всё, конец. Осколок извлекли, верхнее веко зашили, врачи сказали: «Вам повезло, Виктор Михайлович». Водитель испугался больше всех, он отвёз меня в больницу, привёз домой и всё причитал, что его посадят. Я написал для водителя объяснительную, что он не виноват». Отец смотрел на нас одним глазом так, будто он был виновен в том, что ноги крепкие, не упал и бежал через весь салон с газетой в руках. След на лице от этой травмы остался: незаметная за очками ямка между глазом и переносицей и тонкий шрам на лбу.
Я не помню, чтобы родители ходили вместе, поддерживая друг друга под руку. И обручальных колец, белого платья, фаты и свадьбы не было, нет фотографий, чтобы они были вдвоём. Втроём на фотографии — мы только на юге, на пляже, в Алуште и Евпатории. Помню, чувствую, что поздно вечером папа и мама держат меня за руки и спящего ведут с трамвайного кольца домой. Так было часто, когда они возвращались из театра или из ресторана, забирали меня у бабушки и везли домой. Я залезал на свой диван и крепко засыпал. Утром поднимался без будильника, стремительно, ощущая жизнь, как счастье и радость, как солнечный свет и воздух. Умывался холодной водой, другой не было, чистил зубы мятным порошком, который можно было жевать, пил сладкий чай или какао с чем-нибудь и бежал во двор или в школу. Между школой и двором не было для меня большого различия.
В послевоенной Советской России сложилась социалистическая культура отношений и быта, отличная от зарубежной и современной. «Если я только для себя, тогда кто же — я»? В то время все знали ответ на этот вопрос. Если для себя, то ты гад, эгоист, было такое ругательство. «Мы» было козырным словом. Здесь стоит пояснить, что мы — это не только папа, мама, я и наследники по закону, в список можно добавить друзей родителей, производственный коллектив и дворовую команду. Мы — не население, не граждане и гражданки, а уважающие друг друга родители и дети. «Ты меня уважаешь?» — вопрос не смешной, скорее горький и острый.Если не уважают, то мы уже не мы. Мы — община, объединенная общим делом, группа, противостоящая другим. Портрет советского человека должен быть коллективным. Собственно об этом речь.
Кольцо здесь не трамвайное, а хороводное, одно из тысяч и тысяч хороводных шествий, которые в Союзе вращала вера в общее дело.
Взрослая и чужая
Авторитет в нашей дворовой команде держали Колька Грачёв и его сестра-близняшка Нина. Они забавно спорили, кто старше, кто первый вылез. Близнецы жили в соседнем подъезде через стенку с нашей квартирой, и были старше меня на четыре года. К родителям они обращались исключительно на «вы», по имени и отчеству, с почтением, как в школе к учителям. Семья была рабочая, отец ходил в кепке, мать — в платочке. Нина была единственной девочкой в нашем дворе, занималась гимнастикой, могла сесть на шпагат и ходить колесом. Она играла с нами в догонялки, в прятки и лазила на сараи. Лучше всех скакала в классики, то есть переталкивала одной ногой из квадрата в квадрат баночку с песком, но не играла в ножички и не стреляла из рогатки. Естественно, я был в неё влюблен. На штакетнике вырезал большие буквы «НИНА».
Колифо, Коля Грачёв заботился о нашем развитии, вечером мы пробирались во двор бани на Марата, и там через процарапанную краску на стекле можно было подглядывать за женщинами в мыльном отделении. Мне это кино было не интересно, дома имелось много таких картинок в альбомах по живописи, я быстро уступал своё место у окна и ждал. Старшие комментировали и толкались, потом появлялась билетёрша, и мы исчезали в темноте.
Зимой вечерми мы по 6-7 человек собирались в комнате вокруг сундука и смотрели диафильмы, я кадр за кадром крутил плёнку, а Нина читала нам надписи. Чаще других смотрели «Приключения Буратино», «Храброго портняжку», «Мастера-ломастера», «Самоделкина». Колька диафильмами мало интересовался, он здорово играл в шашки, «в Чапая». Знал несколько приёмов «саламбо», то есть борьбы с «салагами». Мы все любили драться подушками. Драться подушками меня научил отец, но мать не ругалась, когда мы дрались коллективно против Кольки до перьев, до слёз и поросячьего визга.
Мама не кормила нас вкусным никогда, просто дверь комнаты была открыта для общения, для всех детей, которые ко мне приходили. Как только просовывалась чья-то голова, она говорила: «Заходи».
К Грачёвым можно было пройти в квартиру, но не в комнаты. В комнате у Нины с Колей я никогда не был и, размышляя над уроками, фантазировал, что же у них там происходит? Колька был прожорливым парнем, у всех просил откусить, а кусал как крокодил. Мог выпить за раз, не отрываясь, литровый кувшин воды. Когда он хотел чего-нибудь перехватить дома на кухне, то иногда брал меня с собой. Его мама стремилась всегда накормить детей тем, что было. Она варила кисель густой и мутный, как студень. Его можно было брать ложкой, кусками. У Грачёвых всегда был кефир. Колька наливал по стакану себе и мне и говорил: «Ты сахару сыпь больше, полстакана сахара можно сыпать». Действительно, он сахара сыпал не ложку, не две, а пять, полстакана сахара, полстакана кефира.
Колька брал меня с собой в команду, потому что я быстро бегал и мог за ним угнаться. Раз он принёс во двор настоящую штангу и стал её поднимать. Я подошел, взял пустой гриф весом 20 кг и поднял его, было мне лет восемь. Колька удивился и объявил меня сильным. Действительно, оказалось, что я умею таскать и передвигать тяжелые вещи.
В последний год моей жизни в Сером доме я перешёл в четвёртый класс, а Грачёвы в восьмой. По осени Колька подзывает меня и говорит: «Идём со мной, только тсс». — «А что?» — «У Нинки сегодня свидание на кольце. Будем ухажёра бить». Мы скрытно заняли позицию возле трамвайного кольца. Народу на остановке море. Видим, есть парнишка, стриженный ёжиком, пальто ремнём перетянуто, волнуется. Ну, думаю, сейчас подойдём, Колька обует его в рыло, а я буду держать, чтобы не убежал. Женщины начнут кричать, — мы врассыпную. «Ну что, будем бить?» — спрашивает Колька. «Вроде симпатичный», — неуверенно ответил я. «Да, я тоже так думаю, пускай…» — махнул рукой Колька. Мы дождались, появилась Нина, такая медленная, манерная, по самые уши завёрнутая в длинный шарф, взрослая и чужая.
Мокрые штаны
По возрасту в команде самым старшим был Вася Аплиталин. Ростом выше Кольки, внешне нормальный, но к обучению в школе неспособный, слабоумный. Добрым, доверчивым жизнерадостным парнем все командовали, дурили его. В команде он был своим. Я относился к нему просто, как к младшему ребёнку, ума у него было лет на пять. Говорил он нормально, Нина научила Васю читать по слогам заголовки в журналах и считать деньги. Правда, считал он своеобразно, любую сумму переводил в бутылки. Дело в том, что Вася подрабатывал сдачей пустых бутылок на приёмный пункт. Люди в то время жили не богато, копейкой дорожили и пустые бутылки сдавали по 12 копеек за штуку. Домохозяйки нанимали Васю на сдачу посуды из расчета 2 копейки ему и 10 себе с каждой бутылки. Он, например, складывал: 58 прибавить 30, переводил в бутылки, 4 бутылки 10 копеек прибавить 2 бутылки 6 копеек, получается 6 бутылок 16 копеек, Шестнадцать копеек — это одна бутылка и 4 копейки, итого 7 бутылок и 4 копейки.
Самым популярным фильмом советского кино была экранизация романа Александра Беляева «Человек-амфибия», мы смотрели этот фильм по пять-шесть раз, это точно. Успеху произведения во многом способствовала музыка Андрея Петрова, особенно разнузданная буржуазная песенка:
Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно.
Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино.
Там под океаном
Мы трезвы или пьяны —
Не видно все равно.
Эй, моряк, ты слишком долго плавал!
Я тебя успела позабыть.
Мне теперь морской по нраву дьявол.
Его хочу любить.
Когда пластика с песнями из фильма появилась в продаже, то я моментально решил её приобрести, потому что опасался, что столь популярная вещь могла исчезнуть с прилавка. Был я тогда сообразительным второклассником, собрал дома пустые бутылки, мобилизовал Васю Аплиталина, позвал друга, Серёжку Кожевникова. Втроём мы помчались в универмаг, на вырученные от бутылок деньги купили пластинку, пару бутылок лимонада и по пирожному. Пришли домой, поставили пластинку, разлили лимонад, пируем, как взрослы, Вася, Сережка и я. Вдруг дома появляется мама, из-за музыкального грохота мы даже не услышали, как она вошла. Чего она испугалась, до сих пор не понимаю. Мама с порога стала кричать на меня, гости мои кинулись вон из комнаты. А я молчал, думал, что она меня похвалит и обрадуется столь ценному приобретению!
Старшие парни провоцировали дурачка на глупости, издевались над ним. В молочном магазине грузчиков не было, фляги и тяжёлые корзины с молоком таскали продавщицы. В этот момент появлялся Вася, и начиналось веселье. Он хватал женщин за груди и задирал юбки. Отбиться и защитить себя женщины не могли, в руках молоко, стекло, начинался визг и дикие пляски. Нельзя сказать, чтобы продавщицы сильно сердились на Васю за такие выходки, что с дурачка взять? Но нас — хохотунчиков и больших гадёнышей, которые обучали Васю непристойностям, ругали крепко.
Вечером было другое веселье. Обычно выбирали пьяного на улице и Васе говорили: «Видишь, идёт мужик, можешь завалить его с одного удара?» Вася шёл и бил человека в лицо. Убегать он не убегал, правила «бей-беги» не понимал, и потому часто получал сдачи и крепко. Пацаны смеялись и его утешали, говорили, раз не завалил с одного удара, то и получил, сам виноват.
Во дворе была почта, на которой работала мама Серёжи Кожевникова. Когда приезжала машина с посылками, мы становились цепочкой и разгружали её ради развлечения. В большом количестве, белых одинаковых мешках на рынок шёл урюк и курага. Из худых мешков мы трясли сухофрукты, собирали с пола, мыли на колонке и с удовольствием грызли. Раз мы уговорили водителя взять нас на дальнюю почту, сели в фургон с посылками и поехали, с нами был Вася. Уехали в пригородный посёлок на берег Волги, далеко, место незнакомое. Скинули мы посылки в отделение, сели в фургон. Водитель позвал Васю, Вася вылез, а машина поехала. Вася заревел и побежал за машиной. Двери фургона у нас настежь, машина едет, Вася бежит за ней, ревёт, за правый бок держится, из сил выбился. А водитель в зеркало смотрит и хохочет, до слёз хохочет. Когда он остановил машину, Вася залез к нам в фургон, а штаны мокрые, обоссался дурак.
Что такое смерть
Кудрявый Полковников был на три года старше меня, черноглазый худой Ситников на два года старше. Хорошие ребята, прыгать, плавать и кидаться камнями умели, больше и добавить нечего. Не знаю, от кого из наших, но по весне, когда мы играли в снежки, мне в лоб прилетела ледышка. Хлынула кровь, соседка бабушка Сима отвела меня в поликлинику, сразу к хирургу. Там кривой иголкой зашили мне рану на лбу и наложили повязку. Я был горд и счастлив, шрам-складка остался на всю жизнь.
Столь же ярким и запоминающимся был момент явления Кожевникова в моей жизни, тогда я был ещё дошкольником. Мы запускали бомбочки на детской площадке, заворачивали в бумагу мелкие камни и песок, свёрток ставили на один конец качели и прыгали из середины на другой конец. Сверток взлетал вверх, из него сыпались камни-бомбы, а из песка получался дым. Видно мы заигрались и не поняли друг друга. Я устанавливал бомбочку, а Серёжка прыгнул. Край доски пришёл мне ровно в лоб. Это был первый из трёх нокдаунов в моей жизни. Я вскочил на ноги и побежал домой. В зеркале над умывальником увидел удивительную картину, на лбу росла выпуклая шишка, острая, как рог. Появилась мама, стала лечить пятаками и примочками, меня все спрашивали: «Кто тебя?» Я отвечал: «Серёжа Кожевников». Так я обрёл друга.
Лучший дворовый друг был на один класс старше. Иногда он подсказывал, как решалась задача, но с уроками у меня больших проблем не было. Мои проблемы — помарки, жирные пятна и мятые углы тетрадей, грязные ботинки и цыпки на руках. Кожевников был таким же, только тощим и с соплёй через губу.
У Серёжки старший брат, как зовут, не помню, окончил институт и работал техником на аэродроме. Он хотел стать лётчиком, но по здоровью не прошёл в училище. Старший брат занимал в квартире отдельную комнату, меня и Серёжку не пускал к себе, игнорировал малышню.
Средний брат Колька жил на кухне, в каморке для прислуги с маленьким квадратным окошком. Стены от пола и до потолка он оклеил фотографиями девушек в купальниках из киножурналов. Был он маленький, худенький, воробей-воробеич. Колька не учился, не работал, вязался с ворами. Нас с Серёжкой он пускал к себе, рассказывал блатные байки.
Мать Кожевниковых с ним не разговаривала, просто выгоняла нас из каморки. Она работала в отделе посылок на почте. У неё на рабочем месте были весы, кастрюля с костяным клеем, другая кастрюля с подогревом, в которой находился расплавленный сургуч, мотки верёвки, печать и штемпельная подушка. Почта находилась в нашем доме. Я с Серёжкой мог зайти на почту через служебный ход со двора. Мы вертелись вокруг неё, до тех пор, пока Серёжке не перепадало что-нибудь, пятнадцать копеек или плитка сургуча. Кожевникова ходила в синем рабочем халате, у неё таких халатов было много, варила жидкий клюквенный кисель и кормила нас черным ржаным хлебом с постным маслом и солью.
Отец, старший Кожевников работал директором ремесленного училища, имел большую крестьянскую бороду, дома ходил в костюме, был неразговорчивым, на вид строгим человеком. Возрастом он походил на моего отца, немолодой уже, и кино любил. В большой комнате у Кожевниковых стоял настоящий 16 мм кинопроектор «Украина» с громадными хриплыми динамиками и яуфы с плёнкой. Иногда он собирал соседей и детей и устраивал киносеанс. Мы садились на пол, кто куда. Кожевников старший в бороде величественно стоял возле проектора и крутил плёнку. Звук он включал намеренно громко, чтобы заглушить треск проектора. В паузах, пока он заряжал новую катушку, оглохшие зрители сидели молча и неподвижно, как переполненные сосуды. Чаще других фильмов смотрели новую комедию «Три плюс два» с участием Евгения Жарикова, Андрея Миронова, Натальи Фатеевой.
Серёжка ходил к нам, как к себе домой. Мы мастерили рогатки, дротики, вертушки с жестяным пропеллером, дымовушки из расчёсок и ракеты из горючих фотоплёнок. Играли в карты в «пьяницу», «девятку», «дурака» и «верю — не верю». Шашки, шахматы и домино тоже были в ходу.
Мы делали авиационные рогатки, гнули их в тисках из толстой алюминиевой проволоки, заряжали круглой авиационной резиной, которая попадала к нам с завода. Стреляли «пульками», крючками из медной и алюминиевой проволоки. Маленькую рогатку удобно было носить в кармане, и стреляли проволочные рогатки точнее. Деревянные с кожанами тоже делали, но редко. Из деревянной гайкой можно было разбить окно или бутылку, из проволочной — лампочку или продырявить воздушный шарик. С Кожевниковым я гнул пульки сотнями, стрельба была любимой игрой, иногда полезной. Возле моего окна повесили неоновую рекламу «МОЛОКО». Горели не все буквы. Неон гудел, моргал и создавал помехи комнатной антенне телевизора. С помощью рогатки мне удалось его погасить. Электрики отремонтировали вывеску, она стала работать как надо, и помехи в телевизоре прекратились.
Нас привлекали уличные лампочки, в темноте они были соблазнительной и опасной мишенью, бдительные соседе могли поймать и наказать. На улицу выходили группой, обстреливали мишень и скрывались. Попасть в лампочку было трудно, прицельного устройства на рогатке нет, в стрельбе требуется навык и наитие. Азартной мишенью были пузырьки с карбидом. Несколько кусочков карбида заливали водой, пузырёк крепко затыкали пробкой, ставили на уровне глаз, бежали на позицию и открывали огонь из рогаток. С этого момента судьба пузырька становилась трёхмерной. Его мог разорвать на осколки газ, могла под давлением выскочить пробка, он мог погибнуть от меткого выстрела одного из яростных стрелков.
Однажды вечером стреляли все, а в лампочку попал я, да так ловко, что пулька пробила незаметное отверстие в колбе и легла на дно лампочки. Днём мы долго разглядывали и обсуждали это чудо, кто не знал, то все узнали, что это я разбил лампочку. На следующий день разразилась буря. Старшая по дому товарищ Трофимова составила протокол, меня поставили на учёт в детской комнате милиции. Разбираться ходила мать, меня в милицию не таскали. Отец никогда, ни разу не ругал меня. В этот раз он рассказал назидательную историю: «В первом подъезде у Ильина брат застрелил брата. Ильину в Чехословакии подарили мелкокалиберную винтовку. Он с сыновьями поехал в лес, пострелять. Патрон дал осечку, раз, два, щелкали, щелкали и забыли достать патрон из ствола. Парни дурачились, один навёл винтовку на другого, выстрел оказался смертельным… Не наставляй рогатку на людей», — добавил он.
Самой популярной дворовой игрой среди мальчишек была игра в ножички на земле и в мокром песке, это разные игры. На земле чертили ножом вокруг себя круг, «землю» и дорисовывали к ней «колбаску», то есть маленький полукруг вокруг сандалий. Складной перочинный нож был у каждого, в эту игру играли своими ножами. Надо было из-за черты, с дистанции около трёх метров бросить нож так, чтобы он воткнулся в «колбаску». Дальше, можно было войти в «землю», то есть встать на «колбаску» и из положения стоя бросать нож в землю, если нож втыкался, то по направлению лезвия можно было резать круг, как пирог и меньшую часть забирать себе. Цель игры состояла в борьбе за «землю», кто захватывал весь круг, тот и победитель. Играть можно было вдвоём, втроём. Нож брали, сжимали двумя пальцами, большим и указательным за кончик лезвия и бросали так, что он делал один оборот и втыкался в землю. С Серёжкой я резался в ножички часами.
В песке игра была другая, заказная. Все, от одного до пяти человек играли одним ножом. Играли в мокром песке, сидя в песочнице под грибком или на пляже. Надо было без ошибок пройти обязательную программу. Воткнуть нож, бросая его: с головы, с носа, с подбородка, с плеча, с локтя, с каждого пальца. Дальше шла серия «вилочек», нож клали на пальцы и бросали с переворотом. Потом начинались «подкидыши», подкидные броски с ладони. Младшие дети выбывали по мере усложнения программы, а старшие начинали заказную игру, демонстрируя друг другу заковыристые финты.
Однажды осенью я с Серёжкой играл во дворе, был обычный день, неожиданно в воротах появился Колька Кожевников. Он шатался и падал на стену, мы увидели, что он измазан кровью и пальто даже не разорвано, а разрезано, будто его рубили саблей. Он быстро исчез в подъезде. Мы гордо переглянулись, Колька дрался на ножах, наш Колька дрался, Серёжкин брат дрался по-взрослому, на ножах. Могли убить, хуже того, Колька мог убить человека, но о смерти мы тогда не думали, мы мечтали о жизни на Марсе, она была нам ближе и понятнее.
Самое дешевое мороженное было «Фруктовое», стоило оно 7 копеек, «Молочное» — 9 копеек, «Эскимо» — 11, «Сливочное» — 13, «Сливочное с наполнителем» с изюмом, орехами или шоколадом — 15, «Пломбир» — 19, «Ленинградское» — 22 копейки. В тот день мы, я и Кожевников, купили на кольце «Эскимо», сливочное мороженное в шоколадной глазури на деревянной палочке. Сколько нам тогда было? Если вы видели мальчиков, которые скачут и фехтуют мороженным на палочке, как мушкетеры шпагами, то это были мы. Подпрыгивая и размахивая мороженным, мы двигались к дому, обогнули стоящий трамвай. Неожиданно я услышал: «Стой, Серёжа, стой!» — мелькнуло лицо отца, и в глазах появился встречный трамвай. Я посмотрел на Кожевникова, он замер возле «колбасы». Мы стояли на рельсах сзади трамвая. «Никогда не обходи трамвай сзади, только спереди», — я вспомнил слова отца. Он явился, как бог из машины, взял нас за руки, молча повёл во двор. Откуда он взялся в этот момент на улице, я не понимаю до сих пор. Во дворе он сказал: «Я говорил тебе, трамвай надо обходить только спереди». Отец был напуган более, чем мы, потому что понимал, что такое смерть.
Скандал на весь дом
Следом за мной, на один класс младше шли Гурьянов, Бохан и Максаков. Имя «Вова» в то время было столь же популярным, как имя «Серёжа». Вова Гурьянов был сереньким, безликим, простым, как бумажка, мальчиком. Он везде и неотвязно следовал за нами, то есть за мной и Кожевниковым, незаметно щемился и лез к нам. Он ни на что не претендовал, был рядовым, удобным другом. Он врезался мне в память навсегда, весной, когда таял снег.
Мы любили лазить на крышу дома, это было опасным и страшным делом. Лазить запрещалось, вторую учетную запись в детской комнате милиции я получил именно за то, что лазил на крышу. На чердаке дома было темно, грязно, воняло дохлыми голубями и, главное, там обитали люди. Мы их не видели, но там всегда кто-то жил, мы видели объедки на газетах, пустые бутылки, использованные презервативы. Когда мы очередной раз лезли из подъезда через чердак на крышу, возможно, там кто-то был, тайно.
Чердак охранял кочегар из угольной котельной, чернявый, заросший бородой, маленький, страшный чёрт в сапогах. Наверное, он знал тех, кто жил на чердаке. Раз он вылез из слухового окна второго подъезда и бросился на нас. Чёрт размахивал совковой лопатой и протяжно, люто кричал: «Убью-ю!». Мы побежали по гребню крыши пятого этажа, Грачёв впереди, он искал выход, одно слуховое окно закрыто, другое, третье — в последнем, шестом подъезде окно было сломано, мы выпали в чердак, сломя голову, ломанулись вниз по подъезду и рассыпались по квартирам. Этот поход стоил мне привода в милицию.
Весной, в момент, когда крепко припекало солнце и таял снег, гребень крашенной суриком железной крыши дома просох. На склонах крыши из-под снега текла вода. Мы осторожно шли по гребню, выгнув ноги колесом, как циркачи на шаре. Вовка Гурьянов наступил на снег, снег под ногой поехал вниз, он упал и покатился вместе со снежным островом вниз по скату крыши к водоводу. Я оцепенел от ужаса. Зернистый, как крупа, снег просыпался в квадратную дыру стока, а маленький Вовка застрял, пальто на нем расстегнулось и растопырилось, а ноги легко пролетели в отверстие. Тощий второклассник вылетел бы с пятого этажа в дыру, если бы не пальто. Вовка не кричал, не дергался, не плакал, он замер в ожидании. В любую секунду он мог выскользнуть из пальто или мог отломиться ржавый сток. Колька уже вытаскивал ремень из брюк. «Серый, иди сюда», — позвал он меня. «Держи ремень», — петлю с пряжкой он затянул мне на запястье. — «Полезешь вниз, возьмёшь Гурю, я вас обоих вытащу». Я лёг на крышу, вот в тот момент я запомнил лицо Гури на всю жизнь, оно меня поразило, оно было бессмысленное, как у животного, глаза ничего не выражали.
Наши лица тогда были не лучше, чем у него, мы проживали время моментально и бессмысленно, здесь и сейчас, как звери. Гурьяшу вытащили, и потом все дружно взялись за очистку крыши от снега: цеплялись за гребень, ложились на скат и ногами сталкивали старый прошлогодний снег.
Боханы, мать, отец и Вова жили в большой угловой комнате с балконом. Отец Вовы не был работником авиационного завода. Он непонятно где работал, скорее нигде. Он продавал на Канавинском рынке комнатных птиц и наживку для рыбалки. Старший Бохан разводил червей, личинок и разных гадов дома, в ящиках с землей и аквариумах. Ящики обогревались и освещались лампами. В клетках жили птицы, канарейки и попугайчики. Грязные стены, серый немытый пол. В затемнённой шторами комнате Боханов пахло землёй и птичьим помётом. Светлым пятном в комнате был белобрысый-белобрысый мальчик с прозрачными серо-голубыми глазами — Вова.
К Бохану мы залетали со двора в верхней одежде, сквозняком бежали через комнату на его балкон. Птицы и черви нас не интересовали, но балкон, большой балкон с видом на Советскую улицу был интересным местом. В нашей квартире на втором этаже балкона не было. А у него на третьем — был. На балконе можно было жечь что-нибудь, химичить, мастерить. Мы запускали с балкона галки, самолётики, бросали «бомбы», пакеты с водой, стреляли из рогаток в прохожих и в трамваи.
На сына и его товарищей родители не обращали внимания. Я приходил, они нас как бы не видели, не здоровались и не разговаривали. И я с Боханами-старшими ни разу не разговаривал. Боханы не были злыми или грубыми людьми, они были безучастными, странными людьми, жили бедно, хуже всех в доме, но не пили и не курили. Мать ходила всегда в платке даже дома, отец появлялся редко.
Через дорогу у нас была аптека, мы там часто покупали витамины, они были дешевле и привлекательнее конфет. Ели их много, коробками, в основном аскорбиновую кислоту и детские поливитамины. Однажды завезли неведомые нам витамины с буквой «Р», дешевые. Мы купили, попробовали, невкусные, никому не понравились эти витамины. Бохан попросил, и ему их отдали. Он съел их и быстро пожелтел, покрылся пятнами. Вызывали скорую помощь, его возили в больницу, но всё быстро разрешилось, когда врачи узнали, что мальчик объелся витаминами с буквой «Р».
Скорую помощь во дворе и случаи детского травматизма я видел не раз и был невольным виновником, пожалуй, самого страшного случая. Во дворе стояли высокие сваренные из двутавровых балок железные качели. На стальных тросах — тяжелая одноместная люлька с трубой безопасности. Построил для своего сына такую прелесть мой сосед дядя Слава Порошков. Он был строителем, прорабом, и поэтому его конструкции отличались избытком прочности, надёжности и масштабом. В тот день мальчишки раскачали меня особенно сильно, как космонавта. На высоте люлька дрыгалась и пыталась вывернуться наизнанку. Они ждали, что я сдамся, а я терпел и боролся с чёртовой качкой. Неожиданно, когда я маятником шёл вниз, то увидел впереди маленькую девочку. Она бежала и не видела меня. Край люльки ударил её по голове, девочка упала, я увидел кровь на шее, она встала, схватилась за голову, и опять упала. Обо мне забыли, остановиться самостоятельно я не мог. Девочка была маленькая, лет пяти. Убил, других версий не было. Скорая помощь увезла ребёнка. Я был во всем виноват, но обо мне все забыли, тишина, я знал, что убитых хоронят, и не знал когда. Неожиданно девочка появилась во дворе, забинтованная, живая. От соседок я узнал, что удар пришелся в шею, за ухом, разорвал жилку, поэтому сильно хлынула кровь. Девочка увидела кровь, у неё случился обморок, а голова цела и сотрясения не было. Все в голос ругали Славку Порошкова и его зверскую качель, а про меня никто не вспоминал, будто меня не было.
Вова Максаков жил на пятом этаже в том же подъезде, что и Бохан. Он был улыбчивым и незаметным мальчиком с пухлыми щечками. Внезапно случились его похороны, собрался весь двор, говорили, что у него был порок сердца, а жили они высоко, на пятом этаже,и ему нельзя было подниматься по лестнице. Родители, мол, хлопотали, да что теперь, мальчика нет. Остались можжевеловые веточки на асфальте и траурная музыка, веточки исчезли, как мусор, а музыка осталась, засела в голове.
Похороны я пропустил через себя, как слепой, в пустом сердце осталась бесчувственная вмятина. Потом вышел случай, сумочка. Возможно, в момент прилива чувств отец подарил маме дамскую сумочку, а она сказала что-то не то и не так — и его обидела. Мать кричала, а отец молча рвал сумочку, кожу, подкладку, мял каркас и тонкими губами жевал воздух, остатки он выбросил в окно. Утром во дворе я нашёл сломанную сумочку и вспомнил не вечерний скандал, а похороны Максакова, маленький гроб, цветы и траурную музыку. Я чувствовал связь между тем и этим и бросил сумочку в помойку, чтобы никто её не увидел. Под ногами лежал серый от угольной пыли снег, на трубе кочегарки — дата постройки нашего дома «1935». Я пошарил глазами вокруг помойки и нашёл коробку с пузырьками старых чернил и разбил все пузырьки о стену. Белая стена покрылась цветными пятнами, получилось здорово и злобно, скандал на весь дом.
Как бумажный стаканчик
На стене кочегарки, сбоку, над кучей угля когда-то была лампочка, она исчезла, остались голые провода. Мы решили проверить, есть там ток или нет. Нашли длинную, длинную проволоку, взялись за неё человек пять, впереди Колька, направляющий. Ткнули проволоку в провод. Шарахнуло так, что все разлетелись. Страшно, весело, интересно. Сначала отлетал последний в цепочке, потом следующий, первый падал последним. Поднялись, взялись за проволоку — опять шарахнуло. Тут на смех и вопли выскочил кочегар с лопатой, мы дружно рванули, а он замер и слова забыл, когда сообразил, что дело электрическое, смертельно опасное.
Мы — это наша дружба и война против других, хуже войны бывает, когда все против одного, одиночество. Жил в нашем доме хороший мальчик, полноватый, рослый блондин Миша Слугин. Во двор он выходил редко, в играх и дворовых подвигах не участвовал, его дразнили, травили, могли забросать камнями. В хоккей он с нами не играл, но ходил с родителями на каток и лыжные прогулки. На крышу дома не лазил, лампочки не разбивал, но я знал, что самая лучшая рогатка и самый дальнобойный лук во дворе у него, у него была электрическая, на батарейках железная дорога и машина, которая натыкалась на препятствия и сама разворачивалась, вещи дорогие, импортные.
Отец Миши работал главным снабженцем на заводе, иногда бывал за границей, в комнатах было много китайских вещей, шторы, вазы, скатерти. В то время в Советском Союзе китайская продукция ценилась высоко, считалась красивой и качественной. Мама его работала врачом. Мишин брат был его много старше, учился в Москве и в квартире появлялся редко.
Слугины занимали три комнаты из четырёх, отгородили свою часть квартиры дверью, ванную комнату превратили в кухню. Я был вхож в квартиру, единственный из дворовых мальчишек. На кухне был электрический нож, чтобы резать масло. Миша варил сардельки, включал нож в розетку, резал масло кусками и учил меня: «Ты сардельки маслом намазывай, так вкуснее. Зачем тебе хлеб, положи, от него толстеют». Он был старше меня на два класса и на три — выше ростом, но я был взрослее, умел делать угрюмое злое лицо и смотреть в глаза собакам.
У Миши всегда были карманные деньги, а у меня на мороженое и кино — копейка в копейку. В каждом кинотеатре тогда была своя шпана, которая грабила детей, поэтому мы обычно ходили в кино большой командой с Грачёвым или с Васей Аплиталиным для солидности. Ходить вдвоем с Мишкой в кино было сложно. Он хоть и большой, но его там постоянно грабили, на входе или на выходе. Он плакал от первого тычка, его обыскивали, выворачивали карманы, он захлебывался соплями и слезами, драться, бежать даже не пытался. А меня не трогали, я стоял рядом и ждал, потом мы молча шли домой.
На весь дом Специалистов в 1960-е было два автомобиля. Грозный мужчина со шрамом во всё лицо, лётчик-испытатель Алифанов имел «Волгу» с круглыми фарами и оленем на капоте. Слугины катались на скромном «Москвиче». Лётчиком соседи гордились, а Слугиным завидовали, в итоге и «Москвичу», и Мишке иногда доставалось по куполу кирпичом. Слугины установили во дворе железный гараж для своей машины, а «Волга» украшала двор круглый год. Алифанов редко ею пользовался.
Слугин-старший машину не водил, потому что один глаз у него был стеклянный, свой он потерял на войне. Глаз был настолько здорово сделан, что я постоянно забывал: правый или левый у него искусственный? Машину водила мама, неразговорчивая, спокойная женщина, фронтовичка, добавлял обычно отец, он дружил со Слугиными.
Мишка был изобретательным и вредным, он разыгрывал дворовых малышей по телефону. Звонил одному и голосом другого говорил: «Женя, выходи во двор, у меня есть бомбочка!» Подходил к окну и наблюдал, как Женька Порошков ждет Кастрюлю и слоняется во дворе.
В квартире у Слугиных жила четырёхцветная кошка. У неё один глаз был жёлтый, другой голубой. Мишка гонял кошку, обстреливая деревянными кубиками. Однажды я видел, как и ему досталось теми же кубиками. Мы сидели у него, он пошёл за чем-то в большую комнату и оттуда в него полетели кубики с такой силой, что я подумал, что стекла сейчас полетят. «Брат приехал», — сказал Мишка и захлопнул дверь. Брата я его так и не видел, не рискнул.
Из лука Мишка стрелял не в мишень, а пускал стрелы вверх, вдоль фасада, чтобы они плашмя попадали в окна. Мы бежали и прятались, а в окне появлялись разъяренные соседи и орали, обещая невидимым хулиганам немыслимые кары. Мишка смеялся, а я ёжился, когда мне очередной раз обещали руки повыдергать и голову оторвать. В итоге мы разбудили какого-то умного деда. Он выследил нас и обстрелял из духовой винтовки, попало и Мишке, и мне.
Его игра, которая мне нравилась, называлась «охранять гараж». Вечером с улицы Канавинской, с вокзала во дворе появлялись мужики, желающие пописать или нагадить в уголке между школьным забором и гаражом, в котором прятался «Москвич». Мы издали, из укрытия обстреливали их из рогаток камнями и гайками. Гайки, известно, лучшие из снарядов для рогаток. Ближе к ночи появлялись проститутки с клиентами. Мужики стремились получить удовлетворение здесь же у забора. Снаряды наши действовали убедительно, люди исчезали, молча и быстро.
Однажды Мише Слугину удалось организовать событие, которое на время примирило его с двором. Он принёс из ракетного кружка модель ракеты с пороховым двигателем. Тут все на время забыли, что он «слуга» и «жиртрест», всем хотелось присутствовать на запуске настоящей ракеты. Толстенькая ракета имела корпус из бумаги, обтекатель и крылышки, как настоящая, космическая. Был теплый тихий вечер, казалось, природа затаилась в ожидании чуда. Ракета зашипела и стала подниматься, она поднималась медленно, я успел подумать: как Максаков на пятый этаж. Добравшись до крыши, она заглохла и упала. Миша схватил дымящийся корпус и скрылся в подъезде, правильно полагая, что зрители сломают ракету, как бумажный стаканчик.
Ведомый собственной тенью
В Европе не было более полноводных и просторных рек, чем Ока и Волга. Отец рассказывал, когда реки весной разливались, то голубая Волга до горизонта заливала луга на низком восточном берегу, а Стрелку, Порт и Ярмарку топила мутная Ока. Ярморочный торговый дом стоял в окской воде по второй этаж. Песчаный остров в устье Оки ежегодно исчезал в воде. Ока топила Скобу и Рождественскую улицу.
Ландшафт города изменился в результате строительства сначала Горьковской, затем Чебоксарской ГЭС. Разливы прекратились, исчезли песчаные отмели и береговые плёсы. Остров зарос ивой и осинами. В разы сократился объём грузовых и пассажирских перевозок, река опустела.
Город менялся на моих глазах. Трущобы в Ярмарке снесли танками, два танка отвернули пушки назад и разрушили длинные кирпичные бараки, курятники и голубятни, возбуждая клубы пыли и радость в толпе детей. Открылся фасад Торгового дома, появилась просторная площадь, рядом вознёсся памятник Ленину и многоэтажная гостиница. Обрёл купола и воскрес храм Александра Невского на Стрелке. Гордеевку снесли, на её месте появился железобетонный микрорайон, осталось название. Из Гордеевки через железную дорогу и Оку в верхнюю часть города построен тяжёлый двухъярусный метромост. Трамвайную линию и кольцо ликвидировали. Серый дом ослаб в амбициях. Деревья спилили, двор стал заезжим для стоянки местом. На подъездах появились железные двери. Архитектурный ансамбль «двор-дом» разрушен.
Изменился и я, наверное, в более значительной степени, чем городской ландшафт, но не сразу. Изменчивый мир не движется из прошлого в будущее, он существует вечно, вне времени. «Время надо мыслить, как возраст человека», — писал он мне, малому ребёнку.
В молочном магазине Серого дома в 1960-е торговали яйцами. Когда их привозили, то выстраивалась большая очередь. Яйца продавали по десять штук в одни руки. Мы, местные мальчишки, подрабатывали в этой очереди. Швартовались к тётенькам, они получали два десятка яиц из расчёта — на себя и на ребёнка. Все всё знали, никто не возражал, ни очередь, ни продавщицы. Мы получали за участие по десять копеек на мороженое. Яйца привозили в магазин в больших, набитых кудрявой стружкой ящиках. После продажи яиц ящики со стружкой хранились во дворе.
Было холодно, вокруг ни души. В ящиках, их было много, я построил себе пещеру с маленьким окошком и залёг там. Пахло деревом, куриным помётом. Я посмотрел в окошко и ослеп или прозрел, неважно. Всё произошло внезапно, я увидел двор, всех и всё со стороны, как наблюдатель, я стал посторонним. Если раньше я воспринимал мир от земли до неба, слева направо насколько шары вращались, и был внутри, то неожиданно оказался снаружи, непонятно где. Я смотрел на внешний окружающий мир изнутри своего убежища и мало что понимал.
Деревянный штакетник, мокрый ствол американского клёна, железные качели и сараи за ними — всё на месте, только как во сне. В ящиках я лежал долго и неподвижно, стемнело. Когда исчез видимый мир, появился иной. Я почувствовал, что внутри есть моё, мой мир. Мой мир отличается от того, что я вижу. И внутреннее пространство связывает с внешним пространством — речь, всё можно объяснять словами. Я обрёл дар речи, понял, что, действуя фразами, как шнурками, могу связывать: то с этим, внутреннее с внешним. Так среди ящиков из-под куриных яиц началась моя жизнь в диалоге между внешними обстоятельствами и внутренними потребностями. Я не стал взрослым, это другое, там, в ящиках, я начал самостоятельно мыслить.
Во время разлива Оки наш пляж уходил под воду каждый год. Мы с нетерпением ожидали момента, когда будет установлен понтонный мост с берега на песчаный остров. Мост наводили к началу пляжного сезона, но наш сезон мокрых трусов открывался задолго до официального срока.
В конце апреля мы начинали купаться в лужах на Валу, за железной дорогой возле Гордеевки. Там землечерпалки намывали песок на заливных землях для нового микрорайона. Среди намытых барханов прогревались весенние лужи, и мы, то есть Кожевников, Гурьянов, Ситников, Полковников, Аплиталин, Грачёв — купались там. Лужи были настолько большими, что в них можно было плавать на лодке или на плоту из двух телеграфных столбов и грести досками. Бегали туда без разрешения, сушили трусы у костра, чтобы не огрести подзатыльников от родителей. Из луж мы выбирались на реку окрепшими и закалёнными.
Секции моста появлялись на Оке после спада воды. Их швартовали у берега, и в мае мы начинали купаться на понтонах. С самого малолетства, с дошкольного возраста, когда ещё и плавать не умел, я начинал нырять с понтонов как все. Как все, прыгал в холодную, по ощущению похожую на кипяток воду. Я прыгал с одного понтона, вертелся в воде, как карась на сковородке, пока течение несло меня к другой секции, там цеплялся, вылезал из воды и падал на нагретый весенним солнцем понтон. Счастье состояло в том, чтобы растянуться на горячем круглом железе, обнять его дрожащим телом, лязгая зубами, прижаться щекой к раскаленной поверхности и впитывать всем телом энергию солнца. Это был момент самозабвения и физического слияния с природой. Я помню и храню эту боль, как иголку, в которой теплится жизнь.
Вторая игла, что ноет в сердце, похожа на первую.
Мы с нетерпением ожидали наведения моста на остров. Ревностно следили, чтобы лодочники туда не плавали и не оставляли следов, а если и заплывали, то не ходили на дальнюю сторону острова. Из разных дворов нас набиралось человек двадцать-тридцать. Как только секции моста соединялись, мы бежали через него, прыгали через щели стыков, ловить нас было бесполезно.
В конце моста не было настила для выхода на берег. Его плотники колотили позже, не в этот день. Мы как десантники прыгали в воду и начинали захватывать остров. Остров покрывал девственно чистый мелкий речной песок — промытый весенним паводком, он мелкой протяжной волной покрывал остров. Мы бежали босиком по песку на ту сторону, что было нелегко, потом бежали назад, бежали до изнеможения, пока не начинал болеть правый бок. Падали, валялись, потом опять бежали. Мальчишки рассеивались по острову, места хватало всем, задача состояла в том, чтобы истоптать весь песок, оставить как можно больше следов, пометить его, что он наш…