Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2022
Александр Кердан (1957) — родился в г. Коркино Челябинской области. Окончил высшее военное училище, военную академию и адъюнктуру Военного университета. 27 лет прослужил в Вооруженных Силах. Полковник запаса. Доктор культурологии. Автор 58 книг стихов и прозы, вышедших в Москве, Санкт-Петербурге, на Урале, в Западной Сибири и в США. Лауреат Большой литературной премии России, всероссийских и международных литературных премий. Сопредседатель Союза писателей России, координатор Ассоциации писателей Урала. Живет в Екатеринбурге.
По главной линии
Полковник Волков заметно выделялся среди сослуживцев: высок, статен, красив той зрелой, мужественной красотой, которая сражает наповал и юных дев, и дам бальзаковского возраста. Обильная седина густых, слегка волнистых волос и глубокие морщины на открытом челе ничуть не портили его облика, а только подчёркивали благородство и жизненный опыт их обладателя. Даже в политическом управлении округа, куда в те заповедные годы отбирали лучших из лучших офицеров-политработников, блистал Игорь Николаевич Волков своим умом и славился необычайно широким кругозором, умением говорить ясно и доходчиво, размашисто и афористично, поражая слушателей энциклопедическими познаниями в области отечественной истории и международных отношений, цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма и современной литературы. К тому же он единственный, кроме члена военного совета — начальника политуправления округа генерал-лейтенанта Зинченко, обладал учёной степенью кандидата наук, только не исторических, как у генерала, а философских. По этой или по какой-то иной причине Волков пользовался особым расположением Зинченко и мог без предварительной договорённости входить к нему в кабинет и удостаивался чести подолгу беседовать наедине. Прежде это удавалось только двум людям: первому заместителю Зинченко, генерал-майору Плаксину, да начальнику отдела кадров полковнику Фоменкову.
Личные выдающиеся качества Волкова, прослужившего в политуправлении чуть больше года, и непонятная благосклонность к нему старших начальников делали его среди сослуживцев человеком легендарным и даже в чём-то таинственным.
— Нашему Игорю Николаевичу, прирождённому златоусту, прямое место в ГлавПуре! Таких, как он, пропагандистов во всём Союзе по пальцам перечесть можно… Да таких, как он, просто не найти! — переговаривались о нём товарищи после очередной лекции, прочитанной Волковым в окружном Доме офицеров, не переставая удивляться, как такой ценный кадр попал служить к ним, в «тыловой» третьеразрядный округ.
В самом деле, оказался Волков на Урале неожиданно. Свалился, можно сказать, как снег на голову в майский день и сразу был назначен на только что открывшуюся вакансию лектора политуправления, на которую многие из местных идеологов давно нацеливались, да получили в связи с приездом Волкова от ворот поворот. Поговаривали, что с переводом полковника в Свердловск была связана какая-то история. Но вот какая? Этого никто не знал, кроме, конечно, генерала Зинченко и полковника Фоменкова. А те умели держать язык за зубами.
Капитан Федя Востряков, служивший в политуправлении старшим инструктором отдела комсомольской работы, смотрел на полковника Волкова как на явленный ему вдруг идеал настоящего мужчины и офицера. Волков вызывал в нём чувства, близкие по своему накалу к влюблённости. И потому Востряков взирал на полковника восторженно, слушал его выступления с особым вниманием, старался подражать его манере держаться, вскидывая высоко лобастую голову и то и дело распрямляя неширокие от природы плечи и сутуловатую спину.
При этом Востряков не только заговорить со своим кумиром, но даже подойти к нему стеснялся. Так продолжалось до тех пор, пока однажды он вместе с Волковым не попал в одну из групп штаба округа, отправленных для проверки итогов боевой и политической подготовки в отдалённый гарнизон, где дислоцировалась учебная танковая дивизия. Полковник Волков, естественно, был назначен в группе политработников старшим, а Востряков оказался у него на подхвате.
По приезде на место проверки полковник чётко распределил обязанности: он, Волков, будет писать отчёт о работе, а Востряков должен снабдить его всей необходимой информацией, иначе говоря, фактурой: где, сколько и когда совершено нарушений воинской дисциплины — самоволок, фактов неуставных взаимоотношений, употребления спиртных напитков и наркосодержащих веществ, кто из командиров эти нарушения покрывает и служит спустя рукава, а также — выполняется ли план политзанятий, как организована работа партийной и комсомольских организаций, спланирован ли досуг солдат, офицеров и членов их семей, ведётся ли военно-шефская работа…
От перечня задач у Вострякова даже голова закружилась, но, не желая ударить в грязь лицом перед полковником Волковым, он впрягся в работу и заметался по гарнизону как ужаленный, выискивая необходимую информацию о недоработках коллег.
Востряков рыл, как аппарат глубокого бурения, и нарыл! И приписки в книгах учёта дисциплинарных взысканий, и не написанные протоколы собраний военнослужащих, и случаи очковтирательства со стороны старших начальников, и грубость с подчинёнными, и бытовое пьянство… Фактуры оказалось столько, что Волков только удивлённо головой покачал. Закрывшись в гостиничном люксе, в котором его разместили, он за ночь написал такой акт проверки, что начальник политотдела Салыгин только за голову схватился:
— Не губите, Игорь Николаевич, меня же в академию Генштаба поступать не отпустят… Я в этом году вызова жду… Обещаю, честью офицера клянусь — немедленно все недостатки устраним!..
Волков не был кровожадным человеком и акт переписал, а благодарный начпо накрыл для проверяющих, как водится в таких случаях, поляну на берегу узенькой речки Камышловки — с шашлыком, коньяком и комсомольскими песнями под гитару, которые по случаю счастливо завершившейся проверки сам и исполнил.
Вечером в гостинице, будучи подшофе, Волков пригласил Вострякова «отлакировать» выпитое на пикнике — у него в холодильнике ещё одна бутылка коньяка оказалась. Они выпили. И Востряков дерзнул задать полковнику вопрос, который давно волновал не только его самого, но и других офицеров политуправления:
— Товарищ полковник, Игорь Николаевич, а где вы служили до нас?
Волков снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
— Во Львове, Федя. Начальником кафедры марксистко-ленинской философии в политическом училище.
— Вот это да! Кафедра марксизма-ленинизма! Так это же ведущая кафедра! С неё прямая дорога на старшего преподавателя в академию имени Ленина, в Москву…
Волков усмехнулся:
— Бери выше, капитан! Мне прямая дорога в ГлавПур светила!
— И что?.. — округлил глаза Востряков.
Волков с ответом не торопился. Плеснул в рюмки коньяку и внимательно поглядел на Вострякова.
— А то, мой юный друг, что перевод не состоялся. Погорел я по главной линии.
— Это по какой по главной? — заёрзал Востряков.
Волков криво усмехнулся:
— По женской части…
Востряков воззрился на своего кумира с недоверием:
— Вы, Игорь Николаевич, и по женской части? Ни за что не поверю, товарищ полковник! Неужели аморалка?..
— Хуже!
— Да что же может быть ещё хуже? — Уши у Вострякова покраснели.
— Идеологическая диверсия, капитан. Настоящая идеологическая диверсия…
Два года назад полковника Волкова вызвали на собеседование в Москву, в Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Предмет собеседования, хотя и не был обозначен в телефонограмме, от него не скрывался: Волков являлся кандидатом для назначения на высокую должность в управление пропаганды и агитации самого могущественного военно-политического ведомства, работающего по сути как один из отделов ЦК партии. Знакомый офицер ГлавПУра в частном разговоре проинформировал Волкова, что вопрос о его переводе в Москву практически решён и предстоящее собеседование — не более как формальность или, можно сказать, смотрины. Поэтому в вагон СВ поезда Львов — Москва Волков, надевший по случаю предстоящей встречи с высоким начальством специально пошитый и тщательно отутюженный китель, сел в самом радужном настроении.
До самого Киева он ехал один, предаваясь приятным размышлениям о будущей столичной службе и её дальнейших перспективах.
В столице советской Украины в купе впорхнула молодая особа неопределённого возраста. Даже опытный мужчина, каким Волков, несомненно, являлся, с трудом определит ту хрупкую грань, за которой современные представительницы прекрасного пола из весеннего возраста перебираются в летний, а то и в осенний, — настолько современная мода с этими мини-юбочками и брючками, косметика и краска для волос умело микширует все эти переходы.
Небрежно бросив сумочку на свою полку, она окинула Волкова быстрым, изучающим взором больших зелёных глаз, обладающих удивительной формой, слегка раскосых и широко посаженных на милом юном личике с лёгкими ямочками на упругих щёчках и пухлым чуть приоткрытым ротиком.
Она задорно поздоровалась и, не дожидаясь ответного приветствия, представилась:
— Меня зовут Софья. Можно просто — Софочка… — улыбнулась она, смешно наморщив аккуратный носик, и с чуть заметной хитринкой поглядела на оторопевшего от неожиданного напора Волкова. — Ой, простите, кажется, я нарушила нормы этикета: первым при знакомстве должен представляться мужчина…
— Волков, Игорь Николаевич. Для вас просто — Игорь… Рад знакомству, Софочка, — невольно повёлся Волков и не удержался от комплимента: — Удивительно, что современная молодёжь знает об этикете…
— Я знаю не только об этикете, — рассмеялась Софочка и тут же принялась рассуждать о новом, снимающемся в Италии фильме Тарковского «Ностальгия», о стихах Мандельштама и Пастернака, об эмбарго США на импорт ливийской нефти и о высадке аргентинских войск на Фолклендские острова…
Полковник Волков находился в том пограничном мужском возрасте, когда обаяние юности особенно заразительно. Подивившись такой необычной эрудиции молодой спутницы, глядя на неё слегка замаслившимся взглядом, он по-павлиньи распушил перья и включился в диалог, демонстрируя все присущие ему лучшие качества — образную речь, всесторонние академические познания и железную логику.
Софочка задорно улыбалась ему, время от времени задавая интересные вопросы и вставляя в разговор меткие и ироничные замечания. Она была исключительно приятной собеседницей и демонстрировала Волкову чувство симпатии, а может быть, и чего-то большего…
Вечером они сходили в вагон-ресторан, расположенный по соседству, выпили шампанского, съели мороженого и вернулись в купе. Ещё немного поболтали и, пожелав друг другу доброй ночи, улеглись каждый на свою полку.
Утром их разбудил проводник, объявив, что поезд прибывает на Киевский вокзал. На перроне она весело помахала ему рукой и, грациозно, как цирковая лошадка, переставляя точёные ножки на шпильках, в считанные мгновения скрылась в толпе прибывших и встречающих.
Полковник Волков спохватился, что даже не попросил у Софочки номер телефона, глубоко вздохнул, как вздыхают о недостижимом или навеки утраченном, и отправился прямиком в ГлавПУр.
Как и предупреждал его знакомый офицер, смотрины оказались простой формальностью. С Волковым благожелательно побеседовали начальник управления кадров и начальник управления агитации и пропаганды. Его провели по всем кабинетам и представили будущим сослуживцам. А ближе к вечеру он поехал на вокзал, откуда благополучно убыл во Львов.
Начальник управления кадров ГлавПУра пообещал Волкову, что приказ не заставит себя ждать. Но прошла неделя, затем вторая, а приказа всё не было. И тут Волкова неожиданно вызвали в особый отдел округа, к генерал-майору Скряге.
Начальника военной контрразведки Волков знал лично, так как несколько раз выступал у него в отделе с лекциями о международном положении. Однажды генерал удостоил его аудиенции у себя в кабинете и, поблескивая золотом коронок, делавших его улыбку ослепительней, чем у цыганского барона, расчувствовавшись, напоил кофе с коньяком из небольшой старинной чашечки с изображённой на ней эмблемой НКВД.
На этот раз, стоя под портретом Феликса Дзержинского, Скряга встретил Волкова официально, без улыбки. Сухо поздоровался, пригласил присесть.
Волков устроился сбоку длинного стола, торцом упирающегося в генеральский.
— Что же вы себя так подводите, товарищ полковник? — с какой-то жалостью в голосе спросил Скряга, садясь в своё кресло.
— Извините, товарищ генерал-майор, не понимаю, о чём вы говорите…
— Да что тут непонятного. Мы, значит, согласовали ваше выдвижение в ГлавПУр, а вы… — генерал сделал паузу, которой и воспользовался Волков:
— …А я с успехом прошёл собеседование в Москве и жду приказа о назначении…
Скряга нахмурился:
— Собеседование-то вы прошли. Это нам известно. А вот это что? — Он извлёк из стола импортный портативный магнитофон размером с сигаретный блок, щёлкнул кнопкой, и из динамика раздался милый, с чуть заметной картавинкой, голосок Софочки:
— …Полагаю, нашим радиослушателям будет интересно узнать, что думает о партийном руководстве в СССР начальник кафедры марксизма-ленинизма одного из военно-политических училищ полковник Игорь Волков…
А затем раздался его, Волкова, голос:
— …конечно, руководство страны нуждается в обновлении… Мир стремительно молодеет, а наши кремлёвские старцы не поспевают за ним и только вешают друг другу на грудь очередные звёзды Героя, словно медальки за выслугу лет…
В груди у Волково всё сжалось и похолодело. Да что там похолодело — вмиг покрылось инеем с палец толщиной. Он тут же вспомнил, что под шампанское рассказывал Софочке анекдоты про Генерального секретаря и верного ленинца, с трудом выговаривающего слово «систематически» так, что звучит оно у него как «сиськи-матиськи», и про то, что «напрасно враги распускают слухи, будто вместо руководителя страны в его правительственной машине возят чучело. Это всё неправда, ибо вместо чучела ездит он сам…». Ах, как она задорно смеялась в ответ…
Но запись с анекдотами генерал Скряга демонстрировать не стал. Он, словно желая добить Волкова контрольным выстрелом в голову, ткнул в его сторону указательным пальцем:
— Вы хоть знаете, кому вы давали интервью?
— Да никакого интервью и не было… — Волков начал торопливо и путанно объяснять, что просто беседовал с попутчицей, и не было у неё никакого диктофона, и вообще она — студентка университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы — выдающегося борца за освобождение чернокожих…
Скряга сурово оборвал его:
— Это вы думаете, что просто беседовали со студенткой университета Патриса Лумумбы. На самом деле с вами в купе ехала Софья Гринбер, штатный сотрудник Моссада, подвизающаяся на ниве радиожурналистики. Она вполне профессионально раскрутила вас на неблаговидные высказывания и политически близорукие заявления, способные нанести урон репутации нашей великой Советской Родины. Так что, гражданин Волков, вы вольно или невольно оказались втянутыми в идеологическую диверсию и приняли в ней самое непосредственное участие…
Услышав вместо привычного «товарищ полковник» обращение «гражданин», которое в устах особиста ничего доброго не предвещало, Волков побледнел. От осознания происшедшей катастрофы сердце у него сдавило. Он попросил стакан воды у генерала. Генерал плеснул ему в стакан воды из гранёного графина. Волков сделал несколько судорожных глотков и замер, ожидая решения своей участи.
Скряга между тем встал из-за стола, обошёл Волкова и уселся напротив, оглядел полковника проницательным взором и неожиданно перешёл на товарищескую манеру разговора:
— Не знаю, в какой счастливой рубашке вы родились, Игорь Николаевич, но ваши идеологически не выдержанные откровения не дошли до адресата и не прозвучали в передаче «Голос Америки». Скажите спасибо, что органы госбезопасности успели перехватить сделанную Гринбер «закладку», и она не ушла за рубеж. Иначе говорили бы с вами другом месте.
— Что же будет со мной, товарищ генерал-майор? Я же и предположить не мог, что она… агент… Обычная советская девушка… — только и выдавил из себя Волков.
Скряга изложил диспозицию так, как она виделась с высоты его положения:
— Ну, о Главном политическом управлении вам, Игорь Николаевич, придётся забыть. Надолго, если не навсегда. Я уже отозвал своё согласование и по своей линии ситуацию доложил. Простите великодушно, но — долг службы обязывает. Да вы и сами всё должны понимать. И с кафедрой вам тоже придётся распрощаться. Нас не поймут, если ведущую кафедру в высшем военно-политическом училище будет занимать офицер, как бы помягче сказать, не умеющий держать язык за зубами…
Волкову стало ясно, что на карьере придётся поставить крест.
— Мне что же, рапорт на увольнение писать?
Перемену в его настроении Скряга уловил сразу, как опытная гончая улавливает запах добычи:
— Это лишнее, товарищ полковник. И добрый конь на скаку оступается… Такими профессионалами, как вы, разбрасываться непозволительная роскошь… — Генерал побарабанил пальцами по столу. — А знаете, я в давних добрых отношениях с генералом Зинченко, членом военного совета на Урале. Переговорю-ка я с ним… Может, отыщет вам местечко в Свердловске, у себя под крылом. Человек он умный и опытный, служить с таким одно удовольствие. Да и опорный край державы — это вам не наш «западэнский Львив». Урал окажет на вас благотворное воздействие… И ещё, считайте это моим дружеским напутствием: будьте осторожнее в высказываньях. Вторую ошибку вам не простят…
— Вот так я и попал на Урал… — полковник Волков умолк, а потом добавил, глядя прямо в глаза капитана Вострякова: — Надеюсь на вашу порядочность, Фёдор, прошу о нашем разговоре никому ни слова… И поскольку у вас вся жизнь впереди, не сочтите за менторство, сами не окажитесь в подобной ситуации…
— Буду стараться, — пробормотал Востряков и всё же не удержался ещё от одного вопроса: — Товарищ полковник, Игорь Николаевич, а почему же линия-то главная?
— Главная линия потому, что больше всего нашего брата именно на ней и сгорает синим пламенем.
Востряков вернулся в свой скромный номер и долго не мог уснуть, заново перебирая в памяти рассказ полковника, лучезарный образ которого в его глазах после услышанного несколько потускнел: «Вот, вроде бы умный, красивый, сильный человек и так попал впросак… Тоже мне главная линия!.. Нет, со мной ничего подобного никогда не случится! А если и встретится на пути шпионка из Моссада, из ЦРУ или даже из МИ-6, я ей ни за что на крючок не попадусь! Не зря же до политуправления секретарём дивизионного разведбата служил…»
Но «главная линия» всё же коснулась Вострякова. Неожиданно и совсем с другого бока. Жена его Лиза вдруг задурила — ушла к капитану из тылового управления округа. Спустя пару месяцев она подала на развод. Вскоре и суд состоялся, после которого Вострякову пришло письмо, извещавшее, что их брак расторгнут.
Вскоре Вострякова вызвал к себе полковник Фоменков и огорошил:
— Придётся вам, товарищ капитан, из политуправления уйти. У нас разведенцам не место.
Востряков съёжился, хотя Фоменков и пообещал:
— Переведём вас на равнозначную майорскую должность. Служить будете здесь же, в Свердловске, в политотделе спецчастей гарнизона. Вы же бывали там, на углу Восточной и Декабристов.
Кадровик не обманул. Вострякова вскоре назначили пропагандистом в спецчасти. И вроде бы должность равнозначная, и с неё в академию поступать можно, и город тот же, и квартиру ему с Лизой помогли разменять на две однушки в разных концах города, так что по общежитиям мыкаться не пришлось. Ан нет, дальнейшая карьера у Вострякова не сложилась. В академию он так и не поступил — разведенцев туда тоже не брали… Получив майора на своём пропагандистском кресле, так и дослужил до сокращения Вооружённых Сил. Совпало это с перестройкой, когда никто уже вопросом о сохранении «ценных кадров» не озадачивался. Написал рапорт — и гуляй! Радуйся, что получил выходное пособие и уволился не где-то в захолустье, а в столице Среднего Урала.
С полковником Волковым судьба свела Вострякова ещё раз, когда он поступил в заочную аспирантуру уральского госуниверситета и на кафедре философии готовил к защите кандидатскую диссертацию на тему: «Генезис феномена женской неверности от матриархата до наших дней».
Волков к тому времени тоже уволился из армии и состоял в учёном совете университета. Он вызвался быть у Вострякова официальным оппонентом и на защите, которая прошла блестяще, бросил в корзину бывшего сослуживца свой белый шар. Что в общем-то и неудивительно: линия научного поиска была выбрана главная…
Шпион, выйди вон!
Француз говорил по-русски без всякого акцента, так, как в России уже не говорят. Чётко очерчивая каждое слово, он произносил фразы степенно, с осознанием значимости сказанного, и в то же время вальяжно и даже высокопарно. Словом, изъяснялся, как это называли в старину, высоким штилем.
Слушая импозантного, с холёной бородкой а-ля Николай II иностранца, которого представили как известного слависта Луи Гюссара, Пронин то и дело ловил себя на мысли, что это вовсе и не француз никакой, а коренной русак — наследник эмигрантов первой волны, из числа той самой дореволюционной знати, что после семнадцатого года на пароходах и поездах покинула распавшуюся российскую империю и перекочевала на Елисейские поля. С представителями упомянутой знати — всеми этими великосветскими князьями и графами, камергерами и камер-юнкерами — Пронин никогда прежде не сталкивался, но был уверен, что эта пресловутая знать так и говорила, — потому что именно так общались между собой герои произведений дореволюционной отечественной классики.
Луи Гюссар делал доклад на международном литературном семинаре в Гданьске. На семинар Пронина заманила его давняя знакомая — московская критикесса и литературовед Нонна Умнова. С Нонной Пронин познакомился четверть века назад на последнем Всесоюзном совещании молодых писателей, где они обменялись своими первыми книжками и с тех пор нет-нет да и встречались на разных писательских собраниях в Москве, куда Пронин приезжал с родного Урала. Вот уже лет пять, как неугомонная Нонна собирала писателей России и Зарубежья то в Варшаве, то в Сопоте и Гданьске и всё приглашала Пронина приехать. А он всё отнекивался, мол, занят: служба, дела…
До прошлого года подполковник Пронин действительно служил: руководил отделом боевой подготовки окружной военной газеты, много мотался по полигонам и «горячим точкам», где несли, говоря штампованным, газетным языком, свою боевую вахту воины-уральцы. Впрочем, выезду за рубежи России препятствовала не только его загруженность служебными обязанностями, но и существующие запреты, не позволяющие действующим офицерам российской армии покидать территорию страны в частном порядке.
Но вот накатила волна очередного сокращения Вооружённых Сил, и Пронина, не дав ему дослужить пару месяцев до закрытия очередного календарного года, попросили «с вещами на выход», как грустно шутил он сам, хотя ни особых вещей, ни приличной квартиры за двадцатишестилетнюю службу не нажил.
Став «свободным человеком», Пронин смог отдаться в полной мере литературному труду, решив дописать наконец свой новый роман о последних днях семьи Романовых. Тут как раз подоспело очередное приглашение от Умновой, и Пронин согласился приехать в Гданьск.
Он, конечно, уже был наслышан о Нонниных семинарах, где собирались «сливки» современной литературы, и программа — самая насыщенная, и знакомства полезные…
Но на этот раз Умнова превзошла саму себя: нескончаемая череда встреч с польскими филологами и студентами, изучающими русский язык; лекции, доклады, обсуждения, концерты; посещения памятных мест… И гости самые что ни на есть отборные: легендарный эмигрант Дружкович, прославившийся своей скандальной книгой «Дуэль с пушкинистами»; светило современной отечественной критики Анинский, который только за прочтение страницы текста берёт с автора не меньше пяти долларов; польская издательница, обаятельная пани Малгожата ростом под два метра; российские литераторы со всех волостей и, конечно, блистательный Луи Гюссар!
Нонна успела шепнуть на ухо Пронину, что Гюссар в молодые годы был литературным секретарём самого… Тут она назвала имя непререкаемого писательского авторитета, которого лауреат Нобелевской премии Бунин почитал за своего учителя. И ещё добавила она с придыханием, что француз — миллионер и меценат, собиратель и коллекционер книг и картин Серебряного века, и подружиться с ним просто необходимо и очень перспективно, ибо Гюссар уже нескольких российских поэтов и прозаиков приглашал к себе в Ниццу погостить. Он дружен с послом России во Франции и вполне может такую же поездку Пронину организовать…
Пронин поблагодарил Нонну за добрый совет, но про себя решил, что к слависту и миллионеру в друзья набиваться не будет: неудобно как-то и не по-офицерски… Да и что ему в той Ницце искать, когда на родном Урале природа краше?
Однако сам Гюссар неожиданно проявил к Пронину интерес.
Во время экскурсии в рыцарский замок Мальборк, где располагался музей истории тевтонского ордена, он подошёл к Пронину. Прежде всего похвалил выступление «русского друга» на семинаре, восхитился его рассуждениями о современной литературе и выразил желание получить книгу с автографом Пронина в свою знаменитую библиотеку. Затем Гюссар стал расспрашивать, над чем Пронин сейчас работает, и, узнав, что он пишет роман о последнем русском императоре и его трагической гибели в Екатеринбурге, ещё больше впечатлился. Пронин, польщённый вниманием француза, перестал дичиться и, в свою очередь, задал Гюссару несколько вопросов об эмигранте-классике, у которого Гюссар был личным секретарём, о его роскошной коллекции и о дружбе с выдающейся художницей Зинаидой Серебряковой…
Француз живо, в цветах и красках, стал описывать свою юность и общение с классиком, его друзьями и учениками, не преминул несколько раз сказать, что он — ярый монархист и большой друг России, что на его вилле в Ницце, в главном зале, висит огромный портрет Николая Второго, и что он, Гюссар, немало личных средств пожертвовал Николаевскому собору близ бульвара Царевича, и так далее, и тому подобное…
Увлечённые разговором, они отстали от основной группы экскурсантов и громогласного экскурсовода и продолжили путешествие по каменным залам и крепостным стенам верхнего замка самостоятельно. Пронину Гюссар всё больше нравился. Похоже, и француз испытывал к нему откровенную симпатию.
На выходе из замка они зашли в ресторанчик под открытым небом. Там подавали вполне приличное пиво и копчёную камбалу, которую польская официантка смешно именовала флядрой.
По широте души Пронин заявил, что угощает нового французского друга. И миллионер-меценат с этим как-то сразу согласился. После нескольких бокалов крепкого пива Гюссар и Пронин перешли на «ты», и француз рассказал несколько смачных русских анекдотов, матерясь при этом так искусно, что у Пронина снова закралось сомнение, что француз он настоящий.
Тут к их столику стремительно приблизилась рассерженная Нонна и непривычно официально сказала, что все их уже давно ждут, что пора возвращаться в гостиницу, чтобы не опоздать на ужин, за который уплачено, и что все не могут ждать двоих…
— О, да, прекрасная мадмуазель Нонна, — желая задобрить Умнову, Гюссар рассыпался в комплиментах, — я помню вашу пословицу: семеро одного не ждут! Простите нас с Мишелем… — Он тут же вскочил из-за стола, галантно расшаркался и поцеловал Умновой пухлую ручку, пальцы которой были унизаны массивными серебряными перстнями.
— О, Луи! Вы — такой озорник… — тут же сменила гнев на милость Умнова. — Вы, конечно, мон ами, прощены, а ты, Мишенька, — строго воззрилась она на Пронина, — первый раз за границей, а ведёшь себя с непозволительной вольностью…
Пронин только руками развёл, дескать, что с нас, сермяжных, взять: мы — такие вот, как есть.
Всю обратную дорогу в автобусе писатели, и Пронин с Гюссаром вместе со всеми, пели русские песни и в гостиницу прибыли довольные друг другом и состоявшейся поездкой.
Оказалось, что Пронин с французом живут на одном этаже, через номер друг от друга.
Прощаясь у двери своего номера, Гюссар вдруг признался:
— А я ведь, Мишель, тоже — офицер.
С Пронина весь пивной хмель как ветром сдуло — сказалась армейская выучка никогда не забывать о бдительности, равно как знание о том, что Франция хоть и вышла из военной организации НАТО ещё при Шарле де Голле, но участницей политического блока этой вовсе не дружественной России организации остаётся по сей день:
— Как это офицер, Луи? Ты же — славист, профессор университета…
— Да, славист и профессор, но в армии служил. Переводчиком… — лихо по-гусарски покрутил кончики усов Гюссар. — Теперь, правда, давно уже в отставке…
— И в каком же звании ты вышел в отставку?..
— Подполковником, как и ты! — коротко хохотнул француз и козырнул Пронину, как равный равному: — Честь имею, господин подполковник!
Пронин хотел сказать, что к пустой голове руку в России не прикладывают, но неожиданно повторил жест Гюссара и поплёлся к себе в номер.
Ночью этот прощальный разговор с французом всё не шёл у него из головы. Во-первых, он не мог вспомнить, говорил ли Гюссару о своём воинском звании и о том, что недавно уволен в запас. А если не говорил, то откуда француз это знает? Во-вторых, ему не давала покоя военная карьера нового знакомого: как умудрился переводчик получить столь высокое воинское звание, где и сколько лет прослужил? В-третьих, Пронин не понимал, как успел Гюссар после выхода в отставку стать профессором университета? И особенно тревожило его то, чего это Гюссар к нему сегодня приклеился? После неожиданного откровения француза уже и сам его интерес к нему показался Пронину вовсе не случайным и не таким уж непосредственным…
Пронин долго гонял эти мысли взад и вперёд, пока не разозлился на себя и на свою бессонную бдительность: «Вот ведь как нас вышколили, если во всех иностранцах шпионы до сих пор мерещатся! Уже Советского Союза нет давно, “холодная война” закончена. Уже и Францию, и ФРГ, и Великобританию, и даже США, будь они неладны, первые лица России называют “нашими дорогими партнёрами”, а я всё воюю и о секретах, давно выданных этим “партнёрам”, пекусь!»
Успокоив себя таким образом, Пронин наконец уснул. И проснулся со светлой головой. И до конца пребывания в Гданьске, общаясь с Гюссаром, вёл себя с ним вполне дружески и ничем свою неясную тревогу не выдавал. Они несколько раз, опять почему-то за счёт Пронина, посидели в прибрежных ресторанчиках в Сопоте и в каком-то кафе в Гданьске. Говорили о литературе и на отвлечённые темы. К вопросам военной службы каждого из них, словно сговорившись, больше не возвращались.
В день отъезда из Гданьска Гюссар напомнил Пронину о своём желании заполучить книгу с его автографом.
Пронин, извиняясь, сказал:
— Луи, у меня с собой книги нет… Но через пару месяцев, в начале сентября, должен выйти мой роман «Русское поле» в московском издательстве «Колокол». Я поеду за авторскими экземплярами и передам роман тебе через Нонну…
— Зачем же через Нонну? Я сам буду в это время в Москве, на книжной ярмарке. Позвони, как приедешь, и мы обязательно встретимся… — Гюссар написал на визитке номер телефона и протянул карточку Пронину.
— Позвоню! — пообещал Пронин, пожимая французу руку.
В сентябре, получив в «Колоколе» свой роман, Пронин вспомнил об обещании и позвонил по номеру, оставленному Гюссаром.
— О, Мишель! — радостно воскликнул тот. — Ты — в Москве?
— Да, в столице. И у меня есть для вас, — почему-то снова перешёл на «вы» Пронин, — обещанная книга с автографом.
Гюссар предложил:
— Приезжай сегодня на ВДНХ, там в десятом павильоне в семнадцать часов будет презентация моих литературных мемуаров. Нонна и другие знакомые придут…
— Увы, Луи, я побывать на представлении книги не смогу. В это время должен быть уже на вокзале… У меня поезд в семнадцать тридцать… — отозвался Пронин со смешанным чувством огорчения и тихой радости, что не придётся сидеть с умным видом и выслушивать уже известные ему по Гданьску воспоминания об известном классике и его непревзойдённой дружбе с Гюссаром, внимать хвалебным отзывам московских коллег, желающих всеми силами богатому французу понравиться.
— Жаль, — вполне искренне огорчился Гюссар и тут же внёс коррективы: — А удобно тебе встретиться в метро часов в пятнадцать, на станции «Парк культуры»?
Пронин прикинул, что будет двигаться как раз по этой ветке, и согласился:
— Договорились. В пятнадцать ноль-ноль буду вас ждать!
— У первого вагона в сторону центра, — как истый москвич, уточнил Гюссар.
Без четверти три Пронин с книгой в руках был уже на указанной станции. Свой багаж он заблаговременно завёз на вокзал, сдал в камеру хранения и вернулся к «Парку культуры». Эта станция была ему хорошо знакома — сюда он неоднократно приезжал в Союз писателей России, чей особняк располагался поблизости, на Комсомольском проспекте.
Поглядывая на электронные часы, мерцающие над тоннелем, прохаживаясь взад и вперёд между могучими четырёхугольными колоннами, подпирающими гулкий свод станции, Пронин вдруг вспомнил о своих прежних тревогах, связанных с загадочным французским славистом, миллионером и подполковником.
«А что, если Луи и в самом деле не просто Луи, а французский шпион, агент, скажем, их военной разведки DRM ? — При этой мысли Пронина даже бросило в жар, хотя в подземке было прохладно и по станции гуляли сквозняки от приезжающих и отъезжающих поездов. — Может, у него задача завербовать меня? Но зачем это нужно? Я — обычный отставник и никакими государственными секретами давно не обладаю… А если бы даже и обладал, то не выдал бы их никакому Гюссару ни за какие французские булки… Что же мне делать?.. Не бежать же отсюда?.. Ладно, подарю свою книгу — и оревуар…» — мысленно успокаивал он себя, но покоя не находил.
И тут в голову ему пришло устроить Гюссару проверку. Пронин в книге про разведчиков читал, что профессионалы «плаща и кинжала» если назначают встречу своему связнику, то являются на неё за две минуты и обязательно проверяются — стоят где-то в стороне и осматривают подходы к месту встречи и возможные пути отступления. Ждут связника не больше двух минут и, если того не оказывается на месте в назначенное время, немедленно уходят…
Пронин снова взглянул на метрополитеновские часы. Стрелки показывали без пяти минут три.
«Гюссар наказал ждать его в пятнадцать ноль-ноль у первого вагона в сторону центра… Если он обычный человек, то приедет ровно к назначенному сроку и выйдет именно из первого вагона! Если же нет, значит…» — Пронин не успел довести мысль до конца и немедленно сменил свою диспозицию: отошёл в сторону от места прибытия первого вагона, встал за колонну и, как настоящий профессионал-разведчик, стал наблюдать.
Время замедлило свой бег и растянулось, как жевательная конфета, как будто давая ему лишнюю возможность осмотреться и всё оценить. За четыре минуты до срока, назначенного французом, прибыл очередной состав, идущий в сторону центра от «Проспекта Вернадского». Пассажиры заполонили станцию — Гюссара среди них не было. Прошёл состав в обратном направлении — француз не появился. Следующий поезд в сторону центра подошёл ровно без двух минут три. Пронин весь превратился в зрение. Если он не ошибается и его знакомый Луи — профессиональный разведчик, то бишь — шпион, он должен приехать именно на этом поезде.
Но Гюссар не вышел ни из первого вагона, ни из второго. Пронин уже собрался выдохнуть с облегчением — ему почему-то захотелось, чтобы симпатичный, хотя и скуповатый Луи оказался обычным человеком, известным славистом и подлинным другом России… Но тут он увидел Гюссара, стоящего почти напротив него за такой же колонной и пристально вглядывающегося в сторону первого вагона…
«Ага! Попался, шпион!» — пронеслось у Пронина в мозгу. Он внутренне подобрался и двинулся навстречу Гюссару.
Гюссар тоже заметил его и, широко улыбаясь, вышел из своего укрытия. Они весело, как ни в чём не бывало, поговорили минут пять. Пронин вручил Гюссару свою книгу с автографом. Гюссар не остался в долгу — отдарился книгой мемуаров, и они расстались.
На этом можно было бы поставить точку в истории с французским славистом. Но она имела неожиданное продолжение.
Спустя год после знакомства с Гюссаром Пронина избрали руководителем областной писательской организации, и он задумал провести на Урале международное совещание молодых писателей. Сам статус международного мероприятия потребовал участия в нём представителей не только бывших союзных республик, ныне независимых Украины, Белоруссии, Казахстана, Молдовы, но и стран так называемого Дальнего Зарубежья.
Нонна Умнова, которую Пронин пригласил руководить семинаром критики, посоветовала ему позвать Луи Гюссара, дескать, он в это время будет в Москве, и Пронину не придётся тратиться на билеты из Ниццы до Екатеринбурга и обратно. Это было весомым аргументом, ибо мероприятие замышлялось масштабное, а бюджет на него был выделен довольно хилый.
Не мудрствуя лукаво, Пронин в числе других почётных гостей пригласил на совещание знакомого француза.
Совещание проходило в небольшом, но с богатой историей городе Каменске-Уральском в ста километрах от Екатеринбурга. Семинаристов разместили в санатории «У трёх пещер» на живописном берегу Исети, а почётных иностранных гостей — неподалёку, в городской гостинице.
Всё складывалось замечательно: и открытие, и работа семинаров, и персональные творческие вечера известных литераторов, которые вела неутомимая Нонна Умнова.
В конце программы устроили для участников экскурсию по городу, где был богатый краеведческий музей, муниципальный драматический театр, несколько старинных храмов…
Гюссар, которого, как званого гостя, сопровождал сам Пронин, внимательно разглядывал пушки, отлитые на Каменском заводе для Великой Камчатской экспедиции Беринга, и произведённые там же кандалы для каторжников, старинную роспись стен, утварь и иконы в храмах. Но особенно ему понравилась автобусная экскурсия по городу. Пронин, помня о своих подозрениях относительно Гюссара, строго-настрого проинструктировал девушку-гида из управления культуры никоим образом не провозить их возле оборонных предприятий. Но она так увлеклась собственным рассказом, что привезла их на площадь перед алюминиевым заводом, где подробно стала вещать о том, сколько предприятие вырабатывало алюминия в годы Великой Отечественной войны, сколько производит сейчас, как это важно для вооружённых сил и для ракетно-космической отрасли…
Заметив, как заблестели глаза у Гюссара, Пронин стал делать девушке недвусмысленные знаки, мол, пора ехать дальше, нас ждёт обширная культурная программа.
По лицу француза пробежала тень недовольства, а Пронин, сделав вид, что не заметил этого, принялся рассказывать гостю, как много в городе уделяется внимания художественной самодеятельности.
Культурная программа этого дня и впрямь была насыщенной: литературно-музыкальный вечер молодых талантов с участием малой группы Уральского народного хора и зажигательными танцами гастролирующего башкирского ансамбля, прощальный ужин с семинаристами, на котором мастера читали свои стихи.
Завершил вечер фуршет для руководителей семинаров, такой хлебосольный, что в гостиницу «Камея» Гюссара, уже изрядно захмелевшего после возлияний, под руки провожали Пронин и начальник управления культуры города Александр Шалобаев.
С фуршета они прихватили с собой авоську с тремя бутылками водки и нехитрой закуской, дабы окончательно убедить француза в уральском гостеприимстве.
В гостиничном номере быстро накрыли стол. Гюссар вяло посопротивлялся, ссылаясь, что «уже набрался под завязку и напился до чёртиков» (он так и сказал, в очередной раз удивив Пронина своими познаниями в русском языке), но под решительным напором провожавших сдался.
Бывший пограничник и «афганец» Шалобаев, решив внести свой взнос в филологическую копилку учёного-слависта, заявил, что в его компании существует одиннадцать постоянных тостов, которые обязательно звучат за столом, когда собираются близкие друзья:
— О-ля-ля! — воскликнул Гюссар. — Я — друг России… Вы, Алекс, должны мне обязательно сказать свои тосты. Я их запишу… — Он потянулся к записной книжке, но взять её не смог — пальцы плохо слушались. Тогда француз махнул рукой, мол, говорите, я и так запомню.
Шалобаев отрицательно покачал головой:
— Нет, господин Луи, при всём моём великом к вам уважении тосты у нас так просто не говорят. Их произносят! А когда произносят, обязательно пьют! Иначе тост не сбудется… Такой обычай…
— О, обычай — это святое… — согласился Гюссар. — Произносите свой первый тост…
— За встречу! — улыбнулся Шалобаев и подбодрил француза: — До дна, до дна, мсье! Иначе второго тоста не услышите…
Они выпили. И Шалобаев один за другим провозгласил здравицы: за друзей; за тех, кого рядом нет; за милых дам и во славу русского оружия… Каждый из тостов сопровождался обязательным наливанием и выпиванием.
Видя, что француз уже совсем носом клюёт, Пронин, тоже изрядно поднабравшийся, но ещё твёрдо сидящий на стуле, неожиданно спросил Гюссара, энергично тряхнув его за рукав:
— Луи, ты помнишь, как говорил мне, что служил в армии? Ты правда подполковник?
— Уи… да-да, я — подполковник! — встрепенулся Гюссар.
— А как ты стал целым подполковником, если всего лишь переводчик?
Гюссар погрозил ему пальцем:
— Не простой переводчик, Мишель! Я был референтом у министра обороны…
Тут встрял Шалобаев и, нарушая очерёдность своих обязательных тостов, предложил:
— А давайте выпьем… за референта!
— А давайте… — согласился Гюссар, и они вдвоём с Шалобаевым выпили.
— И долго ты был референтом министра, Луи? — продолжил допрос с пристрастием Пронин.
Гюссар откинул голову. Обычно лощёного слависта было не узнать. Лицо его покраснело, а в холёной бородке застряли хлебные крошки.
— О, очень-очень долго… я был референтом… — с какой-то невыразимой мукой в голосе произнёс он так, что Пронину стало жаль его. Но отступать было нельзя:
— И что же, Луи, честно ты служил своей Франции? — с вызовом спросил он.
— Очень честно… — обречённо кивнул Гюссар. — Как настоящий рыцарь…
— И ты заслужил что-то себе на грудь? Ответь мне, рыцарь, как офицер офицеру? Скажи мне, как Французская республика оценивает своих героев, которые честно служат ей? — Пронин жестом удержал Шалобаева от произнесения очередного тоста.
— Франция… Ах, моя милая Франция… Она оценивает своих честных героев… Она дала мне, своему рыцарю, два ордена… — пробормотал Гюссар, снова норовя ткнуться лицом в тарелку.
— А ну-ка, Луи, не спать! — удержал его от столь неблаговидного поступка Пронин. — Подъём, господин подполковник! Доложи-ка нам, своим добрым друзьям, какими орденами Франция наградила тебя, референта-переводчика?..
— По-оч-чёт-ного легиона… с меч-ча-ми… — успел выговорить заплетающимся языком Гюссар и окончательно отключился.
«Вот те на! Переводчик, референт министра обороны, целый подполковник. И вдруг два высших ордена Франции, да ещё с мечами… Что ж этакое мог перевести этот рыцарь-переводчик, чтобы удостоиться таких орденов?.. — спросил сам себя Пронин и, трезвея, подвёл итог своим умозаключениям: — Вот тебе и славист! Точно — шпион!»
Они с Шалобаевым бережно уложили француза на диван, накрыли его одеялом и ушли, прикрыв за собой дверь и наказав дежурной по этажу с утра прибраться в номере иностранного гостя.
На следующий день Пронин проводил Гюссара, Умнову, других гостей — руководителей семинаров в аэропорт Кольцово, откуда они разлетелись в разные стороны.
Пронин ещё долго не знал, что ему делать с информацией, полученной от известного слависта. Идти в компетентные органы? Засмеют: пьяный разговор к делу не пришьёшь. Скажут: рехнулся отставник на старости лет! Насмотрелся триллеров типа «Шпион, выйди вон!» или начитался французских детективов Гастона Леру…
Взвесив всё, Пронин никуда не пошёл. Свои сомнения и выводы он носил в себе до тех пор, пока однажды судьба не свела его с однокурсником Васей Орловым. Орлов, в отличие от самого Пронина, всё ещё продолжал службу. И служил не где-то, а на Лубянке, целым полковником и начальником отдела.
Орлову за «рюмкой чаю» и поведал Пронин информацию о французском знакомом.
Орлов проявил неожиданную осведомлённость о Луи Гюссаре.
— Ты прав, Миша, — весомо сказал он. — Слависты бывшими не бывают. Мы этого твоего Гюссара ещё в восьмидесятом из СССР выдворили за антисоветскую пропаганду. А в те годы такая формулировка обычно служила прикрытием истинной причины для выдворения иностранного подданного.
Пронин отметил, что Орлов говорит о КГБ — «мы», словно сам лично Гюссара выдворял, и осторожно спросил:
— Так, выходит, я — прав: этот Луи — шпион?
Орлов иронично улыбнулся:
— Ну, этого, Миша, я тебе сказать не могу. Ты же умный мужик, сам сложи два плюс два…
Пронина вдруг охватил праведный гнев:
— Так что же он к нам в Россию летает, как к себе домой? Почему вы его прямо у трапа самолёта не арестуете и не выдворите из страны с позором?
Орлов ответил вполне серьёзно:
— Не можем, Миша.
— Почему не можете! Вы же можете всё…
— Другие времена, мой друг, другие нравы! Недавно вышел указ о награждении этого твоего француза орденом Дружбы, и более того, первое лицо лично вручило орден мсье Гюссару в Кремле, поблагодарив за многолетнее укрепление взаимопонимания между нашими народами… Скажи мне, кто на этом фоне дерзнёт теперь сунуться к нему с какими бы то ни было обвинениями?..
Пронин скривился, как от зубной боли:
— Понятно теперь, — пробормотал он, хотя на самом деле ему ничего понятно не было. — Вот, этот Гюссар и твердил всё время, что он — лучший друг России… Что же это за друзья такие у нас, Вася, которых сначала из нашей страны выдворяют, потом они за «дружбу» с нами у себя на родине высшие ордена с мечами получают, а теперь мы ему ещё и благодарны быть должны? И само первое лицо, как ты выразился, ему лично российскую награду вручает? Неужели первое лицо не проинформировано, кто такой этот новый кавалер ордена Дружбы? И куда вы, чекисты, в таком случае смотрите?
Орлов ничего Пронину не ответил, хотя наверняка знал куда больше, чем мог сказать.