Саша Филипенко. Кремулятор. — «Знамя», 2022, № 2-3
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2022
Прочитав однажды известную замятинскую антиутопию, Андрей Тарковский вывел определение, затерявшееся в ворохе его дневниковых записей, но, как мне кажется, затерявшееся несправедливо: «Этакая рваная, «динамическая» проза якобы, какая-то противненькая».
Комментарий едкий, щелочной, для Тарковского вполне закономерный — то, что ему действительно нравилось, можно пересчитать по пальцам обеих рук, — но в самом определении «динамическая проза» заложен поистине крупный потенциал.
Что-то схожее требовал от литературы Шаламов, говоря, что после Освенцима и Хиросимы мы должны признать документ вершиной художественного высказывания; что-то схожее нащупывал, стенографируя одно «рутинное» преступление, Трумен Капоте.
Новый роман Саши Филипенко «Кремулятор» — одновременно и выход на следующий уровень формального высказывания (что может предложить вымысел реальности?), и лучшее, что мы способны получить под знаком «динамической прозы».
Это перво-наперво ловкое документальное повествование, снабжённое массой документов, цитат, голосов. Так могли бы выглядеть «Машины и волки» Пильняка, напиши их вдумчивый свидетель истории прямо сейчас — отбросив любые намёки на орнаментализм. Минимум словесного жира — то, чем дико бахвалились Мисима и Лимонов, представлено здесь во всём теоретическом великолепии.
Перед нами — история жизни Петра Ильича Нестеренко, возглавившего в 1927 году Первый московский крематорий. В лихолетье репрессий именно этому человеку предстояло «пахать» в две смены, скармливая огню как безвинных советских граждан, так и граждан посложнее, тех самых, за которыми приезжали «чёрные воронки». Бесконечное падение в лишённое дна нечто закончилось для Нестеренко драматургически закономерным фактом: в 1941 году кулачок власти постучался в дверь и к нему.
Во-вторых, «Кремулятор» — роман документальный лишь с первого взгляда. За каждой его сценой чувствуется непрерывное размышление о социально-политических метаморфозах современности, буквально на ходу обучающей нас «ритуалам плавания» в параграфах будущих учебников истории. Необыкновенная судьба Петра Нестеренко здесь — транскрипция самого времени, его неизбывность и горечь.
«Я твердо убежден, что люди предназначены для разных целей — одни рождены быть расстрелянными, другие рождены убивать.
Есть, например, женщины, с которыми приятно оказаться в темной комнате, доверить им свой член, но неприятно разговаривать после. Есть мужчины, с которыми вы предпочтете быть в бою, но ни в коем случае не захотите разговаривать в окопе в ожидании сражения. Я знавал мужчин, которых в разные периоды своей жизни называл друзьями, которым готов был излить душу, но с которыми ни в коем случае не захотел бы оказаться на одном отбывающем в Константинополь корабле. И наоборот. Наша жизнь состоит из людей, с которыми нам интересно говорить о театре, балете или опере, но ни в коем случае не хочется оказаться на соседних местах. Комендант Блохин — именно такой человек. С Василием Михайловичем удобно работать, но не очень-то хочется дружить».
Иногда, уставая от повествовательного спринта — поверьте, читать (или, допустим, проживать) эту прозу невероятно легко, увлекательно, что парадоксально, ибо говорится в ней о вещах страшных, — Филипенко наделяет речь своего героя отголосками совершенно нетипичной, мало чем связанной с романом культуры, — сатурналии, карнавала, мистерии. Порою «говорение» Нестеренко раскрывается с предельно неожиданных сторон — вот, к примеру, обособленный эпизод романа, который легко прочесть как самостоятельное произведение:
«Бог тефры. Все вулканы мира, милая, завидовали количеству пепла, которое я ежедневно производил. Мой подвал на Донском кладбище был настоящим царством Аида. Сын Реи и Кроноса, брат Зевса, я был тем, чье имя старались не произносить. И все же, милая, я был не Танатос — я был не смерть. Скорее Аид — Аид, правящий царством, которого не желал. Зевсу — мир людей и мир неба, Посейдону — мир морской, а мне все кладбища Москвы и первый крематорий — место, которое даже у богов вызывало отвращение…»
Чёрный, сардонический хохот, погромыхивающий за пределами написанного, есть органическая реакция ума на творящееся с ним бесчестье. «Кремулятор» — сумрачен, но приволен в поиске света; мы знаем документальную основу романа и почему-то верим, что у этих бедных людей — а как ещё их назвать? — жизнь может сложится иначе. Нельзя применить к тому, что делает Филипенко, словеса захудалого литературоведческого инструментария. «Гротеск» в сравнении с вызволенными документами — ничто; как говорить об ужасе языком декораций, мебели, золочёных статуй?
Выбор Филипенко убедителен.
Отстранённый, холодный, цепкий слог высвечивает гниение куда лучше жиреющего барокко. У нас — основой — беспредельная тьма; так зачем же ещё глаза закрывать? Оттого «Кремулятор» так сильно напоминает мне и фильм Юрая Герца «Сжигатель трупов», основанный на удивительном рассказе Ладислава Фукса (почитайте и удивитесь тому, насколько схожи представленные сюжеты), и «Письмовник» Михаила Шишкина (эти зыбкие послания в глубину сознания, разговоры с пустотой, принимающей форму — жены, друга, прошлого), и «Китаиста» Елены Чижовой (реальность, превращающаяся в фантастику, и фантастика, превращающаяся в реальность).
История человека, сменившего несколько личин — лишь для того, чтобы выжить, — сама по себе крайне захватывает, но читателя захватывает вдвойне, поскольку мастерски подаётся и раскрывается. Вообразите себе призрака Газданова, ставшего Фадеевым, — возможно ли подобное? — и ощутите всю неправильность описываемого. Это именно что полёты во сне и наяву, лишённые меланхолии, — сны, от которых хочется поскорее проснуться.
«Кремулятор» — бесстрашное повествование о тех сторонах истории, которые, к сожалению, побуждают отвести взгляд — даже рефлекторно; «погружение в бездну», оборачивающееся живостью, катарсисом, монументальным эхо, — и, заметьте, не выказывающее никакой дидактики. Всё, в конце концов, и так понятно.
Новый роман Филипенко увлекателен, свеж — в нём до одури много воздуха, словесного ветра, — хотя, наверное, контекстуальная его ценность несколько выше ценности содержательной. «Труды и дни» Петра Нестеренко, поведанные языком авантюрной киноленты, будоражат сознание, как будоражит нас, ничего не знающих и ничего не видящих дальше собственного носа, история Юрия Кнорозова, совсем недавно ставшая достоянием масс (симптоматичный интерес — к затерянным, глубоким, неочевидным фигурам истории, в очередной раз доказывающий, что человечество соскучилось по истинному героизму), — но лично меня куда больше будоражит осознание проделанной Филипенко работы.
Архивы, выписки, палимпсесты, свидетельства, обвинения, города и веси, сменённые, пролистанные, изученные лишь для того, чтобы не дать умереть ещё одной частице безвременно важного, безвременно подлинного, — как не воспрять от столь деликатного, практически интимного обращения к трагедиям былого?
«Кремулятор» появился в нужное время — чтобы в очередной раз напомнить: история имеет свойство забываться, но с подобной забывчивостью на место человека рано или поздно приходит чудище — обло, озорно, стозевно, — отчего зачинаются летописи совершенно другие, и немногим человекоподобным, затерявшимся среди господ, оказывается невозможно выискать чернила, хоть как-то способные перекрасить собой реки безвинной, мучительно плачущей, не высыхающей крови.