Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2022
Анна Мамаенко — родилась в Краснодаре. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Гран-призёр и победитель в номинации «Поэзия» Всероссийского литературного фестиваля-конкурса молодых авторов им. А. Чижевского (Калуга, 2021). Победитель турнира поэтов в рамках IX Всероссийского литературного фестиваля им. Алексея Бельмасова в Ленинске-Кузнецком. Победитель в номинации «Поэзия на русском языке» Всероссийского молодёжного литературного конкурса им. Д. Кугультинова «Дайте, дайте первую удачу!» (Республика Калмыкия, Элиста, 2022).
***
…Шли Чекмарями деревянными, в закатных зарослях брели.
Там девушки, в забой ушедшие, манили нас из-под земли.
В палеозойских отложениях проходкой гулкой и пустой
они с восходом солнца мёртвого аукаются меж собой,
скользят значками комсомольскими на чёрном неподвижном льду
и антрацитовые ягоды в лукошки чёрные кладут…
Садилось солнце за бараками, и становилось слышно — в них
всё дышит мёртвыми деревьями и влажной зеленью живых.
Не потому ли, что всё ближе мы к зеркальным угольным дверям,
ночами вопли земноводные разносятся по Чекмарям.
Ревут забытые животные, и светится болотный газ,
когда века тенями в зеркале проскальзывают мимо нас,
и умолкают. Лапкой хрупкою ведёт в горизонтальном сне
та ископаемая девушка по этой угольной спине.
И зверь сопит, смирённый ласкою, молочно — в ледяную тьму —
когда впрягаться и вытаскивать рассвет приходится ему…
Подвозят утро вагонетками и смотрят тихо из глубин,
как сонно дышат шахта Кирова, инфекционка, магазин.
нагорное
Вечер надвое криком разъяла выпь.
Но сомкнула протяжные воды Обь.
Солнца хватит — все купола покрыть.
А Сибири — всё горе перемолоть.
К небу тянутся белые сны берёз.
Их увидел однажды — и всё, погиб.
Свет костров шаманьих плеснёт до звёзд,
чтобы Млечным Путём прирастал Транссиб.
Вырастают реки из берегов
во всю ширь, во весь рост, как в последний раз.
Если в этих сумерках есть любовь —
это то, что накрыло тебя сейчас.
Это те, кто с тобой по дороге вверх
через дождь и ветер несут огонь.
С кем делил стихи, как вино и хлеб
у костра ночами, ладонь в ладонь.
Где Сибирь шагает по облакам,
наметая не снег — тополиный пух.
И чем дальше расходятся берега,
чем темнее ночи — теснее круг.
***
Расцветает жимолость сада посреди.
Серебра крылатого полон хрупкий куст.
Кто его загадывал, да не уследил, —
пусть в окно дивуется. Не выходит пусть.
Чтобы не спугнуть его. Чтобы не спасти,
колыхнув нечаянно лист календаря.
Прорастая в сумерки, жимолость хрустит
в ледяном безветрии коркой декабря.
Тихие растения смотрят в глубь земли,
где весна неспелая ходит мехом внутрь.
Расцветает жимолость посреди зимы.
Выжимает жимолость тени на снегу.
Голубые сумерки обступают дом,
и, отмычки лунные пряча по углам,
жимолость бессонная бродит за окном,
замерзает жимолость в метре от тепла.
И, пока не отперли спящие сады,
за дверьми зелёными, за седьмым замком
прячутся двуногие в метре от беды.
От замочной скважины слишком далеко.
***
Стадо стоит на краю оврага, туман наматывая на рога.
Покачнулся на небе месяц, отмахнувшись от звёздных ос,
и задремал, покрываясь пеплом, осыпаясь на берега,
и мычанием обречённым из намокшей земли пророс.
Звёзды мерцают в глазах коровьих, спрятав обломки холодных жал,
в пепельные завернувшись мундиры, синие крылья сложив назад.
Этот холод узнает каждый, кто когда-то летал-жужжал,
а теперь отражённым светом доживает в чужих глазах.
Стадо в овраг погружается, словно выливается из горсти.
В узел завязаны корни и кости, и дыряв мешок травяной.
Тянется месяц своими рогами с рогами коровьими переплестись,
но, натолкнувшись на ржавые жала, скрывается в оторопи лесной.
Плечи сутулит и шаг за шагом убывает из ночи в ночь.
Входит мычанием обречённым в человеческие дома.
И рассыпается на осколки, захлебнувшийся тишиной,
по занавескам на выбитых окнах, не задерживающим туман…
круговорот воды
Отныне имя твоё — никак и место твоё — нигде.
Снежинке приснилось лето в Дед-Морозовой бороде.
Тепло ль тебе, девица?..
Проснёшься на ощупь — ни там ни тут. По полой воде круги побегут,
а главное — не изменится.
С тобой перестукиваются друзья, о ком и сказать никому нельзя
ни всуе, ни в комментариях.
Всякому хватит своих глубин. Создатель, и тот — совершенно один.
Чего говорить о тварях-то…
Знобит изнутри вещей темнота, но если книгу вперёд листать —
рассвет неизбежен дембелем.
Все тени в итоге впадают в свет. Содержит вопрос на себя ответ.
Побеги растут из мебели.
Ветер ловит себя за библейский хвост. Успевает в Ромашково паровоз.
Эверест, отраженный каплею,
слетает вниз, на зелёный лист, и, повинуясь эффекту линз,
возжигает жертвенник Каина.
А потом будет ёлка и ляжет снег. По нему протопает человек
из хлева в тайгу морозную.
Внучата к Иосифу подбегут. Пробьют куранты. Взлетит салют
и скатится с неба звёздами.
Летит на голову Н2О из ладоней Господа самого,
где первые как последние.
Языком горячим снежинку тронь. На кругах своих, ветер, дыши в ладонь,
в учебник природоведенья.
***
Ивашка уходит из города по Западному обходу,
приговорён из копытца пить ножевую воду.
Вслух о нём говорили, про себя ему говорили,
да так и приговорили…
Ивашка с востока на запад пересекает поле,
готовый принять и оплакать свою козлиную долю.
Известно — рожки да ножки, в дремучем лесу избушка,
а на гвозде в избушке — Ивашкина черепушка,
чтобы лесник, дремучий после корпоратива,
на ней развешивал скальпы или презервативы.
Ивашка находит копытце, становится на колени,
кается лесу и городу во всех своих преступленьях.
Выпивает до стылого донца, до застоялой тины.
И оборачивается… Нет, не бессловесной скотиной.
Не козлом отпущенья, по грудь занесённым песками.
Не падалью хрестоматийной со вздувшимися боками.
И даже не Бафометом в опрокинутой пентаграмме…
Как давленой клюквой рассвет растекается над трясиной,
растёт над собой Иван, словно гриб радиоактивный.
Время сжимается в точку, откладываясь до завтра,
пока он глядится в копытце и видит Альфу Центавра —
с тоскою несвоевременной нашаривая избушку,
как если бы ждал звонка, отвлёкся — а вызов пропущен…
Лес поредел давно, и град в запустенье полном.
Кентавр — это просто миф, который никто не помнит.
Ивашка выходит из леса по Западному обходу.
Отныне его следы хранят ножевую воду.
Успение
О своём небинарном внегендерном феминизме
расскажи давай старой шпалоукладчице бабе Мане.
Высокие груди её, как знамёна Победы, выцвели и обвисли
и креозотом пахнут, сколько ни отмывай их.
У неё под ногтями земля братских могил Поволжья.
Под красным покровом косынки тощая почва с приметами пепла и тлена.
Она ворочает шпалы. Ты ходишь в свои ривгоши. Мажешь себя герленом.
Баба Маня баюкает шпалы, напевает им колыбельные песни,
чтоб лежали в земельке тихо, неспешно гнили
до её второго пришествия. Свято место
очень быстро пустеет, если все о тебе забыли.
Но куда ни глянь — повсюду её работа,
из победного мая в ласковый сокращающая расстоянье.
И одни на всех, как Победа, её ворота.
Грязные руки.
Остывающее дыханье.
***
Если случится у Голема один-единственный выходной,
за неимением отчего он постучится к тебе домой.
И будет красную глину есть и красную глину пить.
В мире оттенков и красок — лишь красною глиной быть…
Станет покорно в угол и взмолится: «Адонай!
Вложи меня в стену заката и больше в меня не играй.
Возьми своё слово обратно, сделай меня кирпичом
красным, как руки убийцы, оставшегося ни при чём.
Перья штопают воздух, выбеливают пустыри,
когда возвращаюсь в гетто, растущее изнутри.
Так сделай меня извёсткой, белой, как слово «смерть».
Закрась кирпичные стены. Прикажи печам не гореть».
Он будет молиться в угол. И угол в ответ — молчать
шероховатым краем влажного кирпича,
не ведающего ни обжига, ни тяжести древней стены…
Молитвой краеугольной, исполненной тишины.
рыбовладелец
Попутчики день вчерашний шукали в стакановых гранях.
Оттуда на них с прищуром глазела ночная мгла.
Рассказывал круглый дядя, мол, он продавец пираний.
Мол, пацану пиранья дороже любого ствола.
Покупателям нет числа.
Дядя лил водку в пиво, как будто иссохли жабры.
Ворочая плавниками, себе заправлял постель.
После его историй я думала — стрёмно быть храбрым,
когда приговор тебе вынес колумбийский наркокартель.
Рыба учует цель.
Угомонился дядя. Уснули в пруду пираньи.
Только луна сквозь тучи таращила рыбий зрачок.
Брёл заблудившийся поезд поперёк своего расписанья
по водам реки Амазонки, как посуху. И молчок —
кто-то за левым плечом.
Пираньи мои, пираньи… Вокруг — ни пера ни пуха.
Загасло пацанское солнце, попутав понты и рамсы.
Здесь вам не Ориноко, с мокрухой теперь непруха
в степях мучительно средней, безрадостной полосы.
Не ссы.
Ночью, пока все спали, пропал продавец пираний
в неисследованных глубинах околоземных вод.
Лишь только оскал пираний мерцал в стакановых гранях
и в зеркале мутном плавал рыбий зубастый рот.
Пусть мой народ уйдёт.
Дети рыбьего бога поют молчаливые песни.
Жадные хищные дети верят сквозь толщу воды.
И богу от них на небе прятаться бесполезно,
сколько бы он плавниками ни заметал следы.
Ангел ЧК
В 20-х годах прошлого столетия в здании краснодарской поликлиники № 4 находилась коммунальная квартира, в которой жил поэт и переводчик Самуил Маршак.
Согласно городской легенде, иногда в поликлинике появляются призраки ее жильцов.
В 4-ю поликлинику очередь в шесть утра:
тащат бутылочки, баночки, будто во вторсырьё.
Расходятся по кабинетам хмурые доктора
и, помолясь на компьютер, начинают приём.
И санбюллетени пугают людей, со стенки, где тени портретов вождей.
Но вдруг из глубин неведомых в процедурной пахнёт борщом.
Заплачет навзрыд младенец. Заплещет бельё в тазах.
Мигнут и погаснут лампочки разбитые, а ещё
встрепенёт пыльные фикусы потусторонний сквозняк.
Из бывшей комнаты Маршака выйдет суровый Ангел ЧК.
В махорочном перегаре и скрипе тугих ремней,
неприступнее «Капитала», как тезис Апрельский, прост,
твёрдой рукой поглаживая маузер на бедре,
способный, если прикажут, дорогу прогрызть до звёзд.
Он лексикон сократить сумел до слова единственного — «расстрел».
Молча пройдёт сквозь очередь, через мочу и кал.
Придавит гранитным взглядом. Легонько двинет под дых.
Предъявит ордер и скажет: «Я долго тебя искал…» —
и, сплюнув под ноги матерно, добавит: «Пошла на вых…»
И призрачными дверями в упор коммунальный захлопает коридор.
Ангел ЧК вознесётся с добычей в железных когтях.
И тени с красными звёздами слетятся со всех сторон,
когда в раздевалке запутаюсь в штанинах и рукавах,
хватаясь, как за соломинку, за выключенный айфон.
По ходу молясь до сведенья скул Самуилу Яковлевичу Маршаку.
А он смеётся из темноты и говорит: «Ну и дура ты…
Никаких привидений нет.
Что взять с тебя, кроме твоей мочи. Ещё раз санбюллетень прочти
и топай себе на свет.
Где Ангел ЧК не совьёт гнезда. Где красная в поле гниёт звезда.
Где нет ни добра ни зла.
И помни — страшней и прекрасней нет
эпохи, когда ты пришёл на свет».
И очередь подошла.