К 300-летию появления в России первого издания на татарском языке
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2022
Валентин Лукьянин — кандидат философских наук, публицист, литературный критик, автор нескольких книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал», истории которого посвящена его книга «“Урал”: журнал и судьбы» (2018)
Незнаменитая война великого Петра
Создателя Российской империи потомки назвали Великим, а могли бы — Ужасным. Или Реформатором (ну, это «общее место»), или ещё как-нибудь. Но только не Миротворцем. «Пётр почти не знал мира, — утверждает историк В.О. Ключевский. — Весь свой век он воевал с кем-нибудь: то с Турцией, Швецией, даже с Персией. С осени 1689 г., когда кончилось правление царевны Софьи, из 35 лет его царствования только один 1724 год прошел вполне мирно, да из других лет можно набрать не более 13 мирных месяцев»1.
Среди военных предприятий Петра были и триумфы, оставившие неизгладимый след в отечественной истории («в Европу прорубил окно», изменил политическую карту Европы, разгромив шведов под Полтавой), были и великие «конфузии» (так он сам назвал поражение от Карла XII под Нарвой в 1700 году, однако ещё более заслуживал такой оценки Прутский поход 1711 года). Но как назвать его Персидский поход в 1722–1723 годах?
Это был последний поход Петра. Операция основательно готовилась, по масштабам превосходила «Полтавскую баталию», имела заметные исторические последствия. Между тем В.О. Ключевский, посвятивший деяниям Петра двенадцать лекций — почти целый том своего пятитомного «Курса русской истории», — ту «незнаменитую» войну упоминает лишь один раз, да и то мельком; я только что процитировал это место: «даже с Персией». И почти все другие историки, к работам которых я обращался, похоже, не видят повода уделять особое внимание Персидскому походу — возможно, по той причине, что провальным он все-таки не был (отобрали у персидского шаха Дербент и Баку), но и славы русскому оружию не принес.
Однако никаких исторических загадок «незнаменитая» Персидская война Петра в себе не таит, историк Н.И. Костомаров объяснил её так, что проще не бывает: «Течение обстоятельств влекло Петра к намерению поживиться для России на счет Персии»2. Что за обстоятельства он имел в виду? Прежде всего, некогда всесильная Персия в то время пребывала в крайнем упадке, даже начиналось ее распадение. Решать свои проблемы за её счет намеревались и Турция, и Афганистан; свои виды на нее имели и ведущие европейские державы. Но и воинственный российский император, вдохновленный недавней победой в двадцатилетней войне со Швецией, усмотрел в той ситуации возможность продолжить обустройство своей державы, прорубив теперь и «окно в Азию», то есть устроив короткий торговый путь из Европы в Индию, экономически выгодный для России.
Непросто было найти дипломатическое оправдание столь дерзкому шагу, но текущие события в разобщенной междоусобицами Персии сами подсказали выигрышный ход. Они, как пишет Н.И. Костомаров, представили российскому императору «превосходный случай вмешаться в персидское дело, под предлогом защищать законную верховную власть… и спасти Персию от совершенного распадения»3. Предлог едва ли так уж надёжно маскировал истинную причину, однако мировое общественное мнение не могло осудить насильственный способ решения геополитических вопросов хотя бы потому, что иных способов оно тогда и не знало. Правда, кто-то в Европе Петра всё же осудил, но кто-то даже и одобрил — сообразуясь во всех случаях не с отвлеченными нормами международных отношений, которых просто не существовало, а с собственными прагматическими интересами.
Накопив к тому времени богатый военный опыт, Пётр позаботился о тщательной подготовке похода — и в результате опять «ногою твердой стал при море», только на этот раз при другом море, Каспийском. И что же: цель была достигнута? Увы: рассчитывая обустроить короткий и выгодный торговый путь в Индию, Пётр почему-то не учел того обстоятельства, что не существовало реки, текущей из Персии в Индию, а без неё путь коротким не получался. Затрудняюсь назвать причину такого нелепого географического просчета; так или иначе, он свёл на нет грандиозный замысел, и неугомонный воитель не стал доводить его до конца. Так вот и образовался единственный в 35-летнем царствовании Петра мирный год, на который обратил внимание В.О. Ключевский.
Не только в причинах и поводах, но и в самом ходе той «незнаменитой» войны белых пятен нет. По крайней мере, историк С.М. Соловьёв в своем фундаментальном труде «История России с древнейших времён» рассказал о ней достаточно подробно, опираясь на большой массив документов. Нам здесь все эти подробности ни к чему, но на один небольшой фрагмент хочу обратить внимание читателя:
«Дождавшись кавалерии, которая много натерпелась в степном походе, и разославши манифесты к окрестным народам с требованием мирного подчинения, Петр 5 августа выступил в поход к Таркам, и на другой день ему был представлен владелец тарковский Адильгирей. Император принял его, стоя перед гвардиею; Адильгирей объявил, что до сих пор служил русскому государю верно, а теперь будет особенно верно служить. Когда бывший господарь князь Кантемир перевел эти слова, Пётр отвечал: “За службу твою будешь ты содержан в моей милости”»4.
В этом коротком отрывке текста просматриваются интересные детали.
Прежде всего, необычен «бывший господарь» (правитель, воевода, почти царь) в роли переводчика. Еще удивительней, что Кантемир в прошлом был господарем молдавским, а прикаспийский город Тарки был кумыкским, кумыкский же язык относится к кипчакской семье тюркских языков — от молдавского недосягаемо далеко. Как же он переводил с русского на кумыкский и наоборот? Но удивление сменится уважением, даже и восхищением, если мы присмотримся поближе к этому «птенцу гнезда Петрова».
Дмитрий Кантемир
Линия жизни Дмитрия Константиновича Кантемира могла бы послужить сюжетной канвой авантюрного романа, но здесь я отмечу лишь ее ключевые вехи. Все его биографы по инерции пишут, что родился он в семье молдавского господаря, хотя точно знают, что Константин Кантемир стал господарем, когда Дмитрию было уже одиннадцать лет, а до того он был, по сути, профессиональным воином (можно даже сказать: наёмником) и в силу житейских обстоятельств служил то польским королям, то турецкому султану (которые соперничали в своих притязаниях на северное Причерноморье и юго-восточные территории Европы). Но из всех мест, куда заносила его судьба, он неизменно возвращался в Молдавию, которую любил преданно, однако служить ей напрямую было ему затруднительно, поскольку она находилась тогда в вассальной зависимости от Турции.
Но однажды колесо фортуны Кантемира-старшего повернулось так, что султан Мехмед IV (между прочим, тот самый, которому писали письмо репинские запорожцы) назначил его молдавским правителем. При этом по существовавшему тогда на Востоке обычаю для надежности «скреп», соединявших удаленную провинцию с метрополией, господарь Константин вынужден был отправить ко двору султана (фактически в заложники) своего сына. Первые три года гарантом верности султану служил старший сын господаря Антиох, потом его в этой роли сменил 14-летний Дмитрий.
Положение «царственного заложника», конечно, отличалось от положения аманата, захваченного в ходе вооруженного столкновения. Хотя над ним, как над всяким заложником, постоянно нависала угроза беспощадной расправы «в случае чего», но пока у султана не было повода сомневаться в верности своего молдавского вассала, заложник пользовался всеми благами жизни при богатом, просвещённом и амбициозном дворе на границе Азии и Европы, который современники называли «Высокой Портой» и даже «Блистательной Портой». Многогранно одаренный и очень восприимчивый юноша из Молдавии годы вынужденного пребывания в Константинополе использовал сполна для изучения музыки, литературы, истории, философии, а особенно языков. После смерти отца он уезжал было в родную Молдавию, но вскоре снова возвратился в столицу Османской империи в качестве посланника Молдавского господаря, которым стал его старший брат. А потом уже никакого повода и не нужно было для того, чтобы оставаться в процветающем городе, где встретились Восток и Запад. Кантемир нашел там богатую почву для насыщения своей деятельной души, да и Константинополь признал талантливого провинциала своим. В общей сложности представитель знатного молдавского рода прожил в османской столице с небольшими перерывами 22 года.
Жил Дмитрий Кантемир в Константинополе в собственном дворце, купленном для него отцом у брата великого визиря. С юных лет прославился как виртуозный исполнитель на турецких музыкальных инструментах танбуре, нее и сазе (его даже не раз приглашали выступать и в султанском дворце); сам разработал нотную систему записи непривычных для европейского уха турецких мелодий, создавал музыкальные композиции на основе своих теоретических разработок и записывал турецкий музыкальный фольклор. Будучи ещё девятнадцатилетним, он издал «Книгу науки музыки», которая по сей день не забыта в Турции.
Но не только музыкой занимался в те годы Кантемир. Он настойчиво и успешно осваивал языки, проявив при этом необычайные лингвистические способности. Латынь и древнегреческий он начал изучать ещё в Молдавии, в отцовском доме. Кажется невероятным, но Константин Кантемир, воин и государственный деятель, до конца своих дней оставался неграмотным. Тем не менее образованность ценил и не жалел денег, приглашая лучших учителей для своих сыновей.
Про турецкий язык, наверно, и говорить излишне: вероятнее всего, Дмитрий соприкоснулся с ним еще в детстве, а оказавшись четырнадцатилетним в Константинополе, естественным образом погрузился в стихию «языка межнационального общения», которым пользовалось разноплеменное население огромной восточной империи. На турецком языке молдавский заложник разговаривал с окружающими, учился, приобщался к наукам. Вероятно, даже и думал уже по-турецки. Тогда же он занялся арабским и персидским языками.
Османская империя в то время ещё не забыла о своём былом могуществе, стремилась сблизиться с западной цивилизацией, и послы ведущих европейских держав играли заметную роль в культурной жизни османской столицы. В общении с ними молодой Кантемир ценил возможность расширения своего культурного и научного кругозора, поэтому с энтузиазмом осваивал и европейские языки. Вероятно, тогда же он впервые приобщился и к русскому языку, подружившись с российским посланником при османском дворе Петром Андреевичем Толстым, который был чуть ли не вдвое старше Кантемира, но обладал живым умом и был тем ещё интересен молодому мыслителю, что представлял державу, в политическом и культурном плане альтернативную Турции.
Языки — древние и новые, восточные и европейские (по сведениям биографов, Кантемир свободно говорил и писал на одиннадцати языках) — с самого начала стали для молдавского полиглота каналами проникновения в миры разнообразных знаний и культур. Его интересовали предания восточных мудрецов, труды европейских историков, священные книги ислама и христианства, учения философов и трактаты политиков. Он был не просто любознателен, но размышлял о движении истории, о судьбах народов, о временах и нравах, по-своему интерпретировал события, волновавшие общественное мнение. В Константинополе же он издал свои первые книги.
В то же время он, как и положено было представителю знатного рода, постигал и военное искусство — тактику боя и фортификацию; случалось ему и защищать интересы Османской империи с оружием в руках.
Так что Порта признала Дмитрия Кантемира своим. На него возлагались надежды, с ним связывались военно-политические планы. Дважды назначали его молдавским господарем. Первый раз — после смерти отца, ему едва перевалило за двадцать; но тогда политические противники Константина Кантемира категорически не приняли Константинова сына, и Порта вынуждена была согласиться с его заменой. Второй раз в 1710 году — уже после разгрома войском Петра I шведов под Полтавой, который явился значимым событием не только для России и Швеции, но и для Порты. Между Полтавской баталией Петра и возвышением Дмитрия Кантемира была прямая связь.
Дело в том, что в двух Азовских походах пятнадцатилетней давности войско Петра оказалось недостаточно подготовленным к тому, чтобы воевать с могучей восточной державой, но явило безудержное стремление прорваться к Черному морю. Тогда русским удалось-таки, хотя и слишком дорогой ценой, добиться некоторых успехов, но конечной цели своей они не достигли, и туркам было понятно, что своих попыток они не оставят. Порту, однако, в определенной мере успокаивало, что в 1700 году шведы нанесли армии Петра сокрушительный удар под Нарвой. В общем-то это было предсказуемо: шведский король Карл ХII был амбициозен и победителен, как столетие спустя Наполеон, и армия его считалась самой сильной в Европе, между тем как русская армия просто подтвердила свою репутацию воинственной, но слабой. И вдруг мир перевернулся: «непобедимый» Карл разгромлен наголову, армия же Петра доказала, что самая сильная в Европе теперь она. И как после того османам следовало относиться к северному соседу, претендующему на черноморские гавани?
Естественно, сразу же в числе самых неотложных встал для них вопрос об укреплении позиций Османской империи на линии противостояния с Россией. Для этой цели Портой во главе Молдавии и был поставлен Дмитрий Кантемир. Его авторитета и опыта должно было хватить, чтобы объединить молдавскую элиту («бояр», но это были, в сущности, те же дворяне — помещики и воины) для помощи традиционному сюзерену и противостояния русским. А в его верности турецкой сверхдержаве Порта не сомневалась.
Однако Кантемир надежд своих турецких поручителей не оправдал: ещё до прямого военного столкновения с армией Петра он перешел на сторону русского царя.
Кантемир и Пётр
Существовала версия, будто Кантемир изменил султану под влиянием неблагоприятного поворота событий. В частности, С.М. Соловьёв, рассказывая о Прутском походе Петра I, пишет: «Кантемир волею или, по некоторым известиям, неволею должен был объявить себя на стороне русских»5. Историк не пояснил, откуда появились эти «некоторые известия», не сочтя их, видимо, достаточно достоверными, чтобы обсуждать всерьез. Возможно, кто-то пытался если не оправдать, то хотя бы объяснить предательство Кантемира по отношению к Османской империи. Однако правомерно ли говорить о предательстве, если все известные факты говорят о том, что переход Кантемира на сторону Петра был давно и основательно обдуманным политическим шагом? Не очень корректная аналогия, а всё же: предал ли Штирлиц Мюллера?
Османская Турция, хоть Дмитрий Кантемир и прожил в ней на привилегированном положении много лет, так и не стала для него второй родиной. Сказалось, конечно, то, что первые годы он провёл в Константинополе в качестве заложника. Наверно, повлияло на отношение Дмитрия к Турции и семейное предание6 о том, что род Кантемиров происходил от богатого ногайского (татарского) мурзы, который по какой-то причине принял христианство и переселился в Молдавию. Но турки там его нашли и убили как вероотступника. Произошло это не в незапамятные времена, а в 1640 году, всего за три десятилетия до рождения Дмитрия Кантемира, причём некоторые историки не сомневаются, что тот татарин, ставший молдаванином, был его родной дед. И если это так, то находит объяснение бегство отца Дмитрия в Польшу, воевавшую с османами. А когда Константин возвратился в Молдавию, он ради спокойствия своего дома и большого семейства демонстрировал лояльность Турции, но тайно сотрудничал с польским полководцем и королем Яном Собеским, который вёл непрерывные войны с османами.
Но то были личные счеты, и, если бы дело было только в них, Дмитрию Кантемиру, вероятно, не составило бы большого труда эмигрировать из Константинополя в какую-нибудь просвещенную европейскую страну. Но он чувствовал свой долг перед Молдавией и связывал свою судьбу с её будущим. Он трезво понимал, что его малая (в самом прямом, физическом смысле) родина не сможет развиваться самостоятельно в окружении геополитических гигантов того времени, постоянно выясняющих отношения друг с другом с помощью оружия. («Слабый между двумя сильными», — замечает по этому поводу С.М. Соловьёев.) Не буду пытаться реконструировать ход его мыслей, но можно утверждать с полной уверенностью, что связать судьбу Молдавии с Россией показалось ему предпочтительней других вариантов. Думаю, не сама по себе тогдашняя Россия его привлекала, а впечатлила фигура русского царя, о котором он был наслышан от посла П.А. Толстого. Они ведь с Петром даже по возрасту были почти одногодки. И этот неудержимый порыв к цивилизации, и умение учиться, извлекать уроки даже из поражений!
Но, опять-таки, переходить из Османской империи в Россию Кантемир собирался не в одиночку, а вместе со своей малой родиной, и тут, как говорится, звёзды сошлись: Кантемир официально назначается правителем Молдавии, армия Петра приближается к ее границам, и господарь Дмитрий отряжает к нему доверенного человека для предварительных переговоров. Заручившись поддержкой Петра, Кантемир обращается к своим боярам, офицерам, приближённым с заявлением, что порывает с турками и переходит на сторону России. Все с энтузиазмом его поддержали. А вскоре Пётр и Кантемир встретились лично в Яссах, и эта встреча стала началом не только сотрудничества, но настоящей дружбы двух великих людей, оставившей след и в истории России.
Можно представить, как был взбешён султан Ахмед III, когда ему доложили об измене молдавского господаря, но справедливости ради стоит отметить, что переход Кантемира на сторону Петра на результат столкновения России с Османской империей на берегу реки Прут практически не повлиял, ибо в той баталии участвовали с обеих сторон, если суммировать, около 250 тысяч солдат и офицеров, причём армия османов вместе с поддерживавшей ее конницей крымских татар даже по численности превосходила русское войско едва ли не в пять раз. А Кантемир привел за собой всего-то тысяч шесть плохо экипированных воинов: капля в море. Были и другие причины жестокого поражения русской армии в той баталии, но не станем здесь в них разбираться, поскольку всё это детально описано историками. Главное — войско Петра попало в котёл, из которого не чаяли выбраться живыми, но и турки опасались большого кровопролития. Договорились о прекращении военных действий на компромиссных условиях: Турция получила не всё, на что могла претендовать, русские же опасались самого худшего, а пришлось «всего лишь» поступиться обретениями второго Азовского похода — османской крепостью и побережьем, где уже начали строить верфи.
Нынче в интернете муссируется легенда, будто турецкий султан настойчиво домогался от Петра ещё и выдачи ему Кантемира, но русский царь категорически тому воспротивился. Ему якобы удалось убедить посланцев султана в том, что господаря нет в лагере русской армии, а своим приближённым он объяснил: «Я лучше уступлю туркам всю землю, простирающуюся до Курска, нежели выдам князя, пожертвовавшего для меня всем своим достоянием». Легенда, конечно, красивая, но крайне сомнительная: и господарь Кантемир не имел в тот момент княжеского титула, и вряд ли Пётр так уж драматично оценивал его «жертвы». Да и каким состоянием он пожертвовал: дворцом в Константинополе? Молдавским престолом? Даже в заложниках никого из своих близких ухитрился не оставить. А важнее того — что были у Петра в переговорах с турками заботы, куда более для него значимые: передача им крепости Азов, уничтожение азовской флотилии, поддержка Портой Карла ХII, одержимого идеей реванша.
Откуда же пошла легенда? В интернет-публикациях, как правило, ссылаются на сочинение Н.А. Полевого «История Петра Великого», изданное в 1843 году. Однако журналиста Полевого, который взялся писать российскую историю в пику Н.М. Карамзину, современники как историка всерьёз не воспринимали — считали (и вполне обоснованно) дилетантом и сочинителем. Не счел его труд серьезным исследованием и С.М. Соловьёв.
Зато в документах петровской канцелярии историк Соловьёв нашел запись о том, что уже во время первой встречи с Кантемиром в Яссах молдавский господарь показался русскому царю «человеком зело разумным и в советах способным»7. Достаточно очевидно, чем именно заинтересовал Кантемир Петра: в окружении царя не было человека такого уровня образованности! Причем особенно широки и основательны были его познания в области Востока: языки, историю, культуру, обычаи и нравы, религии восточных стран он знал, как никто другой тогда в России. Но ведь восточное направление было одним из приоритетов внешнеполитической стратегии Петра всегда, а уж после победы в Северной войне — особенно.
И хоть Молдавию не удалось (как планировали Пётр и Кантемир при встрече в Яссах) высвободить из турецкой неволи и поместить под крыло России, русский царь не упустил счастливый случай заполучить в свой ближний круг «зело разумного человека». Вопреки выдумке Н.А. Полевого, он руководствовался не столько моральными соображениями (вознаградить за «жертву» для пользы России, сохранить верность царскому слову), сколько государственными интересами: ему нужен был такой советник и сподвижник! И потому прежде всего прочего он позаботился о государственном статусе своего нового соратника: присвоил ему недавно учреждённый титул светлейшего князя (до Кантемира «светлейшим» стал лишь Александр Данилович Меншиков в 1707 году), выделил ему большие деньги на строительство дома в Петербурге (это была первая работа Растрелли в новой российской столице), обширные поместья в Орловской и Воронежской губерниях, имение Черная Грязь (ныне Царицыно) в ближнем Подмосковье, оставил в его личном подчинении молдавскую дружину, ушедшую вместе с ним в Россию с берегов Прута. Сколько их было? В одних источниках говорится о тысяче бояр, в другом — о двух тысячах бояр, офицеров, слуг, приближенных. Встречалась и цифра шесть тысяч — ну, это уж точно с потолка. Для нас здесь, впрочем, этот вопрос — второстепенный.
Важнее другое: Дмитрий Кантемир перешел на русскую службу на самых почётных условиях. В России его род укоренился. Существует легенда, будто дочь его Мария чуть было не стала русской императрицей (но это отдельная история). Младший сын Дмитрия, которого, как и старшего брата, звали Антиох, стал успешным дипломатом. Он был посланником России сначала в Лондоне, потом в Париже (говорят, даже дружил с Вольтером), где и умер в 1744 году, не дожив до тридцати шести лет. Но Антиох Дмитриевич Кантемир по сей день более известен как первый русский поэт-сатирик. Белинский, который в начале своей литературно-публицистической карьеры относился к наследию этого поэта весьма критически, со временем оценил его значение гораздо более высоко: «Несмотря на страшную устарелость языка, которым писал Кантемир, несмотря на бедность поэтического элемента в его стихах, Кантемир своими сатирами воздвиг себе маленький, скромный, но тем не менее бессмертный памятник в русской литературе»8.
Были у второго «светлейшего князя» другие сыновья и дочери; судьбы их сложились по-разному. Заниматься исследованием родословия Кантемиров в России специалистам не только интересно, но и увлекательно: по мужской линии там всё чередовались Дмитрии, Константины и Антиохи, и разгадать, кто кем кому приходится, — занимательная головоломка. Но нам здесь всё это не нужно.
Дмитрий же Константинович до конца своих дней оставался ближайшим сподвижником Петра. Военными делами он в России не занимался, хотя в петровских походах участвовал — не в роли военачальника. По-видимому, не занимался он больше и музыкой; во всяком случае, в известных мне источниках не говорится, что он музицировал в российских салонах на турецких инструментах. Он стал по преимуществу государственным деятелем. Пётр ценил его знания, его советы, а в 1721 году даже назначил его членом Правительствующего сената — коллегиального органа, наделенного чрезвычайными полномочиями («Ныне уже всё у вас в руках», — писал Пётр в одном из посланий Сенату) и помогавшего императору управлять огромным государством, особенно во время длительных отъездов того из столицы по разным делам.
Но более всех прочих дел Дмитрий Кантемир, живя в России, уделял внимание науке. Он стал первым — и крупнейшим на десятилетия вперед — российским востоковедом. Его книги, посвященные истории, религии, философии, этике, языкознанию стран, которые в свое время Гегель назвал Vorderasien (Передняя Азия), послужили не только для России, но и для Европы того времени своего рода введением в зарождающуюся ориенталистику. Его труд «История возвышения и упадка Оттоманской империи», написанный на латинском языке, был переведён и издан на английском, французском, немецком языках, пользовался огромным успехом в XVIII и XIX веках (между прочим, Вольтер называл это сочинение своей настольной книгой по Востоку). Труд этот и по сей день востребован ориенталистами, поскольку нет равных ему по богатству фактуры. Только на русском языке он так и не был издан, хотя переведён был сразу по завершении по распоряжению Петра.
Признание значимости востоковедческих трудов Кантемира для европейской науки было отмечено в 1714 году избранием российского ученого членом Берлинской академии.
Научного учреждения такого уровня в тогдашней России ещё не было, но Пётр считал, что для России Академия необходима. Конечно, Кантемир помогал ему обдумывать и планировать этот проект. Не было сомнений, что он же — сенатор, светлейший князь и образованнейший человек России — станет первым её президентом. К сожалению, судьба распорядилась иначе: Дмитрий Константинович Кантемир умер от острого приступа диабета в августе 1723 года, не дожив двух месяцев до пятидесяти лет.
Память о Кантемире по сей день чтут во всех странах, с которыми связана его судьба: в Молдавии, к которой принадлежит его род, в Румынии, в границах которой сейчас находится село Силиштень, где он родился, в России, где памятник ему (в подмосковном Царицине) установлен уже в 2014 году. Даже в турецком Стамбуле, «не попомнив зла», в 2007 году отреставрировали дворец Кантемира и учредили в нём музей, посвященный его бывшему владельцу как композитору и теоретику музыки, одному из основоположников национальной музыкальной культуры.
Кому больше принадлежит один из величайших людей XVIII века — не спорят: культура и просвещение сближает народы, а разъединяет их невежество.
Таков был «переводчик» русского царя в Персидском походе.
Но есть в цитате из повествования С.М. Соловьева о том походе, которую я привел в начале своего очерка, ещё одна подробность, на которую хочу обратить внимание читателя. Дескать, «разославши манифесты к окрестным народам с требованием мирного подчинения, Петр 5 августа выступил в поход к Таркам».
Что представляли собою те манифесты?
Дипломатия кнута и пряника
В рассказе С.М. Соловьёва о Прутском походе Петра есть такой эпизод. Царь отправляет князя Василия Владимировича Долгорукого с изложенными письменно наставлениями фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву. Среди наставлений, в частности, имелись такие: «При входе же в Молдавию заказать под смертною казнию в войске, чтоб никто ничего у христиан, ни живности, ни хлеба, без указу и без денег не брали и жителей ничего не озлобляли, но поступали приятельски. Наконец, разослать универсалы на татарском языке к Белгородской (Акерманской) и Буджакской орде для склонения ее в подданство к нам: старайтесь склонять их угрозами, раззорением, также и обнадеживанием милости»9.
Упомянутые здесь универсалы — те же манифесты (они же декларации, указы, воззвания, распоряжения), с помощью которых Пётр I имел обыкновение доводить свою волю до населения территорий, к которым так или иначе была обращена его мирная или военная дипломатия. Широко известен, например, его манифест от 11 марта 1710 года, которым «царь строго запретил великорусским людям делать оскорбления малоруссам, попрекать изменою Мазепы, угрожая, в противном случае, жестоким наказанием и даже смертною казнью за важные обиды»10. «Ибо, — процитирую самый тот документ, — кто тому преступлению невиновен, тому не достоит за другого такую укоризну терпеть, понеже Малороссийский народ и войско Запорожское, служили Нам, Великому Государю, верно и в измене Мазепиной не приставали»11. Наставление строгого, но справедливого правителя! Но, как комментирует Н.И. Костомаров, «это были только ласки до времени: — и за Малороссию Пётр готовился приняться»; и в таких делах миролюбием он не отличался.
Универсалы (манифесты) Петра, сопровождающие Прутский поход, достаточно хорошо изучены историками и востоковедами-лингвистами12. В сущности, это один манифест — о нарушении турецким султаном Ахметом 30-летнего мира с Россией, заключённого в 1700 году, и необходимости ответных действий. Подготовленный на русском, он был отпечатан типографским способом на латинском, немецком, польском и ряде других европейских языков — для сведения иностранных послов, а краткое его изложение было переведено и распечатано на татарском языке — как считает А.Г. Каримуллин, «для ознакомления татарских мурз, находящихся на службе у русского царя, и всех остальных татар России о причинах похода против Турции»13.
«Пётр воображал, — пишет по поводу этих универсалов Н.И. Костомаров, — что как только русское войско явится в турецких пределах, — все христиане: и валахи, и сербы, и болгары, поднимутся против мусульман»14. Эти надежды оправдались лишь отчасти; названные народы, возможно, и поднялись бы против «бусурман», но их правители соотнесли призывы и посулы с реальными жизненными обстоятельствами, и результат, как чаще всего и бывает, оказался не в пользу радикальных шагов. Надо бы Петру заранее это предвидеть, но оценить ситуацию более трезво ему при подготовке Прутского похода помешала, как отмечают некоторые историки, эйфория после недавней победы под Полтавой. Хотя всё же при этом он понимал, что обещаниями и «поручениями» решить серьёзные вопросы невозможно, и методов принуждения не чурался, так что вполне ожидаемо в ряду наставлений фельдмаршалу Шереметеву были упомянуты угрозы и «раззорение». Посулив «пряник», помахал для острастки и кнутом. Чем дело кончилось, читатель знает. Но поражение в Прутском походе не заставило Петра отказаться от «дипломатии кнута и пряника», ибо не им она была придумана, не на нём пресеклась её история. Да и не пресеклась она вовсе, а широко практикуется и в современном мире. Возможно, Пётр вершил её более «круто», нежели другие правители того времени. Он мог, например, поднять заздравный кубок за «учи́телей своих» — побеждённых шведских генералов, но с теми, кто вставал на его пути, расправлялся жестоко и беспощадно.
Манифест, предварявший Персидский поход, был выдержан в традиции всё той же характерной для воинственного Петра дипломатии.
«Приятель» их властителя
Теперь пора напомнить, что именно тот петровский манифест дал повод автору этих строк взяться за очерк, который вы сейчас читаете. Тема очерка не предполагает анализа военно-политической деятельности Петра, тем не менее нужно, на мой взгляд, познакомить читателя с содержанием этого документа. Возможно, хватило бы и кратчайшего, поместившегося в пять строчек, пересказа его в труде Н.И. Костомарова: «Пётр разослал по сторонам манифест ко всем, считающимся подданными шаха, называл себя союзником их повелителя и требовал от них мирного подчинения, объявляя в то же время, что он строго запретил русскому войску всякие неприязненные поступки над персидскими подданными, покорными своему государю»15. Всё так; но в каких велеречивых выражениях было выдержано это обращение! В этом — время, в этом — обстановка, и это надо оценить!
Начинается манифест с представления «адресату» того, чья воля в нём выражена:
«Божьей помощью и Господней силою мы, Пётр Первый, император всероссийский, самодержец земель Северных, [места] восхода и [места] заката [Солнца], [стран] полдневных, государь двух материков, повелитель двух морей, и многих, и многих, и многих других царств и провинций правитель и владетельный управитель»16. То есть адресат сразу должен был понять, что речь идёт об авторитете абсолютном и непререкаемом, ослушаться его — всё равно что восстать против самого Господа Бога.
Дальше представлен предполагаемый адресат. Он многолик: «Почтенным и уважаемым предводителям войск, ханам, начальникам отрядов, стрельцам, пушкарям, бейлербеям, султанам, визирям, а также… (опускаю десятка два названных в документе должностей, включая имамов и муэдзинов, «начальников над купцами» и т.п. — В.Л.) всем данникам и подданным, — без различия степени, племени или веры, — в подчинении и в службе (внимание! — В.Л.) у нашего большого друга и давнего приятеля, могущественного, преславного, счастливого, величественного его высокостепенного шахского величества находящимся». Таким образом населению провинций, подвластных шаху, сразу даётся понять, что не враг идёт, а «приятель» их властителя.
Но зачем он идёт? Мотивировка военного похода занимает значительную часть объёма манифеста. Если сказать коротко, два персидских губернатора взбунтовались против «нашего приятеля, шахского величества»; в ходе мятежа в городе Шемахе убили многих подданных шаха, а заодно — и оказавшихся там троих русских купцов, ещё и разграбив при этом их имущество на сумму примерно «четыреста раз по сто тысяч рублей». Астраханский губернатор, а потом и русский посол с царской грамотой обращались не раз к «нашему приятелю шаху», прося правосудия и возмездия разбойникам. Шах изъявлял намерение выполнить это требование, но ничего не сделал. Вследствие того «мы, уповая на помощь Божью, по вынужденной необходимости самолично, с нашим победоносным войском направились на тех мятежников и бунтовщиков».
Далее заявляется, что никому из тех, кто не причастен к злодейству, «не будет никакого вреда и урона». Однако «если будет наше слышанье и знание о вашем противодействии [нам], т. е. вашем присовокуплении к тем злодеям, либо содействия им [от вас] явного или тайного, либо помощи деньгами или продовольствием, либо же недоверия и непочтения к нашему императорскому обещанию и бегству из своих домов и селений, все вы, по необходимости считаясь недругами, будете без жалости преданы огню и мечу, сами будете убиты, а имущество ваше — разграблено. А грех за это будет на вас».
После того ещё особо оговаривается, что «почтенным лицам, которые из империи Оттоманской по торговым или иным каким делам пребудут в тех землях», ничто не угрожает. Дескать, «как и ранее, занимайтесь торговлей и [иными] своими делами и будьте беспечальны».
Завершается этот манифест грозным предупреждением: «Посему приказываю и повелеваю, чтобы по издании моего могущественного указа вступил он в силу и, будучи утверждён моей собственноручной подписью, как можно скорее был вам доставлен. [После сего] да не скажете, [что] не слышали и не знали… А после да пребудет с вами вечный мир!» И заключительная ремарка: «В городе Астрахани, года от Рождества Христова тысяча семьсот двадцать второго, июля пятнадцатого».
Предупреждение было не лишним; в истории «незнаменитого» Персидского похода есть эпизод, о котором красочно рассказали и С.М. Соловьёв, и Н.И. Костомаров, но лучше почитать, как рассказывает о нём сам Пётр в письме Сенату (его цитирует С. М. Соловьёв):
«Только как вошли во владение салтана Махмута утемишевского, оный ничем к нам не отозвался, того ради послали к нему трёх человек донских козаков августа 19 поутру, и того же дня в три часа пополудни изволил сей господин нечаянно нас атаковать (чая нас неготовых застать), которому гостю зело были рады (а особливо ребята, которые свисту не слыхали), и, приняв, проводили его кавалериею и третьею частию пехоты до его жилища, отдавая контрвизит, и, побыв там, для увеселения их сделали изо всего его владения фейерверк для утехи им (а именно сожжено в одном его местечке, где он жил, с 500 дворов, кроме других деревень, которых по сторонам сожгли 6)». (Опускаю подробности о количестве участников этой операции, о числе погибших и взятых в плен. — В.Л.) И вот результат: «Потом когда приближались к сему городу (Дербенту), то наиб сего города (наместник) встретил нас и ключ поднес от ворот. Правда, что сии люди нелицемерною любовию приняли и так нам ради, как бы своих из осады выручили»17.
Утверждению насчет «нелицемерной любови» я не стал бы особо доверять; даже и «владелец тарковский Адильгирей», заявивший при встрече Петра, что «до сих пор служил русскому государю верно, а теперь будет особенно верно служить» (я цитировал этот сюжет из С.М. Соловьёва в начале очерка), вряд ли был искренним. Во всяком случае, Н.И. Костомаров пишет, что шевкал Адель-Гирей (так он называет его статус и имя) «принимал Петра и Екатерину униженным образом, хотя внутренне был очень недоволен прибытием непрошенных союзников». А к тому, что сообщил Пётр в письме Сенату, Костомаров добавляет весьма впечатляющие детали: «…Сам Пётр, в возмездие за убитых трех своих казаков, приказал побить 21 пленника, затем целую толпу других пленников отправил к утимишскому султану с обрезанными носами и ушами»18.
Так что у дербентского наиба была веская причина «полюбить» Петра и его «победоносное войско».
А петербургские сенаторы ответили на письмо Петра, что «по случаю побед в Персии и за здравие Петра Великого, вступившего на стезю Александра Великого, всерадостно пили»19. Вот им в данном случае, я думаю, вполне можно верить.
На каком языке к ним обращаться?
Петровские универсалы, изданные для идеологической подготовки Прутского похода, были обращены к населению, где многие говорили на тюркских языках: одни сами принадлежали к многоликому семейству тюркских народов, другим — вследствие многовековой зависимости этих земель от Османской империи — они служили средствами межэтнического общения. Так что был резон обратиться к ним на татарском языке. Правда, выдающийся востоковед XIX века Ф.Е. Корш, изучавший те универсалы в лингвистическом аспекте, пришел к выводу, что «в смысле языка [они] представляют беспорядочную смесь татарских и чагатайских20, реже — арабских и персидских слов, что является типичным для языка восточной дипломатии России»21. Но те, к кому они были обращены, их понимали, следовательно, свою миссию универсалы исправно выполняли.
Но для населения территории, через которую должно было пройти войско Петра во время Персидского похода, такой суржик не годился. Нынче она в основном принадлежит Дагестану, и, хоть во времена Петра топоним «Дагестан» существовал, ни у историков, описавших поход, ни в петровском манифесте его нет. Дело в том, что «даг» + «стан» даже человек, совершенно не знакомый с восточными языками, легко переведёт как «страна гор» (правда, специалисты по восточным языкам такое толкование убедительно оспаривают, но очевидность топографическая убедительней этимологических ребусов). Дагестан и сейчас едва ли не мировой рекордсмен по этническому многообразию, а в петровские времена тем более в этом географическом регионе существовала невероятная чересполосица языков, верований, властных притязаний. При этом единого государства не было, а было множество небольших государственных образований, которые в русскоязычных источниках часто называются княжествами, хоть на самом деле никаких князей там не было, а были наибы, шамхалы (шевкалы, шавхалы — как слышали, так и писали), ханы, султаны, даже как будто и мелкие шахи.
Впрочем, неважно, как те властители титуловались; важно, что каждый правил на свой манер, но с оглядкой на сильного покровителя и повелителя — на турецкого султана либо на персидского шаха. Не благоденствовали они, конечно, под этим «покровительством», но к такой жизни, по крайней мере, приспособились и привыкли. И наивно было ожидать, что они с «нелицемерной любовию» отдадутся во власть нового сюзерена, пришедшего из далёкой северной страны, разумеется, не затем, чтобы их облагодетельствовать, а побуждаемого какими-то собственными интересами. Возможно, нынешний читатель не в курсе, дело давнее, но шамхалы и султаны наверняка ещё помнили, что завоёвывать дагестанские «княжества» пытались и последний рюрикович Фёдор Иоаннович, и Борис Годунов, и Алексей Михайлович (уже Романов), но ни у кого не получилось. Пётр шёл по их следам, и это не облегчало его миссию.
Так что обращаться с манифестом к населению «Страны гор» было несравненно трудней, нежели к вассалам Османской империи во время Прутского похода. На каком языке к ним обращаться? Что пообещать? А всего труднее — довести своё волеизъявление до каждого, чтобы никто из них не мог сказать, что «не слышал и не знал». И в том, что эти проблемы были разрешены весьма по тому времени удовлетворительно, особая заслуга принадлежит бывшему молдавскому господарю и светлейшему князю Российской империи Дмитрию Кантемиру.
Каким был его вклад в тот петровский «проект»?
Прежде всего, по версии И.И. Голикова, русского историка времен Екатерины II, именно Кантемир по указанию Петра написал текст манифеста. Авторитетный исследователь истории татарского книгоиздания А.Г. Каримуллин принял эту версию без обсуждения22. Но востоковед М.А. Усманов в ней усомнился. По его мнению, «и без Д. Кантемира, лишь недавно (в 1711 г.) перешедшего на русскую службу (поэтому вряд ли владевшего татарским наречием), в России были свои знатоки тюркско-татарского»23. Всё бы так, но речь ведь идёт не столько о языке, сколько о содержании текста, который может быть переведён на разные языки. Я думаю, что знатоки тюркско-татарского наречия, служившие в Посольском приказе, едва ли могли соревноваться с новоявленным (хотя одиннадцать лет — не так уж и мало) российским светлейшим князем и талантливым полиглотом в знании устройства переднеазиатских империй, ментальности народов, подвластных османскому султану и персидскому шаху, а также словесного этикета, которого до́лжно придерживаться, обращаясь к столь многоликой «аудитории». Думаю, использование таких понятий, как бейлербей (высокая чиновничья должность в Персии), шер’-и шериф («священный шариат»), даже и титулы шаха, и весь тон этого манифеста заставляют склониться к мнению, что текст рождался не в головах «клерков» Посольского приказа, как бы ни были они опытны, а в сознании человека, для которого всё это было знакомо не только изнутри, но и по научным источникам тоже. Равного Кантемиру знатока Востока не было тогда в России. Конечно, этот текст мог написать только он — но, конечно, Пётр подробно его проконсультировал, какие императивы в нём нужно выразить.
А перевести этот текст на языки тех правителей и народов, к которым он был обращён, — это была уже другая задача. В принципе, перевести могли и толмачи из Посольского приказа, только были ли среди них знатоки персидского языка? А Кантемир владел им свободно.
Но прежде, чем озаботиться переводами, обсуждалась, конечно, проблема: а на какие языки переводить?
Какой логикой руководствовались при этом Пётр и Кантемир, точных сведений не сохранилось, но М.А. Усманов предложил очень резонную, на мой взгляд, версию:
«Персидский вариант манифеста 1722 г. адресовался иранцам, персоязычным жителям названных выше городов (Шемахи, Дербента и Баку. — В.Л.), а турецкая версия — азербайджанцам и османо-турецким чиновникам с Северо-Западного Кавказа. Что касается тюрко-татарской версии, то она назначалась разноязычному населению региона. Ибо кроме кумыков, ногайцев и балкар, для которых татарский был “почти родным”, он издавна служил языком межэтнического общения»24.
Таким образом, трёх разноязыких версий должно было хватить для того, чтобы вся многоязыкая «Страна гор» могла вполне удовлетворительно понять смысл петровского послания. И, по свидетельству Ф.И. Соймонова — известного деятеля петровской эпохи, участвовавшего, между прочим, и в Персидском походе Петра, — манифест именно на этих трёх языках и был распечатан. Причем очевидец называет даже точную дату и место: 15 июля 1722 года в Астрахани. Дата зафиксирована также в Походном журнале Петра и даже в ремарке под текстом манифеста, так что и факт издания манифеста на трёх языках не ставится под сомнение нынешними исследователями25.
Однако он, к сожалению, пока что не имеет достаточного документального подтверждения. Персидский вариант манифеста вообще не обнаружен в российских архивах, к которым обращались исследователи, но остаётся надежда, что где-то в зарубежных хранилищах его всё же когда-нибудь отыщут. Не найден и русский оригинал. Хотя вполне вероятно, что он и не существовал. Если текст писал Кантемир, так зачем ему писать на русском? Ему-то быстрей и проще было сразу на турецком.
Вообще говоря, историкам, писавшим о петровском походе, долгое время был известен лишь единственный экземпляр, хранящийся нынче в Петербургском отделении Института востоковедения. Только им располагал и А.Г. Каримуллин, сделав акцент на этом раритете в своем исследовании «У истоков татарской книги». Однако уже после того в РГАДА (Российском государственном архиве древних актов) был обнаружен второй экземпляр того же текста, отличающийся от первого рисунком вступительного знака — так называемой тугры (Каримуллин пишет: тугри; что такое тугра, поясню чуть позже).
Вот тут у меня возникли вопросы, на которые я не нашел ответа в трудах татарских востоковедов. Прежде всего, исследователи не сошлись во мнении, на каком именно языке написан текст манифеста в экземпляре, который долго считался единственным. А.Г. Каримуллин не сомневался, что на татарском, а М.А. Усманов был убежден, что на турецком. Сам я, автор этих строк, ни того, ни другого языка, к сожалению, не знаю, как не знаю и арабского шрифта, поэтому не берусь судить, кто из уважаемых специалистов прав. Но различие их мнений, по-моему, вполне объяснимо: за триста лет оба языка сильно изменились и не всегда очевидно, к какому из современных языков тянутся от них нити. (Так же бывает и с древними текстами, написанными на праязыках других языковых групп — славянских, финно-угорских.) Однако я не нашёл ответа и на другой вопрос. Теперь-то в распоряжении учёных два экземпляра петровского манифеста, и даже для не вооружённого специальными знаниями глаза видно, что тугры у них разные. А тексты кто-то пробовал сличать? Если они буква в букву совпадают, то объясните же, почему разные тугры? А вдруг да дело в том, что они написаны на похожих, а всё же разных языках? Тогда версия о трёх разноязыких тиражах манифеста получает дополнительное подтверждение.
Но даже если имеющиеся экземпляры — турецкий и, предположим, персидский, а татарского нет, достаточно и достоверного знания о том, что татарская версия была, и это значит, что первое наборное типографское издание в России на татарском языке существовало.
О том, что оно собою представляло, дают исчерпывающее представление сохранившиеся экземпляры, на каком бы языке они ни были написаны.
Первое наборное издание
Вот его описание, сделанное самым авторитетным специалистом по истории татарской книги: «Отпечатанный “Манифест” представляет собой тоненькую брошюру, состоящую из четырёх страниц. Брошюра не имеет ни обложки, ни титульного листа, ни заглавия. Текст начинается с тугри, которая сделана в виде заставки. “Манифест” полностью состоит из татарского текста с арабскими буквами. В конце, так же на татарском языке, даны выходные данные»26.
Заинтересованному читателю нет нужды стремиться в древлехранилища, чтобы получить более конкретное представление об этом издании: фотография первой страницы раритета воспроизведена в книге Каримуллина, а в цитированной здесь не раз книге «Первое тюрко-татарское печатное издание в России» помещены факсимильные копии обоих сохранившихся экземпляров, а также текст манифеста, набранный современным арабским шрифтом. Конечно, говорить в данном случае о книге, даже и о брошюре — явное преувеличение. Это просто бумажный лист, перегнутый пополам. Но такое «понижение жанра» не умаляет значения культурного события, каковым следует признать появление этого издания. Непосредственно из него ничего не вытекает: этим опытом напрямую никто потом не воспользовался, даже литеры, из которых был набран текст, впоследствии были при невыясненных обстоятельствах утрачены. Так что смысл этого события не столько практический, сколько символический. Тем не менее нельзя его недооценивать: впервые в России наборным типографским способом был распечатан текст на татарском языке.
Книгопечатание — не просто технология: это важнейшая ступень на пути развития любой национальной культуры, фигурально выражаясь, от младенчества к зрелости. Ступенька эта расположена не у подножья Монблана цивилизации; чтоб добраться до неё, нужно одолеть не всегда крутой, но очень затяжной подъём. На эту часть пути уходят века и тысячелетия: освоение письменности, развитие искусства рукописной книги, а потом и тиражирование книг с помощью ксилографии — это когда текст гравируется на деревянной доске, а потом с помощью специального пресса отпечатывается на бумажных листах — как эстампы. Представляете себе трудоёмкость этого способа: даже «брошюра» из четырёх страниц — это четыре тонко проработанных эстампа. Сколько времени на их изготовление уйдёт даже у самого искусного гравёра? Поэтому изобретение наборной печати (вместо гравированных досок на всю страницу — «подвижные» литеры, которые можно использовать много раз, чтоб тиражировать разные тексты) стало более значимой революцией в книгоиздательском деле, нежели в наше время — компьютерный набор текста. Оттого фигура Иоганна Гутенберга в истории земной цивилизации всё же более масштабна, нежели фигура Билла Гейтса.
Татарская культура, ведущая свою родословную от Волжской Булгарии, приспосабливала в далеком прошлом для своих потребностей и клинопись, и пиктографию, а потом и арабское письмо («арабицу»), ставшее в странах Ближнего Востока таким же общепринятым средством передачи разноязыкой речи на бумаге, как латиница в Европе и кириллица в славянских странах православной культуры. А цифры арабские по сей день использует весь цивилизованный мир.
Между прочим, универсалы, которые издавались на татарском языке для Прутского похода, писались тоже арабицей, но распечатывались способом ксилографии. И десять лет спустя, когда Пётр, объявивший уже себя императором, приступил к подготовке Персидского похода, крайне трудоёмкий и медлительный ксилографический способ изготовления прокламаций выглядел уж очень «допотопным». Печатная информация должна быть оперативной! Поэтому Пётр распорядился при своей походной канцелярии создать мобильную типографию, где тексты не гравировались бы на досках, а набирались из подвижных литер и тут же распечатывались нужным тиражом. Начальником канцелярии, а заодно и походной типографии он назначил своего друга и незаменимого советника по восточным делам Дмитрия Кантемира.
Оборудование и персонал для типографии, размещенной на одном из кораблей Волжской флотилии, снаряжаемой для Персидского похода, по распоряжению Петра выделила из своих резервов Синодальная типография. Но у них не было литер арабского шрифта. И вот тут Кантемир в очередной раз явил свою безмерную эрудицию, таланты и распорядительность: он сам нарисовал арабские буквы, прикомандированный к нему пунсонный мастер изготовил по этим рисункам литеры арабицы, и, надо полагать, под присмотром (вероятно, и при прямом участии) Кантемира из тех литер был набран текст императорского манифеста на трёх языках, включая и татарский (волжский, тюрко-татарский) и распечатан там же, на корабле (потому и в Астрахани) 15 июля 1722 года.
Напомню, что текст в этих изданиях предварялся тугрой. Не каждому русскоязычному читателю знакомо это слово, нет его и в словарях, хотя в современной Казани, как я узнал из интернета, наладили производство сувениров с использованием тугры, и они пользуются большой популярностью у гостей города. Думаю, потому что они на самом деле очень красивы. Ту́гра — это монограмма из слов, написанных арабицей, «жанр» арабской каллиграфии. (А язык может быть турецкий, персидский, татарский или какой-то иной, подходящий по фонетическому составу.)
Тугры, предварявшие петровские манифесты, тиражированные для Персидского похода, нарисованы самим Кантемиром, и это настоящие шедевры каллиграфического искусства. На двух сохранившихся экземплярах они, как я уже говорил, несколько различаются. В одном случае текст, выписанный столь затейливо, переводится так: «Пётр Великий Алексеевич, правитель двух Северов и повелитель двух морей»; в другом случае: «Пётр Первый Алексеевич, русский падишах»27. (Вот и загадка для исследователей: почему бы в тексте на татарском языке российского императора решено было назвать падишахом?)
В восточном обиходе, который Кантемир знал во всех тонкостях, тугра — нечто вроде именной печати правителя, знак власти, а потому в заключительной фразе петровского манифеста был ещё такой нюанс (в цитате, приведённой выше, я его сознательно опустил): «…да не скажете, [что] не слышали и не знали, ведаете тако и священному знаку да верите» (выделено мной; священный знак — это тугра. — В.Л.).
Вот так выглядело первое татарское издание, отпечатанное в России наборной арабицей на тюрко-татарском языке. Текст его, как видите, имел лишь косвенное отношение к истории татарского народа (не Казанская же губерния отправилась военным походом на берега Каспия, не татарин писал манифест), но, как утверждает А.Г. Каримуллин, с этого издания «начинается история татарской печатной книги в России»28. И неважно, что после кантемировского издания в этой истории наступила длительная пауза (кажется, аж до 1803 года, когда в Казани был издан на татарском языке Коран); неважно, что арабские литеры, изготовленные по эскизам Кантемира и под его руководством, были утрачены. Важно, что была делом доказана возможность. Между тем и отдельно взятый человек, и целый народ, реализовавший какую-то возможность (а не праздно размышляющий, что «хорошо было бы»), после того обретает новое качество и уже никогда не станет прежним. Вот почему я разделяю мнение татарских исследователей, что издание петровского манифеста на татарском языке явилось не только эпизодом военной истории России, но и важной вехой истории татарской культуры.
При этом хочу обратить особое внимание читателя ещё на два обстоятельства.
Имеет значение, что первым был тиражирован типографским наборным способом на татарском языке текст, не имеющий отношения к церкви. По-моему, это редкий случай: у Гутенберга была Библия, у русского первопечатника Ивана Фёдорова — «Апостол», едва ли не у всех других народов (я справлялся по интернету), как правило, первопечатные книги — тоже религиозного содержания. Но я не имею в виду какого-то особого пути татарского народа (потом ведь и татары тиражировали таким способом Коран); я хочу лишь сказать, что первое татарское издание сразу продемонстрировало широту культурных возможностей новой (для того времени) издательской технологии и тем самым как бы задало программу на будущее.
Второе обстоятельство очевидней и актуальней. Ключевой фигурой изложенной истории, столь значимой для татарской культуры, явился Дмитрий Константинович Кантемир — молдаванин по происхождению, предположительно имеющий и татарские корни, получивший глубокое и всестороннее образование в столице Османской империи и ставший российским светлейшим князем, первым российским учёным европейского масштаба и ближайшим сподвижником Петра I. Он организовал тиражирование текста на татарском языке арабскими буквами, что соответствовало давним традициям культурных связей Волжской Булгарии, предшественницы Казанского ханства, с культурными центрами Ближнего Востока. При этом в оформление издания он привнес этику и эстетику османских и персидских государственных актов (тугра, титулование, словесный этикет). То есть очень значимый шаг в развитии национальной культуры был совершён сложением культурных традиций многих народов Востока и Запада. Культура — вот самая надёжная и долговечная «скрепа», соединяющая народы. И это, по-моему, важнейший урок, который сегодня стоит извлечь из события 300-летней давности.
Post scriptum
В те дни, когда писался этот очерк, российская общественность отметила 350-летний юбилей императора Петра I. В октябре 2023 года исполняется 350 лет Дмитрию Кантемиру (а в августе 2022-го — 300 лет со дня его смерти). В скором времени грядут юбилеи города Екатеринбурга, Российской академии наук. Можно упомянуть ещё 300-летний юбилей «незнаменитой» войны «даже с Персией», ибо юбилей — не обязательно повод гордиться, ещё более важно, что он даёт повод поразмышлять. Столь густое сосредоточение юбилеев подобно «параду планет»: что из того, что они случайно оказались примерно на одной линии? «Парад планет» — не научный термин для обозначения астрономического явления, а эмоциональный образ увиденного человеком. И совпадение юбилейных дат — не факт исторической науки, а только «оптический эффект»: так мы видим. Но важно, чтобы, вглядываясь в пространства ушедших веков, мы задумывались над тем, как богато прошлое нашего отечества явлениями, которые достойны пристального внимания и осмысления. Мы русские, мы россияне, и не пристало нам стыдиться своей истории.
1 Ключевский В.О. Соч. в 9 т. Т. IV. — М.: «Мысль», 1989. С. 45–46.
2 Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Репринтное воспроизведение издания 1873–1888 гг. Книга III. — М., 1992. С. 766.
3 Там же. С. 768.
4 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. IX. — М.: «Мысль», 1993. С. 367.
5 Соловьев С.М. Сочинения. В 18 кн. Кн. VIII. — М.: «Мысль», 1993. С. 365.
6 Оно воспроизводится и в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона».
7 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. VIII. С. 368.
8 Белинский В. Г. Кантемир. / Белинский В. Г. Собр. соч. в 3-х т. Т. 2. — М., 1948. С. 733.
9 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. VIII. С. 365.
10 Костомаров Н. И. Цит. соч. С. 612.
11 Манифест Петра I, запрещающий великороссам попрекать малороссов за измену Мазепы (livejournal.com)
12 См.: Каримуллин А. Г. У истоков татарской книги. — Казань, 1992. С. 65–66.
13 Там же. С. 66.
14 Там же. С. 620.
15 Там же. С. 769.
16 Первое тюрко-татарское печатное издание в России: манифест Петра I 1722 года. — Казань, 2010. С. 66. В этой книге опубликован перевод манифеста на русский язык, сделанный учёным из Казанского федерального университета И. А. Мустакимовым, его и цитирую здесь и дальше. Существуют и другие переводы, а оригинал на русском языке науке не известен. Может, его и не было?
17 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. IX. С. 369.
18 Костомаров Н. И. Цит. соч. С. 769–770.
19 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. IX. С. 369.
20 Староузбекских.
21 Каримуллин А. Г. У истоков татарской книги. С. 66.
22 Там же. С. 68.
23 Первое тюрко-татарское печатное издание в России: манифест Петра I 1722 года. С. 28.
24 Там же. С. 24.
25 Там же. С. 23.
26 Каримуллин А. Г. У истоков татарской книги. С. 71.
27 Первое тюрко-татарское печатное издание в России: манифест Петра I 1722 года. С. 66.
28 Каримуллин А. Г. У истоков татарской книги. С. 70.