Александр Иличевский. Исландия
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2022
Александр Иличевский. Исландия. — М.: Альпина нон-фикшн, 2021.
Страсть двадцатого века к обновлению всевозможных срезов бытия — мыслительных, культурных, антропологических, — не переросла в традицию и едва ли обзавелась должным потомством. Десятки оригинальных теоретиков занялись проблемой ориентирования человека в стремительно видоизменяющемся мире, но их размышления не образовали стройной системы, по которой можно было бы проследить «революции сознания».
Очевидно, что гимном формирующегося двадцать первого века является конформность. Располагая множеством диковинных теорий века двадцатого — от манифеста безнационализма под предводительством Эжена Ланти до концепции городской герильи Ульрики Майнхоф — «сильные умы» решили свернуть в иную гавань, отказавшись от стремления «переиначить действительность», сконцентрировавшись на том, как можно эту действительность максимально ловко законсервировать.
Именно поэтому редкие ныне бунтари от мысли кажутся столь анахроничными, выпадающими из упорядоченной системы «конформности» единицами. Их размышления могут касаться самых незначительных тем и пространств, но обязательно встревожат «спокойного наблюдателя» — не остротой поставленного вопроса, но его экзотичностью, непохожестью на всё, что встречалось прежде.
Александр Иличевский — один из скрытых бунтарей современного русского искусства. Говорить здесь следует не об очевидных, «выпятивших глаза» бравадах, знакомых литературным процессам прошлого, но о сознательной, тихой игре с действительностью, с её, казалось бы, намертво заржавелыми концепциями.
«Исландия» — роман, безукоризненно отразивший своеобычность дарования Иличевского. Если прошлые его сочинения — и даже сильно приблизившийся к новому зрению «Чертёж Ньютона» — предельно конкретизированные, цельные, но всё же традиционные объекты литературы, существующие в контексте влияний и «оглядок», то «Исландия» — книга, с полной силой демонстрирующая читателю способность Иличевского видеть мир в принципиально иной метафизической оптике.
Любопытен баланс, с которым Иличевский погружает читателя в пространство «ложной действительности» — баланс виртуозный, осознающийся ещё с факта жанрового определения книги. Обложка гласит, что «Исландия» — роман, но содержание, открывающееся чуть дальше, настойчиво спорит с этим утверждением. Конечно, налицо вопрос издательской условности — но как удивительно обнаруживать, что «невозможность определения» и образует всю своеобычность «Исландии».
Условно похожий на интеллектуальный европейский роман последних лет — с его пространными уходами в теоретизирование, размышление обо-всём-на-свете-и-ни-о-чём-по-существу, — «Исландия» даже на уровне восприятия норовит обмануть, даровать ложный взгляд: это, конечно, не история, глава за главой раскрывающая занятный сюжетец, но — история предельно внятная, не рассыпающаяся на вставные конструкции и обрамляющие её виньетки.
По-настоящему — и как мыслителя, и как художника — Иличевского волнует «человек в пейзаже», вопрос двух факторов бытия, ключевых для нашего миропонимания: ведь если пейзаж, лишённый человеческого следа, вообразить легко — и даже бессмысленно, поскольку какое-то время планета спокойно жила без прямоходящих строптивцев, то представить человека без пейзажа — в тысячу раз труднее, ибо с давних времён (и не к вопросу ли это о нашей генетической ограниченности?) человек мыслит себя как единица вселенского макета, — носителем определённого контекста, определённой природной интонации.
Второй капкан, вынесенный в заглавие — сама «Исландия», для неподготовленного читателя представляющаяся территорией, расположенной вдали от более-менее очевидных стран. Разумно, по крайней мере, предположить, что Иличевский представит нам увлекательный травелог в декорациях не самой востребованной у русской литературы местности. Однако — и здесь лишь фактор «ложной действительности»: Исландия, о которой рассказывает Иличевский, есть конкретная географическая точка Иерусалима, иначе говоря — географическая точка его внутреннего ландшафта, вряд ли соотносимая с реальным топонимом.
Разыскав свою местность — и ничью другую, живущую и в кровообращении, в сокращении мозговых клеток, и в непрестанной работе мысли, — Иличевский, как всякий серьёзный прозаик, максимально детально расшифровал её читателю — и столкнулся с тем состоянием «пограничья», когда толком неясно, где отыскиваются следы реальной Исландии, а где — лишь пунктиром намеченная фантазия, представление об утопии, земном раю сердца, где, быть может, намного лучше, чем здесь.
«Есть такие события, которые уничтожают место, не оставляют от него ни клочка, одну географию. Вот и я тогда оказался на краю такой странной воронки, водная преграда которой представала словно бы порогом в преисподнюю.»
Тасуя карты воспоминаний, упиваясь их неожиданными, зачастую — парадоксальными вариациями, Иличевский не стремится в полную силу обнажить читателю биографию, её скелет, но стремится отыскать константу увлечения, которое все мы обнаруживаем в местности — и, против своей воли, начинаем боготворить. Даже самый захудалый пейзаж способен пробрать до костей, воскресить в наблюдающем события тех времён, когда его и в помине не существовало. Соприкасаясь с памятью местности, наша собственная память перестаёт быть автономной, заражается потоком универсальных образов, универсальных ассоциаций, и в этом, наверное, можно отыскать очередное подтверждение доктрины, согласной которой — пейзаж жив без человека, но человек без пейзажа мёртв.
Проникая в невыразимые материи путешествия, Иличевский ближе прочих — насколько это в принципе возможно — подходит к синтезу литературы и документа, перетекания одного в другое. Modus vivendi, благодаря которому ни одна тихая гавань не оказывается последней, позволяет жить с безупречным ожиданием — обновления, смены парадигм, «пробуждения мальчишеского духа в постаревшем мире». Неудивительно, что первая глава книги так и называется — «Странник» — обеспечивая читателя нужной степенью понимания.
Однако баланс, удерживаемый Иличевским, позволяет избегать длиннот философии и наслаждаться классическим road movie, увлекаться самим повествованием, а не его интерпретацией. Это хрустальная хронология, радующая не меньше догадок о ней. И, как часто бывает у прозаиков странствующих, нигде толком не задерживающихся, местность отождествляется с женщиной, иначе — с любым ошеломительным чувством, и остаётся там навсегда. Сокровенная поэзия расположена не в разделе «Стихи к роману», отдающим излишней книжностью, но — в рассказах о Мирьям, Ирине, бабушке Симе, Кристине и прочих женщинах, быть может, с наибольшей убедительностью доказавших рассказчику, что действительный пейзаж кроется в самом человеке — а та облатка, что царствует снаружи, не более, чем фальшивка ума.
Тихое бунтарство Иличевского состоит в непредвиденной, парадоксальной гармонии логики — проистекающей из научной работы, из пристального наблюдения за вселенной, — и вместе с тем из стихийного, висцерального переживания мира, переживания его заново, без оглядки на предыдущие «опыты», чужие бравады и битвы. «Исландия» способна заразить нас желанием поиска — ведь книги подлинной многослойности могут прочитываться урывками, дурно, вскользь, при этом неизменно обезоруживая своей интонацией.
Конечно, многим здесь не хватит сюжета и той самой конформности, что рождает «собачий кайф» чтения — когда страницы проглатываются с фанатичным упоением и, пожалуй, не даруют покоя. «Роман» Иличевского рассказывает совершенно о другом, хотя и содержит в себе десятки преломляющих друг друга галактик — мысли, чувства, ощущения, предположения. Это и строгая лирическая проза, и увлекательное культурологическое повествование, и road movie, за которым неминуемо воспоследуют титры.
«Притягательность пейзажа, в отличие от человеческого тела, иррациональна. И разгадка состоит в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением».