Валерий Лобанов. Лёгкое бремя: Из новомировских тетрадей
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2022
Валерий Лобанов. Лёгкое бремя: Из новомировских тетрадей. М.: Волшебный фонарь, 2020.
Новая книга поэта Валерия Лобанова (по общему счёту она у него шестая) необычна самим принципом составления. Автор собрал в ней стихи, опубликованные в одном-единственном периодическом издании. Зато это издание — журнал «Новый мир», марка которого являет собой знак высокого литературного качества. Может быть, и жаль, что в книгу не попали некоторые другие (замечательные) стихи — например, «Переход», опубликованный в электронном журнале «ФормаСлов», но сборник и без того получился пусть небольшим, но весомым (и, кстати, элегантно оформленным Раисой Гершзон).
Валерия Лобанова можно назвать чистым лириком: в его стихах нет претензий на «эпическое» поэтическое рассказывание. В них, как и положено лирике, есть некая эскизность (одно стихотворение так и называется: «Эскиз»). Автор обычно предлагает читателю мгновенный эмоциональный срез жизни, как бы выхваченный фотовспышкой, которой можно уподобить поэтический взгляд: «Русское лето проходит быстро. / День короче красной строки. / Эта река называется Истра. / Бабочка взлетает с руки» («Бабье лето»). В таком «быстром» контексте (лето, день, бабочка — всё мимолётно) даже река Истра, которая всегда была, есть и будет, кажется чем-то сиюминутным, преходящим. Какова здесь поэтическая логика? Думается, она заключена в том, что река, будучи вечной, не стоит при этом на месте, тоже быстро движется и утекает, как человеческая жизнь. Так что образ получился точным и органичным для этих стихов. И таких «мгновенных срезов» в книге немало: «Вот и день прошёл, позади дела, / время ужина истекло…» («Дом, каникулы, огород…»); «Льётся в окна свет неяркий, / отдыхает телефон…» («Сочинитель») И, наверное, поэтому стихи Валерия Лобанова, при всей своей лирической созерцательности (ощутимой даже в двух приведённых нами цитатах), очень глагольны. В них постоянно ощущается движение — ведь в движении и проявляется та самая эскизность и мимолётность, текучесть бытия, о которой мы говорим: «Летят легковые машины, / шоссе, как бумага, хрустит, / танцуют деревьев вершины, / безмолвное время летит» («Зажигалка»); «Родственники вымерли, / в памяти метёт. / Яблони повымерзли, / груша не цветёт» («Жизнь спустя»); «Ходит август тихо-тихо. / Прожит век и пережит / там, где плачет облепиха / и багульник сторожит» («Закат»). Но даже если на целое четверостишие нет ни одного глагола — ощущение динамики всё равно есть, а достигается оно калейдоскопическим перечнем того, что дорого сердцу: «Музыки редкие миги, / взгляд, волхованье ресниц, / лица, любимые книги, / энциклопедия птиц» («Птица взовьётся и крикнет…»). Не потому ли и жизнь поэта, отнюдь не лёгкая, познавшая большую личную трагедию (в сборнике есть стихи памяти сына), кажется ему, несмотря ни на что, всё-таки «лёгким бременем» («Жизни лёгкое бремя / износилось до дыр…»), что она видится ему в постоянном движении, в смене переживаний и красок, где после тёмной лакуны обязательно возникнет вспышка света?
Под стать содержанию стихов Валерия Лобанова их форма. То, что поэт тяготеет к малому объёму (двенадцать, восемь, порой даже вовсе всего четыре строки в стихотворении), — не удивительно: в лирике он такой не один. Но есть у него одна любопытная стиховая особенность — пристрастие к коротким размерам. Мы, конечно, понимаем, что размер сам по себе ещё не есть отражение смысла (хотя известный стиховед Михаил Гаспаров говорил о «семантическом ореоле метра», то есть о том, что размер соответствует определённому смыслу и настроению). Но поэтическая практика Валерия Лобанова как мастера миниатюры показывает, что короткая строка ему особенно близка — и, возможно, неспроста. Динамичное стихотворение-срез располагает к краткости, к упругости, энергичности стиха: короче, ещё короче… И вот звучат в его книге трёхстопный хорей («скудное приданое / взгляд из-под бровей / что-то первозданное // в родине моей»); трёхстопный ямб («На нéбо глянешь мельком — / Вселенная видна…»); двустопный анапест («Не алкаш со стаканом, / не в морях корабли — / бродят жук с тараканом / в привокзальной пыли»). Встречается в книге и характерный для дорожных стихов (вроде пушкинских «Бесов» или «Василия Тёркина») энергичный четырёхстопный хорей («По реке малоизвестной / тихо лодочка плывёт…»). Не обходится поэт и без разностопных стихов, тоже придающих поэтическому тексту динамический эффект: «И причины вроде нет, / и лицо умыл… / Стал на малой родине / белый свет не мил». Здесь четырёхстопные хореические строки чередуются с трёхстопными. Словно опасаясь, что прописные буквы и знаки препинания затормозят поэтическую речь, автор иногда обходится без них (см. выше строки про «скудное приданое»). Ощущение спонтанности лирического высказывания есть, наверное, невольный (опять хочется сказать: спонтанный) результат такой работы со стихом.
Но не покажется ли читателю Валерий Лобанов герметичным художником, погружённым исключительно в собственную душевную жизнь, творящим лирические эскизы и отрешённо шлифующим в своей поэтической мастерской их стихотворную технику?
Нет, не покажется, ибо в его лирике постоянно ощущается нервный пульс нашего времени. Будучи человеком, бóльшая жизнь которого прошла в минувшем столетии и которому, казалось бы, вполне позволено было бы так в том столетии творчески и остаться, ностальгируя по временам своей молодости, — он, кажется, чужд ностальгии (уже цитированное «Стал на малой родине / белый свет не мил»; или: «Опыт жизни заключён / в эсэсэровском конверте / под дамокловым мечом / старости, любви и смерти»), которая вообще-то, если честно, есть вещь непродуктивная. Серьёзный поэт обходится без неё, ибо, помня прошлое, он всегда живёт всё-таки настоящим. Лучше сказать: он остро ощущает сегодняшний день в его неразрывной связи со всеми днями и годами, что уже прожиты им самим и страной: «…и веселье смрадное / пьянка на века / что-то безотрадное / в песнях ямщика / что-то бесполезное / музыка и снег / русская поэзия / двадцать первый век» («скудное приданое…»). Безотрадные песни ямщика (вот оно, наше национальное «скудное приданое») мгновенно выстраивают огромную историческую цепочку эпох, которую не разорвать, от которой не отвернуться.
Номер нынешнего столетия возникает в стихах нового сборника не раз — в коротком ли верлибре, где оно как бы уже скорбно прожито заранее («поминать и оплакивать / двадцатый / оплакивать и поминать / весь двадцать первый»), в стихотворении ли с насыщенным интертекстуальным фоном, в котором слышится и пастернаковский мотив («— Там какое лихолетие? / — Двадцать первое пришло»; напомним классическое: «Какое, милые, у нас тысячелетье не дворе?»), и возникает имя другого любимого, пусть не столь знаменитого поэта:
Лишь туман по лугу стелется
да бурьян кругом цветёт,
только вольная метелица
вдоль по улице метёт,
да написанные наново
строчки с привкусом беды,
где Георгия Иванова
полустёртые следы.
(«Трудно песенка слагается…»)
Народная песня здесь другая — не тоскливая ямщицкая, а раздольная любовная («Вдоль по улице метелица метёт…»), но «привкус беды» не исчезает, хотя строчки пишутся «наново». Таков удел русской поэзии, такова муза и Валерия Лобанова, при всей своей лирической сосредоточенности чутко откликающаяся на голос большого времени, выпавшего поэту.