Предисловие, запись и монтаж интервью Лилии Гущиной. Послесловие Натальи Смирновой.
Фрагменты книги*
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2022
* Книга В.Ф. Яковлева «Советник трех президентов» выходит в московском издательстве «Статут».
— Вениамин Федорович, а красивый женский плащ на вешалке, наверное, вашей жены?
Вопрос давно вертелся у меня на языке. Пятый месяц по вторникам я приходила для трехчасового интервью в кабинет Вениамина Федоровича Яковлева на Старой площади, а элегантный микс крылатки с епанчой всю осень, зиму и весну постоянно висел в коридорчике за кабинетом.
— Какой женский плащ?
— Ну,черный, с вышивкой…
— Черный? С вышивкой?
Хозяин кабинета посмотрел на меня с изумлением: «Это, Лиля, не плащ. Это моя судейская мантия».
Я смутилась. Мой собеседник хмыкнул, покрутил головой, еще раз хмыкнул и вдруг расхохотался. Я радостно присоединилась. Наше веселье наверняка было слышно в секретарской, но вряд ли кого-то удивило. В своем торжественном возрасте и высокогорном статусе Вениамин Федорович был молодо и несановно смешлив. Я вообще не помню его лица без улыбки.
Но не только поэтому мне хотелось длить и длить наши беседы. Каждое интервью запускало в моем мозгу тектонические процессы. Увиденные с недоступного мне ракурса события меняли свою форму и содержание. О самых сложных вопросах и проблемах законодательства и права этот человек говорил так, что они казались простыми и ясными.
Но главным его человеческим талантом были невероятная доброжелательность и деликатность в общении. Кто был он? Патриарх отечественной юриспруденции, создатель и первый председатель арбитражного суда, соавтор современного Гражданского кодекса России и т.д. и т.п. (всего, что сделал этот незаурядный человек, чтобы на мертвом поле советской правовой системы выросло что-то приличное, не перечислить). Кто была я? Журналистка, способная спутать судейскую мантию с женским плащом. Но с ним я чувствовала себя не приложением к диктофону, а полноценным собеседником.
Находить в любом человеке что-то хорошее и всегда обращаться к лучшему в нем было жизненным принципом Вениамина Федоровича. Я мало встречала людей, которые так дорожили дружбой. Мне довелось побывать во многих серьезных кабинетах. На столах иногда стояли снимки. Жен и детей — к посетителю изнанкой, ВИП-персон в обнимку с хозяином — парадной стороной. За стеклами кабинетных шкафов напротив кресла Вениамина Федоровича стояли фотографии друзей…
В мае 2018 наши встречи прервались. Последнее, что сказал мне мой собеседник по телефону из больницы: «Мы с вами обязательно закончим наш колоссальный труд». И больше всего мне хотелось бы, чтобы так и случилось. Я не про «закончим». Я — про «мы с вами».
Лилия Гущина
В тот день я лишился свободы
С начала шестидесятых я работал в Свердловском юридическом институте (СЮИ): вначале аспирант, потом преподаватель, декан, проректор. Думал, что так и проведу свою жизнь — в этом городе, в этом вузе. Но в 1986 году сменился ректор. Тридцать два года здесь командовал парадом Дмитрий Демьянович Остапенко — легендарная личность. При нем наш СЮИ вошел в тройку крупнейших специализированных вузов страны: Свердловский, Саратовский, Харьковский. Остапенко на фронте потерял ногу, ходил на протезе. Его трость всегда стояла в углу кабинета, он ею практически не пользовался, только когда надо было поучить уму-разуму неверных мужей.
Тогда существовала такая практика — обманутые жены писали заявления в парткомы. КПСС блюла моральный облик своих членов, за гулянки могли исключить, а исключения боялись: отобрали партбилет — ставь крест на карьере. И женщины использовали этот рычаг. Но жены наших преподавателей не бегали по парткомам, а прямо приходили плакаться к Дмитрию Демьяновичу. Он, недолго думая, вызывал «изменщика» и замахивался палкой со словами: «чтоб больше я про это не слышал».
И вот Остапенко ушел в отставку. Вроде бы должны были назначить меня, но не назначили, должность проректора я перерос и заскучал, с новым ректором работать не хотелось. Но тут Академия наук решила основать в Свердловске Институт философии и права, и начался поиск будущего директора. Меня спросили, не хочу ли занять этот пост. Я вообще-то хотел, но колебался. Одновременно моего друга и учителя Сергея Сергеевича Алексеева пригласили в Москву директором Всесоюзного научно-исследовательского института советского государственного строительства и законодательства. Институт находился в ведении Верховного Совета СССР, и его задачей было научное обеспечение законодательной деятельности. Алексеев насчет института тоже колебался. Начали колебаться вместе, и в голову пришла мысль о рокировке. Сергей Сергеевич создает в Свердловске Институт философии и права. Он теоретик, философия права — его хлеб, да и Москву он не любил. Я же отправляюсь в столицу директором Института законодательства. Цивилистика — мой хлеб, а Москва — город привычный: Дмитрию Демьяновичу Остапенко с протезом ездить было трудно, особенно зимой, когда скользко, и московские дела в основном улаживал я. Их было много, и я не вылезал из столичных командировок.
Рокировка удалась. Сергей Сергеевич создал институт, немного оголив альма-матер. К нему перешли все, кого он позвал, в основном молодежь, маститых он звать не стал. И правильно. Он сам был маститый, а одного маститого на такой НИИ достаточно. А я переехал в Москву.
В институте до меня был нормальный директор. Но потребовался свежий человек. Почему? Здесь трудились корифеи и патриархи нашей цивилистики. Все законопроекты ими или писались, или доводились до ума. Но образовалось два враждующих лагеря. Один был за сохранение советского законодательства, другой — за его полную отмену. Первый лагерь возглавлял заядлый спорщик Аметистов, боец скандального характера: и сам заводился, и других заводил. Не помню, кто возглавлял вторую партию, да и неважно. Но институт лихорадило, он заболел враждой. А вражда — она ж захватывает. Людям стало не до науки. Они интриговали, вместо того чтобы быстро, как того требовало время, готовить законодательные акты. И министерство решило, что необходим новый директор, который с противостоянием покончит.
Среди ученых полно людей, которые могут сказать в глаза кому угодно и что угодно. Например, вы кого нам прислали, у нас у самих есть не хуже, могли обойтись и без варягов. В крайнем случае ждали Алексеева. Высокого, красивого, теоретика номер один в стране. А приехал я, мелкий, не особо красивый и мало кому известный.
Я на подобные реплики не обращал внимания. В первый же день собрал коллектив. Меня представил Иван Сергеевич Сомущенко, заместитель министра юстиции. Народ дежурно поаплодировал. Потом я выступил, и атмосфера в зале изменилась. Что я сделал? Заранее изучил историю института, свое выступление с истории и начал, дав понять, что осознаю, куда попал, и что для меня большая честь оказаться здесь хоть кем. А еще добавил — что мы с вами можем делить? Только работу. А ее столько, что всем достанется. Государство переходит к рыночной экономике, и нам, именно нам предстоит сыграть важную, если не решающую роль в формировании новой правовой системы.
Так и случилось. Задания сыпались как из рога изобилия. Мы готовили новую Конституцию, новые законодательные акты, новый Гражданский кодекс. Я был директором, совершенно индифферентным к вражде, не выражающим симпатий или антипатий ни одному из лагерей. Обстановка изменилась сразу, противостояния как будто и не было.
Когда Председателем Верховного Совета стал Николай Иванович Рыжков, он приглашал меня на все заседания, слушал, что-то записывал и дозаписывался до того, что попросил возглавить юротдел правительства. Перед встречей со мной провели беседу его помощники — мол, отказываться нельзя, Николай Иванович отказавшихся вычеркивает из памяти. С такими напутствиями я и вошел в кабинет, понимая, что придется пережить неприятные минуты. Но все равно отказался, аргументировав, что на правительство я работаю и сейчас, а вместе со мной трудится весь Институт законодательства. И там я сделаю больше, чем сидя в чиновничьем кресле без прямых связей с институтом. Как ни странно, Рыжков не стал настаивать. Он согласился, о чем я и сообщил его помощникам. Те страшно удивились.
На обратном пути встретил своего коллегу, директора Института государства и права РАН Владимира Николаевича Кудрявцева, и рассказал ему о неудачном сватовстве. «Отказались, и правильно! — ни секунды не думая, заявил он. — Вот если пригласят министром юстиции СССР, тогда и соглашайтесь». — «Пригласят — соглашусь», — пообещал я. И что вы думаете? Уже через неделю Николаю Ивановичу удалось заманить меня в Кремль, соблазнив именно креслом министра юстиции СССР.
Уходить из института по-прежнему жутко не хотелось. Но отказаться было бы идиотизмом. Министр юстиции — фигура номер один в области юридической практики. Министерство юстиции — кухня законопроектов. Остальные министерства ему и в подметки не годятся. И я согласился. Выступление в роли министра юстиции начал с того, что прочел членам правительства лекцию о праве и его значении для государства. А как иначе? Все госструктуры обеспечивают либо развитие права, либо его материализацию в общественной жизни, их руководители обязаны иметь хотя бы элементарные представления о праве, чтобы не быть пирожниками, которые тачают сапоги. Идеально, чтобы главы государства и правительства были юристами. И тот и другой — ведущие лица государства. А оно воздействует на общество через право, и никак иначе. Только юристы или, точнее сказать, прежде всего юристы способны грамотно управлять страной. Мир это давно признал, и сегодня большинство правительств возглавляют люди с юридическим образованием. Юристы присутствуют в государстве везде, и без них ни одна ветвь власти функционировать не может. Президент подписывает указы и законы, но не пишет их. Указы пишут юристы.
Всесоюзный институт усовершенствования работников юстиции я превратил в академию правовых наук при министерстве. Мой прежний институт обслуживал правительство, у которого хватало проблем и вопросов. А мне позарез нужна была собственная научная лаборатория, коллектив, который воспринимал бы мои задания как задачи, которые нужно дружно и срочно решать.
Главное же, что было сделано в правительственном кресле, — мы обеспечили независимость судов. Суды находились в ведении министерства, оно подбирало кадры, командовало назначениями, через него шло финансирование, что превращало его в ведомство, которое руководит правосудием. Этот порядок был изменен, на руководстве судами поставлен крест. Сформировали судейский корпус и забыли. Мне не по душе идея выборности председателей судов. Конечно, зависимость председателя суда от чиновников — большое зло, но выборы сделают его зависимым от коллег по работе. Вспомните, как общим голосованием выбирали директоров предприятий. Чем кончилось? Те, кто хотел остаться у руля, взвинтили заработную плату, когда производство падало, и развалили экономику. Предприятия, где выбирали директоров, неминуемо терпели банкротство.
Мы создали новый порядок назначения судей, когда кандидата на должность судьи рассматривает специальная квалификационная коллегия, куда тоже отберут не каждого. Судьи друг друга знают и понимают, что в коллегии должны быть не просто грамотные специалисты, но люди с кристальной репутацией. Голосование тайное. О кандидате наводятся справки, проверяют даже анонимки. В отношении судьи сомнений быть не должно.
И если коллегия отказала кандидату, отменить ее решение не в праве никто. Уволить судью (не понравился начальству, не выполнил просьбу и т.д.) тоже нельзя. Прекратить полномочия можно только через коллегию. Вот так теперь устроено.
Министром юстиции я побыл недолго. Шла борьба между Горбачёвым и Ельциным, СССР несся к распаду, союзные республики одна за другой принимали декларации о независимости. Я организовал конференцию в Минске, посвященную судьбе Советского Союза и тому, как решать эти вопросы с точки зрения права. Абсолютное большинство высказалось за реформирование страны путем внесения изменений в Конституцию. И только прибалты настаивали на заключении нового Союзного договора. Их тогда не поддержали. Когда я вернулся в Москву, Михаил Сергеевич спросил, почему я так противлюсь новому Союзному договору. Я ответил, что заключать новый договор можно тогда, когда страны стремятся к объединению. А когда они рвутся на волю — заключить договор нереально. И пойти по этому пути — подписать приговор Советскому Союзу. Михаил Сергеевич кивал, соглашался, но через некоторое время была озвучена идея заключения нового Союзного договора. И как только она начала реализовываться, те же прибалты отказались заключать новый договор, потому что они и старый-то никогда не заключали, и вообще они жертвы оккупации. Повернуть процесс вспять было невозможно, и я заскучал. Работать стало неуютно.
В это время внезапно заболел и умер главный арбитр СССР — Виктор Геннадьевич Матвеев. Я решил, что лучше займусь имущественными спорами, и попросился на его место. Как бы ни сложилась судьба страны, то, чем занимался госарбитраж, — рассмотрение споров между предприятиями, будет вечной и значимой темой. Поделился намерением с Лукьяновым, тогда помощником Горбачёва. Днем поделился, а вечером Горбачёв позвонил домой по вертушке и задал вопрос без «здрасьте» и предисловий:
— Вы серьезно, или это фантазии Фарятьева?
— Вы про назначение главным арбитром? Серьезно.
— Вы нам нужны в качестве министра юстиции.
Я ответил, что министра юстиции найти нетрудно, а у меня есть идея — превратить арбитраж в высший хозяйственный суд. Страна переходит к рынку, и, раз уж так случилось, надо обеспечить безопасность рыночного пространства. Обеспечивается оно только одним способом — когда споры решаются в судах. А судов, между прочим, нет!
Так я и стал главным арбитром страны, и это был первый случай, когда министр юстиции ушел добровольно, и единственный случай в моей жизни, когда я сам попросился на должность. Имел ли я право сменить более престижное кресло на менее престижное? Думаю, имел.
Хозяйственный? Нет, арбитражный
И сразу же занялся превращением арбитража в суд. По сути, это было возрождение дореволюционных торговых судов, о существовании которых я узнал, роясь в архивах. Там же отыскался и устав торгового судопроизводства, разработанный Сперанским и утвержденный в 1832 году Николаем Первым. Таким образом, арбитражный суд, с одной стороны, был самым молодым элементом нашей судебной системы, а с другой — опирался на традицию.
Да, можно было споры между предприятиями-собственниками передать обычным судам. Но пришлось бы создавать новые подразделения, а суды и без того находились в неважнецком положении. В качестве министра юстиции я регулярно выступал перед судьями, и это были самые трудные выступления. Они сразу же забрасывали вопросами — о чем вы, правительство, думаете, создавая такую ситуацию? Отвечать было нечего, потому что ситуация и впрямь была катастрофическая. Финансирование никудышное, зарплата маленькая, материальное положение судей аховое: приходилось выдавать компенсацию на покупку одного костюма и одной пары ботинок в год. Судьи увольнялись пачками, множество судов просто закрылось. Дела месяцами, годами не рассматривались. И рассчитывать на то, что судьи вдруг примутся бодро решать еще и коммерческие споры, которых и не знали, и страшно боялись, было бы маниловщиной.
Предпринимательское право очень отличается от общегражданского. Здесь появляется субъект — предприятие. В гражданском его нет. В Чехословакии, например, такие тяжбы три года не рассматривались вообще, потому что не перестроили судебную систему. Дела из ликвидированных арбитражей передали в районные суды общей юрисдикции, и они пылились там, пока не разразился мощный скандал. После него чехи создали специальный орган, который и занялся коммерческими спорами. Но странам соцлагеря было проще. У них и при социализме сохранялась частная собственность. А ГДР, например, присоединили к ФРГ, маленькое к большому, и легко переварили. У нас же было и на полвека дольше, и ликвидировали мы частную собственность коренным образом.
Вначале мы окрестили новый суд хозяйственным, но Собчак мне по-дружески отсоветовал: «Вениамин Федорович, стоит ли так называть? Ведь хозяйственники тут же начнут использовать это в своих интересах». Тогда шла серьезная полемика между цивилистами и хозяйственниками. Цивилисты были ориентированы на изменения, хозяйственники хотели сохранить административно-командную систему. Собчак был цивилистом. Человек больших способностей в науке и в умении наживать врагов, он легко срывался, запросто мог размазать человека, из-за отрицательных отзывов дважды защищал докторскую. И это было связано не с качеством работы, а именно с характером. Но у меня с ним были хорошие отношения. Мы встречались на конференциях то в Алма-Ате, то в Кишиневе, то в Ленинграде. Когда я оказывался в Ленинграде, Собчак всегда приносил новую книжку и объявлял, что написал специально к моему приезду. Но от внезапных нападок в случае с Анатолием Ивановичем никакие отношения не застраховывали, и я подумал: ну и зачем мне такой оппонент среди депутатов Верховного Совета? Выйду с докладом, а Собчак, вместо того чтобы поддержать, скажет: «У меня есть возражения». Нужны мне возражения? Не нужны. Приходилось быть прагматиком.
Но если не хозяйственный, то какой? Начали рассматривать варианты — торговый, коммерческий, экономический. В итоге выбрали арбитражный. Почему арбитражный? Исходя из того, что арбитр — не просто третейский судья, а человек, который способствует мирному разрешению споров, и термин «арбитражный суд» укажет, что мы — тот суд, который помогает сторонам достигать компромисса, уходить не противниками, а партнерами, готовыми и дальше поддерживать нормальные деловые отношения. Правда, как я, впрочем, и предполагал, наименование вызвало недоразумения в отношениях с зарубежными юристами. Когда мы устанавливали профессиональные контакты с верховными судами Германии, Франции, Нидерландов, Англии, от некоторых из них приходили ответы, что взаимодействие едва ли возможно, поскольку они — государственные, а вы, ребята, частные, и нам не по пути. Приходилось растолковывать, что мы одной крови.
Но сформировать систему я не успел. В ноябре 1991 года президент выдернул меня посреди процесса в советники, чтобы спасать СССР. Через месяц Горбачёв самоустранился, СССР отдал богу душу, а наутро после его отставки меня не пустили в Кремль даже забрать трудовую книжку. За четыре года я сменил больше работ, чем за всю жизнь, и в итоге очутился и не только за стенами Кремля, а вообще, как мне казалось, за пределами бытия. Потому что если нет СССР, то что есть? Ничего и нет. Я — никто. Высший Арбитражный Суд, который я создавал, с распадом СССР автоматически прекратил свое существование, сгинуло Министерство юстиции, дезертировал президент, советником которого я числился. Я сидел дома и размышлял над горестной судьбой. Своей и страны.
И вдруг мне начали звонить. Из Института законодательства, из Института госправа, из Института усовершенствования работников юстиции. Приглашали, зазывали, сватали. Я понял, что без работы не останусь.
Вдруг появилась целая делегация депутатов с предложением поучаствовать в конкурсе на место будущего председателя будущего Высшего Арбитражного Суда России: «Мы выдвигаем вашу кандидатуру и просим не отказываться». Я заметил, что арбитраж России еще существует. Его председатель, Валерий Васильевич Гребенников, и должен возглавить новое образование как преемник.
— Вы обратились не по адресу.
— По адресу, по адресу, потому что он эту должность никогда не получит. Мы его не пропустим.
— Почему?
— Неважно. Так что, не возражаете?
Я не возражал, но считал затею провальной. И президент Ельцин, и глава Верховного Совета Хасбулатов вряд ли одобрят соратника Горбачёва. Вспомнил, как в Ново-Огарево на горбачёвских совещаниях мое место было за спиной Ельцина, и он часто обращался ко мне с вопросами. Мои разъяснения далеко не всегда ему нравились, в конце концов, он вспылил и пообещал больше никогда ко мне не обращаться. Так что пустые хлопоты. На том и расстались.
Наутро звонок — вы ошибались. Мы переговорили с Хасбулатовым, он ответил: «Конечно». Переговорили с Ельциным, и он сказал: «Правильно». Ваша кандидатура согласована.
Я очень удивился, но деваться было некуда. И вот заседание Верховного Совета. Сижу в гостевой ложе. Хасбулатов объявляет вопрос о назначении и что имеется два заявления. Главного арбитра России и бывшего председателя ВАС СССР. Когда я услышал, что соискателей все же два, то решил тут же отказаться. И уже поднял руку, но тут Хасбулатов обратился к Гребенникову:
— Зачем же вы так, Валерий Васильевич? Создаете неловкую ситуацию… Мы же договорились, что вы не будете участвовать в конкурсе, некрасиво это, не было бы договоренности, ладно, рассматривали бы две кандидатуры, но она же была, нехорошо нарушать, неправильно, вы же обещали отозвать свое заявление, так вы его отзываете или не отзываете?
Затеял такую канитель! И я не могу выступить, и тому не дает слово, и ни с места. Наконец мой конкурент поднял руку.
— Слушаю вас, Валерий Васильевич.
— Руслан Имранович, я отзываю свое заявление.
— Вот и правильно, вот и молодец. Значит, у нас одна кандидатура. Давайте ее обсуждать.
Обсудили. Проголосовали. Утвердили. Я стал председателем Высшего Арбитражного Суда и на четырнадцать лет лишился свободы.
Сквозь туман по бездорожью, или Золотая лихорадка
В нашем государстве есть восемь человек, охраняемых по закону. Это президент, глава правительства, председатели двух палат, генеральный прокурор и председатели высших судов. А, например, министру юстиции охраны не положено. Почему? Потому что министр юстиции — просто высокопоставленный чиновник. А судья — это власть. Каждый его акт начинается со слов «От имени Российской Федерации». Он действует как государство. Чиновник же не принимает самостоятельных решений, обязательных для других, он наделен административными полномочиями, и не более. Вот почему сразу после назначения председателем ВАС я стал охраняемой персоной. Это создает дикие неудобства: чужой человек покидает тебя только у дверей квартиры, наутро ты без него не можешь переступить порог. Он с тобой повсюду: на суше, в воздухе, в воде. В Киргизии мы поехали на Иссык-Куль, я раздеваюсь, чтобы искупаться, а местная арбитр спрашивает: «Секьюрити тоже поплывут?» Я пожал плечами, поплыл, и они поплыли. Для меня это было жуткое обременение. Я понял, что потерял свободу.
Но однажды в Екатеринбурге я от охраны сбежал. И тут же попал в историю. Накануне возле американского консульства произошел взрыв, и преступники бежали на черной Audi. Мы всей семьей неосмотрительно отправились за город на машине той же марки, и на каждом посту нас тормозили — «вышли из машины, предъявили документы, открыли багажник». То, что перед ними председатель Высшего Арбитражного суда, екатеринбургских гаишников не волновало вообще. Для них это был сюжет из каких-то параллельных измерений. Один раз вышли из машины, второй, на третий я начал злиться. Позвонили дежурному ФСБ, тот оказался одноклассником младшей дочери, я его с детства знал, он меня тоже помнил аж по школьным походам. Одноклассник попросил передать трубку инспектору ГАИ, но тот выразил сомнение, что офицер ФСБ настоящий. Пришлось поднять все местное феэсбэшное начальство, и нас больше не останавливали. Случай, конечно, анекдотичный. Но бывали ситуации и посерьезней — Арбитражный суд действовал в зоне, где крутились громадные деньги, потому что шел дележ всесоюзного имущества, и такой золотой лихорадки мир не знал никогда. Растаскивалась целая страна, недра, здания, заводы. На глазах менялось общество, люди, их ценности.
В конце шестидесятых во время похода по Лене меня с друзьями занесло на алмазные прииски в Мирный. Нам показали, как добывается порода, как извлекаются из нее алмазы и как их потом сортируют: сидят женщины, перед каждой груда камней, и они пинцетом раскладывают их по размеру и по цвету, затем алмазы засыпаются в металлические цилиндры, пломбируются и отправляются. Одновременно с нами с производством знакомили канадскую делегацию. И вот нас подводят к столу, покрытому зеленым сукном, на котором стоят эти колбы, уже наполненные камнями, и руководитель один цилиндр опрокидывает на стол. Я и мои спутники рассматривали горку кристаллов с любопытством, и только. Канадцы же дружно, как по команде, достали носовые платки — их прошиб пот. Думаю, в шестидесятые реакция была бы такой же почти при любом социальном составе обеих групп. А вот в девяностые часть нашей страны, как и канадцев, бросило бы в жар.
Тьмы наших сограждан теперь за что-нибудь ожесточенно бились, старались утвердиться, что-то завоевать или сохранить. Развелось невиданное количество акул. Судились все. Едешь по Москве на машине, а столица в окне — география судебных дел: вот здание, вот здание, вот здание, и каждое — объект спора. Почти все дома, которые раньше принадлежали госорганизациям, стали предметом тяжбы или захвата, а люди, которых выгоняли, пытались отстаивать свои права. Творческую интеллигенцию постоянно кто-то норовил обидеть, она оказалась в трудном положении, в основном из-за помещений. С одной стороны — люди, для которых эта недвижимость была условием их труда, а с другой — хищники. Арбитражный суд оказался в центре этих склок, местом, где сражения заканчивались. Боже мой! Я так переживал за это почему-то. И радовался, что инициировал создание арбитражной системы.
За столетие Россия дважды резко сменила направление и оба раза помчалась сквозь туман по бездорожью. В первый раз в 1917, когда мы частную собственность уничтожали, и второй в девяностых, когда реанимировали.
Я тогда познакомился с огромным количеством выдающихся людей, со всей элитой. Режиссеры, композиторы, художники, священнослужители, поэты. Актеры всегда приходили труппой. Видимо, для убедительности. Юрист с ними был, но они, видимо, считали, что надо оказать еще и эмоциональное воздействие, и в команде всегда присутствовала какая-нибудь знаменитость. Иногда срабатывало. Все равно кроме права, которым ты обязан руководствоваться, влияли и какие-то другие факторы: масштаб личности, например. Вот Николай Губенко, очень мне симпатичный человек. Бывший беспризорник, а столького добился! Каждый раз, когда он появлялся, я невольно вспоминал заключенного одного из лагерей «Дальстроя». На нем висело под сотню убийств. На зоне играли в карты на смерть. Проигравший должен был покончить жизнь самоубийством. Если добровольно не желал, ему помогали. Этот человек и выполнял обязанности палача. Ему за это добавляли, и он продолжал сидеть: тогда не было высшей меры, ее отменили в честь Победы, а потом восстановили именно из-за лагерного бандитизма. Так вот, во время войны этот лагерный киллер тоже был беспризорником, и его усыновила банда — тогда воры часто таких детей прибирали к рукам.
Меня тоже пытались вовлечь. Я играл на улице, и какой-то парень заговорил со мной, спросил, могу ли я пролезть в форточку и открыть дверь. Посулил за это горы приятностей. Хорошо, что я был книгочеем. Чтение меня и спасло. Книги не позволяют стать преступником. Не знаю, что спасло Губенко, но, думаю, и его судьба искушала не раз, а он стал тем, кем стал. И вот такого человека пытаются ограбить, а у меня есть возможность этому воспрепятствовать.
Некоторых посетителей я знал с юных лет и не мечтал увидеть даже издали. Например, Михаила Ботвинника. Он стал первым чемпионом мира в 1948 году. Как-то получалось после войны — побеждали повсюду. Англию приложили: команда из голодной, разрушенной России поехала играть в футбол с родоначальниками этой игры, которым не было равных. Поехала и обыграла.
Полвека пролетело, и вот легендарный Ботвинник в моем служебном кабинете. Параллельная, созданная Каспаровым федерация отбирает у них здание. Удалось помочь.
Все олигархи перебывали, и у каждого были вопросы. Я особо не противился, люди все же занимали положение в обществе, и от них многое зависело. Придет, поговорим о том о сем. А зачем приходил, не знаю. Наверное, для установления контакта, прощупать почву, посмотреть на организатора экономического правосудия. С трудом я согласился принять только Гусинского — уговорил ректор Московского юридического института, Олег Емельянович Кутафин. Понимаешь, крупные люди, у них крупные хозяйства, общается с президентом, почему с тобой не может? Ему надо поговорить о том, как обеспечить лучше защиту прав предпринимателя, например. От тебя же не убудет? Ладно, не убудет. Пришел, разговаривал очень осторожно, не позволил себе ничего лишнего. Борис Абрамович Березовский аудиенции не добился, хотя разные солидные люди за него ходатайствовали. Я не хотел с ним контактировать. Он высокие государственные должности использовал только для самообогащения, у меня это вызывало неприязнь.
Но светские беседы с великими комбинаторами были побочным эффектом основного процесса — создания самой системы торгового правосудия. А он состоял не из одного законотворчества. Например, постоянно приходилось выпрашивать деньги. У правительства, у президента.
Не корысти ради…
На такие визиты к президенту мы обычно ходили втроем с коллегами, у которых тоже накопились неотложные финансовые проблемы. В России проще соображать на троих. Но «проще» выходило редко. Раз за разом повторялось одно и то же: мы сидим в кабинете, и я все жду, когда кто-то начнет говорить о наших проблемах. Желающих нет. Президент уже посматривает на часы. Намекает, что пора закругляться. И приходится начинать, и неизвестно, какая будет реакция. К президенту все обращаются с просьбами, и он не все просьбы готов удовлетворить: бюджет ограничен, желающих получить из него деньги очень много. То есть все. Более того, просьба может вызвать недовольство — а не слишком ли ты, братец, замахнулся? Вроде, подумаешь, отказал. Но это формирует отношение: он что, не понимает? Ему разъяснять надо? А тот, кто молчит, видимо, понимает.
Инициатива, как известно, наказуема. Люди, которые давно в коридорах власти, обычно ее на себя не берут. Осторожный чиновник старается избежать того, что могло бы ему навредить. Психология постепенно вырабатывается соответствующая: не подвергать себя опасности во взаимоотношениях с начальством. Не рисковать. Для него лично такая позиция — хорошо, для дела — плохо. С другой стороны, когда возглавляешь целую систему, можешь поставить под удар не только себя, но и всех, кто в ней работает. Ситуация щекотливая. В коридорах и кабинетах власти дипломатия всегда существовала. То надо знать, с этим надо считаться. Я и знал, и считался, но не имел такой железной выдержки. Приходилось запевать первому. Я вздыхал и заводил свою вечную песню про курицу, которая несет золотые яйца. Не уничтожайте ее, нас тоже надо кормить, чтобы мы приносили бюджету прибыль. Тогда и коллеги поддерживали.
Мы не были иждивенцами, которые требовали денег. Вернее, требовали, но заработанное. В бюджет поступало значительно больше, чем тратилось на наше содержание. И мы не настаивали на том, чтобы все эти деньги нам отдавали, только необходимую часть. Я все досконально высчитывал и оперировал реальными цифрами, которые знал тогда не хуже таблицы умножения. На каждой встрече озвучивал и подытоживал: чем больше денег на нас потратите, тем больше получите. Это был мой припев. Мне отвечали — у нас много других дыр и потребностей. Да, соглашался я, много. Но если не будете финансировать арбитражные суды, и дыр не заткнете, и потребности не удовлетворите. Я же прошу не для того, чтобы разорить бюджет, а чтобы пополнить. Чем больше за короткий срок будет рассматриваться дел, тем больше денег за короткий срок будет поступать. С каждого дела в бюджет перечислялись госпошлины, и не копеечные: крупные споры, большие суммы. А количество дел в Арбитражном суде растет. И если в обычном суде увеличение дел — сомнительная радость, то в арбитражном их рост означает, что бизнес цивилизовался и повышается доверие к коммерческим судам. Но если мы из-за финансовых проблем не сможем рассматривать иски качественно и в короткие сроки, разборки все равно неизбежны. И это уже будут уголовные преступления. Вы порождаете криминал в сфере бизнеса, не поддерживая арбитражные суды. Предпринимателю некогда. Ему деньги надо зарабатывать. Он лишь тогда обратится к нам за помощью, когда она оказывается квалифицированно и оперативно. Если ее обеспечить, то убийств бизнесменов будет намного меньше.
Сын ошибок трудных
Мы действительно потихоньку вытесняли криминал из бизнеса. Но иногда невольно и сами его провоцировали. Например, захват чужого имущества через процедуру банкротства. По первой версии закона, дело о банкротстве возбуждалось очень просто. Подал заявление, и все. Не проводилось предварительной проверки — есть ли основания, нет ли. И началась эпидемия прикарманивания успешных компаний через их разорение. Появились юридические фирмы, которые этим занимались и зарабатывали большие деньги. Моментально была отработана схема: предлагали деньги взаймы. Когда они давались, не было речи о быстром возврате. Но как только брались — начинался процесс о взыскании долга. И тут же производство садилось на мель.
Что такое возбуждение дела в суде? С любым другим заявлением — поступило, ну и ладно. А здесь специфическая ситуация: как только иск регистрируется, положение предприятия круто меняется. Нормальная экономическая жизнь парализуется одним ударом. Этому предприятию никто не дает денег, никто не поставляет товары. А это сырье, это топливо. Оно без них не обойдется и сутки, а его от отопления отключают. Вчера были инвесторы, сегодня они все исчезли, банки переставали давать кредиты, а многие крутились исключительно на них. Откуда собственные средства у нашего новорожденного бизнеса? Взял кредит, произвел товар, поставил заказчику, деньги получить не успел, а его уже приволокли в суд.
Предприятие — живой организм, его убивали в два счета, набрасывали петлю на шею, и оно начинало биться в судорогах. Неважно, каков был исход дела, даже если оно прекращалось, компания успевала реально разориться, выносилось решение о распродаже имущества, и кредитор получал его в свои руки. Суды, по сути, уничтожали нормальный бизнес. Нашими руками творилось зло. Закон в таком виде позволял завладеть чужим имуществом не потому, что ответчик в долгах как в шелках, а потому, что его несостоятельность создавалась искусственно. Почему такой закон был принят?
Отсутствовал опыт: в СССР понятия «банкротство» не существовало. Пресса обвиняла арбитражные суды в пособничестве рейдерству. И я вынужден был этим капитально заняться. Когда закон вышел, я не осознавал, насколько он опасен. Не сразу понял, что происходит, действовали же завуалированно, скрытно. А когда увидел последствия, то поднял скандал. Изменили закон, и заявлений о банкротстве резко поубавилось.
Но вытащили клюв — увяз коготок: суд работает, выносит решения, а осуществлять их некому. Взыскивать, изымать, накладывать аресты, конфисковать и т.д. Ответчик добровольно не платит. Требуется принудительное исполнение судебного решения. Кому поручить? Некому. Мы оказались судебной системой без исполнителей. Были исполнители в судах общей юрисдикции. Они там состояли в штате. Я попытался их привлечь, но из этой затеи ничего не вышло — не хотят и не могут, загружены. А главное, они с предприятиями незнакомы и еще как-то справлялись, когда судились две соседки из-за курицы. Но когда борются мощные фирмы, когда надо разыскать некопеечное имущество в России или за рубежом, — это им было не по силам. Вакуум опять же заполняли «братки». Являлись к предпринимателю, проигравшему спор в Арбитражном суде, и ласково спрашивали: вот судебное решение, где бабки, почему медлишь?
Пришлось снова закопаться в дореволюционную историю. И обнаружилось, что при торговых судах имелась служба судебных приставов. Мы подготовили проект закона, с этим проектом я неоднократно выступал на заседаниях правительства, убеждая, что надо найти средства на эту идею, что она очень скоро окупится. В правительстве мне в сотый раз отвечали — рады бы, но денег нет. Приходилось в сотый раз возражать — их и не будет. Вообще никаких денег не будет, если не принять это предложение. Потому что суды решения о взыскании выносят, а заниматься продажей имущества некому, некому собирать штрафы и компенсации. Было трудно, но однажды Сосковец посоветовал прислушаться к моим доводам. Прислушались. К доводам или к Сосковцу — не суть. По сусекам поскребли, по амбарам помели — профинансировали. Служба была создана. Точнее, воскрешена.
Но финансировали впритык, и вначале здесь работали в основном женщины за хилые окладишки. А работа тяжелая — прийти в семью, описать все дорогие вещи, которые есть, потом изъять, потом продать. И надо быть беспощадным. Это очень жесткое занятие, совсем не женское. Поразмыслили и пробили семипроцентный сбор с суммы взыскания в пользу приставов. За что? Добровольно долг не погасил? Не погасил. Привлекли судебных исполнителей? Привлекли. А их работу надо оплачивать. И служба возродилась, как птица феникс из пепла. Женщины исчезли, быстро укомплектовался штат из мужчин. В основном бывших военных. В ту пору как раз шло сокращение в армии, и демобилизованные устремились к нам. Два случайных обстоятельства совпали и срезонировали. Но вскоре Казначейство эти семь процентов забрало себе, и служба, финансируясь из бюджета, снова села на мель. Мужички рассеялись. Опять вернулись женщины.
С миру по нитке
С детства я мечтал о машине, пистолете и побывать в Америке, стране Зверобоя, моего любимого героя Фенимора Купера. Руль, оружие и путешествие к далеким и опасным берегам — что еще нужно, чтобы ощутить себя настоящим мужчиной? Первые две мечты, одна за другой, исполнились в 1956 году. Мой тесть, Лука Никифорович Харитонов, был известный лингвист-тюрколог, специалист в области якутского языка и весьма состоятельный человек. Он получал колоссальную по тем временам зарплату: профессорский оклад, удвоенный северной надбавкой.
Летом семья жила на даче, в Якутск на работу все добирались на тряских автобусах, а жена была уже с дочерью Натальей в животе. И Лука Никифорович купил «Волгу», ту самую, с оленем на носу. Но ездить на ней не собирался — за руль сел я. Это была едва ли не единственная «Волга» в городе. Когда я куда-то приезжал, машину сразу обступал народ, коллеги мне завидовали.
Так осуществилась первая мечта идиота: шикарная машина, а за рулем — я, красивый, двадцатипятилетний, в элегантнейших костюмах из жатки, сшитых ссыльным портным из Риги (в те годы в Якутске было много ссыльных прибалтов). Смотрю сейчас на фотографии — какие костюмчики — блеск! Прекрасней тех костюмов не шили даже в кремлевском ателье.
В том же году я перешел из юридической школы на работу в прокуратуру. Якутск тогда, из-за бериевской амнистии, кишел уголовниками, и мне сразу выдали пистолет. У меня и сейчас есть пистолет, именной, подарок прокурора России.
А в 1989 году судьба наконец исполнила и третью мечту — отправила меня в Америку. Конкретно в Питтсбург, на конференцию по правам человека.
В самой Америке ничего неожиданного не было. Ну, почти ничего. Вот разве впечатлило, что чернокожие в США чувствуют себя уверенно и спокойно, и белые относятся к ним как к равным. Американцы очень быстро преодолели расовое разделение, хотя оно было очень глубоким. И вдруг — Америка, в которой этого темного прошлого точно и не существовало.
Ну, еще подивился поведению американцев при знакомстве, даже мимолетном. Я общался там с разной публикой — со студентами, преподавателями, юристами, чиновниками. У нас познакомили — кивнул, и все. В Америке не так. Там каждый стремится себя презентовать и прорекламировать. Это люди рыночной экономики. Если ты им нужен или интересен, то не просто представятся, но обязательно добавят, чем занимаются, что-то о себе расскажут, иногда, на мой взгляд, слишком личное. Чтобы наш человек так разоткровенничался, его нужно к себе расположить.
Больше ничего, что бы поразило мое воображение, не обнаружилось. Да, богатая, да, изобильная. Но чему тут удивляться? Америке баснословно повезло. До XX века это было так себе государство. США стали сверхдержавой, нажившись на двух мировых войнах. Весь мир воевал, а американцы производили оружие. Если Европу и нас войны разорили и пришлось начинать с нуля, то для них война обернулась выигрышем. Если говорить прямо, они поднялись на чужой крови. Правда, мы от них много получили бесплатно, и они ждали, что мы будем рассчитываться, но Сталин не стал: мы кровью рассчитались.
Зато конференция — да, впечатлила. Но опять-таки не тем, что услышал от американской стороны, а докладом Примакова. Главным полем сражения были проблемы экономики и права. В дискуссиях по правовым вопросам — там, где нас пытались умыть, оппонировать американцам приходилось мне как министру юстиции СССР, а по экономическим — Евгению Максимовичу, ученому, мыслителю, политику.
Первый раз я увидел Примакова на экране. В начале перестройки на телевидении шли полемические программы с американцами, так называемые телемосты. Мир был еще разделен на два лагеря противостоящих друг другу государств. Одни — во главе с США, другие — с СССР, и все жили по законам этого противостояния. Тогда это казалось естественным, вроде так и должно быть. Теперь выяснилось, что можно и по-другому. Россия — сама по себе, Китай — сам по себе, Европа — сама по себе. Штаты пытаются доминировать, но не очень получается. И доллар уже не играет роль единственной валюты, которую когда-то признавал весь мир.
Теледебаты начала девяностых проходили бурно, любая тема становилась поводом для битвы. Американцы заявляли, что у них каждый гражданин может стать богатым, мы отвечали — это так, но для нас не важно, чтобы каждый мог стать богатым, для нас важно, чтобы он не был бедным, и наше общество это обеспечивает, а ваше — нет.
В советское время было много плюсов в нашу пользу. Сейчас уже нет. Или есть. Не знаю. Сейчас мы от них мало отличаемся. А тогда отличались сильно. И как нам казалось — в лучшую сторону. Но ведь в чем-то мы действительно были лучше. У них частная собственность, а у нас равенство. Что лучше? Не так просто ответить на этот вопрос. У нас бесплатное образование, у них платное. У нас бесплатная медицина, у них — наоборот. Каждый приводил свои доводы, каждый видел ценность в своем способе жить. Там искры летели. Умные же люди спорили. Если мы по какой-то теме вырывались вперед, то в следующий раз американцы укрепляли позиции специалистами в этой области. И наоборот.
Я был очень азартный болельщик, смотрел все передачи, оценивал, подавал реплики с дивана, переживал. Меня расстраивало, что наша сторона выглядела жидковато. Хотелось, чтобы мы были убедительней и сильней.
И тут на передаче появился Примаков. Ситуация сразу круто изменилась. Он уравнял позиции, и мы перестали казаться слабаками. Я его за это страшно зауважал. Когда Примаков после дефолта стал главой правительства, он буквально вытащил страну из пропасти, экономика при нем за короткий срок задышала. За что и был отправлен в отставку Борисом Николаевичем — премьер стал слишком популярен, и Ельцин заволновался. До Евгения Максимовича такого авторитета, чтобы президент начал волноваться за свое кресло, ни у кого не было.
Когда я перебрался в Москву, мы познакомились и быстро стали друзьями. Настоящими. Евгений Максимович был очень добрый, живой и веселый. Крупнейший ученый, мудрец и — веселый! Одни анекдоты чего стоили. Знал их массу, может, сам придумывал. Имел немыслимое количество друзей, особенно среди грузин. Его первая жена была грузинкой, но она рано умерла. Вторая жена — врач. Он у нее лечился. Лечился, лечился и долечился. Сначала до стихов. А вскоре и до женитьбы.
Доктор, как хорошо, что вы рядом,
Дело даже не в медицине,
Может, важнее на целый порядок
То, что глаза у вас синие-синие…
Первую жену я не знал, а Ирина Борисовна… Статная, умная, красивая, сильная, из тех, что и коня на скаку, и в горящую избу, и при этом очень любящий, теплый, душевный человек. Мне кажется, шолоховские казачки такими были.
Но… Про конференцию. Она строилась в форме дуэли. Каждому из докладчиков полагался противник. Примакову достался американский «тяжеловес», сенатор Билл Брэдли. Красавец двухметрового роста, в прошлом профессиональный баскетболист, олимпийский чемпион. В фойе участникам раздавали журналы с его фото на обложке.
Брэдли был блистателен, аудитория прямо дышала симпатией к нему. Сенатор стартовал цитатой из Гоголя: «Куда несешься ты, Русь, дай ответ? Не дает ответа…» После чего сам, с высоты своего роста, и дал ответ — и куда несется, и почему, и кто виноват, и что делать. Выступил и сел на сцене величественным монументом. Его место занял Примаков. Он, как и я, метр с кепкой, из-за трибуны торчала только голова.
Первым делом Примаков посетовал, до чего же ему трудно выступать после господина Брэдли: увы, он не увлекается баскетболом, его портреты, увы, не печатают глянцевые журналы. Да и переговоры на высшем уровне (конференция проводилась накануне встречи М.С. Горбачёва и Дж. Буша у берегов Мальты), по-видимому, теперь не нужны, поскольку сенатор Брэдли уже дал все необходимые СССР советы. Зал грохнул смехом и аплодисментами. Чувство юмора в большой политике очень выручает. Так же, как и на зоне.
Смеяться, право, не грешно. Фрагмент курсивом
В бытность свою проректором Свердловского юридического института я часто выступал с лекциями по семейному праву в тюрьме. Общество «Знание» выдавало путевки. Куда выдало — туда и идешь. Впрочем, дорога была недальней — следственный изолятор с тюрьмой непосредственно примыкал к нашему учебному корпусу. Стена к стене. С парадного входа даже не заподозришь, надо обойти здание, чтобы увидеть высокий забор с колючей проволокой. Однажды заключенным удалось сделать подкоп, который выводил в коридор института, и глухой ночью совершить побег на свободу с чистой совестью. На вахте, как водится, дремала бабушка. И вдруг топот, и мимо — черные фигуры. Ссыпались по широченной лестнице и растворились в темноте.
Когда послали к «соседям» первый раз, я волновался. А как же? Выступать перед залом, полным преступников. Когда подошли к залу, меня поразила мертвая тишина за дверью.
— А что, народ еще не впустили?
— Впустили.
— А почему так тихо?
— Приказано молчать, вот и молчат.
Зашел внутрь — действительно, яблоку негде упасть. И ни шороха, ни вздоха.
В первом ряду сидел лысый взрослый мужик. А позади него — молодой парень. Лысина его очаровала, он с нею играл: делал вид, что по ней щелкает. Я встретился с ним глазами, изобразил удивление, он, довольный, заулыбался. Тут встал другой зэк и предложил обернуться и посмотреть на стену позади стола. Обернулся, посмотрел. Видите, наверху светлая полоса? Вижу. Еще вчера там висел лозунг «Трудись — и будешь горбатым». Не верите? Подмигнул и улыбнулся. Вместе с ним заулыбался уже весь зал. Я поинтересовался у начальника тюрьмы — правда ли? Оказалось, лозунг висел, но другой: «Труд — путь к освобождению».
Мои опасения, будут ли они слушать, оказались напрасными. Более внимательной и заинтересованной аудитории я в жизни не встречал. Потом-то понял, почему это так. Они сидят в своих тесных камерах, а тут привели в просторное помещение, много народу, общество. И еще что-то рассказывают. Праздник, да и только.
Вопросы сыпались без конца. Тоже не бином Ньютона: пока задают вопросы — лекция продолжается. Тогда-то я и обратил внимание на особенные взаимоотношения с юмором у этой публики. Я всегда стараюсь на лекциях шутить. Заранее подбираю анекдоты, забавные примеры. Шутил и тут. Как же они смеялись! Обычная аудитория, если рассмешил, хмыкнула, улыбнулась — и все. Эти ребята веселились от души, радуясь самой возможности посмеяться. Только отхохотались, посмотрят на меня и снова хохочут. Они так смеялись, так охотно смеялись, что я решил шутить поменьше: слишком много уходило времени.
Примаков подождал, пока веселье затихло, и начал свой доклад. Очень мощный и убедительный. Во-первых, Евгений Максимович обладал красивым густым баритоном, почти левитановским. Во-вторых, захватывал аудиторию с первой фразы и не отпускал до конца. Монументальность мысли, аналитика, аргументы — неопровержимые, не с чем даже спорить. И пока он говорил, великан Брэдли в моих глазах бледнел и съеживался, а Евгений Максимович вырастал. Сразу становилось ясно: человек мыслит масштабно, точно, живо. Слушали его, затаив дыхание.
Доклад он читал 30 ноября, а 29 ноября, накануне, мы в гостинице отметили его день рождения. Хорошо отметили. Было весело, все рассказывали по кругу анекдоты, Терешкова, Гурченко, Астафьев, Познер, Примаков. Я тоже рассказал:
«Судят человека, который четыре раза подряд обворовывал один и тот же магазин. Судья спрашивает:
— Когда шли туда четвертый раз, не догадывались, что вас там будут ждать?
— Конечно, догадывался, гражданин судья. Но ситуация была безвыходная — подарил украденное платье жене, а она потом трижды посылала его обменивать».
Свое выступление Примаков и завершил этим анекдотом. В контексте дебатов с американцами мораль у Примакова прозвучала примерно так: не надо вторгаться на чужую территорию. Даже с благими намерениями — все равно не стоит. И в этом был весь Примаков. Его остроумие, его независимость, способность плыть против течения. После его доклада я ликовал, просто ликовал.
Но, конечно же, не словесные дуэли были нашей целью в Америке. Меня прежде всего интересовала правовая материя, профессиональные контакты, и министр юстиции США Ричард Торнберг устроил для меня целые лекционные курсы. Перед конференцией Торнберг приезжал в Москву по моему приглашению. Я в лепешку разбился, но полностью удовлетворил его запросы. Он хотел познакомиться со всеми силовыми ведомствами: КГБ, МВД, Министерством юстиции, Верховным Судом (в Америке все они подчинены его министерству). Все это было обеспечено, его везде принимали первые лица.
Для меня в Америке Торнберг сделал то же самое. Все юридические департаменты он собрал у себя. Составили график, по очереди приходили их представители и отвечали на все вопросы.
Американская судебная система совершенно другая. Она у них четко подразделена на две части. Судебная система США и штатов. У нас она единая, сквозная, у нас как центр решит, так и будет, а у них штаты тщательно следят за тем, чтобы государство не узурпировало их права. Это распределение функций по этажам было для меня открытием. Я очень подробно о нем расспрашивал, не стесняясь своей неосведомленности: мы принимали серьезных американских юристов еще в свердловском институте, и они о нашей правовой системе имели куда более смутное представление.
Из США я привез горы информации, отыскать и изучить которую было попросту негде. И тут не могу не помянуть добрым словом тамошних переводчиков — они были классные! Если бы они оказались менее профессиональными, я бы не справился: английским я владею слабо. В школе, как и большинство моих сверстников, изучал язык врага — немецкий. Но в институте были немецкие и английские группы, и «англичан» было так мало, что к ним присоединяли студентов из немецких групп. Мне повезло, меня включили в английскую группу. Было трудно, пришлось очень стараться. В результате письменный понимаю, спецлитературу читаю практически без словаря. Разговорный же — через пень-колоду, а самые ценные сведения и в ту, американскую поездку, и потом я получал именно из личных бесед.
Испорченный телефон, или Трудности перевода.
Фрагмент курсивом
От переводчиков на любых международных встречах зависит невероятно много. Они — первое условие успеха в зарубежных контактах. Хороший перевод — это самостоятельный архиважный элемент. Переводчик может и спасти, и провалить переговоры, в шутке «президенты общались в теплой дружественной обстановке, пока не пришел переводчик» — большая доля правды. Помните классический пример со скандалом на сессии ООН, когда пословица, использованная советским представителем, «а воз и ныне там» превратилась в упрек в бездействии ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения)? Или историю с Генеральным секретарем ООН Куртом Вальдхаймом, прилетевшим в Иран для переговоров об освобождении американских заложников. Фраза, что он прибыл «как посредник, чтобы обсудить условия компромисса» в переводе вышла оскорбительной — получилось что-то вроде «я сомневаюсь в моральности иранских женщин», в результате машину Вальдхайма забросали камнями, и миссия была провалена. Или в 1983 году на заседании Специального комитета по деколонизации, переводя с арабского на английский, Хоссам Фахрвы дал такую фразу: «Эксплуатация малых народов — одна из самых благородных целей Устава Организации Объединенных Наций», в то время как выступавший говорил о «независимости малых народов».
А право — и вовсе особая материя. Там, где собираются правоведы, желательны переводчики с юридическим образованием. Тем более при синхроне. Если переводчик имеет о праве смутное представление, то ляпы неизбежны.
Право, конечно, не высшая математика, но неумелое обращение с его терминами опасно. Здесь специфический язык, в нем много слов, которые есть и в обычном языке, но в юриспруденции у них другое значение.
Например, слово «сделка». В обиходе у него есть негативный привкус. Его синонимы — «афера», «шахер-махер». Для юриста — это термин, который имеет два конкретных смысла. Сделка — это юридический факт. А что такое юридический факт? Это обстоятельство, влекущее за собой определенные правовые последствия. То, в результате чего возникает правовая связь, то, благодаря чему люди приобретают по отношению друг к другу права и обязанности. Договор — это сделка. Любая сделка — договор? Нет, не любая. Потому что есть сделки двусторонние, это согласованное волеизъявление двух лиц, и только они — договор. Например, договор купли-продажи — это сделка. А есть сделки односторонние. Это волеизъявление одного лица, например, дарение, которое тоже является сделкой, потому что одариваемые могут отказаться принять, то есть выразить свою волю.
Не понимая этого, переводчик может перевести юридический термин бытовым синонимом. В праве все точно. Термин нельзя заменить синонимом, а его мирского двойника — пожалуйста. Термин синонимов не имеет. И если переводчик по незнанию совершает эту ошибку, то сразу возникает коммуникационный сбой.
Другой пример — право. В юридическом словаре оно многозначно. Есть два смысла. Право — это совокупность норм, содержащихся в законе, который адресован всем и обязателен для всех. Здесь право — в объективном смысле. А есть право в субъективном смысле, право конкретной личности на обладание конкретным объектом. У меня на этот пиджак есть право собственности. Оно принадлежит мне по закону и им защищается. Переводчик должен понимать, о каком праве идет речь.
При точном переводе, какой бы сложной ни была тема, мне сразу ясны и логика, и смысл высказывания. Я же юрист. А если не ясны, то наверняка виноват переводчик. Когда я понимал, что он несет какую-то галиматью, то начинал нервничать, задавать уточняющие вопросы, чтобы добраться до нужной информации. И добывалась она с муками.
Потом поездки приобрели регулярный характер, и стало легче: почти повсюду переводчики были уже знакомы. Но в новой стране, где новые люди, подстраховаться трудно. Не повезло, переводчик не профи, и приходится говорить медленнее, проще, акцентируя внимание на важных моментах, шутки и пословицы — побоку, их способен перевести только виртуоз, а просто сообразительный догадается сказать что-то вроде «сейчас г-н Яковлев шутит, я не могу перевести его шутку так, чтобы вам стало смешно, поэтому, когда я закончу, прошу вас просто начать смеяться».
Иногда приходилось останавливаться и читать авральную лекцию по праву. После таких трудов я уже не стеснялся сказать — этого переводчика желательно больше не привлекать — переводит так, что лучше бы и не переводил. Идеальный вариант иметь собственного синхрониста. Но, как правило, такой возможности нет.
Через океан я перелетал еще не раз, но чаще навещал Европу. Когда началось параллельное создание нового Гражданского кодекса и новой судебной системы, то стало понятно, что Россия — страна европейского права. И смотреть надо, как это происходит там.
Самые тесные контакты у нас были с голландцами. Почему с голландцами? Наверное, в этом был элемент случайности. То ли мы приехали в Голландию, то ли их у нас принимали — не помню, но именно с ними все очень хорошо срослось. Они не избалованные в этом смысле, к ним мало обращаются. Вот французы, англичане — те уверены, что они в любой области впереди планеты всей, равняться надо на них. Удивительно, но Петр Первый тоже начинал с голландцев и разбирался не только с их кораблями, но и с их правовой системой.
Нам тогда жутко повезло: голландцы как раз совершенствовали законодательство. Обновляя свой кодекс, они учитывали опыт Англии, США, Франции, получали информацию, как выглядит сегодняшнее законодательство в других странах. Поэтому, взяв в качестве образца голландскую модель, мы, по сути, взяли самый современный гражданский кодекс Европы.
Мы готовили текст, переводили на английский, отправляли голландцам, те внимательно изучали и выдавали нам свои соображения, замечания, дополнения. Они от нас не вылезали, мы от них, они не жалели ни времени, ни сил, посылали своих специалистов, кучу денег нам сэкономили. Так что за первую часть нашего кодекса надо благодарить голландцев. Они на обновление законодательства потратили несколько десятков лет. А мы их молитвами уложились в девять, причем не обновляя, а практически создавая с нуля.
От буквы к букве, к слогу слог
Написал ли лично я какой-нибудь закон? На этот вопрос трудно ответить. Закон авторства не имеет. Он принадлежит государству. Есть проект закона, и есть закон. И это далеко не одно и то же. Законопроекты создаются людьми, законами их делает власть. Проект закона — это правила, изложенные на бумаге. Их кто-то должен сформулировать. Садятся специалисты и формулируют. Но сначала возникает замысел. А еще раньше — общественная потребность в этом замысле. У людей есть потребности и есть интересы. Право — средство признания этих интересов и средство обеспечения этих потребностей. В его отсутствие интересы не реализуются и потребности не удовлетворяются.
Вот политики решили реанимировать капитализм, то есть в основе лежит политика. Политика обязательно оформляется законом. Она реализуется государством с помощью законов и через законы. Но, чтобы политикам реанимировать капитализм, необходима система регулирования экономики. Необходимы законы, которые дозволяли бы гражданину беспрепятственно заниматься бизнесом.
Любой закон — результат деятельности многих людей. Это коллективное дело. Кто-то предоставил знания, кто-то эти знания положил на бумагу. Кто-то на основе этого составил проект закона. Кто-то проект принял и начал создавать первичный текст, доводить до ума с точки зрения содержания и формы — закон обязан быть кратким и понятным.
Жесткие споры идут уже на этапе подготовки концепции. На ее основе постепенно рождается текст закона. Потом он начинает широко обсуждаться, приобретает статус официального проекта. Подключаются ученые-юристы, одобряют или критикуют. Одних ученых недостаточно. Должны быть люди, которые обладают опытом правотворчества, умеют написать норму права.
Это самое трудное дело. Для этого требуются мозги, знания, совесть, много чего требуется. Начинаются битвы, споры, столкновения. Работают специалисты, обсуждают политики, борются партии, кипят СМИ, все реагируют, защищают, критикуют, разоблачают. В конечном счете рождается закон. Финальная версия выносится в законодательный орган, депутаты голосуют, потом закон проверяется на предмет соответствия Конституции и наконец попадает на подпись президенту, президент его подписывает, закон публикуется и с этого момента вступает в силу. Потом на практике проявляются его достоинства и недостатки, начинается совершенствование. И это бесконечный процесс. Неостановимый, как сама жизнь.
При президенте есть Совет по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства. Совет уникальный. Он был создан в 1999 году. Мне посчастливилось бессменно его возглавлять. В его состав входят сорок три ведущих специалиста в области права. Это самый рабочий совет при президенте: мы обсуждаем все важнейшие проекты в области гражданского права и законодательства. Правительство обязано их нам направлять, без этого одобрения ни один проект закона не проходит. Все министерства и ведомства, которые разрабатывают проекты в области гражданского права, отдают их перед обсуждением в Думе нам на проверку.
По каждому проекту дается письменное заключение. Оно высылается президенту, главе правительства, в министерства и т.д. Мы смотрим, насколько нужен закон и не противоречит ли он Конституции. В заключение — оценки. Большая редкость, чтобы закон проходил на ура, без замечаний. Где-то третья часть проектов получает резко отрицательную оценку. Мы их признаем непригодными. Остальные делятся на две группы — замечаний нет и замечания есть.
Гражданское право — единственная ветвь законодательства, которая имеет постоянное научное обеспечение. По другим отраслям права, к сожалению, таких советов нет. Почему именно по гражданскому законодательству? Потому что оно самое большое и самое сложное. И самое насущное. Оно регулирует повседневную жизнь человека. Он встал утром, сбегал в магазин что-то купить к завтраку, спустился в метро — заключил договор купли-продажи и перевозки, отдал пальто на вешалку — заключил договор хранения, и так без конца, весь день человек совершает массу действий, которые регулируются гражданским правом. Но он этого не замечает до тех пор, пока не произойдет сбой. И тогда он начинает выяснять — а правила на этот счет существуют? Обращается к юристам или сам берет в руки Гражданский кодекс. Правильней, когда к юристам, потому что для юриста каждое слово значимо и имеет глубину. Собственное прочтение дает, конечно, много, но далеко не все. Прочтение нормы права юристом и не юристом — это небо и земля.
Научное обеспечение права существует во всех странах мира. Без этого невозможно. Например, во Франции Государственный совет выполняет те же функции, но во всех правовых отраслях. Наш Совет не государственный орган, это собрание ученых. Заключения французского совета, как правило, решающие. Либо проект закона гибнет, либо он проходит. Кстати, в дореволюционной России был госсовет (под влиянием Франции). И наш совет, по существу, является его наследником. Это совместное детище Исследовательского центра частного права, которым тогда руководил Сергей Сергеевич Алексеев, и Высшего Арбитражного суда. На этих двух площадках и родилось современное гражданское право страны.
Меня спрашивают — а почему другие не создают таких советов? Я и сам постоянно задаю всем этот вопрос. Почему нет совета по административному законодательству? По уголовному законодательству? Да, действительно нет, говорят мне, надо бы создать. И на этом все заканчивается.
Какие бы новые проблемы тогда ни возникали, я смотрел, как решались они в дореволюционной России и как решаются в современном цивилизованном мире. Если по линии законодательства мы сориентировались на голландцев, то по линии правосудия взяли за образец германскую модель.
Германия оказалась для нас прекрасным полигоном. Создавая систему экономических судов, я ошибочно полагал, что создаю времянку. Создам, и они станут частью общей судебной системы, потому что между ними сходства больше, чем различий. И коллеги упорно твердили — зачем обосабливать, надо присоединить, вы же только вывеску сменили. Особенно настаивали судьи из судов общей юрисдикции. Им почему-то казалось, что мы у них отобрали какой-то лакомый кусок. Но время показало, что Арбитражный суд оказался живым и самостоятельным организмом. А через двадцать два года Высший Арбитражный суд все же слили с Верховным. Зачем слили? На этот вопрос ответить я не могу. Существовали независимые структуры и нормально функционировали. Слияние произошло быстро, внезапно и без предварительных обсуждений. Никто из заинтересованных лиц в этом не участвовал.
Причин объединения я не знаю, но хорошо, что объединили только наверху. Теперь у нас единый Верховный Суд, который стал высшей инстанцией для обеих систем. Но сами системы, слава богу, не объединены. Суды не тронули и правильно сделали. Суды — самая консервативная часть госаппарата, потому что их деятельность нельзя останавливать ни на минуту. Это конвейер, на котором — судьбы людей, именно сегодня и сейчас нуждающихся в защите. Начните суды реформировать, и их парализует. От этого выиграют только преступники. Не надо судебную систему трогать. Чем реже ее перекраивают, тем лучше для нее, а главное, для тех, кто приходит за правосудием. Для граждан.
Тогда, побывав в Германии, я понял: специализация — штука совсем неплохая. Она повышает качество правосудия. Судья не может знать все, и если у него гражданские, семейные, трудовые, уголовные, административные дела, то ему надо быть семи пядей во лбу, чтобы во всем одинаково качественно разбираться. Это возможно? Не думаю. Сколько судебных систем, например, во Франции? Две — суды общей юрисдикции и торговые. Вот и все. У нас — три. Будь моя воля, я бы выделил в отдельную сферу и семейное право: нельзя, чтобы семейные дела рассматривались судьей широкого профиля. Его взгляд — поверхностный. И лучше, чтобы здесь хозяйничали женщины. Здесь и, может быть, в имущественных спорах, но не в уголовных. Ни к чему женщинам судить преступников. В Германии так оно и есть.
Германская судебная система — самая специализированная. В ней шесть отделений. Конституционное правосудие, верховный суд и суд общей юрисдикции, а также торговые, финансовые и семейные суды. Все шесть я буквально пощупал руками. Получил обстоятельнейшую информацию об их устройстве, процедурах, практике. Побывал на заседаниях. Даже присутствовал при священнодействии принятия решения. Сформировал, слушая, свое, и оно совпало с решением германских коллег, чем, не скрою, тихо погордился.
Еще одно заимствование, будем считать, что у англичан, — судейская мантия. В России мантии не носили никогда. Правосудие и до революции, и после вершили в партикулярном платье, единственным знаком отличия был специальный медальон. А мы взяли и облачили судей в мантии.
Мантия для судьи — то же, что одеяние для священника, она придает процессу статус ритуала и особенную торжественность. Как только судья ее надевает, все меняется. Уже нет никакого панибратства, каждый знает свое место. Судья — это власть, причем совершенно особая. Мантия создает такую атмосферу. Она очень значимый фактор. Наши судьи восприняли их сразу.
Но, пользуясь германским ли, французским ли или иным импортным правосудием как шпаргалкой, мы не списывали все подряд. Например, правосудие в Германии заканчивается в апелляционной инстанции — немцы лишь единожды могут обжаловать решение так, чтобы дело пересматривалось. Мы сочли, что для России двух инстанций недостаточно. У нас решение можно обжаловать трижды. В апелляционном порядке, кассационном и надзорном.
В Германии законодательство и судебная практика устоявшиеся, им хватает и двух инстанций. Они уже веками живут по праву. Немцы в общей массе право знают гораздо лучше. Почему россияне знакомы с ним хуже? Потому что правовая культура растет, когда правосудие доступно. Мы этим похвастаться не можем. Сам человек с правом знаком шапочно, идти в суд без знания — это на авось. Можно деньги потратить впустую. Чтобы не впустую, нужен юрист, а он стоит дорого.
К тому же неправедная приватизация здорово пошатнула доверие наших граждан к закону. Как его вернуть? Прежде всего допустить народ к правосудию, чтобы профессионалы из различных сфер, просто люди с богатым жизненным опытом на равных с судьями участвовали в процессах.
Да, в 1993 году возродился институт присяжных. Но не все это приветствовали. Присяжные — недешевое удовольствие: люди не работают, но зарплату получают. Суды присяжных выполнили свою миссию еще в дореволюционной России, отшлифовав искусство адвокатов, — до них не было нужды в адвокатском красноречии. Выдающийся адвокат невольно становился актером: на него ходила публика. Появились знаменитые защитники. Адвокаты-звезды, адвокаты-шоумены. Но теперь нет нужды превращать суды в театр одного актера. В Европе институт присяжных уже преспокойненько сошел на нет. Он изжит, он — из прошлого.
В Германии, например, суды присяжных крайне редки, а большинство дел рассматривается с участием так называемых шеффенов — это что-то вроде народных заседателей в том виде, в котором они существовали в Советском Союзе. Тогда их называли «кивалы», но это несправедливо. Они были совсем неплохи, нисколько не хуже присяжных, которые — дорогая игрушка, и не больше. Суд присяжных формулирует позицию относительно факта: совершено преступление или нет, совершено ли оно именно этим человеком. А решение выносит суд.
Народные заседатели — полноправные участники процесса. Они выносят решение вместе с судьей. Без судьи-профессионала правосудие невозможно. Но надо знать не только законы. В жизни бесчисленное множество ситуаций, и народный заседатель помогает судье правильно их оценить с житейской точки зрения. Кроме всего прочего, если в суде одни юристы, — это одно. А когда рядом с судьей сидят в роли народных заседателей пожилая женщина и молодой мужчина (или наоборот), уровень доверия возрастает многократно. Почему? Во-первых, присутствует и мужская и женская позиция, и мужская и женская логика, и разные поколения, и эти люди — такие же, как ты, да я, да целый свет. Во-вторых, судья юридически замылен, он мыслит правовыми категориями. А два человека из реальной жизни рассматривают обстоятельства с бытовой точки.
А может, центр тяжести государственной мысли надо перенести в другую плоскость? Чтобы люди не создавали конфликтных ситуаций? А если создают — могли выйти собственными силами.
Для этого следует сосредоточиться на воспитании. В конечном счете все начинается с экономики и с сознания людей. Какая экономика — такие и люди, какие люди — такое и правосудие. Оно работает ровно так, как живет общество. Суды — слепок общества. Уровень культуры, порядочности очень отражается на судебной системе. Если общество неблагоустроенное, диковатое, значит, за все это будет отвечать судебная власть. Она будет жутко перегружена.
Почему у Европы получается жить по праву? Она не устраивает революций, то есть тотального слома общественных отношений. А мы за XX век полностью ломали жизнь трижды. Была царская Россия, ее уничтожили и семьдесят лет потратили на создание нового общества. А потом взяли и это сломали. И чего ждем? Чем чаще будем ломать, тем хуже будем жить. Отношения общественные надо не ломать, а совершенствовать. Стратегические мозги, большая наука должны изучать прошлый опыт, что получалось, что не получалось и почему. Надо не ликвидировать академии наук, а создавать.
У нас практически неисчерпаемые природные богатства, территории, интеллектуальные сокровища — должны бы жить райской жизнью, на зависть и удивление миру. Но, повторюсь, мы здорово припоздали с тем неизбежным этапом истории, который связан с революциями. Европа окончательно завязала с ними в XIX веке. И начала учиться обновлению без разрушений. Когда мы научимся тому же, тогда и нагоним, и перегоним. А как добиться обновления без разрушения? Очень просто. Страной должны править не личности, а законы. Человек, который приходит во власть, неважно, хорош он или плох, стремится непременно что-либо переделать, исправить, разрушить то, что сделал предшественник. А вот если правят законы, и их никто ни исправлять, ни разрушать не смеет, и в законах этих соблюден баланс интересов, тогда общество не жаждет революций.
Спросите людей, что для них самое главное? И, подумав, они ответят — социальная справедливость. Все остальное — пустяки, ерунда. Если в обществе есть справедливость и она утверждена законом, и происходит это не на протяжении одного года, не одного столетия, а постоянно, вот тогда можно на что-то рассчитывать.
Назначен пожизненно — уволен по возрасту
В 2002 году для судей установили возрастной ценз. Сначала шестьдесят пять лет. Но президент сказал, что мы погорячились, и возраст был поднят до семидесяти. Мне как раз семьдесят и исполнилось. Но в законе было установлено: для тех судей, кто был назначен раньше, до ограничения по возрасту срока полномочий, правила вступали в силу не с момента введения закона в действие, а три года спустя. Я эти три года еще и проработал. А перед окончательным уходом был у президента на приеме и сообщил об отставке. Президент спросил:
— А нельзя как-нибудь сделать так, чтобы вы остались?
— Нет, не получится. Никак. Для этого надо поменять закон, а менять закон ради конкретного человека нельзя. Законы должны отражать общественные потребности, а не судьбу отдельной личности.
Президент со мной согласился. Хотя сам я считал, что закон должен позволять находиться на должности без ограничения срока любому. И, если б он позволял, я б остался. Это было в моих интересах. Но я не мог свой интерес поставить выше закона.
Сейчас нет такого ограничения. Сняли. Почему приняли такой закон? А чем обычно руководствуются, принимая законы? Мировой практикой. Изучают, сопоставляют. Это же очень важные вопросы, и они ставятся постоянно. Ученые рассуждают на эту тему. Пишут, говорят. Ученым рот не закроешь. Вопрос возраста неоднозначный. Люди сильно отличаются друг друга. А правило является общим. Одного, может, давным-давно надо отправить на покой, но закон еще разрешает работать, а с другим — наоборот. Как тут быть? Правила нельзя подстраивать под ситуацию. В результате анализа формируется позиция. Исходя ли из опыта, исходя ли из истории. Она может быть спорной. Тогда все решается голосованием.
Когда я уходил, как раз состоялся Всероссийский съезд судей. Президент присутствовал. Я выступил и в финале заявил, что в качестве председателя Высшего Арбитражного Суда стою перед своими коллегами в последний раз. Поблагодарил их за сотрудничество и вернулся на место, в президиум. И тут услышал слова президента:
— Специалистам такого класса переквалифицироваться в садоводы-любители преждевременно, и я предлагаю Вениамину Федоровичу должность советника по правовым вопросам.
Съезд зааплодировал. Ну и все. Я стал советником, побыв безработным пенсионером ровно две минуты. Надеюсь, стал им пожизненно — у этой должности, слава богу, возрастного ценза нет.
Запись и монтаж интервью — Лилия Гущина
Послесловие
Помните времена, когда всем были интересны «формула успеха» и секрет везения? «Сынок белой курицы», — говорят про счастливчиков французы. «Родился в рубашке», — говорят у нас. Автор этой книги — счастливчик, каких поискать, чуть не умер, едва появившись на свет. Его даже крестить не хотели, так сильно болел. Он, как ни странно, запомнил состояние этого черного ужаса и никогда ни слова не вымолвил про уход, смерть и что потом.
Последние десять–пятнадцать лет, слушая истории из жизни отца, я уговаривала его надиктовать книгу воспоминаний, но у него всегда находились дела поважнее. Согласился папа неожиданно, когда времени из-за болезни оставалось уже немного. Поэтому книга получилась короткая, зато о самом главном. Что главное у мальчишек, родившихся в тридцатые, наголодавшихся в войну и поступивших в вузы, где половина студентов донашивала солдатские шинели? Вы, наверное, удивитесь, но — гордость за отечество и желание ему служить. Трудиться, соревноваться, побеждать, создавать, строить. Стать генералом или футболистом, ученым или прокурором, но так, чтобы польза — всем. Всей огромной стране.
Мне кажется, что масштаб личности человека определяется тем, какую ношу он взвалил на плечи, сколько кривых судеб исправил, скольким помог, скольких вытащил. Все отцовское милосердие, отзывчивость, его труды были не ради семьи (нам его всегда не хватало), а ради больших общих дел. Он в этой книге удивляется, что никогда не просил ни должностей, ни званий, ни орденов, все само шло в руки. Это понятно: люди обычно распознают, кто играет за их команду, а кто лично за себя. И что мир держится на тех, кто в тяжкие времена взваливает на себя ответственность, у кого хватает отваги строить, даже когда все вокруг катится в тартарары. Таких атлантов немного, их видно за версту, ими дорожат. Когда жизнь превращается в хаос и люди блуждают во тьме, нужна точка опоры. Вот такой точкой опоры отец и был, выстраивая новое законодательство, создавая арбитражные суды, настаивая, что нужно оставить в руках государства недра, тяжелую промышленность, медицину, образование. Не разорять, не раздавать, не пускать по миру, а сохранить для всех.
Он был государственником и никем другим быть не мог просто из чувства справедливости. Он же сумел из деревенского подпаска стать тем, кем стал, — профессором, членом-корреспондентом Академии наук, министром юстиции СССР, председателем Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации, так пусть у каждого будет такой шанс. В советской системе, какой бы она ни была, существовали социальные лифты…
Когда я разбирала бумаги отца, увидела, что все его заметки перед публичными выступлениями, доклады в Думе были о простых людях, о пенсионерах, детях, неблагополучных семьях. Потому что суть реформ и законов — это защита. «Милость к падшим» — вот что он усвоил из своего любимого Пушкина.
Исходники у него были средние, как у большинства. Родиться в глубокой провинции, иметь в бэкграунде раскулаченную семью, малограмотных родителей, остаться в войну без отца… Взлетов ничто не предвещало, звезд не сулило. Зато были ум, способности, отличная память и полный соседский чердак дореволюционных подписных изданий. Ему встретились на пути те, кем захотелось стать, — и человечный прокурор, не давший сгинуть детям без матери, и бесценный друг, Сергей Сергеевич Алексеев, невероятно талантливый как в науке, так и в делах житейских. Страшного и несправедливого вокруг тоже было немало, можно было и форточником стать или зачитаться и уйти от скудной жизни в приключения с индейцами, но он всегда выбирал светлую сторону и действие, оставаясь мечтателем и романтиком. «Как тебя послушать, — упрекала мама, — у тебя все хорошие! Ты плохого ни в ком не замечаешь». Все он замечал, но в каждом вылавливал лучшее, с этим лучшим и предпочитал иметь дело. Раздавал авансы, а когда человек ожиданий не оправдывал, отдалялся. Самое большое разочарование — когда человек оказывался «мелким». «Мелкий человечишка» — это когда на первом месте я, мне и себе. Такого не вразумишь, бесполезно. Но выход всегда есть. Он этот выход знал, потому что умел сам, практически с нуля, выстраивать системы. Образовательные, общественные, государственные, наконец.
Ведь отпетых злодеев мало, большинство хотят быть порядочными. На этой тяге вполне можно выстроить систему, в которой человеку безопасней, выгодней и почетней честно работать, чем воровать. Дайте судьям такую зарплату, пенсию и такие условия, чтобы взятка стоила ему будущего. Закон, когда он исполняется, — это мощный рычаг, которым можно многое исправить. Вот его и надо поставить выше всего. В общем, все как у Пушкина. («Владыки, вам венец и трон дает закон, а не природа, стоите выше вы народа, но выше вечный вас Закон…»)
Отец любил умных собеседников, душевное застолье, леса и горы, смеющихся женщин, ночной костер, море в барашках и дождь с грозой. Когда погибал в больнице, любовался: «Какое у тебя красивое платье!» И сердился на врачей: «Чего они на меня набросились?» Оставаясь один в палате, напевал вслед маме: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» Все было хуже некуда, но он был боец.
Последний Новый год, 2018-й, мы праздновали в санатории, где многие его знали. Дамы, которым пообещали танцы до утра, вдруг заметили, что музыканты собирают инструменты, и потребовали к ответу начальство. Но перед этим обежали зал в поисках защитника их прав. Думаете, кого они выбрали? Мама только рукой махнула: «Ну вот, опять!». Он всегда был нарасхват и вечно кому-нибудь нужен.
Когда я совсем по нему грущу, то вспоминаю роман Диккенса «Домби и сын». Там друзья оплакивают погибшего товарища, и один говорит: «Как много мы потеряли: мальчика, веселого, как песенка, юношу, вспыхивающего от женского взгляда, и мужчину, который так много брал на себя».
Наталья СМИРНОВА