Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2022
Джулиан Генри Лоуэнфельд (1963) — американский и российский поэт, драматург, судебный юрист, композитор и переводчик, считающийся одним из лучших переводчиков произведений А. С. Пушкина на английский язык. Основатель благотворительного фонда «Пушкин — всему миру». В 2020 г. получил государственную медаль Пушкина. В журнале «Урал» печатается впервые. Живет в Нью-Йорке.
Посвящается моему другу Наталье Антоновой
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и тля разрушают, и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни тля не разрушают, и где воры не подкапывают и не крадут; ибо где сердце твое, там будет и сокровище твое.
Евангелие от Матфея, глава 6, ст. 19-21
Es erben sich Gesetz’ und Rechte
Wie eine ew’ge Krankheit fort
Sie schleppen von Geschlecht sich zum Geschlechte
Und rücken sacht von Ort zu Ort.
Vernunft wird Unsinn; Wohltat Plage
Weh dir, daß du ein Enkel bist!
Vom Rechte, das mit uns geboren ist
Von dem ist leider nie die Frage!
Законы и права, наследное именье,
Как старую болезнь, с собой
Несёт одно другому поколенье,
Одна страна — стране другой.
Безумством мудрость станет, злом — благое:
Терпи за то, что ты не дед!
А право вечное, родное —
О нём — увы! — и речи нет!
Гёте, Фауст, I, стр. 1972-1979.
I
Дети всегда поймут, что взрослые говорят о них — пусть и по-тарабарски.
— Разве ему не понадобится попечитель на такое солидное имущество?
— Он не остаточный легатарий, а сонаследник!
— Следовательно, он имеет право на…
— …ни на что в нынешней разработке завещания. Но при передаче имущества через поколение он получит от опекуна доверительную сумму в размере…
— Бедный мальчуган! Всего двенадцать, а уже нуждается в адвокате!
Эти двое были в костюмах: серый у одного, синий у другого. Серый Костюм был полноват; Синий — еще полнее. У Синего Костюма был желтый блокнот, у Серого — белый. Подтяжки у Синего Костюма были синие, у Серого — синие в красную полоску. Вот и все тонкие различия между этими двумя, что болтали наперебой, забыв о предмете их небескорыстной опеки.
Имя его было — Морис Хеллер, он же «вышеупомянутый бенефициар» в «соответствии со статьей двенадцать». Вскоре его-то тоже заставят изучить «Запрет на бессрочное посмертное владение» (век учи — вмиг забудешь), но пока еще неведение было блаженством, и весь день, пока Синий Костюм ныл, как ему жаль, что «доктрина о более достойном праве наследственной собственности уже неприменима в данной юрисдикции по закону», а Серый Костюм, не отставая, мямлил, что «свобода отчуждения несомненно усиливается за счет передачи условного остатка предшествующего владельца», указанный «предшествующий владелец» в счастливом отчуждении побеждал в битве при Эль-Аламейне.
Твердо, неуклонно, несмотря на шквал адвокатского жаргона, Союзные силы под его командой, подчиняясь его бесшабашной силе воли, прорвались сквозь немецкие минные поля к югу от Тель-Эль-Аккакира, уничтожив не только танки Роммеля, но и саму грозную репутацию непобедимого Пустынного Лиса. Лишившись удачи и почти всего топлива, немецкий Африканский корпус откатывал вдоль берега моря на запад, в отчаянной попытке избежать полного окружения и разгрома. Переломив ход войны, Морис купался в лучах славы «своей» исторической победы.
И тут в комнату ворвалась мамочка (миссис Эвелин Фрост, «далее главная наследница»), чтобы проверить, как идет работа ее адвокатской команды. Она спешно собрала их, несмотря на сильный снегопад, чтобы сочинить, как услышал Морис, какую-то «последнюю волю и завещание» бабушки. (В салоне красоты, где у Эви волосы еженедельно осветлялись, толстый журнал мод советовал: «Козерогов в новом году Сатурн научит быть экономными. При солнце в соединении с Плутоном в квадратуре с Ураном ожидайте внезапных вопросов жизни и смерти…»)
— Ну? Как дела с маминым завещанием и последней волей? — спросила она свою команду.
— Исполнены. На Земле и на Небесах.
Миссис Фрост недоуменно приподняла брови, и Синий Костюм догадался, что его богохульную шуточку не оценили. Серому Костюму было наплевать. (Его подруга Диди только что порвала с ним, послав эсэмэску: «Зай, ♥, но давай останемся друзьями. Чмок!»).
— Морис! Что ты тут натворил?
(Он занимался похоронами погибших, госпитализацией раненых и размещением военнопленных. Но мамуля, увы, к Женевской Конвенции не питала ни малейшего уважения).
— Немедленно убери весь этот хлам! В такие вещи играют на улице!
— Там же буран!
— Тогда иди на кухню!
— Ты же сама мне запретила ходить на кухню.
— Тогда иди пообщайся с бабушкой!
— Ты сказала не тревожить ее, когда она спит!
— Не видишь, что я занята?
Для Мориса война была средством доказать себе, что он не девчонка, игрой, в которой могли пострадать лишь выдуманные нацисты. Но сейчас, глядя на ковер, на обширное поле боя в пустыне, раскинувшееся на нем, он чувствовал угрызения совести. Внутренним глазом он видел остовы танков, разбитые пушки и самолеты, внутренним слухом слышал, как отдают последние почести погибшим героям звуки волынок, звенящие в дыму и гари, скорбные залпы погребального салюта. От края ковра у дивана до двойных створок панорамного окна гипноз военного кошмара густел в жарком мареве пустыни: и без морфия раненым являлись видения.
— Морис!
Перенесясь во времени и пространстве, Морис был там, в Эль-Аламейне, где злой ветер хамсин сбивал песок и копоть горящих обломков в кипящих злобой призраков черных демонов. Глазам стало больно, и всё внутри сжалось от вони горящего мяса и бензина, пороха, пота и страха живых и убитых танкистов. Пехота в полном изнеможении скорчилась в траншеях, растянувшихся по всему паркету, машинально отмахиваясь от жалящих мух, пирующих трупами в изобилии.
— Почему я вечно должна повторять?
Столько молодых героев, многие из которых были не так уж старше него, отдали все ради свободы! И как же скоро их жертвы, о которых мы так и не узнаем, стали обесчещены!
— Ты что, глухой ?
Канонада уходила на Запад вместе с солнцем. Огонь артиллерии преследовал остатки танковых войск Роммеля от Пути Рахмана назад на Фуку, пока враг, огибая свои же минные поля, скрывался в облаках пыли от мести союзной авиации.
— Во что ты превратил бабушкину гостиную? Боже правый, это же какое-то поле боя!
Попав в плен, Морис не выдал бы врагу ничего — только имя, звание, и номер. Если подумать, то и звание бы не сказал. Даже под пытками, до самой смерти он бы выдавал себя за скромного рядового.
— Предупреждаю! Снова хочешь под домашний арест?
Учитывая обстоятельства, отступление было благоразумным. Закрыв дверь с кротостью, порожденной гневом, сир Морис Хеллер, фельдмаршал, Верховный главнокомандующий Союзных сил в Африке, сбежал в прихожую, на удивление такую же холодную, как если бы ее продували порывы ночного ветра из впадины Каттара.
Он укрылся от вражеских снайперов в стенном шкафу для одежды. Потянувшись на цыпочках между хлипких пластиковых вешалок, натянул свою куртку. Она была потрепана, покрыта пятнами и на несколько размеров мала ему, но пока еще годилась для ночных вылазок в ветреную погоду. Как обычно, последовала схватка со сломанной молнией, имевшей привычку застревать, пройдя треть пути снизу. Чувствуя холод в пальцах, натянул варежки (правая была синей: ее пара потерялась в Сталинграде. Левая была красной, потерявшей свою близняшку в бесстрашном пикирующем бомбардировщике у атолла Мидуэй). На всякий случай надел свой рюкзак (который пережил осаду Бастони и переправу через Рейн под огнем у Ремагена).
Выглянув из-за новой маминой норковой шубы, Морис оценил местность, подходящую для снайперского арьергарда. Он подполз (незаметно, чтобы не попасться на глаза вражеским самолетам-корректировщикам) обратно к двойным дверям, укрываясь за подставкой для зонтов.
Острый слух позволял ему прекрасно перехватывать вражеские сообщения из-за закрытой двери. А враг-фашист, всегда пренебрежительно самоуверенный, больше не пользовался шифром.
— Миссис Хеллер, вы знаете, о каких деньгах идет речь? — спросил Синий Костюм.
— Мама моя — единственная наследница Химического треста Онандага.
— И сколько это миллионов?
— По ее жизни — не поймешь, нипочем не догадаешься. Вечером выключит свет, сидит в темноте. Электричество экономит. Носит одно черное платье и одну пару туфель, пьет только воду из-под крана и ест только дешевые сардины и супы из баночки даже на Рождество, а это ведь еще и день ее рождения. Ругает горничную за новое мыло и чрезмерный расход бумажных полотенец.
— Вы шутите!
— И не думаю. Если они не слишком грязные, а только влажные, она их сушит, затем складывает и хранит снова в чуланчике на всякий случай.
— Какой еще случай?
— …Она еще особенно придирчива к своей ванной. Никого не впускает, всегда держит её на замке. Бог знает почему. Совсем она уже куку!
— Куку? Подождите! Способна ли ваша мать законно исполнить завещание?
— О нет, то есть, да! Конечно она в здравом уме. Я имела в виду только, что… она… ну, скажем, эксцентричная.
— Эксцентричная?.. А кто нет?
Синий Костюм был рад, что его шедевр адвокатского искусства не пропал даром.
— В таком случае, мэм, — сказал он, протягивая ей стопку бумаг толщиной в несколько дюймов, — пожалуйста, просмотрите это.
На несколько минут воцарилась тишина, прерываемая меланхолическим карканьем ворон.
— Насколько я поняла, всё в порядке.
Синий Костюм был слишком опытен, чтобы спрашивать, что конкретно поняла его клиентка. Вместо этого он покусывал ручку, как собака кость. Серый Костюм оторвал взгляд от лаконичного прощального письма любимой и протянул:
— Тогда всё, что нужно сделать вашей матери, — это расписаться вот здесь и здесь, и поставить инициалы здесь и здесь…
— А потом наступает самое приятное, — пошутил Синий Костюм.
Серый Костюм прикинул, что значит «приятное» в понимании Синего костюма. Смерть? Выставление счета? Партия «сквоша» в клубе?
— Моя нотариальная печать готова, мэм. Люблю штамповать! Как мне нравится звук, когда резина встречается с бумагой, как люблю нажимать, какое приятное ощущение важности! Как мне это просто нравится! Гм… можно даже назвать это моей маленькой эксцентричностью. Так … э… где же завещательница?
— Что, простите?
— Где ваша мама? Чего мы ждем?
— Она обычно дремлет после полудня. Скоро проснется. Могу я предложить вам чай или кофе, пока мы ждём?
— И то, и другое, — сказал Синий Костюм, нетерпеливо крутя в руках печать. «Гулять, так гулять»!
— А вы, мистер, эээ…? — Миссис Хеллер неловко повернулась к Серому Костюму. — Я забыла ваше имя.
— Всё в порядке, мэм, меня, похоже, легко забыть, — грустно ответил Серый Костюм.
— Вам чай или кофе? Или как насчет диетической колы?
— Диетическая кола? — Синий Костюм усмехнулся. — Противоречие в терминах!
Услышав шаги, Морис отбежал от замочной скважины к лестнице, приготовившись отступить наверх в должном боевом порядке. Но у подножия лестницы служанка бабушки похлопала его по плечу и взяла за руку.
Горничная родилась в Монтерее, штат Калифорния, где ее отец, беженец от расизма на Юге, тренировал богатых игроков в гольф на Пеббл-Бич. Ее настоящее имя было Мариша Чармейн Гоумс, но почему-то все называли ее «Манго».
Было ли ей горько из-за того, что ее прозвали в честь фрукта? Она определенно казалась уязвленной и встревоженной; ее глазищи горели, как черные угли.
Молодой десантник последовал за ней в темную комнату. Лишь намек на серый свет пробивался сквозь занавески цвета ржавчины, слабо пахнущие нафталином. Голос бабушки, как всегда властный, разрезал сумрак:
— Оставь нас, Манго. Закрой за собой дверь.
II
Маргарет Фрост («далее Завещательница», как указано в преамбуле к завещанию) когда-то была самой красивой женщиной на всем севере штата Нью-Йорк. Она могла бы стать царицей рождественских балов (если бы соизволила танцевать) или первой в группе поддержки спортивной команды (если бы хотела поддержать кого-то). Но она была застенчивой и замкнутой и почти никогда не улыбалась. В школе ее звали «Снежная королева». Но не ее вина, что так ее воспитали, научив презирать всякое «легкомыслие» — жить в чопорном благоразумии предков-пилигримов. «Мотовство до добра не доведет». «Денежки счет любят». Ее отец был отпрыском еще более строгого дедушки, чьи химические предприятия на берегу озера Онандага управлялись из мрачного неоготического особняка на берегу озера Сканатилс (гораздо более чистого водоема).
Спасаясь от ужасов семейного счастья, ее отец с радостью пошел добровольцем в морскую пехоту во время Первой мировой войны. Отравленный «бошами» горчичным газом в лесу под Беллоу, он вернулся домой с медалью и постоянными кошмарами, которые не могло исцелить никакое количество бутлегерского виски. С другой стороны, его политическая карьера теперь была выстроена на всю жизнь вперед. Любой ветеран-республиканец тогда мог рассчитывать на государственный пост, даже если терпеть не мог целовать младенцев или есть пиццу перед камерами.
Несколько лет спустя достопочтенный член Конгресса Билли Биллингтон (республиканец, штат Нью-Йорк), столп общины, должным образом женился на своей троюродной сестре Милдред Элизабет Биллингтон (еще один столп, на скамье через проход в церкви Рок-Крик). Истинная «дочь американской революции», Милдред страстно любила кизил и нарциссы в семейном саду. (Ее отношение к млекопитающим было гораздо более рептильным).
Их брак был внешне безупречным, а внутренне невыносимым. (Браки без любви для некоторых особ тогда могли быть своеобразным символом аристократического статуса — доказательством высшего рода респектабельности и воспитанности).
Милдред позаботилась о том, чтобы детство юной Маргарет было таким же чопорным и мрачным, как и ее собственное. О нем у Маргарет почти не осталось воспоминаний, и она даже почувствовала облегчение, когда ее отправили в школу-интернат в солидном возрасте двенадцати лет. Через пару месяцев ей сообщили, что ее знаменитый отец умер от сердечного приступа. (Ребенку не сказали, что смерть настигла отца в номере мотеля в Силвер-Спринг, штат Мэриленд, на руках у женщины, которая не была ни медсестрой, ни фельдшером, ни врачом, ни даже, как оказалось, его женой).
Потрясение от гибели (и уж какой гибели!) мужа поразило материнское сердце Милдред Фрост как бич Божий. Вера в то, что все страдания в жизни — это Божье наказание за грехи — только довела ее отчаяние до депрессии, которая не прошла до самой смерти.
Естественно, бедная Маргарет больше всех пострадала от смерти отца и уныния матери. В ее жизни не осталось никого, кто мог бы сказать ей, что иногда лучшее лекарство из всех — это просто ласка, что не все улыбки фальшивы или глупы, что не все влюбленные лживы, и что если кто-то случайно снял пластиковые чехлы с клубных стульев в гостиной (которые стояли там по сей день), то это не обязательно должно классифицироваться в уголовном кодексе как преступление, караемое смертной казнью.
Маргарет окончила Гэмилтон-колледж с отличием по экономике, получила работу кредитного специалиста в Сберегательно-ссудном банке Биллингтона (федеральное расследование, которое закончится его закрытием, состоится только спустя годы). В банке суровое воспитание Маргарет оказалось весьма кстати, чтобы снова и снова повторять, пять дней в неделю, восемь часов в день, то самое важное сакральное слово всей ее жизни: «нет».
Затем, в одно нежное мартовское утро красивый молодой тенор-любитель по имени Карло Джунчилья ворвался в банк, ища небольшую ссуду, чтобы добавить орхидарий в свой цветочный магазин на Дин-стрите. Он был одет в мятый белый костюм с алой гвоздикой в петлице. Его рубашка была кремово-желтой, а галстук — просто ярким пятном из кувшинок.
Его зеленые глаза были украшены парой смехотворно детских розовых солнцезащитных очков, которые он иногда крутил в руках, как бы дирижируя невидимым оркестром. В нем было что-то настолько свежее и озорное, что, даже по уставу отклонив его запрос, Маргарет просто не смогла устоять перед его добродушной просьбой выпить с ним кофе после работы, «чтобы всё об этом забыть».
И он действительно забыл об этом, но не смог забыть ее. В ту же ночь он ждал ее у ступенек на берегу с букетом из девяти изысканных таитянских ванильных гардений. В каждом соцветии было по пять звездочек-цветков, аромат которых легко объяснял, почему Гоген отказался от биржевой торговли в пользу занятий живописью в Южных морях. Девять соцветий вскружили ей голову — и несколько дней спустя она кружилась в пышном, тонком аромате весенней страсти. Она радовалась им тем больше, чем строже до сих пор подавлялись все намеки не только на радости, но даже на капризы в ее жизни.
На их втором свидании Карло был не настолько глуп, чтобы принести розы. (После ужина в «Лайонс Клаб», куда мама затащила Марго в прошлом году (почтить память конгрессмена Биллингтона), все окрестные женихи в радиусе 50 миль, включая и женатиков, засыпали ее розами, розами, только розами. В сознании Маргарет розы были неразрывно связаны с пустым мужским самолюбованием. Она поэтому их ненавидела. Все розы. «Королеву Елизавету» или «Маршала Ниля», розовые или пурпурные, красные или оранжевые, синие или белые, желтые или кремовые — она ненавидела их все: любые розы могли довести её до слез. Они всего лишь «прикрытия для шипов», — жаловалась она Карло, который на третьем свидании удивил ее, принеся яркую гроздь одуванчиков, собранных в собственном саду. «Сорняки тоже могут быть прекрасными», — заметил он).
Чем больше она узнавала его, тем больше казалось, что она знала его всегда. Он был ее вторым «я», ее пропавшим близнецом, истинным сердцем ее сердца: всем, чем она не была и кем тайно мечтала быть. Редкими и неловкими были моменты ласки в жизни молодой Маргарет. Ее детство в Сиракузах было безрадостным и тягостным. Но теперь у нее появился друг, такой же теплый, как солнечные Сиракузы его сицилийских родителей. Каким безграничным казалось его болтливое великодушие! Какая радость — держаться за руки и не мыть их сразу, опасаясь микробов! Пока Маргарет не встретила Карло, она никогда не сомневалась в том, что нужно считать каждый пенни, ничего не тратя зря: «не трать, чтоб не нуждаться» — была ее 11-я заповедь.
Но Карло? Он на похороны некоторых бедняг (настолько бедных, что не могли себе позволить даже достойно умереть) просто так дарил свои венки, букеты и гирлянды! Когда Маргарет спросила, как же он выживет, растратив свои запасы, Карло ответил: «Дорогая, никогда не экономь на доброте».
Хотелось бы представить, что мать Милдред любезно примет дружка-садовника, который так предан ее единственной дочери. Но тут бы мы ошиблись: несчастье любит компанию, и поэтому Милдред возненавидела его только за то, что его полюбила Маргарет. Все остальные причины, из-за которых она запретила ему появляться в доме, не имели никакого смысла. Что с того, что у него не было портфеля акций? И что если вместо «кадиллака» он водит потрепанный белый «бьюик-кабриолет», в котором ветер треплет его волосы? И что, если он думал, что «сквош» — это сорт тыквы, а не спортивная игра? И что если он разок перепутал вилку для горячего с вилкой для салата, когда подали ему ужин? Он был намного счастливее всех, кого она когда-либо знала! И дело не только в том, что он говорил, что счастлив. (Ведь мы все в наших благословенных пятидесяти штатах повернуты к вечному блаженству; признание любого другого человеческого настроения сродни признанию в измене.) Нет, он был на самом деле счастлив: когда Карло улыбался, это было без обмана — было видно по морщинкам у глаз. Кстати о глазах — было что-то такое в тех нелепых розовых очках, которые он всегда носил, даже в разгар зимы! Как будто они сделаны не из пластика, а из музыки!
Противоположности притягиваются, а абсолютные противоположности притягиваются абсолютно. Впервые в жизни Маргарет чувствовала больше, чем думала, смеялась больше, чем хандрила… Она размышляла, тосковала, нежилась в ванне, пела «Жизнь в розовом цвете» над ксероксом. Даже в тот день, когда ее босс вручил ей какие-то бумаги и крикнул, чтобы она их уничтожила (они были вызваны в суд Банковским комитетом Сената), ей постоянно снились изумрудно-зеленые глаза Карло. Она уже пела колыбельные их еще не родившимся детям…
Но ничто так не делает несчастных несчастными, как радость других. Когда пение дочери в ванне вывело ее из Великой депрессии, Милдред объявила войну. Поначалу она пыталась заставить дочь «увидеть разум». У Карло не было ни рода, ни племени. А что еще может быть важнее (кроме сбережений)? Маргарет следует помнить, что она была дочерью «дочери американской революции»! Ее предки заболели морской болезнью на «Мэйфлауэре», раздавали индейцам зараженные оспой одеяла, сжигали ведьм в Салеме, покрывали смолой и перьями верных короне в Тонтоне и запретили бесчисленное количество книг в Бостоне!
Как с таким прошлым она могла выйти замуж за цветочника, осиротевшего сына бедной сицилийской прачки? С таким же успехом можно повязать сеттера Короля Чарльза с таксой!
Когда аналогия с собакой провалилась, Марго подарили книгу «Коза ностра: история сицилийской мафии». Опять без толку. Затем пригласили на ужин забытого дядю из Брокпорта, чтобы он смог проповедовать о «чести семьи». Напрасно. Маргарет была так же упряма, как и ее отец: раз уж она закрепилась на позиции словно в окопе, то даже немецкие бомбы, пули и отравляющий газ не смогли бы заставить ее отступить. Дела шли все хуже: щеки краснели, глаза блестели; она шутила и пела в ванне La Vie en Rose… Пела! Пела! Ужас!
Итак, как и положено заботливой матери «дочери американской революции», Милдред, наткнувшись на сопротивление, подошла к телефону и призвала… поверенных. Вдовствующая императрица «Онандага Кемикал» без всякого труда сумела организовать так, чтобы наше безупречно неподкупное правительство немедленно подвергло малоизвестного флориста в Иствуде, штат Нью-Йорк, и федеральной налоговой проверке, и инспекции департамента здравоохранения, и трем пожарным инспекциям да ещё — во благо республики — инвентаризации Министерства сельского хозяйства США, где у партнера Милдред, преподобного Натаниэля Траша, двоюродный брат только что возглавил отдел экспортного контроля Северо-Восточного региона…
Тем не менее, какое-то время дела шли совсем негладко. Санитарные инспекторы не обнаружили в магазине ничего антисанитарного, кроме содержимого их собственных пакетов с ланчем. Налоговые аудиторы, которые просматривали банковские отчеты Карло за последние шесть лет, обнаружили только пару таблиц со строками, возможность вычета которых была сомнительной (но это было в те времена, когда «Янки» выиграли чемпионат мира, так что всё простили). Имело место одно нарушение правил пожарной безопасности (кошачья миска для воды находилась на 6 дюймов ближе, чем положено к огнетушителю), но это вряд ли преградило путь к радости вечно веселому владельцу «Фэбьюлоуз Флауэрз» на Дин-стрите.
Увы! Не углядев реальной опасности, пока не стало слишком поздно, Карло не стал нанимать адвоката, чтобы ответить возмущенной адвокатской билбердой на повестку молодого инспектора Траша из «МинСельХоза». В ходе расследования, более усердного, чем поиск серийного убийцы, беспощадный инспектор установил, что в прошлом году у четырех бромелиевых из Боливии, стоимостью 12 долларов каждая, не было надлежащих разрешений на экспорт.Не хватало бумажонки из того институционального противоречия, известного некоторым как правительство Боливии. Более того, какой-то экспедитор в Гондурасе использовал вовсе неправильную форму апостиля при нотариальном заверении сертификата происхождения партии орхидей рода Lycaste! Итак, формуляры 587 и 621 Министерства сельского хозяйства США по карантину и защите растений, заполненные Карло в трех экземплярах, были признаны «умышленно искаженными».
Как гласит пословица: «Не было гвоздя — подкова пропала. // Не было подковы — лошадь захромала. // Лошадь захромала — командир убит. // Конница разбита — Армия бежит. // Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя». И вот, оттого, что не было красной ленты, вшитой правильно в марку каким-то клерком, которого он никогда не встречал, беспечный молодой цветочник, находившийся за тысячи миль в «Эль-Норте», был признан нарушителем т. 7, пункта 355 «Свода Федеральных Нормативных Актов», регулирующего ввоз флоры в США. А поскольку орхидеи были доставлены по почте, для другой дорогой подруги Милдред из прокуратуры США было детской забавой обвинить возлюбленного ее единственной дочери еще и в «мошенничестве с использованием услуг федеральной почты», в «заговоре с целью предоставления ложных сведений федеральным чиновникам» да еще и выдвинуть ему десяток других абсурдных обвинений, примечательных преимущественно своей презрительной нерасшифровываемостью.
Dura lex, sed lex. Сбитый с толку, подавленный, находясь под реальной угрозой получить 12 лет тюрьмы, если суд пойдет криво (как это обязательно случилось бы, поскольку судья Типтри был таки партнером Милдред и преподобного Траша по игре в «бридж»), бедный Карло по совету своего еще более сбитого с толку и подавленного адвоката для бедных (только что окончившая юридическую школу, она никогда раньше не вела ни одного судебного дела) был вынужден против воли признать себя виновным в обмен на сокращение срока наказания от 12 до двух лет. Но даже тогда Милдред потребовалось некоторое усилие, чтобы окончательно разорвать все связи между своей самой дорогой плотью и кровью и осужденным федеральным преступником. Правда, как говорится, там, где есть желание, есть и выход. Когда сын начальника тюрьмы Слейтера в рекордно короткие сроки превратился из офисного мальчика в младшего вице-президента банка Биллингтон, все письма между Карло и Маргарет были таинственным образом перехвачены в почтовом отделении федеральной тюрьмы Рэя Брука и конфискованы во благо республики. И каждый раз, когда Маргарет приходила навестить Карло, часы посещения тюрьмы таинственным образом менялись или отменялись. Карло отчаянно пытался позвонить своей возлюбленной, но по предварительному согласованию с телефонной компанией все звонки из тюрьмы автоматически отклонялись. Передавали ему, что абонент не желает с ним разговаривать.
Милдред временами беспокоилась, видя, как день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем Маргарет и Карло продолжали без устали писать друг другу, не теряя веры в Бога или друг в друга. Но в конце концов… отчаяние победило.
Время лечит все раны, кроме собственных. Спустя несколько месяцев Маргарет не думала ни о чем, кроме самоубийства. Она исследовала яды, один другого причудливей и непригодней, но химия была не ее коньком. Подумывала о том, чтобы застрелиться, и чуть не украла служебный револьвер отца с его почетного места в шкафу в гостиной, но это было бы неловко. Прыгнуть со скалы? Она боялась высоты. Броситься под поезд? Они ходили очень нерегулярно. И поэтому, а не только потому, что «Господь всемогущий установил cвой запрет на самоубийства», она так и не решилась. В любом случае самоубийство было бы излишним. Она уже была мертва, совершенно мертва внутри. Каждое ее письмо, которое оставалось без ответа, было как кинжал, пронзивший сердце. В конце концов, у нее случился полный нервный срыв (даже Милдред отметила: «сегодня утром ты что-то не в своей тарелке»).
Carpe diem, подумала Милдред. И тем же вечером Норман Фрост, поверенный по недвижимости и троюродный брат ее из горда Пармы, штат Огайо, ворвался в спальню Маргарет с легионом роз и бриллиантовым кольцом размером с мяч для пинг-понга. Еще не прочистив горло, он упал на одно колено. Не оставляя ничего на волю случая, Милдред объявила дочь онемевшей от радости. Во всяком случае, та определенно была онемевшей.
Преждевременно появившаяся на свет Эвелин Фрост (всего через шесть месяцев после скромной, но со вкусом, свадьбы на шесть сотен гостей) безусловно закрепила безупречное счастье идеальной пары. Полтора года спустя, когда маленькая Эви только училась ходить, Карло тоже разрешили «передвигаться» — при строгом условии, что он будет включен в Федеральную программу защиты свидетелей аж в Номе, штат Аляска. (Больше о нем ничего не известно, так как запрос касательно любой информации по делу United States v, Carlo Giunchiglia в соответствии с Законом о свободе информации чуть завис среди других восьми миллионов шестисот пятидесяти восьми тысяч пятисот тридцати пяти запросов, всё еще ожидая «ускоренного рассмотрения» на этаже 6Б, Корп. 3, Здание 13, Федерального архива в Лиз Саммит, штат Миссури…).
Со временем маленькая Эви Фрост выросла точно такой же, как ее мать и мать матери ее, — гордая дочь «дочери американской революции».
Брак Эви с налоговым юристом по имени Адам Хеллер несколько омрачил радость Милдред (восточноевропейская родословная Адама едва ли была удовлетворительной), но ненадолго, так как, к счастью для бабушки, Адам исчез вскоре после того, как завещал этому миру дар в виде фельдмаршала сэра Мориса Хеллера, главнокомандующего Союзными войсками на Севере Африки.
Морис ничего этого не знал. Он знал только, что бабушка никогда не улыбалась. Может, это его вина. Может, она просто его не любила. (Может, никто его не любил). Тем не менее он-то очень любил ее. В этой бабушке, с ее белыми, как снег, волосами и черным, как сутана судии, платьем, было что-то основательное. Было некое тайное различие между ее безумием и ее душой. Слабый намек на нежность оставался в ее глазах, даже когда они пылали. С ней невозможно было подружиться, но и ненавидеть ее было нельзя. Ее глаза, как лед или бриллиант, были холодными, но светлыми. Он всегда-всегда просто любил ее, и (хотя она никогда этого не говорила), это чувство было взаимным.
Теперь она лежала в постели, хрупкая и бледная. Ее сердце то утихало, то ныло щемящей болью в груди. Слабому дыханию противоречил жесткий взгляд, колючий, как острия копий, прикрыты мягким снегом, забора за окном.
— Морис, подойди-ка. Возьми вот это.
Неловким жестом она сунула ему в руку запечатанный белый конверт, адресованный (возможно, несколько преждевременно) «Морису Хеллеру, эсквайру». (Эсквайр — титул адвоката).
— В каком классе ты сейчас учишься, мальчик мой?
— В восьмом, бабушка.
— История и латынь, и все такое? Stella, stellae, stellae, stellam, stella? Это всё, что я помню.
— Я тоже.
Маргарет Фрост вздрогнула; особенно острая боль пронзила, казалось, саму ее душу.
— Вы знаете, что такое чек, молодой человек? Это деньги, адресованные определенному лицу.
— Ты даришь мне деньги, бабушка?
— Мой запоздалый рождественский подарок. Один доллар за каждый год твоей жизни.
— Целых двенадцать долларов? — воскликнул Морис взволнованно.
— Вообще-то, поскольку тебе почти тринадцать, я рассчиталась за тринадцать.
— Большое спасибо, бабушка!
Ну, а теперь держитесь, нацисты! Авиацию обновим! Какую модель лучше выбрать — P-51D «Мустанг» или «Спитфайр Марк XIV»? Увы! Его новый самолет был подбит еще до постройки.
— Речь идет не о том, чтобы тратить деньги, а о том, как их сберечь, слышишь?
Ее шепот перекрывал даже стон дикого ветра, который яростно расшвыривал снег по свету.
— Мотовство до добра не доведет. Денежки счет любят! Смысл этого чека в том, чтобы научить тебя экономии. Ты знаешь, что такое экономия?
— Это как тот магазин, где мама купила мне куртку?
— Положи чек на свой счет! У тебя есть счет в банке?
Смятение на лице внука было понятно без слов.
— Если подумать, ты абсолютно прав. Банки можно ограбить. А банкирам абсолютно нельзя доверять! Мне ли не знать! Когда-то я служила в банке!
Он понятия не имел, что она имела в виду, но она явно хотела (по-своему) быть доброй. Это вызвало у него желание быть добрым в ответ, поэтому, открыв свой рюкзак, он поспешно выудил пару пластиковых розовых солнцезащитных очков, давно потрепанных от возраста, но все еще ярких. С буйно-розовыми линзами.
— У меня для тебя тоже есть подарок, — сказал он, протягивая ей очки.
Какой же шок внезапно изменил ее лицо!
— Где ты это взял?
— Это волшебные очки, бабушка!
— Волшебные?
— Да! Когда их надеваешь, всё видишь по-другому. Они делают тебя счастливым…
Бред какой то! Этого не могло быть! Невозможно! И всё же…
III
Как-то в прошлом месяце Морис убирал листья на лужайке старого преподобного Траша на Раккун-драйв. Три доллара в час — целое состояние, но давалось оно огромным трудом, потому что у преподобного была чуть ли не самая большая лужайка в округе. Чем больше сэр Морис складывал опавшие листья в кучи, вдвое выше его самого, тем сильнее ветер подбрасывал свежие листья в море грязи, сорняков, ядовитого плюща, колючек и крапивы, — сущий ад на переднем дворе служителя Господня. Потный и измученный, Морис только остановился, чтобы выдрать скопища колючек из одежды, как жестокий порыв ветра превратил в клубящийся беспорядок самую большую кучу листвы — у дуба на подъездной дорожке. Час работы коту под хвост.
И тут из-за угла, хромая и улыбаясь во весь рот, вышел странный темнокожий мужчина, лет семидесяти на вид. Его бакенбарды были седыми, а плечи широкими и сильными. Несмотря на возраст и хромоту, он источал здоровье и радость. Теплая его улыбка, казалось, была соткана из самого легкого воздуха. Глаза незнакомца лучились добротой. Он был в футболке с надписью «Бог есть любовь». На спине красовался логотип «Св. Церковь Божией Матери».
«Бог есть любовь» — суть всего Евангелия, но если бы преподобный Траш увидел, как неизвестный темнокожий тип слонялся по его владениям, даже самая набожная футболка не помешала бы ему тут же позвонить в полицию. Но, к счастью, в тот день добрый проповедник был так вдохновлен своей проповедью по притче о добром самаритянине, что ни разу даже не взглянул из окно собственного своего кабинета на лужайку, которую разгребал правнук милой Милдред. Не говоря ни слова, странный темнокожий человек схватил грабли Мориса и с энергией тайфуна набросился на листву. Через несколько минут, пока Морис все еще выдергивал колючки из джинсов, все листья были сложены куда более аккуратно, чем раньше, в очень внушительную кучу. Старик усмехнулся и сказал: «Дай пять, брат!»
У Мориса в кармане был всего один доллар.
— Простите, сэр, — сказал он. — У меня нет пяти, но вот доллар.
Фил (именно так звали этого самарянина) настолько не привык к извинениям, а тем более к тому, чтобы его называли «сэр», что чуть не расплакался. Он не стал брать весьма ему нужный доллар, а объяснил, что «дай пять» означает «хлопни меня ладонью по ладони». И показал Морису, как это делается. Мориса предупреждали и дома, и в школе, что бездомные люди «полны микробов», но улыбка Фила была такой доброй и широкой, что симпатия перевесила страх. Так Фил и стал лучшим, хоть и тайным другом Мориса.
Фил знал так много всего полезного: где какие ягоды растут, как и когда их собирать, какие грибы безопасны, в чем разница между ястребом и орлом или лягушкой и жабой! Морис временами даже не прочь был урезать оборонный бюджет, чтобы купить хот-дог «брату», который был наполовину старше его отца. Часто, разделив сэндвич с Филом в парке после школы, Морис чувствовал себя более сытым, чем если бы он съел весь обед сам, потому что, хотя хлеб наполняет желудок, только доброта наполняет сердце.
Фил тщетно пытался научить молодого воина Мориса тому, что война далеко не всегда славное дело. По крайней мере, не в реальной жизни, и уж тем более не в «´Наме», где Фил сражался в Первой кавалерии. Однажды ночью в своей казарме возле Кхе Сань, Фил читал молитву перед сном, когда кто-то назвал неверные координаты Вьетконга сонному сержанту наших славных ВВС… Последовавшая за этим «высокоточная бомбардировка» убила всех друзей Фила и половину взвода в 30 секунд. (В ходе расследования, проведенного Конгрессом под председательством покойного прадеда Мориса, позже это будет названо «инцидентом дружеского огня по своим».)
Более четырех десятилетий спустя ходатайство Фила о компенсации ущерба ему от правительства всё еще находилось «на ускоренном рассмотрении» в Администрации ветеранов. (Его папка, потерянная где-то на уровне C-34 подвала Третьего Федерального архива в Ленексе, штат Канзас, является предметом текущего запроса Закона о свободе информации…) Тем не менее, Филу определенно «повезло» в катастрофе: он был отправлен домой с Пурпурным сердцем и новой левой ногой, и скоро он снова научился ходить…
Но научиться снова заснуть было гораздо труднее. Любое место под крышей напоминало ему о той ночи, когда весь его мир — прежде всего крыша — обрушился на его душу огненным дождем. Никто его не понимал. В больницах ему прописали еще больше лекарств, отчего он только онемел и стал вялым. Его собственная семья ходатайствовала о том, чтобы его поместили в «учреждение управляемого ухода» (психушку, на простом английском языке). Но разве не они были сумасшедшими, — те, кто отправил его на войну? А для чего? Кто вообще из тех, кто кричал «ура» этой войне, могли хоть в три попытки найти Вьетнам на карте мира?
И всё же Фил не отчаялся. Он был счастлив, живя на улице. Жара, холод, дождь, снег, кусачие жуки и даже копы, которые время от времени ловили его без уважительной причины, были для него намного понятнее, чем «нормальность». Как он любил спокойные, ясные северные летние ночи, лунный свет на шепчущей траве и рябь воды озера, когда, успокаиваемый улюлюканьем сов и шорохом листьев вяза на ветру, он расстилал на полу мягкую постель из хвои и следил сквозь мягко дрожащие ветви за редкими, внезапными падениями звезд! Когда в сумерках в дубовой роще светило солнце, светился и Фил: ему пели сверчки, плясали светлячки! Никакой он не нищий, — он был королем, вместе со сверчками и созвездиями (любимым был Орион, отмеченный на звездной карте в библиотеке приюта для бездомных в церкви Святой Марии, где Фил укрывался от зимних метелей).
Тем не менее, несмотря на то, что кошмары Фила в помещениях с годами начали слабеть, даже несмотря на то, что через десятилетия его имя начало постепенно подниматься вверх в «ускоренном» списке ожидания на «временное жилье», Фил все еще скучал по свежему ночному воздуху. Часто, когда ночи снова становились мягкими, он приносил свой спальный мешок и одеяло обратно на любимую скамейку у тростника и ивы, близко к берегу, в прекрасном уголке своего любимого парка Грин-Лейк, куда любила прилетать большая синяя цапля… Время от времени, если внимательно прислушаться, радужная форель вылетала из тихих зеленых вод, весело подпрыгивая при лунном свете, как бы говоря: «Эта жизнь все еще остается чудом!».
Фил не был ленивым и всегда работал, как мог, собирая кукурузу или яблоки, сгребая снег или протирая окна. Но кто захочет нанять бомжа? (По безупречной логике предрассудка, любой, кто не работает, определенно слишком ленив, чтобы доверять ему работу.) Еще у своих товарищей в «’Наме» он немного освоил испанский, язык невидимок, по сарафанному радио которого он всегда узнавал, где и какие фургоны с быстрой дневной работой будут ждать в шесть утра. Когда зима и экономический спад сделали эти рабочие места еще более редкими, чем дневной свет, Фил узнавал, в каких ресторанах добрые хозяева складывают объедки с недоеденных тарелок в «собачьи пакеты» в обмен на помощь с доставкой.
Однажды кто-то в приюте спросил Фила, почему он пашет и экономит, когда в озере можно наловить вдоволь свежей рыбы — кого волнуют правила парка? Обиженный Фил не ответил. Озеро ему почему-то казалось священным… Не то чтобы Фил так щепетильно соблюдал закон. Проголодавшись, он мог собирать фрукты, травы, ягоды и овощи на окраинах ближайших ферм. И да, если рыться в чужом мусоре было преступлением… Но пусть тот, кто без греха, первым бросит камень. Кстати… однажды в мусорном ведре старого судьи Типтри на Парк-стрит (вскоре после того, как его честь переехал во Флориду) Фил нашел потрепанный старый атлас. Напечатанный в Лондоне в том же 1946 году, когда родился Фил, он изображал четверть мира все еще окрашенной в розовый цвет Империи, над которой никогда не заходит солнце. С Северного полюса на него сердито смотрели Советский Союз и его сателлиты — огромные, в ржаво-красном цвете, как земля возле Годфри, штат Джорджия, откуда родом мама Фила. На заплесневелых страницах этого атласа-сокровища Фил так много увидел нового: где находится остров Питкэрн и столица британского Ньясаленда (Лилонгве), и название второй по высоте горы в Мексике — Попокатепетль — так забавно было трижды быстро прокричать его, иногда спугнув голубей!
Но Закон, воплощая в себе величественную идею равноправия, запрещает спать под мостом и красть хлеб одинаково всем людям — богатым так же, как и бедным, как заметил Анатоль Франс. Потому-то Фил и попадал постоянно в разные тюрьмы, больницы, психушки и прочие места, созданные для его предполагаемого исправления. Бедность и ранение в бессмысленной войне не должны были считаться поводом для травли; в конце концов, его «преступления» ограничивались «попрошайничеством» и «праздношатанием» (что бы это ни значило) вдоль военной базы, где дикая черника пучками росла у колючей проволоки. Тем не менее, в течение многих лет общество считало себя в безопасности, удерживая Фила «в безопасности» в тюрьме Рэй-Брук — на основе новой правовой теории, согласно которой в случае освобождения Фил может когда-нибудь совершить преступление…
Но наконец даже жестокий Томас Сиэго, магистратский судья Северного округа штата Нью-Йорк, однажды случайно не согласился с обвинением и отпустил Фила, всего лишь просто выругав, домой к друзьям в парке: воробьям, жаворонкам и белкам, запаху росы на ветру, поднимающейся с озера на рассвете. Даже полицейские со временем привыкли к тому, что Фил был частью парка… В то утро, в духе рождественского настроения, они принесли Филу оставшиеся пончики и чашку кофе. Такая доброта оказалась заразительной, и Фил, в свою очередь, подарил Морису свои же очки, «подарок на позднее Рождество». Казалось, в этом году Рождество повсюду наступило 29 декабря.
— Я получил их в плохом месте, брат. Давным-давно, от очень хорошего друга. Они волшебные, но после стольких лет они мне больше не нужны. Теперь у меня есть собственная магия.
— Магия?
— Ага! Эти очки волшебные! Когда их наденешь, чувствуешь себя счастливым!
И он подарил Морису эту чудную пару розовых очков, которые тот только что, подчиняясь внезапному порыву, вручил своей бабушке.
IV
Она заплакала, взяв в руки дурацкие розовые очки. Узнав их, она долго молчала. Надела.
Затем нечто, похожее на улыбку, промелькнуло на ее лице.
— Дорогой…
Морис никогда раньше не слышал, чтобы она говорила это слово.
— Эти очки — как это возможно? Где… где ты их взял?
— Их подарил мне друг.
— Какой друг?
— Его зовут Фил. Ты его не знаешь.
— Но где Фил их взял?
— От хорошего друга… В плохом месте, — сказал он.
— Плохое место? Какое плохое место? Где?
— Я не знаю. Фил сказал мне, что они волшебные. Он говорит, что всякий раз, когда смотришь сквозь них, они делают тебя счастливым.
По безошибочному опыту Маргарет знала, что всё, что кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой, безусловно не может ею быть. Чудеса существуют для других. Поэтому она отложила в сторону нелепые очки и собрала в душе всю сталь, на выплавку которой в течение десятилетий уходили все химические ресурсы семьи.
— Поверь, счастья не существует. Запомни это, мой мальчик, и ты всегда будешь счастлив.
— Не понимаю.
— Суета сует, сказал Мудрец, суета сует, всё суета.
— Что это значит, бабушка?
— Это означает, что все зависит не от нас. Что бы ни случилось, все в воле Божией. Бог правит всем.
— Всем?
— Он все видит. Если мы согрешим против Его воли, то попадем в ад. Знаешь, что такое ад?
— Где живет дьявол?
— Точно! Плохое место.
— Как то, где был Фил?
— Нет, гораздо хуже! С дьяволами и демонами — глубоко-глубоко под землей.
— Как глубоко, бабушка?
— Глубже моря-океана. Глубже любого вулкана. Ты ведь знаешь, что такое вулканы?
— Как Везувий у Помпей?
— Точно, милый мальчик! Только ад намного, намного горячее!
— Как же можно жить в месте, которое горячее вулкана, бабушка?
— Поверь мне, это не весело. Там творится плохое…
— …Что же, бабушка?
— Не хочу тебя пугать, но там вечная жарка и варка.
— Одновременно?
— Это хуже, чем можно себе представить.
— Папа говорит, что не может верить в Бога. (Половина папиной семьи погибла в Освенциме).
Бабушка нежно погладила золотую оправу розовых солнцезащитных очков. Странно, насколько они похожи — до крайности нелепо! Она нежно сжала их в руке…
— Милый, не волнуйся! На самом деле это не имеет значения. В конце концов, Бог простит.
— Что простит, бабушка?
Она положила очки; боль в груди, казалось, теперь грызла острее, чем когда-либо.
— Видишь эту книгу у лампы?
— Черную, с крестом?
— Пусть она будет твоей. Возьми ее, прочти название.
Морис осторожно взял книгу и прочистил горло. Бабушка нахмурилась.
— Говори! Я тебя не слышу.
— «С-Святая Библия».
— Мой отец, твой прадед, держал эту книгу при себе, как сказала моя мама, когда …
Ее голос затих.
— И позже она отдала ее мне, незадолго до того, как она… она…
Бабушка вздрогнула, и Морис протянул ей руку. Ее пальцы были костлявыми и холодными, ужасно холодными! Его были теплее, хотя маленькие и неловкие.
— До того как что?
— …Я просто хочу, чтобы у тебя была эта книга, ясно? Это мой подарок!
— Спасибо, бабушка.
— Читай ее каждый день. Обещай мне это!
— А если у меня много уроков?
— Это всем урокам урок! Читай ее, говорю я, и живи ей! Это то, чего хочет Бог!
Она внезапно присела и посмотрела — так пристально, что он почувствовал, что она видит его насквозь.
— Ты выглядишь смущенным, мальчик! Что тут непонятного?
— Откуда ты знаешь, чего хочет Бог?
— Он сам сказал нам. Прямо тут, в этой книге.
Бабушка взяла дурацкие очки и покрутила их. Слегка погладила Мориса по волосам, потом снова взяла его руку. Как приятно тепло касающихся пальцев! Как она могла это забыть?
— Бабушка? Неужели Бог действительно всё знает?
— Всё!
— И действительно ли Он может всё, что угодно сделать — вообще всё?
— Абсолютно! Бог всемогущ!
— И Он правда хочет только хорошего?
— Ну конечно! Он же Бог! Потому что он благ! Это же почти то же самое слово!
— Тогда я не понимаю: почему в мире столько зла?
Ее глаза были цвета весеннего газона, освещенного солнцем после дождя.
— Это Его воля, мой дорогой.
— Значит, Бог, добрый для всех, всезнающий и всемогущий, хочет, чтобы было много страданий и зла?
— Не наше дело сомневаться в воле Божьей, дорогой.
— Почему Бог думает, что хорошо то, что очень плохо?
— Всё, что хочет Бог, хорошо. Просто иногда Он испытывает нас. Или же наказывает нас за наши грехи.
— Но ведь не все же люди грешники?
Она больше не могла утерпеть и надела очки.
…Какое нелепое желание смеяться ворвалось в душу! Как будто ее пощекотал ангел! Годы печали внутри таяли, как в марте тает слякоть, давая место подснежникам.
— Нет, дорогой. Некоторые люди хорошие. Некоторые просто прекрасны!
— Так почему же им тоже приходится страдать?
Бабушка только улыбнулась.
— На всё воля Божья, любовь моя. Даже если мы не знаем почему, мы должны это принять.
— Почему же Бог хочет, чтобы хорошие люди страдали?
— Не беспокойся о хороших. Они попадут в рай, где все прекрасно…
И всё действительно было прекрасно. Теперь она это видела. Какой милый мальчик! Жалко, что она была так близко, — и так далеко от него все эти годы! У него были глаза дедушки. Эта мысль обрадовала ее, хоть теперь она чувствовала в своей груди зловещее, прожорливое, безымянное существо с острыми, голодными клыками, безжалостно пожирающее ее сердце изнутри.
Морис забеспокоился. Почему бабушка такая бледная? Ее дыхание стало прерывистым, коротким и напряженным. Рука ее жестко застыла, как бы больше не совмещаясь с плечом.
— Бабушка? Всё в порядке? Мне пойти за мамой?
— Нет, нет! Всё хорошо. Пожалуйста, останься со мной ненадолго.
Этого слабого шепота нельзя было ослушаться. Она снова сжала его руку, с пальцами как-то теплыми и холодными одновременно. Голос ее упал.
— Дорогой! Мой дорогой! Никогда больше не оставляй меня! Обещаешь?
— Что?
Она чуть поморщилась, на мгновение закрыла глаза, затем прошептала:
— Читай мне, милый! Пожалуйста, любовь моя! Читай мне сейчас и всегда! Как я люблю твой голос!
И тихо, из последних сил, она передала ему книгу с ночного столика.
— Библия… Теперь она твоя. Читай! Читай мне вслух!
«Гидеон Интернешнл. Собственность отеля «Слип Инн», Силвер-Спринг, Мэриленд … «Напечатано в Соединенных Штатах Америки…»
— Читай там, где закладка.
— «Псалом 108».
— «П» и «л» почти не слышны. «Псалом» звучит как «песня», как «сон»…
Какая доброта в ее строгом тоне! Как блестят ее глаза!
— «Главному музыканту, Псалом Давида».
— Псалом подобен песне, песне любви. К Богу. Понимаешь, любовь моя?
— «Боже, на хвалу мою не промолчи! Ибо уста грешника и уста коварного против меня отверзлись, наговорили на меня языком коварным, и словами ненависти окружили меня, и воевали со мной без причины. Вместо любви ко мне клеветали на меня, а я молился; и воздали мне злом за добро и ненавистью за любовь мою…»
(Почему она бледна как полотно?)
— Не останавливайся, мой любимый, мой дорогой!
— «П-поставь над ним грешника, и клеветник да станет справа от него…»
— Клеветник — это дьявол, — нежно прошептала она.
— «…Когда будет он судиться, да выйдет осуждённым, и молитва его да будет в грех. Да будут дни его кратки, и должность его да примет другой; да будут сыновья его сиротами, и жена его — в-вдовою…»
— Дай-ка я прочту!
С облегчением Морис отдал ей книжку. Так легко было ей читать сквозь эти очки! Какое от них глупое счастье! Комнату как будто осветила купина неопалимая, тот самый священный горящий куст, что не сгорает. Ее зрение снова стало зорким, а голос — радостным.
Слова, которые когда-то гремели громом праведного гнева над кафедрой ее предков, теперь доносились с ее посиневших губ мягкими, как мех котенка. Сладкой, как поцелуй любовника, была каждая гласная, добротой дышала каждая согласная.
— «Да будут пред Господом всегда, и да истребится с земли память о них; за то, что не подумал он оказать милость и преследовал человека бедного, и нищего, и сокрушённого сердцем, чтобы умертвить его…»
Пока она читала, вдали закаркала ворона. Тихо падал снег.
— «И возлюбил он проклятие, и оно придёт к нему, и не восхотел благословения, и оно удалится от него. И оделся он проклятием, как одеждой, и вошло оно, как вода, во внутренности его и, как елей, — в кости его…»
Легкое вечернее небо показалось из-за мрачных серых лохмотьев облаков. (Чистый шёлк, скорбная темно-синяя одежда Пресвятой Девы Марии, Богородицы. Ибо на небесах нет тряпок).
— «Да будет оно ему как одежда, в которую он облачается, и как пояс, которым всегда опоясывается…»
Какой покой царил в соснах! Как отблески звездного света сверкали в снежинках!
— «Это — участь клевещущих на меня от Господа и говорящих злое на душу мою.»
Теперь сквозь эти розовые очки она снова ощутила блаженство любви. Древние слова омывали её, как чистая теплая вода; она смаковала каждый звук, каждый слог и призыв каждого стиха, каждый тайный священный экстаз в каждой каденции. Какое озорство в каждой торжественности! Какое безграничное течение божественной вселюбящей милости плыло под каждым древним проклинанем!
Ведь каждое проклинание было воистину благословением, каждая угроза нечестивым была на самом деле тайным шепотом на секретном языке влюбленных… Она впервые услышала эти стихи псалма много-много лет назад от своей бабушки и матери; тоскливыми они казались ей в детстве. Но теперь, когда она читала сквозь розовые очки, блаженная боль текла с ее собственных губ, и грозные древние слова омыли ее душу волной радости. Она цеплялась за руку любимого, поглаживая его густые, вечно буйные волосы… По правде говоря, его глупые очки не имели к этому никакого отношения: она просто никогда-никогда не могла устоять перед его улыбающимися глазами, никогда-никогда…
Так что, если мама была права? Что с того, если он даже разбил ей сердце, полюбил и бросил? По крайней мере, он хоть любил! Теперь, в розовых сумерках, навсегда уже растаял иней в душе Маргарет Фрост.
Она простила любимого сейчас, простила ему всё, — и то, что была им сбита с ног, и то, что он совершил преступления, и то, что ни разу не написал и не позвонил из тюрьмы, и даже не ответил на отчаянную весть, что будет отцом их маленькой девочки… И вдруг до неё дошла правда: а ведь он невиновен, и прощать тут нечего. Это мать всё подстроила и избавилась от него… Но и это уже не имело значения. И маму даже она теперь тоже простила. Кто такая Маргарет, чтобы подвергать сомнению волю Бога? Ибо теперь она видела всем своим сердцем, что настоящая любовь никогда не умирает. И всегда, всегда, всегда Карло был ее любовью, как она всегда была его. Он всё ещё ждал ее, даже сейчас. Ждал. Ждал. В раю. Где нет клеветы, где никто и ничто не могло снова встать между ними… Он ждал её, скоро снова увидятся!
Время приостановилось, помолилось, сняло свою обувь, чтобы шагать по святой земле. Пространство комнаты начало тускнеть, по мере того как тепло прикосновения Карло к ее рукаву становилось все сильнее. Любовь, Божья Любовь, эта странная необъяснимая сила, эта «слабая сила», которая правит всей вселенной, теперь текла через нее, пока она читала, Любовь, струящаяся через ее душу, как музыка из какого-то места по ту сторону серости и грязи, Любовь, Любовь, Любовь! …
Она посмотрела на своего любимого сквозь его совершенно нелепые розовые очки и внезапно почувствовала себя еще свободнее, даже безумнее, чем в ту летнюю ночь много лет назад, крадясь из своей спальни вниз по решетке в темный сад, в его распахнутые руки! Каким сильным тогда он был, с каким трепетным восторгом он нёс ее в теплых объятиях по колышащейся траве в лунном свете! В своем тайном любимом местечке, на этой милой укромной скамейке прямо у озера, где камыши до сих пор еще шепчут плакучей иве под падающими звездами, они обнялись друг с другом …Какой-то чиновник Департамента парков, которому больше нечем заняться в жизни, вывесил там табличку по приказу муниципалитета:
«Праздношатание запрещено! Животных держать на поводке! Детям вход воспрещен!»
Карло шутил, что они сразу нарушили все три правила. Затем, обезумев от внезапного смеха, как пара кеглей для боулинга, сбитых божественным ударом, всё еще крепко обнимая друг друга, они скатились прямо со скамейки по мягкому склону в заросли на берегу озера, дикие, дикие в восторгах объятий, объятий родных душ! …И там, среди благоухающих тростников у ивы, в припадке святого безумия влюбленные зачали маленькую Еву.
Тогда Маргарет узнала в объятиях своего родного то, что она еще раз так ясно увидела через его эти глупые розовые очки: что в глазах Бога вовсе нет никакого другого богатства, кроме любви.
«И Ты, Господи, сотвори со мною ради имени Твоего, ибо благо — милость Твоя. Избавь меня, ибо нищ и беден я, и сердце моё смущено во мне…»
Её любовь протянула ей руку; он приветствовал ее в этом славном укромном месте, где правят не проповеди, а песни … в тот тайный сад благодати, где даже розы — цветы, даже диссонанс — гармония, и даже грусть — просто ещё одна из бесконечных форм чистейшей радости…
— «Как тень, когда уклоняется она, я исчез, стряхнули меня, как саранчу; колени мои ослабели от поста, и плоть моя изменилась…»
Молча, нежно, из последних сил она отдала очки возлюбленному. Она закрыла и поцеловала свою Библию, закрыла глаза, затем поцеловала и сжала его руку. Как хорошо его тепло! Как мягка его певучая сила, наконец-то вернувшая к ней!
Нежданный снег со свистом бил по стеклу,
Окутывая сердце, тоскующее по небу,
Завернул его в подкрадывающийся-такой-секретный-на-тебе синий,
С горем сиротского плача ветра
В любящем беззвездном оттенке…
«Господь Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:
Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох успокаивают меня.
Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.
Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».
Как умер человек, он снова заживет.
О если б было можно как-то доказать
Что той милости безвестной, как то добро,
Как Санта-Клаус, как Рождество
Не наплевать совсем на нашу жизнь, —
Понять, что наша жизнь полна любви!
Так отчего ж безгрешная любовь
Пускает столько муки в мир наш?
Какая благодать за этою бедой?
Не знаю. Я всё путаю, скорблю,
И, глубоко смущенный, я страдаю,
Но верю, верю и люблю…
Как умер человек, так снова заживет
Недолгой новой жизнью,
В короткой памяти людской.
Он станет ближе нам, живее, чем бывал.
Его потеря что-то нам вернет,
Оставит навсегда, пусть только часть
Как только навсегда покинет нас.
И в нас умрет какая-то частица.
Меняется наш мир, и путь назад закрыт,
И нет причин тому. Темнее тайны нет,
Что было — того нет, как не было, конец.
Жестокой правде нет паллиатива.
Но пред ликом смерти смысла нет нам жизнь копить,
Цепляясь за нее, страдания чтоб продлить.
Нам еще повезло, что мы знаем, что час придет
Когда заснем мы в этом мире
Чтоб проснуться в следующий (а есть ли он?).
Это напоминает нам, что мы живем, лишь чтоб любить.
Любовь ведь тоже смерть таит в себе:
Она не может не обречь нас
На жертвы, муки, растворения душ,
Неминуемое исчезновение бренного, потеря всего-всего,
И не один пустяк с собой не заберешь
Помимо той, которой, может, вовсе нет:
Но ждет Любовь нас после смерти.
Еще до жизни, ждет она, живя,
Любовь.
V
Еще долгое время после похорон в холодный, солнечный день нового года, когда на поминках был съеден последний канапе (и услышали, как Синий Костюм жаловался Серому Костюму: «После всех наших трудов она так и взяла и умерла без завещания!») покойная Маргарет Фрост всё еще продолжала получать почту: предложения со скидками на гаджеты, которыми она не пользовалась даже при жизни, приглашения на круизы по Карибскому морю, которые она и в жизни даже презирала. Сыпались телефонные звонки, предлагая всевозможные схемы и выгодные покупки. Но даже самые хитрые торговцы телемаркетинга, даже те, кто мог бы продать газонокосилки жителям Манхэттена и снегоуборочные машины бабушкам Майами, даже они оказались беспомощными, узнав, что предмет их вечных земных молитв теперь навеки покоится в земле. Но как не по себе почувствовать их усердное внимание ко всему, что ей не нужно!
Эвелин Фрост, со своей стороны, продемонстрировала то, что преподобный Траш в своем панегирике в кирхе Рок-Крика, превзойдя себя, назвал ее «башней силы». Не проливая слез, она утопила свои чувства в рутине, налогах, формах, встречах и бумагах — всей той бесконечной бюрократии, которой, под поверхностным проявлением цветистых чувств, отмечен наш стиль великой американской смерти.
А Морис после ужасного бегства из бабушкиной комнаты в слезах, из-за которых всё плыло в глазах еще несколько месяцев спустя, совсем не хотел быть сильным. Он не хотел показаться грубым, но и не мог просто «двигаться дальше». Бабушка была, а теперь нет. Этот факт каким-то образом сделал всё нереальным, и как будто вся его сила вылилась из него. Утром в день похорон у него был грипп и высокая температура. Мама сказала, что одной смерти в семье на данный момент более чем достаточно, и поэтому Морису пришлось пропустить похороны, лежа в постели с бабушкиной Библией в одной руке, и странными очками Фила — в другой. Не надевал: не хотел быть счастливым…
Затем, в один дождливый мартовский день нового года, Синий Костюм заставил маму и Мориса одеться в их лучшие воскресные одежды и привел их в центр города к зданию, которое, казалось, всё никак не могло определиться, банк оно или больница (на самом деле это было здание суда).
Они двигались в громоздкой очереди под начинающимся дождём к ложногреческим колоннам через писк металлоискателей. У ворот на флагштоке высотой с секвойю торчал американский флаг размером с десятиколесный грузовик. Морис подумал, что флаг должен быть виден из космоса. Не для того ли, чтобы предупредить всех инопланетян, смотрящих вниз со своих летающих тарелок, о том, что они вторгаются в «страну свободных и дом храбрых»?
От дождя они спаслись, но снова потребовалась вечность, чтобы подняться на двенадцатый этаж в единственном работающем лифте здания (из четырех). Его дверь с трудом открывалась и закрывалась, несколько раз заклиниваясь, когда он жалобно останавливался на каждом этаже. (Какой-то скучающий малолетний преступник в прощальном акте анархизма, прежде чем быть приговоренным к «общественным работам» за кражу пачки жевательной резинки, показал свое истинное уважение к обществу, нажав на каждую кнопку от подвала до 12-го этажа).
Наконец они вошли в большую хмурую комнату, ярко освещенную флуоресцентными лампами, которые жужжали, как стая разъяренных мух. Желтая краска стен облупилась; от всего и всех в этой комнате веяло скрытым безумием. На дальней стене золочеными буквами было выгравировано: «Мы ве им в Бога». (Буква «р» была кем-то украденной).
Под надписью, за гигантским столом, который Серый Костюм почему-то называл «скамьёй», сидел человек во всем черном, которого Синий Костюм почему-то называл «Заместителем»1.
— Почему он «Заместитель»? — поинтересовался Морис. — Что, настоящий судья ушел на пенсию?
— Судья Уивер? Он никогда не уйдет на пенсию! Его еще король Георг III посадил на скамью!
— На вид он не так уж стар.
— Это потому, что он пьет свежую кровь несколько раз в день. Это сохраняет ему молодость, — пошутил Синий Костюм.
Судья смотрел вниз со своего помоста с неопределенной злобой (слуховой аппарат его работал великолепно). Стукнув молотком, он чем-то напомнил Морису паука. Что было неплохо: Морис скорее любил пауков. Умные, отзывчивые создания, спасающие этот мир от мух. Изящно и солнечным утром, когда роса блестит на их паутине… (Морис не знал, что в этом он далеко не одинок. Действительно, в местных юридических блогах, посвященных сплетням, говорится, что прозвище судьи Уивера было именно «Паук»).
— Не волнуйся, малыш, — дружелюбно сказал Синий Костюм. — Обычно он не ест детей.
— Нет, только адвокатов, — протянул Серый Костюм. — Если повезет, он не голоден сегодня.
Проходили часы, мужчины с суровыми лицами вставали и бормотали длинные некрасивые слова, которые абсолютно ничего не значили для Мориса (он понял, что все были унылые способы пересказать одно только слово «деньги»). В какой-то момент, должно быть, Морис заснул — и очнулся вдруг от толчка Серого Костюма:
— Эй, малыш, проснись, это тебя.
Женщина-полицейский с блестящим пистолетом в кобуре привела всё еще зевающего Мориса к креслу напротив Паука, который тоже зевнул в удивительном сонном сочувствии. Высоким сухим гнусавым голосом полицейский по имени Диана пробубнил:
— Пожалуйста, назовите свое имя.
— Меня зовут Морис Джастин Хеллер.
— Поднимите вашу правую руку. Вы клянетесь говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, да поможет вам Бог?
— Да.
Синий Костюм подошел к трибуне и прочистил горло. Затем он закашлялся. Затем он поиграл ручкой. Щелкал ею, раскачиваясь взад и вперед, действуя на нервы, ровно как и мигание флуоресцентных ламп. Его руки дрожали, внезапно заметил Морис, пока Паук барабанил пальцами. Пауза была вечной.
— Ваше имя Морис Хеллер?
— Он только что сказал нам свое имя! — отрезал Паук. — Разве вы не знаете, кто ваш собственный свидетель?
— Спасибо, Ваша честь. Весьма признателен, судья. Мистер, гм, Хеллер, вы можете указать свое место жительства?
— Штат Нью-Йорк.
Паук улыбнулся Морису.
— Он имеет в виду, где вы живете, молодой человек? — спросил он. — Не нервничайте. Я не кусаюсь.
Морис произнес свой адрес, пока Синий Костюм сморкался в микрофон у своей трибуны.
— М-мистер Хеллер, знаете ли вы, ваша бабушка… эээ… д-для з-записи?
— У бабушки когда-то был магнитофон, но она никогда им не пользовалась, — вежливо ответил Морис.
— Этот парень слева от вас, молодой человек, с такой забавной штукой, похожей на пишущую машинку без букв, называется «судебный стенографист». Он записывает каждое наше слово. Эти слова называются «запись», которую мы используем для принятия решения, — сказал Паук, используя королевское «мы». — Поэтому для протокола очень важно, чтобы все говорили четко… Это касается и вас, советник.
Паук впился строгим взглядом, словно лазером, прожигая затылок Синего костюма.
Синий Костюм нервно откашлялся, а затем монотонно продолжал:
— Мистер Хеллер, не могли бы вы указать свой возраст для протокола?
— Двенадцать.
Синий Костюм поднес свой желтый блокнот к лицу, тщетно пытаясь загородиться от судейского сглаза.
— Ну-сс, так как вы несовершеннолетний…
— Советник, пожалуйста, не используйте слова, которые этот свидетель может не понять.
— М-м-м… так как вы р-ребенок …
— Я не ребенок! Мне двенадцать! — сказал Верховный главнокомандующий Союзными войсками в Африке.
— Ю-ю-юридически несовершеннолетний…
— …Советник, что я только что вам сказал?
— Извините, Ваша честь. Молодой человек, вы знаете, что значит быть под присягой?
— Как в кино?
— Это вовсе не фильм, молодой человек, — улыбнулся Паук. — Слава Богу, камеры здесь запрещены.
К этому времени Морис был полностью сбит с толку.
— Просто скажите правду, — улыбнулся Паук. — Вы понимаете?
Морис кивнул, и Паук снова ласково улыбнулся.
— Когда вы киваете головой, судебный стенограф не может этого записать. Вам нужно ответить словами: я понимаю или: я не понимаю.
— Понимаю. Я скажу правду, сэр.
— Не надо называть меня «сэр», молодой человек. Можете называть меня просто «Ваша честь».
— Да… Ваша честь.
— Знаете ли вы разницу между правдой и ложью, молодой человек?
— Да, Ваша честь. Это просто. Они противоположны.
— Как бы мне хотелось, чтобы все, кто сидят в этом кресле, так это понимали, как вы! Адвокат, свидетель ваш явно компетентен давать показания. Разрешаю продолжить допрос свидетеля.
— М-мистер, вы не возражаете, если я буду называть вас просто Морис?
— Нет — ответил Морис.
— А я возражаю, — сказал Паук. — Это суд, советник, а не чаепитие! Вы должны обращаться к вашему свидетелю должным образом, по фамилии, с уважением, как к мистеру Хеллеру. Всё ясно?
— Д-да, Ваша честь, — сказал Синий Костюм, дрожа, как лист в ноябрьский шторм.
— Ну? Чего вы ждете! Продолжайте! Продолжайте!
Прошло десять секунд.
— Вперёд! — прорычал судья. Но Синий Костюм вообще не сдвинулся с подиума. Только кашлял в микрофон. — Прикрывайте рот, когда кашляете — завопил Паук. — Разве вас не учили этому в детском саду?
— Э-э, м-м-мистер (в волнении он забыл его фамилию), в-в-в каком классе вы сейчас,?
— Это имеет отношение к делу, советник? Вопрос релевантен?
— В восьмом, — сказал Морис, не понимая значения слова «релевантен». Он догадался, что это было скорее всего что-то мрачное. Теперь он даже начал жалеть Синий Костюм.
— Можете ли вы сообщить о своем родстве с покойной?
Морис застыл, видя, как в паучьей глотке кипит ярость. В любую минуту тот был готов напасть, поэтому Морис промолчал.
— Кк-каков был характер ваших о-отношений с завещательницей?
Синий Костюм почему-то без проблем выплёвывал слова, которые не имели абсолютно никакого смысла.
— Советник! Разве так можно говорить с этим свидетелем?
(Видимо, так было нельзя).
— Маргарет Фрост была вашей бабушкой? — мягко спросил Паук.
— Да, Ваша честь. Я очень любил её.
— Это разве было так трудно, советник?
— Н-нет, Ваша честь.
— Ну! Продолжайте!
Синий Костюм снова высморкался в микрофон, смутно напоминая, как кто-то настраивает древнюю тубу.
Паук посмотрел сердито на свои часы «Лонжин» (подделанные в Китае) и вздохнул.
— Во второй половине дня тридцатого декабря прошлого года вы были физическим свидетелем смерти покойной?
— Поддерживаю!!!
Морис не понял, в чем дело, а Паук с вулканической яростью вскочил:
— Я поддерживаю свое собственное возражение! Не смейте оскорблять детей в моем зале суда, вы слышите меня, советник? Еще раз так заговорите, и я обвиню вас в неуважении! Поняли?!
— Д-да… Ваша честь. Я… прошу прощения.
— Еще бы! — Паук смягчил голос и просто спросил: — Вы были рядом, когда умерла ваша бабушка, молодой человек?
— Да, Ваша честь.
— Сочувствую. Должно быть, вам тяжело, — и Паук в ярости повернулся к Синему Костюму. — Но какое это имеет отношение к делу, советник? Зачем вы беспокоите бедного мальчика такими вопросами?
— Паук напился свежей крови, — пробормотал Серый Костюм себе под нос.
Морис вспомнил отрывок из «Одиссеи», которую отец читал ему много лет назад. Страшен был гнев Зевса на команду Одиссея, когда, ослушавшись предостережения великого странника, они убили скот Гелиоса, бога солнца, пока их великий капитан спал. Зевс разбил их корабль молниями, и все утонули в винно-темном море, все, кроме Одиссея, вечного странника. Течение отнесло его к водовороту Харибды, которая засасывала разбитый корабль и всю его команду в свою разверстую глотку, но одна капризная волна подкинула героя к ветке фигового дерева, нависшей над пастью чудовища.
За эту ветвь отчаянно цеплялся Одиссей, повисший над водоворотом, как усталая летучая мышь. И как же долго? А так, как в суде на пыльной рыночной площади, где тянутся с рассвета до заката утомительные ссоры хитрых, упрямых скряг, пока, наконец, утомленный судья не встанет и не отправится домой ужинать. Именно столько многострадальный Одиссей цеплялся за ветку, пока, наконец, Харибда не извергла ему мачту разбитого корабля, и он упал на нее и держался из последних сил, когда поток рвоты чудовища уносил его от опасности… Только теперь Морис впервые по-настоящему понял этот отрывок.
Но вот что произошло «по сути и по существу» (то есть на языке Синего Костюма «приблизительно»). Синий костюм показал Морису старую чековую книжку его бабушки. Он спросил о последней записи в книге, о корешке чека, выписанного некоему Морису Дж. Хеллеру на сумму тринадцать долларов. Затем он попросил Мориса еще раз подтвердить под присягой, что он действительно Морис Дж. Хеллер. И Морис объяснил, что это имя досталось ему от его двоюродного дяди, первого из их семьи приехавшего в Америку. Буква «Дж» означала «Джастин». А фамилия Хеллер на немецком языке значит «светлее», и это была небольшая монета стоимостью полпфеннига, или сотую часть кроны в старой Австро-Венгерской империи. (Морис знал это точно, потому что его папа в Бостоне коллекционирует старые монеты).
Паук битых полчаса разорялся, что категорически не позволит откладывать разбирательство из-за вопросов, которые уже были заданы и на которые даны ответы, или из-за советников, которые не знают, как разговаривать со своими собственными свидетелями и задают только несущественные вопросы. После паузы на принятие лекарства Синий Костюм показал Морису чек, который выписала ему бабушка. Морис подтердил, что это чек, который выписала ему бабушка.
Затем Синий Костюм спросил Мориса, обналичил ли он чек.
— Нет, — сказал Морис.
— Отчего же нет? — спросил Синий Костюм.
Тут Эвелин Фрост расплакалась. Впервые после смерти матери. Прошло десять минут, прежде чем она, наконец, взяла себя в руки.
К этому времени Паук был так рассержен, а Синий Костюм был в таком ступоре, что Серый Костюм встал и, желая помочь суду, пояснил, что на этом счете было тринадцать долларов восемьдесят семь центов. Чек был выписан. Но из-за ежемесячной банковской комиссии в два доллара теперь на банковском счете, соответствующем этому чеку, было только одиннадцать долларов восемьдесят семь центов. Таким образом, на счете недостаточно средств.
Если бы банк оплатил чек, в распоряжении Фростов осталось бы в общей сложности минус один доллар и тринадцать центов наличными. Фактически минус тридцать один доллар тридцать центов, включая комиссию за овердрафт.
— Где, — истерически воскликнула Эвелин Фрост, — все семейные деньги, которые я всю жизнь ждала, чтобы унаследовать? Куда делось всё состояние Биллингтонов? Кто все наши деньги забрал?
— Порядок! Порядок! — закричал Паук, стуча молотком так, что тот чуть не сломался. — Именно это мы и хотим выяснить. Молодой человек, вы можете рассказать нам что-нибудь еще об этом чеке?
— Не думаю, Ваша честь.
— Советник? У вас есть еще вопросы к этому свидетелю?
Синий Костюм, казалось, потерял дар речи. Паук побарабанил пальцами, потом сказал:
— Ясно, что нет. Спасибо, молодой человек. Теперь вы можете идти.
На следующее утро был вызван новый свидетель: бывший маклер миссис Фрост и новый сосед старого судьи Типтри в Форт-Майерсе, штат Флорида. Спеша на свой рейс, он, к сожалению, забыл свой слуховой аппарат дома. Синий Костюм был уже слишком болен, чтобы высморкаться в микрофон, поэтому выпало Серому Костюму помочь свидетелю пройти через паучье испытание.
Все прошло на удивление гладко, потому что Серый Костюм был на седьмом небе от счастья. (Накануне вечером он выслал «Федеральным экспрессом» своей бывшей любовнице обручальное кольцо с бриллиантом. Этот жест был оценен характерно емким текстом: «♦ = ♥ ∞»).
Прилетевший с Флориды финансист рассказывал, что несколько лет назад миссис Фрост велела ему обналичить все ее акции «Онандага Кемикал». Это было как раз перед крушением рынка, так что старушка просто гребла бабло лопатой, если его честь извинит за такое выражение (нет, он этого не сделает). Затем она лично пришла в его офис в центре города. По ее личной просьбе он уложил девяносто миллионов долларов наличными в стодолларовых купюрах в несколько огромных чемоданов. «Американский Турист». Черные. На колесиках. На этикетке одного из них красовался красный помпончик.
— Да причем тут помпон, Боже мой! Какое это имеет значение?— бушевал Паук.
Извинившись за помпон, который, по его мнению, был действительно довольно безвкусным, свидетель показал, что миссис Фрост из его офиса вызвала такси. Через десять минут за ней приехал шофер. Он поднялся в офис и забрал ее. И они ушли. С чемоданами. Это было всё, что он мог сказать суду.
Сойдя со свидетельской трибуны, он пожаловался Серому Костюму (крича, как все глухие), что его гостиничный номер продувает сквозняками и что сегодня утром у него был ужасный апельсиновый сок, совсем не похожий на настоящий домашний нектар богов, к которому он теперь уже привык.
Затем полицейский детектив показал, что дом был обыскан сверху донизу. Сад тоже был обыскан. Все помещения. Чемоданы так и не были найдены, и ни один из них не был объявлен покойной пропавшим, «ни до, ни после». «Естественно, не после», — рявкнул Паук.
Был вызван управляющий банком.
— Был ли у покойной когда-нибудь в банке сейф?
— Нет.
Судья посмотрел на часы, нахмурился, выпил полстакана воды и отложил процесс на две недели.
А пока были наняты частные детективы. В поисках всё-всё перевернули, заглянули во все щели…
Наконец, был обнаружен некий Идоменей Пападопулос, бывший таксист Кносского автосервиса в городке Миноа, штат Нью-Йорк. Он и стал главным свидетелем следующего слушания.
Он начал с того, что спросил у Его чести (через переводчика с греческого, который оказался его двоюродным братом) его знак по Зодиаку. Паук зарычал на него, чтобы он отвечал на вопросы, а не задавал их, и более того, не смел жевать жвачку в суде.
Затем Синий Костюм спросил мистера Пападопулоса, знает ли он 5-й Биржевой переулок в центре города. Ну конечно! Там работала его жена, хотя, увы, они развелись двенадцать лет назад. Сейчас она живет в поселке «Серный», штат Оклахома, где работает врачом в доме престарелых…
— Неважно, где она работает, — прорычал Паук, — и неважно, где она живет!
Свидетеля спросили, сможет ли он опознать «усопшую Завещательницу без завещания».
Переводчик ахнул, но сделал всё, что мог. Свидетель ахнул и сказал, что уж надеется, что нет.
— А почему же нет-то? — удивился Паук.
— Я семейный человек, ваша честь.
— Какое это имеет отношение к фотографии, которую адвокат хочет вам показать? Чтобы вы сказали, опознаете вы или нет…
— О! Я не понял! Я думал, что вопрос в том, буду ли я готов…
— Не мешайте суду! — взорвался Паук, — Боже правый, неважно, что вы подумали, просто посмотрите уже наконец на это чертово фото!
Свидетель долго с сомнением смотрел на посмертную фотографию Маргарет, протянутую ему дрожащим Синим Костюмом, а потом пожал плечами.
— Честно скажу, не Елена Троянская.
— Не в этом дело! Узнаете ли вы эту старушку?
— Я просто хочу заверить Вашу честь, что никогда не переписываюсь эсэмэсками за рулем, да ещё хочу сказать, что полицейский, который в прошлом году выписал мне штраф за превышение скорости на шоссе I-90, был предубежден против меня за то, что я белый человек! И вообще, слыхано ли это — копчиха с татуировками и кольцом в носу?
— Сэр! Забудьте же вы о той женщине!
— Это был мужчина! Хотя, кто знает. Может, и женщиной была. Уже не помнишь в наши дни!
— Вопрос в том, видели ли вы эту женщину раньше? На фото смотрите!
— Обещаю, Ваша честь, штраф я всё равно заплачу. Но моя сестра на Кипре — она потеряла все свои сбережения во время кризиса евро. И она очень больна. Проблемы со щитовидной железой, Ваша честь. Вы же понимаете. Это очень серьезно!
— Мистер Пападопулос! Сосредоточьтесь!
— Я всегда сосредоточен, Ваша честь. Особенно за рулем. Я вижу каждую маму с детской коляской, переходящую улицу на красный свет. Я вижу каждого щенка, который мочится на фонарный столб. Я вижу каждую выбоину. Какие ужасные выбоины у нас здесь, в Сиракузах! Особенно весной…
Отчаявшись, Паук повернулся к Серому Костюму и спросил, не существует ли хотя бы какой-то документ автосервиса, который мог бы прояснить ситуацию. Серый Костюм объяснил, что именно поэтому свидетель здесь…Наконец свидетелю показали запись в его журнале о поездке с 5-й Биржевой, на Оук-стрит, дом 13… четвертая строка снизу…
Свидетель разволновался… а потом извинился. Почерк его кузена ужасен. Артрит. Ужас какой!
Затем ему показали фотографию дома миссис Фрост на Оук-стрит. Тот ли это дом, куда он приехал? Свидетель прищурился и отхлебнул воды.
— Определенно. Наверно. Пожалуй. Может быть. Ну, все эти элитные дома выглядят примерно одинаково, понимаете.
Наконец Серый Костюм собрался с духом под испепеляющим взглядом Паука и спросил свидетеля, помнит ли он, как он когда-то возил пожилую даму с несколькими большими черными чемоданами?
— О да! Очень тяжелые чемоданы. К одному из них был прикреплен большой красный помпон. О! Да! Теперь я вспомнил эту мегеру с чемоданами!
— O mortuis nihil nisi bene!
— Чего, Ваша честь?
— Не смейте говорить плохо об усопших, г-н Пападопулос!
— Но ведь таскал я её невероятно тяжелые чемоданы из того офиса в машину, а потом из машины в ее дом. Месяц потом я ходил к костоправу. А за это она дала мне на чай всего один доллар с тридцатидолларовой поездки. Представляете, а? Вот в чем беда этого мира, Ваша честь! Скупость! Скряга какая! Тьфу! У людей вообще больше нет никакого уважения друг к другу!
Всю эту ночь после слушания судья Уивер ворочался с боку на бок, размышляя, сможет ли он позволить себе переехать во Флориду на пенсию судьи… Увы, нет. Особенно, если хочет отправить внука в колледж.
На следующее утро уже допросили садовника, предварительно принимая клятву переводчицы с испанского по имени Кармен Подагра (она не была сертифицирована судом, но училась пока на риэлтора). Наказанием за использование сотового телефона в зале суда Паука было обезглавливание, но она тайно включила свой «андроид», надеясь, что «Гугл Транслэйт» поможет расшифровать юридическую белиберду, без которой снова здоровый Синий Костюм, к сожалению, не умел никак выразить себя. Увы, даже суперкомпьютеры со скоростью триллионы байт в секунду не могли перевести его бред на сладкозвучный язык Сервантеса. Но в итоге это не имело малейшего значения. Садовник абсолютно ничего не знал ни о чем (в том числе и о садоводстве).
На следующий день в качестве свидетеля допросили Манго. Ее не могли вызвать раньше, потому что ей новые работодатели не давали выходной. Она рассказала, как она, на следующий день после смерти миссис Фрост, снимая простыни с матраса, обнаружила в щели стодолларовую купюру. Сгорая от любопытства, она приподняла матрас и обнаружила 20 000 долларов в десяти пачках стодолларовых банкнот, перевязанных резинкой. Она немедленно передала эти деньги миссис Фрост. Точнее, миссис Эвелин Фрост. Которая сидит в зале суда. Вон там. (А та яростно шептала, что суммы едва хватило только на похороны.)
На перекрестном допросе Манго настаивала, что тщательно обыскала спальню, но других денег не нашла. Она тщательно проверила под ковром, постучала по стенам в поисках потайного сейфа или других тайников. Она прощупала полы и мебель в поисках тайников — ничего. Решительно. Более того, она даже обыскала ванную, к которой ее работодатель всегда относился весьма щепетильно.
— Насколько щепетильно?
— Она почему-то держала ее запертой на три замка.
— Почему?
— Не знаю почему. Ну, она была… эксцентричной.
Нашла ли Манго в ванной что-нибудь необычное? Да нет. Там были старая зубная щетка миссис Фрост, зубная паста, зубная нить, ватные палочки, обширный архив использованных бумажных полотенец и ряды старых бутылочек с витаминами. Она всё выбросила. Какая от них теперь польза?
— Вполне справедливо, — заметил Паук. — Старые таблетки могут представлять опасность для здоровья. Господин полицейский, пожалуйста, поблагодарите свидетельницу и скажите ей, что она может идти. Заседание объявляется закрытым.
Заседаний больше не было. Дом обыскали грызущиеся друг с другом команды первоклассных детективов-профессионалов. Которые ничего не нашли. Nada. Nichts. Ноль. Пшик.
Состояние семьи Биллингтонов просто исчезло. Скандал подтолкнул химическую компанию «Онандага», долгое время сохранявшую лишь видимость былой славы, к пропасти. (Синий Костюм купил себе лодку и летний домик после процедуры банкротства компании, процедуры такой дорогой, что Эвелин была вынуждена объявить банкротом и себя лично.)
Дом и всё его содержимое (включая клубные стулья, всё еще стоящие под пластиковыми чехлами) пришлось продать. После уплаты налогов, взносов и оплаты нотариусов не осталось даже денег, чтобы заплатить за кашель Синего Костюма в судебный микрофон. Тот подал иск за неоплату счетов. Эвелин подала встречный иск за халатность. Суд продолжается по сей день…
Сверхурочные по трем новым делам благоприятно повлияли на брак Серого Костюма, но в конце концов его жена в один прекрасный сбежала с парнем из «Федерал Экспресс», который только что выиграл в лотерею. Разочарован жизнью, он бросил фирму и уехал из вредного Севера вернулся домой в родное село Маму, штат Луизиана, где повесил на стене дома родителей табличку со своим собственным именем: Джонни Люк Мэтьюз, IV, Эсквайр.
Эвелин в ярости кричала, что только один человек мог украсть состояние ее матери: Манго. Ее тут же арестовали и предъявили обвинение. Но доказательств не было, и Манго пришлось признать невиновной. Кроме того, если бы она действительно украла миллионы, зачем бы ей до сих пор работать на злую старую миссис Вебстер на Мейпл-Авеню всего за 8 долларов в час?
Хотя Манго не хватало средств, чтобы защищать себя, ее в конце концов (16 месяцев спустя) отпустили, вернее, все обвинения против нее были сняты в соответствии с «Законом о быстром судебном разбирательстве». Но, к сожалению, вводя Манго «в систему», тюремный клерк в Центре регистрации задержанных на минуточку отвлекся на звучащую по радио песенку об очень общительной девушке из Техаса с 1 003 бойфрендами только в одном Далласе. Эта «Желтая роза Техаса 2.0» настолько впечатлила клерка-меломана, что в рассеянности он записал Маришу Гоумс, родившуюся в Монтерее, штат Калифорния, как Марию Гомес из штата Монтерей, Мексика. Поэтому она была задержана в тюрьме Бюро иммиграции и пограничного контроля и отправлена, закованная в цепи и кандалы, в грузовике для скота, в тюрьму «частного холдинга» в Окдейле, штат Луизиана, в ожидание депортации
Манго яростно протестовала, утверждая, что она гражданка США с конституционными правами, но ей отвечали, что у нелегалов вообще нет никаких прав. Дело Манго всё еще ожидало «ускоренного пересмотра» два года спустя, когда за него взялся новый бесплатный адвокат Джонни Люк Мэтьюз, IV, из соседнего городка Маму, который наконец-то смог освободить ее. Благодарность выросла в любовь, и в их браке родились трое детей, о которых можно с полным правом сказать «не было бы счастья, да несчастье помогло».
Фельдмаршал сэр Морис Джастин Хеллер, к тому времени уже учившийся в десятом классе, в конце концов получил свой чек на тринадцать долларов, оплаченный банком (после восемнадцати месяцев и сотен часов ожесточенной юридической борьбы по восемьсот долларов в час). Королевские ВВС сразу же приобрели столь необходимую новую модель «Спитфайра». Морис также хранил заплаканную черную Библию Гидеона (больше не принадлежавшую гостинице «Слип Инн» в Силвер-Спринг, штат Мэриленд) и чудную старую пару довольно глупых розовых очков. Упорно отстаивая свою позицию перед лицом беспощадного огня противника, он не позволяет матери выбрасывать их, часто надевает, когда играет на пианино. Иногда, надевая их, он думает о застенчивой, ясноглазой и длинноволосой девушке по имени Аманда, которая поет вместе с ним в хоре, и кажется ему, будто она рядом с ним, зовет своим мягким, нежным голосом их ещё нерожденных детей.
VI
Отец Фрэнсис Финнеган по праву гордится своей овсянкой. Он сам готовит ее на кухне церкви Святой Богородицы. Никакого «этого быстрорастворимого мусора» для его паствы! Нет, он тщательно варит свой настоящий ирландский овес на медленном огне почти час, добавляя в кашу все хорошее: сливки, масло, изюм, ягоды, мускатный орех, корицу, Божью любовь и молоко человеческой доброты (которое никогда не бывает однопроцентным, как он любит шутить). Всё с добавлением меда по вкусу — и запивается хорошим горячим чаем, заедается фруктами и тостами! Для отца Финнегана его овсянка — это таинство, скромный, но питательный символ Божьей благодати и изобилия, который никогда не следует экономить или жалеть. Приготовление пищи для голодных — это его способ прославления Бога, общения с божественным повсюду вокруг нас, поиска благодати через служение ей, и со всеми, кто приходит с холода, деления не просто кусочка завтрака, но и намека на бесконечную любовь Иисуса Христа, нашего Спасителя.
В зябкий день Нового года (в день похорон Маргарет на другом конце города) пир отца Финнегана был еще более пышным, чем обычно. Его сестра Сью из Спокана только что вернулась после двух лет службы в Гондурасе в Корпусе Мира. Чтобы отпраздновать это событие, всем подали свежую клубнику, тосты из цельной пшеницы и яйца всмятку в дополнение к его обычной несравненной каше. Трескучий мороз снаружи делал завтрак внутри еще более вкусным. Удовлетворенно прослеживая границу между британской и французской Тоголандией в своем любимом устаревшем атласе, Фил особенно ценил контраст между завыванием ветра и теплом сладкого молочно-маслянистого блаженства, что тает во рту.
Фил был очень счастлив. С самого рассвета он внес свою лепту в спасение планеты. После кануна Нового года на улицах было так много мусорных баков, полных банок и бутылок, что даже сдав их по пять центов за каждую, он в кои-то веки смог купить Морису обед — и к тому же шикарный!
Человек слева от него, Милки Морган (никто, даже сам Милки, теперь не мог вспомнить, как он получил свое имя, но уж точно не от того, что пил молоко), был гораздо менее весел. Он ковырялся в каше, застенчиво поигрывал тостом и даже не притронулся к чаю. Любой напиток, от которого нельзя опьянеть, был для него пустой тратой времени…
Бедный Милки! Это Фил еще мог мириться, собирая банки и бутылки по пять центов за штуку, но у Милки, гордого, как средневековый испанский придворный, была только одна цель, когда он рылся в чужом мусоре: набухаться. И то немногое, что он выпил в горах брошенных пивных банок, было «ерундой».
Не хватило и тех опивок, которые можно было бы найти в холмах полуразбитых бутылок из-под спиртного, которые он обошел прошлой ночью. Большинство пузырьков с лекарствами от кашля в мусорных баках тоже были пусты. (Любой, кто думает, что «бездельники ленивы», должен попробовать напиться остатками.)
И всё же у Милки, казалось, проявлялись все признаки «успеха»: невнятная замедленная речь, потливость, бледность, налитые кровью глаза, затрудненная ходьба, дыхание, как в болоте… В какой-то момент бедняга доковылял до туалета, где его вырвало. А губы его были исцарапаны и порезаны. Бедняга выглядел так, словно пытался поцеловать рассерженную уличную кошку. Фил добродушно покачал головой.
— Милк, ну ты выглядишь ужасно!
— Я и чувствую себя как в аду.
— Ты опять пил?
— А папа римский католик?
— Не кусай руку, которая тебя кормит! Помолчи!
— Сам молчи! У меня голова раскалывается! Я был…
— …Опять с Питом?
(Питер Мартин, 44 года, был арестован накануне вечером за праздношатание. Заядлый меломан из Центра регистрации задержанных, конечно, случайно вписал его имя как Педро Мартинес, и Бюро иммиграции и таможенного контроля было уже в пути).
— Кому нужен Пит? Он ни на что не годится!
— Так что же с тобой случилось?
— Я нашел пару-тройку бутылок в мусорном баке возле того дома на Оук-стрит — ты знаешь, о чем я? С забором из колючей проволоки? Недалеко от того парка, который тебе нравится. Бабушка твоего приятеля жила там до прошлой недели.
— Милк! Когда ты собираешься принять душ?
— Вчера вечером их мусорный бак был так набит, что крышка даже не закрывалась…
— Ты воняешь, Милк!
— Битком набит всевозможными пузырьками! Тоже очень хорошая штука! Сначала нашел два пузырька успокоительного. Почти не тронутых! Очень хороши! Затем два от простуды. Заторчал…
— Совсем ку-ку?
— Потом бутылку жидкости для полоскания «Листерина». Потом ещё бутылку чего-то — уж не знаю что. На вкус как лакрица…
— Ты спятил!
— Никуда я не пятил. Там был довольно хороший «Терафлю». Со вкусом клюквы.
— Ты с ума сошел? — спросил Фил.
— Смотрите, кто говорит! — не удержался Милки. — Давно ли сам из психушки?
— Так как же ты порезал губу? — спросил Фил, быстро меняя тему.
— После «Терафлю» нашел немного сиропа от кашля. Со вкусом мяты. Потом я нашел последнюю бутылку. Она был очень большой. Бутылочка с витамином Б. «Для всей семьи», — гласила надпись. Должно быть, для чертовски большой семьи! Это была самая большая чертова бутылка витаминов, которую я когда-либо видел!
— Значит, напоследок ты принял витамины?
— Ну нет! Что бы там ни было, они совсем никак не были витаминами!
— Зачем говорить, «никак» если уже сказал «совсем»? — спросил Фил. — Если никак, то никак. И если совсем, то совсем. Зачем повторять дважды?
— Ты тоже говоришь «повторить» и «дважды»!
Отец Финнеган читал вслух урок из Евангелия от Матфея, Глава 7:
«Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, тем и судимы будете; и какой мерой мерите, тем и вам отмерено будет. И почему ты видишь пылинку в глазу брата твоего, но не замечаешь бревна в твоем собственном глазу?»
— В любом случае, — продолжал Милк, — знаешь, что в итоге было в той бутылке? Леденцы!
— А почему в бутылке с витаминами были леденцы?
— Откуда мне знать? Мир сошел с ума! Ты знаешь! — воскликнул Милки философски.
— Так как ты порезался? — спросил Фил.
— Да я ж говорю тебе!
— Ну так скажи!
— Эти чертовы конфеты были такими твердыми, что я, когда их жевал, порезал губы. И сломал две зубы!
— Хочешь сказать «два зуба»? — спросил Фил. («Зубы» или «зуба», точный протокол этих показаний не может быть изменен без письменного приказа судьи, а судебный календарь в настоящее время весьма перегружен.)
— Две зубы, черт возьми! Такая дешёвка эти леденцы, чувак! Без сахара и чёрствые, как камни, но острые, как стекло. Отстой полный! Так я губу себе порезал. Вот почему я выбросил эту жесть прямо в трубу! Теперь это больше никому не повредит!
— Это было мило с вашей стороны.
Отец Финнеган продолжал читать урок своим мелодичным тенором:
«И всякий, кто слушает эти слова мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и обрушились на дом тот; и он пал; и велико было падение его…»
— Сочувствую, Милк, — сказал Фил, протягивая руку другу.
— Такова жизнь, — сказал Милки, пожав ее. — Это я к тому, чтобы показать, что бесплатной выпивки не бывает.
— Будь осторожен в следующий раз, когда роешься в чужом мусоре.
— Следующего раза не будет. Теперь начну новую жизнь! Это мое новогоднее решение!
— Молодец, Милк! Хватило духу! И давно пора!
«И было, когда Иисус закончил эти слова, народ удивился учению Его, ибо он учил их, как имеющий власть, а не как книжники…»
Подобно «дикарю» в «Отелло», который «поднял собственной рукою и выбросил жемчужину, ценней, чем край его», Милки Морган, слишком пьяный, чтобы понять это, выбросил состояние Биллингтонов прямо в люк канализации.
Три суда за три года слушаний так и не смогли выяснить, что за день до того, как она навестила мечтающего о пенсии маклера Уилфреда Уизерспуна, Маргарет Фрост отослала Манго на неделю в Кливленд (чтобы та передала выговор двоюродному брату Маргарет Чарльзу, который только что оставил жену ради своего инструктора по пилатесу.)
Как мы теперь знаем, Маргарет была недовольна мистером Пападопулосом, который забрал ее с чемоданами из брокерской конторы. (Он жевал жвачку за рулем! Вот откуда все беды мира в наши дни. Люди не имеют к друг другу никакого уважения.)
Поэтому она наняла водителя из другого автосервиса (который потом присоединился к религиозной общине в окрестностях Коди, штат Вайоминг, после проверки комиссией по такси и лимузинам, обнаружившей «нарушения» в его счетах).
Маргарет уговорила этого теперь уже навсегда безымянного пилигрима отвезти ее — и ее сундуки, полные наличных, — из Сиракуз в Нью-Йорк, в здание на 47-й улице в Алмазном районе. Водитель припарковался и помог Маргарет отнести чемоданы в номер 18-Б этого здания. По сей день его штраф на 115 долларов за неправильное пересечение полосы движения остается неоплаченным.
Номер 18-Б занимал ныне вышедший на пенсию почтенный торговец алмазами, родом из отдаленной деревни в Туркменистане, где имена с менее чем двадцатью согласными считаются недостойными мужчины. Этот скромный Крез, чье имя, как имя какого-нибудь древнего божества, нельзя было ни произнести, ни написать, обменял содержимое чемоданов Маргариты на бриллианты, которые по справедливости должны были стоить всего лишь шестьдесят шесть миллионов долларов. (Позже он хохотнул про себя беззвучным гортанным голосом: как легко украсть двадцать четыре миллиона долларов у старой летучей мыши, слишком скупой, чтобы потратить четырнадцать долларов на приличный футляр для драгоценностей. Это даже не воровство, а просто бизнес, купец себя утешил.) Довольный легкостью своей аферы, хотя и страдающий от подагры и паутинных вен, человек без единой гласной в своем имени удалился со своими (незадекларированными) миллионами во Флориду, чтобы присоединиться к миллионам других пожилых граждан в бесконечных поисках всё еще не найденного источника вечной молодости.
В блаженном неведении того, как круто ее только что обокрали, довольная Маргарет отправилась прямиком домой со своими сокровищами, остановившись лишь однажды возле Скрэнтона на ланч (банан за возмутительные пятьдесят центов и бутылка воды за два доллара, которые содрали с нее эти разбойники с большой дороги. Она поклялась никогда больше не ступать в этот злой мир и до последнего дня хранила верность своему слову.)
Однако она была не в состоянии хранить свои бриллианты в сейфе. Иметь сейф было совсем небезопасно. С таким же успехом можно объявить всем грабителям: «вот мои ценности». Банкам тоже нельзя доверять: ведь сколько раз ее босс лгал под присягой Конгрессу? Сколько банков обанкротилось за ее жизнь? Сколько вкладчиков потеряли всё из-за их слепого доверия к ложным первосвященникам Маммоны?
И все же, упрямая, как ее отец до нее, защищая боевое положение, она поклялась, что даже если грабители ворвутся в дом и приставят пистолет к ее голове, они ничего не получат. Или, по крайней мере, не всё. Она спрятала немного наличных под матрас в качестве отвлекающего маневра. На всякий случай, как часто говорила ее собственная мать…
Нет, настоящий способ сохранить ее бриллианты — спрятать их там, где никому и в голову не придет их найти. В ее ванной. В ее аптечке. В гигантской пластиковой бутылке из аптеки «Уол-Март» с надписью «витамин Б. Для всей семьи». Или «слонового» размера, как они его называли, когда она была девочкой. Боже мой, какие, должно быть, семьи у людей в наши дни! Позор!
Вы не поверите, но как только из флакона была извлечена вата (а витамины перекочевали в запасной пластиковый мешочек, чтобы не выбрасывать их), все до последнего бриллианта поместились внутри под завязку. И никто ничего не узнал. Никому, абсолютно никому, каким бы отчаянным и развратным ни был вор, не придет в голову заглянуть туда! (И она была права.)
«С глаз долой, из сердца вон». В какой-то момент подкрадывающееся слабоумие заставило ее забыть о существовании бриллиантов. Она ни разу даже не взглянула на сверкающее содержимое бутылки. Она смутно ещё помнила, что должна запретить всем остальным заходить в ванную, и по привычке держала ее запертой на три замка, но потом сама совершенно забыла почему же.
И вот из-за того, что она постоянно говорила, жила и чувствовала себя бедной, она и стала таковой. Сверкающее наследие Биллингтонов было выброшено в люк. Столетия верности заповеди «не трать, чтоб не нуждаться» прошли впустую. Действительно, разбив два сердца и жизни двух поколений своих прежних владельцев, семейное состояние теперь еще сломало и «две зубы» в последнем тщетном порыве к мимолетной трезвости бездомного, но теперь уже не безнадежного (надеемся) пьяницы.
Когда впервые увезли Карло, тоска Маргарет по своему возлюбленному была такой явной, что даже Милдред почти смягчилась. Втайне тронутая горем дочери, она обнаружила, что ей совсем нелегко собраться с духом, чтобы исполнить свой материнский долг. Великое утешение Милдред принесло чтение дочери вслух из той самой книги, напечатанной в Соединенных Штатах Америки и являвшейся невозвращенной собственностью мотеля «Слип Инн» в Силвер-Спринг, штат Мэриленд. И особенно этот стих в главе 23 книги Матфея:
«Если бы хозяин дома знал, в какую стражу придет вор, он бы наблюдал и не допустил, чтобы его дом был разрушен. Итак будьте готовы, ибо в такой час, о котором вы не думаете, придет Сын Человеческий».
Как и ее мать до нее, и ее родители, и их родители, и родители родителей, Маргарет наблюдала и наблюдала напрасно, будучи всегда настороже в ожидании вора, который так никогда и не пришел.
А благодать Божья явилась внезапно, из ниоткуда, после стольких лет, даже к Маргарет Фрост, и даже, как сказано в Писании, в такой час, о котором она не думала…
Забытый бриллиантовый клад не давал ей даже скупого, жалкого удовольствия в обмен на одинокую жизнь, полную разбитых сердец. Но в конце концов она получила сокровище: вновь она открыла для себя любовь, самый бесценный дар человечества, благодаря гораздо более драгоценному, чем бриллиантов, сиянию: паре теплых и добрых глаз, которые она видела с такой негой, пусть недолго, сквозь эти любопытные, ободранные и, как вечно лукаво замечала ее мать, совершенно нелепые розовые очки.
1 Так называют судью по наследственным делам и опеке в некоторых штатах США.