Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2021
Галина Шестакова — родилась в Перми. Экономист. Публиковалась в журналах «Уральский следопыт», «Веси», альманахе «Литературная Пермь» и др. изданиях.
Краюшкина
Краюшкину ненавидели все. Ну, или почти все жители хрущобы 17. У всех находились на это серьёзные и значительные причины.
Во двор Краюшкина выходила королевой, с накрашенными губами и обязательно в шляпке или в шелковом платке, повязанном изысканным бантом. Здоровалась с шипящими старухами и шла по делам или на кладбище — к младшенькой.
Маша умерла уже давно, но Краюшкина до сих пор не могла пережить это. Смирилась, конечно. И не раскисала, потому что на ней держалась вся семья.
Семья у неё была большая, ещё две дочери, внуки, два бывших мужа, любовники. И всё это скопище народа умудрялось жить весело и дружно. Слава богу, на разных жилплощадях. Сейчас у Краюшкиной снимал комнату молодой парень. Снимал, конечно, для вида, потому что через месяц он стал её очередным любовником.
Краюшкина была не жадная. Она любила, пока любится, а потом отпускала. И поэтому от неё никто не уходил. Все оставались рядом, продолжали её любить и помогать.
Дворовых старух это бесило. Её подозревали в извращениях, живо обсуждали и предлагали всякие варианты. Это распаляло, и они ненавидели Краюшкину ещё больше. Когда скудное воображение старух пасовало перед реальностью, они многозначительно закатывали глаза. Что такого она может проделывать в постели с молодым любовником, чтобы он от неё не отходил ни на шаг и смотрел влюблёнными глазами? И почему все остальные мужья и любовники тоже смотрят влюблёнными глазами и никуда не деваются? Таких изощрённых извращений они придумать уже не могли, иногда предполагали, что это всё проделывается скопом. От этого морщились и делали сокрушённые лица. А гадалка Ираида, проходя мимо и никогда не участвуя в таких обсуждениях, обозвала всех старыми дурами и убеждённо сказала:
— Приворот.
И Краюшкину невзлюбили ещё больше. И стали бояться.
Но ей было совершенно наплевать на это.
На восьмидесятилетие она вышла не просто королевой во двор. Готовилась. Знала, что старухи зубоскалят, и провоцировала их с удовольствием. Сделала с утра укладку в парикмахерской, маникюр. Губы накрасила, само собой. Белый кружевной костюм, брючный и полупрозрачный, ни разу ещё не надёванный.
Костюм-то младшая внучка отдала, но этого никто не знал, и все думали, что Краюшкина наворовала в своё время на ликероводке и теперь спускает всю кубышку на наряды. А она щеголяла в нарядах внучек — размер один и красота тоже.
Яркий шелковый платок на шее. И громадный букет от любовника. Вышла и растерялась. Куда теперь, такой красивой, пойти? Медленно прошлась по двору, чтобы все старухи увидели, и вышла на улицу. Вдохнула свободный и пьянящий летний воздух и решила — на танцы. Давно не была. Молодой любовник ревновал к седым старцам, которые вальсировали с ней в парке Горького по воскресным вечерам.
Сталина Ильинична со своего капитанского мостика на балконе второго этажа проводила Краюшкину тяжёлым взглядом. Старая! Ведь старая уже, а всё молодится. Неприлично это, про себя посетовала Сталина Ильинична и решила рассказать об этом вечером подругам. Старше её, Сталины Ильиничны, лет на десять Краюшкина, а всё по танцулькам бегает, тьфу, прости господи! А про любовников лучше не вспоминать! Всегдашняя тема для разговоров, даже когда уже все кости всем перемыли и сказать уже нечего, начни про любовников Краюшкиной — соседки оживляются, начинают кивать головами, как китайские болванчики, и жевать губами. У них такого нет, давно. Да и не было, наверное.
В жизни Краюшкиной было два страшных воспоминания. Одно всегда всплывало в памяти, когда она чувствовала спиной такой тяжёлый и немигающий волчий взгляд. Как ни старалась Краюшкина закрыться и избавиться от этого липкого страха, — не получалось. Она сжимала зубы, выпрямляла спину и шла напролом. А потом, ночью, ей опять снилось, как её чуть не сожрали волки.
Когда она заведовала столовой на ликероводке в лихие девяностые, кормить трудящихся было нечем. Водки хоть залейся, а еды нет. Вот такое странное было время. Многие мясо-то видели только на обеде в столовой. И многие это мясо выгребали из своей порции и несли домой в пластиковой коробочке из-под маргарина «Рама» детям. И там делили. И Краюшкина так делала. Конечно, она жила лучше многих соседей по дому. Но не намного.
В девяностые Краюшкина из заведующей столовой превратилась в снабженца своей столовой. У неё хорошо это получалось. Деньги никто не брал, шёл только бартер. И предложение Краюшкиной сменять продукты на дефицитную водку, рябину на коньяке, ликёры, бальзамы и прочую бормотуху всегда находило отклик. Но обычно надо было ехать куда-нибудь в тьмутаракань и везти спиртное в обмен на мясо, сахар, крупы. Ей на заводе выделили старенький уазик-«буханку», и она моталась по области с продукцией. Иногда за мясом приходилось ехать в такую глушь, что и дороги не было, только направления.
Перед Новым годом ей позвонили с севера области, откуда-то из-под Чердыни. В колхозе нечем было кормить скотину, и её всю решили пустить на убой. Деньги обесценивались слишком быстро, чтобы мясо за них отдавать. Водка была всегда настоящей валютой нашей страны.
Краюшкина сговорилась с председателем колхоза, что забирает две туши и везёт им несколько ящиков водки и две бутылки шампанского дояркам на Новый год, чтобы подсластить смерть скотины. Перед Новым годом морозы стояли лютые. Краюшкина взяла тулуп у сторожа ликероводки, выпросила валенки, всё это кинула в «буханку», но поехала, как обычно, в пальто и сапогах. Петрович, водитель «буханки», загрузил бартер в машину, осторожно завернул шампанское в тряпье и пристроил сверху.
Через час Краюшкина похвалила себя за предусмотрительность и натянула тулуп поверх пальто, машина не прогревалась при всех ухищрениях Петровича, который колдовал неделю перед поездкой. Потом поверх сапог натянула валенки. Всё равно мёрзла.
— Выпей, Тамара, — предложил Петрович, завистливо сглатывая слюну, — ехать ещё долго, заколеешь.
Краюшкина держалась, на редких остановках бегала вокруг «буханки» и приседала, чтобы разогнать кровь. Когда миновали Чердынь, по подсчётам Петровича, остался час-полтора пути, если ничего не случиться, тьфу-тьфу. Петрович, как все водители, был страшно суеверен.
Дорога закончилась, начались просёлки и зимники. Через полчаса Петрович начал нервничать. Становилось темно, просёлок был еле различим, и он полагался на свою интуицию больше, чем на зрение. Минут через двадцать они окончательно заплутали в развилках и застряли. Дорогу перемело так, что «буханка», при всей её проходимости, не смогла вылезти из снежного заноса.
— Ну, всё, Тома, — обречённо вздохнул Петрович, — кажись, приехали. Если не замёрзнем, то околеем.
— Петрович, миленький, давай делай что-нибудь! — взмолилась Краюшкина.
Петрович достал лопату и пошёл откапывать «буханку». Краюшкина для поддержания боевого духа водителя бегала рядом. Подпрыгивала и старалась увидеть хоть что-нибудь обнадёживающее за мрачными ёлками. Один раз ей показалось, что она видит огоньки.
— Петрович, а давай я за помощью пойду? Огоньки там… — Краюшкина махнула рукой в сторону мрачных елей.
— Тома, едрить твою мать, рехнулась? А потом я мужику твоему кости в пальто сдавать буду? В лесах-то волки…
Краюшкина не поверила, чтобы сейчас, в двадцатом веке, какие-то волки ели современных людей. И, пока Петрович увлечённо махал лопатой, прошла вперёд по условной дороге. Идти было не страшно, впереди и вправду маячили огоньки. Подмигивали. Звали к себе, в душную утробную теплоту избы, где пахнет пирогами из детства, мокрыми валенками и вяленой рыбой с полатей.
Двигаться всё равно лучше, чем насмерть замерзать рядом с машиной. Краюшкина отошла довольно далеко, когда поняла, что огоньки — это не тёплые избы. Огоньки слишком быстро стали приближаться, и мелькавшие в свете фар «буханки» силуэты напомнили Краюшкиной сказку о Красной Шапочке.
Краюшкина развернулась и выдала душераздирающий вой:
— Петровичсукаволки! — и побежала, вспомнив уроки физкультуры.
Сапоги были приспособлены только передвигаться по городским дорогам и совсем не приспособлены бегать по зимникам. Но Краюшкину подгоняло острое чувство любви к жизни, она бежала, а навстречу к ней бежал Петрович с лопатой наперевес. Краюшкина испугалась ещё больше, потому что сзади волки, а спереди рехнувшийся в одночасье Петрович с лопатой и перекошенным лицом. Она решила, что пришла неминуемая смерть, закрыла глаза и упала в сугроб, предпочитая не смотреть, кто кого победит и от чьей руки или зубов ей умирать.
Петрович страшно матерился и бил по дороге лопатой, отпугивая волков, постепенно отодвигаясь к Краюшкиной. Пнул её в ягодицы и заорал, не переставая материться на волков:
— Вставай, едрить, в машину, мля!
Краюшкина поняла, что Петрович всё же свой, красный, поднялась и почти на четвереньках побежала к машине. Дёрнула переднюю дверь — она не поддалась, тогда Краюшкина почти вырвала дверь в салон и заорала Петровичу:
— Беги, Петрович!
Схватила бутылку шампанского и запустила в сторону Петровича. Он увернулся, матюгнуюся и заскочил в салон.
Перелез из салона на своё водительское сиденье, с хрустом включил первую скорость, вдавил педаль газа в пол. Буханка дёрнулась и проскочила занос. Петрович включил вторую скорость и, не снижая темпа, давил на газ. Как он решал, в какую сторону поворачивать, сказать трудно, но через полчаса они въехали в какую-то деревню. Окошки за ситцевыми занавесками, жёлтый уютный свет лежал на плетнях, покосившихся заборах, сугробах и дороге, как слитое из сепаратора масло.
В раже проскочив полдеревни, Петрович затормозил у сельсовета. Краюшкина, озираясь, вышла из «буханки» и бегом в дом. В жарко натопленной избе сидел хмурый мужик.
— Водку привезли? — буркнул он, не поднимая глаз на Краюшкину.
— А, значит, мы правильно приехали? — ошарашенно спросила Краюшкина. — Привезли, — выдохнула она и бухнулась на ближайший стул.
В ногах не осталось силы. Колени дрожали. Руки стали ватными.
— Ну, дак чо? — в комнату ввалился злой Петрович. — Туда попали?
— Туда, туда, неси водку, — пробормотала заплетающимся языком Краюшкина. — И мне налей.
Водку выгрузили в кабинете председателя. Он очень жалел, что шампанского осталась всего одна бутылка, но потом, махнув рукой, сказал, что это бормотуха, а не спиртное.
Потом, выпив по стакану, Петрович и председатель обсудили дальнейшие действия. Краюшкина с испугу выпила на голодный желудок полстакана и сидела ватная, вялая, слушая мужиков, как из соседней комнаты. Голоса звучали глухо, иногда совсем пропадали.
— Ой, дамочка-то совсем расплылась, — хмыкнул председатель, — на покой пора. У нас гостиница есть, — гордо сообщил он, — тут, в соседнем здании, пошли провожу.
Он закрыл кабинет, подхватил Краюшкину под руку и повёл их в гостиницу. Гостиница оказалась просто избой с большой комнатой и кучей коек, как в пионерлагере. Протоплена была плохо, гостей не ждали. Краюшкина плюхнулась на кровать, в чём была, и закрыла глаза.
Петрович, ворча, собрал все одеяла, половиной накрыл Краюшкину в пальто и в сапогах, уже уснувшую, а половину кинул себе на постель.
Ночью Краюшкина проснулась. Ей было жарко, тяжело и дико хотелось пить. И болела голова. Она скинула гору одеял, села и посмотрела в окно. На улице было светло, как в городе. Она удивилась, неужели в деревнях уличное освещение ночью? И кому оно здесь надо? Выглянула в окно. Улицу заливал холодный свет. Луна висела над деревней, как голубая тарелка. Было тихо.
Краюшкина поискала воды, попыталась открыть окно, чтобы зачерпнуть снега. Тщетно. Язык был как наждачка. Краюшкина попыталась сглотнуть, чтобы смочить иссохшую гортань, но слюны не было. Она покорно дошла до своей кровати, сняла сапоги и залезла в пальто под одеяла.
Утром её разбудил Петрович.
— Тома, нам пожрать принесли.
На столе у окна стоял большой жёлтый эмалированный чайник, две щербатые кружки. Картошка, яйца и хлеб. В холодной гостинице было видно, как над столом с едой висел тёплый пар. Краюшкина жадно выпила две кружки тепловатого чая и только потом нехотя поела. Остальное предусмотрительно завернула в газету «Сельская новь» и положила в сумку.
Председатель зашёл с мороза красный и бодрый.
— Ну, раз вы приехали, мы сейчас коров-то забьём и вам загрузим.
Краюшкина хотела было ругаться, что коров должны были к приезду ещё забить, а теперь сколько ещё ждать, пока они провозятся, но только махнула рукой.
Петрович всё же выругался, что опять ночью ехать придётся.
— Ты мне план нарисуй, как из вашего Гадюкино выбираться, — после ругани сказал он.
Председатель обиделся на Гадюкино, но план нарисовал очень подробный. Тыкая пальцем во все повороты на бумажке в клеточку, он спрашивал Петровича:
— Ну, понял?
Коров под бабий вой забили только к вечеру. Председатель вещал дояркам, держа руку с мохнатой шапкой в характерном ленинском жесте:
— Вы поймите, бабоньки, двух коров отдадим за водку. Водку поменяем на сено, глядишь, и продержимся до весны! Стадо не всё, но хоть сколько-то сохраним!
Бабоньки выли, матерились и кляли председателя. Краюшкиной до слёз было жалко и баб, и коров, и себя, и работяг с ликероводки, которые ждали к Новому году мяса.
Краюшкина даже всплакнула от жалости ко всем. Но бабы рассвирепели:
— Все они, эти коммерсанты проклятые, виноваты! Воры и хапуги.
Петрович взял Краюшкину за рукав:
— Пошли в гостиницу от греха подальше.
В гостинице они сидели на продавленных кроватях до самых сумерек. Петрович матерился, глядя на тухнущее солнце, а Краюшкина читала «Сельскую новь» и швыркала остывший чай.
К четырём вечера им загрузили ободранные, ещё тёплые туши. Петрович озлился, что вся машина будет в крови. А Краюшкина посмотрела в остекленевший глаз коровы и подумала, что теперь ехать будет ещё страшнее.
Поминутно сверяясь с планом председателя, Петрович выехал из деревни, по пути рассказывая:
— Я тут поспрашивал народ, волки озверели нынче. Всех собак с деревни пожрали. Ночами прямо как к себе домой ходят. Зима лютая, корма нет.
— Ты, Петрович, прямо настроение поднял! — совсем струхнула Краюшкина. — Нам всю ночь по этим просёлкам петлять с кровавыми тушами. Прямо напрашиваемся на волков!
— Не боись, Тома! Прорвёмся! К машинам, говорят, не подходят, запах бензинный отпугивает зверя. — Петрович вцепился в баранку и скомандовал: — На тебе план, будешь штурманом. Говори, куда поворачивать.
Но при всей своей отваге Петрович гнать не решился. Дороги никто не чистил, снежные заносы то и дело перегораживали путь. Постепенно пришлось совсем сбавить скорость, еле ползли на второй. Петрович, не разжимая губ, матерился, стараясь не выдать своего страха. Краюшкина то и дело оборачивалась, смотрела, а вдруг волки по следам идут?
В итоге всё равно застряли. Петрович вышел было с лопатой, попытаться откопать свою «буханку», но минут через пять забрался в кабину с посеревшим лицом.
— Всё, Тома, прилипли. Окружили нас со всех сторон. Ночевать, видно, будем здесь.
Сначала Краюшкина, как ни присматривалась, волков не видела. Потом стали мелькать силуэты, всё ближе подходя к машине.
Петрович машину заглушил, сказал, что бензин экономить надо, если всю ночь гонять ради печки, то утром и ехать не на чём будет. Они перебрались в салон, сели рядом и укрылись тулупом. Петрович от валенок отказался, но Краюшкина иногда с неохотой стягивала с себя и насильно заставляла Петровича погреть ноги.
— Знаешь, Тома, — часа через два повинился Петрович, — я ведь спёр у деревенских две бутылки водки-то… обиделся на них за хапуг. Никакие мы не хапуги. Работяги…
— Вот и молодец, — сказала Краюшкина. — Наливай.
Часам к четырём утра водка у них закончилась. А у волков — терпение. Запах крови был сильнее, чем запах бензина. Волки стянулись тугим кольцом вокруг «буханки». Ждали.
Петрович и Краюшкина тоже ждали. Утра. Проходящего лесовоза. Спасения.
Краюшкина старалась за окно не смотреть, потому что всё сжималось внутри. Петрович тоже отворачивался, хоть и старался не показывать, что страшно, но под утро, когда и водка кончилась, и терпение и надежда стали убывать, сказал:
— Очко играет… страшно, Тома.
Краюшкина всем телом ощущала, как смотрят на них волки — как на мясо. Тяжёлым, немигающим взглядом, отдирающим мясо от костей. Иногда Краюшкина начинала чувствовать себя такой же окровавленной коровьей тушей, валяющейся у неё под ногами, тогда она начинала говорить хоть о чём, захлёбывалась словами, стараясь отогнать страх. Рассказывала Петровичу о мужьях, любовниках, о детях, о младшенькой, которая умерла, и начинала плакать. Петрович орал на неё, а потом успокаивал:
— Давай, Тома, лучше про любовников!
Краюшкина рассказывала.
Вожак под утро несколько раз бросался в остервенении на стекло. Краюшкина утыкалась Петровичу в грудь и начинала громко петь. Петрович сначала судорожно хмыкал, а потом начал подпевать. Пели революционные песни — «Наш паровоз, вперёд лети» и «Смело мы в бой пойдём». Это помогало.
Утром их разбудил долгий и протяжный сигнал лесовоза. Он подпёр «буханку» сзади и возмущённо гудел. Петрович, спросонья не соображая, послал его по матери, а потом скинул Краюшкину с плеча:
— Тома, спасены!
Они выскочили из обледеневшей машины и бросились к лесовозу. Краюшкина облобызала водителя и рыдала, размазывая ледяные сопли по щекам. Мужики отправили Краюшкину в кабину лесовоза греться, а сами думали, как теперь проехать. Лесовоз груженый, по полю просто так не объехать. Договорились, что лесовоз тихонько, насколько это возможно у такой махины, подтолкнёт «буханку» и будет ехать следом на всякий случай.
В город въехали с песнями. Уже про любовь. В кабинете директора ликероводки сидели зарёванная жена Петровича и муж Краюшкиной.
Новый год Краюшкина встретила с температурой. И объявила, что она теперь мяса не ест. Правда, через полгода передумала.
Вшивая Маша
Следующим летом Маша решила вернуться в Пермь. Она устала от жары, пыли и мексиканцев. И возраст уже. Хотелось выйти замуж и родить ребенка. А в Мексике, где она работала переводчицей в миссии евангелистов, замуж было выйти не за кого. Все мужчины, служившие в миссии, были женаты. А за мексиканца Маша замуж не хотела. Хотя и пользовалась у них большой популярностью. С ее чисто славянской внешностью это было легко. Девушкой она была высокой, дородной, словно с нее писал своих волооких славянских дев Константин Васильев. И коса была до пояса, и глаза голубые, чуть печальные.
Мексиканцы от такой красоты пьянели и готовы были жениться хоть сейчас. Но Маша мексиканцами брезговала, от них дурно пахло, и были они по большей части щуплыми. Брезговала, хоть и корила себя за это. Девушка она была верующая и помогала нести слово божие в Мексике. А истинно верующий человек никогда ближним своим брезговать не будет. И Маша смиренно сносила восхищение мексиканцев, но замуж не хотела.
В мечтах ей виделся совсем другой мужчина — светловолосый, как она. Высокий, чтоб не чувствовать себя великаншей, а чувствовать себя хрупкой и нежной. И, конечно же, верующий. И еще чтобы он был, как и она, Маша, из адвентистов. Чтобы не было в семье никаких раздоров по части религии.
Прочитав в каком-то журнале статью, с претензией на психологическую, о том, как правильно получить желаемое, Маша поняла, что надо представить себе ясно и в мельчайших деталях вожделенный объект. Она составила для начала список — с душевными и физическими качествами желаемого мужа.
Осенью Маше исполнилось двадцать семь, и она поняла, что только списками и представлениями о желаемом идеальном муже здесь не поможешь. И она активно взялась за поиски. Маша списалась со всеми ближайшими миссиями церкви к Перми и предложила создать программу помощи неженатым молодым людям, для того чтобы молодые люди находили себе пару только среди верующих, таких же, как они.
Во вдохновенном письме Маша писала, что это поможем делу Господа, укрепит веру молодых людей и поможет в дальнейшем нести свет веры! В церкви будут крепкие семьи, и дети из этих семей сразу приобщатся к вере! В миссиях ее поддержали и ответили с таким же вдохновением, что очень много одиноких молодых людей обоего пола не могут найти себе пару. И как замечательно, что Маша подняла этот вопрос, и, конечно же, она не откажется взять на себя это благородное дело!
Маша не отказалась. Ей рассказали обо всех одиноких молодых и верующих людях, дали их адреса. И Маша начала писать. Через месяц у нее были фотографии всех верующих ее миссии одиноких молодых мужчин в Перми. Выбор был так себе.
***
Серега пришел к евангелистам от безнадеги. К двадцати семи годам у него уже было двое детей от разных женщин. И он был одиноким отцом. Ну, не совсем одиноким, а наполовину. Одиноким отцом он был с первой дочерью, которая родилась по залету в семнадцать лет его и в пятнадцать с половиной его первой жены. Дочь до шести лет воспитывалась бабушкой и дедушкой жены, и он не знал горя. Видел ее только по выходным. Жена, первая, давно от него сбежала и жила в Турции. То ли замужем, то ли собиралась, Серега в подробности не вдавался. Она приезжала в Пермь раз в год и воспитанием дочери занималась по скайпу.
Но три года назад здоровая и бодрая бабушка внезапно умерла. Дедушка впал в депрессию и запил. Дочь осталась одна. Сначала ее забрала сестра бабушки, потом попытался опять воспитывать дед, но опять впал в депрессию и запил. Так Серега оказался отцом-одиночкой в первый раз.
Он испугался и скоропостижно женился, чтобы хоть как-то решить эту проблему. Проблема не решилась, через год родился еще ребенок. И в двадцать пять лет он стал отцом двоих детей.
У дочери начался сложный период взросления, и Серега был в панике. Он метался между женой с маленьким ребенком и дочерью. У всех были большие претензии друг к другу. Жена была недовольна поведением приемной дочери и свалившимися на нее обязанностями. Ей было девятнадцать, и она хотела развлекаться, а не заниматься хозяйством и воспитанием детей.
Дочь была недовольна, что из нее сделали няньку. В десять лет девочки мечтают совсем о другом.
А Серега был недоволен всеми — старшей дочерью, что высказывала ему свои недовольства, постоянно теряла телефон и не хотела заниматься с младшей сестрой. Младшей дочерью, что совершенно не давала ему спать по ночам — у нее резались зубки. И женой, которая должна была освободить его от всех этих проблем, но не делала этого. А только высказывала ему претензии, что мало зарабатывает, что они мало развлекаются, что у нее старый и немодный телефон и плохо воспитанная дочь.
Серега взбеленился и развелся. И остался один на один с одиннадцатилетней дочерью. А по субботам и воскресеньям еще и с годовалой. С этого момента он стал искать другие варианты, лишь бы не жениться. Сначала он нашел хороший лагерь для старшей дочери на все лето — христианский, «Радость». Почти за бесплатно обещали за лето сделать из трудного подростка — правильного, хорошего, уважающего взрослых ребенка. Любящего труд, прилежно занимающегося домашними делами и уроками.
Потом добрые люди из евангелистской церкви помогли ему и на выходных — посидели с детьми, на осенние каникулы снова организовали лагерь на целый день, освободив его от забот. Серега удивился и пришел на службу. Потом еще раз и еще раз. Ему помогали, одобряли и выслушивали. Так Серега стал прихожанином.
И попал в список одиноких молодых людей. С маленькой пометочкой, что он одинокий отец.
Когда фотография Сереги попала к Маше — она поняла, что это именно тот человек, за которого она хотела бы выйти замуж. Высокий, красивый блондин с прекрасной белокурой девочкой. Они стояли на службе, держась за руки.
Маша провела пальцем по экрану компьютера, погладив маленького белокурого ангела. И представила, как на фотографии через пару лет она будет стоять рядом с маленьким белокурым ангелом на руках. Ее за талию будет обнимать Сергей, а она будет прижимать к себе двух деток — своего и дочь мужа. Которая, без сомнения, будет ее обожать.
Эта картинка снилась Маше целую неделю, и она написала Сергею.
Через месяц она купила свадебное платье и билеты домой.
А Серега понял, что это и есть решение всех его проблем. Взрослая женщина, любящая детей. Верующая и чистая как ангел. Да, да, чистая девственница. Это обстоятельство окончательно покорило Серегу. В двадцать семь лет и девственница! Это божий знак! Она ждала именно его. Он сделал предложение и купил костюм.
Серега перед свадьбой познакомил дочь и Машу. Посадил за стол переговоров на кухне: Маше рассказал о своей дочери, а дочери рассказал о Маше. Потом серьезно посмотрел на обеих и спросил:
— Вы ведь сможете найти общий язык?
Они согласно кивнули, каждая вложив в кивок своё.
Маша — надежду на счастье и надежду на любовь этой уже почти взрослой девочки.
А почти взрослая девочка — что эта тетка не будет ее доставать.
Через три месяца после свадьбы обнаружилось, что дочь мужа вовсе не ангел, а обычная девочка в подростковом периоде. И любить очередную бабу своего отца она не намерена. Но деваться уже было некуда, Маша забеременела. И квартира, где они жили, оказалось, принадлежала не мужу, а его первой жене, которая жила в Турции. И жили они здесь только потому, что он воспитывал белокурого не ангела.
Квартира, конечно, так себе, хрущёвка и всего две комнаты, не своя, как рассчитывала Маша. И все эти мелкие несоответствия и неправильности расстраивали.
Единственно, что утешало, — знакомый с детства район, и мать Маши жила почти рядом. И еще дочка Сергея почти дневала и ночевала то у деда, а то в соседнем подъезде — у подруги. Не мешалась.
И довольно часто дочь Сереги стала ночевать у подруги. Это радовало Машу еще больше. Она стала уговаривать Сергея, что, может быть, белокурый ангел поедет жить к матери в Турцию? Но Серега в этом вопросе проявил неожиданное упрямство — нет! Не объясняя причин.
Маша тосковала и снимала стресс, как многие женщины, — уборкой. Оказалось, что она страшная аккуратистка. Поначалу Серегу умиляло, что жена чистюля. В доме все пахло вымытыми с хлоркой полами, все блестело и лежало на своих, не доступных разуму Сереги и его дочери местах. Старого кота, привыкшего валяться на всех диванах и креслах, вымыли, вычесали и отправили жить в комнату дочери — плотно закрыв за ним дверь. Скоро будет ребенок, а животные — это грязь и бациллы. Маша начала присматривать приют для кота, пока не оповещая об этом мужа.
Летом дочь Сереги отправили на три смены подряд в лагерь. Как она ни упиралась. Маша сказала, что там свежий воздух, лагерь христианский, что может быть лучше для маленькой девочки?
Маленькая девочка плакала и уговаривала отца не отправлять ее в лагерь. Потом скандалила и ругалась. Потом хлопнула дверью и ушла ночевать к деду. Серега так и простоял молча весь разговор с дочерью. Но Маша активно выдвигала возражения на все слова девочки. Ночью сложила ее чемодан, тщательно собрав все необходимое в лагерь на три смены.
В конце августа, когда дочь Сереги вернулась домой, она поняла, что дома у нее больше нет. В квартире был сделан ремонт. Ее комната сверкала безукоризненной хирургической чистотой. Все лишнее, по мнению Маши, исчезло. Все игрушки, которые она хранила как память: замурзанный заяц, подаренный бабушкой; открытки от деда; дневники, начатые и брошенные от скуки; плакаты с героями аниме; старый кот; турецкие браслетики и ракушки, подаренные мамой. Аккуратной стопочкой на столе лежали купленные к новому учебному году тетради и учебники, все обернутые и сложенные по алфавиту. Она с ненавистью засунула все учебники, любовно приготовленные мачехой, в пустые ящики стола, откуда тоже пропал ее милый девчачий мусор, и заплакала. Вышла из комнаты только к вечеру. Маша ждала ее с торжественным видом и предчувствием благодарности за ремонт, уборку и красоту в ее комнате.
— Дура, — тихо, но вполне понятно для Маши произнесла девочка.
После этого они не разговаривали две недели. Каждая считая себя справедливо обиженной.
— Как она могла? — плакала дочь на плече у Сереги. — Идиотка! Зачем ты опять женился? Что тебе, трахаться не с кем?
Серега пугался таких слов из уст дочери и не знал, как отвечать на такие простые вопросы.
Маша тоже плакала и задавала простые, по ее мнению, вопросы:
— Почему ты не защитил меня? Я твоя жена перед Господом! Ты обещал любить и защищать меня! Она не любит меня! А должна любить! Бог завещал любить ближнего своего!
Серега успокаивал ее и обещал защищать.
Маша не верила, что муж сможет защитить ее от своей невоспитанной, неблагодарной и отвратительной дочери.
Все нервничали, психовали, пили успокоительное, ходили в церковь за поддержкой отдельно друг от друга и неимоверно чесались. На нервной же почве. Успокоительные и утешения церкви не помогали.
Через месяц семейного ада Серега не выдержал и напился. Это разом сняло все проблемы на сутки. Сначала было очень хорошо, а потом было очень плохо с перепоя. Но все равно было хорошо, потому что никто от него ничего не требовал и не зудел.
Когда он выплыл из алкогольного спасительного тумана, дома никого не было. Маша ушла к матери. А дочь ушла к подружке. Ему дали еще сутки успокоительной тишины. И Серега понял, что он сейчас, прямо сейчас очень счастлив.
Было бы здорово, если б все решилось само по себе, без Серегиного участия. Но такого не бывает, и Серега поздно вечером все же поднялся и пошел. Сначала за женой, забрал ее у матери, опять извинялся и обещал, выслушивал и уговаривал. А хотелось попросту прийти в тихую квартиру и лечь спать. С одной дочерью было б, наверное, все же легче, — подумал он, когда привел Машу домой.
Потом пошел за дочерью. Сначала к деду, там ее не оказалось, потом в соседний подъезд, к Миле. Можно было б и позвонить, узнать, где она, а не таскаться по темноте по району, но так было дольше и спокойнее. Бредешь себе по улице, и никто тебя не трогает. Медленно бредешь, как можно медленнее. Можно и по-пластунски…
Дочь была у Милы, в соседнем подъезде. Серега с Милкой выросли в одном дворе и знали друг друга с детства. Милка была старше его года на три-четыре, но это совершенно не мешало их дружбе лет до пятнадцати. Потом как-то дороги у них разошлись, Милка прилежно училась, хоть и не была заучкой, но они перестали общаться. Потом у нее была какая-то неудачная любовь, в результате Милка осталась с дочерью — ровесницей дочери Сереги. И замуж больше не выходила.
Мила открыла дверь уже сонная, в халате, из-под которого торчала ночнушка.
— Проходи, — мотнула головой в сторону кухни. — Девочки спят уже.
Серега понуро зашел на кухню, приготовился на очередную головомойку от женщины.
— Чай будешь? — спросила и, не дождавшись ответа, включила чайник Мила.
— А водка есть? — с надеждой спросил Серега.
— Нет.
— Фигня какая-то в жизни… — вздохнул Серега. — Как ты одна справляешься?
— Нормально. Просто живу и решаю проблемы по мере поступления, — усмехнулась Мила.
— А я не могу, оказывается. Понимаешь? Я хочу, чтоб все было просто. Я работаю, зарабатываю деньги, а дома тихо, чисто и вкусно. И все. Почему они так? Почему они все время ругаются? Между собой, со мной, со всеми?
— Сереж, у твоей дочери огромный стресс. Ей плохо. Очень плохо. А ты вместо того, чтобы просто жить с ней, помочь ей пережить все то страшное, что с ней случилось, приводишь бесконечных баб в дом. Зачем?
— Плохо? Почему? — удивился Серега.
— Почему? — также удивилась Мила. — Ты правда не догадываешься?
Мила налила чай и вздохнула.
— Я, конечно, подозревала, что мужики по большей части эмоционально глухи и сконцентрированы только на своем эго, но чтобы так…
— Милка, ты заучка, — разозлился Серега, который понял только, что он опять идиот и бабы совершенно недоступны для его понимания, — по-русски объясни.
— Хорошо. Объясняю. Твоя дочь с рождения лишена родителей. Ты сбежал, мать — тоже. Воспитывалась она бабушкой и дедушкой. Хорошими, внимательными и добрыми. Они ее любили, водили в садик, на английский и танцы. Мы дружили, между прочим, с бабушкой. Было хорошо: у нее была семья и она еще не понимала, что брошена родителями. Потом бабушка умерла, дед с горя запил. И она в один час лишилась всего. Стала сиротой при живых родителях. Никому не нужной. Ее перекидывали из семьи в семью, потом она попала к отцу, которого не знала, ну, почти… так?
— Так, — согласился Серега, изумившись, что его дочь так много перенесла к восьми годам.
— Отец, — бесстрастно продолжила Мила, — вместо того, чтобы дать девочке прийти в себя, познакомиться наконец со своей дочерью и найти с ней общий язык, помочь пережить стресс и обрести снова семью, стал скоропостижно жениться и плодить других детей. Зачем? Ты понимаешь, что ей страшно, одиноко и очень обидно, что ты ее не любишь? Ты при любой возможности выгоняешь ее из дома, спихиваешь в лагерь и приводишь домой чужих баб.
— Они не чужие, я же женился на них…
— Ну, для тебя может быть. Ты с ними спишь и делаешь бесконечных детей. А для нее? Для нее эти бабы все чужие. Она их не знает, они приходят и занимают ее место.
— Я ее спросил! — возмутился Серега.
— Спросил о чем?
— Ну, тогда, когда женился на Маше. Я посадил их на кухне, познакомил и спросил — согласны они жить друг с другом? Что еще надо-то?
— Молодец, — усмехнулась Мила, — решил все проблемы!
— Пусть сами разбираются! — заорал Серега. — Я деньги зарабатываю и их содержу! Все! Что, они договориться не могут друг с дружкой?
— Это твоя ответственность! — заорала на него Мила.
— Так, я забираю свою дочь и иду домой. А ты, — он ткнул Милу пальцем в грудь, — не лезь в мою семью!
— Дебил.
Через день к Миле пришла Маша. Долго извинялась за мужа, что он переживает и любит дочь и ее, Машу. И по-братски, конечно, и Милу тоже любит. Пусть она не сердится. Господь не одобряет таких чувств. Маша тоже очень любит свою дочь. Ведь она ее дочь, ну, почти, раз она дочь Сергея, а Маша его жена, то конечно, конечно, она ее дочь.
Господь учит всех любить, всех, и ближних и далеких. И заботиться обо всех. Она подарила Миле большую и красивую книгу о правильных божественных отношениях между людьми. Долго и нудно учила Милу смирению и заботе о ближних. И ушла совершенно счастливая, с чувством выполненного долга. В приподнятом настроении. Как приятно помогать людям и наставлять их на путь истинный! Заодно пригласила Милу к ним в церковь. Где такие же чудесные люди, как Маша, помогут ей обрести спокойствие и душевный свет. И возможно, Маша поможет ей найти чудесного мужа. Ведь она так познакомилась с Сергеем.
Мила закрыла за Машей дверь и громко и не божественно сматерилась. Книгу выложила в подъезде на окно, вдруг кому-то поможет найти правильную дорогу к спокойствию и душевному свету. Видно, ей уже поздно об этом думать.
Через неделю Мила позвонила Маше и спросила:
— Маша, а ты в курсе, что твоя почти дочка где-то заразилась вшами?
— Да, — спокойно сказала Маша. — Спасибо, мы об этом знаем. Она действительно привезла их из лагеря. Но мы уже заканчиваем лечение. И решили, что она больше не поедет в этот лагерь.
— Я рада. Только хотела спросить, а почему ты не предупредила нас об этом? Ну, чтобы мы тоже сразу же начали лечиться? Мы заразились… в идеале бы вообще не стоило отпускать ее в гости, не вылечив.
— А почему я должна предупреждать вас об этом? — рассердилась Маша. — Меня волнует только моя семья. Вы к ней не относитесь.
— Да, — согласилась Мила, — именно так и проявляется божественная любовь и забота о ближнем.
После этого разговора они не здоровались, даже сталкиваясь друг с другом во дворе.