Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2021
Сергей Боровиков (1947) — критик, эссеист. Автор множества книг. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала «Волга». Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга» и др. Постоянный автор «Урала». Живет в Саратове.
Когда я прочитал эту статью размером с добрую повесть, вопросы возникли не к тому, что и кем сказано, а к тому, как и где сказано. То есть, конечно, я не удивлен явлением еще одного разочарованного бывшего подданного СССР, потому что кто из переживших большие надежды конца 80-х — начала 90-х не разочарован? Я тоже полагаю, что вторая оттепель явно не оправдала ожиданий, но зато оставила надежду на грядущее обновление, которое может принести новое поколение людей, не отравленных ядом советской лжи. Такого же мнения придерживается и С. Чупринин, как чувствует и не согласный с ним рецензент: «Сергей Иванович прав, предчувствуя назревшие перемены. Но не хотелось бы, чтоб это была новая «движуха». <…> Да она и не нужна, и не будет ее. Будет, по-моему, прозрение — да оно уже и началось. Уже приходит понимание, что не был советский период провалом, черной дырой в истории великой страны».
По В. Лукьянину, лишь из «морально-политических» закромов советского опыта можно почерпнуть уроки для будущего. «И где-то в начале 1936 года по радио запели, а народ подхватил: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей» <…> по всем признакам это была «оттепель»! Правда, еще не та, которую теперь вот С.И. Чупринин именует с большой буквы <…> Сталинская, заметьте, «оттепель». Она оставила след в памяти тех, кому довелось чуть-чуть погреться в ее робких лучах, но продержалась совсем недолго: сначала начали азартную охоту на ведьм (1937 год), поскольку социалистическое строительство шло с большими издержками и причину этого надо было народу объяснить. Потом стали «закручивать гайки» в преддверии неизбежной большой войны…»
Я не встречал еще определения 1937 года как начала азартной охоты. Круто.
Что ж, любить великого Сталина никому не заказано: «Конечно, роль вождя при принятии главных решений была определяющей — на то он и вождь; но никогда не существовало указов Генерального секретаря, никогда он не изображал «хорошего царя при плохих боярах». Он эффективно использовал другие возможности подстегнуть нерасторопных исполнителей: звонил по прямому проводу, посылал телеграммы, вызывал к себе «на ковер», мог и НКВД натравить. Но принципиальные решения всегда при Сталине оформлялись как коллегиальные: ЦК и Совнаркома (позднее — Совета Министров), ГКО (Государственного комитета обороны) во время войны. Сталин не топил личную ответственность в круговой поруке, а строго следовал легенде о «коллективном руководстве», которая лежала в основе созданного им и его сподвижниками общественно-политического строя. Сталинизм не был «сталинщиной», как любят выражаться непримиримые критики советского опыта тех десятилетий. Не было самоуправства диктатора, упивающегося своей безграничной властью, а была жесткая система управления, контролировавшая не только поведение, но и мысли, даже и настроения каждого индивида и подчиняющая их общей задаче, стоящей в конкретный момент перед страной».
В. Лукьянин потратил немало слов для похвал «титаническому труду» С. Чупринина, хотя и без слов ясно, что кое-как том в 1200 страниц с обширнейшим справочным аппаратом не сотворишь. Честнее было бы сразу обозначить противостояние: «Ведь главные сюжеты повествовательно-образной конструкции его книги посвящены противостоянию вольнолюбивой творческой интеллигенции государству, посягающему на свободу ее «самовыражения». Нужно лишь не поддаваться магии стереотипов, складывавшихся (особенно в последние тридцать лет) под влиянием капитулировавших под напором «демократии» толкователей. Но катастрофа 1990-х — хороший ориентир, чтобы не запутаться в дебрях литературных и окололитературных междоусобиц».
Подобные рассужденья не редки, что закономерно в стране, где миллионы граждан воспитаны советскими учебниками истории и подвержены льющейся сейчас с телеэкрана пропаганде. Удивителен не политический плюрализм, а щедрость журнала, выделившего не меньше 1/10 объёма номера статье своего бывшего руководителя, что, видимо, и сыграло главную роль. Вот и меня журнал «Волга», который я возглавлял много лет, печатал в прошлом году почти в каждом номере. Но не могу согласиться с тем, что «статья изобилует интереснейшим и малознакомым для современного читателя материалом», — изобилует-то изобилует, но метод и уровень изложения таковы, что читателя от текста можно только предостеречь.
Отметив, что панорама жизни в книге «Оттепель» «литературоцентрична», то есть не всеобъемлюща, В. Лукьянин принимает эти параметры, начиная со стихотворного эпиграфа.
И все же ты лишь капля в океане
Истории народа.
Но она —
В тебе. Ты — в ней. Ты за нее в ответе,
За все в ответе — за победы, славу,
За муки и ошибки.
И за тех,
Кто вел тебя.
Публицист полагает, что это «очень нетривиальная мысль, будто в бронзе отлитая». А я хорошо помню, как лозунг «За все в ответе» много лет на все лады повторяла советская пропаганда, он глядел на нас с плакатов, звучал по радио. Не берусь судить обо всей книге Владимира Луговского «Середина века» (1957), но в цитате поэтического мастерства явно не избыток. Зато сказано главное, и, к сожалению, не только для Лукьянина: «За тех, кто вел тебя». Кто вел — понятно, про вождя Лукьянин высказывается охотно, но вряд ли он такой уж упёртый сталинист, просто ему страшно даже вообразить, что его не ведут. С эпиграфа начинается спор с Сергеем Чуприниным, как человеком либеральных взглядов.
Постоянное обращение по ходу полемики к литературным источникам вызывало у меня не возражения, а чисто профессиональные уточнения.
Естественно значительное место, которое и в книге Чупринина, и в заметках Лукьянина заняла повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» (1954).
Верный своей полумемуарности, публицист сообщает: «Я не доверился давнему впечатлению и перечитал «Оттепель» Эренбурга сейчас. Согласен: не шедевр, но сказать «плохая» я бы не решился».
Я тоже не назвал бы «Оттепель» плохой. Вообще, ни один текст Ильи Григорьевича, даже роман «Девятый вал» или статьи, восхваляющие Сталина, я бы не назвал литературно плохими: он был мастер, и этим все сказано. Но В. Лукьянин задерживается на полемике с Д. Быковым, для убедительности сообщая читателю о содержании повести, но Быкова ему мало, и он цитирует из книги «Оттепель» дневниковую запись Давида Самойлова: «Эренбург несколько просчитался. Несколько забежал вперед. Он пытался подтолкнуть на новые реформы, определить время как переходное. Власти же считали, что по линии общественных свобод сделано достаточно. <…> Старый слуга Эренбург просчитался. Он был переведен в состав официальной оппозиции и не раз подвергался критике. Будучи человеком казенным, он болезненно переживал свою отставку с места директора конторы либеральных идей». Чтобы прокомментировать: «Какая неприязнь, сколько язвительности!»
Я неплохо знаю творчество Эренбурга хотя бы потому, что люблю этого писателя, но не вижу ничего неверного в этой политической характеристике. Но В. Лукьянина вполне по-советски оскорбила прямота поэта, ведь настоящий писатель по определению и правильный гражданин.
«Полумемуарность» заметок В.П. Лукьянина бывает очень забавна.
«Для меня как читателя жизнь, реконструированная Чуприниным, тем более интересна, что она — моя! Подчеркну: моя в большей степени, нежели самого автора, ибо, хоть Сергей Иванович и называет себя… «младшим в том поколении», хоть и не возражает, когда его труд называют летописью, он не может повторить вслед за пушкинским Пименом: «На старости я сызнова живу». Реконструируя события Оттепели, он «сызнова» не живет, потому что той жизнью он не жил никогда. Когда умер Сталин (а с этого события начинается сюжет «Оттепели»), будущему литератору шел всего-то пятый год; он даже «был еще совсем молодым человеком, когда кончалась Оттепель. <…> Но сам же Сергей Иванович говорит: «Личные свидетельства никакими документами не заменишь». Так что Чупринин — не «Пимен» Оттепели, а ее увлеченный и добросовестный исследователь. А я ту жизнь прожил сам в возрасте вполне сознательном».
Как же трогательно, когда восьмидесятитрехлетний указывает семидесятитрехлетнему на недостаточную зрелость, а при нынешнем долгожительстве вполне представимо, как девяностотрехлетний по праву старшего журит Лукьянина.
Что ж, гордиться возрастом присуще детям и старикам, которые к тому же любят поучать.
«Изменение ракурса не меняет наблюдаемого явления, но меняет его восприятие», «Если бы С.И. Чупринин показал истинное положение дел с романом…». Или вот: «С моей стороны, было бы некорректно рассуждать о том, как следовало бы поступить Б.Л. Пастернаку… <…> Сжечь, как Гоголь сжег второй том «Мертвых душ»? Тоже не выход». Ну, конечно же, не выход, верно подмечено!
Обращение автора заметок к тем или иным произведениям нередко удручает: «В поддержку той волны тепла появилась соответствующая той «оттепели» литература: романы П.А. Павленко «Счастье», С.П. Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», Г.Е. Николаевой «Жатва». Вы скажете: агитки? Не спорю, но их читали так же увлеченно и радостно, как полутора десятилетиями раньше пели песни на стихи В.И. Лебедева-Кумача».
Я не сомневаюсь в искренности веры Валентина Петровича в сталинские методы, но не верю, что он встречал людей, «увлеченно и радостно» читавших эти книги.
Читателей публицист скорее воображает, чем знает. «Но читатели наши воспитывались тогда не на диванно-трамвайном чтиве: унаследовав традиции Добролюбова и Чернышевского, они умели вычитывать в тексте даже больше того, что автор хотел сказать». Жаль, конечно, но не были «наши читатели» наследниками великих критиков ни в сталинском, ни даже в 19 веке.
Вот он вспоминает дни хрущевской оттепели: «Весенний дух обновления пропитывал тогдашнюю повседневность, и поверьте: нам даже в голову не приходило, что как-то это связано со смертью Сталина. Совершались долгожданные, необходимые и понятные шаги по выходу — нет, не из «сталинщины», а из мобилизационного режима, благодаря которому победили в войне…»
Среди примет обновления он называет издаваемые книги, и первой из них «Сагу о Форсайтах» Голсуорси, и она тут же стала бестселлером». Современный читатель, о котором говорится в редакционном послесловии, может подумать, что Голсуорси до этого был в СССР запрещен, но здесь, конечно, опять полумемуарность: просто «Сага», изданная в 1956 году в очередной раз, впервые попала в руки юному Лукьянину, тогда как издания 1946 и 1951 гг. в руки ему не попадались.
А вот он восхищается стихотворцем и одним из руководителей Союза писателей Николаем Грибачевым, который «так «громыхал» с трибуны…». И грозно спрашивает читателя: «А вы бы предпочли, чтоб он сдавал свои позиции без боя?» Нет, я бы предпочел вовсе не знать об этой фигуре. Но публицисту все мало, он вспоминает давным-давно забытый спор Грибачева и Евтушенко, вновь задорно предлагая читателю выбор: «если бы вы перечитали эти стихотворения сегодня, — я не уверен, что однозначно приняли бы сторону Евтушенко».
И мемуарная составляющая не забыта. «Помню с юности книгу «Десна-красавица», написанную Н.М. Грибачевым в соавторстве с поэтом С.В. Смирновым и журналистом А.Ю. Кривицким. <…> При этом самые теплые и трогательные страницы книги <…> написаны Грибачевым».
Эта книга попала в историю советской литературы лишь благодаря блистательному фельетону о ней Натальи Ильиной в «Новом мире». Кстати, обращаю внимание современного читателя, что при ссылках в Сети на эту книгу помещена фотография автора «Брестской крепости» прозаика С.С. Смирнова, тогда как соавтором Грибачева был известный разве что своим пещерным антисемитизмом поэт С.В. Смирнов.
Говоря о Втором съезде писателей, Лукьянин особо отметил фразу Шолохова, «вставшую рядом с ленинским определением партийности литературы: дескать, «каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии» (почему-то С.И. Чупринин ее не процитировал, между тем она вошла во все советские учебники и хрестоматии)». А почему Чупринин был обязан её процитировать? Вообще, вежливо прикрываемая как бы нейтральностью авторская позиция то и дело вылезает наружу. «Исключительный эффект хрущевского доклада был следствием ловкой историко-политической манипуляции. <…> Оттепель не упрочила, как того требовала напряженная обстановка в стране и в мире, но заметно ослабила цельность того социального образования, которое благодаря неординарным организационно-пропагандистским усилиям партийных организаций, особенно в годы войны, уже осознавало себя «советским народом».
Я бы мог еще сказать и о полемике вокруг «Доктора Живаго», которой публицист явно прежде не занимался, и о чём-то еще, но останавливаю себя из опасения, что мой отзыв разрастется до размеров обсуждаемой статьи.
Хорошо, что Валентин Петрович высказался, жаль, что не столь прямо, как это делал его любимый Николай Грибачев, а с привитыми ему в «перестройку» демоогоговрками для придания статье объективности, которой и близко нет.