Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2021
Андрей Коряковцев — кандидат философских наук, доцент кафедры философии, социологии и культурологи Уральского государственного педагогического университета, член Союза Российских писателей, г. Екатеринбург.
В своей статье В.П. Лукьянин сформулировал тезис о «сталинских оттепелях», подвергнув сомнению штампы антисоветской/антисталинской пропаганды. Это вызвало несогласие редакции журнала, о чем она поспешила заявить тут же, присовокупив к материалу В.П. Лукьянина свое мнение.
Тезис действительно дискуссионный. Он требует рассмотреть причины появления такого подхода. Ясно, что в обществе происходит очередная переоценка отечественной истории, и надо разобраться почему, и как избежать при этом крайностей.
С советских времен события сталинской эпохи — одни из самых тенденциозно трактуемых. Это не случайно. Ее, эпохи, противоречивый материал легко использовать для апологетики или для шельмования СССР и его наследия — следовательно, для апологетики или для шельмования общественного устройства, последовавшего за ним. В обоих случаях имеется возможность опереться на факты и придать наукообразие противоположным идеологическим выводам. История сводится к нравственно-поучительным анекдотам, а собственная логика эпохи при этом остается непознанной.
Отсюда следует только то, что главной проблемой исторической науки, занимающейся эпохой «сталинизма», является проблема методологии. Для простого описания фактов наука вовсе не нужна, ибо ее цель — не описание очевидного, а освещение потаённого. Как писателя делает писателем не просто умение писать, а владение художественным стилем, позволяющим создавать художественные образы, так и ученый является ученым (не по статусу, а по сопричастности к поиску истины) не потому, что он только «знает факты», а потому, что он владеет научным методом, раскрывающим объективную связь между фактами, их собственную логику и динамику.
Научный метод общественных наук — историзм. Он сводится к признанию того, что общественное развитие является процессом, определяемым закономерностями, — тем общим и повторяемым в пределах определенного исторического периода, что содержится в осознанном и бессознательном поведении, интересах и потребностях общественных индивидов, каждый из которых находится в своей уникальной ситуации, созданной предыдущими поколениями. Такой подход позволяет изобразить историю в поступательном развитии, а не попятном; каждую историческую эпоху представить неповторимой; всякое общественное событие осмыслить в его историческом контексте, с учетом его собственных законов, а не изолированно и не с точки зрения политических предпочтений исследователя или его нравственной позиции. Воля отдельных, даже самых могущественных политиков в этом случае обретает значение лишь постольку, поскольку они в той или иной степени последовательности отражают общественные потребности и настроения.
Игнорирование этих научных принципов в отношении той советской эпохи, которая увязана с личностью И.В. Сталина, началось еще в советское время как в официальной идеологии, так и в идеологии диссидентской. Партийно-номенклатурный антисталинизм, восходящий к известному докладу Н.С. Хрущева, дополняет антисоветский антисталинизм послевоенной эпохи. Различаясь оценками советского строя в целом, они совпадают в конечных выводах: в советской истории выделяется период «сталинизма», который представляется «выпадением» из «естественной» (советской или в целом российской) истории. «Сталинизм» изображается в виде кошмарной фантасмагории, сводится к исключительной концентрации государственного насилия по отношению к рядовым гражданам. Фашизм и тот оказывается понятней. Трудно представить себе Гитлера, сажающего в концлагерь своих ближайших соратников-однопартийцев целыми дивизиями. Гражданское общество изображается как обманутая масса, подчиненная власти, утратившей и разум, и совесть, и даже инстинкт самосохранения. На ее вершину помещается кровавый истеричный тиран, использующий в своих интересах государственный аппарат, монолитный и безвольно-послушный. Все социальные процессы, происходящие в стране, объясняются как эманация его всемогущей воли. «Насилие» — вот единственный рычаг, приводящий их в движение. Вместо того чтобы стать объясненным, оно здесь объясняет все — кроме самого себя, ибо как объяснить само всемогущее насилие, не впадая в мистику? Насилие предполагает иерархию, но каково земное, социальное основание этой иерархии? И если мы на этот вопрос снова слышим: «насилие», то ясно, что мы имеем дело не с наукой, а с чем-то очень далеким от нее — конспирологическим мифом.
«Сталинизм» как исключительная концентрация насилия и социального убожества противопоставляется в этом мифе не только всей остальной советской/российской истории, так же как советская эпоха в целом — мировой. Эта иллюзия достигается забвением событий, происходящих в других странах в то же время, событий, о которых можно прочесть (кроме научной литературы) в европейской и американской классике тех лет, достаточно вспомнить имена Дж. Стейнбека, Э.-М. Ремарка, Т. Драйзера, Т. Вулфа, Д. Пассоса, У. Фолкнера, Г. Гессе, К. Крауса, Г. Бёлля и т.д. Совершенно очевидно, что общество, описанное ими, не является безусловной альтернативой советскому обществу. Исключение последнего из мировой взаимозависимости (которая объясняет всеобщность кризисных явлений (в том числе и тех, которые касаются кризиса культуры)) — есть точка зрения самой советской партноменклатуры, только в данном случае выраженная с обратным знаком.
Отсутствие анализа всего разнообразия исторических фактов данной эпохи здесь замещается морализаторством. Оно позволяет произвольно дифференцировать исторические события: значение одних фактов преувеличивать, значение других — преуменьшать либо игнорировать.
Бесспорно, историку трудно удержаться от моральных оценок — он живой человек. Историческая наука может и должна морализировать: historia est magistra vitae. Но мораль должна быть основана на знании, чтобы не ошибиться со своим предметом. В обратном случае морализатор рискует оказаться на стороне преступления. Например, если вы морально негодуете против пакта Молотова-Риббентропа, то вы высказываетесь за то, чтобы гитлеровские гаубицы были в окрестностях Ленинграда уже на рубеже 1939–1940 гг.
Что касается желания «воспарить над схваткой», представив обе стороны как абсолютное тождество и абстрагировавшись от конкретики обоих, то оно столь же привлекательно, сколь и беспомощно как практически, так и теоретически. Ничего, кроме морального нарциссизма, за ним не стоит. Желание пережить историю так, как хочется, понять можно, но альтернативная история — это жанр художественной литературы, а не науки. Прошлое нельзя изменить, его можно только изучить.
Конспирологические упрощения были использованы в политических целях высшей партноменклатурой в перестройку. С тех пор прошло тридцать лет. Общество, разочаровавшись в практических последствиях капиталистического эксперимента, к подобным рассуждениям стало относиться с закономерным подозрением. Возникла потребность в новом, научном, диалектическом объяснении советской эпохи и всех ее исторических этапов, причем схваченных в контексте общемировых тенденций того времени. Советология из служанки идеологии стала наконец превращаться в научную дисциплину, раскрывая всю совокупность противоречий советского общества, следовательно — его динамику, и как раз благодаря этому постигать его в собственной необходимости и в собственной ограниченности. В этом направлении были сделаны первые шаги: 1) отброшены не только советские («истматовские»), но и либеральные штампы восприятия данной эпохи; 2) заново изучены наличные документы и по возможности привлечены к изучению новые. В процессе выполнения этой программы-минимум в отечественной советологии стала складываться новая научная парадигма, состоящая из исследований преимущественно историков-архивистов: В.Н. Земскова, А.Н. Дугина, Л.Н. Наумова, Ю.Н. Жукова и т.д.
Своеобразным итогом их работы стала концепция московского историка Ю.Н. Жукова2.
Он выделил две волны политических репрессий 30-х гг. и показал причину каждой. Первая представляет собой результат конфликта между прагматически настроенной «сталинской группой» и частью советских руководителей среднего и высшего звеньев. Сталин и его соратники осознали необходимость сохранения главных завоеваний Октябрьской революции в условиях противостояния с более сильными державами, но ценой отказа от конфликта с ними. Их политические оппоненты (Л. Троцкий и Г. Зиновьев) увязывали сохранение СССР с экспортом революции. Апофеозом победы «сталинской группы» было принятие Конституции 1936 г., содержащей в себе программу демократических реформ. Однако реализация последних ставила бы под угрозу власть партноменклатуры уровня областных и краевых секретарей, поскольку превращала бы их должности в выборные. Эти секретари решили не допустить этого и привлекли на свою сторону аппарат НКВД. Во время репрессий первой волны он усилился и стал автономен. Порожденное высшей партноменклатурой — советским Франкенштейном, чудовище стало угрожать если не ей самой в целом, то курсу ее прагматичной части. Так родилась вторая волна политического террора. Как раз та, которая и поражает своей массовостью, которая формализовала и дезавуировала запланированную «сталинской группой» демократизацию страны.
Ю.Н. Жуков показывает: все эти репрессии явились выражением не мощи государства, а политического бессилия всех сторон политического противостояния. В них проявился первый управленческий кризис советской политической системы. Репрессируемые оказались не способны к организованному сопротивлению, а сторонники репрессий — убрать «сталинскую группу». «Секретарям» это оказалось не под силу ввиду ее общенародного авторитета, а та не имела возможности быстро и радикально справиться со своими противниками просто потому, что в государстве не было второго НКВД. Понадобились время и драматичная подковерная борьба, чтобы «сталинская группа» положила конец террору, пойдя на уступки: демократические реформы были отложены или искажены.
В изложении Ю.Н. Жукова логика репрессий становится ясной, обозначаются мотивы и интересы тех, кто их начинал и проводил. Он разоблачает миф о единоличном правлении Сталина, показывая, во-первых, что управление государством в «сталинскую эпоху» было коллегиальным, а во-вторых, что оно происходило в постоянном противоборстве между разными ведомствами партийно-государственного аппарата. Какие бы решения ни принимало правительство или сам Сталин, но общественным субъектом их реализации были не они или не только они. Картина советского общества усложняется и оживает: вместо мумифицированной властной вертикали мы видим живую, динамичную борьбу властных группировок между собой. Историк вскрывает внутренние противоречия советского политического устройства — внутриклассовые противоречия, внутриклассовую борьбу (хотя он и не использует этих понятий). В отношении Сталина соблюден научный объективизм: фигура «вождя» демифологизирована, помещена в исторический и социальный контекст. От упрощений антисталинизма и «сталинизма» не остается следа.
Если задача такова, чтобы утешить поклонников Сталина и показать, что он лично в репрессиях второй волны не играл ключевой роли, а репрессии первой волны, им инициированные, обоснованы исторической и общественной потребностью сохранить государство в экстремальных условиях, то эта задача выполнена. Но для общественной науки оправдание личности, пусть даже выдающейся, — скудный вывод. Сталин, занимая определенную должность в государственном аппарате, все же сам был частью партноменклатуры. Допустим, он был ее «иным», но, несомненно, «своим иным». Чтобы окончательно избежать конспирологических выводов, необходимо выйти за пределы обсуждения конкретных личностей и посмотреть на политические события 30-х гг., учитывая закономерности и свойства общественного целого. Тогда возникнет вопрос о социальной природе советского, и в частности, о становлении новой классовой структуры в СССР, о формировании в нем новой формы частной собственности (корпоративной собственности партноменклатуры), о новых господствующих социальных связях и т.д. Тогда концепция Ю.Н. Жукова, равно как и других представителей родственного ему направления, предстанет незавершенной, только подводящей к новой группе проблем. Данное направление исторической мысли — только первый шаг за пределы хрущевских и либерально-перестроечных шаблонов в трактовке сталинской эпохи. Цельной картины общества не возникает, ибо поиск здесь ведется без опоры на знание об общих закономерностях экономической модели советского общества, без его цельной научной картины. Но она способна возникнуть отнюдь не в пределах схем Н.С. Хрущева и А.И. Солженицына, а как раз в процессе опровержения их. Поэтому, говоря о слабостях новой научной парадигмы, необходимо подчеркнуть, что они связаны с тем, что она недостаточно развернута, а не с ее исходными идеями.
Статья В.П. Лукьянина содержательно и методологически примыкает к данным исследованиям, разделяя все их достоинства и недостатки. Культурный процесс предстает как процесс общественный, без политической редукции, само же советское довоенное общество изображается в контексте враждебного окружения. Автор делает вывод: «Сталинизм не был “сталинщиной”… Не было самоуправства диктатора… а была жесткая система управления, контролировавшая не только поведение, но и мысли, даже и настроения каждого индивида и подчиняющая их общей задаче, стоящей в конкретный момент перед страной. Эта система формировалась под известный постулат: “либо мы сделаем это, либо нас сомнут”; она утвердилась потому, что значительная, причем наиболее “пассионарная” часть общества приняла эту стратегию».
Картина, нарисованная в парадигме научной советологии, представляется вполне логичной: навязанный Советскому Союзу внешней угрозой режим жесткой автаркии требовал внутренней стабильности и демократических реформ, противоречащих интересу основной части партийной номенклатуры.
Управленческие кризисы советской системы, выражающиеся в политических репрессиях, — аналог экономических кризисов при классическом капитализме: каждый участник общественного производства не желает их, но они наступают с неизбежностью как результат их бессознательной разрозненной деятельности. В этом смысле политические эксцессы 1937 г. в СССР выглядят так же, как и Великая депрессия на Западе: выражением общих закономерностей данной общественной системы. Боровшиеся друг с другом номенклатурные группировки опирались на своих сторонников в гражданском обществе; даже сам аппарат репрессивных органов не только противостоял последнему, но и рекрутировался из него. Более того: общество соучаствовало в репрессиях, борясь с «начальством» и «вредителями». Об этом писал в свое время А. Зиновьев, назвав «Большой террор» выражением «народовластия», что, конечно, является преувеличением. Более удачно об этом высказался С. Довлатов: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?» Если «Большой террор» 1937–1938 гг. был выражением управленческого (и экономического) кризиса, то соучастие в нем рядовых граждан можно считать единственно доступной им реакцией на этот кризис, практической сублимацией гражданской войны, а самую общественную ситуацию тех лет — своеобразной революционной ситуацией: «верхи» уже не могли управлять по-старому, социальная инерция «Великого Октября» закончилась, мировая революция в «большевистской» форме не победила. Необходимо было менять как внешнюю, так и внутреннюю политику. Эта смена и проявила себя в результате конфликта в верхах. А «низы» не хотели уже «по-старому» жить. Они прогнали помещиков и буржуазию и теперь желали воспользоваться плодами своей победы, вымещая свое социальное раздражение на «начальниках» и «вредителях». «Сталинизм» потому и неповторим, что неповторимо общество, его породившее».
Советским «верхам» и «низам» осуществить свои планы помешала война. «Большой террор» не решил управленческой проблемы, а купировал ее. Пришедшая после смерти Сталина группировка партноменклатуры и сформировавшееся новое гражданское общество действовали в новых внешнеполитических условиях и обладали новой психологией. Запоздалым гражданским ответом на «Большой террор» стала «Большая оттепель» 50-х. Она разбудила общественные силы, которые через сорок лет разрушат советское государство, исчерпавшее жизненный ресурс, данный ему историей. В условиях социального кризиса, вошедшего в открытую фазу в середине 80-х, политическая Оттепель обернется слякотью (перефразируем историка Е.Ю. Спицина), слякотью буржуазно-номенклатурной перестройки, и в этой слякоти государственная машина нашей страны забуксует надолго. В ней она буксует до сих пор, и одна из причин этого состоит в том, что сидящие в этой машине люди озабочены не поиском новых путей, а созерцанием прежних тупиков.
2 Жуков Ю.Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М.: Вагриус. 2008.