Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2021
Александр Олексюк (1986) — родился в Ноябрьске (Ямало-Ненецкий автономный округ). Учился на факультете журналистики Челябинского государственного университета. Работал журналистом в региональных и федеральных изданиях: В 2012 году вместе с единомышленниками организовал проект «Хорошие новости Челябинской области». Сайт (hornews.com) работает по сей день. В 2019 г. получил звание «Журналист года Челябинской области». В 2018 году совместно с Полиной Кулиной организовал на площадке ВК нечто вроде литературно-публицистического альманаха «Друг ситный».
Начало неведомого века
В 1990-е годы мы каждое лето садились в плацкартный вагон и ехали через всю страну к бабушке: с севера на юг, минуя Урал, Самару, Казань, Москву, дремучие брянские леса, на хлебосольную Украину. Мне было сложно понять, почему из года в год родители с таким сожалением говорили друг другу, что опять не получится полететь на самолете. Зачем нужна бездарная, глупая скорость, когда в круглый иллюминатор можно посмотреть лишь несколько минут на взлете и на посадке? Остальное время ничего не видно: облака и холодная, неживая синь. Разве может это сравниться с четырьмя днями в плацкарте?
Я забирался на верхнюю полку, немного приоткрывал тугую раму и часами смотрел на кособокий деревянный мир. Мне казалось, что нет ничего чудесней, чем глядеть в окно поезда. Никакой телевизор, никакие книги не могли сравниться с уникальной возможностью пассивно наблюдать за усталым бытием своей Родины, укрывшись на верхотуре. Вот люди, согнувшись в три погибели, пропалывают сорняки: в те годы часто сажали огороды прямо под насыпью железной дороги. А вот уже вечер — кирпичная будка дежурного, в ней горит огонек. Я представлял, как человек в оранжевом жилете сидит в будке на скрипучем стуле и смотрит «Санта-Барбару» или тоже в окно уставился, как и я.
В такие моменты возникало ощущение какого-то невероятного родства с этими людьми за окном, с этими лужами и лесами. Пропахший бог весть чем плацкарт парадоксальным образом дарил ощущение не гадливой брезгливости, а тотальной радости и покоя. Ветер обдувал лицо, кто-то за спиной тихо говорил и звенел подстаканниками, а поезд ехал, и колеса пели. Русские рельсы — певучие и мелодичные. Если бы их сделали без стыков, музыки бы не получилось. Но конструкторы, инженеры, люди с кульманами и линейками, наверное, любили свой народ, поэтому специально подобрали длину так, чтобы колеса вагона, соприкасаясь со стыками рельса в строгой периодичности, чеканили особый, убаюкивающий ритм. Каждые двадцать пять метров: тудух-тудух, тудух-тудух. Этот звук гипнотизировал, замешивал тесто для ярких, необычных снов.
Я обожал волшебный плацкарт. Во время коротких остановок, когда бойкие бабули пытались просунуть сквозь щель в раме хрустальные фужеры, я громко кричал: «Пирожки! У кого пирожки?!», и десятки рук протягивали мне промасленные газеты, а я протягивал деньги. И никто никого не обманывал. Помню, что всегда после покупки пирожков нужно было подождать пару часов, чтобы началось главное представление нашего путешествия — проезд станции Сарыево под Владимиром. Каждый год, подъезжая к этому селу, я, как и другие пассажиры, наблюдал странный перформанс: местные дети, подростки и взрослые становились у старого моста неподалеку от станции и махали поезду руками.
Сложно сказать, по какой причине они это делали. Также неизвестно, приветствовали ли они только наш поезд или все проходящие составы, но это действо повторялось каждый год. «К Сарыево подъезжаем, сейчас махать будут», — обычно предупреждала пассажиров проводница. Все обитатели вагона после ее слов бежали к окнам у боковушек и ждали приближения к мосту. Там уже переминались десятки людей. Подростки опирались на велосипеды, дети стояли в кузовах «муравьев», иногда местные мужики приезжали на лошадях, и их круглые, румяные жены махали из телег. А мы махали им в ответ.
Это была странная и чудесная традиция на станции Сарыево. Уже и не вспомню, на протяжении скольких лет она продолжалась, возможно, все 1990-е годы. Зато я хорошо помню, когда она закончилась: с приходом миллениума. В лето 2001 года я все так же ел в плацкарте купленные пирожки и ждал Сарыево, чтобы помахать людям. И все в вагоне тоже ждали — проводница, по обыкновению, сделала объявление. Но у старого моста никого не было, кроме каких-то трех парней, которые при приближении поезда сняли штаны и показали поезду жопы. Кто-то засмеялся, кто-то плюнул и пошел курить в тамбур, я тоже засмеялся. Потом полез на верхнюю полку, прикрыл окошко и заснул. Приснилось, что родители подарили мне аудиоплеер, я иду по городу и слушаю песню Ich will ансамбля Rammstein.
Наташа
Завод «Калибр» полвека кормил страну микрометрами, угломерами, штангенциркулями и рычажными весами. Если бы не «перестройка», то рано или поздно «Калибр» стал бы выпускать прибор для измерения бытия. Ареометр плотности человеческой жизни. Но не сложилось: времена поменялись, и один из цехов переделали под заурядный торговый центр. Название оставили прежнее — «Калибр».
Холл первого этажа ровно посередине разрезали маленькие павильоны со всякой чепухой. Это были пластиковые клетушки с чехлами для телефонов, электронной мелочевкой, перчатками и ремешками для часов. Такие торговые точки обычно называют островками. В «Калибре» имелся целый архипелаг островков, которые находились в непрерывном тектоническом движении. Их хозяева — в основном тридцатилетние юноши, вдохновленные тренингами личностного роста, — постоянно разорялись и, очевидно, с горя топились в море, как доведенные до отчаяния Робинзоны Крузо.
Но островки меж тем не пустовали. Приходили новые робинзоны, и там, где еще недавно пестрели лаки для ногтей, внезапно появились собачьи ошейники или «портреты на холстах». Они особенно точно характеризовали самую суть калибровского архипелага. Как фотографии, напечатанные на холстах, беззастенчиво симулировали живопись, так и островки с пластиковым ширпотребом симулировали предпринимательство.
Архипелаг дрожал и вибрировал в состоянии бесконечной чехарды: один бизнес-островок разорялся, продавец из него перепрыгивал в соседний островок. Быстро, по параболе, как вошь. Та клетушка вчера тоже лежала в руинах, а сегодня уже переливается какими-то разноцветными резиночками и блестками-глиттерами. Название «Глиттеры» на ценнике специально писали крупным, жирным шрифтом, но люди все равно прочитывали слово как «Гитлер» и с любопытством щурились.
В этом подвижном, клокочущем мире прятался единственный островок спокойствия. Голубой Эльдорадо. Он замыкал архипелаг и укрывался в проеме под лестницей, ведущей на второй этаж торгового центра. Речь идет о будке размером чуть больше двухкамерного холодильника, где принимали коммунальные платежи по системе «Город». Там можно было заплатить за вывоз мусора, горячую воду, свет и «капремонт». Несмотря на то, что рядом с будкой всегда переминалась с ноги на ногу и кряхтела чуть нервная седая очередь, пространство вокруг нее не казалось суетливым. Наоборот — будка притягивала людей, как маяк у тихой гавани, она светилась теплым светом и почему-то пахла яблочным компотом.
Внутри работала девушка Наташа, лет 30–33. Сонная, мечтательная, с мышиным хвостиком редких белых волос, носившая старомодные люрексные кофты. Наташу сложно было назвать красивой женщиной, но что-то неуловимое в ней удивляло и завораживало. Она не сливалась с кривой будкой, оклеенной рекламой «Столото», а сидела в ней, будто маленькая перламутровая жемчужина в черной раковине. Ведь, с одной стороны, жемчужина — часть моллюска, а с другой стороны — нечто самобытное, дорогое. Так и Наташа. Когда она говорила бархатным, сонным голосом: «Мужчина, за домофон платить будете, считаем за домофон?», — поначалу казалось, будто с человеком разговаривает сама будка. Но стоило ей продолжить: «Мы безнал не принимаем, сходите наверх, там банкомат на втором этаже», — как чары рассеивались, и становилось понятно, что под грубым панцирем теплится чья-то немного рассеянная, но драгоценная жизнь.
Наташу все любили. Местные пенсионеры, приходившие с ворохом квитанций, исписанных цифрами, называли ее внучкой, а соседи по архипелагу — «солнце» или Натали. Ее каморка была единственным островком постоянства, и поэтому к ней тянулись.
Каким-то чудом девушке удалось создать практически материнский, утробный уют в крохотном пространстве каморки. Вселенная Натали со своими галактиками, квазарами и белыми карликами умещалась на полутора квадратных метрах пространства. На задней стенке висел календарь с позапрошлым губернатором, поздравляющим дорогих земляков с Днем народного единства. К тому времени этот человек уже давным-давно находился в розыске, его имя вспоминали как мифологему, а в Наташиной будке он походил на праздничный каравай. Просто она так хотела, может быть, ей нравился этот чернявый мужчина с маслянистыми глазами. Над ним, от края до края худой стенки, круглый год висел пушистый новогодний дождик, приклеенный в виде числа «2010». В 2020 году смотреть на него было очень приятно, казалось, будто ты моложе на 10 лет, сейчас заплатишь за свет, пойдешь в ларек и купишь там банку пива «Старый мельник» по 18 рублей.
У Наташи все находилось под рукой. Рядом с правой белела катушка с чековой лентой, журнал сканвордов «Тещин язык», зеленый чайник, тюбик дешевого крема для рук «Чистая линия». Рядом с левой, на маленькой полочке, тихо бормотал китайский приемник. Наташа пользовалась телефоном с кнопочками, поэтому развлекалась разгадыванием сканвордов и прослушиванием «Русского радио».
— Наташ, а у тебя когда день рождения? — спросила как-то продавщица трусов Гульнара
— В августе, — смущенно ответила Наташа. — А что?
— Нормальный телефон тебе подарим, — сказала Гульнара, а потом добавила: — Не айфон, конечно, но чтоб смартфон был, в интернет выходить.
— Мне не надо, спасибо. — Наташа немного покраснела. Телефон был ей ни к чему, подключенный к интернету, он стал бы пришельцем во вселенной Натали. Незваным гостем, ворвавшимся в спальню, не сняв ботинки.
— Мне ничего не надо, мороженого, если хотите, можете купить.
Никто никогда не видел, как Наташа приходила на работу, никто никогда не видел, как она уходила. И только администрация «Калибра» и охранник Серега знали, в чем дело.
— Вы Натахе с будки будете скидываться на день рождения? — как-то спросил Серега Гульнару.
— Да, хотели ей смартфон подарить, но она говорит, что не надо, — сказала девушка, поглядывая в сторону лестницы. — Не знаю что, может, подарочную карту в «Золотое яблоко»?
— Надо ей такую приблуду купить на шею, чтобы спать можно было сидя. Я видел их в интернете, — сказал Серега и полез за телефоном показывать приспособление. — Смотри, на шею надеваешь, нижняя планка в грудь упирается, и можно спать. Нормальная штука. Хорошая — две пятьсот стоит.
— А зачем ей такая штука?
— Так она ж будке живет, уже второй год. Ей Петр Борисович разрешил. Не знала, что ли?
Гульнара не знала. Но, узнав, полюбила Наташу еще сильнее, наверное, потому что была хорошим, жалостливым человеком. В августе, когда хозяйке будки исполнялось тридцать четыре года, несколько продавщиц блесток, Гульнара из павильона с трусами и охранник Серега переплыли со своих островков во вселенную Натали и подарили ей приспособление, чтобы можно было спать сидя.
После закрытия «Калибра» они распили несколько бутылок вермута «Чинзано», и Наташа призналась, что если месяцами спать сидя, то каждую ночь будут сниться удивительно яркие, красивые сны. «Как в детстве», — сказала Наташа и засмеялась.
Конфеты
Осенью 2009 года в Магнитогорске наблюдали странное явление: какие-то люди в огромных ростовых костюмах конфет M&M’s уныло бродили по городу. Появлялись то тут, то там, к прохожим не приставали, не раздавали рекламных буклетов, не танцевали и не махали руками. Чаще всего они просто слонялись по подворотням, позвякивая фунфыриками.
Подранные, с опаленными боками, с кусками засохшей грязи на выцветшем ворсе, конфеты напоминали актеров какого-то злого перформанса про общество потребления, однако актерами они не являлись. Мой приятель рассказывал, как однажды утром он возвращался с ночной смены в общагу и вдруг услышал хриплый, но немного глухой голос, как будто говорили из бочки: «Уважаемый, сигареты не будет?» Под фонарем стояла желтая круглая конфета. Парень протянул сигарету в растопыренные пальцы, синие от наколок. «От души», — поблагодарила конфета.
Нашествие зомби-M&M’s не было массовым, и в промышленной суете Магнитогорска его практически не заметили. Разве что на популярном городском форуме создали несколько одинаковых тем, дескать: «Видали? Какие-то странные промоутеры ходят в Магнитке, похожие на бомжей». Ожившие сласти, пережеванные миром, действительно, чаще всего появлялись в местах, где обычно обитают бездомные: на пустырях, у теплотрасс, у помоек и пунктов приема железного лома. Наверное, поэтому армия потрепанных кругляшей не вызвала много шума: мало ли какая галлюцинация может привидеться в смоге металлургического комбината? Ежик видел сову и лошадку. Похмельные братцы видели потрепанные, похожие на бомжей конфеты.
В общем-то, бомжами сладости и являлись. Тайна их появления раскрылась на том же форуме. Оказывается, все лето в городе проходила промо-акция вышеуказанного конфетного бренда. Наняли промоутеров сначала на месяц, потом на два, потом из Москвы пришло распоряжение продлить акцию до сентября, и за все лето костюмы пришли в негодность. Продать или починить их было невозможно, поэтому аккурат к первым осенним заморозкам реквизит отправился на помойку.
Бездомные быстро нашли применение славным коконам. Во-первых, кокон теплый, а на улице холодно, во-вторых, в скафандре заморской конфеты можно бродить инкогнито, и никто не догадается, что минуту назад ты употребил фунфырик «Боярышника». Можно упиться внутри домика — M&M’sа и мирно дремать на лавке под сенью старого тополя. Подумают: «Студент, наверное, устал», полиция тоже не будет трогать красную, желтую или зеленую конфету. Зачем? А то, что «домики» такие подраные, с первого взгляда не заметно. Возможно, облачаясь в костюм, эти люди чувствовали себя внутри материнской утробы — теплого, уютного и безопасного места. Мужчины и женщины, выброшенные миром на обочину жизни, рождались обратно в сферических куклах конфет M&M’s.
Где-то с началом зимы кондитерские галлюцинации окончательно покинули город, может быть, бомжам надоела эта забава, или они просто перестали влезать в утробы веселых драже, укатанные, как луковицы, в сто одежек. Немилосердный ветер продувал худые панцири M&M’s, гнал их на юг, как грачей.
Интересно, что снилось этим ребятам внутри разноцветных скафандров? Кусты сирени и вечный май.
Руки в мозолях
Я просиживал штаны в офисе относительно крупной строительной конторы. Здание компании о пяти этажах чем-то напоминало воплощенную американскую карикатуру 1911 года с «классической пирамидой капиталистической системы». Там, где на спинах рабочих буржуины уплетают рябчиков, выше располагается армия, потом духовенство, над ним — правители, и наконец сияющая мамона блестит на вершине. На последнем этаже нашего здания в кожаном кресле восседал директор — толстый еврей Борис Исакович, четвёртый делили бухгалтерия и юротдел, третий — всякие унылые клерки вроде меня, второй — инженеры, а на первом этаже обитали рабочие, по большей части из тех, кто занимался верхолазанием: кровельщики, монтажники, маляры. Я часто спускался к ним покурить, так как общаться с «трехэтажными» коллегами стало невыносимо после первой же недели, проведенной бок о бок. В свободное время они обсуждали открытие новых торговых центров, отпуск в Таиланде, сериалы. Одна девушка очень любила рассказывать о поэтессе Вере Полозковой и выразительно читала ее стихи на корпоративах.
Треп рабочих в курилке тоже не отличался оригинальностью, да и глупо ее ожидать, но курить с ними мне нравилось больше. Особенно с Лехой.
Когда я пришел в компанию, Леха отметил пятидесятилетний юбилей. Это был сухой, жилистый мужик, он бодро бегал по крышам и стелил металлочерепицу не хуже молодых парней, всех уделывал в армрестлинге и являлся отцом семерых детей.
Когда я пожимал его заскорузлую ладонь, мне казалось, что Леха смог бы с лёгкостью шлифовать деревянных зверушек, точить ножи или забивать кровельные гвозди одними руками, без инструментов.
На работу он приезжал на старом зеленом минивэне Volkswagen Transporter. Моднейшая машина, она помнила, как рухнул железный занавес, и, несмотря на старческие пигментные пятна — бесчисленные «рыжики» по кузову, — почти не подводила семейство Лехи.
Меня, кстати, никогда не интересовали автомобили: если в школе пацаны покупали жвачки «Турбо» с фотографиями «Феррари» на вкладышах, я предпочитал «Ловисы» и «Бомбибомы». Но этот ветхий, скрипучий Volkswagen запал в душу, я смотрел на него и умилялся: думал, что в такой машине никто никогда не поедет на выступление Веры Полозковой. В ней гармонично смотрелись бы бойцы RAF Ульрики Майнхоф, или агенты Штази, или сектанты-молокане из Орегона, или семья Лехи-кровельщика.
«Хороший немец, я туда всех детей загружаю — и старших, и маленьких, — и мы едем куда-нибудь все вместе. Вот, например, в Верхнеуральск недавно ездили, на тюрьму старинную поглядеть. Там, говорят, двоюродная сестра Гитлера сидела», — говорил Леха в курилке.
Несколько раз я видел, как Леха вытаскивал из немецкого минивэна детей: пацанов-погодок лет четырех. Оказалось, что один — самый младший сын, а другой — уже внук.
Я очень любил наблюдать за кровельщиком и его семьей: простой, добрый и открытый человек, от него отдавало какой-то легкостью и уверенностью. Когда реальность вокруг становилась расплывчатой и мутной, Леха всегда оставался в фокусе, и я тоже хотел оставаться в фокусе, поэтому все больше ориентировался на него. А почему бы не ориентироваться на Леху-кровельщика: денег у него не было, во всяком случае — лишних, зато был ржавый Volkswagen Transporter, семеро детей и руки в мозолях.
Собственно, из-за рук в мозолях я и начал рассказывать об этом человеке. Многим позже, когда я уже не работал у еврея Бориса Исаковича, не видел Леху и стал подзабывать здание — «классическую пирамиду капиталистической системы», то от одного священника услышал интересную мысль, которая никогда не приходила мне в голову. А ведь Христос не только проповедовал, на проповедь он вышел лишь в 30 лет, но и с детства трудился. Работал плотником, как и Его отчим Иосиф, знал пилу и рубанок.
Мало кто уделяет этому внимание, но ведь Бог воплотился и с детства зарабатывал на хлеб своими руками, и Его руки тоже были в мозолях, возможно, они были такими же заскорузлыми, как и у отца семерых детей — Лехи-кровельщика. С тех пор я начал немного стыдиться своих ладоней и окончательно лишился гадкой офисной спеси по отношению к людям, работающим руками. Мне чем гордиться? Временем, проведенным у монитора? А у них — руки в мозолях.
К слову, в той проповеди священник, кажется, еще сказал: «Хотите нормально жить, по-человечески, осваивайте профессию плотника. И детям своим передайте. Во-первых, она всегда прокормит вас и вашу семью, а во-вторых, этим ремеслом занимался Христос».
Самовар
Несколько лет мы снимали квартиру у областного морга. Это было замечательное, тихое место: наша панельная десятиэтажка стояла в окружении реликтовых сосен, верхушки которых заглядывали прямо в окна. Соседи — преимущественно врачи — любили сидеть под этими соснами на раскладных стульчиках и размышлять. Когда пошел второй год жизни у морга, я тоже приобрел себе такой стульчик.
Появление на районе множества людей в белых халатах объяснялось просто: в 1960-е годы несколько трехэтажных хрущевок построили прямо в лесу, позади медгородка, чтобы расселить персонал. В 1980-е и 1990-е рядом с ними воздвигли пару панелек, в одной из которых мы и жили. Получился интересный градостроительный фокус: вот бодрствует огромный медгородок, настолько большой, что по его территории впору пускать трамвай, сразу за его воротами стоят четыре дома, которые упираются в корпуса морга. Если хрущевки и серые панельки 97-й серии символизировали жизнь, больница — борьбу за нее, морг символизировал смерть.
Подъезд, в котором мы жили, располагался напротив областного бюро судебно-медицинской экспертизы. Кто-то выставил большой пузатый самовар в окно этого учреждения, из-за чего мне часто приходилось щуриться: посудина блестела на солнце, пуская веселых солнечных зайчиков. А вот само здание назвать веселым не повернется язык. Оно было строгим, по-бюрократически холодным и отделяло жилую зону от территории молчаливого большинства, где находилась собственно мертвецкая, зал прощаний и еще какие-то мрачные корпуса по типу «туберкулезного морга». Въезжали туда со стороны леса. Мамаши с карапузами в колясках, нерасторопные доктора, их вальяжные дети и внуки почти никак не ощущали, что в двух шагах от них кого-то потрошат. Разве что по окрестностям круглосуточно сновали катафалки. Это создавало заторы, но машины с «грузом 200» настолько примелькались, что воспринимались так же, как какие-нибудь «Яндекс-такси» или «убер».
Правда, периодически уютный быт двора «на морге» — в округе использовался такой внутрирайонный топоним — рассекал, как кнутом, чей-то вопль. Вопль — значит, помер кто-то молодой, нежданно-негаданно. Со стариками прощались молча, без слов, молодежь иной раз даже улыбалась во время гражданской панихиды, уставившись в телефоны. А коли кричали, значит, смерть была «не своей», хотя чьей же еще? К крикам, кажется, не смогли привыкнуть даже старожилы двора: много раз я курил на балконе и видел, что, как только из-за здания бюро судебно-медицинской экспертизы раздавались причитания, врачи сворачивали стульчики и уходили.
Так мы и жили, упокойно, — сказал бы Юрий Мамлеев, — пока не произошло одно примечательное событие. Позади нашего дома стали рубить лес, вырубили огромную площадку и огородили ее забором. На следующий день кто-то нарисовал на нем огромный фаллос. И, надо сказать, неспроста.
Вскоре выяснилось, что за этим забором расчищали место под строительство грандиозного перинатального центра, который спустя полтора года достроили, открыли и с апломбом запустили. Я тогда подумал, мол, надо же, кто-то нарисовал уд детородный, солярный, так сказать, символ, и — вот вам, пожалуйста, роддом.
С появлением перцентра жизнь в квартале изменилась и уже окончательно стала походить на проекцию бытия в миниатюре. Островок человеческой суеты, сосредоточенный в четырех жилых домах, позади — больница, впереди — морг, справа — лес, слева — роддом, и все на крошечном пятачке земли в самой большой стране мира. Поскольку в перцентр везли рожениц со всего региона и, как правило, это были сложные беременности, то появление на свет детей каждый день сопровождалось салютом. Счастливые папы день и ночь громыхали шутихами и фейерверками. Сначала на них жаловались, а потом привыкли: кто запретит отцам праздновать жизнь? Но иногда ситуация казалась абсурдной. Из-за зловещего здания бюро, нарастая, всхлипывая, развивая скорость и набирая силу, лился тяжелый плач — кто-то умер. Проходит мгновение, и сбоку, со стороны роддома, раздаются взрывы — кто-то родился.
Время, проведенное в таком странном дворе, дало свои плоды: мы много гуляли и размышляли о жизни и смерти, выработав какое-то философское отношение ко всему на свете. А еще с тех пор у меня особенное отношение к самоварам. Не дает покоя та самая посудина в окне бюро судебно-медицинской экспертизы. Мы переехали уже давно, но я до сих пор отлично помню, как он пускал солнечные зайчики, их очень любили местные кошки и дети.
Книжные воры
В городе закрываются книжные магазины, и на их месте растут и пухнут, как перезрелые огурцы, «Пятерочки» и «Магниты». Колбаса всегда побеждает книги, а «Озоны» с «Лабиринтами» постепенно побеждают традиционные «Библиоглобусы» и «Читай-город». Книги не штаны, их примерять не обязательно.
Трансформация книжных магазинов в фитнес-клубы и супермаркеты уничтожила одну богемную хитрость, которой мы пользовались, когда деревья были большими, а мы — безусыми и голодными.
Вот осень, лужи. Мой братец, с которым я снимал комнату, надевал целлофановые пакеты на ноги и тщательно фиксировал их скотчем на лодыжках. Он носил дырявую обувь, с треснувшей подошвой, от чего сквозь щель в резине постоянно просачивалась вода, все мокло, и поэтому приходилось защищать ноги целлофаном. Ранее эти башмаки принадлежали мне, со временем они изорвались, истрепались, потрескались, и я собирался их снести на помойку, однако товарищ забрал штиблеты себе. Обещал починить, но не починил: придумал хитрость с пакетами. Это были контрафактные башмаки с китайского рынка, сшитые под английские Grinders — с железными стаканами в носках. Точнее, еще интереснее: они назывались Camelut и являлись китайской подделкой российского бренда Camelot, который, в свою очередь, копировал английские Grinders. Получилась такая копия копии, обувной симулякр. Благо были пакеты, которые нивелировали весь этот дьявольский постмодерн и превращали китайские башмаки во что-то русское и домотканое.
В ту осень мы вяло учились, а по большей части — практически ничем не занимались и праздно околачивались то тут, то там. Можно было сидеть дома и весь день смотреть в окно, или готовиться к семинарам в институте, или идти куда глаза глядят, или отправиться на книжную охоту. Ради последнего братец особенно тщательно заматывал пакеты на ногах: все ж худо читать книгу с мокрыми пятками.
У каждого из нас имелась своя собственная дичь, свой объект, на который затевалась охота. Я, например, читал «Золотой храм» Юкио Мисимы, а мой товарищ «Имя Розы» Умберто Эко. Мы аккуратно накатывали и шли сначала в большой книжный неподалеку от дома. Я находил Мисиму — читал с той страницы, на которой остановился. Братец хлюпал в своих «камелутах» к стеллажу с Умберто Эко и тоже читал со страницы, где закончил в прошлый раз. Так проходило от 20 до 40 минут, потом нас выгонял охранник. Мы ожидали этого, не пререкались, а с реверансами и книксенами выкатывались в соседний лес — в литературную мекку времен СССР — исполинский Дом книги. В начале «нулевых», когда мы открывали свои охотничьи сезоны, исполин уже усох, скукожился, как шагреневая кожа, и остался маленьким, плотно сбитым карликом: всего-то один зал. Остальные помещения занимали: банк, бар, химчистка и автозапчасти. Карлик, кстати, с тех пор держался еще 15 лет. Недавно я зашел туда вечером и обнаружил женщину-продавца, сидящую практически в темноте. «Свет, сволочи, отключили. Вы покупать? Касса все равно не работает», — не оборачиваясь на меня, глядя в одну точку, сказала женщина. Я покивал, откланялся и потом долго думал, почему она там сидела в темноте? Касса же все равно не работала. Через месяц на двери карлика появилась ярко-желтая наклейка «Аренда».
А в начале нулевых там были и Умберто Эко, и Юкио Мисима, и электричество. В этом магазине мы стояли еще по полчаса. А далее шли в следующий, потом еще в один, по традиции немного накатывая после каждого перегона. К вечеру, одухотворенные и румяные, шли домой, чтобы на следующий день снова намотать пакеты, зарядить ружья и отправиться на охоту.
В ту осень мы прочитали книг по десять. Можно сказать — подстрелили десять небесных пташек. Тем и жили. А потом стало не до книг, выпал снег, бабушка товарища выслала ему денег, и он купил сапоги. А мои «камелуты», ставшие с тех пор еще более несчастными и худыми, приютил малознакомый братец, который уехал с ними в Ростов-на-Дону и зачем-то записал в блокнот совет про пакеты. Как будто это очень сложно запомнить. Ходил, наверное, по ростовским книжным в наших «камелутах» с пакетами, охотился и тихо накатывал. Это, к слову, не самый плохой способ прожигания жизни, даже, пожалуй, один из лучших.
Рыцарь водоканала
Когда я петлял промеж облезлых хрущевок, серых брежневок-кенотафов и разноцветных панелек, похожих на детские кубики, то думал, что никогда не найду офис горводоканала. Нужный дом прятался, как гриб-боровик, постоянно ускользал из вида, проваливался сквозь землю, а на «Яндекс-картах» его почему-то не было вовсе. В эту контору мне нужно было заехать за справкой, но не хотелось. Горводоканал казался архетипическим ведомством из страшных снов, где в стеклянных аквариумах увядают нервные, измученные девы в люрексных кофтах, а по углам резвятся чертята. Я был наслышан о таких местах: зайдешь, а там — бабуля сотрясает клюкой, хаос и очередь, злые лица, и обязательно — гирлянды липкой ленты с мушиными трупикам раскачиваются на сквозняке.
Дом я все-таки нашел — обычная хрущевка, рядом «Пятерочка» и памятник сестричкам, спасавшим раненых во время войны. Тысячу раз я проезжал мимо этого места, дом знал хорошо, и очень странно, что не нашел его на картах, может быть, хрущевка спряталась под осиной, когда оцифровывали квартал.
Первый, кого я увидел, — охранник. Грузный, лет пятидесяти пяти, с лихо зачесанными назад волосами, чем-то напоминающий финского режиссера Аки Каурисмяки. «Моднейший мужик», — подумал, таких мало. А он вдруг расплылся в улыбке и начал говорить, обращаясь ко мне:
— Молодой человек, я вам сейчас все расскажу. Значит, по холодной воде, там надо взять талон, смотрите, вот здесь нажимаете на терминале. Все просто. Потом напишите заявление, вон бланки, с ними в 14-е окно. Возьмите мою ручку, там, кажется, не пишет. — Достал из нагрудного кармана ручку и протянул мне.
— Спасибо, — отвечаю, а про себя думаю, что дядька мог бы этого и не делать. Сидел бы за столиком день-деньской, читал бы романы Юлии Шиловой или в телефоне бы тупил, поступал бы, как тысячи других охранников в водоканалах. Попытка упорядочить хаос, который творится в любых муниципальных ведомствах, где есть прием граждан, выдавала в нем человека весьма идейного и непростого. Я вспомнил известную картину немецкого живописца Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана» — некто стоит перед обрывом в горах и бесстрашно смотрит в глаза неизвестности, перед ним раскинулось море тумана, и он готов его объять или выпить.
Так и охранник в водоканале. Вокруг — анархическая толпа раздраженных, потерянных людей, сиреневый туман, в котором легко заблудиться. Посетители, как слепые котята, ходят вокруг терминала с талонами электронной очереди, понятия не имеют, куда конкретно идти, что брать, в какое окно стучать. Но над ними возвышается исполин — добрый дядя Степа из мультфильма 1964 года, он машет полосатым жезлом и превращает броуновское движение в порядок. А мог бы сериальчик смотреть на планшете или играть в «змейку».
Пока я размышлял над этим, охранник приметил, как некая очень пожилая барышня на другом конце зала не может дотянутся до бланков. «Бабушка, вы чего встали?! — кричит. — Сидите, не переживайте, я вам сейчас сам принесу бланки». — И мужчина бросился за бланками.
Потом он долго что-то объяснял безумного вида старичку и даже, кажется, рисовал схему (у него оказалась еще одна ручка).
Я решал свои водопроводные вопросы и поглядывал между делом на этого странного дядьку, он всегда кому-то помогал, что-то объяснял, улыбался, показывал, смахивал назад волосы и чуть ли не вальсировал по залу. Это определенно не входило в его должностную инструкцию, и бескорыстная помощь осуществлялась по зову сердца.
Когда-то давно я слышал от одного священника способ, как правильно жить и работать, не потеряв при этом нить главного предназначения своего бытия, — непрерывно двигаться к Логосу, к воплотившемуся Богу-Слову. «Вот вы кладете плитку. Кладите так, как будто вы ее Христу кладете. Везете вы человека в такси, везите так, как будто на заднем сиденье — Христос, Бог живой. Умейте в каждом человеке Христа увидеть и ему служите». Возможно, грузный Аки Каурисмяки в офисе водоканала действовал из похожих соображений.
На всякий случай я решил задать ему вопрос в лоб. Спрятал искомую справку в сумку, подошел и спросил:
— Скажите, это ведь ваша собственная инициатива?
— Какая инициатива?
— Ну, помогать всем здесь.
— Это мое хобби, — сказал мужчина и зачесал волосы назад. Было видно, что он очень хороший человек.
Бука-букинист
В бывшем бомбоубежище, в крохотной комнатушке, такой тесной, что приходится протискиваться туда бочком, сидит одинокий злющий мужик. Я называю его Бука-букинист. Он продает старые книги и, кажется, делает все для того, что у него их не покупали.
Когда я впервые его увидел, в голове непроизвольно мелькнули строки из Густава Майринка: «Она, должно быть, убирает покойников». В романе «Голем» речь шла о злобной старухе, воспитавшей двух рыжих братцев, но фраза в полной степени характеризовала и Буку-букиниста. Он выглядел так, будто тоже убирает покойников и предпочитает общаться с ними, а не с живыми людьми. Уже седой, огромного роста, с толстыми диоптриями очков, усами, желтыми от табачного дыма, и нервными, тонкими пальцами. Его пальцы постоянно теребили зажигалку и выглядели нелепо: на фоне большой, грузной фигуры они казались пришитыми от другого человека.
С редкими покупателями Бука-букинист не церемонился. «Чего пришел? Нечего тут глядеть! Будешь покупать или нет?!» — внезапно заорал он, когда я рассматривал книгу про Семена Буденного из серии ЖЗЛ. Я вздрогнул, потому что до этого гигантский, исполинских размеров дядька не обращал на меня никакого внимания — сидел за маленьким столиком, пил чай и внимательно смотрел по телевизору мультик «Незнайка на Луне». Чуть позже я обратил внимание, что букинист смотрел мультфильм с кассеты видеомагнитофона.
В первый раз я ушел, ничего не купив. Вылез из подвала в полной уверенности, что букинист сознательно транслирует какую-то странную модель ведения бизнеса. Бизнес наоборот, идейная работа в минус. Он никак не продвигал свою лавку, орал на немногочисленных клиентов, вывеска подвального магазина стерлась от времени и сливалась с неровным пятном объявлений и граффити у подъезда. Рекламы тоже не имелось: ни сообществ в ВК, ни аккаунтов в «Инстаграм», ни скидочных купонов. Даже на «Яндекс-картах» лавка никак не была обозначена. Мне показалось, что это в общем-то правильно: держать магазин старых книг как вещь в себе, без ярко выраженного товарно-денежного контекста, как просто место в глубоком подвале. Мужик не был торговцем, сложно сказать, зачем он приходил туда каждый день, сидел среди книг, смотрел старый видик и плевался в пепельницу.
Иногда к нему заглядывал я и время от времени что-то всё-таки покупал: «Маленького принца» Экзюпери, «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, Кобо Абэ и новеллы Акутагавы. Еще к нему просачивались, как маленькие, юркие ужики, разные странные люди. Преимущественно это были мужчины в мятых брюках, натянутых едва ли не до груди, и в таких же мятых свитерах или олимпийках. Они мало говорили и рассматривали много книг. Букинист орал на них особенно громко. «Какого хера опять приперлись?! Здесь вам не богадельня! Пошли вон отсюда!» — кричал он, размахивая пультом от видеомагнитофона, но люди не уходили, кряхтели что-то, уставившись в фолианты, поправляя очки.
Несколько лет я захаживал в его лавку и никогда не видел его улыбающимся. Он всегда сидел с крайне суровым и недовольным видом, даже когда молча курил, уставившись в стену. Но однажды ситуация изменилась.
— Есть у вас книга Станислава Мальцева «Про зайку Петю»?— Для маленького сына я хотел купить книгу, которую мне читали в детстве.
С лицом Буки-букиниста что-то случилось: морщины разгладились, брови слегка приподнялись. Он начал говорить быстро и суетливо.
— Зайку Петю? Конечно, есть! Но не здесь. На складе. Понимаете, в лавке очень мало места, часть книг лежит на складе, он у нас дома. Жена ведет учет. В компьютере. Я в нем не разбираюсь. Сейчас я ей позвоню, — скороговоркой проговорил букинист.
— Зайку Петю! На складе! Синяя такая книжка, в мягкой обложке. Найди срочно, — по своему обыкновению, кричал Бука-букинист в телефонную трубу. С женой, наверное, разговаривал.
Букинист принес книгу на следующий день.
— Сколько с меня?— спросил я, забирая книгу.
— Так берите, — впервые улыбнулся Бука-букинист.
Как я работал агентом по согласованию
В студенчестве я работал агентом по согласованию у местного провайдера интернета и кабельного телевидения. Для того чтобы фирма могла без проблем разместить монтажный ящик с оборудованием в том или ином доме, нужно было получить разрешение более половины жильцов. Вот тут-то на авансцену и выходил агент по согласованию — обладатель самой грязной и неблагодарной должности в конторе.
День-деньской мы стучались в мириады квартир и просили людей поставить заветную подпись в специальном обходном листе, дескать, они не против проведения работ в их подъезде. Платили нам по тем временам неплохо, кажется, по 10 рублей за подпись: 10 квартир обошел — и купил себе пару пива, батон и сырок «Дружба», еще и на трамвай хватало.
Впрочем, деньги доставались непросто: контора отправляла агентов только в самые лютые районы города, в дома, где ранее не удалось решить вопрос через управляющую компанию или ТСЖ. Соответственно, ежедневно был риск получить ножом в теплый бочок за то, что ты потревожил чей-то пьяный сон и «пытаешься развести нормального пацана, как лоха». Хождение по бесконечным хрущевкам и брежневкам напоминало русскую рулетку, когда стук в каждую новую дверь — это нажатие на курок: тебе могут поставить подпись, поднести чарку, угостить калачами и караваем, мол, наконец-то в наши пенаты проведут оптоволоконный интернет, а могут попытаться зарезать.
Несмотря на некоторый психологический дискомфорт нашего дела, мне нравилось бродить по подъездам и общаться с людьми. В большинстве случаев они посылали меня на хер и подписи не ставили, полагая это каким-то разводом, но в процессе общения с ними я чувствовал себя участником этнографической экспедиции или социологом, высоколобым мужем в пенсне, а не бледным студентом в порванных кедах.
Обойдя тысячи квартир, я натыкался на откровенных психов, алкоголиков, людей с белой горячкой, хохочущих женщин, старух, угрожавших навести порчу, старух, пытавшихся навести порчу прямо здесь и сейчас, и бесчисленное количество откинувшихся урок. Обычные, нормальные люди попадались тоже, собственно говоря, их было большинство, но они не задерживались в памяти.
Однажды я, как обычно, постучался в квартиру. После некоторой возни дверь открыл седой, всклокоченный дед в тулупе и валенках. У многих стариков, которые мне попадались, глаза были мутные, безжизненные, а у этого из-под очков смотрели веселые, живые глаза, черные как угли. Дед пригласил войти. По опыту я знал, что лучше не входить, так удобнее сбегать вниз, если кто-то вдруг решит запереть дверь и пообщаться с тобой более предметно. Но тут вошел. На кухонном столе лежала огромная старинная книга в кожаном переплете. Почему-то я подумал, что это Псалтырь. Дедушка спрашивал меня про кабельное телевидение очень дотошно. «А сколько каналов?», «А как платить?», «А как настраивать» и прочее-прочее. Он смотрел на меня, будто кобра, а я все отвечал, отвечал, отвечал. Прошло около получаса. «Подпись поставьте, пожалуйста», — попросил я, протягивая листок. «Я поставлю, конечно, только у меня телевизора нет, ха-ха-ха! — засмеялся старичок. — И не будет, ха-ха-ха!» Я медленно вышел. В следующей квартире меня без лишних разговоров послали на хрен.
Пни из каслинского литья
Мужчина, похожий на сильно пьющего Сергея Эйзенштейна, угрюмо стоял возле памятника Первой учительнице и продавал всякую чепуху. У продавца были всклокоченные кудрявые волосы, высокий лоб и лицо в серых глубоких рытвинах. Казалось, будто в Эйзенштейна выстрелили мелкой дробью, перепутав его с лисицей или глухарем. В нем, кстати, имелось что-то от глухаря — хорошо заметная строгость, несмотря на довольно ветхий, унылый вид.
Брат-близнец режиссера разложил товар прямо на бордюре, поверх бархатного знамени какого-то артиллерийского полка. На полотне поблескивал стандартный набор уличного старьевщика: значки, старинный подстаканник, столовое серебро, швейная машинка «Зингер» и пеньки из каслинского литья. Это был самый странный товар в ассортименте Сергея Эйзенштейна — три увесистых чугунных пня.
Каслинский завод архитектурно-художественного литья за полтора столетия отлил множество статуэток, тысячи вариантов. Например, чугунный павильон, выставленный в Париже в 1900 году. Громадина с изысканными узорами настолько очаровала французов, что они отдали павильону Гран-при на всемирной выставке. Или маленького крепыша-мамонта с откручивающимися бивнями, который несколько лет стоял у нас на подоконнике. Мамонта мне отдал сосед — пожилой урка дядя Миша. Однажды ему очень хотелось выпить, и он под залог мамонта попросил у меня 300 рублей на бутылку. Когда я ссудил его, дядя Миша бодро достал статуэтку из внутреннего кармана безразмерной куртки и наспех рассказал, в чем же прелесть железного каслинца. «Это мы еще в 70-е делали, по молодости лет. Берешь слона, вот так в шарф заворачиваешь, узлом, — объяснял дядя Миша, — и получается кистень.» Деньги сосед не вернул, поскольку, прикончив бутылку, той же ночью взломал ларек и уже на следующий день поехал в СИЗО. Мамонт остался у меня, в минуты печали я брал его с подоконника, заворачивал в шарф, как учил дядя Миша, и размахивал получившимся кистенем, словно нунчаками. Убивал чугунным мамонтом демонов уныния.
А тут, значит, пни. Если к мамонту не имелось вопросов — он практичный и красивый, — то пни казались монструозными и нелепыми. Кому придет в голову поставить в сервант три иссиня-черных пня? «А это что такое?» — спросят гости. «А это, знаете ли, пни», — ответите вы. Сложно сказать, чем руководствовался скульптор завода, когда решил отлить подобный сюжет. Наверное, подозревал что-то.
Что-то подозревать начал и я.
Пенек — символ умиротворения — сухой, кряжистый пень. Он никуда не спешит, никуда не растет, он завершился, закончился. Когда-то в его ветвях гнездились птицы, а теперь они улетели — ни птиц, ни ветвей, ни ствола. Дерево сожгли в печке или наделали из него скалок, гробов и колотушек. Остался один пенек, из него ничего делать не стали. А зачем же он тогда нужен? А чтобы на нем сидеть! Когда весь мир начнет лететь в тартарары, можно бегать туда-сюда, как дурак, а можно сесть на пенек и тихо поглядывать по сторонам. Это всяко лучше бесплодной суеты и истерик.
Чугунные пеньки напоминают о том, что все завершается. И птицы прекращают петь, и ветви более не шумят, и ноги ходят с трудом, зато есть удобный пень. Пожалуй, набор каслинских пней — это лучший подарок на день рождения! Он поможет имениннику не размениваться по мелочам и настроиться на особый философский лад.
Сергей Эйзенштейн продавал их по 400 рублей за штуку.
— А на фиг они нужны, эти пни?— на всякий случай спросил я, понимая, что обязательно куплю их и поставлю в сервант.
— Да это так-то — карандашницы, — ответил продавец. — А еще их как стопки можно использовать, там граммов по 70 примерно. У меня дома такие, так мы из пней водку пьем.
Сергей Эйзенштейн явно повеселел, заметив, что я достаю портмоне. Придет домой, никуда не будет спешить, порежет сало с лучком и накатит огненной воды из чугунных каслинских пней. В этот вечер он замедлит жизнь и будет созерцать в тишине.
Дом со львом
Когда я пришел работать в компанию, которая продает саженцы и семена, мне искренне обрадовался только один человек — тридцатипятилетний конторский водитель Коля. У него была черная «Лада-приора» и кустистые брови, делавшие его похожим на молодого Брежнева.
Выездов было мало, поэтому большую часть времени Коля либо мечтал, ерзая на крутящемся стуле, либо что-то ремонтировал. Никто не подумал, что водителю может понадобиться компьютер, и ему поставили просто стол. Чтобы не скучать, водитель паял сломанную оргтехнику: наушники, мышки. Офисные тетки любили Колю и приносили ему сгоревшие плойки и утюги, которые он починял, тихо напевая на своем крутящемся стуле.
По местной легенде, несколько лет назад Коля пришел устраиваться на работу электриком и приволок с собой паяльник, но произошла какая-то заминка — в электрике отпала необходимость, срочно потребовался водитель. Коля пожал плечами и пригнал «Ладу-приору», паяльник он на всякий случай оставил в конторе.
Коля чем-то отчаянно напоминал своего тезку из фильма «Облако рай». Он умел удивляться и радоваться буквально всему: ему нравились семена, он обожал саженцы. Коля создавал впечатление практически юродивого, но очень ответственного человека. Когда все вокруг были недовольны, он находил парадоксальные способы радоваться. Например, однажды ему понравился дом, и он ездил на него смотреть. Это был старый сталинский дом на окраине города, с полуистлевшими, осыпавшимися барельефами.
Когда-то верхние этажи здания выкрасили в бордовый цвет, отчего со временем дом стал походить на облезлого петуха. Жили там такие же облезлые, блеклые старики. Но в этом унылом ветхоаварийном здании имелась примечательная деталь — у входа в одну из парадных медленно тлел и разрушался бетонный лев, напоминающий циркового: он стоял в подобострастной позе на задних лапах, поджимал передние, а на сомкнутой пасти держал каменный шар. Точнее, кусок шара — вторая половина еще во времена моего детства отвалилась, обнажив арматуру. Я жил неподалеку и всю жизнь, проходя мимо, тоже заглядывался на льва. На пожухлый дом со львом ездил смотреть и Коля.
— Я, знаешь, такой дом вчера видел. Со львом! Бетонным, конечно. Видал такой? На улице Красных летчиков? — восторженно рассказал мне Коля, нарезая кусочками сало во время обеда. — Такой красивый. Я его как увидел, машину поставил, вышел, закурил и стоял минут десять, на дом глядел.
— А чем же он тебе так понравился, этот дом? — спрашиваю.
— Ну, просто красивый, лев с шаром опять-таки. Я таких никогда не видел. Вчера вечером домой приезжаю, говорю своей, поехали, мол, дом покажу. Красивый. Детей тоже взяли. Всей семье на дом глядели. Сказка, а не дом. Старинный! — уважительно резюмировал Коля.
Я поперхнулся от смеха. Такой потешной мне показалась эта картина: семейство Коли стоит в лучах закатного солнца и умильно смотрит на облезлую сталинку. Мне почему-то казалось, что и жена и дети нашего водителя точно такие же — всему удивляющиеся, счастливые люди. Коля на мой смех, разумеется, не обиделся: угостил меня салом и замолчал.
На следующий день я тоже ходил смотреть на дом со львом, и, кажется, начал понимать, что имел в виду Коля-водитель и почему ему так хорошо.
Витамин С
Понятия не имею, как у современных первоклассников осуществляется вакцинация, забор крови для анализов, проба Манту и все такое прочее. Это ведь неприятно, какой ребенок согласится на экзекуцию?
В начале 1990-х на болезненные процедуры нас заманивали ярко-желтой, солнечной витаминкой. Это была таблетка счастья, которая нивелировала боль, маленькое съедобное солнце — награда за страх, проколотые пальцы и вены.
Я очень хорошо помню, как наш класс повели на прививку, — событие знаменательное, по-настоящему серьезное, эпохальное. Привычный ход вещей — разбор слогов, гласных и согласных букв — остановился внезапно: в класс вошла женщина в белом халате.
Что-то трагическое и важное всегда происходит внезапно, сколько к нему ни готовься. Можно 15 лет ожидать войны, но утро 22 июня наступит всегда «вдруг». Где-то в подсознании я понимал это: имелся опыт. Ранее так прервали «Спокойной ночи, малыши», чтобы сообщить о штурме «Останкино» в октябре 1993 года. Весело каркала Каркуша, гнусавил Степашка, щелк — пронзительный писк, разноцветная настроечная таблица, студия, и тетя-диктор с немного растрепанной прической говорит: «Мы вынуждены остановить трансляцию, чтобы сообщить вам…»
Я тогда расстроился: раз случилось ЧП — значит, мультфильм не покажут. Но вместе с тем понял, что стряслось нечто серьезное. Вот так и с прививкой: резкое появление медички в страшном и белом, как саван, халате свидетельствовало об эпохальном. Мы отложили буквари, построились по парам и спустились в медпункт. В первом классе я, разумеется, еще не знал слова «инициация», но именно инициацией стала прививка в холодном кабинете медпункта.
Дети переминались с ноги на ногу, по очереди скрывались за дверью и вскоре выходили по-всякому: кто в слезах, а кто нет, но все — со сжатым кулачком, где хранилась жемчужина, символ того, что ты пережил немыслимое и остался в живых. Шампанское, которое пьют победители, тоже ведь, — как та витаминка, — кисло-сладкое на вкус.
Потом мне еще не раз случалось получать в награду желтую жемчужину. В какой-то момент витамин С — ревит в темной стеклянной банке стала приносить мама. Однажды я стянул из дома такую банку и, как Прометей, подаривший людям огонь, дарил одноклассникам съедобное солнце: по две, по три штуки сразу. Что еще нужно было? Детство, друзья, жменя витаминок и ощущение тотального и бесповоротного счастья. В тяжелые 90-е годы по-настоящему полноценно жили только дети, питавшиеся желтыми жемчужинами. Взрослых они не спасали. Правда, были исключения. Как-то раз мы поделились витаминками с великовозрастным юродивым, которого на районе называли Саша-дурачок. Он очень обрадовался и вручил нам взамен смятую сигарету. С тех пор я курил около 20 лет. Не думаю, что курение сильно пошатнуло мое здоровье, ведь я хоть и курил, но всегда ел желтые витамины.