Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2021
Я послал номер «Урала» с обсуждаемой нынче статьей Нине Петровне Рылько, потому что в статье упомянута не столь давняя (в 9-м номере «Урала» за 2019 год) публикация Нины Петровны о Петре Дмитриевиче Рылько — фантастическом человеке, ее отце. Однако ее заинтересовало не столько это упоминание, сколько моя трактовка времени, которое памятно ей самой, и Нина Петровна откликнулась неожиданно большим и очень взволнованным письмом. Сразу скажу: она скорее спорит со мною, нежели соглашается, но мне ведь изначально важно было не переубедить читателя, привыкшего думать иначе, а побудить задуматься о вещах, которые ему вроде бы уже ясны. Ибо никакие «скрепы», изобретенные политтехнологами, не помогут нам преодолеть нынешний общественный раздрай, если мы не разберемся в своей коллективной памяти.
Письмо Н.П. Рылько было замечательно тем, что очень предметно показало, по каким зыбким хлябям нам всем нужно пройти, чтоб ощутить надежную твердь под ногами. Я показал его в редакции «Урала», и коллеги согласились, что стоит его опубликовать. Я обратился за разрешением к Нине Петровне, и она не только дала добро на публикацию и редактирование по формату журнала, но и в новом большом письме поделилась еще многими воспоминаниями о прожитом и пережитом в советские времена. Оба письма, поскольку они об одном, я свел воедино и значительно сократил (надеюсь, не упустив чего-то важного для понимания сути проблемы). Подзаголовки в квадратных скобках предложил тоже я — чтоб подчеркнуть главные темы и чтоб читателю было удобней ориентироваться в довольно обширном тексте.
Валентин Лукьянин
Дорогой Валентин Петрович!
Нет слов, чтоб выразить благодарность, которую я испытываю, получив от Вас журнал со статьей об Оттепели!
Сколько воспоминаний, сколько полузабытых чувств и мыслей вызвала она!
Читала, не отрываясь, хожу много дней под впечатлением, мысленно все время беседуя, соглашаясь и споря с Вами.
Вспоминаю свои студенческие годы в Ленинграде. Какими мы тогда были убежденными патриотами своей социалистической (первой в мире!) Родины! Несмотря на то, что среди нас было довольно много детей репрессированных граждан. И пели с удовольствием песни Лебедева-Кумача.
Смерть «великого зодчего» тоже продемонстрировала наш патриотизм. Рыдали всем институтом, всем городом! Вы, видимо, наблюдали это с галерки.
Рыдали даже мои родители, хотя они лучше других знали об ужасах сталинизма, о репрессиях, в которых сгинули братья отца, дяди-священники — братья мамы, и сами они едва не загремели по 58-й статье уже в начале 1953 года.
Когда я позже спросила маму, почему она плакала, мама ответила: «Был какой-то непонятный психоз. Почему-то думалось, что после смерти вождя вдруг все рухнет, произойдет страшная трагедия, и мы погибнем…» Есть о чем подумать социальным психологам…
[Разочарование в советском социализме]
Прозрение насчет нашего социализма пришло, когда стала посещать так называемые «страны народной демократии». Шесть раз побывала в Болгарии. Первые поездки — сплошной триумф! Нас встречали с улыбками, цветами, как дорогих «братушек», вместе пели «Гей, Балкан!», «Катюшу». Но с каждым разом нас принимали все более сдержанно, а в последний, уже постперестроечный приезд мы, к своему прискорбию, узнали, что недавние наши «другари» с ног до головы облили знаменитого Алешу (ну, вы знаете) черной вонючей смесью…
Польша… Испокон веков у нее были очень сложные отношения с Россией. После поездки по Польше сделала вывод, что, видимо, нет там ни одной семьи, не пострадавшей в свое время от России или Советского Союза. С большой готовностью, даже с какой-то радостью освобождения от тяжких мыслей простые поляки напомнили и о вторжении в Польшу советских войск по сговору Сталина и Гитлера, и о том, что не помогла Красная армия, хоть находилась рядом, восставшей Варшаве, когда та буквально истекала кровью и планомерно уничтожалась фашистами. Конечно, напомнили и о Катыни.
А я вспомнила услышанные в детстве, в войну, и запавшие в душу скорбные слова Левитана: «Нет больше города Варшавы… Есть пепел Варшавы…»
После известных событий 1968 года руководство СССР попыталось заново выстраивать отношения с Чехословакией. В рамках этой программы туда была направлена «на практику» группа студентов из Кокинского сельскохозяйственного техникума, я ее сопровождала. Встретили нас отчужденно, даже не попытались изобразить доброжелательность. Наши ребята работали в поле, я была с ними. Однажды молодой чешский преподаватель Виктор Властник улучил момент поговорить со мной наедине. Предупредив, что ему запрещено общаться с советскими «практикантами», он, волнуясь, торопясь, рассказал о том, какое потрясение испытал во время августовских событий. Когда ему было пять лет, он в толпе счастливых, радостных людей встречал советских солдат в Праге весной 1945 года. Его заметил и взял на руки русский офицер. А потом посадил на танк, и Виктор в огромной охапке цветов проехал на этом танке несколько метров. — А в 1968-м я видел, как из этих танков стреляли в Праге по безоружным… Почему?! Мы, чехи, — продолжал он, — очень добрый, трудолюбивый народ. Мы хотим хорошо и честно жить, но у нас с каждым годом все хуже и хуже. Люди перестали по-доброму общаться. Кругом недоверие, ложь… Плохо стали работать, появились пустыри, грязные улицы в Праге. Почему?! Процветают лишь партийные лидеры!
Запомнилась еще поездка в Германию, где месяц жила в деревне у своей близкой подруги. Когда-то наши мужья летали в одном экипаже. Там совсем не наша деревня, но отмечу лишь одну подробность: лучший дом в ней — у сельского учителя! Может, тем и определяется благосостояние нынешней Германии, что учителя и врачи там сегодня — самые почитаемые и высокооплачиваемые люди. Кстати, подруга моя рассказала, что в бывшей Западной Германии стараются не брать на работу выходцев из бывшей восточной зоны: и дисциплина не та, и работают не очень усердно, и к водочке неравнодушны, а главное — умеют «цап-царап!», что в Западной Германии — неслыханное преступление! Узнаете знакомые черты? Вот и поразмышляйте на досуге: одна страна, один народ…
Но Болгария, Польша, Чехословакия, Германия — это все заграница. А подобное отношение к России я ощущала и в республиках Прибалтики, когда мы с ними формально были одной страной. Муж моей тети Нади, сестры отца, был латышом. Жили они в Юрмале. Мы с детских лет у них часто гостили. Я любовалась элегантными коттеджами, песчаным пляжем, могучими соснами вдоль берега, но что-то постоянно меня смущало. Как-то раз заметила, что моя трехлетняя двоюродная сестренка Ленка слоняется по дому, не зная, чем заняться.
— Леночка! — говорю ей. — Что ты скучаешь? Вон у соседнего дома, в песочнице, так хорошо играют ребятишки! Иди к ним!
— Не пойду! — насупившись отвечает Ленка. — Не буду с ними играть! Они латысы!..
Ну, не от папы же переняла она эту «ксенофобию»!
Именно в Латвии я впервые услыхала, что мы (советские) там оккупанты. Это сказала совсем простая женщина-латышка. Ситуацию прояснил мне Вилис Артурович, муж тети Нади. Кстати, он был сыном одного из тех латышских стрелков, что охраняли Ленина и спасли его в 1918 году во время левоэсеровского путча, а потому советская биография моего латышского родственника была безупречна: жил с отцом в Ленинграде, армейскую службу проходил в Сочи — был мотористом на катере, приписанном к одной из дач отца народов, так что не раз наблюдал Сталина в частной жизни. А после «освобождения» Латвии переехал с семьей в Ригу.
Так вот, Вилис Артурович был остроумный человек и объяснил ситуацию коротко: «Вы протянули нам руку, а мы через год протянули ноги». Как это понимать, можно только догадываться, однако он и тетя Надя объясняли отношение латышей к русским и более понятно: порядок был таков, что все заместители руководителей всех более или менее солидных учреждений, начиная с республиканского ЦК партии, были только русские, которые и решали все серьезные вопросы. К мнению латышей никто и не прислушивался. Они были статистами. А русские, соответственно, — «оккупантами»
[Но и у нас разгильдяйство не в генах заложено]
Казалось бы, все понятно: русские «экспортировали» свой «социализм» в близлежащие страны и тем заслужили негативное отношение к себе у «облагодетельствованных» народов. От этого «социализма» и сами дома страдали. Но не все же у нас было плохо!
Сколько по-настоящему прекрасных людей самоотверженно, бескорыстно (говорить о деньгах и зарплатах считалось даже неприличным!) трудилось в разных сферах! Какие прекрасные учителя были в наших школах, какие врачи в больницах! Какие инженеры!
Это поддерживало, помогло победить в войне и восстановить хозяйство. И настоящее высокое искусство было. Какие артисты, какая музыка, какие фильмы!
Вспоминаю самоотверженный, совершенно бескорыстный, героический труд своих родителей, несмотря на то что они «знали всё». Они даже гордились тем, что у них «нет личной жизни», а есть техникум, за что я их всегда осуждала. Сколько замечательных героев, настоящих патриотов воспитали они!
Видимо, жила еще в сознании российских интеллигентов (и не только интеллигентов) любовь к прекрасным, светлым идеям революции, заложенная Радищевым, продолженная Чернышевским, воспетая Некрасовым! Отец открыл ШКМ, куда в 17 лет пришел Коля Грибачев, будущий поэт и большой литературный начальник.
Мама бегала по окрестным деревням, агитируя вступать в колхоз. В одном селе мужики решили побить «глупую бабу» и побили бы, если б один не крикнул: «Люди, одумайтесь, баба же котная!» Маму отпустили. Не знаю, как переживает такой стресс неродившийся ребенок (в мамином животе сидела не я, а старшая сестра Оля), но в жизни родителей стрессов было много.
Что творилось в головах народа, вовлеченного в «строительство социализма», нынче непросто разобраться. Помню случай уже в самом конце времени Сталина. В кабинет отцу принесли найденную на территории техникума записку: «В столовой невкусно кормят, преподаватели занижают оценки, в общежитии воровство». Все это тянуло на антисоветскую пропаганду. Петр Дмитрич записку порвал и выбросил, но уже на следующий день появился «ангел-хранитель» — так называли сотрудника госбезопасности, курирующего работу техникума, — с допросом. Больше всех досталось маме, которую обвинили в создании антисоветской группы в среде студентов, так как она происходила из дворян (ее отец, чиновник, дослужился до личного дворянства), рассказывала на уроках о запрещенных поэтах и писателях, очень хвалила Некрасова за его стихи о несчастной доле русских крестьян. А главное, было отмечено, что несколько раз на уроках воскликнула, будто твердо верит в победу разума в России! На «черном вороне» маму вечером увезли в Брянск на ночные допросы. Это был конец 1952 года. Я точно установила дату по записям в дневнике. Мы с сестрой, студентки, приехали на зимние каникулы, а мама нам говорит:
— Девочки, нас с батькой вот-вот должны взять. Но вы не горюйте! Не таких брали. Знайте, что ваши родители всегда были честными людьми.
Но уже на дворе был 1953-й, а не 1937 год. За отца затупился хорошо его знавший А.Д. Бондаренко — первый секретарь обкома, в недавнем прошлом партизанский командир, Герой Советского Союза. Алексей Дмитриевич рискнул посягнуть на прерогативы гебистов и послал в Кокино своего человека с проверкой. Тот через неделю вынес письменный вердикт: «Людей, подобных Рылько и Казанской, надо не в тюрьмы сажать, а награждать самыми высокими орденами!»
Уже после перестройки отцу в обкоме показали его «дело». И в нем, к своему великому удивлению, Петр Дмитрич обнаружил доносы некоторых студентов, которым, кстати, мама помогала материально. Были у нее, несмотря на небольшой заработок, свои «стипендиаты». Их-то что заставило?
Из этого сумеречного состояния страна выходила, как из комы. Этот процесс, болезненный сам по себе, мы сегодня и вспоминаем как Оттепель.
[Добрый Лёня]
Думаю, однако, что у нас была не одна, а две Оттепели: одна для писателей и других деятелей культуры, а другая для народа.
Помню, как говорил отцу В.В. Мацкевич, его давний друг, а в те годы — министр сельского хозяйства СССР:
— Петро, пусть Брежнев туповат, малообразован и любит заглядывать на дно стакана. Но Лёня очень добрый человек. При нем не будут хватать людей и расстреливать их ни за что. Мы с тобой можем спать спокойно.
Да, бесспорно, для простых людей это были лучшие годы жизни. Быстро забывалась довоенная нищета. Забылись и военные, и послевоенные трудности. В магазинах стала появляться колбаса: по 2 руб. 10 коп. и по 2 руб. 80 коп. (Правда, мой кот Мурик ел только ту, что по 2-80.) На руки отпускали по 300, 500 граммов, зато в Москве, куда и шла почти вся продукция из областей, простояв в очереди всего час, можно было заполучить и целый батон. А иногда и два. Появились «колбасные поезда». В московском ГУМе ежедневно начали «выбрасывать» дефицит, и досужие граждане, приходя в магазин, в первую очередь выискивали глазами, в каком отделе очередь, бежали туда сломя голову, занимали ее, писали на ладошке химическим карандашом длинный номер, а уж потом узнавали, что «дают».
Продолжали работу комиссии по реабилитации. Вернувшиеся из ГУЛАГа счастливчики, неважно, за что они туда попали, все оказывались честными людьми. Стали бесплатно давать квартиры. А главное — пили и веселились вволю! Безработицы, не в пример прогнившему Западу, и в помине не было, чем очень гордились. У каждого были стабильная зарплата и гарантированная пенсия. И не было ни бедных, ни богатых (как у них там, за бугром!) — все были равны… в своей экономической немощности. Правда, кто-то был ближе к «дефицитам», а другие обращали в личную собственность то, что считалось общим (почему бы и не «моим»?). Экономический словарь пополнился новым понятием: несуны.
Добрый Лёня ничего не замечал.
И только некоторые из экономистов стали вдруг ощущать, что не все благополучно «в датском государстве». Страна все более напоминала женщину, слишком щедро торгующую своими природными богатствами. Уже в 1965-м начались сбои в обеспечении «строителей коммунизма» товарами первой необходимости, в том числе продуктами питания. Страна явно катилась к кризису. Не помогали ни усилия Косыгина, ни доходящие до абсурда действия пришедшего вслед за Брежневым Андропова…
И какой же экономический крах нужно было претерпеть, чтобы даже в высших эшелонах власти поняли: дальше так жить невозможно, нужна перестройка!
Но когда она началась, кто-то из ее «прорабов» (кажется, А.Н. Яковлев) сказал, что в СССР создали такое «экономическое чудо», что, с какой стороны ни возьмись за его переделку, все будет не то и неправильно. Вот почему «перестройка» закономерно обернулась рыночными «реформами» — так что ж теперь удивляться?
[Оттепель для писателей]
Но когда нынче говорят про Оттепель, про «доброго Лёню» не вспоминают: считается, что это уже другая эпоха. Так и закрепилось в исторической памяти, что Оттепель — это та, что для писателей.
Она на самом деле была, длилась дольше, чем принято считать, и оставила богатое наследие: Ч. Айтматов, В. Быков, Ф. Искандер, лейтенантская проза, прекрасные деревенщики, а позже и поэты-шестидесятники, и В. Аксенов, и даже А. Солженицын — ее дети. Но как же трудно она преодолевала стереотипы! И дело не только в запретах «сверху»: беспощадная борьба шла в самом писательском сообществе.
К сожалению, одним из предводителей того лагеря литераторов, что противились «оттепельным» ветрам, был давний и добрый друг нашей семьи, благодарный ученик (по школе крестьянской молодежи) моих родителей Николай Матвеевич Грибачев. После войны он часто приезжал в свое родное село Лопушь (это в семи километрах от нашего Кокино), где жила его престарелая мать (она дожила до 102 лет). Приезжал он обычно не один — привозил с собой друзей-литераторов, — и почти всегда навещал при этом и моих родителей. Помню в нашем доме С. Смирнова, Д. Осина, С. Васильева, А. Кривицкого, А. Кешокова, М. Алексеева, Я. Шведова, многих других; все брянские писатели тоже побывали у нас. О разном при этих встречах говорилось, но, конечно, больше о литературе. Все (кроме умного и хитрого Кривицкого) яростно ругали Твардовского. Называли его «законченным пьяницей и человеконенавистником».
Однажды отец спросил у московских гостей, что собой представляет Паустовский. Матвеич сразу, не задумываясь, ответил:
— Так, низкотравчатый, мелкий писака. У него нет ни одного положительного героя.
Дался им этот положительный герой…
Мне интересны были их литературные разговоры, потому что с детства мечтала стать писательницей. Эту мечту подогрел школьный учитель литературы Николай Степанович Лобанцев, обнаруживший литературно-творческие задатки в моем сочинении о «Слове о полку Игореве», написанном еще в 8-м классе. Однако браться за перо я не спешила — чувствовала, что мой жизненный опыт маловат.
Первый мой рассказ, он назывался «Дед Капец», был основан на реальном событии. Где-то вскоре после войны весной на Десне провалился под лед единственный в учхозе техникума трактор: его вел неопытный пацан. Директор техникума (а это был мой отец) был в трансе: времена были такие, что на получение другого трактора надежды не было никакой. Но тут приходит к нему простой мужичок из деревни и утешает:
— Помогу! Только попроси, чтоб из воинской части, что у Выгонич, тяжелый тягач прислали. А я под лед нырну, цепку от тягача на крюк трактора подцеплю, тягач дернет, выволокет нашего утопленника!
Когда директор спросил, сколько мужик хочет за столь трудную и опасную работу, тот, не задумываясь, ответил:
— А ежели дашь мне поллитру настоящей московской, буду премного благодарен.
Все это я описала в своем рассказе, ничего не меняя.
Помня о добром отношении Николая Матвеича, сразу послала рассказ ему. Он очень похвалил его и порадовался: «в большом клане Рылько появился наконец пишущий человек» (его слова). В тот же день он отнес мой опус к Софронову, редактору журнала «Огонек» в те годы. Тот тоже похвалил, обещал напечатать в первом же номере, но попросил автора переделать одну лишь строчку:
— Не может советский человек совершать героический поступок ради какой-то поллитры! Советский человек в первую очередь думает о партии и народе!
Ничего я менять не стала и замолчала более чем на 20 лет.
Пришло время, когда уже не надо было ни придумывать «положительного героя», ни соразмерять его поведение с идеологическими канонами. Рассказ тот у меня сохранился, и я включила его в свою первую книгу. А вслед за ней появились и другие книги, в которых я рассказала и о реальных людях, и о трагических событиях, ничего не утаивая, ни под кого не подстраиваясь, «не стараясь угодить».
Времена наступили вольные, но проблемы Оттепели до сих пор не разрешены.