Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2021
Публикация «полумемуарных заметок» В.П. Лукьянина «А время? Время движется рывками…»1, посвященных как книге С.И. Чупринина «Оттепель: события», так и самому феномену «оттепели», вызвала, как мы и предполагали, немалый общественный интерес и стала поводом для острых дискуссий. Ниже мы публикуем отклики авторов «Урала», пришедшие в редакцию. — Ред.
— — —
Дмитрий Лабаури — выпускник исторического факультета Уральского государственного университета им. А.М. Горького (2004). Кандидат исторических наук, с 2007 по 2016 г. доцент кафедры новой и новейшей истории УрГУ (с 2011 г. УрФУ). Автор двух книг и серии научных статей и публикаций на тему национальных движений, этнокультурных и этнодемографических процессов и международных отношений на Балканах в конце XIX — начале XX в. Публикуется в журнале «Урал» с 2006 г.
Семантически «мемуарные заметки» Валентина Лукьянина состоят из двух частей. Во всяком случае, у читателя они оставляют впечатление некой раздвоенности, хотя, возможно, это и связано лишь с тем, что автор решил совсем уж издалека подобраться к своей основной мысли. Как бы то ни было, сперва В. Лукьянин предстает в образе маленького человека, субпассионария, который мыслит масштабами своего повседневного «движения», а не общегосударственной «движухи». Духоподъемная пропагандистская иллюзия, льющаяся с киноэкрана, хлеб в свободной продаже, ежегодное снижение цен и вообще, в целом, как он выражается, «движение от послевоенной нищеты к относительному благополучию» исчерпывают для него характеристику последних лет сталинского правления. Маленковско-хрущевская Оттепель, по его мнению, стала логичным и инерционным продолжением некой «сталинской оттепели», связанной в первую очередь с постепенным снятием мобилизационного напряжения после победы в войне. В некоторой степени эти мысли перекликаются с представлениями большинства простых обывателей, чья юность выпала на послевоенный период развития страны: во всех бедах и несчастьях нашего народа в 1930-е, 1940-е и начале 1950-х гг. они, как правило, винили войну и внешнюю угрозу. Будучи ребенком, в 1990-е и я часто слышал от представителей того старшего поколения подобное незамысловатое объяснение. Соответственно Сталин, под чьим руководством была одержана победа в войне, воспринимался в качестве спасителя и избавителя от главного зла, выпавшего на долю нашего народа. Поистине это тот случай, когда народная логика капитулирует перед мантрами государственной пропаганды.
Однако именно понятие «мобилизационная система» служит мостиком для перехода ко второй смысловой части очерка, в которой автор из безобидного и простоватого обывателя превращается в идейного сталиниста, оправдывающего преступления тоталитарного режима как сопутствующие, досадные, но при этом все же неизбежные издержки на пути к благой цели. Да, зло имело место, признает В. Лукьянин. Но зло было необходимо для того, чтобы победить еще большее зло, говорит он. Моральная дилемма о допустимости движения к праведной цели неправедными методами практически отсутствует у него.
Особенно любопытны выводы автора о личной роли Сталина, которую он разбавляет в коллективной ответственности управляющего класса и всего общества в целом. Не Сталин был такой, время было такое, уверяет нас В. Лукьянин: «Не было самоуправства диктатора, <…> а была жесткая система управления, <…> [которая] утвердилась потому, что значительная, причем наиболее «пассионарная» часть общества приняла эту стратегию». «Стратегия», по его словам, звучит следующим образом: «либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
С таких же позиций В. Лукьянин рассматривает и хрущевскую Оттепель, которая якобы незаслуженно сделала «козлом отпущения» «одного человека». В целом именно характеристика В. Лукьяниным антисталинской Оттепели лучше всего раскрывает его уже не как «маленького человека», а как государственника и советского патриота, для которого сталинский период — неотъемлемый и даже узловой элемент всей советской системы. И в этом плане выстрел в Сталина в 1956 г. он воспринимает как выстрел во всю советскую систему, что и предопределило ее будущий крах. С этим тезисом действительно сложно не согласиться — Оттепель, направившая, по утверждению В. Лукьянина, «общественную мысль в ложное русло», что было связано в первую очередь с идеей возвращения к неким праведным «ленинским нормам», запустила неизбежный отсчет времени до Перестройки, когда были развенчаны уже и эти самые «ленинские нормы», к которым страна безуспешно пыталась «вернуться» в течение тридцати лет.
Пассаж В. Лукьянина, посвященный «третьей Оттепели», вообще особенно эмоционален. Здесь мы видим плач советского человека по утерянной родине, тоску по старым и знакомым символам и ценностям (государство превыше личности, любой социальной группы и всего народа, вместе взятого), проклятия в адрес «политической авантюры» Н.С. Хрущева, приведшей к «деградации советской цивилизации». Отдельного внимания заслуживают слова автора об утрате под воздействием «“освобождения” духа» и «разрушительной идеи “демократизации”» той общности, к которой определенно он относит и себя: «Оттепель <…> заметно ослабила цельность того социального образования, которое благодаря неординарным организационно-пропагандистским усилиям партийных организаций <…> уже осознавало себя “советским народом”».
Именно с чрезмерной эмоциональностью автора, по всей видимости, связаны некоторые совсем уж трагикомичные суждения. Например, о том, что «поиск исторической правды» в период Оттепели превратился в «разрушение исторической памяти». Эту мысль В. Лукьянин повторяет дважды. «Необходимый и естественный выход страны из мобилизационного режима», по его мнению, «начал перерождаться в ревизию исторической памяти, в борьбу со своим прошлым». Пожалуй, во всей статье это самое сильное откровение, которое одновременно заставляет глубоко задуматься о природе советской идентичности. Особенно если вспомнить о том, что большевики сотворили с русской историей.
Хотелось бы обратить внимание на тот факт, что любой мемуарный источник априори ограничен объективными пределами миросозерцания его автора, а также его субъективными культурными, социальными и политическими пристрастиями и ценностями. Нельзя забывать и о таком явлении, как аберрация памяти. Особенно характерна она для пожилых людей, которые бессознательно могут интерпретировать и рассматривать события, процессы и явления периода своей юности через призму современного духа времени. К сожалению, набирающие сейчас оборот в нашем обществе тенденции ресоветизации и ресталинизации являются благодатной почвой для появления мифов о некой сталинской оттепели. «Я ту жизнь прожил сам в возрасте вполне сознательном», — напоминает нам В. Лукьянин. Готовясь вступить в полемику с С. Чуприниным, он подчеркивает: «[Я] уже достаточно осознанно воспринимал и переживал многое из того, что Сергею Ивановичу пришлось воссоздавать, опираясь на разные источники, включая и беседы с теми, кто наблюдал ту мистерию, так сказать, из первых рядов партера». Однако в действительности ракурс восприятия В. Лукьяниным процессов 1940–1950-х гг. хотя и интересен, но все же не является универсальным для характеристики духа той эпохи. «Нас были “тьмы и тьмы”», — пытается убедить он и себя, и читателей, противопоставляя «опыт жизни» и мировосприятие непосредственных свидетелей эпохи той картине действительности («компьютерной томографии»), которую предлагает «дотошный исследователь». На самом деле, конечно, никакие не «тьмы». Память В. Лукьянина сохранила для нас лишь тот срез мировосприятия, которое было характерно для непуганого (еще пока) поколения городской образованной молодежи, сформировавшей свои взгляды в послевоенный период сталинской диктатуры. И не более того. Это было явное меньшинство советского общества. Пусть и восторженное и полное оптимизма, но все же меньшинство, которое заметно выделялось на фоне мрачного и подавленного большинства. Иначе В. Лукьянин рассказал бы нам, как ощущали себя в период «духоподъемных» «сталинских оттепелей» бесправные колхозники, жители спецпоселений, представители депортированных народов, пораженные в правах «бывшие» и старшие поколения, заставшие царские времена и НЭП. В ту же деревню, жители которой составляли в середине XX в. половину населения нашей страны, оттепель если и пришла, то только с первыми распоряжениями Маленкова в качестве главы Совмина в 1953 г., значительно ослабившими концлагерные порядки подневольных колхозов. Для сотен тысяч узников Гулага оттепель была связана с бериевской амнистией, а для миллионов мыслящих людей в стране — с докладом Хрущева на XX съезде, положившим конец эпохе массовых репрессий.
Вполне допустимо при этом, что юный В. Лукьянин, в силу сугубо личных жизненных обстоятельств, апогей сталинизма в конце 1940-х — начале 1950-х гг. действительно воспринимал как некую «оттепель». Но это говорит по большому счету лишь об ограниченности его юношеского кругозора. По этому поводу уместным будет привести хорошо известную цитату из произведения А.П. Чехова: «Счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча».
Стенографистка Гитлера Трудль Юнге, ставшая известной благодаря своим воспоминаниям о последних днях фюрера в берлинском бункере, в одном из интервью обмолвилась: «Конечно, на Нюрнбергском процессе я услышала страшные вещи — о 6 млн евреев и о других народах. Узнав об этом, я испытала сильное потрясение. Но я не видела никакой связи со своим собственным прошлым. Я радовалась, что лично мне не в чем себя упрекнуть, я ведь ничего не знала об этом. Но однажды мне попалась на глаза мемориальная доска на улице Франца-Йосифа в честь девушки по имени Софи Шоль. Она родилась в один год со мной, и в тот же год, когда я устроилась на работу к Гитлеру, ее казнили. И только в эту минуту я поняла, что молодость не может служить оправданием. Стоило лишь захотеть — во всем можно было разобраться». Разумеется, было бы крайне некорректно сравнивать гитлеровский и сталинский режимы. Но тем не менее в словах Юнге, на мой взгляд, достаточно пищи для размышления о судьбе и ответственности маленького человека в тоталитарном государстве.
Во всем можно было разобраться, стоило лишь захотеть. Так, как это сделал, к примеру, сверстник-одногодка Валентина Лукьянина Александр Чудаков. Его перу принадлежит вышедший в 2000 году мемуарный роман «Ложится мгла на старые ступени», удостоенный чуть позже премии «Русский Букер десятилетия». Роман во многом автобиографичен, он содержит удивительно точные наблюдения автора, детские, подростковые и юношеские, за разными сторонами жизни советского общества в послевоенный период. Речь как раз идет о том самом периоде, в рамках которого, по словам В. Лукьянина, протекала «вторая сталинская оттепель» со своими «духоподъемными» фильмами, литературными произведениями, лозунгами и т.п. Фильмы и книги В. Лукьянин и А. Чудаков в то время смотрели и читали, скорее всего, одни и те же. Только вот не они оставили след в памяти последнего. Книга А. Чудакова — это летопись бескрайней и беспросветной разрухи, явившейся результатом некоего беспрецедентного по своей бесчеловечности социального эксперимента, логику которого могли понять лишь его творцы. На страницах его романа мы не найдем никаких признаков «сталинской оттепели», якобы расправлявшей людям крылья, а увидим лишь бесконечные свидетельства никоим образом не связанных с «мобилизационным напряжением» нищеты, голода, преступности, бесправия, невежества, отчаяния, страха и агрессии запуганного и озлобленного люда. И над всем этим — плотная пелена поистине иррациональной, а оттого еще более пугающей несправедливости государева деспотизма в духе Ивана Грозного: «а жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя».
Другой вопрос — а желал ли В. Лукьянин на самом деле увидеть эту правду или предпочел, как сейчас модно говорить, не покидать зону комфорта с ее минимальным набором городских благ, убедив себя в преимуществе пропагандистской иллюзии («Жить стало веселее!») перед реальной действительностью? Или, может быть, все дело в том, что В. Лукьянин и А. Чудаков олицетворяют собой две совершенно разные идентичности с двумя разными патриотизмами и, соответственно, двумя разными родинами? Родина В. Лукьянина — это понятный и родной ему советский строй, который он так отчаянно защищает, критикуя роман Пастернака «Доктор Живаго». Родина А. Чудакова — тысячелетняя Россия, уродуемая советским строем. Во всяком случае, образ «советского народа», о котором так восторженно повествует В. Лукьянин, совершенно не соответствует образу русского народа у А. Чудакова.
Два мира, две параллельные реальности, две идентичности, порожденные колоссальным расколом двадцатого века, по-прежнему продолжают сосуществовать в одном пространстве, вернувшем себе на излете этого страшного века имя России. И лишь одному Богу известно, как в дальнейшем сложатся их взаимоотношения. Не станет ли очередная безумная затея, подобная недавней инициативе насчет Лубянской площади, той искрой, которая вновь вернет нас в начало XX в.?