Голоса
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2021
Юрий Поклад (1954) — родился в Свердловской области. С 1961 года жил в Куйбышеве (Самара), где окончил нефтяной факультет политехнического института. Работал в геологоразведочных экспедициях глубокого бурения в Крыму и на Крайнем Севере, на нефтяных промыслах Западной Сибири. Публиковал рассказы и повести в журналах «Юность», «Москва», «Аврора», «Слово/Word» (США) и др. Автор книги очерков и трех книг повестей и рассказов. Живёт в г. Мытищи Московской области.
Сергею Перову
Я — поздний ребенок, я родился, когда моему отцу было сорок лет. Людям трудно найти контакт при столь значительной разнице в возрасте, у меня не было близкого контакта с отцом, такого, какой подразумевается между отцом и сыном. Я не могу сказать, что отец был неласков или груб со мной, но он обращался со мной так, как обращался бы с любым другим, даже чужим ребенком, — сдержанно и терпеливо, словно ожидая услышать глупость, которую надо будет не заметить. Наверное, он меня любил, но как-то по-своему, это была не та любовь, которую я ожидал.
Отец был немногословен и со своей женой, моей матерью, но она смогла привыкнуть к такому обращению, а я не смог, как ни пытался. Мне не надо было пылких чувств, просто хотелось, чтобы отец говорил со мной дружески, почти как с равным, но отец не находил необходимости говорить со мной как с равным. Причина была в чем угодно, только не в большой разнице в возрасте.
Отец имел замкнутый характер, общение с окружающими было ему неинтересно, он не рассчитывал получить от них какую-либо ценную информацию. Мне было странно, отчего мать — жизнерадостная, разговорчивая, любительница шумных компаний и праздников — выбрала в мужья этого молчаливого человека, который старше ее на двенадцать лет. Она была склонна к странным поступкам, но этот поступок я никак не мог объяснить, а спрашивать было неловко. Я чувствовал, что отец — умный человек, но умный он утомительно и нудно, умный для себя самого.
Мы жили в двухкомнатной квартире, комнаты были небольшими, но кухня просторная, вечером отец уходил в кухню, включал телевизор и смотрел футбол или хоккей, при этом пил крепкий горячий чай из большой кружки. Он всё время подливал в чай из бутылки, которую доставал из шкафчика над мойкой, кубинский ром. Чай получался ароматным, им наполнялась вся кухня, этот запах мне нравился, но маме — нет, она ворчала на отца, что «этой гадостью всё провоняло», но он не обращал на это ворчание внимания. Когда ром в бутылке заканчивался, а заканчивался он достаточно быстро, на ее месте появлялась новая. При этом видеть отца пьяным или даже выпившим мне не доводилось, я даже не могу представить его пьяным — развязным, коверкающим слова, это никак не шло к его сдержанности, аккуратности в одежде и лексиконе, вообще к его строгой, худощавой внешности.
Мама говорила, что отец начитан, но я никогда не видел его с книгой, хотя книгами были заполнены высокие, до потолка, шкафы в родительской комнате. Было много книг по специальности отца — геофизике, но я не припомню случая, чтобы он и их читал. Тем более трудно было представить его читающим художественную литературу.
Через много лет, когда я давно был взрослым, я нашел этому объяснение: виной тому иллюзия, что чувства, описанные в книгах, ты уже пережил. Читая о том, как выходили из сложных жизненных ситуаций те, книжные, люди, и видя, что справлялись они с этим намного лучше, чем ты, ощущаешь чувство невозможности быть таким же. Это вызывает зависть, сознательно же провоцировать в себе зависть, читая книги, мало кому хочется.
Я знал, но без подробностей, что отец работал когда-то на Севере и у него была первая жена, детей, по-видимому, не было. Я пытался найти следы прежней отцовской жизни в фотографиях, которые хранились в нижних ящиках платяного шкафа в нескольких альбомах, но мама весь компромат такого рода изъяла, она болезненно относилась к той жизни отца, что была до нее, хотя это было, на мой взгляд, странно и беспочвенно.
При этом северных фотографий было много: отец в полушубке и в унтах на фоне буровой вышки; отец возле вертолета; отец в болотных сапогах и в куртке с капюшоном держит в руках только что пойманную большую щуку. Какие-то многочисленные застолья, в которых отца можно было угадать только по очкам характерной формы; какие-то заседания, где отец сидит с важным выражением на лице. Но ни одной женщины возле него на фотографиях не было. Даже намеков на предыдущую семейную жизнь выявить было невозможно.
Расспрашивать отца мне не приходило в голову, а мама в ответ на эту тему предпочитала пожимать плечами и задавать встречный вопрос:
— Отчего это тебя так интересует?
Меня это интересовало оттого, что я хотел узнать, каков был мой отец на самом деле, когда он был ещё самим собой; а самим собой он был, как я подозревал, именно тогда, на Севере, когда жил с первой женой.
Я помню, как Марина рвала те фотографии. Она делала это на моих глазах. Это было в то время, когда мы только начинали жить вместе, и такого рода перегибы во взаимоотношениях можно было отнести на счет пылкости чувств и ревности. В существовании фотографий действительно не было смысла, поскольку излишней сентиментальностью я не страдал, первую жену по многим причинам следовало забыть, но показательное уничтожение фотографий мне было неприятно. Это было несправедливо, я не давал Марине такого права. Я думаю, ее возмущала красота Инны, моей первой жены. Марина сравнивала себя с ней и не могла не признать, что значительно проигрывает. Она не понимала, что красота женщины — нечто вроде джокера в карточной игре, который можно использовать всего один раз. Красотой ловят, как на блесну, потом приходит монотонная жизнь, в которой это приятное женское качество не играет решающей роли. Это так. Но когда мужчины влюбляются в красивых женщин и женятся на них, их менее всего интересуют рассуждения на перспективу.
Красота приносит женщине много забот и даже несчастий, тем более на Крайнем Севере. Красивые женщины в этом краю никогда не бывают одинокими, мужчины за них сражаются, совершают разного рода поступки, в том числе неблаговидные, но, когда добиваются победы, часто чувствуют некоторое разочарование.
Однажды Марина спросила — она знала, в какой момент можно было об этом спросить, есть такие мгновения между мужчиной и женщиной, когда задаются любые вопросы, — хотел бы я вернуться на Север? Вопрос, если его расшифровать, звучал так: хотел бы я вернуть то, что утратил вместе с Севером? Честно отвечать на этот вопрос было нельзя, потому что вернуть я бы хотел, но это невозможно по разным причинам, хотя бы потому, что первой жены нет в живых, да и сам Север в прежнем виде не сохранился. Но дело было не в этом. Задавая этот каверзный вопрос и понимая его каверзность, Марина не знала самого главного, чего я никогда не рассказал ей о Севере. Без знания этого главного любой мой ответ был не вполне искренним. Искренним же наполовину быть невозможно, потому что получается ложь. Я не рассказал ей о скважине «Седьмой Выгжде», и не только о той грандиозной аварии, которая на ней случилась, но и моей роли в той аварии. Рассказать, тем более в минуту слабости, хотелось, но нельзя было этого делать, потому что рассказать пришлось бы не только об аварии и не только о себе, но и еще о многих других людях, которые тоже имели к ней отношение и о которых рассказывать я не хотел и не имел права. Мне бы пришлось признаться, что судьба способна загнать человека в угол так, что выходом может быть только смерть или полное забвение своего поступка — амнезия, либо полное внутреннее перерождение.
Всё это красивые слова. Есть вещи, о которых нельзя рассказывать красивыми словами или словами, которые можно принять за красивые. Есть вещи, о которых лучше вообще не рассказывать, потому что логически объяснить свои поступки не представляется возможным, а уж тем более их каким-то образом оправдать. В том и заключалась тонкость ситуации, возникшей у меня на «Седьмой Выгжде», — не цугцванг, когда человек поступает вынужденно, — нет, была возможность выбора, но я поступил так, как поступил, хотя видел, что это неверно и что в результате получится одна только подлость. Тем не менее я поступил именно так.
Наше знакомство не предвещало ничего серьезного: ну, приехал человек с Севера, ну, оказались мы в одной компании, ну, пошел он меня провожать. Никаких предпосылок к сближению не было. Во-первых, у меня был молодой человек, не то чтобы жених, но нечто подобное, то, что между нами происходило, называется «отношения в развитии», правда, развиваться такие отношения могут достаточно долго и никуда не развиться. «Хороший парень» — это ещё мало о чём говорит. Во-вторых, этот новый знакомый был старше меня, насколько именно, сказать было трудно. Говорил он немного, но как-то веско, продуманно, уверенно, такого человека не проймешь неожиданной насмешкой, а я хорошо это умела в то время делать.
Дело было летом, вечер теплый, он предложил пройтись по набережной, и мы спустились мимо драмтеатра и парка на набережную и долго ходили там, глядя на мерцающие огоньки на другой стороне реки. Он рассказал, что когда-то, когда постоянно жил в этом городе, всерьез занимался конькобежным спортом, летом их команду вывозили на тот берег реки на сборы, и они жили на пароходе «Полежаев». Я помнила тот пароход, он постоянно стоял возле дебаркадера, но мне никогда не приходило в голову, что там могут жить люди.
Он так и не стал настоящим спортсменом, хотя ставил какие-то рекорды. Я спросила почему. Он ответил коротко: надоело. Он умел вкладывать в обычные короткие слова глубокий смысл. Короткое слово может хлестнуть, как пощечина, когда услышишь его от человека, которого, несмотря ни на что, продолжаешь любить.
Подошли к моему подъезду, было очень тепло, на мне было только легкое платье. Он вдруг привлек меня к себе, весь такой крепкий, горячий, и я ощутила — это было впервые в жизни, — как его тело спросило моё: «Можно?», и моё, независимо от меня, ответило: «Да». Только после этого он прошептал мне в ухо: «Можно?», и я, молча взяв его за руку, повела в лифт.
Ошиблась ли я тогда? До сих пор не знаю. Знаю лишь то, что мужчина, если он, конечно, мужчина, не имеет права меняться с годами, он должен оставаться таким, каким показался при первом знакомстве, иначе получается обман. А мой муж иногда просыпается ночью и лежит без сна час и больше, только глаза в темноте блестят, мне хочется его пожалеть, но я знаю, что делать этого нельзя, потому что женщина, однажды пожалевшая мужчину, любить его уже никогда не сможет.
Трудно сказать с уверенностью, любил отец гостей или нет, только у нас гости бывали редко. В основном мамины подруги. Мама работала в библиотеке, и разговоры во время прихода гостей были в основном о книгах. Отец эти разговоры не поддерживал, молчал, но его присутствие не тяготило, потому что он временами изрекал какие-то междометия, по которым можно было понять, что ему известно, о чем говорится в книгах, о которых идет речь. Получалось, что он их всё-таки читал.
Когда приехал гость с Севера, мне было четырнадцать лет. Мне казалось, что на Севере все люди обязательно с бородами и с мужественными, суровыми лицами, как у Неда Ленда в романе Жюля Верна. Но гость оказался гладко выбритым, сутуловатым, в мешковато сидящем на нем мятом костюме, в очках. Внешне он был похож на отца, но характером другой: разговорчивый, остроумный, мама сказала — обаятельный. Когда-то давно он, оказывается, уже приезжал к нам, но я этого не помнил, был ещё совсем маленьким.
Отец звал этого человека Женя, и мне было странно, что такого солидного человека можно называть по имени. Мама любила гостей, она наготовила всяких кушаний и долго сидела за столом вместе с мужчинами, пытаясь проникнуться подробностями их воспоминаний о Севере. Меня представили гостю и отправили в другую комнату, чтобы я «почитал книжку» и вообще не мешал. Я пытался читать книжку, но при этом вслушивался в каждое слово длинной беседы отца и гостя.
Сначала они долго обсуждали, где теперь тот или иной коллега, — выяснялось, что многие умерли. Потом стали вспоминать номера скважин, где была найдена нефть, какие-то смешные истории, произошедшие при бурении этих скважин, над которыми они хохотали, перебивая друг друга новыми подробностями. Ничего смешного в этих историях мне обнаружить не удавалось, как я ни старался, мне было жалко маму, которая терпеливо слушала этот беспорядочный базар двух пьянеющих мужчин. Маме действительно надоело, и она сказала, что идет спать. Я собирался сделать то же самое, как вдруг почувствовал, что тональность разговора за столом переменилась, появились раздражительные нотки, исчезло дружелюбие, мужчины заспорили всерьез, стали говорить грубыми словами, иногда проскальзывал мат. Это мне не понравилось, стало тревожно. Тембр разговора изменился после того, как они стали обсуждать что-то, называвшееся «Седьмой Выгждой».
Потом они уже кричали, перебивая друг друга, отрываясь лишь на то, чтобы налить ещё по рюмке, выпить и наскоро закусить. Они использовали непонятные мне в то время геологические и технические термины, и я ориентировался больше по интонации, чем по смыслу разговора. Мне очень хотелось спать, но я держался, потому что чувствовал важность для отца этого спора, понимал, что ему нельзя уступить гостю. Никогда ещё отец не был таким возбужденным, никогда так рьяно не отстаивал свою точку зрения. Когда водка кончилась, он принес с кухни, из холодильника, еще бутылку. То, что отец пьёт так много, тоже меня удивило.
Было совсем поздно, но спору не было конца, и я уже стал уже придрёмывать, как вдруг гость прокричал страшным голосом:
— Это ты что сейчас сказал? Это ты пошутил так? Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
Отец ответил матом, я не предполагал, что отец умеет так материться. Гость не обратил внимания на грубость, такая мелочь его не интересовала, он продолжал допытываться:
— Нет, ты серьезно? Ты не шути такими вещами, так не шутят.
Отец ответил глуховато и вновь грубо, я не смог расслышать, что именно.
— Я же тебя спросил тогда, почему ты не сказал? Ты что, не понимал, что меня подставляешь?
Женя был страшно возбужден, мне показалось, что он может броситься на отца с кулаками.
— Ты дурак или хитрый?
— Сам-то что натворил, — прогудел отец, отчего-то не замечая оскорбления. — Кто ж скважину в лоб давит, когда НКТ осталось с гулькин нос?
— Я за своё ответил, ты ответь за своё. Ты почему скрыл, почему не признался, что натворил? Почему не сказал мне, что прибор остался в скважине?
Я чувствовал, что ситуация осложняется с каждой минутой, мама, услышав крики, проснулась, поняла, что дело вырастает в нешуточный скандал, и бросилась в комнату.
— Женя, Олег! Заканчивайте вечер воспоминаний, хватит! Вы дружили всю жизнь, а сейчас поубивать друг друга готовы!
— Марина, пусть он тебе сам объяснит! Ты представить не можешь, что он сейчас мне сказал. При чем тут дружба, и о какой дружбе может идти речь? Там, на «Седьмой Выгжде», человек погиб. Молодой парень. Ты же слышала про аварию на «Седьмой Выгжде»?
— Да, я слышала, но это было очень давно, мне даже трудно сказать, сколько лет назад. Зачем вам об этом вспоминать, вам больше вспомнить нечего? Лучше б баб своих вспомнили, это вам будет интересней, чем «Седьмая Выгжда».
Мама была не похожа на себя, всегда степенная, рассудительная, сейчас она испугалась, и это было очень заметно.
— То, что он спал с моей Стюшкой, совершенно из другой оперы, это не имеет значения, — отмахнулся Женя. — У неё любовников штук триста было. Понимаешь, этот человек обманул меня тогда, и обманул намеренно, прекрасно зная, во что обман выльется. Но он не мог предположить, во что он на самом деле выльется. Я имею в виду не только ликвидацию аварии на скважине, но и смерть человека.
— Женя, пожалуйста, успокойся, не кричи так громко, за стеной ребенок спит.
— Марина, твой муж преступник, я не собираюсь этого доказывать, мне противно.
Было слышно, как, опрокинувшись, упал стул, видимо, Женя слишком резко поднялся. Потом он, невнятно бурча, одевался в прихожей.
— И зачем только я к вам приехал.
Это были последние слова, затем хлопнула дверь.
— Напились, как дураки, меры не знаете! — огорченно сказала мама отцу.
Утром, когда отец ушел по своим делам, я спросил у мамы:
— Кто это был вчера, что за гость?
— Ковалевский Евгений Павлович, он главным геологом в экспедиции работал. Ты что-нибудь слышал из их разговора?
— Нет, я спал, — соврал я.
Под столом я нашел журнал, который гость, по-видимому, хотел показать отцу, но не успел. В журнале была статья о «Седьмой Выгжде».
«Почти три десятка лет прошло с тех пор, как на Выгжденском газо/газоконденсатном месторождении произошло одно из самых драматических событий в истории освоения углеводородных ресурсов Крайнего Севера — мощный неконтролируемый выброс газа и газоконденсатной смеси по заколонному и межколонному пространствам на скважине «Седьмая Выгжда». Последствия экологической катастрофы до сих пор до конца не преодолены».
Для меня все эти сведения звучали не слишком понятно, но я понял одно: мой отец имеет к этой аварии самое непосредственное отношение, и прошедшие годы не ослабили в нем остроту восприятия этих событий.
Замужество для женщины — самый важный шаг в жизни, это должен быть продуманный, глубоко осмысленный поступок, тем более для меня, потерявшей родителей в девятнадцать лет и оставшейся невестой с приданым в виде большой квартиры в центре города. Но никакой осмысленности и продуманности у меня не получилось, я вышла замуж на интуиции, на чувстве.
Я понимала, что рискую, но уверила себя в том, что за предыдущую жизнь мужа ответственности не несу, ее будто бы не было. Оказалось, что это не так, если я впускаю в свою душу незнакомого мне человека — а замужество для меня выглядело только так и никак иначе, — я оказываюсь заложницей всех предыдущих ошибок, просчетов и трагедий мужа.
Можно было не рисковать и найти кого-нибудь попроще, чем Олег с его непредсказуемым характером и неожиданной сменой настроений: от мрачного к веселому и наоборот. Но случилось то, что случилось, варианты с «билетом на второй сеанс» не для меня.
Тот ужасный скандал с Ковалевским меня не очень удивил: в моем молчаливом муже постоянно тлела тревога, ожидание трагедии, это не могло во что-то не вылиться, любой внутренний процесс, как бы глубоко он ни был спрятан, имеет развитие и финал. Олег почти не рассказывал мне про «Седьмую Выгжду», хотя под настроение о Севере говорил охотно.
Я вышла замуж наугад, Олег раскрывался передо мной постепенно. Выяснилось, что он неплохо играет на гитаре и поет. Голоса у него, правда, не было и со слухом не всё в порядке. Песни были чужие, но он умел исполнить их, словно свои собственные. Он не пел — проговаривал их, с особенной насмешливой интонацией, словно подчеркивая слушателям: вы не считайте меня сентиментальным, это только кажется, я всему этому цену знаю, и не пытайтесь насмешничать, этого я вам не позволю.
Но в целом, если сильно не придираться, песни производили приятное впечатление, по крайней мере, никто в процессе их исполнения не пытался разговаривать, подкладывать в тарелку салаты или разливать по рюмкам водку.
Может, далью таежною
Перепутать себя,
Может, жить осторожнее,
Никого не любя?
Собачонкою куцею,
За печалью — печать.
Это ж надо — запутаться
Так, что вновь не начать…
(Стихи Юрия Кукина)
Ну, поедем со мной, ну, поехали
В край забытого детского сна,
Белка ждет с золотыми орехами,
Белоснежка глядит из окна.
Забредем в глушь лесную пахучую,
Забредем в предрассветный туман
И с дружком или просто с попутчиком
Будем петь про любовь и обман.
(Стихи Валерия Амеличева)
Он был сам по себе, он был один, ни женитьба, ни появление сына не оказали стабилизирующего влияния на состояние его души. Та авария на «Седьмой Выгжде», мне кажется, лишь усугубила это состояние, не явившись основной причиной. Мне трудно судить, что уж такого страшного он там совершил, пьяные крики Ковалевского ни в чём меня не убедили. Мы не стали с Олегом ближе с тех пор, как впервые поднялись в лифте ко мне в квартиру. Я не могу оправдать или обвинить Олега за происшедшее на «Седьмой Выгжде», но я чувствую его душу, которую он так оберегает от чужих глаз. От моих — в том числе. Но как бы то ни было, я уверена, что его поступок, ошибка или, как выразился Ковалевский, преступление не было неожиданным, оно стало следствием давней болезни его души.
Я понимала, что не нужно ничего спрашивать, но не смогла не спросить.
Олег умывался в ванной, стоял спиной ко мне — широкой, ставшей толстоватой за последние годы:
— Что ты ему сказал? Почему произошел скандал?
На мой вопрос он не ответил, не услышал или не захотел услышать. Я повторила. Он вздохнул и сказал, так и не оглянувшись:
— Важно не только что, но и зачем. Наверное, пришло время, вот и сказал.
И я с неожиданной жестокостью подумала, что людей, пораженных вирусом несчастья, надо изолировать в резервациях, словно прокаженных, и строго запретить им иметь детей. Вирус несчастья заразен, как острая инфекционная болезнь, детям он может передаваться генетически. Мне стало страшно за сына, что, если и он вырастет таким же?
Чувствуя небольшое головокружение от выпитой водки и откровенностей Олега, я прямо от подъезда вызвал такси и поехал в аэропорт. В голове стучали знакомые мне наизусть строки из статьи в журнале, который я привез Олегу, но не успел показать:
«В скважине «Выгжда-7» провели перфорацию эксплуатационной колонны в призабойной зоне, после чего спустили колонну насосно-компрессорных труб на глубину 3788 м. Во время первого испытания через штуцер диаметром 18 мм был получен фонтан газоконденсатной смеси дебитом 950 тыс. м3/сутки. При этом была нарушена «Инструкция по комплексному исследованию газовых и газоконденсатных пластов и скважин», требовавшая проводить испытания первоначально со штуцерами малого диаметра, постепенно увеличивая их размер. Было выявлено давление в межколонном пространстве кондуктора диаметром 324 мм, спущенного до глубины 207 м, и обсадных труб диаметрами 245 и 146 мм. Закачивание раствора хлористого кальция показало негерметичность эксплуатационной колонны в интервале 50–460 м и обрыв НКТ на глубине 430 м. Около устья началось образование грифонов с фонтанированием из заколонного пространства газоконденсата, хлористого кальция, грязи и цемента. Аварийный дебит газа был оценен в 2 млн м3/сутки, а газового конденсата — около 150 т/сутки. Около скважины «Седьмая Выгжда» за счет слияния нескольких грифонов образовался единый мощный грифон. Аварийные работы долгое время не приносили ощутимого результата».
В аэропорту я немного успокоился: с чего это я, в самом деле, так взбеленился, подумаешь, «Седьмая Выгжда», всё это было сто лет назад и давно забыто. Вместо того чтобы спокойно допить водку, лечь спать и утром отдохнувшим приехать в аэропорт, теперь буду торчать здесь всю ночь до утра.
Аэропорт был почти пуст, как все провинциальные аэропорты областного значения зимой. Я стал бродить от кафе в одном его конце до туалета — в другом, стараясь не очень звенеть подошвами ботинок по черному блестящему полу.
Если разобраться спокойно, то признание Олега снимает с меня часть ответственности за рискованные действия на «Седьмой Выгжде». Полностью оправдать глупости, которые я совершил тогда, невозможно, но всё же. Если б я знал, что в скважине прибор, то действовал бы по-другому, это ясно, такого грандиозного развития авария не получила бы. Я думал, что там обычная пробка в НКТ, натянуло с пласта, такое бывало неоднократно, и я каждый раз рисковал, превышая давление опрессовки эксплуатационной колонны при восстановлении циркуляции. Без риска работу не сделаешь. Конечно, надо чувствовать, когда стоит рисковать, а когда нет. На «Седьмой Выгжде» не повезло, причем не повезло всем подряд, а не только мне. Это была какая-то фатальная цепь невезений. Но началось-то всё с Олега, с его вранья, вернее, с его молчания.
Помню, как примчался на вездеходе Дмитрий, спрыгнув с гусеницы, бросился ко мне. Мы стояли с Игорем Царевым, обалдевшие от того, что случилось, и от ужасных предчувствий. Несмотря на мороз, Дмитрий был без шапки, она осталась в вездеходе. Его недавно поставили главным инженером экспедиции, и он теперь называл меня Евгением Павловичем, подразумевая, что и я должен называть его Дмитрием Дмитриевичем. Мне было нелегко называть по имени-отчеству человека, производственные совещания с которым на его квартире ещё совсем недавно начинались с литра водки.
Он сразу же спросил меня, забыв впопыхах об имени-отчестве:
— Женя, какое было максимальное давление при продавке?
Я сказал ему, какое было давление, оно значительно превышало давление опрессовки эксплуатационной колонны, потом в объяснительной записке, с ведома Дмитрия, я написал совсем другое давление, намного ниже, а потом и сам стал думать, что такое давление было на самом деле. Никто у меня больше об этом не допытывался, никому не нужно было раздувать это дело, потому что деньги на ликвидацию аварии уходили огромные — на строительство обваловок, на бурение наклонных скважин, чтобы попасть в ствол «Седьмой Выгжды» и зацементировать ее, — повесить всю вину на одного человека никак не получалось. Деньги деньгами, но на «Седьмой Выгжде» погиб по собственной глупости молодой парень, геолог. Никто не был виноват в том, что он погиб: самовольно остался на скважине, хотя должен был улететь, самовольно пошел фотографировать фонтан. Всё это так, но если б не цепь событий, начавшихся с Олега и неудачно продолженных мной, этот парень был бы жив.
Зачем Олегу понадобилось признаваться мне? Столько всего произошло за эти годы. Все всё забыли. Страну разрушили, империю уничтожили, что там в сравнении с этим «Седьмая Выгжда»! Люди, которые участвовали в ликвидации аварии, разъехались, вышли на пенсию, умерли, а Олег всё не может забыть ту несчастную скважину, на которой оставил в НКТ манометр. Ведь никого в результате не наказали, и меня в том числе, хотя меня уж точно следовало, по крайней мере, за то, что я был в то время главным геологом.
Всё забылось, всё. Даже то, что он переспал когда-то со Стюшей. Мы все были в тот момент пьяными, причем я пьян вусмерть. Время было такое: Север, сумасшедшие деньги, работа на износ, гульба на износ. Что-то в мозгу сдвигалось от всего этого.
Так зачем он признался, Олег?
…После фонтанирования и страшного пожара, когда начисто сгорела буровая установка, а вышка упала, на месте «Седьмой Выгжды» образовался глубокий кратер диаметром метров сто и метров пятьдесят глубиной, полыхающий и бурлящий. Тундра вокруг дышала, словно живая, то тут, то там прорывались новые грифоны. Этот ужас невозможно вспоминать.
…В аэропорту было пустынно, он был помпезен и безвкусен. Мой самолет вылетал в девять часов утра, нужно было как-то провести ночь. Спать не хотелось совершенно, мозг был во взбудораженном состоянии, его надо было как-то успокоить, но никакого лекарства, кроме бутылки водки в портфеле, которую мы так и не успели выпить с Олегом, у меня не имелось.
В кафе никого не было, столы блестели никелированными ножками, женщина с толстым добрым лицом скучала за стойкой. Я купил у нее куриную ногу с картошкой желтого цвета и салат и предупредил, что буду пить водку. Женщина лишь пожала плечами.
В бутылке оставалось меньше половины, когда я решил позвонить Дмитрию. Я уже не помню, сколько лет не звонил ему, повода не было, не с днем же геолога поздравлять. Теперь тема нашлась: «Седьмая Выгжда».
Дмитрию было лет тридцать, когда всё это произошло, он был самым молодым главным инженером в геологоразведочном объединении. Нам всем показалось странным, когда его вдруг выдвинули: был он такой же, как другие кандидаты на эту должность, ничем чересчур не выделялся, но его из каких-то соображений поставили главным инженером, и он стал нашим руководителем. К тому же через несколько месяцев сбежал начальник экспедиции. Именно сбежал. Оставил на столе в кабинете записку: «Вы все мне надоели». Поехал в аэропорт и улетел в Москву, откуда был родом. Я думаю, это была истерика после «Седьмой Выгжды», авария разрасталась, и конца ей не было видно.
Дмитрий остался хозяином. Что такое начальник экспедиции в Городе? Это царь. На него нет никакой управы из-за отдаленности Города от очагов цивилизации. Долететь сюда можно только самолетом с двумя пересадками. Зимой можно доехать зимником, но это в том случае, если человек — искатель приключений. Начальник экспедиции мог творить на пространстве своих владений всё, что ему захочется, никто ему не указ. Жаловаться, конечно, не запрещалось, но эти жалобы рассматривались вышестоящим руководством так долго, что необходимость в рассмотрении за это время отпадала.
Монополию здешнего руководителя поколебать могло только чрезвычайное происшествие, но оно должно было быть настолько чрезвычайным, чтобы им заинтересовались большие люди. «Седьмая Выгжда» оказалась именно таким происшествием.
…Я набрал на сотовом телефоне номер Дмитрия, я уже не совсем хорошо соображал, поэтому не обратил внимания на то, что звоню в два часа ночи. Дмитрий, что удивительно, ответил сразу же, причем абсолютно не сонным голосом:
— Это ты, Женя? Ты жив? А мне кто-то сказал, что ты умер. Что ты хотел?
Я не мог однозначно ответить на этот вопрос, я не знал, чего хотел, ну, разве что сообщить о том, что на самом деле произошло сто лет назад на «Седьмой Выгжде». Но будет ли это интересно Дмитрию?
Мы с Женей появились в Городе почти одновременно. Почти сразу же по приезде его прибрала к рукам Настя Евсеева — Стюша — жопастая девица с порочными глазами. Что-то неприятное было в ее готовности дать сейчас и немедленно, где угодно и в любую минуту. Жене это неприятным не казалось, и он промучился с этим «безотказным механизмом для любви» достаточно долго.
Женя стал главным геологом, потому что не мог им не стать, это была его должность — не ниже, не выше. А я хотел стать главным инженером. Я не боялся ответственности, но понимал, что руководитель обречен на одиночество. Получив эту должность, он не имеет права жить так, как раньше, иначе руководителем он будет чисто номинальным. Руководитель отдает приказы для того, чтобы их выполняли, не выполнившие их должны быть наказаны. Наказывающий и наказуемый ни в чём не могут быть равны. Наказать того, кто накануне пил с тобой водку, хлопал по плечу и называл Димой, невозможно, поэтому никакой водки и никакого Димы быть не может, став руководителем, всё это нужно выбросить из своей жизни.
Я понимал, на что иду, и примерно на полгода исключил прежнее общение с людьми, считавшими себя моими друзьями, обиделись они или нет, мне было неинтересно. Я мог бы общаться с начальником экспедиции, но этот человек не вызывал у меня симпатии, поскольку был груб и надменен, а его расстояние от подчиненных было настолько велико, что он не всегда находил нужным даже здороваться с ними. Меня он терпел, даже иногда советовался, но всерьез не воспринимал. С виду он был человеком вполне приятным, даже интеллигентным, с ухоженным лицом, всегда в добротном отглаженном костюме и белой накрахмаленной рубашке. Трудно было представить, что он способен на яростные крики, мат, а в отдельных случаях и на рукоприкладство. Когда случилась авария на «Седьмой Выгжде», он бросился на меня с кулаками, но я сказал: «Если ударите, получите в ответ», он успокоился, но эти слова мне не простил.
Олег появился в экспедиции немного позже, чем мы с Женей, он учился в аспирантуре и писал диссертацию, которую защищать почему-то не стал. Тогда я не задумывался над этим, но теперь понимаю, что Олег был, скорее всего, способней и грамотней нас всех и знал об этом. Но он опоздал к раздаче и был инертен, ждал, что его заметят, но его не замечали: работает человек ведущим инженером по исследованию скважин и пусть себе работает. Мы были молодыми, дерзкими, мы стремились вырваться в руководители, а Олег считал, что его должны оценить и выдвинуть. Он был немного старше нас, кроме того, не попался вовремя на глаза никому из «больших людей». Не повезло. Хотя у каждого невезения есть причины.
Он долго не женился, не хотел или не брали, и вдруг остановил свой выбор на Инне, красивой девушке, тоже засидевшейся без мужа. Мне кажется, что Инна, в отличие от нас, разглядела высокий потенциал Олега. Это было и хорошо, и плохо. Плохо потому, что она стала требовать от него энергичных действий, хотела, чтобы он «делал карьеру». Она не учла того, что Олег не терпел насилия ни в чём, они сильно скандалили, соседи, которые жили с ними через стенку в бараке, жаловались. Не могу сказать, каких действий конкретно требовала Инна. Идти и просить, чтобы его повысили в должности, Олег бы точно не стал, да и смешно это б выглядело, такие вещи у нас не приветствовались. Главная же трагедия состояла в том, что Инна Олега любила и была уверена в нем. Олег, как мне кажется, тоже её любил. Вот пример того, когда взаимная любовь не приносит счастья.
Инна истерзала Олега, в экспедиции их взаимоотношения были предметом постоянных шуток. Когда люди живут и работают рядом, всем всё друг о друге известно. Впрочем, шутить над такими вещами не стоило хотя бы потому, что ничем хорошим такого рода взаимоотношения не кончаются.
Я знал всё о событиях на «Седьмой Выгжде», кроме оставленного Олегом в скважине прибора. Но и об этом догадывался. И вот ночной звонок пьяного Жени. Через сто лет, когда мы давно уже живем не только в другой стране, но и, наверное, на другой планете, где нет ни геологоразведочных экспедиций, ни Севера, ни «Седьмой Выгжды», и вообще это уже не мы, а какие-то другие люди, которым откуда-то известно наше прошлое. И это запоздалое на целую жизнь признание Олега или того человека, который себя теперь так называет, вызвало у меня вялое любопытство и не более того. Я подумал, что Олег не сказал тогда об оставленном приборе из зависти или из мести мне и Жене за то, что у нас получилось с карьерой, а у него нет. Подумал я как-то без злобы. Олег, конечно, не сознательно оборвал прибор, это уж чересчур, но, когда это случилось, решил: так даже лучше, вот теперь они попляшут. Нет, зря я так плохо о нём думаю, он лучше, он нормальный мужик, просто сильно испугался и проявил слабость.
Была ли Инна в это время жива? Уже не помню. Кажется, была жива, эта нелепая смерть случилась позже. Я был несколько месяцев безвыездно на ликвидации аварии, поэтому смерть Инны мне не запомнилась.
За то, что случилось на «Седьмой Выгжде», и Олега, и Женю следовало как минимум расстрелять, я не стал добиваться расправы потому, что она не имела смысла. Моя вина как главного ответственного лица была столь очевидна, что попытка свалить груз ответственности на младших по должности выглядела бы бессмысленно и подловато. Что касается угрызений совести у Олега и Жени, то меня в тот момент они интересовали меньше всего.
Авария грозила экологической катастрофой всему региону, надо было срочно организовывать доставку грунто-песчаной смеси и делать обваловку вокруг скважины, чтобы газовый конденсат не оказался в реке, надо было бурить наклонные скважины, чтобы попасть в ствол аварийной и попытаться закачать туда цемент. Я жил в непрерывном напряжении, не замечая вокруг ничего, что не касалось «Седьмой Выгжды». Разборки с бывшими друзьями я оставил до лучших времен, в том, что друзья эти бывшие, я тогда не сомневался, но сейчас это никакого значения для меня не имеет.
Меня попытались уволить сразу же после случившегося, но вовремя остыли, поняв, что коней на переправе не меняют. Я оставался единственным руководителем в экспедиции, начальником и главным инженером в одном лице, и обладал объемом информации, для осмысления которой потенциальному преемнику потребовалось бы очень много времени. И меня не тронули, махнули рукой: пусть бултыхается в этом дерьме, может, сам утонет. Но я не утонул, я выплыл, более того, приобрел колоссальный опыт в ликвидации уникальной аварии на высокодебитной скважине. При любых других обстоятельствах такого опыта я бы приобрести не смог.
Я сам не ожидал, что расскажу Жене о том случае на «Седьмой Выгжде», но, когда зашла речь о ней, понял, что надо рассказать, сдержать себя я был не в силах, слишком давно висело надо мной это проклятие, невозможно было упустить случай, чтобы от него избавиться, очиститься. Меня даже не слишком волновало то, как воспримет Ковалевский моё неожиданное откровение. Я не стал, что нехарактерно для меня, просчитывать последствия такого признания. Вдруг понял, что уже невмоготу. Не приехал бы ко мне Ковалевский, — а мне было удивительно, что это он вдруг приехал, — и всё бы осталось по-прежнему, ни он и ни кто другой не знали бы правды о главной причине той аварии на «Седьмой Выгжде».
Ковалевский сначала опешил от моего признания, даже вроде бы не поверил, но, поняв, что это правда, возмутился, даже рассвирепел, и я его понимаю. Он, конечно, спросил, почему я не признался тогда, сразу же, но отвечать на этот вопрос я не стал, ответ был бы слишком сложен. Есть вещи, которые я объяснить могу, но не хочу. Тем более Ковалевскому.
А началась всё с того, что оператор Костя Лихачев, который обычно работал со мной при спуске приборов в скважину, запил. Обычное дело на Севере, уважительная причина вроде гриппа. Костя работал на лебедке виртуозно, чувствовал, когда надо поднимать прибор вручную, а когда можно включить двигатель, он никогда не рвал проволоку, на которой прибор спускался в скважину.
И вот Костя запил, и мне пришлось взять в помощь молодого специалиста, геолога, который пока что никаким специалистом не был и допускать которого к лебедке было нельзя, хоть он и числился оператором. Он был нужен лишь для того, чтобы помочь мне засунуть прибор в лубрикатор и установить лубрикатор на верхнюю задвижку фонтанной арматуры. Спускать прибор в скважину предстояло мне, что было в корне неправильно, но я много раз самостоятельно работал на лебедке и не боялся.
Мне до сих пор странна моя самоуверенность, я не имел права так рисковать. Надо было найти уважительные причины, отложить эту работу и дождаться, пока Костя протрезвеет.
Все мы сильны задним умом.
Честно говоря, этот спуск глубинного манометра был не нужен. Пластовое давление на месторождении было известно, зачем понадобилось Ковалевскому ещё раз его перепроверять? «Седьмая Выгжда» — последняя разведочная скважина, запасы углеводородов были на рассмотрении в государственной комиссии по запасам полезных ископаемых.
Отлично помню, что я торопился, когда спускал прибор, от неуверенности, что ли? Но ведь мне приходилось делать такие работы много раз, и всё получалось, так откуда неуверенность? Что-то фатальное было во всех этих событиях, словно кто-то их заранее предначертал. Помню, когда я на что-то отвлекся и пропустил тот момент, когда прибор «поплыл» из-за большой скорости спуска. Это было недопустимо, на проволоке мог образоваться «жучок». Но даже если он образовался, надо было дождаться, пока проволока распрямится в скважине под весом прибора, и лишь потом продолжать спуск, но я поторопился, стал расправлять проволоку, ручкой крутя барабан лебедки.
Проволока имеет диаметр всего два миллиметра, достаточно одного щелчка на «жучке», и вот она, авария: из скважины на барабан лебедки поднимется голая проволока, без прибора, с косо обрубленным срезом, а сам прибор пойдет вниз, на забой, чтобы упереться в крестовину на нижнем НКТ (насосно-компрессорные трубы).
Ещё не подняв оборванный конец проволоки, я догадался о том, что произошло. Перед моими глазами, буквально за секунду, пронеслись все последствия обрыва прибора: надо будет привезти на скважину бригаду по капитальному ремонту, пригнать подъемник, притащить балки. Надо задавить скважину тяжелым раствором, что без циркуляции в НКТ не так-то просто, надо поднять НКТ, вынуть из него прибор, вновь спустить НКТ. Во всей предстоящей суете, во всех затратах на проведение этих работ буду виновен исключительно я, и это казалось мне чудовищным.
Была зима, конец ноября, минус тридцать. Я вышел из будки, в которой стояла лебедка, без шапки, в распахнутом полушубке, мне было нестерпимо жарко, в голове творилось чёрт знает что, полный разброд мыслей. Я не представлял, что должен делать дальше. Эта глупая ошибка ломала не только производственную карьеру, на которую я всё ещё надеялся, но и всю мою жизнь, если, конечно, под «всей жизнью» понимать взаимоотношения с женщиной, которую любишь.
Моя жена, Инна, дружила с Настей Ковалевской — Стюшей. Никакой дружбы между женщинами, понятное дело, быть не может, потому что кругом одна зависть.
Мы с Инной постоянно ходили к Ковалевским в гости. Я и Женя, как правило, напивались, наши жены — сплетничали. Я не подозревал, что в глазах Инны эти походы имеют прагматическую цель: Женя якобы продвинет меня в начальники геологического отдела. Такого рода продуманная стратегия была мне отвратительна. Когда я догадался о ней, с Инной был скандал, но она от своего не отступила. Более того, моей жене, как выяснилось, должность начальника геологического отдела казалась не более чем ступенькой в моей дальнейшей карьере, я должен был стать, по её мнению, главным геологом. Почему-то ей было чрезвычайно важно, чтобы ее муж занял должность главного геолога. Она не раз мне об этом говорила, но я не обращал внимания на столь глупые мечты. Ковалевскому я был не конкурент, даже не потому, что он уже занимает эту должность, и начальник экспедиции искренне верит его словам о том, что он чувствует месторождения «спинным мозгом», я считал, что Женя — мой друг, как я мог его подсидеть? Тем более по поводу моей кандидатуры на эту должность никто не задумывался и задумываться не собирался, и я знал: если кому-то вдруг захочется ее предложить, это вызовет, в лучшем случае, недоумение.
Спорить с Инной было бесполезно, если женщина в чем-то убеждена, нужно либо с этим смириться, либо сделать вид, что смирился. Я любил Инну и не хотел её терять.
— Что он такое, этот Ковалевский, — презрительно говорила она, делая характерный, уничижительный жест рукой с удивительно красивыми, длинными пальцами, — обыкновенный алкоголик.
Стюша имела на Инну огромное влияние, Инну восхищала ее уверенность, умение наплевать на общественное мнение, восхищало то, как она сумела построить взаимоотношения с мужем. Восхищал даже открытый и беззастенчивый Стюшин разврат, что было мне непонятно и тревожно. Мечтала Инна стать такой же или нет, я не могу точно сказать, но в том, что я обязан любой ценой стать главным геологом, она была глубоко убеждена.
…Обо всём этом я вспомнил, когда нашел в комнате сына журнал со статьей о «Седьмой Выгжде», видимо, Ковалевский привез его для меня и хотел показать. Вокруг скважины, оказывается, до сих пор образуются небольшие грифоны — земля дышит, газ выходит на поверхность.
Сын прочитал эту статью и попросил рассказать о том, что произошло на «Седьмой Выгжде», он, как я догадался, слышал наш ночной разговор, вернее, скандал с Ковалевским. Я рассказал ему о том, что произошло, стараясь не вдаваться в технические термины.
— Так получается, что это ты виноват в том, что случилось на этой скважине? — спросил сын.
Можно было ответить неоднозначно, навести тень на плетень или просто соврать, приведя убедительные аргументы. Но врать собственным детям — самая последняя гнусность, и я сказал:
— Да, авария на «Седьмой Выгжде» — это моя вина.
Я ещё раз позвонил Дмитрию часов в пять утра, когда уже мало что соображал. Дмитрий опять ответил безо всякого возмущения:
— Слушаю, Женя.
— Я хочу рассказать тебе, как всё было на самом деле на «Седьмой Выгжде».
— Ты уже рассказал, когда первый раз звонил. Я и так всё знал, не хватало только одного звена, теперь всё сложилось в единую схему: Олег оставил в скважине прибор, а ты оборвал НКТ и порвал эксплуатационную колонну.
— Но комиссия по расследованию аварии сделала вывод, что эксплуатационная колонна порвана из-за того, что при испытании совершен резкий переход с большого штуцера на малый.
— Это глупости. Как надо было, так и написали. Ты превысил давление опрессовки колонны, когда восстанавливал циркуляцию в НКТ. Разве можно было так рисковать? Ты забыл или не знал давления опрессовки эксплуатационной колонны? Вы вообще с Царевым трезвые были? И как Царев там вообще оказался, он же начальник цеха испытания? Это было не испытание скважины, обыкновенный перевод на тяжелый раствор перед консервацией.
— Трезвые мы были не совсем, но причина не в этом. Я отлично понимал, что делаю. Но если б я знал, что в скважине прибор, я бы так не поступил. Я думал, там просто пробка, натянуло с пласта всякой дряни, продавимся, и дело пойдет. Я не знал и того, что на «Седьмой Выгжде» спускали какое попало НКТ. Марки Д, да ещё и с перенарезанной резьбой. НКТ не хватало, занимали в соседней экспедиции. В общем, получилось одно к одному.
— Почему ты не позвонил мне, когда оборвал НКТ? Ты вообще связь отключил и стал действовать по собственному плану работ, а не по тому, который утвердил я.
— Ты утвердил план, в котором первым пунктом указано: «Восстановить циркуляцию через НКТ». Я и пытался её восстановить.
— Не ёрничай. По поводу того, чтобы рвать эксплуатационную колонну, в плане работ ничего не было. Почему ты не позвонил мне, когда понял, что произошло?
Почему я не позвонил тебе, Дмитрий? Ты отлично знаешь, почему я тебе не позвонил. Ты же помнишь, какая реакция в экспедиции была на твоё назначение главным инженером, ты ещё не дорос тогда для этой должности, ты выглядел слишком молодым для неё и не вполне авторитетным. Ты был просто неплохим инженером, но не подавляюще грамотным по сравнению с другими. Ты считал, что это зависть, но это была не только зависть. Как нам, твоим недавним друзьям, было вести себя с тобой? Впрочем, тут вопросов не возникло, ты сразу же их снял. Ты обособился, отдалился, за очень короткое время стал выглядеть если не совсем недосягаемым, то мало досягаемым. Ты считаешь, нам это легко было пережить? Вспомни свои совещания, которые ты остроумно именовал «раздачей слонов»? Или свои грубости из-за пустяков? Оправданно ли было твоё высокомерие, Дмитрий? Ты хотел выглядеть так, словно главным инженером работал уже много лет и все подчиненные взрослели и набирались у тебя опыта. Но было как раз наоборот. И наша с тобой дружба подверглась немедленной деформации — прежняя искренность пропала. Разве ты этого не заметил? Ты не только заметил, но и содействовал этому в дальнейшем.
Подумай сам, мог ли я при таких обстоятельствах звонить тебе и докладывать, что совершил элементарную ошибку и спровоцировал серьезную аварию на скважине? Я должен был исправить ошибку и только после этого сообщить тебе о ней. Как официальное лицо официальному лицу. Только так. Но не как Женя Диме. Поэтому я и отключил рацию.
Другое дело, что вместо того, чтобы спокойно оценить ситуацию и спрогнозировать ее последствия, я стал действовать торопливо, лихорадочно, полагаясь больше на интуицию и на везение, чем на расчеты. Почему-то мне показалось, что, закачав тяжелый раствор «в лоб» через оставшуюся колонну НКТ, я смогу задавить скважину, и она перестанет фонтанировать. Я действовал самоуверенно, чувствовал себя чересчур большим специалистом — это меня и подвело. Когда я понял, что это авантюра, что ничего не получится, я позвонил тебе. Едва я успел положить трубку, как в балок вбежал Игорь Царев и закричал, что вокруг скважины появился сильный запах газа, похоже на грифоны, и я понял, что дело приняло серьезный оборот, но насколько он серьезен, я ещё не мог себе представить.
На обычной задавке скважины тяжелым раствором делать мне было нечего, это не мой профиль, но Ковалевский сказал: «Полетели, Игорь, мне одному скучно будет», и я полетел. Теперь понимаю, лучше б было не лететь, но кто ж знал, что всё так скверно обернется.
Мы выпили немного до полета, потом — в полете и ещё немного, прилетев. С Олегом Пригожиным, который командовал завершающим исследованием скважины, спускал прибор, даже поговорить не успели: мы выходили из вертолета, а он этим вертолетом улетал в Город. Ковалевский только спросил, пожимая Олегу руку на ходу:
— Всё нормально?
Олег сделал неопределенный жест рукой, этот жест можно было оценить как угодно, мы оценили как «всё нормально». Если б было не нормально, неужели бы он не сказал? Строго говоря, ему надлежало остаться, передать Ковалевскому дела по скважине и только тогда улететь следующим вертолетом, но понятие «следующий вертолет» в тундре весьма условно, он может быть через час, а может и через три дня. Поэтому мы с Ковалевским не удивились торопливости Пригожина. Правда, остался его помощник, молодой специалист — «геолог в стадии становления», как шутливо именовал его Ковалевский, — но едва ли этот молодой специалист мог рассказать что-то толковое, да мы у него и не спрашивали.
То, что мы поймали «стоп» при восстановлении циркуляции в скважине, было полной неожиданностью. Мы не были настроены на проблемы, мы собирались быстренько перевести скважину на хлористый кальций, промыть ее в несколько циклов и на следующий день вернуться в Город.
Я предложил разобраться, в чём причина «стопа», но Женя был однозначно настроен «давить»: небольшие пробки на выходе из НКТ при длительном простое скважины — обычное дело. Я попытался переубедить его, но переубеждать Ковалевского бессмысленно. Ошибались те, кто считал его податливым тюфяком, у которого одна наука в голове. Ковалевский — человек непробиваемый, когда он принял решение.
Примерно год назад мы с ним задавливали скважину «Пятую Нюйскую». Ситуация была похожа на нынешнюю: пробка в НКТ. Женя стоял на палубе цементировочного агрегата, на насосе 9Т, словно капитан на мостике боевого корабля, и командовал нагнетанием тяжелого раствора в скважину. Стрелка манометра ползла стремительно, мастер по испытанию, Коля Беляев, не выдержав, закричал:
— Евгений Палыч, что вы делаете?! Вы там всё порвете сейчас!
Ковалевский на эту истерику не обратил внимания. Порвались, однако же, не НКТ и не колонна — лопнул корпус механической части насоса 9Т, прямо перед сапогом Ковалевского. Он удивленно взглянул на насос и приказал:
— Перебейте нагнетательную линию на другой агрегат.
Опять стал давить и восстановил циркуляцию в скважине.
Уж не знаю, вспомнил он тот случай или нет, но решимость у него в глазах на «Пятой Выгжде» была точно такая же.
Было морозно, но безветренно, тундра — ровная и заснеженная до самого горизонта. Ничто не оживляло этой белизны, зимник был пустынен, ни одной машины. Мы с Ковалевским стояли возле цементировочного агрегата и следили за стрелкой манометра, которая, подрагивая, едва заметно продвигалась дальше по кругу. Мне хотелось сказать Ковалевскому: «Женя, хватит!», но я сдерживал себя, только слушал, как часто стучит сердце под толстой телогрейкой, его удары отдавались у меня где-то высоко, возле самого горла. Штока насоса двигались медленно, двигатель агрегата работал на самых малых оборотах, чувствовалось, что он преодолевает значительную нагрузку. Как вдруг стрелка манометра резко прыгнула назад, влево, двигатель заработал легче.
— Или пробились, или НКТ оборвали, — сказал Ковалевский, пытаясь выглядеть спокойным, — скорее всего, второе.
Он оказался прав, мы засекли время циркуляции хлористого кальция в скважине и убедились в этом. Тогда Ковалевский выключил рацию и сказал, что будем давить скважину «в лоб». Больше молчать у меня не было сил:
— Женя, не делай больше глупостей, ничего не получится.
Но Ковалевский был непреклонен:
— Вся ответственность на мне. Тебя вообще тут нет.
— Слушай, — сказал я, — ничего чересчур страшного пока что не произошло, пять дней работы для бригады по капитальному ремонту скважин. Давай позвоним и объясним ситуацию Дмитрию.
— Позвоним после того, как задавим скважину.
— Но мы ее не задавим, там НКТ осталось метров шестьсот, не больше.
— Надо пробовать. Если не получится, будем звонить.
— После того, как порвем эксплуатационную колонну?
— Надеюсь, что не порвем.
— А если мы ее уже порвали?
— Не надо о грустном, Игорь, там еще девятидюймовая колонна кроме эксплуатационной.
— Но за ней, как всегда, нет цемента.
— Почему ты так уверен?
— Потому что колонну спускали летом, значит, цементировали буровыми насосами. Ты же знаешь, какое качество у таких цементажей.
— Игорь, не впадай в панику.
— Ты делаешь ошибку, Женя.
— Я отвечу за эту ошибку.
В семнадцать лет я узнала, что не могу иметь детей. Сказали: редкий случай, бывает. Но почему этот редкий случай произошёл именно со мной? В семнадцать лет я в это просто не поверила, казалось, жить еще долго, всё изменится. Но ничего не изменилось, потому что не могло измениться, диагноз был верным. Мне, как назло, досталось красивое лицо — правильные черты, брови как-то вразлет, губы и всё такое. Отбоя от желающих не было в любом возрасте, с самого раннего, но я чувствовала во всех этих домогательствах бессмысленность, потому что женщине положено продолжить жизнь, если она этого не может, она не вполне женщина. Эта мысль не только не давала мне покоя — она сводила меня с ума. Я не выходила замуж, потому что не видела в этом смысла, объяснять свои отказы не находила нужным, обо мне говорили: «Инна ждет принца».
Наверное, моё женское несовершенство съело бы меня, если б я не встретила Олега.
И я поняла, что ребёнка не обязательно рожать, его можно найти. Какая разница, как называется человек, которому женщина посвящает жизнь, — ребёнок или муж? И я растворилась в Олеге, он стал предметом моих забот, а его успехи — целью моей жизни. Могу точно сказать, что я его не придумала, как придумывают некоторые женщины своих мужчин, наделяя их качествами, которых нет. Олег был действительно, как это говорят, «духовно богатой, талантливой личностью». Я прочитала его диссертацию, которую он не стал защищать из-за того, что не считал идеи, изложенные в ней, новыми. Я ничего не понимала в геофизике, но прочитала с увлечением, потому что это произведение написал человек, которого я люблю, этот человек не мог написать что-то ненужное и никчемное, даже с идеями, которые не являются новыми. Я прочитала всю ту художественную литературу, которую прочитал он, и вместе с ним восхищалась Кафкой и Прустом. Я привезла ему из Москвы изумительного звучания гитару, чтобы он мог играть на ней и петь песни, которые выглядели в его исполнении так, словно он написал их сам. Каждый день, в обеденный перерыв, прибегала из конторы экспедиции домой, чтобы разогреть Олегу обед и смотреть, как он ест. Это доставляло мне удовольствие намного большее, чем есть самой. Мне очень хотелось, чтобы он, талантливый и умный, занял в экспедиции значительную должность, потому что был достоин её. Он был обязан опередить всех этих карьеристов, которые рвались вверх, расталкивая локтями менее решительных.
У Олега было много талантов, не было только одного, самого важного: уверенности в том, что он лучше окружающих его людей. Этот талант должна была вдохнуть в него я.
Любая цель достижима, если её добиваться. Я бы вытащила Олега, если б не «Седьмая Выгжда». Против этой беды я оказалась бессильна.
Однажды Олег прилетел с буровой не просто озабоченный или усталый, как это бывало обычно, а подавленный и убитый. Я не стала сразу расспрашивать, он не любил торопливых расспросов вообще, а когда дело касалось работы — тем более. Он вяло поел, потом лёг на кровать и молча лежал несколько часов, закинув руки за голову. Я сходила с ума от переживаний, но так и не решалась ни о чем спросить. Вечером он позвонил диспетчеру в центр инженерно-технологической службы и спросил сводку по «Седьмой Выгжде». Ему сообщили что-то ужасное, потому что он переменился в лице и долго стоял с телефонной трубкой в руке после того, как диспетчер ушел со связи.
Я попросила:
— Олег, расскажи, что случилось. Что-то плохое?
— Ковалевский на «Седьмой Выгжде» оборвал НКТ при переводе скважины на хлористый кальций и, кажется, порвал при этом эксплуатационную колонну.
— Я сочувствую Ковалевскому, но почему ты из-за этого так сильно расстроился? Ты тут при чём?
— Я тут как раз при чем.
Еще не зная никаких подробностей, я поняла, что случилось что-то очень плохое, у меня отличный нюх на плохие известия.
— Ты мне расскажешь?
— Не сейчас. Может быть, потом. Сейчас я ещё сам не всё понимаю, надо проанализировать ситуацию.
— Прилетит с буровой Женя, и проанализируете вместе.
— А вот это едва ли, — усмехнулся Олег.
Его усмешка мне абсолютно не понравилась, я слишком хорошо его изучила. Он бы не расстроился из-за пустяка. Неужели попал в безвыходную ситуацию? Но в чём она безвыходна, в чём опасна для него? Какая его вина в аварии на «Седьмой Выгжде»?
Олег полночи сидел за столом на кухне, не ел, не пил чай, не курил — просто молча сидел, положив руки на стол, и от этого молчания и от безвольно ссутуленной спины можно было сойти с ума. Я, конечно, не спала, какой тут сон. Лежала, прислушивалась, может быть, позовёт, расскажет? Не звал. Я знала, что он не выдержит, и он не выдержал. Пришел, лег рядом и всё рассказал.
Я заранее решила, как отреагирую на его рассказ, какого бы страшного содержания он ни был. Выслушав его, я сказала:
— Ну и что? Ну, ошибся, не сказал Ковалевскому, что прибор остался в скважине. И это трагедия? Таких аварий ты десяток вспомнишь, и все они были успешно ликвидированы. Тебе объявят выговор, о котором через неделю никто не вспомнит. А с Ковалевским вы выпьете водки и посмеётесь над этим случаем. Женя не обидчив.
Мой спокойный голос и мои аргументы, как всегда, оказали на Олега влияние, он не то что бы успокоился, но как-то отмяк, даже слегка улыбнулся, когда я сказала, что они с Женей выпьют водки и помирятся.
— Когда-нибудь, может, и помиримся, но не так быстро.
С «Седьмой Выгждой» дело обстояло плохо, в конторе экспедиции только о ней и говорили, даже у нас, в плановом отделе. Причины аварии точно никто не знал, но догадок было много, о тех из них, которые касались Олега, при мне не говорили, и я, словно соучастник преступления, вылавливала подтекст в доносившихся до меня версиях.
Новости с «Седьмой Выгжды» поступали с каждым днём всё страшней: упала буровая вышка; небольшие грифоны вокруг скважины, объединившись в единый грифон, образовали огромный кратер; есть опасность того, что газовый конденсат попадет в реку, из нее — в море, тогда на экспедицию будут наложены гигантские штрафы.
Олег обо всём этом, конечно же, знал, но я с радостью отмечала, что он как-то окреп духовно, это был уже не тот размазня, который полночи страдал за столом в кухне. Я уже немного успокоилась, посчитав, что кризис Олег преодолел, но главная беда оказалась впереди, и мы не были не готовы к ней.
Погиб тот паренек, который летал с Олегом на спуск прибора на «Седьмую Выгжду». Такого поворота событий я предположить не могла и растерялась. Не говоря уже об Олеге. Через несколько дней я поняла, что выхода нет, нужно как-то выправлять ситуацию, и, не придумав ничего лучшего, пошла прежним путём:
— Ну и что ж, что этот парень погиб, его никто не заставлял оставаться на «Седьмой Выгжде», и никто не просил его идти фотографировать фонтан. Всё это он сделал самовольно, поэтому виновных в его гибели нет.
Ничего у меня не получилось, да и получиться не могло, слишком далеки в понимании Олега были два этих понятия: авария на буровой и гибель человека.
Я знала ход рассуждений Олега и изменить его не могла: закончить скважину испытанием или не закончить; получить из неё нефть или газ или не получить — всё это были проблемы производственные, и от их выполнения или не выполнения ничего по большому счету не меняется.
Исчезновение человека — другое дело. Человек исчез бесследно. Он должен был стать специалистом, достичь каких-то высот в нравственном и производственном плане, жениться и родить детей, продолжить существование человеческого рода. Теперь эта ниточка оборвалась, ничего не случится по той причине, что он, Олег Федорович Пригожин, оставил на забое «Седьмой Выгжды» скважинный манометр и не сказал об этом никому.
Переубедить Олега не представлялось возможным хотя бы потому, что я чувствовала его правоту. Но даже такая тупиковая правота должна была иметь выход, и я пыталась найти этот выход.
Олег взял в экспедиции отпуск и сидел дома, вернее, лежал. Мне даже пришла в голову мысль, что было бы лучше, если б он запил. Просто по-мужицки запил, как это практиковал иногда Ковалевский. Налил — выпил — заснул. Проснулся — налил — выпил — опять заснул. Быть может, после недели такого тренажа в душе Олега что-нибудь стронулось и он пошёл бы на поправку? Или что-нибудь не выдержало: сердце, печень, желудок — и он бы избавился от этого мучительного состояния естественным путем. Это тоже выход.
Но Олег был слишком рационален для того, чтобы запить. Он попытался пить, но как-то через силу, словно не веря в надежность этого метода.
А меня стала одолевать бессонница. Я лежала ночи напролет, глядя в потолок, забываясь ненадолго где-то около пяти часов утра, в семь поднималась и шла на работу. Сначала боялась, что Олег что-нибудь сделает с собой, пока меня нет, например, повесится или застрелится из охотничьего ружья, которое у него было, хотя на охоту он давно не ходил. Но он не вешался и не стрелялся.
Я пошла к врачу в городскую поликлинику, пожаловалась на бессонницу и попросила выписать лекарство посильнее. К тому времени я не спала уже недели две, поэтому вид имела соответствующий. Врач, давний мой знакомый, выписал сильное снотворное, которое в аптеке отпускалось строго по рецепту.
Олег не вышел на работу, когда кончился отпуск, оформил бюллетень из-за радикулита. На Севере нет мужчин, не страдающих радикулитом, поэтому бюллетень при жалобах такого рода выдавали без проблем. Олег слонялся по квартире, словно зверь в клетке. Мы почти не разговаривали, только по необходимости.
Моя жизненная программа потерпела крах, я поняла, что этот человек никогда не будет мне мужем, мы можем прожить вместе ещё лет сто, и это ничего не изменит. Нас уже ничто не связывало, каждый жил сам по себе.
В квартире стало как-то душно, было трудно дышать, я открывала все форточки, но это не помогало. И я сказала Олегу: уезжай, здесь тебе всё равно не жизнь, ты тут потухнешь или, если точнее, протухнешь. Но Олег не уезжал, для того, чтобы уехать, ему нужно было освободиться, извлечь себя из меня, а это не так просто. Он думал только о себе, не понимая, как мучаюсь я от этой безысходности, когда одна жизнь завершена, а другая никак не может начаться и, возможно, не начнется никогда.
Лекарство от бессонницы действовало плохо, врач запретил им злоупотреблять, но я им злоупотребляла, потому что не спать было уже невозможно. Однажды посреди ночи я приняла подряд три таблетки, которые вызвали не сон, а только страшную головную боль. Тогда я высыпала в стакан с водой все оставшиеся таблетки, не помню, сколько их было, десять или больше, подождала, пока они начнут растворяться, и залпом выпила эту мутную горьковатую смесь. Через некоторое время почувствовала, что сейчас наконец-то засну. И вскоре крепко заснула.
Олег Федорович сказал мне:
— Володя, собирайся, скоро вертолет будет.
Но я уже принял решение:
— Я хочу остаться.
— Как остаться? Зачем?
— Хочу посмотреть, как будут переводить скважину на тяжелый раствор. Я думаю, Евгений Павлович не будет против, если я останусь.
Я заметил, что Олег Федорович моих слов не что испугался, но как-то смешался, он не ожидал, что я захочу остаться, я видел, что он не хочет, чтобы я оставался. Он глядел на меня так, будто подозревал в чем-то. А мне просто не хотелось возвращаться в Город, в общежитие с тараканами, где постоянно пьют водку и где вообще скучно.
Между нами действительно осталась недоговоренность, мне хотелось спросить Олега Федоровича, почему он не стал доставать прибор из лубрикатора? Я ожидал, что он после подъема прибора позовет меня, мы снимем лубрикатор с фонтанной арматуры и вытащим прибор. Он этого не сделал, значит, прибор остался в лубрикаторе? Но обычно прибор не оставляют в лубрикаторе. Получается, что он не стал извлекать диаграммную пластину из медной фольги, на которой записаны результаты измерений давления по скважине? Ему не интересны эти результаты? Может быть, он оставил записку Ковалевскому, чтобы тот извлек диаграммную пластину? Немного странно, когда ведущий инженер дает такое задание главному геологу, впрочем, Пригожин с Ковалевским друзья, может быть, так оно и есть. Но почему бы Олегу Федоровичу не сказать мне:
— Поможешь снять лубрикатор и вытащить из него прибор, если уж остаешься.
Но он ничего не сказал, и у меня осталось чувство недопонимания ситуации.
Пригожин улетел, а я стал наблюдать, как Ковалевский с Царевым закачивают цементировочным агрегатом в скважину хлористый кальций. Мне был интересен этот процесс, когда-нибудь мне предстоит самостоятельно задавливать скважину, переводя ее на тяжелый раствор.
Дело не ладилось, Ковалевский и Царев спорили, росло давление, этого не должно было быть. Они не обращали на меня внимания, считая, что я, по недостатку опыта, не понимаю, что происходит. Если бы они спросили меня, не было ли каких-то проблем при спуске скважинного манометра, я бы объяснил, что проблем не заметил, но прибор так и остался в лубрикаторе. Но они не спросили, а навязываться с объяснениями мне не хотелось.
Я бы мог добавить, что Олег Федорович был чем-то озабочен, когда спускал прибор, возможно, что-то шло не так, но что именно, мне неизвестно. Олег Федорович малоразговорчивый человек, тем более когда что-то не ладится.
Что могло произойти? Самое страшное — это обрыв проволоки, на которой спускался прибор, в этом случае он остался в скважине, но если такое произошло, разве Пригожин не сказал бы об этом Ковалевскому? Этого не могло быть, Олег Федорович никогда бы так не поступил, он очень порядочный человек. Если я скажу Ковалевскому о моих сомнениях, он не только не поверит, он, может быть, даже вспылит и оскорбит меня, мол, не твоё дело. Зачем мне это нужно?
Ну, а если Ковалевский меня послушает и в лубрикаторе прибора не окажется, то кем Олег Федорович будет выглядеть? Человеком, совершившим подлость, специально скрывшим аварию? И я могу оказаться виновным в том, что не донес на Олега Федоровича. Я буду прав и не прав.
Зачем мне ввязываться в историю, в которой по-любому окажусь крайним? Никто никогда не узнает, было мне что-то известно или нет. Всё это вообще меня не касается. В вину мне ничего поставить нельзя. Если в НКТ после подъема обнаружат прибор, это будет проблема Олега Федоровича, и только его, пусть объясняет, как он там оказался. Меня никто ни о чем не спросит.
Вот так удалось мне убедить себя.
Я пошел в балок, поел оленьей тушенки, разогрев ее прямо в банке на электрической плите, попил чаю, немного полежал на жесткой кровати и вновь отправился на скважину.
Я сразу же понял, что за время моего отсутствия что-то произошло. Ковалевский и Царев уже не спорили. Царев, укоризненно глядя на Евгения Павловича, несколько раз повторил:
— Ну, и чего ты добился? Я же тебя предупреждал.
— Да, нехорошо получилось, — соглашался Ковалевский.
Потом, когда авария примет катастрофические масштабы, когда почва вокруг устья скважины пойдет многочисленными грифонами, из которых будет вырываться газ, когда из заколонного пространства будет фонтанировать газ вперемешку с газовым конденсатом, когда тундра вокруг скважины обвалится и вспыхнет, образовав на месте скважины огромный кратер, напоминавший жерло вулкана, я пойму, что мог бы эту трагедию предотвратить.
В суете ликвидации аварии на меня перестанут обращать внимание, я окажусь свидетелем грандиозных природных катаклизмов, о возможности которых даже представить себе не мог, но меня постоянно как магнитом будет тянуть к жерлу образовавшегося вулкана, так преступника тянет к месту преступления.
Каждый день на безопасном от бывшей «Седьмой Выгжды» расстоянии садилось по нескольку вертолетов в день, я свободно мог улететь в Город, но не улетал, не в силах расстаться с тем местом, где мучила меня совесть.
У меня был с собой фотоаппарат. По высушенной, зыбкой, дышащей газом тундре я подходил к жерлу близко, насколько это было возможно, пока лицо терпело невыносимый жар, и раз за разом фотографировал факел и всю эту преисподнюю. Снега вокруг пронзительно гудящего, словно реактивный самолет, горящего факела не было, лед в ручьях вскрылся, ручьи стояли, едва заметные в полутьме, в бликах, отбрасываемых факелом.
Фотографировать я ходил один, никому не было до меня дела, я привык к факелу и не боялся его. Однажды, пятясь, чтобы сфотографировать весь фонтан целиком, запнулся и упал в ручей. Берег был высокий и крутой. Ещё не успев испугаться и не сознавая опасности, я попытался выбраться, но каждый раз съезжал по скользкому от грязи склону. Унты намокли и тянули вниз. На дне ручья был лед, факел так и не растопил вечную мерзлоту. Дно было пологое, и я чувствовал, что меня неумолимо тянет на глубину: вот я уже по пояс в воде, вот — по грудь. Я попытался плыть, но в тяжелой, разбухшей телогрейке это оказалось невозможно. Я понял, что сейчас утону, и стал отчаянно кричать, громко, как только мог, но в рёве газового фонтана моих криков никто не услышал.
Отец никогда не жаловался на здоровье — скрывал или действительно ничего не болело, — он умер в одночасье от обширного инфаркта, когда я учился на последнем курсе университета.
Ковалевский умер на несколько лет раньше, я узнал об этом из разговора мамы и отца. Мама сказала:
— Сколько же можно было пить. Он никакой меры не знал.
Отец не то что возразил, но ответил как-то двусмысленно:
— Не в этом дело. — Отец иногда говорил загадками, и маму это раздражало.
— А в чем?
— Жизнь каждого испытывает, кто-то выдерживает, кто-то — нет.
— У тебя слишком высокие оценки.
— С каждого свой спрос. Ковалевскому было много дано, кому много дается, с того и спрос выше.
Мама пристально посмотрела на отца, вопрос «А с тебя?» повис в воздухе, мама не стала его задавать, хотя отец этого ждал, вопрос был слишком жесток, мама пожалела отца. А я подумал о том, что когда-нибудь и мне придется отвечать на этот вопрос. Как я на него отвечу?
Наименование «Седьмая Выгжда» накрепко врезалось мне в память с того визита Ковалевского. Иногда мне кажется, что и учиться на геофизика я пошел не для того, чтобы продолжить династию, а из-за этих загадочных слов. После окончания университета мне предложили работу в Западной Сибири, и я несколько лет провел там. Но о «Седьмой Выгжде» не забывал, пытался найти материалы о той грандиозной аварии, их оказалось не слишком много. Находилось много компаний, желающих заняться разработкой Выгждинского газо-газоконденсатного месторождения, но все по разным причинам отказались от своих притязаний.
Мне повезло, удалось разыскать номер телефона Дмитрия Дмитриевича, бывшего главного инженера экспедиции, где работал отец. Я позвонил, мне ответил веселый, даже показавшийся мне молодым голос:
— Слушаю вас.
— Вас беспокоит Николай Олегович Пригожин, сын Олега Федоровича.
— Вот как! Очень приятно, Николай Олегович.
— Отец давно умер, я геофизик, как и он, меня интересует скважина «Седьмая Выгжда».
— Зачем она вам понадобилась? Там ничего нет, одна голая тундра.
— Я хочу побывать там.
— «За вину предков платят потомки», — усмехнулся Дмитрий Дмитриевич. — Это сказал один древнеримский историк, Квинт Курций Руф, и он сказал верно. Вам известно, что произошло на «Седьмой Выгжде»?
— В общих чертах, из технической литературы. Отец мне мало рассказывал, но признался, что в этой аварии виноват он. Там ведь еще молодой человек погиб, геолог, отец очень за него переживал.
Мне было необходимо попасть на «Седьмую Выгжду», я хотел увидеть эту местность своими глазами. Даже не могу сказать, почему меня так тянуло туда, я и без Дмитрия Дмитриевича знал, что ничего особенного там не может быть. Видимо, дело в таинственной духовной связи отца и сына: это не я, это отец хотел вновь оказаться на «Седьмой Выгжде», повернувшей всю его жизнь столь трагическим образом. Никто, кроме бывшего главного инженера, не смог понять моего желания, но и он понял его по-своему.
— Сколько вам лет, Николай Олегович?
— Двадцать шесть.
— Вы уже успели заметить, что является самым бессмысленным в жизни?
— Что?
— Навязчивая сентиментальность. Скажу честно, вашему отцу я бы не стал помогать. Ни в чём. Но вам помогу. Вертолеты из Города в сторону «Седьмой Выгжды» сейчас летают редко, но я свяжусь с кем-нибудь из авиаотряда.
— Вы так и не простили отца?
— Прощать — не прощать, это не те слова. У меня нет полномочий, прощать или не прощать. Вы, Николай, удивили меня желанием побывать на «Седьмой Выгжде», вот что самое главное. Тут уместна ещё одна цитата: «Никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть», как написал Стефан Цвейг. Своим визитом вы как бы закрываете для себя и своего отца последнюю страницу в этой истории, завершаете её, поэтому я приложу все усилия, чтобы вы оказались на «Седьмой Выгжде».
…Я прилетел на Выгждинское месторождение жарким июльским летом. Вертолетчики сказали, что вернутся за мной через полтора часа, после того как посетят стойбище ненцев на берегу моря, они не понимали, зачем мне понадобилось это пустынное место посреди тундры, где сиротливо маячит лишь несколько фонтанных арматур на скважинах.
Я неловко спрыгнул со ступенек вертолёта на карликовые березки и неловко упал на бок, механик вертолета махнул мне рукой и втащил лесенку вовнутрь. Вертолет улетел, обдав меня упругим потоком жаркого воздуха.
Торопиться было некуда, никаких конкретных задач я перед собой не ставил, только посмотреть. Проваливаясь в мягкий мох, я медленно побрел по направлению к «Седьмой Выгжде», расположение которой мне объяснил Дмитрий Дмитриевич. Впрочем, я бы и так ее узнал.
На «Седьмой Выгжде» фонтанной арматуры не было и не могло быть, всё переварил огромный кратер, так красочно описанный в публикациях об этой скважине. Теперь он был засыпан грунтогравием и стал едва различим на поверхности тундры: обширное углубление идеально круглой формы. Запах газа чувствовался и теперь. Я пригляделся: всё пространство тундры вокруг кратера едва заметно дышало и казалось живым организмом.