Елена Пестерева. Инстинкт просвещения
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2021
Елена Пестерева. Инстинкт просвещения. — СПб., Алетейя, 2021.
Эта книга статей и заметок выросла из «растерянности и недоумения разной степени выраженности»: «Жизнь шарахается от меня как черт от ладана. Жизнь готова меня впустить, но только если литература останется на пороге. А я все стою и говорю: ну что ты, она хорошая, пусти меня с ней вместе, она тебе еще пригодится. Но чем, зачем она пригодится и честна ли я в уверениях — неизвестно». Такого рода мотив растерянности — а стало быть, и желание ухватиться за локальное пространство, приветливое по сравнению с совокупной жизнью — вообще част в этой книге (лиризм сомнений — указание на то, что пишет именно поэт. И поэт даровитый).
«Мой первый приезд пришелся на время личной болезненной растерянности и тоски — что делать, куда идти…». Речь идёт о поиске эстетического «прибежища» — им для Елены Пестеревой стал проводимый в Вологде фестиваль «Плюсовая поэзия»; а отсюда уже начинается разговор о «найденных» там полюбившихся поэтах — разговор о литературе неотделим для Пестеревой от личной эмпатии.
В каком-то смысле из сборника критических статей — жанра, неизбежно отдающего эклектикой, — Пестерева создаёт редкостный манифест любви. (В одном ряду с ней — книга Филиппа Дзядко «Глазами ящерицы» о стихах Михаила Айзенберга, вышедшая почти одновременно с «Инстинктом просвещения», но более последовательная в своём преобладании «читательского» над попыткой объективности). Пожалуй, да, объединяет эти разрозненные тексты Пестеревой любовь, поэтому резонно « …поискать в чужом списке своих любимых авторов и выяснить, видим ли мы в них одно и то же, любим ли за одно и то же, дороги ли нам одни и те же стихи или разные». Подобное отношение к объекту литературного анализа подчёркивается не единожды; в основательной статье о «Ста поэтах начала столетия» Дмитрия Бака автор сетует на то, что «заявленной как субъективная книге не хватило личных оценок», и рекомендует именно свободный метод её чтения и интерпретации. В опоре на те самые личные оценки художественный дар автора позволяет создать образцы впечатляющей стилистической силы — там, где Пестерева пишет о том, чем искренне восхищается, — а там, где этого нет, неизбежно чувствуется оттенок обязательности. Ну ведь в самом деле, лучше и не скажешь: «…писать о том, что показалось самым важным, ярким, значимым за короткий период времени. Вот это и показалось: эти хрупкость и камерность, уязвимость и близость, эта нестерпимая нежность, это острое проживание жизни на фоне смерти». Хотя критик умеет и по-другому — пишет как будто совсем другой человек, вряд ли узнающий себя в зеркале предыдущего: «В третьем параграфе, анализирующем стилистику, исследуются лексика и фразеология, элементы языковой игры (при общем выводе о редкости игры слов у Гандлевского приводятся примеры каламбуров, иронических микроцентонов и др.), заглавия стихотворений (из ста пятнадцати стихотворений лишь одиннадцать имеют названия, и, как правило, они прямо указывают на жанр стихотворения или косвенно отсылают к памяти жанра) и синтаксис».
Но, кажется, именно филологу Пестеревой скучно с самой собой — а нам скучновато внутри ее фундаментальных исследований, где подробность анализа преобладает над индивидуальностью стиля. Хорошо, что в зависимости от задач встречаются и разные образцы стиля, — и что именно фундаментализм отдельных работ не даёт повода упрекнуть критика в поверхностном подходе (в нём видится скорее стилизация там, где автор считает нужным прибегнуть к ней) — в отличие, скажем, от сборников рецензий Галины Юзефович, которые сделаны на единой ноте. Такое сравнение «популяризаторских» книг заостряет вопрос, что же лучше: демонстрация возможностей на грани эклектики (явленная нам в «Инстинкте просвещения») или последовательность метода, порой отдающая однообразием.
«Настоящая» Пестерева там, где перед нами очень обаятельная критика — и порой скрадывающая недостаток (а скорее, ситуативное нежелание) филологического усилия именно интонационным обаянием. Таким, которое произрастает именно из упоминаемого автором «озноба восхищения»: «Она разом про вологодские окраины и литературу, в ней облака из молока, молоко из ваты, вата из молочной пены, ватник носят Мандельштам и деды пригорода, по облакам ходят и окают коровы, Пушкин переписывается с Дельвигом в Instagram, а «над зеленой Русью» летят велосипед, самокат и синий трактор «Беларусь»» (о книге Наты Сучковой). Перечислительный приём «подробностей рая» в статьях Пестеревой вообще нередок: «Когда Таро сказал «а давайте соберемся в Батуми и почитаем друг другу стихов», это звучало как приглашение в рай. Предлагались море, солнце, вкусности, вилла на берегу и вечерние чтения. К моменту, когда мне нужно было принять решение, уже согласились Цветков, Кенжеев, Гуголев, Грицман, а группа «Ундервуд» — раздумывала. В Москве кончался февраль, и все перечисленное звучало обещанием счастья — только жить и ждать, когда же оно сбудется» — оттого книга заранее снимает с себя подозрения в критическом пафосе, читается легко, как записки путешественницы на полях блокнота. Для Пестеревой собственный образ а-ля Одоевцева, образ «маленькой поэтессы с огромным бантом», произрастающий из всё той же эмпатии («спросила Лешу, почему он приехал без обещанной блондинки, а потом официантка Hilton’а облила меня красным вином»), — именно что средство интонационного подключения. Литература, по Пестеревой, — это прежде всего нескучно, а порой даже и весело: в её мире живут воспоминания о том, как «нас течением снесет на турецкий берег, а обратно нас, беспаспортных, мокрых и голых, не пустят», как «за неделю мы видели дельфинов, светлячка, шершня, ящерок, чаек, баклана, горихвостку, зябликов, серую белку» и прочие подробности «живой» фестивальной жизни. Книга, таким образом, ценна ещё и тем, что создаёт образ литературной жизни десятых как «движухи» — в последний раз отражённый в «Текстах в периодике» Людмилы Вязмитиновой (2016).
Елене Пестеревой доступны разные ракурсы читательского восприятия, в том числе и с высоты птичьего полёта: «Есть ничем, на мой взгляд, не обусловленные перебои ритма, а есть, впрочем, и обусловленные, есть прекрасные образы («Ночь думает: настало время выть — / и в темноте натягивает леску», «проносятся, как дети, / пустые поезда»), и скучные рифмы вроде «прямо-упрямо», и такая простая, нестрашная, игрушечная (понятная и волшебная одновременно) смерть в конце». Не думаю, что именно критика такого уровня является вершиной нон-фикшн Пестеревой, но и подобная работа ознакомительного характера тоже нужна. С умением отойти и от научности, и от критической прозы, думается, связана её деятельность обозревателя в глянцевом журнале Psyсhologies, где неизбежна поверхностность (подробный рассказ в книге об этой работе и о том, как существует литература в глянце, достоин отдельного внимания).
Задача автора «Инстинкта просвещения» — дать расслышать голос произведения, передать желание прочитать. С этим же посылом связана мысль о том, что литература — прежде всего средство коммуникации. Эта мысль в начале книги развивается в контексте всё той же растерянности, — и слава Богу, что она не брошена на полпути (так как это «средство коммуникации» само по себе общее и сомнительное место). «Художественная литература ничему не учит — и хорошо. Она не рождает новых идей — философия прекрасно справляется без нее. Она не должна служить формой опосредованного контакта — психотерапия делает это в разы эффективнее и красивее. Рефлексии над недавним прошлым литературе тоже ни к чему — у историков получится лучше. Долгое время мне нравилась мысль, что стихи — это форма молитвы и «писем Богу». Нравилась ровно до тех пор, пока я не стала считать, что Богу совершенно не обязательно писать «в столбик» и что ни есть — все форма молитвы» (мысль, коррелирующая с цветаевской: «За исключением дармоедов во всех их разновидностях — все важнее нас (поэтов)».
Текст, построенный на такого рода личном сомнении и даже апофатизме, дорогого стоит, — но что остаётся после ряда последовательных отрицаний? Эффект присвоения, возможность оставить себе принципиальное право на частное: «Но так сложилось со мной, что чуть ли не с каждого фестиваля я привезла себе нового автора, чтобы любить его и читать». «Я привезла» (с фестиваля: стихи, любовь к автору) — у Пестеревой частый оборот, но за ним большее. Инстинкт просвещения — он таков: если подчиняется логике, то инстинктивной, присовокупляет личное, то, о чём хочется сказать в данный момент. И упомянутое желание донести любовь — мотивация, в общем, популяризаторская — приводит к уверенности в том, что критика необходима: «Стороннему читателю по-прежнему кажется, что поэзии нет, сторонний читатель нуждается в том, чтобы ему назвали одного, много — двух, в крайнем случае пять поэтов. Освоить полтысячи авторов (хоть по десятку стихотворений каждого) сторонний читатель не может. Читатель нуждается в критике как никогда раньше» (это из статьи о «Ста поэтах начала столетия» Дмитрия Бака: книга вышла в 2015-м, но, кажется, эти слова будут актуальны и в 2021-м, и в 2030-м). Правда, ситуация в критике с того времени изменилась, и уже сложно согласиться с тем, что «критиков, пишущих о поэзии, по пальцам пересчитать. Значимых статей о поэзии последней четверти века — не по пальцам, но, учитывая, простите, фронт работ, мало». Сейчас недостатка не ощущается: вспомним работы той же Людмилы Вязмитиновой «Тексты в периодике», Евгения Абдуллаева «Дождь в разрезе», Юрия Казарина «Поэзия и литература», «Нулевая строфа» Андрея Таврова, «Пойманный свет» и «Библионавтика» Ольги Балла, «Поэтическая генеалогия» Артёма Скворцова, «В поисках тотальности» Кирилла Корчагина… Каждая из них представляет индивидуальный взгляд на поэтический процесс начала века, и это я назвал только вышедшие отдельными книгами (и назвал критиков эстетически различных — некоторые из них друг с другом на одном поле не сядут) — и только вспомнившиеся мгновенно. Не говоря уже об отдельных статьях целого ряда критиков и появлении новых — явно пальцев одной руки не хватит; чего стоят только усилия журнала Prosodia. Книга Дмитрия Бака была в этом ряду одной из первых ласточек.
В той же статье о Баке самоценно прекрасен и такой фрагмент о Дмитрии Воденникове: «Цветущего и одновременно вянущего, как брейгелевы букеты, многословного и страстного, задыхающегося среди авторемарок и синтаксических периодов длиной в две строфы, сновидчески-ярких крылатых львов и весенних лисиц, среди скобок, тире, курсива и автоэпиграфов Воденникова девяностых не заменил никто. С трудом, но можно проследить, откуда выросли стихи Воденникова, но наследников они не оставили». Если со вторым утверждением теперь можно поспорить (скажем, яркая эголирика Максима Жегалина, во многом наследующая Воденникову, или отдельные вещи Ростислава Ярцева, или Юлии Малыгиной — правда, все перечисленные авторы появились в литпроцессе позже, чем написана статья Пестеревой), то «не заменил никто» звучит, на мой взгляд, безусловно. Не говоря уже о том, что сам этот фрагмент — разновидность литературы о литературе, яркой художественной прозы, а такое в критике всегда дорого. Ценно и то, что в других случаях критик не стесняется признаться, что чего-то не понимает, оставляет вещи право на недосказанность: «Именно этого разлома, этого обманутого ожидания, этого прыжка из-под купола с чудесным спасением и новым взлетом под купол в новых стихах почти нет. Почему, зачем? Я не нашла объяснения»; «Я не расслышала» и даже, по соседству, «Глухоту свою оправдаю…». В этом осознанном субъективизме метод Пестеревой наследует эссеистике Олега Юрьева, которого Елена считает своим учителем, — правда, что отсутствует у ученицы, это взбалмошная (зачастую) пристрастность оценок и, естественно, свойственная Юрьеву апология петербургской неофициальной культуры.
«И критики, которые и в самом деле пишут, чтобы что-то сказать миру, пишут довольно тихо и бережно: им важно быть услышанными. Тех, кому важно говорить с самим собой и кричать в пустоту, сражаться с невидимым врагом в своей голове и бунтовать против невидимых притеснителей, читать не хочется — хочется обходить стороной» — это из умного и точного манифеста о том, чего «не должен» критик (такого прямого и последовательного перечисления давно не хватало, так что этот текст можно рекомендовать как инструкцию начинающим). Мимо бережного разговора с миром, явленного в статьях Елены Пестеревой, проходить не хочется, — и теперь этот сборник (отдельно стоит упомянуть текст о Львовской поэтической школе — и замечательных, забытых, рано ушедших поэтах Игоре Буренине и Сергее Дмитровском) занимает достойное место среди изданий о литературе 2010-х.