Юлия Беломлинская (1960) — родилась в Ленинграде. Окончила постановочный факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Работала книжным графиком, художником по костюмам в театре и кино. В 1989–2001 гг. жила в США, работала дизайнером тканей. В 2001 г. вернулась в Санкт-Петербург. Работала колумнистом в журналах «Петербург на Невском», «Красный». В настоящее время работает как художник-график. Автор книг прозы и эссеистики «Бедная девушка, или Яблоко, курица, Пушкин», «Любовь втроем», «По книжному делу» и книги стихов «Песни бедной девушки». Проза переводилась на немецкий и английский языки.

 

 

 

 

АБВГДЕЙКА

Рождественский романс

 

Андрею Жукову

 

Питерец Москву традиционно не любит.

Ездит туда исключительно на заработки.

Или в крайнем случае — на казенные деньги, в командировку.

Вот и я попилила на казенные деньги — в командировку.

На вокзале меня встретил поэт Емелин и самолично проводил в гостиничный комплекс Измайлово, называемый в народе «Абвгдейка».

Это потому что там корпуса «Альфа», «Бета», «Вега»…

Бросили сумки, и «эй, ямщик, гони-ка к “Яру”» — в ОГИ.

Вообще-то я почти совсем непьющий человек — мне пить попросту нельзя, но тут взыграло во мне чувство стиля: непьющий командировочный — это нонсенс.

И главное, там возник удивительный персонаж, который все время покупал мне ликер «Самбука» — ну, тот, который поджигают, потом как-то сложно пьют, накрывши рюмочкой.

В моей любимой книжке «Пятнадцатилетний капитан» — вот от такого как раз умер, загоревшись, один отрицательный герой — король Муани Лунга.

А я — выжила!

Однако поутру было сильно хреново.

Зеленая, встала я в пять вечера, зеленая, отправилась на важное мероприятие — брать интервью у писателя Лимонова.

Интервью прошло чудно — потому что сама я говорить почти совсем не могла. Сидела на стуле тоже с трудом, но мономан Лимонов этого не заметил. Он вдохновенно говорил полтора часа. Слушать у меня тоже не особо получалось, но это было и не нужно — диктофон крутился. Зато на лице моем было именно то овечье-покорное выражение, которое так приятно созерцать любому харизматическому лидеру.

После интервью я решила, что сегодня будет вечер тихого отдыха, в гостинице перед телевизором. Тем более поэт Емелин предупреждал — самое трудное — это первый день похмелья.

В маленьком кафе в вестибюле «Абвгдейки» сидели трое ребят и чудно пели под гитару.

Всякие гитарные песни — Высоцкого, Розенбаума, Кима, старые романсы…

Я все-таки не выдержала и решила немножко посидеть с ними. И ничего, конечно, не пить, а только сто граммов водки, налитой в зеленый чай. Это изобретенный мною коктейль. Я назвала его своим именем — «Джульетта». Удивительный напиток. Сахару не класть!

 

…Ходят кони над рекою…

 

— А вы, девушка, наверное, любите Окуджаву?

Голос был такой приятный, я и не заметила, когда он подсел к нашей компании.

Маленький полноватый человечек. У него была круглая азиатская физиономия. Длинные ярко-зеленые глаза в пушистых ресницах. Казанский татарин. Так я его определила и не ошиблась. Он улыбнулся…

У Булгакова в «Мастере…» Арчибальд Арчибальдович ледяным голосом спрашивает швейцара, впустившего в ресторан «Грибоедов» Ивана Бездомного:

— Ты видел, что он в подштаниках?

Я сама себе и швейцар, и «Грибоедов», и Арчибальд Арчибальдович.

Поэтому впоследствии неоднократно задавала себе похожий вопрос ледяным голосом:

— Ты видела, что у него все зубы во рту железные?

Видела!

И более того, он сам мне доверчиво сообщил, что не так уж давно откинулся. Но теперь живет честной жизнью и держит небольшую строительную компанию — гастарбайтеров.

Он мне очень понравился. То есть с момента, как я «перешла на дружбу» с поэтом Емелиным, — мне так никто не нравился.

 

…Ямщик, не гони лошадей…

 

Конечно, он начал меня угощать. «Джульетты» полетели одна за другой. Я уже вовсю подпевала про всевозможные варианты коней, лошадей, ямщиков и извозчиков.

Но тут в кафе ввалились сутенеры и грубо нарушили нашу певческую идиллию.

Сутенеры, вот такие в классическом смысле этого слова — не подрядчики у проституток, не охрана, не менеджеры, а именно «коты» — ничего не делающие, просто живущие с этими девицами за их счет, во все времена и во всех странах, — на редкость омерзительные существа. У проституток подороже их давно уже заменили подрядчики и охранники, но в мире дешевки все по-прежнему, как в рассказах Горького, Куприна или какого-нибудь О. Генри.

Девицы, неизменно некрасивые и несчастные, по-прежнему героини песни, обнаруженной мною в одном из горьковских рассказов:

 

…Понедельник наступает,

Мне на выписку идти.

Доктор Крюков не пускает,

Ах ты, мать его ети…

 

«Коты» — точная копия тех, из купринской «Ямы», — наглые, злобноватые отморозки.

Все красавцы как на подбор. Были бы они порядочные мужчины, пошли бы сами пахать, например, в мужской стриптиз. Или в кооператив интимных услуг для дам «Красная Шапочка». Или на худой конец объявили бы себя какими-нибудь поэтами, гениями русской культуры, и стали бы жить за счет работающих жен. В общем, у мужика в нашей многострадальной стране способов честно заработать, махая своим хоботом, предостаточно.

Но эти козлы-коты, плюхнувшиеся за наш столик, предпочитали обирать непутевых девиц.

Они сели, и сразу все стало не так.

— Слышь, ты, седой, а сбацай-ка нам…

Нет, не «Мурку». «Мурка» — хорошая песня. Старая, уважаемая городская баллада из бандитской жизни.

Хороших песен они не знают. Сбацать попросили какое-то дерьмо из «попсы».

Седой, тот, что постарше, стал молча упаковывать гитару в футляр.

Я, конечно, жива еще чудом.

Неудержимое желание вербализировать правду часто приводит меня на край гибели. Или, в крайнем случае, на край потери передних зубов.

Глядя прямо в глаза главному отморозку, я противным голосом вербализировала тот факт, что мы хорошо сидели, но, благодаря им, сейчас встанем и разойдемся. И что спеть мы для них не можем, поскольку песни у нас с ними разные.

 

…Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

 

Козлокотых было трое.

Классический расклад современной преступной группировки: один русский — «правая рука», один среднеазиец, цивилизованный, — этот был «голова», и третий — эдакий «чурка», еле-еле базлающий по-русски. Этот — явно был «левой рукой», простым исполнителем. Он как раз и собрался меня «исполнить» немедленно по окончании моей речи, но мой новый знакомец оказался ангелом-хранителем.

Железнозубый ангел что-то тихо сказал ему на их среднеазийском языке, и, представьте себе, они встали и отвалили в другой конец кафе.

Во как. Настоящий Последний Герой. Что тут говорить, Рыцарь, избавивший меня, Прекрасную Даму, от трехглавого Козлокотого Дракона.

Ну, могла ли я после этого не пригласить его к себе в номер?

 

…Извозчик, отвези меня домой…

 

— Я пойду вперед, а ты подходи минут через пять. Третий этаж у кактуса — направо.

Я все еще по старой советской привычке боялась коридорных.

Кошелек у меня был особенный, специально приготовленный для Москвы, где, как известно, вор на воре. Кожаный конвертик на кожаной веревочке. Он висел прямо на шее — как ключи или варежки у школьника. В нем лежали деньги, выданные пославшим меня в командировку журналом на приобретение в фотоагентстве красочного портрета Жерара Депардье. Сто пятьдесят баксов — деньги, конечно, небольшие, но глубоко казенные. Их я хранила в специальном тайном отделении. А в явном — свой личный полтинник.

До номера я добралась с трудом. Голова кружилась, и ноги подкашивались. На этот раз я выпила, кажется, опять литра полтора — паленой измайловской водки, заливая ее зеленым чаем.

Войдя в номер, я решила первым делом спрятать кошелек. Любовь любовью. А зубы все-таки железные…

Я сняла кошелек с шеи и сунула в карман пальто. Ну, в кармане-то пальто никто и никогда не станет искать кошелек! Почему я так решила, теперь уже трудно понять. Люди говорят — подсыпал клофелину.

Но алкоголики со стажем утверждают, что полтора кило самбуки, помноженной на полтора кило паленой водки, — вполне нормальный набор для полного саморазрушения и без всякого клофелину.

Через пять минут раздался стук в дверь. За дверью стояла заспанная, хмурая горничная. Из-за ее спины выглядывал татарин.

— Этот к вам?

Номер был одноместный, с узкой девичьей кроваткой. Он остался ночевать и спал в кресле, укрывшись пледом. Я сквозь сон успела назначить ему свидание на следующий день — на Тверской, возле памятника Пушнику.

Там в семь вечера мы встречались с поэтом Емелиным и его новой возлюбленной Вероникой, чтобы идти в книжный магазин «Фаланстер» слушать стихи.

Когда я проснулась, татарина уже не было.

И я сразу пожалела, что договорилась с ним на семь у Пушкина. Он человек совсем из другого мира. Нелитературный. В магазине «Фаланстер» презентация книги поэта Нескажу. Там соберутся леваки и члены поэтической группировки Осумбез (Осумашечившие Безумцы). Зачем же я потащу его в эту сомнительную компанию?

И вообще, первым делом надо проверить, на месте ли кошелек.

Кошелек был на месте.

Но он был кристально пуст.

В первую минутку я, как все ограбленные, не поверила.

Я некоторое время тупо вертела его в руках, залезая пальцем во все его отверстия и кармашки и не веря своим глазам.

Во вторую минуту я сообразила, что к памятнику Пушнику татарин, скорее всего, сегодня не придет.

А в третью минуту я поняла, что прикупить протрет Жерара Депардье мне теперь не на что, и что к моему статусу командировочного прибавился еще статус растратчика казенных денег. Кстати, вполне традиционный для командировочного. То есть я теперь знаю и понимаю, как это обычно происходит. Москва, попойки с цыганами, Грушенька…

 

…Эх, да тройка серо-пегих…

 

Интересно, а у меня-то есть что-нибудь про коней? Ну да, что-то такое:

 

…Мой конь завыл кукушкой

Да скинулся с моста,

А локон на подушке

Из волчьего хвоста…

 

Локона на подушке не осталось. Он был стриженый.

Оставалось только завыть кукушкой, но я как-то сразу и безболезненно договорилась насчет денег. Не надобно иметь ни ста рублей, ни ста друзей. Даже и одного друга не нужно. А всего лишь нужна кристальная репутация. Всем известно, что я в деловом отношении девушка железная, как зубы татарина.

Поэт Емелин договорился, а поэт Нескажу привез мне деньги, зеленые, как глаза татарина, прямо в «Фаланстер».

Там, в «Фаланстере», моя поучительная история пользовалась большим успехом и даже оказалась одним из пунктов развлекательной программы. Реагировали по-разному.

Поэт Нескажу помог материально. Добрый Митя Шагин — по-отечески прижал к груди. Емелин пытался подкалывать:

— Двести баксов — это деньги. Значит, за одну ночь выходит… Знаешь, за такие деньги ты могла бы себе такое вызвать! Например, из кооператива «Красная Шапочка». Вот такое, как на плакате: «Перейдя на бритвы «Жиллет», вы измените свое представление о бритье!»

— Какая, к черту, «Красная Шапочка». Зеленые глаза…

Емелин налил мне утешительной водки в стакан, и тут мое здоровье рухнуло окончательно.

— Не понимаю. Ну что тут может болеть в животе, слева? Аппендицит-то справа! Там же ничего нет!

Я возмущалась, сидя на кухне у семейных непьющих друзей, которые опекали меня в эти последние инвалидные дни.

— Да, слева действительно почти ничего. Только печень и одна из почек…

Я все вспоминала его зеленые глаза…

А в Питере вспомнила железные зубы.

Доктор Жуков из Мариинской больницы ласково объяснил мне, что с этим не шутят, и прописал курс профилактических антибиотиков. По поводу почки и печени посоветовал молочные продукты.

Ну вот, результаты командировки: Депардье куплен и доставлен в любимый журнал.

Я сижу дома и глотаю курс профилактической отравы. Кроме того, с отвращением поедаю кефир и творог. Я ненавижу молочные продукты.

 

…Понедельник наступает,

Мне б на улицу пойти.

Доктор Жуков не пускает

Мою розу расцвести…

 

Непонятно, почему я не могу разозлиться на него. Наверное, потому, что взял не последнее. Гостиничный вор берет не последнее. Ну да — я лохиня, растяпа и заплатила двести баксов за свой излишний романтизм.

Что поделаешь, романтизм — это десерт, и жить без него скучно.

Кто знает, что он тогда сказал этим сутенерам?

Может быть: «Отвалите, ребята, тут работаю я. Эта баба — мой клиент».

Но мне понравилось, что они сразу разбежались.

Это все же была маленькая победа над чем-то, что я ненавижу.

Я мало что ненавижу.

Ну вот — козлокотых сутенеров, например.

Или когда влезают в чужие компании и говорят: ну-ка, сбацай…

А насчет молочных продуктов — это я соврала.

Мороженое — тоже ведь продукт молочный.

Десерт. Без которого скучно жить.

 

 

 

Невеста

Политическая история

 

Саше Бондареву

 

Дело было в Париже. Я сидела в подвале у Хвоста.

Как обычно, неприкаянная в полной мере.

Вокруг сидели другие пропащие ребята.

И однажды в этот подвал пришел дядька, Хвостов друг.

Из респектабельных. Из переводчиков.

Респектабельными из Хвостовых друзей были врачи и переводчики.

Дядька был красивый, кудрявый и с кудрявой бородой.

Я с ним познакомилась еще в Нью-Йорке, когда он туда приезжал.

И, в общем, он забрал меня из этого подвала на выходные.

Как детдомовского ребенка забирают.

Привез в свою красивую квартиру.

И там приготовил какой-то вкусный ужин…

Мне там понравилось. Такая идиллия.

И к утру я уже решила, что я — невеста.

И он тоже так решил, потому что, поэт Емелин не даст соврать, нет мне равных в умении разводить сентиментальный интим и морочить людям головы матримониальными наклонностями.

Я вот, будучи б…, по которой проскакал эскадрон, тем не менее не выношу слова «любовница». Да и слово «герлфренд» меня коробит.

Я люблю простое слово «невеста».

И вот, проснувшись на следующий день, мы решили, что я теперь невеста.

И что в понедельник мы съездим за вещами в мою мансарду «шамбр де менаж» на Пигаль 11, и буду я жить теперь как невеста вот в этой красивой квартире, с этим красивым дядечкой.

А пока было воскресенье, и дядечка решил позвать гостей и показать им чудную невесту — меня.

Сам он был русский интеллигент. Родом, наверное, из казаков.

А в гости к нему пришли два друга, и оба из дворян.

Один был происхождением русский князь.

А второй — грузинский, и тоже князь.

Оба были ужасно красивые.

В общем, вокруг меня были три реально красивых дядечки. Ну, с такими прекрасно-благородными лицами.

И все трое были с такой пепельной сединой.

Им в ту пору было, наверное, чуток за 50.

А мне было под 40.

Мой дядечка-жених опять приготовил какой-то волшебный ужин.

Я им понравилась. И я сидела такая радостная.

И грелась в лучах их благожелательного внимания.

Я там действительно устала, в этом хвостовском подвале под названием «Пир на Райской улице». Устала от всеобщей неприкаянности. От того, что Хвост выдал мне ключи от этого места и поручил присматривать за порядком, то есть за всеми этими странными осколками развалившейся страны, которых понесло по свету и прибило к хвостовскому райскому пиру.

Большинство из них были простые люди, не обремененные особым образованием, но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры, уличные музыканты…

Я чувствовала себя какой-то комиссаршей из «Оптимистической трагедии».

А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой при штабе батьки Махно.

И в общем — устала.

А тут был дивный вечер. Столовое серебро. Крахмальная скатерть.

И вино в хрустальных бокалах.

И разговоры о литературе, о поэзии… О России…

И я буквально расплавилась от покоя, уюта и восторга.

И сказала:

— Какое счастье, что в России наконец кончилась гражданская война!

Что не прошло и ста лет, а мы наконец вот так вот сидим, и все мы на одной стороне фронта. Давайте выпьем за это! Это так ценно.

А то ведь еще каких-то 80 лет назад, например, в 19-м или 20-м, я ведь даже в плен не смогла бы вас брать…

Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста.

И дядечки удивились и спросили:

— Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен? О чем вы, Джульетта?

И тут я, конечно, стала разъяснять, следуя за полетом собственной бурной фантазии:

— Да я о войне, о гражданской. Ну, если б мы все встретились тогда. Например, в 19-м году. Вы-то были бы белые. Вы были бы офицеры Белой гвардии. Ну, чисто по происхождению. А я-то была бы красная, конечно. Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен, потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры. Не какие-нибудь юнкера. Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово. А вас пришлось бы расстрелять. Потому что мы не могли брать пленных.

Вокруг была степь, и на много миль кругом — никого.

И только враждебные нам хутора с предателями хуторянами.

Может, мы вообще были в окружении.

И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе.

И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными.

Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных?

Невозможно. Взрослых белых офицеров приходилось расстреливать.

Не из садизма. Просто такая вот ситуация…

Ну, вы сами представьте себе эту степь выжженную.

И мы идем по ней. Раненые стонут.

Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами…

Нет другого выхода. Надо расстрелять…

Вот такую я нарисовала словесную картину. Вполне выразительную и выпуклую.

И они, дядечки эти, как-то действительно все это представили….

И, наверное, так же хорошо, как я. Я ведь придумала все это на ходу.

То есть мысль и фантазия бежали вровень с рассказом…

Я часто так сочиняю — именно пока говорю.

И конец моей речи был такой:

— А вот нынче все мы тут вместе, и как это прекрасно! Давайте выпьем за конец гражданской войны!

Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы.

Они еще спросили у меня:

— А почему вы, Джульетта, так уверены, что были бы красной? Да еще и комиссаршей?

— Ну, тоже чисто по происхождению. Я из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну, была бы я гимназистка или там курсистка какая-нить.

Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были мои двоюродные бабушки.

За столом повисло молчание.

Дядечки князья и тот дядечка, что мой жених, — смотрели на меня хмуро и без малейшего умиления.

Потом они сказали что-то неприятное даже не мне, а моему жениху — своему другу.

Что-то не грубое — но такое горькое…

И мрачно засобирались домой. И ушли.

Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много я лишнего болтаю.

И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал Хвосту с рук на руки.

И больше он в моей жизни не появлялся…

Потому что, оказывается, гражданская война кончилась только в моем воображении.

А в жизни она никогда не кончается. И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали…

 

Питер, 2014.

 

 

Летающие собаки

 

Майк был потомственный псих.

Ходили слухи, что его папа, физик-изобретатель, измученный сперва гебухой, а потом цеэрухой, однажды вошел в вагон сабвея, перестрелял там из автомата полвагона и потом, придя домой, повесился.

Примерно такие слухи ходили.

Вообще-то Майк был ленинградский еврей, как многие из нас.

Но даже внешне он был какой то необычно экзотический.

Огромный, смуглый, с черными кудрями и такими именно антрацитово-черными глазами.

Он был похож на цыганского барона.

Ну, как мы себе представляем цыганского барона.

В общем, он тоже считался психом.

Не мог толком ни учиться, ни работать.

Когда-то он водил такси — в Нью-Йорке и потом в Бостоне.

Пытался даже учиться, вроде бы на инженера.

Потом он уехал назад в Россию и жил там в деревне.

С какой-то деревенской женщиной — дояркой.

Потом снова вернулся в Бостон… Мама купила ему квартиру.

Они получили деньги за своего отца-психа, за его какие-то изобретения.

В общем, Майк по-прежнему водил такси в Бостоне.

И часто приезжал в Нью-Йорк.

Мне он дико нравился. Я однажды сказала своей подруге Марусе:

— Ну, какой Майк прекрасный! Слышь, а давай я его с Лилей познакомлю?

Я тоже тогда в Нью-Йорке бывала наездами.

А жила замужем в американской глубинке.

Маруся ответила:

— Ну, ты што, забыла, почему ты сама с ним когда-то не «познакомилась»?

— Да. Забыла. А почему?

— Да потому, что он потомственный сумасшедший.

— Ааааа… Ну да…

А потом я развелась и вернулась в Нью-Йорк.

И Майк вдруг позвонил мне из Бостона.

И сказал, что у его двоюродного брата будет свадьба — в Нью-Йорке через неделю.

И что он меня приглашает быть его «дейт».

Так и сказал: «дейт».

Его привезли в Америку 17-летним, а не 30-летним, как меня.

Он был реально двуязычным. В отличие от меня.

«Дейт» — это значит быть его девушкой в этот праздничный вечер.

Я сперва сказала, что подумаю.

И подумала немного. Псих все-таки.

Но потом решила, что жизнь моя нынче такая мизерабельная.

А он мне так нравится.

Что пусть.

Пусть я буду его «дейт».

Может, ничего плохого и не выйдет.

За что он мне так нравился, я толком объяснить не могла.

Вспоминала про него все какое-то несерьезное.

Например, как мы вышли из кабака однажды, и к нам подскочил какой-то тип уголовного характера, такой весь на коксе — весь такой напружиненный.

И он стал говорить быстро и нервно:

— Ну пойдем, пойдем назад, пойдем сыграем в карты…

А Майк так медленно ему отвечает:

— Парень, ты же видишь, я вышел из кабака. Разве я похож на человека, который выйдет из кабака, если у него в кармане остался хоть доллар…

В общем, он как-то так сделал, что этот напружиненный отстал от нас. Без драки.

Такое я всегда уважала — умение именно без драки отвязаться от приставшей шпаны…

У которой драка — как раз и есть главная цель обычно…

Рядом с Майком я чувствовала себя всегда защищенной…

У него была большая черная борода.

Такие негритянские волосы на голове и негритянская борода.

Мы пошли на эту свадьбу двоюродного брата.

Ее играли в бруклинском русском ресторане, про это я ничего не помню, потому что все время думала, что же будет потом, куда же мы поедем потом, и если поедем, то как все это будет?

После свадьбы мы поехали на другой конец Нью-Йорка.

В район Вашингтоновы Горки.

Майк сказал, что ночует в лишней квартире у Маруси и ее мужа…

Да, у них была такая квартира — лишняя.

Они ее когда-то сняли — потому что было очень дешево.

И с тех пор в одной комнате Марусин муж сделал мастерскую, он лепил такие африканские скульптуры из красной глины.

А другую комнату они периодически сдавали, в основном знакомым.

Но периодически она просто стояла пустая.

Вот туда мы и приехали. Была уже глубокая ночь — темно.

Мы поднялись на лифте на 4-й этаж.

Маруся с мужем жили под нами — на 3-м этаже.

Мне было как-то страшно, что нужно сейчас вот тут с Майком ночевать.

Ведь он — псих. Еще и потомственный. Это же страшно, спать с психом.

Я думала, а вдруг он сделает мне больно?

Я нервничала.

Думала — может, все-таки пойти вниз, к Марусе?

Там все, конечно, спят уже, но я скажу, что мне страшно с Майком оставаться.

Ничего — поймут, простят…

Но я же на самом деле хочу остаться именно тут, именно с ним…

И все-таки осталась.

И все вышло прекрасно. Нежно и ласково.

И не больно, и не страшно…

И он был совершенно нормальный.

Совсем не как псих.

А именно как нормальный любовник.

Все получилось…

И я стала засыпать, лежа головой на его руке.

И думала сквозь сон: «Ну вот, какой же он псих?.. чего же я боялась?.. все ж хорошо так… и он совсем нормальный…»

Майк тоже засыпал… И вдруг он сказал:

— Знаешь, я прошлым летом снимал у них эту хату. Жил тут целый месяц. Мне нравилось тут просыпаться. Каждое утро я просыпался и видел, что прямо напротив моего окна стоит стая бродячих собак. Они просто стояли и смотрели на меня…

Тут мне стало как-то грустно.

Потому что я вспомнила, что квартира эта, номер 4-а, на четвертом этаже.

И я поняла, что он все-таки псих и это у него такой бред.

Про стаю собак за окном на 4-м этаже.

Такой вот бред у него — летающие собаки.

Я заснула в грусти и тревоге.

Последняя мысль перед сном, что вот все-таки связалась с настоящим психом…

Утром я проснулась совсем рано. Мне нужно было сбегать в ванную.

В комнате было уже светло.

Я посмотрела в окно.

Первое, что я увидела, — стая бродячих собак.

Это ж был район Вашингтоновы Горки.

Там много горок и холмов.

И дом этот как бы прислонен к холму.

Собаки стояли на отвесном склоне холма.

Они стояли прямо напротив окна и смотрели на меня.