Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2021
Владимир Цыганов (Бабенко) (1946) — окончил филологический факультет Уральского государственного университета им. А.М. Горького. В 1985–2016 гг. ректор Екатеринбургского государственного театрального института. В настоящее время завкафедрой истории театра и литературы. Профессор, автор книг и научных статей. Публиковался в журнале «Урал».
Андрей Яковлевич Свердлов, сын Якова Свердлова
Софья Михайловна Свердлова, старшая сестра Якова Свердлова, в замужестве Авербах
Леопольд Леонидович Авербах, племянник Якова Свердлова, казнен в 34 года
Ида Леонидовна Авербах, племянница Якова Свердлова, казнена в 33 года
Сестры Генриха Ягоды, мужа Иды Леонидовны:
Розалия, около 50 лет
Таисия, на 5 лет моложе
Эсфирь, казнена в 43 года
Лилия, казнена в 36 лет
Фрида (точный возраст не установлен, от 30 до 40)
Рутманис, чекист
Гафнер, секретарь Военной коллегии Верховного Суда СССР
Горячкин, военный прокурор
Цыганка
Чупин, старый рабочий
Свердловск. 1937-й. Закусочная в Доме культуры железнодорожников. Отдельный кабинет. Столик покрыт белой скатертью. Полукресла в белых чехлах. На тумбе — гипсовый Сталин. На стене — фото памятника Якову Свердлову. На столике два прибора, закуски, бутылки, графин. Леопольд Авербах (он в пенсне, голова выбрита, в гимнастерке, поверх нее — кожаная куртка) наливает воду, пьет, задумывается, оглядывается, наливает из графина рюмку, выпивает. Быстро входит Андрей Свердлов, оживленный, красивый.
АНДРЕЙ (протягивает руку). Здорово, Авербахыч, Авербах-бах-бабах.
ЛЕОПОЛЬД. Ты в штатском.
АНДРЕЙ. Не хочу людей пугать. Отдыхаю. Весна. Куда ты меня заманил, прохиндей? Какое-то ДК.
ЛЕОПОЛЬД. ДК железнодорожников имени Свердлова. Здесь меня знают.
АНДРЕЙ. Город Свердловск, улица Свердлова, ДК Свердлова. Ограниченность и фанатизм начальства. Слыхал, рабочие не помнили отца, хотели переименовать город в Местиград. Полная дурость тоже. Железнодорожники! Какое отношение папаня имел к железнодорожникам? Ни одной дороги не построил. Стройка — это было точно не его. Какая закусь! Язык заливной с хреном и брусникой! Расстегаи… с рыбой, надо полагать. А что там под крышкой? Уха из петуха!
ЛЕОПОЛЬД. Рыбная солянка, пальчики оближешь.
АНДРЕЙ. Поговаривали, на Урале голод, дясятки тысяч умерших.
ЛЕОПОЛЬД. Мрут спецпереселенцы, бывшее кулачье. Рабочие не жируют, само собой, но хлеб, каша, самогонка у них есть.
АНДРЕЙ. Подхожу к ДК, у входа куча народа, не пройти. Работяги. Двое дерутся, морды в крови, другие обоего пола самогонку разливают. Мне стакан совали. Хлебнул. Беспорядок. Милиции не видно.
ЛЕОПОЛЬД. Свадьба. В другом крыле здания — загс. Какая милиция? Гегемон гуляет.
АНДРЕЙ. Брось. Какой гегемон? Отребье. Гегемон — это ЧК. Авербахыч, наливай! Что за водка в графине… такая розовая?
ЛЕОПОЛЬД. Рябина на коньяке, двадцать четыре процента. Давай для аппетита.
АНДРЕЙ. Давай. Не зря тебя Князем прозвали. Умеешь устраиваться. Одно слово — генсек от литературы! Говоришь, гегемон хлебом и кашей питается? Слабовата настойка. Горчинка рябиновая приятная. Язычок отличный, проходит как масло. Ловко ты пристроился на Урале. Я-то гадаю, чего великого московского литератора потянуло в такую даль, чего в столице не хватает? Прихожу, понимаешь, к знакомому дому в Малом Палашевском переулке, дом четыре, квартира восемь, а там князя Авербахыча Леопольдыча — ищи-свищи! Ты чего не ешь, все так вкусно? Наливай по полной стопке, ух! Жить охота! В солянке — осетрина настоящая! Люблю в осетрине хрящик!
Со второго этажа через перекрытие доносится пение детского хора, там идет репетиция. Дети поют отрывки, останавливаются, перепевают.
То березка, то рябина, куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой?!
Где найдешь еще такой?!
Детство наше золотое
Все светлее с каждым днем.
Под счастливою звездою
Мы живем в краю родном…
ЛЕОПОЛЬД. Детский хор железнодорожников. Правильная песня.
АНДРЕЙ. Запудривают мозги рабочим лошадкам. Каждый день счастливее прежнего. Еще и еще счастливее. До полного и окончательного идиотизма. Правильно, еще как правильно. Родители запиваются, дети распеваются. Чего сидишь как аршин проглотил? Куртку сними.
ЛЕОПОЛЬД. Прохладно. Ранняя весна, а уже не топят. Не оскорбляй детей рабочих. Пошел ты подальше. Не терплю идеологического цинизма. Сам как живешь?
АНДРЕЙ. Как живу? Регулярно! Чего и тебе желаю, свет ты мой, друг ты мой черноокий! Знаешь такую песню: «как мне жить и тужить одиноко…»? Люблю русские напевы, сотни наизусть помню. А женщины русские — без них никуда, регулярно употребляю. Сдобные славянки, статные украинки, полячки! Налетел, правда, по пьяни на одну стерву… На диване такая была проворная, ноги чуть не до потолка задирала, такое харево, такое порево… Написала на меня донос, что увидела в квартире оружие. Ну, обыск, само собой. Выложили на обозрение коллекцию взрывчатки, сундучок с ядами, ружья, пистолеты, всякое такое… Ну, говорят, крышка тебе, юноша… я им: свои задницы прикройте, а то подпалят… так все и вышло. Только что медаль мне не повесили за то, что так вооружился для борьбы с фашистами. Меня в детстве-юности Адиком кликали, ты знаешь, так что с Гитлером свои давние счеты. Гитлер меня боится. Что такой серьезный, шучу я, не смешно тебе? Расслабься.
ЛЕОПОЛЬД. Зачем меня по Москве разыскивал, сюда за мной приехал?
АНДРЕЙ. Приехал. За тобой. На автомобиле, с двумя парнями. Они вон там, в общей зале, ужинают, нас дожидаются. Со мной все ясно. Ты давай про себя поподробнее.
ЛЕОПОЛЬД. Работаю. Первый секретарь Орджоникидзевского райкома ВКП(б), то есть Уралмаша. Курирую «Уральский рабочий». Выявляю врагов народа среди пишущей братии. Чем больше выявляю, тем больше их становится. Народ упертый, темный, деревенский. Спорю с ними до хрипоты, из себя выхожу. Вечером здесь поужинаю, пишу и правлю статьи до двух ночи, до шести утра сплю. Сам понимаешь, я в Свердловске наездами, все успеть надо. Живу на два города, напополам разрываюсь.
АНДРЕЙ. Напомнил про пишущую братию. Чуть не забыл. Обретается у вас один бывший попик по фамилии Бажов. Предъяви мне его без лишнего шума.
ЛЕОПОЛЬД. Как раз один из упертых. Ему что в лоб, что по лбу. К нему — с добрым советом, он внутри над тобой издевается. Я его прорабатывал и так и этак. Из партии помели дурака, с работы уволили. Уехал куда-то. Дом у него в Полевском, километрах в шестидесяти…
АНДРЕЙ. Ничего нового ты мне не сказал. В Полевской милиции говорят: нету его дома.
ЛЕОПОЛЬД. У знакомых скрывается. В лесу. В горах. Умный враг. Ты за ним ехал?
АНДРЕЙ. Много чести ему будет. Заодно с тобой попросили прихватить. Ты в курсе? Усатый Виссарионыч тобой недоволен. Догматик ты, узколобый, в талантах не разбираешься, себя, любимого, выпячиваешь.
ЛЕОПОЛЬД. Он себя не выпячивает, во всех науках-искусствах гениален.
АНДРЕЙ. Я сам писатель, пока только начинающий. Читал твои писания. Усатый прав: догматик ты, перо у тебя деревянное. На манер еврейского талмудиста. Долдонишь одно и то же. Литература — это игра, выдумка, удовольствие.
ЛЕОПОЛЬД. Адик, сопли утри. Искусство как таковое не должно существовать. Я свои принципы неистового революционера в литературе ему в угоду не предам.
АНДРЕЙ. Аварию на Уралмаше ты подстроил?
ЛЕОПОЛЬД. Ничего умнее не придумал?
АНДРЕЙ. Про аварию тебя в Москве спросят. Приготовься. Я про игру и про выдумку. Про тех мужиков, которые как дети. Вроде меня. По мне, надо проще и веселее. Я в папу пошел, в твоего дядю Яшу. Папу запомнил хохмачом. Что для других серьезная теория, для него — хохма. Старую Россию он видел цирком: в центре арены — слабоумный клоун-онанист на троне, вокруг воры-губернаторы и при них чиновники, бородатые попы и миллионы тупой рабочей скотины. Ему нравилось в Америке, и не повелся бы он на хохму, я бы сейчас ужинал в Бостоне или Филадельфии. Его там завербовали, предложили решить на пару с Троцким простую задачку: повесить рабочей скотине лапшу на уши типа какого-нибудь заумного марксизма, чтобы у скотины мозги ссохлись. Пусть читают «Капитал», ищут там про революцию, про которую там ничего нет! Сами убедятся, какие они тупые! С глубокомысленным видом, сдерживая смех, повести русских на скотобойню. Дружка Троцкого он осмеивал за фанатизм, Ленина презирал за потуги на великого мыслителя-материалиста. Папа — мой идеал, он занимался революцией, как скажут в двадцать первом веке, чисто по приколу, со смех…чком. Где-то на митинге перехохмил, его до смерти покалечили. Кто-то из Кремля скотину вразумил. Папа был великий и, как все великие, одинокий. Его в Кремле никто не понимал, и все боялись.
ЛЕОПОЛЬД. Всю кучу своего дерьма передо мной вывалил. Что тебя разобрало?
АНДРЕЙ. Хохма! Провокация. Ты расскажешь на Лубянке про мои речи, и тебя расстреляют за клевету на пламенного революционера, любимца уральских рабочих Якова Михайловича. Чем больше скажешь, тем меньше с тобой возни.
ЛЕОПОЛЬД. Ты — палач, заплечных дел мастер.
АНДРЕЙ. Заметь, я веселый палач. Палач-хохмач! Новый тип советского следователя. Я изучил пятьдесят два вида пыток, применяемых в органах. Все не по мне: примитивно! Бить сутками посменно по пяткам и почкам. Заставлять пить мочу. Фу! Наша фамилия Свердловых произошла от слова «сверло», у белорусов — «свердло». Я завел у себя германскую дрель в виде пистолета с набором сверл. Показываю, включаю, подношу к носу — любой расколется. Реально не применял ни разу. Провокация.
ЛЕОПОЛЬД. Зачем доставлять меня в Москву? В Свердловске есть Вайнера, дом четыре. Есть двенадцатый километр московского тракта с траншеями для врагов народа. Звонок из Москвы — все дела.
АНДРЕЙ. Ты осведомлен про засекреченный двенадцатый километр? Мы это называем полигон. Дарю тебе как журналисту новое слово. Как относишься к полигонам?
ЛЕОПОЛЬД. Хотел убедиться лично, подал запрос. Послали матом. Принципиально — не возражаю. Один местный поэт стихи написал:
Много саванов пошить
Надо, чтобы схоронить
Все, что нам мешало жить…
АНДРЕЙ. Саваны вышли из употребления. Заваливают глиной и поверх — тракторами. Наивен твой стихоплет… Заболтались. Время поджимает, пора о главном. Прикатил за две тысячи км тебя спасать от местных палачей. Говорят, они на допросах, пьяные, играют в шахматы. Проигранные фигуры сапогом забивают в задницы арестованных. В Москве тебя просто шлепнут в затылок, когда ты не ожидаешь. Ты — племянник своего великого дяди. Здесь ему памятник торчит, неудобно.
ЛЕОПОЛЬД. Ты, как я вижу, без оружия.
АНДРЕЙ. Сказал — отдыхаю.
ЛЕОПОЛЬД. У меня пистолет под мышкой. Как ты позвонил, я догадался. Бросился было бежать, как Бажов, да остановился. Куда мне на Урале бежать? Подумал — нет, бред, не выспался толком. Пошел сюда, идиот. Застрелю тебя, потом сразу — себя.
АНДРЕЙ. Ты толстый, неопытный. Пистолет отберу. Тебя свяжем, бросим в багажник, так до самой Москвы поедешь в своем дерьме. Отдай оружие. Отдашь — поедешь с комфортом на заднем сиденье, купишь сейчас рябины на коньяке… Руками не двигай. Я сам. (Стремительно обходит столик, выхватывает пистолет из-под куртки Леопольда.) Холодно ему! Конспиратор-неудачник! Проси, чтобы я забыл этот эпизод с попыткой покушения на чекиста! На колени! Со слезами!
ЛЕОПОЛЬД. Проклятый комик. Прошу.
АНДРЕЙ. Комик не гомик! Черта с два я забуду! Напишу отдельный рапорт! Пистолет сдам по акту. Где взял — там расскажешь. Пошли в автомобиль, несчастный трагик! Дорога дальняя, казенный дом!
ЛЕОПОЛЬД. Моя игра еще не окончена…
Угол барака в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ) 1930-х годов. Нары. Корыто (параша). Дощатый столик. Табурет. Софья Михайловна Свердлова-Авербах пишет за столиком в школьной тетрадке. Окошко наполовину закрыто снежным сугробом.
СОФЬЯ. Второе декабря тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Любимый, единственный в мире Иосиф Виссарионович! К вам обращается из Томской области заключенная ИТЛ Софья Авербах, урожденная Свердлова, старшая сестра нашего пламенного революционера Якова Михайловича Свердлова. Вы меня, вне сомнения, хорошо помните. О вашей гениальной памяти в мире слагают легенды. Вам не стоит рассказывать о моей жизни в годы советской власти, ведь вы настолько заняты государственными делами и сами все понимаете. От вас скрывают то, что происходит с близкими Якова Свердлова в самое последнее время. В мои пятьдесят шесть лет меня этапировали в исправительно-трудовой лагерь на срок восемь лет. В чем состоит состав моего преступления перед страной советов — мне неизвестно…
Дверь барака хлопает. По полу стелется морозный пар.
ГОЛОС. Вот ты где, жидовское отродье! Везде тебя обыскалась, думала, ты где в сугробе валяешься дохлая. Почему не на работе?
СОФЬЯ. Вы знаете. У меня дизентерия, выпадение кишки. Совсем не могу наклоняться, просто валюсь с ног. Похоже, поднялась температура. Сзади все содрано до крови.
ГОЛОС. Не успела прибыть, уже обделалась. Норму за тебя выполнять кто будет, товарищ Берия? У нас плановое социалистическое предприятие, и кто не работает, тот не ест. Чего сидим? Встать!
СОФЬЯ. Я сама по специальности врач. Мне в моем состоянии лучше не общаться с другими…
ГОЛОС. Если от тебя пойдет зараза, я тебя живьем, падлу, закопаю. Лично.
СОФЬЯ. Тогда будет поздно, другие заболеют. Меня надо изолировать.
ГОЛОС. Вот я тебя изолирую на час. Фельдшерица тебе вставит клизму с карболкой. И на работу.
СОФЬЯ. Только не это, прошу вас! Я скажу ей, какие процедуры…
ГОЛОС. Начальнице звонили из города про тебя. Городскому главврачу звонили чуть ли не из самой Москвы, интересовались здоровьем какой-то Авербах. Спрашивали, ты та Авербах или не та Авербах? Будто они там не знают, что в нашей больничке, кроме градусника и карболки, ни хрена нету! У нас тут не курорт… Ладно… Видать, где-то в центре у тебя лапа мохнатая имеется. Закопаешь тебя до времени, после спросят… Телегу засела строчить, жалобу. Давай колись, кто ты такая есть?
СОФЬЯ. Не жалобу. Просто товарищу Сталину.
ГОЛОС. Все пишут товарищу Сталину. Только ему и делов до вас. Никому еще…
Софья: Я — родная сестра Якова Михайловича Свердлова.
ГОЛОС. Чего? Ври, да не завирайся.
СОФЬЯ. Правду говорю, проверьте. Старшая сестра Якова Свердлова, первого председателя страны советов, друга Ленина и Сталина. По мужу я Авербах.
ГОЛОС. На политучебе зубрили книжку Авербах «От преступления к труду». Не ты написала?
СОФЬЯ. Ее написала моя дочь Ида.
ГОЛОС. Лагерь превращает скверный людской материал в полноценных активных строителей социализма. Прямо про тебя.
СОФЬЯ. Ида у меня — правовед, специализировалась в Московском университете на прокурорском надзоре. Ее диссертация — о перековке врагов народа общественно полезным трудом. Ее лично курировал главный прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский, друг нашей семьи.
ГОЛОС. Болезная, как же тебя угораздило к нам? Что ж ты такое-такое натворила? Самому Вышинскому насолила или еще выше? Твоя Ида сейчас в Москве в каком дристаране шампанское дует с коньяком, пока ты здесь загибаешься в уборной на морозе…
СОФЬЯ. Иду прошлым летом уволили из Московской прокуратуры как члена семьи изменника родины. Нет правды на земле! Где она теперь, моя красавица?
ГОЛОС. Опа! Снова жопа! ЧСИР!! Мы ее изучаем на политзанятиях! Скорее доложить начальнице, а то и она и я погорим на этой книжке члена семьи врага товарища Сталина.
СОФЬЯ. Книжка правильная, большевистская, сам Вышинский редактировал…
ГОЛОС. Выходит, не за книжку посадили.
Софья: Идочка — жена Генриха Ягоды…
ГОЛОС. Епп-па-ре-се-те!!! Дай дух перевести. То у тебя брат Яков Свердлов, то у тебя зять матерый враг народа, агент иностранных разведок Ягода. Ты не говори никому про книжку, мы ее сожгем и забудем, лады?
СОФЬЯ. Можно мне посидеть? Ноги подкашиваются. Тошно мне. Ягода — троюродный брат Якова Свердлова и мой. Кто знает, может, еще все повернется… Тошно мне… в глазах мураши…
ГОЛОС. У меня сестра работает в Рыбинске, на машиностроительном заводе имени Ягоды.
СОФЬЯ. На Беломорканале, который строил Генрих, установлена тридцатиметровая пятиконечная звезда. Внутри нее — бронзовый бюст Генриха. Так указал товарищ Сталин, сам утвердил проект. (Опускается на табурет, заваливается на бок, падает на пол, пытается встать.)
Голос. Держись, как тебя там, Свердлова ты или Авербах, побегу я к начальнице, пошукаем тебе какие таблетки. Настой ромашки тебе соорудим. Целый чайник. Ромашки у нас навалом. Пойдешь к фельдшерице, вливай ромашку и сзаду и спереду. Точно полегчает… (Софья на полу теряет сознание.) Откуда ты взялась такая на нашу голову? С тобой по-плохому — может вылезти боком, с тобой по-хорошему — еще хуже. Залетишь на кудыкину гору… Придется спровадить тебя куда подальше, только бы на ноги поставить, только бы не у нас в первый день окочурилась… комиссия наедет, следаки в погонах… (Укладывает Софью на нары. Хлопает дверь.)
Спецполигон «Коммунарка». Камера-карцер без окна площадью 9 кв. м. С потолка свисает лампочка. Стены сухие, в трещинах. В полу отверстие для испражнений. Здесь можно стоять или сидеть на полу.
В камере Розалия Ягода, пожилая, с изможденным лицом, в домашнем халате, в шлепанцах. Она энергично ходит, приседает, крутит головой, разминает шею (остеохондроз), что-то бормочет, нервно смеется, пытается петь «Замучен тяжелой неволей, ты раннею смертью почил…», фальшивит, кашляет (курильщица).
Брякает окошко в двери. Мужской голос, приятный, с латышским акцентом.
ГОЛОС. Роза Григорьевна, готова?
РОЗАЛИЯ. Ян Янович, потрудитесь быть точным, как подобает советскому чекисту. Моего папу звали Гершон Фишелевич…
ГОЛОС. Ваши сестры пишутся Григорьевны.
РОЗАЛИЯ. Пусть они пишутся, как им угодно. Мне моя честность старого большевика не позволяет. Я — Розалия Гершоновна, с вашего позволения, и не стыжусь своих предков, как это сейчас практикуется. Считаю позором, когда некий Моисей Фридлянд выдает себя за Михаила Кольцова…
ГОЛОС. Проклятый предатель, враг народа.
РОЗАЛИЯ. Логично. Или так называемый Емельян Ярославский на самом деле такой же Емельян, как я Федора. Не к лицу мне стыдиться себя, кадровой революционерке с одна тысяча девятьсот пятого года…
ГОЛОС. Пошла-поехала трепаться, анархистка гребаная. Вот я доберусь до тебя, старая курва!
РОЗАЛИЯ. Никогда Розалия не была анархисткой, Ян Янович, запомните и больше не повторяйте. Подучите историю нашей партии. Я полжизни отдала нелегальной и легальной работе рядового коммуниста-марксиста и потом — ответственной работе в ЦК ВКП(б)! Кто вы такой, чтобы угрожать мне, доверенному секретарю самого Владимира Ильича? Мне, Розалии Ягода! Я вас не боюсь!
ГОЛОС. Все так говорят. Вначале. Посидишь у меня задницей на стальной ножке табуретки, а я поссу тебе в открытый хлебальник.
РОЗАЛИЯ. Что ты сказал? Как ты смеешь?! Придется мне написать ответственным товарищам!
ГОЛОС. Смею. Смею. Ну, курва полудохлая, так ты готова? Сделаешь по инструкции? Не перепутаешь?
РОЗАЛИЯ. Все исполню в точности ради дела партии.
ГОЛОС. То-то. Смотри…
Брякает окошко. По коридору удаляются шаги.
РОЗАЛИЯ. Сопляк распоясался. Наглый. Безыдейный. Откуда такие расплодились? Заплечных дел мастер. Думай, Розалия! Думай! Иначе… Меня — на ножку табуретки? Нет на них Сталина, не хватает его на всех. Неужто нет и самого Сталина, неужто — двойник? Нет. В голове не помещается… Думай, Розалия… Он еще вспомнит, вспомнит тебя, да будет поздно каяться…
Приближающийся топот ног. Лязгает задвижка.
Розалия садится на пол в углу, опускает голову. Одну за другой в камеру вталкивают ее сестер, Эсфирь, Таисию, Лилию, Фриду. За ними — Иду Леонидовну Авербах–Ягода. Все замирают в молчании. Сестры садятся на пол. Ида остается на ногах.
ИДА. Здравствуйте… золовки.
РОЗАЛИЯ. Здравствуй, сноха. Какая встреча. Вот радость. Педагог ты наш. Философ ты наш вражеский. Чтоб тебя перекосило.
ИДА. Ты все такая же язва. Везли меня из лагеря, везли и везли тысячи километров… спрашивала себя: куда, для чего? Для того чтобы снова встретить твою ненависть. Девочки, я вас не видела всех вместе целую вечность, наверное, со свадьбы моей с Генрихом. Все так изменились… Ты — Эсфирь Григорьевна. Совсем другая, а по-прежнему очень красивая. Молодая. Сохранилась.
ЭСФИРЬ. Не смейся, Ида Леонидовна. Мне пятый десяток пошел, как и Тасе. Мы с ней хоть пожили… а вы, ты, Лиля, вам еще жить бы да жить…
ИДА. Девочки, я полна надежды. Зачем нас собрали вместе? Наверное, не для того, чтобы всех вместе допрашивать и пытать. Всем нам дали по восемь лет по сфабрикованным обвинениям, случайно, по какой-то страшной ошибке органов… Теперь вот всех вместе — сюда, не знаю куда…
РОЗАЛИЯ. На допросе спросила. Мы на спецполигоне «Коммунарка». Бывшие дачи чекистов.
ЛИЛИЯ. Ближнее Подмосковье. Очень красивые места. Небольшие чистые речки, березовые рощи, песок… Как у Чехова: в Москву, девочки, в Москву… В «Трех сестрах» все так печально кончается… И все же светло… У нас гораздо мрачнее: везут в Москву и запирают в карцере. Заели страшные предчувствия. Мы больше никогда не увидимся. Ида, ты меня, наверное, не узнаешь? Мои жуткие морщины…
ИДА. Лиля, не преувеличивай. Ты всегда была пессимисткой. Пьеса Чехова — декадентская и социально бессодержательная. Про старую бессмысленную жизнь. Мы другие. Не нужно вешать нос. Тяжело, но…
ЛИЛИЯ. Хотя бы себя не обманывайте. Чеховские сестры сгинули в ваших любимых лагерях. Мне не дает покоя история с вороной. Незадолго до ареста твоего брата Леопольда, в прошлом году… ой, его арест и исчезновение тогда повергли всех в ужас, родной же племянник Якова Михайловича, как посмели, как рука поднялась… ну, вот, приехала я на дачу, как раз не так далеко от «Коммунарки», погода противная, в доме сыро, решила протопить в ожидании всей компании, чтобы поуютней стало…
РОЗАЛИЯ. Как раз в тему. Скоро нам всем протопят, чтобы поуютней…
ЛИЛИЯ. Розочка, милая, ты про что?
РОЗАЛИЯ. Перебила тебя. Говори, сестра, давай уже про свою ворону. Давно твоей лирики не слышала, забыла, какой ты вечный подросток.
ЛИЛИЯ. Когда камин сырой, он вначале дымит. Сложила я сухие щепки, пару поленьев, подложила бересту, подожгла… не успела встать… в камин сверху свалилась ворона, прыгнула мне почти в лицо! Я отпрянула, вскочила. Ворона вся дымится, прыгает по комнате, ударилась в окно, я догадалась дверь распахнуть, она в дверь, на веранду, по двору заметалась и на забор взлетела, села, на меня смотрит.
РОЗАЛИЯ. Все?
ЛИЛИЯ. Она спрыгнула на ту сторону, в переулок. Я в переулок вышла, смотрю, она вся опаленная, лететь не может, подпрыгивает, падает, подскоками так исчезла. Она, видно, пригревалась на трубе, когда мы уезжали, потом труба остывала, она в трубе грелась… и подожглась. Она как мы… мы все… на советской трубе. Грелись возле Свердлова, Ленина и Троцкого. Недоумки. Забылись, горим синим огнем. Вороны мы, девочки, вот мы кто. Проворонили нашу жизнь.
РОЗАЛИЯ. В наших семьях, Свердловых и Ягоды, фактически в общей нашей семье, были великие революционные традиции. Горжусь тем, что и мы…
ЭСФИРЬ. Когда мне было лет девять, погиб наш брат Миша. В Сормове во время демонстрации в революцию девятьсот пятого его зарубили казаки. Ему было четырнадцать. Брат Лева в первую мировую агитировал на солдатском митинге за поражение в войне, читал ленинскую листовку. Его расстреляли офицеры. Так мы заплатили за революцию. Сегодня-завтра расстреляют нас. У меня дочка Вероника… где она, что с ней? Ненавижу революцию.
ИДА. Мой сыночек, мой Гарик… где-то на Южном Урале, в спецдетдоме для членов семей изменников родины… Каково ему с его именем Генрих Генрихович Ягода, ныне преданным проклятью…
ФРИДА. Замолчите про детей, без этого тошно! Ида Леонидовна, чья бы мычала, твоя бы молчала! Все мы здесь из-за тебя! Достался тебе в мужья наш брат Генрих, такой мужик, активный, деятельный, всеобщий любимец, герой коммунистического строительства! Тебе бы ходить за ним, пылинки сдувать, в рот ему смотреть, окорачивать, когда слишком заносился! Нет, тебе самой карьеру делать приспичило! Великим педагогом заделалась, диссер затеяла про воспитание нового типа человека методами тюремно-лагерного воздействия! Идиотка! Генриха забросила, он по бабам повадился, спутался с невесткой Горького, дома в одиночестве порнофильмы по ночам крутил, подмочил себе репутацию, и вот что в итоге! Утратил доверие товарища Сталина! Была бы ты ему хорошей еврейской женой… не торчала бы в президиумах, не вертела бы на приемах толстым задом… Не могу смотреть на тебя, с души воротит!
ЭСФИРЬ. Наша Фрида никогда умом не отличалась! Прости, сестра, но вот как раз тебя слушать не могу. Не обижайся, я намного старше, и я, кажется, что-то недавно поняла. Я тоже осуждаю Иду. Совсем по-другому. Не за президиумы и не за то, что задом крутила. Крутить задом — нормально, на то мы бабы, еврейки, не еврейки… Люди всегда люди, всего лишь мужики и бабы. Наша Ида, глупая ворона, по наущению Ленина и Сталина завела нас на нары. Мы угодили якобы на перевоспитание, на перековку или как там еще у тебя? На деле нас просто превратили в скотину, в рабов. Новые рабовладельцы имеют нас как хотят. Как-то сами собой у меня сложились стишки про Сталина: «Он стоит, принимая парад, толстый, лживый убийца и гад»!
ИДА. Что ты сказала? Как у тебя язык…
ФРИДА. Замолчи! Ты совсем спятила! Я тебя ударю!
ЭСФИРЬ. Ударь. Дай досказать. Завтра уже не смогу.
РОЗАЛИЯ. Фрида, черт с ней, пусть она доскажет. В ЦК знают: «Коммунарка» специальный расстрельный полигон. Отсюда живыми не выходят. Завтра-послезавтра нас закопают.
ФРИДА. Все ты врешь! Тебе наврали, ты повторяешь! Что за полигон? В СССР не может быть полигонов! Ты, работник ЦК, сеешь зловредные слухи! Ты шпионка, я тебя разоблачу при всех! Вы с Эсфирью сговорились! Здесь вам самое место! За что меня с вами? Я буду умолять их на коленях! Я верю: революционная идея достигнет апогея! Кровь наших братьев пролита не зря! Эсфирь, я не посмотрю, что ты старше! Я тебя своими руками…
ЭСФИРЬ. Получишь обратно. Меня там научили давать сдачи таким злобным идейным идиоткам. Слушайте, девки. Ко мне в лагере пристроился один в форме, начальник чего-то там. У него слово — ни полслово, все товарищ Сталин на уме. И все норовит меня куда-нибудь затащить и оприходовать, например, в красный уголок, где Ленин и Сталин да еще бильярд. Я не против. Мужик он статный, а главное, не подпускает ко мне других желающих. В лагере мимо какого охранника ни прохожу, — у него из штанов кол торчит. Моего они боятся, только матерятся мне вслед. Однажды мой начальник поставил меня в позицию, в тело вцепился, а я ни к селу ни к городу подумала: так в Древнем Риме рабовладельцы рабынь, извините, еб… Поимеет он меня и в спину толкает: иди работай, чего стоишь, строй социализм. Иду и строю. Бесплатно, что важно. Объявили человека врагом народа, ему зарплата не положена. Раба используют, на шее раба идейные в коммунизм едут и рабу же на шею гадят.
ЛИЛИЯ. Эсфирь, неужели ты права? Ведь со мной примерно то же самое. Только я… не смогла бы рассказать это вслух. Лучше думать, что этого вовсе не было… Кто там не был, не поверит.
ТАИСИЯ. Роза, когда они заткнутся?! Их послушать, так лучше напиться и повеситься. Они не понимают: без принудительного труда в лагерях нам не построить новое общество, нас сожрут акулы империализма. Ида написала вдохновенную книгу о лагерях, где в тяжелых испытаниях зарождается новая жизнь. Ида, я восхищаюсь тобой. Я не дам тебя в обиду. То, что рассказала Эсфирь, мелко и неприлично. Эсфирь, ты сама виновата, что стала подстилкой. Народная мудрость гласит: сучка не захочет, кобель не вскочит. Сама призналась: этот похотливый начальник тебе нравится. Пойми это, тебе станет легче. Давайте споем. (Поет.)
Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил!
Славься, Отечество наше свободное!
Дружбы народов надежный оплот…
Если нас расстреляют, пусть я умру со светлой верой в сердце! Меня не будет, а силы коммунизма восторжествуют, свет воссияет. Красивый у нас гимн, правда? Не нам судить вождей, кто мы такие? Мы — навоз для будущих поколений, которые будут лучше нас. Я счастлива сознанием этого! Мы еще не достойны жить по заветам Маркса и Ленина! Как слепые, мы идем на далекий огонь и не видим края пропасти… Нам дано только расслышать в гимне гулы прекрасного будущего… Пусть нас обманывают, пусть нами жертвуют, вожди знают зачем, они видят цель… Ох, сестры, у меня в глазах потемнело…
ИДА. Мне плохо. Воздуха не хватает. Ноги не держат.
ТАИСИЯ. Дышать нечем. Мы съели весь кислород.
ИДА (барабанит в дверь). Эй, охрана! Вы слышите? Пустите вентиляцию, мы задыхаемся. (Садится на пол.)
РОЗАЛИЯ. У них такой порядок. Называется салотопка. Каждые полсуток поднимается температура, вентиляцию отключают. Вам впервой, а я — третьи сутки. Ничего — выжила. По первости хотела с собой покончить, самоубиться.
ЛИЛИЯ. Как? Чем? Даже повеситься не на чем.
РОЗАЛИЯ. Я — конспиратор со стажем. Опыт — великая вещь. Есть маленькая отвертка. Я заточила ее о кирпичи. Дома я читаю и пишу в очках. Здесь на входе отобрали, оправа металлическая, не положено. Оправа на винтиках, их закрепляла отверточкой. Пронесла ее сюда. Она как бритва. Решила вены проколоть. Пока готовилась, потеряла сознание, очнулась, когда воздух дали… решила жить дальше.
ЛИЛИЯ. Где ты ее прячешь?
РОЗАЛИЯ. Где еще? Только на себе. В себе.
ЛИЛИЯ. О Господи!
РОЗАЛИЯ. Нету господа, типун на язык.
ЛИЛИЯ. Есть. Господи Исусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани, прости грехи вольные и невольные, большие и малые! Мати Пресвятая Богородица…
ТАИСИЯ. Лилька, ты совсем рехнулась. Вот не ожидала. Такая была романтическая комсомолка.
ЭСФИРЬ. Не удивительно. Христианство — религия рабов. Мы — рабы. Рабы — мы.
ТАИСИЯ. Рабы великой идеи мировой революции.
ЭСФИРЬ. Тася, ты вся красная, все лицо у тебя малиновое.
ТАИСИЯ. У тебя не лучше. Я лягу вот тут, ничего?
ЭСФИРЬ. Роза, отдай мне заточку.
РОЗАЛИЯ. Что ты, что ты, держись. Мы, старые, живучие.
ЭСФИРЬ. Ты не поняла. Отдай. Рано или поздно они придут за нами.
РОЗАЛИЯ. Ты чего задумала?
ЭСФИРЬ. Я смогу. Дождусь и воткну ему в горло. Кто первым войдет.
РОЗАЛИЯ. Мы одной породы. Ты мстительная. Я тоже. Я отомщу по-другому.
ЭСФИРЬ. Давай.
РОЗАЛИЯ. Не дам. Нет у меня заточки.
ЭСФИРЬ. Нет? Я поняла, я вспомнила. Меня в лагере так накололи. Ты — сука-провокатор, как я не догадалась?
РОЗАЛИЯ. Мне плевать на твои догадки.
Лампочка гаснет. В кромешной тьме слышны вздохи, рыдания, проклятья. Лилия бормочет «Отче наш». Потом все стихает.
Слышны шаги людей в подкованных сапогах. Свет загорается. Распахивается дверь. Входят солдаты и выволакивают женщин в коридор.
1938-й. Заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Длинный стол, покрытый красным бархатом в пятнах. На столе бумаги, графин с водой, стаканы. На стене портреты Ленина и Сталина.
За столом сидят Гафнер, секретарь ВК ВС, и Горячкин в форме военного прокурора. Между ними — место руководителя «тройки», председателя ВК ВС генерал-полковника Василия Васильевича Ульриха, коллекционера жуков и бабочек. Ульрих является лично только в особых случаях.
В помещении накурено, запах водки и пороха.
ГАФНЕР. Эй, на шухере! Кто там тянет резину? Заводи!
Входит чекист, за ним Ида Авербах и сестры Ягоды, еще чекист.
ГАФНЕР. Что за стадо коров? Живее! Почему тянемся? Рутманис!
ЧЕКИСТ. Разрешите доложить, женская контрреволюционная организация из шести членов.
ГАФНЕР. Называй.
РУТМАНИС. Сестры Авербах, Розалия, Таисия, Эсфиль…
ЭСФИРЬ. Эсфирь Григорьевна.
РУТМАНИС. Лилия, Фрида.
ГОРЯЧКИН. Сестры того Леопольда Авербаха, проклятья нашей литературы? Цитирую товарища Сталина.
РУТМАНИС. Так точно, его. Память у вас.
ГОРЯЧКИН. Пять назвал.
РУТМАНИС. Ида Леонидовна Авербах, сестра того Леопольда.
ИДА. Родная племянница самого Якова Михайловича Свердлова.
ГОРЯЧКИН. Родная, говоришь? Генриху Ягоде ты родная, матерому врагу советской власти. Закрой поганую пасть, чтоб я не слышал твое гавканье! Рутман, где папки?
РУТМАНИС. У вас по правую руку.
ГОРЯЧКИН. Там другие.
ГАФНЕР. Всегда у вас непорядок. Вот они. У каждой по восемь лет.
ГОРЯЧКИН. Тогда какого черта?
ГАФНЕР. Новое обвинение. Женская контрреволюционная организация сторонников Ягоды.
ГОРЯЧКИН. Кто главарь?
ГАФНЕР. По моему поручению произвели проверку в карцере. Главарем оказалась Эсфиль Авербах-Знаменская, жена врага народа Знаменского.
ЭСФИРЬ. Эсфирь, с вашего позволения. Мой муж Знаменский — кристально честный коммунист, верный работник сталинского фронта. Не трогайте его грязными лапами.
ГАФНЕР. Ого! Вижу главаря. На вышку нарывается. Уважаю. Заявку приняли к исполнению.
РУТМАНИС. У нее мечта: убить хоть одного чекиста.
ГОРЯЧКИН. Откуда известно??
ГАФНЕР. Наш человек доложил. Внедрили в банду.
РОЗАЛИЯ. Эсфирь моя сестра. Над ней надругались в местах заключения. Она сошла с ума от изнасилований. Она не заслуживает вышки.
ГАФНЕР. Клевета на власть. У нас в местах заключения торжествует социалистическая законность. Враг пытается бить на жалость. Номер не пройдет.
ГОРЯЧКИН. Кто вон та, моложавая, смотрит вызывающе?
РОЗАЛИЯ. Это Лилия.
ГАФНЕР. Тоже не заслуживает? Она молитвы читала в карцере?
ЛИЛИЯ. Это вы придумали салотопку? Вы мразь. Христос учил прощать. Я вас прощаю. На том свете взыщется, где геенна огненная. Будет вам салотопка.
ГОРЯЧКИН. Закрываем. Ягода — вышка. Эсфирь и Лилия Авербах — вышка. Приговор будет приведен немедленно. (Идет к замаскированной двери в задней стене, приоткрывает.) Василий Васильевич! Из шести троим — высшая мера, как? Подпишете? (Возвращается за стол.) Генерал-полковник Ульрих утвердил.
РОЗАЛИЯ. Разрешите обратиться!
ГАФНЕР. Чего стоим? Выводи!
ГОРЯЧКИН. Ты Розалия? Говори.
РОЗАЛИЯ. Хочу сделать заявление. Я, бывший работник ЦК ВКП(б) Розалия Гершоновна Авербах…
ГОРЯЧКИН. Короче!
РОЗАЛИЯ. Не спешите, прокурор. Ян Янович Рутманис — матерый враг ЧК и товарища Сталина. Берусь дать письменные показания.
РУТМАНИС. Врет! Я вчера увидел ее впервые. Она меня с кем-то путает.
РОЗАЛИЯ. Не впервые. Мы встречались на приемах и на лестницах секретариата ЦК.
РУТМАНИС. Клянусь, не было такого.
РОЗАЛИЯ. Он — латыш-националист. Он говорил, что только латыши в девятьсот восемнадцатом спасли Ленина и Свердлова от левых эсеров и установили советскую власть. Теперь, внушал мне он, про это забыли, сочинили другие басни, а дружков-латышей отправляют в лагеря…
ГАФНЕР. Так-так… Как, говоришь, тебя?
РОЗАЛИЯ. Старый большевик Розалия Авербах. Служу трудовому народу.
ГАФНЕР. Проверим, как ты служишь. Рутман, оружие на стол! (Гафнер и Горячкин наводят пистолеты на Рутманиса. Чекист в дверях делает то же самое.)
РУТМАНИС (кладет пистолет на стол). Товарищи, вы верите этой старой суке? Смотрите не промахнитесь. Я найду себе поддержку.
ГАФНЕР. Верим или не верим… Ты нам угрожаешь, или мне почудилось? (Чекисту в дверях.) Выводи. Всех. (Остаются двое за столом.) Он нам угрожал, тебя не настораживает? Выходит, старая сука почуяла след? Горячкин, прикинь, сколько в органах этих латышей?
ГОРЯЧКИН. Установим. С ходу не скажу, не готов. Думаю, с тысячу наберется.
ГАФНЕР. С тысячу?! Реальная угроза военного переворота.
ГОРЯЧКИН. Василий Васильевич! Василий Васильевич! Дело есть. Слышите? Дело, говорю, важнейшее. Хватит вам жуков рассматривать! У нас жук покрупнее ваших прилетел!
1939-й. Заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Длинный стол, криво покрытый красным бархатом в пятнах.
За столом в кресле развалился и курит Гафнер. Входит Горячкин.
ГОРЯЧКИН (козыряет, подает руку Гафнеру). От коммуниста коммунисту. Здорово, Гафнер. Ждем товарища Ульриха?
ГАФНЕР (не встает и не подает руки). Большевистский физкульт-привет. Прокуратура нарисовалась… Товарищ Ульрих на другом заседании. Как обычно. С бабочками. Я за него. Садись, Горячкин, не маячь…
ГОРЯЧКИН. Гафнер, ты по пьянке не зарывайся. Ты — секретарь суда, старший инспектор. Встань. Перед тобой — председатель военного трибунала Московского военного округа Горячкин. Я веду заседание, ты ведешь протокол. И убери бутылку из-под кресла, ты, красная твоя рожа. Ты позоришь…
ГАФНЕР. Как тебя там, прокурор, Горячкин ты или еще как… Садись на стул. (Ногой двигает стул, он падает.) Садись, говорю, на стул и не болтай языком, пока он у тебя есть. Меньше сболтнешь — дольше проживешь. Товарищ Ульрих тебе понадобился? Считай, что я и есть товарищ Ульрих… Болтали, ты расстрел от руки сам не проводишь. Как сегодня? Ты или опять я?
ГОРЯЧКИН.. Давай ты. Тебя хлебом не корми.
ГАФНЕР. Хлеб я уважаю. Водка, она у нас тоже на хлебе. Она на хлебе, а у меня — хлебало все мало. Вчера за сто штук в яму спровадил, опосля со счету сбился. Хватил лишку, да и сбился Гафнер с панталыку… У меня личный спортивный рекорд — сто пятьдесят врагов народа за ночь. Как стакан водки — сто пятьдесят граммов — самая та порция! Только руку меняй — правой, правой, правой, левой, левой, левой, как писал поэт Маяковский, чтоб ему ни дна ни покрышки! Правая у меня точнее, хоть я и на левом фронте… правша я по натуре. Правой попадаю, а левая косит. Шучу я. Ты на меня за эту шутку не напишешь, что у меня от партии правый уклон? Пиши, пиши. У нас кто не пишет, того запишут. Союз советских писателей. Я сам на кого хошь… Сегодня третьего не будет, лечится. Устал мужик. Запишем, был. А Ульрих… он, Ульрих, он там, высоко. Тройка в составе! Начинаем. Соблюдаем временной режим. До ужина всех пропустим, ты только не мешай, Горячкин… Эй, там, на шухере! Заводи! Горячкин, какое сегодня число?
ГОРЯЧКИН. Шестнадцатое апреля тридцать девятого.
ГАФНЕР. Знаю, что тридцать девятого. Все дни и недели в одно сливаются. Жизнь проклятая. Бумага и пистолет, бумага и пистолет… Чекизм, одним словом.
ГОРЯЧКИН. Товарищ Сталин ясно поставил задачу: овладение большевизмом. Нам — через чекизм.
ГАФНЕР. Охренеть, какой ты политически подкованный. Без тебя знаю.
Входит Свердлов. У него бритая голова. Очки-велосипед держит в руке. Озирается. Сесть не на что.
Лысая башка, дай пирожка! Представьтесь, пожалуйста, господин хороший, будьте любезны, сделайте милость!
СВЕРДЛОВ. Какой я господин… Я Свердлов Вениамин Михайлович. Свердлов я, знаете таких?
ГАФНЕР. Где-то вроде слыхали. (Листает бумаги, читает.) Свердлов Веньямин Мовшевич, он же Беньямин, Бенни или Бен Баннерман, гражданин США, главный специальный агент Управления спецагентов отделения города Нью-Йорк. Доверенное лицо фирмы «Флинт и Ко». Совладелец нефтепромыслов на Южном Урале. Имел вид на жительство в Лондоне, пользовался там покровительством спецслужб. Встреча у фонтана. Это все про вас, Баннерман?
СВЕРДЛОВ. Про меня, только все до Октябрьской революции… После Октября… всем сердцем, всеми помыслами…
ГАФНЕР. Всеми помыслами переправлял ценности молодой республики советов в Америку Якобу Шиффу, главному управляющему банка «Кун, Лейб и Ко».
СВЕРДЛОВ. Переправлял. В соответствии с планом финансово-экономического спасения молодой советской власти и личной санкции моего брата Якова…
ГАФНЕР. Ни слова о брате, а то… не дотянешь до следующего вопроса. Давай по протоколу. Национальность!
СВЕРДЛОВ. Еврей.
ГАФНЕР. Социальное происхождение!
СВЕРДЛОВ. Из кустарей мы. Кустарь-одиночка, значит.
ГАФНЕР. Адрес последнего места проживания.
СВЕРДЛОВ. Москва, Ленинградское шоссе, дом 92, квартира 37.
ГАФНЕР. Последнее место работы!
СВЕРДЛОВ. Директор дорожного научно-исследовательского института НКВД СССР… член ВКП(б)…
ГАФНЕР. Беня, Беньямин Мовшевич, друг мой портянка! Про твой член нам неинтересно. За что получил пятнашку?
СВЕРДЛОВ. По клевете, Ганс, по ложному доносу. По клевете, Иоганнес Иванович, сам знаешь. Мое дореволюционное прошлое партия простила мне и оправдала.
ГАФНЕР. Так ли оправдала? И совсем простила? Ты сам в это веришь? Я — нет. Товарищ председатель Военного трибунала, вы в это верите?
ГОРЯЧКИН. Бывших шпионов не бывает. Собаке — собачья смерть.
СВЕРДЛОВ. Уверен, товарищ Сталин не одобряет вашу позицию. Он не знает про этот чудовищный произвол… Иоганнес Иванович, вопрос позволишь по старому знакомству?
ГАФНЕР. Вопрос нельзя, а попросить или вопросить…
СВЕРДЛОВ. Куда меня привезли, где сие райское местечко расположено?
ГАФНЕР. Ну, по старому знакомству открою тебе гостайну. Место тебе знакомое. Совхоз НКВД «Коммунарка».
СВЕРДЛОВ. Калужское шоссе, двадцать четвертый километр. Когда-то я, как советский министр транспорта, давал команду на проектирование здесь образцового совхоза. Пруд на речке Ордынке, бывшая мыза «Хорошавка»… Речка Сходня…
ГАФНЕР. Ишь ты, фу-ты ну-ты! Он давал команду! А резиденцию врага народа бывшего наркома Ягоды не ты ли здесь вот, здесь вот, где кончится твоя поганая жизнь, не ты ли потом заместо совхоза обустраивал?
СВЕРДЛОВ. Я потом никогда здесь не был. Мы с Генрихом друг друга не жаловали.
ГАФНЕР. Ну, хватит! Ягода! Генриха нашел! Говори уже правильно. Енох Гершелевич Иегуда, или, по-другому, Иегода, потом уже Ягода, в Нижнем Новгороде обретался учеником в мастерской твоего папаши, твой с детства друган-единомышленник!
ГОРЯЧКИН. Поганое имя поганого предателя позорит даже того, кто его произносит. Будь проклят враг народа Иегуда-Ягода! Его единомышленникам — нет снисхождения!
СВЕРДЛОВ. Генриха Ягоду в партии называли лучшим представителем чекизма. Ему доверял Иосиф Виссарионович. Мой родной брат Яков Михайлович уважал Генриха, одобрял его женитьбу на нашей племяннице Иде Авербах. Партия доверила ей высокий пост зампрокурора города Москвы…
ГОРЯЧКИН. Ида Леонидовна Авербах не оправдала доверия Политбюро. Приговорена к высшей мере и расстреляна. У тебя, Баннерман, что ни имя, то поганью воняет.
СВЕРДЛОВ. Друг нашей семьи Алеша Пешков, то есть великий пролетарский писатель Максим Горький…
ГАФНЕР. Не ты ли участвовал в убийстве друга вашей семьи? Убери грязные ногти от лысины. В кровь расчесал, смотреть противно.
СВЕРДЛОВ. Экзема замучила. Мне бы врача-дерматолога.
ГОРЯЧКИН. Не дерматолога тебе, а дерьматолога. Когда ты придумывал расказачивание, когда кричал на партактивах, что все казаки подлежат полному истреблению как темные силы русизма, что они якобы есть существа примитивного зоологического мира, когда призывал закапывать живыми детей на донских хуторах, тогда у тебя башка не чесалась? Товарищ Ленин прекратил вашу преступную деятельность палачей-подручных Троцкого! Сознайся, ты был и остался троцкистом, пособник Ягоды, мерзавец!
СВЕРДЛОВ. Я вижу, вы сами из казаков…
ГОРЯЧКИН. Чем и горжусь я, тупое, обреченное на вымирание существо примитивного зоологического мира…
СВЕРДЛОВ. Я падаю перед вами на колени, вот я уже упал, я прошу со слезами снисхождения за те ошибки. Геноцид казачества придумал вовсе не я, придумали и погнали отряды карателей первый главком вооруженных сил Иоаким Вацетис и мой брат Яков Михайлович Свердлов… все они… все он, Яшка, великий черный дьявол и вожак стаи большевиков-ленинцев-сталинцев…
ГАФНЕР. Чернить память великого революционера Якова Михайловича Свердлова не позволю. Я застрелю тебя лично, жидовское отродье, выкормыш Бронштейна-Троцкого с Иегудой-Ягодой!
ГОРЯЧКИН. Этот сегодня мой… Гафнер, этого я тебе не уступлю… В восемнадцатом в октябре по приказу Вацетиса такие комиссары в черной коже отрезали груди моим сестрам… моим родным, ни в чем не повинным… хуторская беднота… сочувствовали большевикам, ждали наших, в церкву ходить себе запретили… дождались балтийских матросов с пулеметами и латышей с наганами… Дай бутылку… Дай бутылку, Гафнер… На последнем допросе этот Аким Акимыч толкнул речь про тупость и лень русского народа, которому нужна европейская палка… мол, без палки все мы останемся в грязном дерьме… мол, Сталин это понимает и не допустит вышки… жирный сидел, такой довольный, ржал над нами, латыш поганый… в черной рубахе и черной коже… ночью его расстреляли… не успел я в тот раз… без меня…
СВЕРДЛОВ. Не любил я черную кожу и не носил, я же не в органах, он любил, черный дьявол, ему все наши подражали… Войдите в положение… я финансист, я хотел навсегда остаться в Америке… я жил там как богатый уважаемый человек, потом разорился, вот почему послушал брата… зачем я послушал Якова и приехал в эту богом проклятую страну?! Умоляю вас, добрые люди, верните меня туда, откуда вчера забрали, в тот лагерь, где мне уже стало хорошо… Я отбуду там свою пятнашку от того первого звонка до самого последнего звонка! Меня там уже определили в бухгалтеры, в бухгалтеры по строительным сметам и расходным материалам. В этих делах лучше меня не найти, верите? Меня там уже почти любят. Хочу на этом благородном и скромном поприще отдать всего себя трудовому народу…
ГАФНЕР (открывает дверь из коридора). Почему спим на посту? Напишешь объяснительную. Давай сюда жену!
ДИЛЕЙСКАЯ (заходит, Гафнер подталкивает ее к центру комнаты). Здравствуйте… товарищи офицеры… Я — жена Вениамина Михайловича, актриса Дилейская, то есть бывшая Дилейская, бывшая актриса Художественного театра, теперь я просто гражданка Свердлова… Мужчина, зачем вы меня толкаете? Я сама… Вот я вся здесь, мне скрывать нечего, я готова…
ГАФНЕР (обходит ее кругом). Фу-ты ну-ты, лапти гнуты… Ты погляди, прокурор, все при ней… Прямо краля… Дилейская, значит, сама Свердлова собственной персоной… Глазам своим не верю! Пощупать можно? Я осторожно, я только узнать, все ли у тебя натуральное… Так можно, если осторожно?
ДИЛЕЙСКАЯ. Можно… осторожно, я такая нежная… Я пожалуюсь на вас товарищу Сталину. Туда нельзя. Уберите грязные лапы. Представьтесь, пожалуйста. Ведите себя, как подобает советскому офицеру. Веня, все будет хорошо, слышишь, я с тобой, не падай духом. Раз нам с тобой позволили увидеться… раз меня сюда привезли… радостная встреча…
ГАФНЕР. Вот уж радость так радость. Ты давно вылезла из постели своего хахаля-режиссера? Или все еще мокрая и горяченькая? Гони подробности, пускай мужик поучится, да и мы с ним заодно опыт переймем у людей искусства…
ДИЛЕЙСКАЯ. Что вы такое говорите? Веня, не слушай… Вы за этим меня пригласили? Вы хотите испортить настроение моему Вене грязными амурными подробностями? Веня вам не поверит, Веня знает, как я брезгую мужчинами… Веня, ты совсем расчесал себе голову, у тебя по виску течет кровь! У меня на входе забрали сумочку, а в ней платок… Товарищи офицеры, можно мне мою сумочку, я вытру ему кровь, а то у него может случиться сепсис! У него все на нервной почве, он всегда себе что-нибудь расчесывает… Давайте я лучше расскажу, как я познакомилась с товарищем Сталиным и как он в меня влюбился с первого взгляда! Я была тогда совсем юная и мечтала пойти в актрисы, как Нина Заречная, ну, вы знаете, из чеховской «Чайки»… И вдруг такой трагический и романтический поворот сюжета… Вместо сцены оказалась я за революционную пропаганду в сибирской ссылке… и там, в каком-то селе, уж и не помню в каком… везут меня, такую всю красивую, в санях к полицейскому участку, а навстречу, оба в романовских полушубках, — Иосиф с Яшей, а Яша Свердлов — еще и с черной собакой. Познакомились… они из-за меня потом чуть не подрались, такие дураки… Сосо, то есть Коба, ну, вы знаете, Иосиф Виссарионович Джугашвили, страдал, прямо как Отелло, ревновал бешено к Яше… Я ему: ну, Сосо, ну, хватит дуться, а он бесился, что я его Сосо да Сосо, ему это не нравилось, ну, я с таким намеком говорила, Сосо, как бы от глагола «сосать», он знал про что я, про одну его интимную привычку, а я… на меня от него ржачка находила, я тогда смеялась до упаду от всего на свете, палец покажи — на меня сразу ржачка неудержимая… Один раз Сосо совсем спятил от любви и давай мне признаваться по полной форме, а я ему: Сосо, не ври, у тебя же в селе полюбовница, ты к ней ходишь, как ты к ней ходишь? От нее коровой воняет… Он кавказец обидчивый, весь затрясся, ко мне подступил, так я ему пощечину влепила и ну хохотать…
ГОРЯЧКИН. Ты, мразь, кобыла гребаная, ты что несешь? Ответь на мой вопрос: ты знала, что выходишь замуж за англо-американского шпиона и расхитителя советской казны?
ДИЛЕЙСКАЯ. Товарищи, все — чистая правда! Товарищ Сталин и через несколько лет, когда я уже сошлась с Веней, а Яша внезапно умер, оказывал мне знаки внимания, а Веня ревновал к Сталину, и я уже над ним смеялась, все мужчины такие дураки… ой, вы так сказали, а я не могу остановиться, стало почему-то страшно… вот я уже остановилась, простите…
ГОРЯЧКИН. Мразь последняя, мокрощелка грязная. Заткни гребало, а то я тебе разом всю морду раскрою за твое вранье про великих вождей нашей партии!
ДИЛЕЙСКАЯ. Какое же вранье, спросите хоть у самого товарища Джугашвили-Сталина! Сумочка, моя сумочка, я привезла ее из Парижа! Товарищу Сталину нравится все венское и парижское. Вы, товарищи офицеры, тоже захотите подарить такую своим женам, уверяю вас! Прикажите вернуть мою сумочку, эй, там!
ГАФНЕР (глотает из бутылки). Говоришь, там у тебя платочек?
ДИЛЕЙСКАЯ. И платочек, и косметичка, и…
ГАФНЕР. …презервативы… трусы… становись на колени, как он! Б…, тебе не привыкать… (Придвигается гениталиями к ее лицу.) Давай, сделай мне сосо… Ему делала? Ему? Самому?
ДИЛЕЙСКАЯ. Делала, уже после смерти Яши…
ГАФНЕР. Нравилось?
ДИЛЕЙСКАЯ. Ему — да. Мне не очень. Он вечно торопился и не имел времени подмываться.
ГАФНЕР. Я тоже не имею времени подмываться. Мы, большевики-сталинцы, люди занятые. Очищаем планету от мрази. Работы — непочатый край, не на одно поколение. Беня, не подглядывай, нехорошо, как бы тебе дерьматолог не понадобился… Горячкин, он все равно подглядывает! Горячкин, кончай его! Ты слышишь, прокурор?! Кто раньше кончит, он или я?
ДИЛЕЙСКАЯ. Мужчина, что-то вы у меня слабенький. Много водки пьете…
СВЕРДЛОВ. Казак, скажи мне только одно…
ГОРЯЧКИН. Заткни хлебало! Здесь мы задаем вопросы.
СВЕРДЛОВ. Казак, только одно, только одно: вы убили товарища Сталина? Неужели вы убили великого вождя?
ГОРЯЧКИН. Что ты мелешь, урод?
СВЕРДЛОВ. Живой Сталин никогда не допустит произвола таких, как вы. Только при мертвом вожде…
ГОРЯЧКИН. Товарищ Сталин бессмертен…
СВЕРДЛОВ. Тогда как он смеет, этот гад в погонах, так обращаться с моей женой?!
Свердлов поднимается с колен, качается на месте. Плач его сменяется звериным воем. Он поднимает руки и делает шаг в сторону Гафнера. Горячкин стреляет в него. Гафнер издает восторженный вопль победоносного самца.
ДИЛЕЙСКАЯ. Молодец, мальчик, у тебя получилось. Оцени мастерство.
ГОРЯЧКИН. Внутренний устав запрещает нам половые акты во время работы с подследственными.
ГАФНЕР. Она соблазнила меня выражением лица. Виноват, поддался на провокацию опытной шлюхи. Горячкин, ты видел: мы по согласию. Ты не видел, ничего не было. Так, Свердлова, не было?
ДИЛЕЙСКАЯ. Просто пошутили. Можно мне подать заявление на возврат девичьей фамилии? Я не люблю его фамилию, я же не еврейка. Я никогда его не любила, он взял меня силой… я не знала про его темное прошлое… он жестоко сломал мою творческую карьеру… я теперь готова плевать на его тело…
ГАФНЕР. Встань, Вера Александровна. Выйдешь в предбанник, тебе там дадут лист бумаги, я распоряжусь, напишешь заявление по форме, что хочешь с нами сотрудничать… потом тебя покормят, сумочку твою найдут… ты после не уходи… дело одно есть… Горячкин, ты не против? Молчание прокурора — знак согласия, верно? Дилейская, вы свободны… пока. Вы нужны органам советского правосудия.
Дилейская уходит, запинаясь и оглядываясь на труп мужа.
Затемнение. Снова вспыхивает электричество. Тот же кабинет.
Входят Гафнер и Дилейская.
ГАФНЕР. Выпьешь?
ДИЛЕЙСКАЯ. Лучше не здесь. Зачем мы снова сюда? Нам спать пора. Такой день был тяжелый… Нервы ни к черту.
ГАФНЕР. Хочу приобщить тебя к самому святому, хоть не наше это слово, а не могу другое подобрать, к самому благородному, фу, опять не то сказал, к самому нашему сталинскому… короче, здесь, в Коммунарке, мы приводим приговоры в исполнение в день их вынесения, то есть каждый вечер. Прямо здесь и займемся, а потом и спать завалимся с чистой совестью.
ДИЛЕЙСКАЯ. Здесь — это где-то в поле или в лесу?
ГАФНЕР. Здесь — это здесь. Гляди. (Отодвигает задвижку под портретами Ленина и Сталина, образуется круглое отверстие в стене.) Технология простая и совершенная. Не я придумал, но мне нравится. Внимание: сейчас, через пару минут, над этим окошком загорится красная лампочка. Это значит, что через тридцать секунд за ним окажется затылок врага народа. (Достает из кобуры пистолет.) Ты спускаешь курок. Так каждые тридцать секунд. Ясно? Вот запасные обоймы.
ДИЛЕЙСКАЯ. Кто сегодня?
ГАФНЕР. Сегодня монголы, двадцать девять голов.
ДИЛЕЙСКАЯ. Господи, почему монголы? Они же где-то далеко, в каких-то степях.
ГАФНЕР. Их вызвали в Москву на Политбюро, всю верхушку их компартии. Они заявили, что озеро Байкал — это их исконное монгольское озеро, и берега озера — их берега. А Чингисхан, мол, — их великий предок. Националистическая и антисоветская зараза. Агенты японского империализма. Держи оружие. Целься вот сюда. Так. Лучше двумя руками, особенно по первости.
ДИЛЕЙСКАЯ. Зачем? Я не смогу. Я их не знаю.
ГАФНЕР. Я тоже. Вот и хорошо. На хрена тебе видеть их желтые рожи. Глотни водки. Давай прямо из горла. Сейчас загорится. (Вспыхивает красная лампочка.) Тридцать секунд! Приготовилась!! (Пауза. В окошке появляется затылок женщины с черной косой.) Огонь, твою мать! (Выстрел. За окошком болезненный крик женщины и матерная ругань охраны.) Плохо дело. Первый блин комом. Там придется ее добивать. Так у нас не делается. Теперь я. (Вспыхивает лампочка.) Тридцать секунд! Молча и спокойно. (Стреляет.) Чисто. Обыкновенная дырка в затылке, всего и делов. Третий идет. (Пауза. Лампочка. Выстрел. И снова пауза, лампочка, выстрел.)
ДИЛЕЙСКАЯ. Теперь я. (Пауза. Лампочка. Выстрел.) Всего и делов. Гребаная мразь. Агенты японского империализма.
ГАФНЕР. Гребаная азиатская мразь, зоологическое недоразумение. Дай поцелую руку! Какие духи!
ДИЛЕЙСКАЯ. Париж, других не признаем. (Стреляет. Кабинет заносит пороховым дымом.) Ты меня снова хочешь, начальник?
ГАФНЕР. С ума схожу, руки-ноги дрожат. Никогда еще и никого…
ДИЛЕЙСКАЯ. Ты женат, дети?
ГАФНЕР. Женат. Дети.
ДИЛЕЙСКАЯ. Не хочешь развода? (Стреляет.)
ГАФНЕР. Давно хочу. Только нельзя мне разводиться, аморалка получится, из партии могут исключить. Тогда конец карьере. Дай сюда. (Берет у нее оружие. Стреляет.) Ненавидит она меня и, похоже, не любит Сталина. Разоблачить бы ее как врага народа. Да как? Не мне же самому. На себя пятно посадишь. (Стреляет.)
ДИЛЕЙСКАЯ. Я все организую, только слово скажи. Я тебе теперь и любовь, и верная собака, и что угодно, я тебе ноги мыть и воду пить…
ГАФНЕР. Знала бы ты, как я одинок, да при такой нервной работе!
ДИЛЕЙСКАЯ. Дай мне! (Стреляет.) Как я теперь одинока, еще одиночее тебя! Иоганн Иванович…
ГАФНЕР. На хрен Иоганна! Зови меня Иваном. Я давно уже русский. Я хочу быть совсем русским и коммунистом и жить с тобой.
ДИЛЕЙСКАЯ. Иоганн звучит поприглядистее… Эх, ты, Ваньте… Простодыра ты немецкая. (Стреляет.) Почему резину тянешь? Какого ждешь приглашения? Овладевай большевизмом!
ГАФНЕР. Ты издеваться? Мразь, подстилка жидовская! Б…! Вот я тебя придушу!
ДИЛЕЙСКАЯ. Да, я б…! Придуши меня, изнасилуй! (Стреляет. Свет гаснет.)
1940-й. Колыма. «Больничка» на прииске. Стены из вертикально поставленных тонких стволов березы и сосны (в тундре не растут большие деревья). Щели между стволами промазаны глиной. Поверх стен поставлена брезентовая палатка. Брезентовый потолок покрыт копотью. В центре «больнички» стоит бочка из-под солярки, приспособленная под печку. Печка топится. Возле нее — ящик с углем, растопка (ветки и наколотые дрова). У стены — несколько топчанов (лежанок), покрытых армейскими одеялами. Один из топчанов кем-то занят. В паре метров от печки столик на ножках из кривых березок, на нем — тарелки с бинтами, мылом, большая чернильница с перьевой ручкой, бумаги, какие-то бутылки, стаканы.
В «больничке» полумрак. Свет только от печки.
Входит Софья Свердлова-Авербах. На ней шапка, ватник, черные штаны и черные валенки. На ватнике, штанах и валенке — белые номера. На спине красный крест. Софья Михайловна сильно истощена, смотрит странно, диковато. Она проверяет, плотно ли закрыта дверь, возвращается, притягивает ее поплотнее. Снимает шапку, рукавицы, согревает руки у печки. Пальцы у нее обмотаны бинтами. Она коротко острижена, скула возле виска заклеена пластырем. Садится на самодельную табуретку, горбится, опускает голову.
Распахивается дверь. Вбегает зэчка и ставит перед ней миску с дымящейся едой. Софья тяжело поднимается, проверяет, плотно ли закрыта дверь, садится, берет ложку, ест. Зэчка вбегает снова и ставит миску на пол возле топчана. Софья снова проверяет дверь, садится, ест. Больная свешивает ноги с топчана, тянется к миске.
СОФЬЯ. Подшеруди.
Больная ковыляет к печке, открывает дверку, шерудит кочергой, подбрасывает куски угля, смотрит на огонь.
СОФЬЯ. Закрой.
Больная закрывает дверку, слышно гудение пламени.
БОЛЬНАЯ. Дай ложку пожрать. Пока сюда тащилась, свою посеяла.
СОФЬЯ. Иди ищи. Ты заразная.
БОЛЬНАЯ. Откуда знаешь?
СОФЬЯ. Все заразные.
БОЛЬНАЯ. Ты, может, сама заразная, а мне все равно. Дай ложку.
СОФЬЯ. Не дам. Никому не даю.
БОЛЬНАЯ. Никому не давай. Ты жить хочешь. Мне дай.
СОФЬЯ. Откуда знаешь, что жить хочу?
БОЛЬНАЯ. Я цыганка, не видишь? Ты меня не прогнала. Смотрю на тебя. Про тебя знаю. У тебя душа болит за мальчика, ты из-за него жить решила, увидеть его хочешь.
СОФЬЯ. Раз ты знаешь, скажи, увижу?
ЦЫГАНКА. Дай ложку, остывает.
Софья дает ложку, цыганка садится на топчан, ест.
Имя скажи.
СОФЬЯ. Софья. Софья Михайловна.
ЦЫГАНКА. Поела твоей ложкой, ты мне стала как старшая сестра. Думала соврать. Правду тебе скажу. Не обижайся. Не увидишь его.
СОФЬЯ. Гарик, мой внук. Значит, он умер. Тогда еще умер… Он мне написал перед арестом, письмецо пришло. Меня в позапрошлом году после ареста отправили в Томский лагерь. На приемке письмецо отобрали. Ему тогда было восемь. Написал: «Дорогая бабушка, я опять не умер, это не в тот раз, про который я тебе писал. Я умираю много раз. Твой внук». Не увижу. Умер моя радость, мой единственный Гарик.
ЦЫГАНКА. Он живой. Он сейчас дует в какую-то блестящую штуку. Наверное, труба называется. Я видела такую в Доме культуры, в оркестре.
СОФЬЯ. Это правда? Почему вы, цыганки, видите, а я не могу? Научи меня. Ты не знаешь, какая я крепкая. Никто не знает. Я давно ненавижу всех людей. Он меня держит, он дает силы жить и ненавидеть. Его одного люблю. Он больше не сын великого наркома и не сын моей дочери. Только мой, только мой сын!
ЦЫГАНКА. Тебя нельзя научить. Это передается по роду. Ты в Бога не веруешь. Ты наполовину мертвая. У тебя душа серая, потом будет черная.
СОФЬЯ. Бога нет, а если он есть, я его тоже ненавижу.
ЦЫГАНКА. Тебя блатные беспредельщики используют. Вот у тебя душа серая. Меня — тоже, только я в Господа Бога нашего Иисуса Христа шибко верую. Вера грязь отмывает.
СОФЬЯ. Меня только один раз, в трюме корабля. С того раза — нет. Я так выхудала с горя, с меня все мясо слезло. Когда раздевают, я сама штаны спускаю, там кости торчат, как на скелете в кабинете биологии. Они матерятся и на других бросаются.
ЦЫГАНКА. Расскажи про тот раз, я тебе про свое расскажу. Тебе полегче станет. Может, от своего, может, от моего горя.
СОФЬЯ. Лежим в женском трюме, духота, надышано, все воздух портят, многих мутит от качки, я в полусознании, вижу картинки прошлой жизни, стихи про себя читаю. Слышу наверху по настилу топот, крики, люк открывается, кто-то прыгает, голову поднимаю, вижу блатных, они один за другим к нам сверху прыгают, морды озверелые, орут: «Е…ть, всех на х… е…ть!» На меня бросился старик, весь серыми патлами зарос, рот беззубый. Не успела чем-то прикрыться, он меня кулачищем в голову, навалился, когтями царапает, я только увертывалась, глаза берегла, чтобы не ослепил, остального уже не чувствовала. Он воет, слюна с него капает, а я только про Гарика, только про внука: буду жить назло тебе, буду жить, жить! Ты сам сдохнешь, сдохнешь, сдохнешь! Он захрипел, весь на меня навалился и затих. Слева и справа качаются блатные, а мой — затих. Чувствую, у него потекло на меня. Обделался. Помер на мне и обделался. Долго так лежала под ним, ждала, пока все кончится. Слышу, всех конвоиры наверх погнали. Так спаслась, а то бы…
ЦЫГАНКА. Со мной такое же… В земляном бараке. В очередь стояли. Выдержала семерых, кажется. Очнулась, на меня из ведра воду льют. Со мной — судороги. Стала с того случая припадочная. С утра в бараке еле отходили. К тебе приползла. Второй припадок может налететь.
СОФЬЯ. Как просто люди превращаются в страшных обезьян. С обезьянами — какой коммунизм? Коммунизм придумали дураки вроде Карла Маркса, которые не понимали, что земля заселена пока еще не людьми, обезьянами!
ЦЫГАНКА. Мы — люди. Карлы-марлы — обезьяны волосатые.
СОФЬЯ. Забеременела после того. На новый, этот оловянный, прииск погнали, на голую сопку. Пока строились, у меня выкидыш сделался. Вначале обрадовалась. Нечему было радоваться. Чувствую, зародыш обезьяны от того беззубого старика во мне остался. Я сама врач по специальности, специализировалась по детским болезням… Все мне противны, зародыши обезьян…
Входит Свердлова-Дилейская. На ней зэковская роба с номерами, но на голове шапка из меха рыжей лисы с хвостом, на плечи накинут овчинный полушубок военного образца. Губы у нее подкрашены. В руке сумка.
ДИЛЕЙСКАЯ. Куда это я приехала? Докладывай. Слышала про меня? Видела?
СОФЬЯ. Не видела. Слышала. Ты на прииске «Днепровский». Заблудилась?
ДИЛЕЙСКАЯ. Мой Рамазан велел сюда двигать. Там в особом лагпункте комиссия из самого Магадана понаехала. Перекантоваться надо у тебя. Встречай.
СОФЬЯ. Ты, значит, та самая… подруга блатного «коменданта»…
ДИЛЕЙСКАЯ. Чего рожу скривила, доходяга?! Ну-ка восторг изобразила!
СОФЬЯ. Дверь закрой, холодно.
ДИЛЕЙСКАЯ. Холодно тебе станет, когда уйдешь под сопку. Хочешь, завтра закопают? Отмучаешься.
СОФЬЯ. Когда уйду под сопку, там тепло станет.
ДИЛЕЙСКАЯ. Не боишься меня, старая карга? Ладно. Живи пока. Надоело, что все боятся, заикаться начинают при мне. Давай веселее! Удача тебе выпала! Перед тобой артистка Московского Художественного театра Дилейская, ученица товарища Станиславского, товарища Немировича-Данченко, партнерша самого Качалова, самого Яншина! Лауреат ста Сталинских премий! Заслуженная и народная вдова республики Советов, бывшая гражданка Свердлова! Аплодисменты, бурные, продолжительные, переходящие в овации. Кто там под одеялом прячется, что за черная обезьяна? Встала смирно! Хлопать… Громче, активнее! Получается… Молодцом!
СОФЬЯ. Есть прииск имени Свердлова. Прииск твоего мужа имени, так?
ДИЛЕЙСКАЯ. Темнота. Политическое невежество. Что с тебя взять? Сама из раскулаченных? Мой супруг был американским банкиром Вениамином Свердловым. Ленин пригласил его и назначил на ответственный пост в Кремле. Мы поженились, он любил меня без ума. Длинная история, вас не касается. Его расстреляли по трагической ошибке. Товарищ Сталин разобрался и приказал расстрелять тех недоумков из НКВД. Про меня Иосиф Виссарионович, для меня просто Коба, скорее всего, забыл. Объявили мне романтическое путешествие на Колыму! Не может вождь всех помнить. Он же лучший друг и учитель миллионов трудящихся всего мира. Или миллиардов?
СОФЬЯ. Вспомнил бы — расстрелял с теми из НКВД?
ДИЛЕЙСКАЯ. Ценю твой юмор, мумия египетская. Я бы сейчас играла в пьесе Ибсена или Горького. Лучше бы Горького… Плохие у него пьесы, по мне… топорные. Критики хвалят… Харе трепаться, кулачье поганое! Пора намахнуть. Тебе для меня передали?
СОФЬЯ. Передали.
ДИЛЕЙСКАЯ. Доставай. Освободи стол. Чернилку убери. Дай я сяду! Что от Рамазанчика?
СОФЬЯ. Для тебя флакон одеколона и чекушка спирта.
ДИЛЕЙСКАЯ. Жмот! Чекушка спирта! Что там у меня в сумке? Мечи на стол, поглядим.
СОФЬЯ. Луковица, тушенка и сгущенка.
ДИЛЕЙСКАЯ. Тушенку открывай, погрей на печке.
СОФЬЯ. Открывать? А как? Я забыла.
ДИЛЕЙСКАЯ. Как ее жрут, тоже забыла?
СОФЬЯ. Тоже забыла.
ДИЛЕЙСКАЯ. Говорю, мумия египетская! Давай нож, я сама. Вот так… Одеколон — напополам. Будешь разбавлять?
СОФЬЯ. Я не знаю. Ты сама как?
ДИЛЕЙСКАЯ. Если впервой, советую разбавить. Будет белое, как молоко. Пить легче, но противно.
СОФЬЯ. Впервой. Я — как ты. Сразу.
ДИЛЕЙСКАЯ. Прошло, будто котенок нутро погладил. Тебе больше не дам. У тебя глаз дикий. По мозгам ударит — натворишь чего… Наливай спиртяшку! Только мне, не себе!
Вбегает зэчка, ставит возле печки два ведра с углем. Уставилась на стол, замерла.
Чего глаза таращишь? Тебе не отколется. Пошла вон.
Зэчка стоит столбом.
Ты, рабсила, подстилка дешевая, пошла вон! Слух потеряла? Станешь на входе с той стороны, никого не пускай. Скажи, самого Рамазана ждем. Вот я тебя!
Зэчка уходит.
СОФЬЯ. Как твой Рамазан комендантом заделался?
ДИЛЕЙСКАЯ. Как власть забирают? Всегда одинаково. По трупам ходят. Нахрапом давят. У Шекспира читала про короля Ричарда Третьего? Он отправил на тот свет всю родню: брата, его детей, королев, принцесс, старых и малых. Их не жалко: сволочь, убийцы, недочеловечки. Подельники его предали, само собой. Умер как герой, не пожалел ни о чем. С тех пор ничего не изменилось. На Рамазане убийства, вооруженные грабежи, пожизненное. Ему терять нечего. Больше крови, меньше крови… Кликуха у него — Дьявол. Нужный человек для начальства.
СОФЬЯ. Любишь его?
ДИЛЕЙСКАЯ. Ты загнула. Про такое не спрашивают. Жить люблю. Через него я — в законе. Без него в мумию засохну вроде тебя. В глаза ему не смотрю. У него зрачки как бы не двигаются. Глаза неподвижные. За здоровье Рамазанчика! Скоро заявится. Петь желаю. Вот запою — он на голос заявится, будто бы я сирена. У меня репертуар — на три часа концерта: «Окрасился месяц багрянцем», «Джонни», три вещи Вертинского… могу под гитару, если под рукой, могу а-капелла… (Пробует голос.) Могу по-трезвому, а лучше — под спиртяшку. Под спиртяшку с тушенкой — не могу молчать, душа горит, просит на грудь принять, всю душу звуком выхлестать!
СОФЬЯ. Спой душевное: «Не говори, что сердцу больно…»
ДИЛЕЙСКАЯ. Могу. Разучивала этот романс к какому-то спектаклю, уже не помню к какому… Ты где его слышала?
СОФЬЯ. В Художественном театре. Другая артистка пела.
ДИЛЕЙСКАЯ. Ты попала на второй состав.
СОФЬЯ. Еще по радио слышала. Здесь про себя пою.
ДИЛЕЙСКАЯ. Осталось в тебе человеческое, не все засохло. (Поет.)
Не говори, что сердцу больно
От ран чужих;
Что слезы катятся невольно
Из глаз твоих.
Будь молчалива, как могилы,
Кто ни страдай,
И за невинных Бога силы
Не призывай.
Твоей души святые звуки,
Твой детский бред —
Перетолкует все от скуки
Безбожный свет.
Цыганка подхватывает. Заканчивают трио.
Какая в том тебе утрата,
Какой надрыв,
Что люди распинают брата
Наперерыв!
ДИЛЕЙСКАЯ (Софье). Тебе лучше не встревать. Ты фальшивишь. Черная точно попала, будто мы репетировали. Владеешь техникой цыганского вокала. Выпишу тебя к себе в концерты, пойдешь? Да покажись, не прячься!
ЦЫГАНКА. Учили меня в той жизни. Только поздно теперь. Помру я.
ДИЛЕЙСКАЯ. Все помрем. Держи хвост пистолетом!
ЦЫГАНКА. У цыганки два лица и две жизни. Одно лицо — для улицы, гадать, денежки выманивать. Другое — для дома, для мамы, для мужа, для своих. В лагере нет улицы, в лагере нет своих. Обе жизни умерли, третьей не бывает. Выдерни свой волос, дай мне в руку. Судьбу твою увижу, всю правду скажу…
ДИЛЕЙСКАЯ. Выдернула. Возьми. Сгущенки вот…
ЦЫГАНКА. Нет сил ходить. Ползать могу.
ДИЛЕЙСКАЯ (Софье). На. Передай черной.
ЦЫГАНКА (дует на волос, что-то шепчет). Скоро замуж выйдешь в казенном доме.
ДИЛЕЙСКАЯ. Замуж? За кого здесь замуж?
ЦЫГАНКА. Он молодой, светлой масти. Увезет тебя в теплые края. Счастливая ты, долго жить будешь. Детей только не родишь.
СОФЬЯ. Офицер тебя полюбит. Начальник.
За стеной палатки шум, крики «Стоять! Стреляю на поражение!» Выстрелы. Женщины замирают в ужасе.
Софья идет к выходу, уходит, возвращается.
ДИЛЕЙСКАЯ. Рамазан?
СОФЬЯ. Да. Штыками докалывают. Не ходи.
ДИЛЕЙСКАЯ. Братва не простит. Передел начнется, революция. Иду. Нервы как канаты. Прощайте. (Уходит.)
СОФЬЯ (закрывает вход). Скажи, черная. Скажи и мне… хорошее.
ЦЫГАНКА. Милая, ты здесь останешься. Под сопку уйдешь. Там хорошо.
Помещение для допросов. Та же обстановка.
Вталкивают Андрея Свердлова. Он в форме офицера госбезопасности, босой, без погон и поясного ремня. Руки за спиной в металлических наручниках.
ГОЛОС. Ведем протокол допроса. Первое июля пятьдесят первого года. Назовись.
СВЕРДЛОВ. Подполковник Рюмин, мы знакомы по работе не первый год. Сними наручники. Я не чувствую кистей рук, онемели.
ГОЛОС. Порядок содержания задержанных по данному делу особой государственной важности четко определен сверху и соблюдается. В дневное время руки в металлических наручниках скованы сзади, в ночное время — скованы спереди.
СВЕРДЛОВ. Трое суток. Я закован трое суток. Не могу руками за собой ухаживать, ты понимаешь? Не могу совершать никакой туалет. Это пытка.
ГОЛОС. У меня мало времени. Первый формальный допрос, больше ничего. Пока. Назовись, как положено, не пробуждай во мне зверя.
СВЕРДЛОВ. Кому ты угрожаешь? Я — подполковник госбезопасности Свердлов Андрей Яковлевич, заместитель начальника отдела «К» второго Главного Управления МГБ. В годы войны посвятил всего службе контрразведки. Работал под псевдонимом Александр Яковлев.
ГОЛОС. Ты — бывший. Бывший подполковник. Бывший заместитель. Хорошо замаскированный двойной агент. Работал на американский империализм. Повтори.
СВЕРДЛОВ. Не дождешься. Может, я еще и бывший сын моего отца, Якова Михайловича Свердлова, героя Октябрьской революции, друга и соратника Ленина и Сталина?
ГОЛОС. Уточним. Друга Льва Троцкого-Бронштейна. Давайте помнить так, как было, а не так, как бы вам было выгодно, бывший подполковник. Троцкий и Яков Свердлов в семнадцатом году вместе прибыли из Америки. Ваш родной дядя Вениамин Свердлов осужден и казнен как американский агент и махровый враг страны советов. Ваша память нам еще понадобится, ой как понадобится. Итак, дело о сионистском заговоре в МГБ. Что можете сказать о своих связях с международным сионизмом?
СВЕРДЛОВ. Я — русский, как и ты, Рюмин. Русский. Русский! Моя мать Новгородцева Клавдия Тимофеевна — из семьи уральских староверов. Твои родители родом с Урала, и моя мать выросла на Урале. Она в партии — с девятьсот четвертого года! Евреи считают национальность по матери. Да не в том дело. Я считаю себя русским, какие, к черту, связи с сионизмом? Такое может прийти в голову только психбольному!
ГОЛОС. Полегче про больную голову. Как бы своей не поплатился за такие слова. Дай постучу по черепу. Звук пустой головы. Ты меня понял? Мне уже тебя жалко. Протоколы по данному делу пойдут на самый верх. (Пишет протокол.) Еще вопрос. Имел ли ты доступ к сейфу твоего отца? Да или нет? Где прятал свой ключ от того сейфа?
СВЕРДЛОВ. Никакого ключа у меня не было. Нигде не прятал.
ГОЛОС. У тебя будет время вспомнить. Не вспомнишь сам — мы тебе поможем. В сейфе Якова Свердлова при вскрытии было обнаружено, кроме прочего, семьсот пять золотых изделий, многие — с драгоценными камнями. Твоя коллекция?
СВЕРДЛОВ. Нет. Я не при делах. Вскрывали еще в тридцать четвертом году
ГОЛОС. Тебе было года двадцать три, ты был большим любителем пожить красиво… Откуда валюта, золото и камни? Кто был с тобой в деле?
СВЕРДЛОВ. Мать говорила: все отцовское. На случай провала революции.
ГОЛОС. Сволочь ты, бывший. В отца грязью бросаешь. На него свои темные делишки списать намерен. Учти, не получится!
СВЕРДЛОВ. Возьмите отпечатки пальцев на вещах. Моих там нет.
ГОЛОС. Исчезли со временем. Все напишешь, как надо. Признание — царица доказательств. По вопросу о сейфе советую признать вину полностью. Чистосердечное позволит избежать высшей меры. Хотя… шансов мало… совсем нет ни одного. Еще пара вопросиков. Что тебя связывало с гражданином по имени Янкель Шевель Шмаев?
СВЕРДЛОВ. Не знаю такого. Кто это?
ГОЛОС. Враг народа, обманом проникший в органы. Маскировался псевдонимом Яков Агранов. Причастен к смерти поэта Маяковского. Твой дружок и покровитель в органах. Вы с ним предлагали расстрелять Надежду Крупскую. Товарищ Сталин не отдал ее вам. Теперь вспомнил?
СВЕРДЛОВ. Грубая работа. Рюмин, что ты несешь? Агранов играл с Маяковским на бильярде, они выпивали, у них, кажется, были общие любовницы. Маяковский запутался в бабах и в своих убеждениях, застрелился, потому что был половым маньяком и психом. Про надежду Крупскую мне совсем нечего сказать. Может, Агранов и предлагал ее расстрелять, он мог. Он занимал высокие посты, я при нем был тогда совсем никто! Агранов выдвинулся еще при самом Дзержинском, потом при самом Менжинском!
ГОЛОС. Дзержинский и Менжинский не разбирались в людях. Пример — тот же Шмаев-Агранов и десятки таких, как он, евреев, врагов народа. Только сегодня мы ведем серьезную чистку органов. Прекрати игру в невинность. Я заставлю тебя вздрогнуть! Как ты связан с Мироном Вовси?
СВЕРДЛОВ. Как я могу быть с ним связан? Он — генерал-майор, главный терапевт Советской Армии… Ну, обращался к нему по поводу одной болячки… не важно какой.
ГОЛОС. Сифилис?
СВЕРДЛОВ. Из этой оперы, только полегче.
ГОЛОС. Выходит, ты ему доверял? Доверил тайну, которую скрывал от семьи и от партии?
СВЕРДЛОВ. Выходит, так.
ГОЛОС. Если снимем наручники, напишешь, о чем с ним говорили, что замышляли?
СВЕРДЛОВ. Ничего не замышляли. Говори прямо, куда клонишь? Учебник Вовси для студентов медвузов одобрен на самом верху… Вовси — любимец людей Кремля и их жен, они все у него лечились и обследовались…
ГОЛОС. Вопрос поставлен, есть что обмозговать наедине. На сегодня — все. Хочешь сохранить жизнь? Хочешь. Вижу, хочешь! Пошел вон, собака сионистская. Увести! Конвой! Кто там заснул?!
Там же. Андрей Свердлов в форме полковника, при погонах, при оружии. Он ходит, заложив руки за спину, словно еще в наручниках. Садится за стол, перебирает папки, бумаги. Снова меряет шагами помещение, садится и т.п. Спохватывается, вешает на стену портрет Берии. Звонит телефон. Он берет трубку, встает по стойке «смирно!»
СВЕРДЛОВ. Полковник Свердлов слушает. Так точно, Лаврентий Павлович, приступил. Первый рабочий день за два года. Бодрое… Подлечили, все в порядке… Готов. Дома? Дом для меня не главное… Слушаю вас внимательно… Вот, как раз знакомлюсь с его делом. Все проведу профессионально. Потребуется огласка, сообщение в печать? У него на каждом шагу — поддержка со стороны покойного вождя… Без вашей консультации — ни слова. Аккуратно. Нутро его раскроем до самой сурепки… Когда придет время ликвидировать — позволите лично? Тысяча извинений, Лаврентий Павлович! Больше себе не позволю… Так точно! Так точно! Так точно! (Кладет рубку.) Ругает за горячность… а самому — понравилось… Заводи! Чего стал столбом? Не ожидал? Давай по форме. Я — полковник Министерства внутренних дел Свердлов.
ГОЛОС. Свердлов, ты можешь мне объяснить, почему, пока меня вели по коридору, меня били в затылок и по почкам? Меня, отдавшего всю свою жизнь…
СВЕРДЛОВ. Ах ты сука, кровавый карлик! Тебе не понравилось? Будь моя воля, я бы тебе лично, прямо вот сейчас, череп дрелью просверлил насквозь! Я бы шурупами привинтил тебя к стене и содрал твою поганую кожу!
ГОЛОС. Меня лично выслушал товарищ Берия. Он помнит про мои боевые ордена и медали. Лаврентий Павлович обещал разобраться объективно. Сними браслеты… или прикажи хотя бы ослабить.
СВЕРДЛОВ. Прикажу проверить и затянуть, как положено.
ГОЛОС. Я попрошу, нет, я потребую замены следователя. Ты не имеешь права вести мое дело. Ты хочешь отомстить! Это недостойно советского офицера!
СВЕРДЛОВ. Кровавый карлик… Представься по форме, кровавый карлик.
ГОЛОС. Свердлов, ты повторяешь прозвище, данное мне врагами товарища Сталина. Это…
СВЕРДЛОВ. Мое терпение на исходе. Видишь дрель на столе?
ГОЛОС. Рюмин Михаил Дмитриевич, воинское звание полковник. При товарище Сталине — заместитель министра госбезопасности.
СВЕРДЛОВ. Бывший полковник, бывший замминистра. Хочешь, Рюмин, я тебе сразу матку выверну наизнанку, чтобы мне с тобой долго не канителиться? Смотри мне: ни одного лишнего слова, только ясные ответы на поставленные мной вопросы! Выверну тебя и представлю доклад товарищу Берии со всей объективностью. Что молчишь? Я мигом. Родился…
ГОЛОС. В Шадринске на Среднем Урале в семье крестьянина.
СВЕРДЛОВ. В семье кулака. В анкетах скрывал.
ГОЛОС. У отца было две коровы и пара лошадей. Какой он кулак…
СВЕРДЛОВ. На отца работала семья батраков. Отец — кулак, установили. Ты женился на дочери офицера Колчака.
ГОЛОС. Не офицера…
СВЕРДЛОВ. Молчать. Ты не станешь отрицать своих симпатий Колчаку. Установили. Женился? Нечего возразить? Женился на дочери колчаковца. Неоспоримый факт. Записано.
ГОЛОС. Я учился в Свердловске, в Коммунистическом университете имени Ленина, улица Куйбышева, сорок восемь. При поступлении меня проверяли органы…
СВЕРДЛОВ. В папке твоя анкета с личной подписью, данная при поступлении. Там все — вранье. Ты извивался, как змей, чтобы тебя не раздавили. Кто-то из наших проявил халатность. Получалось ускользнуть. Теперь тебя раздавит карающий сапог органов. Запишу прямо при тебе. (Пишет, раздельно повторяет.) Во время проводимых им следственных мероприятий Рюмин… открыто высказывался как националист-антисемит, систематически… совершал подлоги с целью провокаций… фальсифицировал и подтасовывал факты. От себя тебе добавлю: действовал топорно, примитивно врал, что вскоре было замечено, за что тебя отстранили от следствия по делу врачей. Ты не профессионал, жалкий неуч. Счетоводом ты был в Шадринской артели, счетоводом и остался. Пишу: обращался с подследственными с нарушением внутреннего устава, принуждал оговаривать невинных, подписываться во вредительстве и шпионаже в пользу иностранных разведок. Реальные вредители по его вине оставались на свободе. Подкорректирую и положу на стол товарищу Берии.
ГОЛОС. Личная месть. Личная месть, Свердлов.
СВЕРДЛОВ. Не без этого. Смотри мне в глаза. Я пристрелю тебя прямо здесь и сейчас. Помнишь меня? Все помнишь? Как меня в карцере, голого и связанного, пинал на бетонном полу?! На колени! Вот так! (Выстрел.) …Вставай. Я пошутил. В лагерь пойдешь, пожизненно.
ГОЛОС. Нельзя мне в лагерь. Отправят в Нижний Тагил, в спецлагерь для бывших ментов и чекистов. Меня в бараке задушат. Если в другое место — евреи порвут на куски. Два варианта — на свободу или под расстрел. Сапоги тебе оближу. Ты пинай меня, а я тебе — сапоги… Напиши товарищу Берии — в лепешку расшибусь, на любое задание согласен…
СВЕРДЛОВ. Верно все понял: расстрел для тебя — самый благоприятный вариант. Ты у меня помучаешься. Ползи отсюда. Конвой! Увести! (Снимает трубку, задумывается, кладет на базу. Снова снимает, отрицательно водит головой. Решается.) Коммутатор. Свердлов. Город Бугуруслан Башкирской ССР. Детский дом. Директора, зама. Жду. …Да. Все верно поняли. Москва. Министерство внутренних дел. Спокойно. Ну-ну, успокойся, попей воды… Сколько тебе лет? Давно на пенсии? Хорошо. Есть вода в графине? Есть. Попей, я подожду. Мамаша, у тебя зубы стучат… Лично с тобой ничего не случилось… Женщина, возьми себя в руки, черт тебя побери! Выдохни три раза. …Меня интересует мальчик, двадцать девятого года рождения, из категории «член семьи изменника родины», попал к вам еще до войны. Давно там работаешь? Хорошо. Ты должна его помнить. Редкое имя — Генрих… Генрих Генрихович по свидетельству о рождении. Ты его запомнила. Гена. Геныч. Расскажи все, что помнишь. …Не тараторь, по порядку. Фамилия у мальчика Гены была? Фамилия была Ягода. Мальчик был хороший, красивый… Играл у вас в детском оркестре. Почему — был? Когда он умер? Он не умер. Фамилию поменял на Авербах, такая была у матери. Поменял почему, сам захотел? Не бойтесь, говорите… о нем хотят позаботиться. Правда… Вышел под фамилией Авербах. Дальше знаете только по слухам… Давайте слухи. Решил поступать в техникум, в какой? Так. При поступлении — арестовали органы. К вам поступал запрос, вы ответили всю правду: да, подтвердили, сын бывшего наркома, врага народа Генриха Ягоды… Его посадили… как, что? Вы не в курсе… Вспоминайте, вспоминайте, мы никуда не торопимся… Может, Гена писал кому из мест заключения? Он должен был кому-нибудь писать, так всегда бывает… Оттуда все пишут. Вот. Он писал девочке, с которой… Откуда писал? Не знаете… узнайте! Идите… спрашивайте! Не вешайте трубку!! Жду… (Пауза.) …Да, да, я здесь. Одни говорят, из Иркутска, другие — вроде из Ангарска… Это — все? Отбой. Коммутатор. Свердлов. Срочно. Запрос в Иркутское ОблМВД. Авербах Генрих Генрихович или Геннадий Геннадьевич. Жду. (Вешает трубку, погружается в бумаги. Темнеет за окном. Встает, включает свет. Звонок.) Слушаю. Не надо текст. Докладывайте. Отбывает. По данной категории есть решение об освобождении по амнистии. В ближайшие недели. Что еще? Вел себя тихо. Настроен, возможно, антисоветски. Осторожен. Прямо не высказывал. Нет, дополнительных мероприятий не требуется. Освобождайте. Отбой.
Там же. Полковник Андрей Свердлов ходит по кабинету, заложив руки за спину. Садится на рабочее место, пишет, расписывается. Встает, снова ходит, садится, комкает написанное, бросает в корзину. Вынимает из кобуры пистолет, продувает дуло… убирает оружие. Спохватывается, снимает со стены портрет Лаврентия Берии. Смотрит в лицо Берии, вырывает полотно из рамы, рвет пополам, потом еще. Садится, пишет, расписывается. Звонит телефон.
СВЕРДЛОВ. Ко мне? Я никого не вызывал. Что? Моя родственница? У меня нет родственников. Справка об освобождении, Магадан? Какая, к черту, справка? Нет! (Бросает трубку. Рвет написанное, бросает в корзину. Задумывается. Звонит телефон.) Слушаю. Что? Свердлова Вера Александровна? Выпиши пропуск.
Входит Дилейская-Свердлова. Она в поношенном летнем платье, в растоптанных тапочках.
ДИЛЕЙСКАЯ. Здравствуй, Андрей. Сколько же мы не виделись? Я сидела в приемной, меня там чаем напоили, считала… лет восемнадцать. Тебе идет форма. Ты — прямо киногерой… Что ты молчишь? Ты меня не узнал? Не бойся. Я не сбежала. Где я была, оттуда не сбегают. (Плачет.) У меня ноги подкашиваются. (Садится на табурет.) Я здесь уже была, я здесь уже сидела, или мне кажется?
СВЕРДЛОВ. Как ты выжила на Колыме? Как тебе удалось добраться до Москвы?
ДИЛЕЙСКАЯ. Твоя тетя оказалась везучая и живучая. Влюбился в меня офицер охраны. Потом он заболел. Тут как раз хозяин скопытился. Моего Петра комиссовали, он забрал меня в Магадан, перевели меня в ссыльные. Там его приготовили к отправке на большую землю, совсем он загибался от язвенной болезни. Выпросил он для меня вот эту ксиву, дескать, загнусь без ее ухода. Мы доплыли до порта Ванино, там он умер. Тело его забрали. Деньги на нем нашла, знала, где он прятал, чтоб не обчистили… Вот. Живая твоя тетя Вера. Девять суток поездом в общем вагоне. После Байкала вода в поезде кончилась, представляешь? Умылась на вокзале. К тебе приехала. К кому мне еще?
СВЕРДЛОВ. Да, такие времена, такие времена… Натворил он дел… наш хозяин. Нам теперь жизни не хватит расхлебать.
ДИЛЕЙСКАЯ. Ты такой важный, холеный, бабы, конечно, на шею вешаются… Начальник! Почти генерал.
СВЕРДЛОВ. Считай, что уже не начальник. Ухожу из органов. Выслужил свои двадцать пять. Пора на другую работу. Я не дурак, подготовился. Пишу диссертацию по истории, подамся в научные сотрудники.
ДИЛЕЙСКАЯ. Слова какие… диссертация, научные сотрудники… все это еще есть?
СВЕРДЛОВ. Слушай, у меня сегодня такой важный день. Через час меня ждет начальство решать мою дальнейшую судьбу. Мне надо обдумать, что и как. Я подумаю, как тебе помочь… когда-нибудь… потом. Не сегодня. Давай пропуск, я подпишу. Ты свободна.
ДИЛЕЙСКАЯ. Куда мне идти? Ночевать на вокзале? У меня одеяла нету! Меня заберут на улице!
СВЕРДЛОВ. Тебе надо устраиваться на работу, чтобы… в рабочее общежитие… я не знаю…
ДИЛЕЙСКАЯ. Все ты знаешь! С моей бумажкой об освобождении на работу не берут, тем более — в Москве. «Волчий билет» называется. В милиции изобьют и снова вышлют куда подальше!
СВЕРДЛОВ. Чего ты от меня хочешь?
ДИЛЕЙСКАЯ. Устрой меня на работу в Художественный театр! Я — бывшая ведущая актриса МХАТа Вероника Дилейская! Меня должны принять, как невинно пострадавшую.
СВЕРДЛОВ. Нет в законе такого понятия «невинно пострадавшая». Не советую повторять при других. Распространяешь клевету на органы. За это по головке не погладят. Ведущая… Ведущая ты была разве что на диване. Какая ты бывшая актриса… ни одной роли не получила. Распутством занималась, интригами через постель, и тебе на дверь Немирович указал.
ДИЛЕЙСКАЯ. Старикашка Немирович за мной волочился. Как ты жесток. Пусть так. Не стану с тобой спорить. Устрой меня гардеробщицей, капельдинером, хоть кем устрой. Я умру на службе русскому театру. Вероника Дилейская — женщина историческая! Я спала с Яковом Свердловым, с Иосифом Сталиным, с Вениамином Свердловым, с Немировичем-Данченко, я спала с…
СВЕРДЛОВ. Я понял, у тебя большое сердце. Больше никому это не рассказывай…
ДИЛЕЙСКАЯ. Запомни, про меня еще романы напишут! Адик, прости, Андрей Яковлевич, я одна у тебя осталась… вспомни… все наши… Идочка расстреляна, Софья Михайловна сгинула на Колыме, твой дядя Вениамин, мой любимый супруг, расстрелян… что нам осталось? Держаться друг за друга… Устрой меня во МХАТ!
СВЕРДЛОВ. А что? Я прикинул. Мыслишка неплохая. Стоп. Встань, иди в приемную.
ДИЛЕЙСКАЯ. Что, ты меня гонишь?
СВЕРДЛОВ. Нет. Вернись в приемную, жди. Я попробую.
ДИЛЕЙСКАЯ. Ты не вызовешь милицию? Ты обиделся на Адика? Нет, ты не можешь так…
СВЕРДЛОВ. Не вызову я милицию, что за чушь. Жди, не мешай. У меня нет на тебя времени. Я тебя устрою, иди! Сказал же — устрою! (Почти силой пытается увести ее за дверь.)
ДИЛЕЙСКАЯ. Веня в нашей последней квартире устроил тайник. Он забоялся ареста, привез маленький сейф и замуровал его. Там валюта и какие-то бумаги. Бумаги мне ни к чему. Деньги там… Адрес помнишь? Ленинградское шоссе, девяносто два, квартира тридцать семь!
СВЕРДЛОВ. Какой еще тайник?! Замолчи! Еще слово, я тебя посажу! Пошла и сиди там тихо! Дай слово.
ДИЛЕЙСКАЯ. Не сердись. Я больше не буду. Ты проверь. Не буду, не буду!
Свердлов выталкивает ее, закрывает дверь.
СВЕРДЛОВ. Тайник. Когда дядю Веню взяли, он мог его сдать. Мог и не сдать. Квартиру простукивали… Или не простукивали. Тогда хватали людей тысячами, на работе зашивались, могли ограничиться простым обыском… Если она сунет нос в ту квартиру… будет хохма. С двумя неизвестными. Сидел три раза. Везло… как утопленнику. Хватит с меня. Устроить ей наезд грузовика с летальным исходом? Не успею. Мне осталось три дня на передачу дел. Дальше — неизвестность. Да и времена, времена другие… Историческая женщина! Получается, с ней — только по-доброму. Все под контролем… Ждать и наблюдать. Наблюдать и ждать. (Снимает трубку.) Коммутатор. Полковник Свердлов. Соедините меня с Московским Художественным театром. Лучше замдиректора по персоналу или как там у них? Можно кадровое управление. Жду. Передайте там: срочно, такой-то. Кто у телефона? Фамилия имя отчество? Иванов Семен Семеныч? Я думал, Тартаковер. Есть и Тартаковер? Нет, нет, Иванов, тебя достаточно. Похоже, ты наш человек… я так и понял. Какие у тебя вакансии в персонале? У вас не бывает вакансий. Понял. Ты слушай, Иванов, и записывай в своей голове. У вас в театре образовалась вакансия. Сегодня. Например, в гардеробе. Или еще в какой службе, тебе виднее. В течение часа к тебе подойдет гражданка Свердлова Вера Александровна, она же Дилейская, бывшая актриса, между прочим, воспитанница самого Константина Сергеевича… знал о ней? Не знал. Теперь знаешь. Записал в голове? Паспорта у нее нет, пока. Справка об освобождении. Ты не хмыкай, я подъеду, тебе хмыкну, соплями умоешься, останется от тебя одна вакансия… Знаю, что есть строгая инструкция не брать на работу… сам разрабатывал вариант. …Некогда мне с тобой. Слушай про главное, Иванов. Стоишь по стойке «смирно»? Гляди у меня. У театра есть общежитие. Трудоустроишь ее и сегодня же поселишь. Я вечерком заеду, проверю. Лично проинструктируй коменданта общежития, чтобы не обижали гражданку Свердлову Веру Александровну. В уши проникло, в голову взял? Вопросы есть? Давай. Да, ты правильно догадался. Я — тот самый Свердлов Андрей Яковлевич. Дилейская, в замужестве Свердлова — из тех самых… Из самых тех самых. Давай. Передавай привет жене и детишкам. Детишки имеются, большие? Малые еще? Тем более. Тебе есть для кого жить… Разговор — между нами. Чтобы никакой Тартаковер… Как сделаем паспорт, она принесет… Отбой.
Приемная. У вас там ждет… да, она. Ко мне — не нужно. У меня — цейтнот. Она сдает пропуск. Дальше — садите ее в машину и везете до Художественного театра. Заведите внутрь, проследите, чтобы ее не прогнали. Она спросит Иванова Семена Семеныча. Запиши для нее. Семен Семенович Иванов. Он ее трудоустроит и поможет с жильем. Все. Меня сегодня нет. (Бросает трубку. Пишет, расчеркивается.) Мальчишкой пришел в органы. Иллюзий не питал. Просто — спасал шкуру. Теперь — написал по состоянию здоровья. Неужели это все? Шеф подмахнет — и на все четыре стороны? Подмахнет. Человек человеку — сука. Он свою шкуру спасает, я — свою. Прими себе в голову, Андрей Яковлевич, это — все! Юмор по-советски! Народу — в светлое будущее коммунизма, а тебе — прямая дорога в Институт марксизма-ленинизма! Романтика высокой науки исторического и диалектического материализма. В дирекции института — родная до боли железная лапа чекизма-сталинизма! Стихами заговорил. Или кривая дорожка — снова в камеру и в наручники… Ну, время поджимает… Пора на ковер. Бог не выдаст, свинья не съест!
Дом культуры. Столовая. Столики сдвинуты к стенам. Стулья кучей попарно: один на другом. На стене портреты Ленина и Свердлова. Над ними — лозунг на кумаче: «Слава советским железнодорожникам!» Под портретами стол с красной скатертью для президиума и трибунка для оратора.
Входит Андрей Свердлов, кладет на стол папку, осматривается. Расставляет стулья для слушателей. Становится за трибунку, находит рубильник, включает верхнюю люстру. Он одет как отставной военный: сапоги, галифе, рубашка и галстук защитного цвета.
СВЕРДЛОВ (негромко). «Здравствуйте, дорогие товарищи железнодорожники! Нет, без «дорогие», просто «товарищи железнодорожники». Будь проще, и люди за тобой потянутся. Начну «Товарищи!». Нет. Начну «Свердловчане!».
Сбоку под портретами распахивается скрытая дверь, выходят баянист и Дилейская, оба заметно на подпитии, подмигивают и машут входящей публике. В незакрытую дверь виден отдельный кабинет и столик с белой скатертью, уставленный бутылками и тарелками, т. е. помещение, знакомое нам по первой сцене. Свердлов закрывает дверь.
ГОЛОС ВЕДУЩЕГО. Товарищи, просьба рассаживаться. Мы начинаем нашу встречу ветеранов и ударников труда станции «Свердловск-Пассажирская» и «Свердловск-Сортировочная», посвященную приближающейся годовщине пятидесятилетия Великой Октябрьской Социалистической революции. Прошу проходить в первые ряды, не стесняйтесь, занимайте места поближе, особенно ветераны… Явка у нас хорошая. Здравствуйте, товарищи железнодорожники! Мы наметили большую программу. Вначале — награждение ветеранов и победителей социалистического соревнования. Далее — небольшая лекция о международном положении, ее проведет наш высокий гость, штатный лектор Всесоюзного общества «Знание», кандидат исторических наук, писатель Свердлов Андрей Яковлевич! Поприветствуем! (Аплодисменты.) В нашем городе скоро появится улица, названная в честь матери Андрея Яковлевича, улица Новгородцевой! Она заложена на Юго-Западе, в районе соснового бора, там уже строятся чудесные пятиэтажки из железобетонных панелей, товарищи! (Аплодисменты.) После лекции милости просим на рюмку чая! (Аплодисменты.) Исполняется «Гимн Родине», слова Евгения Евтушенко, музыка Эдуарда Колмановского. Поет солистка Госфилармонии Вероника Дилейская!
Вступает баян.
ДИЛЕЙСКАЯ (поет).
Родина милая, стали мы силою,
Нас никому не согнуть.
Будь, наша Родина, самой красивою,
Самой могучею будь!
Нет отступления,
Лишь наступление.
Вечно цвети молодой!
Родина Пушкина,
Родина Ленина,
Родина наших детей!
Да славится красавица,
Страна, идущая вперед!
Да здравствует, да властвует
Великий государь-народ!
В грозном семнадцатом
Правду всем нациям
Мы высоко понесли.
Родина звездная,
Ты — это крестная
Матерь народов земли!
СВЕРДЛОВ. Все вместе — припев!! Встаем в едином порыве! (Сам поет.) Прошу садиться. Позвольте начать процедуру награждения. Начну с главного. Почетной грамотой, самой почетной, грамотой министра транспорта нашей страны и ценным подарком награждается Чупин Иван Лаврентьевич! Где у нас товарищ Чупин? Вот он, проходите… Надо полагать, вы родом из деревни Чупино, что на восток от города Свердловска?
ЧУПИН. Так точно, товарищ капитан!
СВЕРДЛОВ. Помню твою малую родину, проезжал. Чупины — славная уральская фамилия! В качестве ценного подарка получишь на выходе шерстяной ковер два с половиной на три метра площадью! (Аплодисменты.)
ЧУПИН. Такой подарок — в самый раз. Зима на носу, а у нас в бараке стены так продувает… на стену его и определю, сыну и снохе — подарок ко дню Великого Октября. Они у стенки спят. Ремонта ведь не дождешься, а ковер, он… Я тебя сразу признал, капитан Свердлов, сразу, как вошел.
ГОЛОС. Товарищ Свердлов — полковник госбезопасности в отставке! Садитесь, Чупин!
ЧУПИН. Для кого — полковник, для меня — капитан. Давненько дело было, до войны. Тогда у тебя, Свердлов, седины и в помине не наблюдалось. Черный был как вороново крыло! Чисто — орел на вершине Кавказа! Заарестовали меня на том году, дурака, взяли с поезда на вокзале в Москве. Я в вагоне анекдотики травил про советскую жизнь…
ГОЛОС. Чупин, имей совесть, другие ждут! После расскажешь, за рюмкой водки. Следующий давай. Товарищ Свердлов, объявляй по списку…
ЧУПИН. Местком, дай досказать.
СВЕРДЛОВ. Товарищ, я тебя не помню. Впервые вижу.
ЧУПИН. Где тебе запомнить! Нас тогда рыл сто натолкали к тебе в коридор. Тебе — что? Рабочая смена — и все. Тебе — плевать! Впихнули меня к тебе кулаком в затылок, я пролетел и к тебе в сапоги мордой угодил. Сапоги твои, значит, вначале… Ты и давай меня имя за милую душу по зубам да по ребрам… Строгий, стало быть, как положено там. После усадил — подпиши. Утер сопли кровавые. Подписал. А че? Зубы-то — не казенные.
СВЕРДЛОВ. Ты меня с кем-то спутал. Я сам пострадал в годы культа личности Сталина.
ЧУПИН. Обижаешь! Таких, как ты, не забывают. У Чупина глаз — алмаз! С детства стрелять приучен на охоте!
Свердлов, звеня подковами на сапогах, проходит между рядами стульев и хлопает дверью.
ГОЛОС. Чупин, ты за это ответишь! Дружинники! Кто у нас члены народной дружины? Вывести его. Он пьян в стельку.
ЧУПИН. Зря он обиделся. Я ж его за науку благодарить хотел. С того дня я про анекдотики думать забыл! Жизнь нашу советскую заценил. Он не дослушал, вот незадача. Сам он виноват, что скандал вышел, а я — при чем? Ребята-дружинники, трезвый я, честное пионерское. Уйду подобру-поздорову, ковер только отдайте наградной! Догоню капитана и спасибо скажу! (Убегает.)
Баянист заводит «Уральскую рябинушку». Дилейская скрывается в отдельном кабинете. Возвращается Свердлов.
ГОЛОС. Товарищи, Андрей Яковлевич — с нами! Продолжаем наше собрание.
СВЕРДЛОВ. Грамотой начальника Свердловской железной дороги и ценным подарком награждается… (Шарит левой рукой по карману рубашки, достает таблетку.) Воды… Принесите воды…
Дилейская выбегает со стаканом в руке, подает ему, он роняет стакан.
ДИЛЕЙСКАЯ. «Скорую»! Вызывайте «скорую»! (Уводит Свердлова в кабинет.)