Ольга Покровская. Ночной приятель. Повесть. — «Новый мир», 2020, № 9
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2021
Ольга Покровская. Ночной приятель. Повесть. — «Новый мир», 2020, № 9.
Массовое обращение современных российских авторов к советскому прошлому, времени распада СССР и девяностым — явление характерное, неслучайное и знаковое. Литературоведы будущего станут изучать этот срез русскоязычной прозы начала XXI века в комплексе. В принципе, анализировать этот тренд уже вполне можно — написано достаточно образчиков. Интересны и побудительные мотивы авторов, и классификация прозы «на выходе» — от полностью художественной, даже фантазийной, до автобиографической и документальной, и подбор сюжетов.
Если бы я решила поднять эту тему, то заговорила бы о том, что, несмотря на относительную «молодость» тренда, он уже грешит некоторыми самоповторами. То книги написаны как автобиографические или автопрозаические романы, где некто, похожий на автора, делится испытанными им в определенный период чувствами и мыслями (так построены «Бюро проверки» А. Архангельского, «Учитель Дымов» С. Кузнецова, «Сажайте, и вырастет» А. Рубанова). То они стилизованы под исторические очерки («Ёбург» А. Иванова, «1993» С. Шаргунова). Бывают и романизированные исторические экскурсы (романы Гузель Яхиной, «Уран» О. Погодиной-Кузьминой, «Ненастье» А. Иванова), которые еще считают политическими памфлетами и упрекают в очернительстве славного прошлого. На мой взгляд, дело не в очернительстве, а в том, что подобные романы обращены в эпохи сложные, которые, во-первых, все наперечет, а во-вторых, спорны по определению. Черты сходства книг можно объяснить как внелитературными причинами, так и литературной заданностью. Но даже в чистых реминисценциях на тему советской жизни, то есть исключительно в фантазиях авторов, бывают странные совпадения. Вот лишь один пример: критический еженедельник Елены Иваницкой «200-дубль» о том, что роман Алексея Иванова «Пищеблок» повторяет роман Светланы Ольшевской «Смертельно опасные желания» (вышел в «Большой книге ужасов. 34» в 2011 году). Там тоже ужасы в пионерлагере имеют мистическую природу и первопричину в советской идеологии и политике. Иваницкая находит общий источник для всех писателей, «потревоживших» пионерские страшилки: монографию Софьи Лойтер «Русский детский фольклор и детская мифология. Исследования и тексты» (Петрозаводск, 2001).
В общем, тема повторяемости исторических сюжетов о недавнем прошлом стоит отдельной статьи. Пока же я лишь наметила эту тему. Чтобы перейти от нее к повести Ольги Покровской «Ночной приятель».
Я выделяю повесть из намеченного ряда потому, что она стоит особняком в этом пуле. Действие разворачивается в относительно благополучное время — в середине 1920-х годов, вскоре после самоубийства Есенина, беспримерно важного для сюжета. Если «Ночной приятель» к каким-то книгам и восходит, то к «оригинальным» текстам той поры.
Выбранную эпоху Покровская позиционирует так (внутренним монологом героини — библиотекарши Аси): «Ведь страшные годы с разрухой, болезнями и голодом остались позади, в замиренной стране постоянно что-то делается, что-то строится, что-то планируется, в общем — кипит созидательная работа. Как получилось, что теперь, когда можно спокойно творить, — лучший, любимейший, самый знаменитый русский поэт покончил с собой?» Кроме самоубийства Есенина, эти годы, пожалуй, ничем особым и не запомнились массовому сознанию. С легкой руки Дмитрия Шостаковича к периоду НЭПа «прилипло» то же название, что носил его написанный в 1929 году балет «Золотой век». В тридцатые шоу подвергли резкой критике за формализм (по правде, вероятно, за изображение «буржуазных» танцев типа степа и «буржуазных» же удовольствий — игры в карты) и на десятилетия сняли с показов, — но формулировка «Золотой век» прижилась на столь же долгий срок.
Правда, НЭП у Покровской далеко не такой пышный, веселый и буржуазный, как у Шостаковича. Дело происходит не в столице, а в губернском городке, не имеющем даже имени — в силу то ли своей «типичности» для российской глубинки, то ли незначимости. Либо же в знак того, что такая трагикомедия могла (и даже обязана была) разыграться где угодно. Декорации здесь провинциальные в худшем смысле слова: «Сливовая мякоть мокрых облаков сгустилась над окраинной улицей. По сторонам нудно тянулись обрыдлые дома, крыши, светелки, наличники, ворота, покосившиеся заборы. Над призрачными крестами вилась воронья стая… В лужах, растекшихся по дорожной глине, отражалась взбитая вата». Быт обывателей городишки соответствует пейзажу. С одной стороны, «жены ответработников» уже держат прислугу, сами ответработники наделены комнатами в коммуналках, в которые превратились барские и купеческие дома, а в городе действуют библиотека и школа. С другой — каждодневное меню некрупного служителя новой власти (письмоводителя в орготделе) Ванюши, основного фокального героя повести, составляют «кусок серого хлеба, шматок сала, огурец» и чай, а не гастрономические изыски. Никакого сравнения с царским временем, когда «купец Таганов до революции держал… магазин с пекарней, где… продавались знаменитые на всю округу калачи»! Советская власть в тагановском лабазе устроила тюрьму, и явно не просто так эта тюрьма сгорела на первых же страницах, сделав «бездомной» Матрену, осужденную как раз за кражу брошки у жены ответработника (узница уверяет, что ничего не брала). А так называемое «злачное заведение», опять безымянное, где собираются бандиты и их подружки, описано не со смаком, а с отвращением это натуральный шалман, а не дорогой ресторан, и в нем даже в карты не играют, а тупо пьют и дерутся.
Ни о каком комфорте и красоте существования для «маленьких людей» речи нет — и быть не должно. Во главу угла уже ставится идеология, а не личное благополучие. «Мы обязаны думать не о себе, а о других, — говорит начальник Ванюши товарищ Штосс. — Не о том, что шатается личный стол, — это мелочное мещанство, — а что мы можем сделать для рабочего класса». Так что же партия («союз бескорыстных, чистых рыцарей») может для него сделать? Дать жилье, работу, зарплату, учебу? Ничего подобного: в первую голову дать героя!
На протяжении всей повести в центре города на бывшей Введенской площади собираются похоронить «красноармейца из продотряда», которого «бандиты забили», а место переименовать в «площадь Степана Горшкова». Подготовка к торжественным похоронам, к которым дети репетируют речевки под руководством учительницы, придает повести флер не столько трагичности, сколько черной иронии. Сперва меня здорово смущало то, что продотряды расформировали в 1921 году, тогда как Есенин повесился в 1925-м. Казалось, Покровская допустила явный анахронизм, на радость «новым критикам». Но потом «накладка» легко и непринужденно разрешилась.
«Шесть лет кости лежали, каши не просили — погребли бы где-нибудь на Казанской… то есть к годовщине Октябрьской революции», — сетует председатель сельсовета, вынужденный в уборочную страду, в конце августа, торчать в городе из-за предстоящего идейно-воспитательного мероприятия и безуспешно просящий начальство отпустить его в село делать нормальные дела. Этот эпизод окончательно превращает интонацию повести в сарказм: власть внезапно начинает лепить героя из человека, до которого шесть лет никому не было дела, раз труп так и оставили гнить в овраге!.. Но предыстория никого не смущает. Не отсюда ли, в видении Покровской, выросли советские идеологические штампы — политинформации, смотры строя и песни, «Зарницы», красные уголки, ленинские комнаты, ленинские часы и еще целый список мероприятий, подменявших работу и реальные свершения?..
Текст и без похорон продотрядовца был бы достаточно глумливым — но это ритуальное погребение, как сейчас принято говорить, вишенка на торте. Самый саркастический элемент повести — «ночной приятель» Ванюши, представитель дворянского рода, одержимый идеей мести разом новой власти и народу, обидевшему его семью: «Тётке Росляковой дом в Баландине спалили еще в девятьсот пятом». В описываемый миг младший Росляков якшается с бандитами и охотится за кладом из родового золота: «…еще в германскую собрал фамильные ценности и передал на хранение» купцу Таганову, бывшему своему крепостному, — но никто до поры не знал, куда их спрятал Таганов. Поиски клада напоминают легенду о золоте партии. А мотив мщения — рассказ Михаила Булгакова «Ханский огонь».
Росляков ходит в краденом златовласом парике, отчего напоминает Есенина. Экзальтированная библиотекарша, случайно встретив ряженого впотьмах, принимает его за знаменитого поэта и придумывает, что он имитировал свою смерть из высших соображений. Не менее восторженная ее подружка, учительница младших классов, мигом верит: «Я знала, что он жив! Он скрывается!» Так показана суть работниц культуры и просвещения — истеричные дамочки, или суть времени, когда вроде бы жизнь приходит в норму, но никто в это не верит и подсознательно ждет от власти беды и знает: от нее стоит скрываться!
Ночной приятель не возражает, чтобы его считали Есениным. И даже разучивает его стихи. Он приходит к Ванюше по ночам и ведет крамольные разговоры. По мне, вся эта линия, начиная от золотого парика и кончая злобными откровениями в ночи, пародирует поэму Есенина «Черный человек». Только кончается она не разбитым зеркалом, а ограблением, сорванным доблестными чекистами. Ванюша — никак не «второе я» Рослякова. Он не пропойца и забулдыга, не герой, даже не незаметный труженик на благо новой жизни. Скорее, он новый Башмачкин — советский «маленький человек», для которого на словах вершится все в постреволюционном мире. На деле же место Ванюши в оном мире определяет чекист Севастьян: «Ванюша, опять вы шляетесь, что вам неймется! Идите домой!» Это не только о том, что делопроизводитель сдуру несколько раз оказывается в местах «спецопераций», — но, кажется, вообще о возможности обывателей влиять на зарождающееся общество. О чем и «ночной приятель» Ванюшу предупреждает. Резонерский спор начальника орготдела, чекиста и ночного гостя на кухне коммунальной квартиры «конспектирует» зарождение двойных стандартов, под знаком которых и пройдет советская эпоха.
На мой взгляд, сила повести Покровской в том, что она обратилась к не самому популярному у писателей времени, найдя в нем мощный писательский смысл. Для неё это пора не великих свершений, а зарождения советской идеологии со всеми ее грядущими перекосами. Можно сказать: автор дала прогноз будущего падения и объяснила, почему оно неизбежно (я бы назвала ее позицию не очернительством, а реконструкцией). Не могу утверждать, что таких книг еще не было, — но я их не читала. Скорее, повесть претендует на то, чтобы самой в дальнейшем стать объектом «повторения». Хотя лучше авторам книг на исторические темы последовать примеру Покровской в плане оригинальности. Есенина, сдается мне, еще не «воскрешали»…