Конкурс эссе к 150-летию Ивана Бунина. «Новый мир», 2020, № 12
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2021
Русская литература обильна и богата — что ни год, ни квартал, то наплывает юбилей очередного славного классика. И порой неловкий след стыда витает в редакциях толстых журналов — нет, никто злонамеренно не замалчивает золотые даты, но так трудно порой отыскать автора под заказ, уйти от дежурной подачи, взять нужный тон…
Редакция «Нового мира» нашла замечательное решение. С некоторых пор проводят здесь конкурсы эссе, приуроченные к круглым датам бессмертных. В 2020 году — четырежды. Боратынский (220 лет), Есенин (125 лет), Фет (200 лет)… И, конечно, Бунин с его 150-летием.
Поражает многолюдность эссеистики. 144 эссе пришло на есенинский конкурс (больше, чем лет Есенину!). 88 авторов не отказали себе в удовольствии изложить мысли о Фете. На этом фоне кажется уже обидно малым число приславших свое слово о Бунине — «всего» 60.
Круг пишущих обширен — пишут школьные учителя и ученики средней школы, профессора университетов и студенты, писатели и художники, пенсионеры и служивые люди… Все их сочинения «Новый мир» щедрою рукой размещает на своем общедоступном сайте, прежде чем избрать круг победителей, наградой которым — публикация уже на страницах «Нового мира». И не беда, что добрая половина присланного ничуть не похожа на эссе, в какую широкую гармошку ни растягивай это узкое слово. Любопытно читать всю подборку, мотая себе на ус выводы, даже и не относящиеся к сути дела. Что, например, патриотическое воспитание в нашей школе скачет в ногу со временем. («И до знакомства с творчеством Ивана Алексеевича я, конечно же, была предана своей стране, могучей и славной России, но сила слова, отражающаяся в произведениях этого писателя, высказываниях, глубина мыслей открыли мне новые горизонты», — признается старшеклассница из поселка Лев Толстой, при жизни и при смерти Толстого называвшегося Астапово). Что, допустим, мало мы еще знаем тот искрометный внутренний мир, что таится за строгой судейской мантией. («Ночь любви мне в фаготе забрезжит // С кручи берега майской Оки.// Оживут в слезах скрипки стенания девки, // Что впервые коснулась меня, как огня языки» — кто ожидал таких сокровенных песен от судьи Верховного суда РФ, хотя бы и в отставке.)
Как бы то ни было, но побеждают в новомировсках конкурсах обычно профессиональные литераторы, а нередко еще и постоянные авторы «Нового мира». Но не следует тут искать цеховую поруку. Ведь и в конкурсах пианистов побеждают чаще пианисты, а в конкурсах комбайнеров — комбайнеры. Мастерство прежде всего.
Другое дело, что редакция «Нового мира», как мне кажется, разом и щедра и строга. Щедра, когда присуждает победу (а следовательно, и публикацию) сразу дюжине авторов. Строга, когда условиями конкурса ограничивает объем рассматриваемых работ 7 тысячами знаков. Авторы же столь удивительно дисциплинированны, что часто недобирают и законные 7000. И, скажем, явно тесно в этом пространстве замечательному прозаику и эссеисту Александру Мелихову («Две жажды»), которому дорого бунинское «одновременное стремление и к «почвенности», и к красоте — к красоте нормальности и здоровья». Не успевает распаковать все витки своей мысли Александр Чанцев («Темные аллеи» — распаковывание пошлости»). Вынужден заканчивать там, где можно продолжать, язвительный Игорь Сухих («Нобелиат Собакевич»). Который тем не менее дает повод к здоровому спору. Не о том, корректно ли находить в восьмидесятилетнем патриархе-мемуаристе Бунине злобного Собакевича. Это как минимум остроумно. Но заглянем еще раз в бунинские «стариковские» «Воспоминания». Любой уважающий себя старик дорого даст за такое брюзжание (а оно там есть) — при котором не утрачена ни упругость фразы, ни зоркость глаза, ни холодная ясность ума. Если это и Собакевич — то в виде русского человека, данного в его стилистическом развитии, в каком он явился ну пока что через сто лет. Столь же замечательно полемично и наблюдение И. Сухих о ненавистном Бунину декадентсве, которое лезет к нему в дом в поздние его лета. Да, многоугольник с болезненно изломанными углами (Бунин — Вера Николаевна — Г. Кузнецова — Марга Степун). Но в масть ли тут пришлась цитата из жалобного бунинского письма («Зуров сидит на моей шее 15 лет, не слезая с меня…»)? Какой уж русский декадент будет столь терпеливо и хлебосольно держать в своем небогатом доме целую ораву (Зуров, Рощин, Бахрах и прочие)? Скорей уж Бунин предстает здесь тем добрым барином старых времен, что, оставшись неназванным в его мемуарных «Записях» (1927), отмыл и пригрел писателя-разночинца Левитова, который в благодарность гадит на новые шелковые кресла и диваны благодетеля.
Безрадостна бывает жизнь Бунина в его воспоминаниях и дневниках. Но как порой мрачен художественный его мир под пером новых эссеистов. Иной читатель, пожалуй, спросит: неужели я читал другого Бунина или дело тут в другой оптике, когда уже Бунин прочитан другими глазами? Скажем, глазами профессора из Комсомольска-на-Амуре Александра Шунейко («Четыре сестры Ивана Бунина»): «Количество смертей, покойников, гробов, могил, трупов, кладбищ, разложения и тлена в прозе и стихах Ивана Бунина несопоставимо с количеством рождений и младенцев, которых у него либо нет вовсе, либо они единичны и незаметны. Произведения — вокзал, с которого постоянно отходят поезда в одном направлении: из этого мира в иной». В этом художественном мире нет больше «красоты нормальности и здоровья», не осталось в нем и неразгаданных загадок. Разве только «Загадка — насколько сознательно он превратил своё творчество в нечто среднее между лодкой Харона и труповозкой с явным предпочтением ко второму средству передвижения».
Допустим, число «смертей, покойников, гробов, могил» у Бунина безмерно. Зато Иван Родионов («Мухи увяданья» Ивана Бунина») натурально посчитал мух в стихах Бунина. Мух оказалось 9. Вернее, в столько стихотворений их занесло. А мотыльки порхают только трижды. Трижды появляются и комары, пчелы, жуки, кузнечики. Дважды влетают в бунинские строфы бабочки, светлячки и шмели. И лишь однажды тянут свою поэтическую лямку моль, паук, гнус и сверчок. Но отчего же мухи в столь бесстыдном большинстве? Да оттого опять же, что «в поэтике Бунина значительную роль играют и увядание, и предчувствие гибели — и появление именно этого зловещего и неприятного насекомого было в каком-то смысле неизбежным».
Вообще говоря, этот парад насекомых, будучи забавно избыточным на первый взгляд, может стать полезным каталогом при своем разрастании. 30 лет назад вышла уникальная книга Михаила Эпштейна «Природа, мир, тайник вселенной…» — первый опыт системного изучения пейзажных образов русской поэзии. Как знать, не явится ли перечень И. Родионова серьезным шагом к сводному и системному изучению инсектов русской лирики?
В целую книгу мог бы разрастись и тот путеводитель по московским бунинским адресам, который конспективно представляет Ольга Акакиева («Бунин и Bunin в Москве»). Как же много этих адресов у, принято считать, вечно бездомного Бунина. Начиная с меблированных комнат Боргеста у Никитских ворот и заканчивая квартирой Муромцевых на Поварской («Бунины пережили здесь самые тревожные дни революции, с октября 1917 г.»). Заодно узнаешь и то, что квартира эта не так давно была выставлена на продажу за 21 млн рублей, а вот квартира в Клубном доме Bunin на Плющихе встанет подороже, в 320 миллионов. Удастся ли здесь пожить читателям «Нового мира»?
Конкурс каких эссе ни затевай, неизбежно будет ответвление лирической прозы. И если Евгений Ермолин в своем французском путевом этюде («Еще не стих») делает Бунина фигурой умолчания, неназванным гением местности, то в теплом мемуарном рассказе Сергея Дмитренко («Смарагд cмарагд») Бунин оказывается вдруг извлечен из темных аллей книжного переплета и вызван на внезапный суд памяти. Некогда автор подарил своему отцу трепетно составленный им, сыном, том Бунина. И вот годы спустя отец-фронтовик, достав этот том из шкафа, предъявляет накопленный счет.
« — Это же чёрт-те что! — заговорил папа, схватив книгу и начав листать её. — Ты на даты, на даты посмотри! «Кума»… Подписано: 25 сентября 1943 года. В этот день погибших при освобождении нашей родной Полтавы хоронили, а он, видишь ли, «прокрался из её спальни по тёмному, тихому дому…» А это?! Назвал «Начало». На-ча-ло. Чего начало? Потерял невинность в двенадцать лет и вспоминает об этом двадцать третьего октября сорок третьего года. Крепкая память! А наши парни в это время в Днепре тонули…»
Однако ни отец, ни сын не помнят, что в 1965 году главный редактор «Нового мира» писал о «Темных аллеях» ровно то же самое. («Странно видеть по датам некоторых вещей, что они написаны в такие сложные, полные драматизма периоды в жизни родины поэта, а посвящены порой бог весть каким далеким от всякой жизни темам…» — А. Твардовский, «О Бунине».)
Но, пожалуй, самой бунинской работой этого юбилейного конкурса я бы счел рассказ Григория Аросева, формально не имеющий отношения к конкурсу и напечатанный номером раньше… (Здесь требуется отступление. «Новый мир» славен умением размножать и отзеркаливать тему и мотивы — как в разных рубриках одной журнальной книжки, так и в соседних номерах. И если, скажем, идет повесть Максима Гуреева «Любовь Куприна» (№ 10, 2020), то в этом же номере обнаружится очерк Олега Хафизова «Александр Куприн — Марш не в ногу», а двумя номерами ранее — купринское же эссе Владимира Березина «Салат и человек», — и оба они станут, оставаясь самодостаточными, еще и полезным комментарием к повести Гуреева. Мост же между Куприным и Буниным проложен в том же декабрьском номере, где дана подборка бунинского конкурса, мини-статьей «Куприн переформатированный». В ней Олег Лекманов доказывает, что в своей «Русе» Бунин переиначил «Одиночество» Куприна и, так сказать, перевел дорожную историю из второго класса в первый).
Дорожная же новелла Г. Аросева «В Париже» загодя начинает бунинскую тему и словно дает старт бунинскому конкурсу. Новелла «литературна» столь напоказ, что уже заглавием своим просит отвести упрек в искусственности. «Bonsoir, мadame», — говорит «еще довольный бодрый мужчина» своей вагонной попутчице, едущей из Берлина в не оккупированный еще Париж. И мы стремительно начинаем въезжать в уготованную раму одноименного бунинского рассказа. Довольный бодрый мужчина сперва примеривается к роли набоковского хвата, падкого до вагонных шашней, но вдруг выяснится, что мадам в Париже как раз и сделает промежуточную остановку у четы неназванных Набоковых (она, впрочем, не знается с неприятным мужем своей подруги Веры), а во-вторых, попутчицей можно воспользоваться куда более практично. Ее ночной рассказ о своей эмигрантской жизни не успеет доехать до ушей подруги Веры и стать возможной литературной добычей ее мужа. Зато внимательный попутчик мигом возьмет его на карандаш — в этот момент уже и последний читатель признает в довольно бодром мужчине писателя Бунина, который на блюдечке получил будущий свой рассказ «В Париже». Осталось лишь написать его. Странно только, что попутчица, вовсе не читающая книг, кажется себе «героиней безвкусной беллетристики». Но мы-то знаем, что рука мастера обеспечит ей роль повкусней.