Часть вторая
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2021
Окончание. Начало см. в № 4, «Урал», 2021.
Часть вторая
Всегда Малыш будет любить яичницу, и никто никогда не узнает, что это не из-за вкусовых пристрастий, как могли бы подумать многие, — особенно после того, как Малыш в студенчестве изжарил омлет из десяти яиц, о чем гордо рассказывал затем всему курсу, — а в зрительных. Дело в цвете. Оранжевый и желтый. Эти цвета на тарелке каждый раз напоминают Малышу об огромном поле ромашек, в котором был четырехлетний он и — стоя на коленях — выкликал оттуда мать, наблюдавшую за ним из окна пятиэтажного дома по соседству. Военный гарнизон. Цветки ромашек будут ярко-желтыми в окружении белейших лепестков, и от их белизны Малыш будет щурить глаза, никогда больше он не встретит такого чистого белого цвета. Даже в Заполярье. А уж там-то всем прибывшим сразу советовали прикупить очки, темные и по форме, как у Сталлоне в популярном в советских видеосалонах боевике «Кобра». Черепашьи глаза. Но даже и снега Заполярья, — которые лежат в этом удивительном краю годами, не тая, — не заставили Малыша щуриться так, как тонкие лепестки ромашек в городке гарнизона Южной группы войск. ЮГВ. Когда Малыш писал письмо бабушкам и дедушкам, тетям и дядям, двоюродным сестрам и двоюродным братьям, — а перечислять в письмах и открытках приходилось всех, чтобы никто не обиделся, велела Мама Вторая, — он писал в графе «обратный адрес» не дом и улицу, как все, а просто номер части и эту загадочную аббревиатуру, еще и значения-то слова «аббревиатура» не зная. ЮГВ. Поле начиналось сразу под домом и отделяло гарнизон от болота,— наполовину осушенного, — которое эти несносные венгры засыпали мешками с дешевой бижутерией. Ее ребята, конечно же, растаскивали и несколько месяцев расхаживали по гарнизону кто с фальшивым перстнем, кто в невероятно ярких сережках, пока не вознегодовало начальство. Мещанство. Пришлось снять. Ромашку Малыш собирал для матери, она просила его об этом ласково, и он шел по цветы, уверенный, что делает нужное и важное дело, а Маме Второй всего-то и нужно было, чтобы ребенок побыл на свежем воздухе под присмотром сверху. Уж больно домосед. Брат Малыша с улицы не вылезал, организовывал штабы, команды, какие-то нападения, игры, в общем, был заводилой, и ничто пока не предвещало, что вскорости они поменяются ролями. Малыш в поле. Возится себе среди ромашек в гарнизоне в 1983 году, — времена вегетарианские, так что ребенка можно оставить одного на улице, особо не опасаясь, — да глядит иногда вверх, на дом. Где там мать? Возвращается с мешочком, набитым ромашкой, оставляя за собой лепестки и желтые соцветия, невероятно гордый собой ребенок и, помыв руки, валится на диван отдохнуть. Тяжело спит. Просыпается в неясном свете то ли утра, то ли вечера и спрашивает Маму Вторую, — а что, уже следующий день? Нет, Малыш. Это всего лишь вечер, так что ты можешь еще погулять, пойди найди брата, говорит Мама Вторая, затеявшая стирку и готовку впрок, от которой ее не отучила даже благополучная Венгрия. Приехав, поразилась. Увидев в магазине колбасу в свободном доступе, купила сразу пять батонов, отчего Папа Второй, — живший здесь некоторое время сам, — долго хохотал. Она здесь всегда. Ты серьезно, спрашивает Мама Вторая, пораженная тем, что колбаса есть в магазине всегда, поразительно, в Кишиневе в магазинах нет ничего, кроме этого крабового мяса по рубль сорок за банку да водорослей. Есть траву! Они там совсем уже над нами издеваются, говорит она, и Папа Второй уходит на службу, а Мама Вторая, ласково погладив сына по голове, отправляет его на улицу искать брата. Малыш спускается. Глядит на поле, но оно уже не такое волшебное, как днем, уже начинаются сумерки, так что белое — не ослепительно белое, а желтое — не оранжевое, как при ярком солнечном свете. Брайт-елоу. Он думает это много позже, когда бесконечно требовательно и жестко отстаивает у своей второй жены право на такую яичницу, белок которой был бы крепко схвачен, а желток — еще нет, чуть вязкий и ослепительно оранжевый. Чертов литератор. Всем вам хочется проявить себя, — гневно отвечает жена, как всегда, пережарившая яйца, — лишь бы остаться в памяти потомков хоть чем-то. Вы словно коты, которые давно уже умерли, но которых помнят из-за царапин на обоях или дверном проеме. Обои меняют. Не говори мне, что эта чертова яичница не втемяшилась тебе в голову из-за «Пигмалиона», или как там называлась эта пьеска у этого старого психопата Шоу, ну, та, где девчонка, не отличавшаяся умом, зато взявшая свое красотой, имела лишь одно достоинство — умела жарить яйца и ветчину, как надо. Значит, я такая?! Женская логика. Малышу и в голову бы не пришло так изощренно оскорбить женщину, тем более ту, с которой он делит постель, он для таких намеков не настолько умен и изыскан, в конце концов. Пережаренный желток теряет цвет, — терпеливо объясняет он жене, — та, не выдержав, обрушивает сковороду на стол и уходит в свою комнату плакать. Она так и не научится. Скоро разведутся. Малыш выходит из подъезда, в темных углах которого его поджидают страшные люди в темных плащах, — фильм «Звездные войны» показывают в кинотеатрах даже без сурдоперевода, а он вот-вот начнет читать, — и огибает дом. Выходит к болоту. Если побродить немного по щиколотку, то обязательно присосется пиявка, и ее можно будет снять с ноги и отнести домой, держать в банке. Малыш познает мир. Тащит домой тритонов, и те живут, поражая его совпадением внешностью с динозаврами и драконами, которые нарисованы в его энциклопедии обо всем на свете. Ловит карасиков. Множество маленьких мелких серебристых рыбок, которых Малыш с братом селят в аквариуме, чтобы начать разводить рыб, и дикие караси, конечно же, дохнут на следующий же день. Спасает голубя. Приручает кошку. Бродит по огромным холмам — на самом деле кучам земли, сброшенным по краям почти осушенного болота экскаваторами, — в поисках кого-нибудь, кого бы стоило спасти и принести домой. За спиной ромашки. Малыш оборачивается к полю и видит, что оно уже посерело, значит, сумерки в самом разгаре, и в гарнизоне слышны разговоры и смех. Малышу страшно. Поле сереет как-то… угрожающе, и он бежит через него, стараясь не глядеть на цветы, выбегает на прямые асфальтовые дорожки. Налетает на старшего. Извините, на бегу бросает он и, — пролетев еще несколько метров, — переходит на шаг, теперь можно и не торопиться и выглядеть степенно. Мир громаден. Малыш стоит возле огромного дома — на самом деле пятиэтажка, — который с торца так велик, что взгляд Малыша еле доходит до крыши, голову приходиться задирать очень сильно. Не стой так! Смешливая девочка из соседской квартиры подбегает к нему и силой возвращает голову в прежнее положение, серьезно объясняет Малышу, что задирать голову нельзя, а то кровь будет все время в голове, и умрешь о кровоизлияния в мозг. Так умер Ленин. Малыш напуган. Девчонке лет восемь, и она невероятно большая женщина, ей можно верить, но он на всякий случай позже решает перепроверить факты у другой известной ему большой женщины. Мама Вторая. Правда, что Ленин умер потому, что держал голову так, спрашивает малыш и задирает голову, а Мама Вторая умиляется своему умному сыну. Ну, да. А почему он так держал голову, спрашивает Малыш, все еще держа голову задранной, и мать отвечает — он же все время думал. О нас. А ты прекращай. Ладно, говорит Малыш, опуская подбородок, и задумчиво спрашивает, а в туалет он ходил, этот ваш Ленин. Что за глупости?! Не спрашивай меня больше об этом, сердится Мама Вторая, и Малыш думает, что, наверное, Ленин никуда не ходил. Сидел себе все время с задранной головой и думал, пока кровь в голове его не прикончила. Интересно, каково это. Ну, умирать. Засыпая, Малыш иногда думает о том, что значит умереть, и тогда комната в его закрытых глазах пляшет, как на каруселях. Или американских горках. Малыш спускается с них и поднимается на них, — разинув рот в крике, — вместе с отцом, когда в гарнизон приезжает луна-парк с аттракционами, те для жителей СССР покажутся космическими. А еще рок-концерт. Малыш глядит на него в 1984 году, уже взрослым, пятилетним: фигурки вдалеке кривляются на сцене, рядом стоит бронетранспортер полиции, и много молодых ребят пьют пиво и танцуют под неприятный и резкий звук электрогитар, напоминающий визг пилы. Малышу не понравилось. Родителям тоже, так что они уходят с этого концерта, и Малыш, покачиваясь на плечах Папы Второго, глядит на засыпающий Цеглед — городок, где располагался гарнизон, — и сам засыпает. Просыпается утром. Глядит из окна и видит, что ромашковое поле покрылось цветами. Желтыми. Белыми. Малышу много лет будет казаться, что это первое воспоминание его детства, и он станет уверять всех в этом, — но это всего лишь память сыграла с ним злую шутку, ведь есть и более ранние воспоминания. Лягушата на асфальте. Он стоит в каком-то мокром месте, на его лице собирается влага, — это вроде туман или мелкий-премелкий дождь, — а под его ногами и вообще везде сидят маленькие лягушата. Так бывает. Иногда проходит дождь, и с неба сыплются лягушки, или монеты, или еще что-то, — прочитает выросший малыш в книжке про чудесные явления, каждому из которых дано объяснение. Значит, был шторм. Ветер поднял в небо лягушек и понес куда-то, а потом ослаб, и все это посыпалось с небес, поражая малограмотных и тех, у кого нет книжки «Чудеса: наука объясняет». Книжка интересная. В доме вообще огромное количество книг, это Мама Вторая, работающая библиотекарем, приносит домой почитать все самое лучшее, интересное, прогрессивное. Малыш читает «Спартака». Учится ездить на велосипеде, маленькие еще дефицит, так что он выезжает из-за угла дома на взрослом велосипеде, стоя под рамой, отчего велосипед с первого взгляда кажется пустым, и прохожие вздрагивают. Упорный малый. Колени Малыша в ссадинах и шрамах, но он упорно ездит на большом велосипеде, пока ему не дарят маленький, который у них с братом, впрочем, крадут на третий же день после покупки. Ищи-свищи. Вечерами дети в гарнизоне играют, собравшись у домов, и Малыш нет-нет, да задерет голову, глядя на огромные дома. Мир так велик. Если мы с тобой просверлим отверстие прямо в этой песочнице, говорит герой Малыша, — спокойный и умный девятиклассник Колюжный, — и будем сверлить его до упора, то выйдем на обратной стороне Земли. А долго придется идти, спрашивает Малыш, глядя на звезды, появившиеся над песочницей. О, да. А как ты думаешь, спрашивает малыш, помолчав под внимательным и веселым взглядом парня, которого забавляет этот серьезный малыш, Луна всегда будет рядом с Землей или когда-нибудь улетит от нас? Никуда она не денется. Луна спутник Земли. Малыш кивает, хотя не очень понимает, почему спутник никуда не денется, — что ему стоит взять и деться, — но он кивает, потому что слишком много расспросов — признак малышей. Девятиклассник выточит из дерева автомат — точную копию ППШ, да еще и с вынимающимся диском, — и подарит Малышу. Брату сделает АКМ. Малыш примет это спокойно, он разбирается в оружии хуже брата и очень любит того, так что он не против отсталого ППШ. Дети играют. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, — считает кто-то, уже не видный в темноте, — и Малыш сидит на бордюре, вдоволь наигравшись в городки. Дети кружатся. Одна из девочек берет Малыша за руку и тащит ко всем, и там кружит вокруг себя, оторвав от земли, отчего Малышу становится так хорошо, будто он в невесомости. Я Луна. Он закрывает глаза, мягко опускается на землю и лежит на траве. Тебе плохо, спрашивает его встревоженная девочка. Мне хорошо. Малыш молча встает и идет домой.
Женщины умеют быть язвительными и умеют делать тонкие намеки, Малыш знает это с самого детства, ведь Мама Вторая иногда получает письма для них всех от Бабушки Третьей и тогда плачет. Сидит тихонько, скулит. Малыш подходит к ней и гладит по голове, брат тоже садится рядом, но Мама Вторая никогда не рассказывает, из-за чего она расстраивается. Что-то в письме? Мама Вторая оставляет расспросы без ответов и делано весело оживляется, когда домой приходит Папа Второй. Возится с детьми. Много читает им вслух, и Малыш старательно следит за пальцем матери, который ползет по строчкам книги, чуть опаздывая за ее словами. Учится читать. Мама, мама, радостно кричит старший брат, встречая мать у порога, Малыш научился читать, и Малыш, слегка удивленный суматохой, говорит, глядя в книгу: «ма-ма мы-ла ра-му мы-ло бы-ло бе-ло». Правда умеет. Мама Вторая горда. Много позже Малыш, — пытаясь ответить на вопрос, что собой представляет его мать, — скажет, что лучший ответ на это дает книга «Обещание на рассвете», да только написана она совсем о другой матери. Опять литературщина. Что же поделать, если Малыш с детства проводил время в книгах, в прямом смысле — среди стеллажей библиотек, где работала его мать, и в переносном — чуть ли не в упор опустив лицо в книжный разворот. Опасность близорукости. Чтобы совсем не испортилось зрение, Малыша с братом отдают на курсы плавания, и мальчишки, дрожа от холода в цементной раздевалке бассейна в Бобруйске, выйдут на бортик под взглядами мозаичных пловцов, у каждого из которых над головой будет сиять плохо скрытый нимб. Это же бывшая церковь. Малыш с недоумением воспримет бассейн, всплески воды, приглушенные ее толщей крики тренеров, бормотание детей, плывущих друг за другом цепочкой, резкий запах хлорки, пенопластовые доски. Что все это? В Венгрии, где семья будет жить до 1986 года, все было совсем по-другому, и бассейны там — целые комплексы с разными водоемами разной температуры — строят светлые, просторные, жизнерадостные. Малыш знает. Он долго бродит по мелководному бассейну под открытым небом, с горячей водой и маленькой клумбой в центре, где растет ива. А в ней живет дрозд. Дрозд, мадам. Венгры обязательно обращаются к женщинам «мадам», чем очень смущают Маму Вторую. Мадам, что же вы. Малыш бредет, подняв подбородок, к дереву посреди мелкого бассейна и останавливается у ветвей, завидев дрозда. Птица скачет. Малыш глядит на нее завороженно и слишком поздно обратив внимание на то, что мягкое и ласковое течение, — из-за постоянно прибывающей внизу горячей воды, — утаскивает его ноги чуть вперед, отчего он просто вынужден опуститься лицом в воду. Четырехлетний тонет. Мама Вторая, завидев это слишком поздно, охает и бросается вперед, но Папа Второй, сжав зубы, берет за руку, и они видят. Мальчишка плывет. Барахтается, и, будь это бассейн молока, ей-богу, спустя какое-то время мы оказались бы в сметане. Упрямый мальчик. Малыш рано поймет, что упрямство — его главное достоинство, им он способен и гору прошибить, если, конечно, того захочет. В Венгрии хорошо, тепло, как в Молдавии, — откуда семья родом, — и Малыш часто ставит свою руку на бумагу, а Мама Вторая обводит его пальцы ручкой, а потом пятерню прижимает к бумаге брат. Два силуэта. Так они будут делать, даже когда научатся писать, а произойдет это рано, — и будут приписывать к открыткам родителей последние фразы. «Бабушка и дедушка привет вам от меня и брата у нас все хорошо как у вас привет тете привет дяде привет братьям и сестрам». Бабушка Третья шлет посылки. Фанерные ящики, сколоченные гвоздями, очень крепко сбитые, замотанные в изоленту, зашитые в парусину. Мама Вторая ругается. Чем крепче и надежнее защищена посылка, тем отвратительнее будет ее содержимое, знает она, и сначала предчувствия, а потом опыт не обманывают. Старые вещи. Свитера с дырами на локтях, майки с пятнами, штаны с дырами, ношеные носки… и все это пересыпано огромным количеством карамели, которую Малыш с братом не едят. Она издевается. Папа Второй самоустраняется, и Маме Второй приходится справляться самой, ей приходится туго, особенно когда приезжают родители мужа. Дородная женщина, Бабушка Третья, прибывшая к семье в Забайкалье в роскошном полупальто и шапке, — Малыш едва ходить научился, и лица его с фотографии, сделанной во время метели, совсем не видно, торчит только шапка, укутанная шарфом, — производит фурор, сразу же собирает вокруг себя гарнизонных сплетниц. Оживляет воспоминания. Брызжет ядом в невестку, рыщет по военторговским магазинам и требует от сына купить ей меховую шапку, потому что в Советском Союзе их качество — показатель престижа. Папа Второй ищет шапку. Это вроде татаро-монгольского нашествия, объясняет он своей жене, проще разок откупиться и дождаться, когда сборщики дани отбудут. Мама Вторая плачет. Поначалу ей казалось, что помощь может прийти от Дедушки Третьего, должен же мужчина вести свою жену твердой рукой и ставить ее на место, но тот окончательно переселился в свой мир: мир заметок из глянцевого журнала про Северную Корею, отдыха у радио после обеда и веселых песенок Утесова на огороде после работы с картошкой. Бабушка Третья свирепствует. Бабушка, — спрашивает ее Малыш, — почему ты так не любишь мою маму, на что Мама Вторая вспыхивает радостным румянцем женщины, приобретшей защитника, а Бабушка Третья улыбается еще слаще и ядовитее. Иди поиграй. Малыш спускается с колен Бабушки Третьей, с ее колоннообразных ног, с ее огромного живота, и, спрыгнув на пол, выходит из комнаты, тревожно скользнув взглядом по лицу матери. Перестрелка начинается. Малыш уже забыл об этом, он снова вышел на улицу, в кармане у него несколько штук вкусного овсяного печенья, и он идет к болоту. Зимой замерзает. Дети высыпают на лед и устраивают хоккейные сражения, часто приходят венгры, и тогда соревнования становятся прямо-таки международными. Малыш боится венгров. Когда все засыпают, — слышит он вечером на скамейке у дома сдавленные разговоры взрослых второклассников, — венгры ходят вокруг гарнизона и только и ищут, кого бы убить, а одного прапорщика поймали и отрезали ему голову. Папа Второй хохочет. Многим прапорщикам, говорит он, я бы и сам с удовольствием отрезал не только голову, но и… Дорогой! Мама Вторая укоризненно качает головой, и Малыш второй остается в недоумении: чего бы еще такого отрезал прапорщикам Папа Второй, и зачем ему вообще это делать. Венгры восставали. Малыш сам видел старого полковника, потерявшего во время бунта жену и детей, после чего он сел в танк и поехал к Будапешту, не останавливаясь даже перед женщинами с детьми. Так говорят. Малыш глядит на хоккей. У него есть клюшка и шайба, и он выходит поиграть днем, — брат хоккей не любит, он с приятелями занят устройством штаба в ветвях огромного каштана за стадионом, — поволочь за собой шайбу. Играет с собой. Сам себе защитник, сам себе нападающий, Малыш совершает невероятно смелые прорывы, ложится на шайбу, бьется насмерть, выигрывает дерби Канада — СССР, ему рукоплещет весь мир и даже спутник Луна. Вечером приходят ребята постарше и, — сбросив ранцы у камышей, — разогреваются в ожидании венгерских сверстников. Бьются до ночи. Выигрывают обычно наши, но и венгры ничего себе парни, так что, когда они приглашают советских ровесников к себе в школу, наши соглашаются. Берем и мальцов. Малыш попадает в венгерскую школу, которая поражает его, — не видевшего еще ни одной школы, — своими размерами. Бутерброды с сыром. Не простые, а в виде корабликов, и Малыш не знает, что ему делать с зубочисткой, на которой, словно на мачте, держался сыр в виде паруса. Выкинуть? Малыш ищет глазами мусорное ведро, но не находит, так что неловко сует зубочистку себе в карман, и она лежит там, сначала мятая, потом поломанная, пока Мама Вторая не выбрасывает все из карманов перед очередной стиркой. Мама Вторая плачет. Бабушка Третья умеет уязвить и в письме — даром что пишет с ошибками, — и Малыш начинает ненавидеть Бабушку Третью, из-за которой Маме Второй почти все время плохо. Гнусная жаба. Оставь мою маму в покое. Но как же Папа Второй? Он ведь сын Бабушки Третьей, и Малыш его очень любит, — этот большой мужчина, казавшийся в детстве таким многозначительно грозным, проявляет, в общем, невероятную терпимость в отношении к детям, понимает много лет спустя Малыш. Все сложно. Так что Малыш предпочитает не думать много на этот счет, а просто провожает Маму Вторую в больницу, — что-то у нее с почками, — и остается дома с братом, а Папа Второй уходит на дежурство. Шестилетний брат варит борщ и жарит картошку, вкусно, спрашивает он Малыша, на что тот отвечает: конечно, братик. Обожает старшего. Тот умный, сдержанный, худощавый, — Малыш крепко сбит и коренаст, — волосы вьются, очень красивый. Готовит невкусно. Но какое это имеет значение, если для тебя так старались? Малыш съедает все. Просыпается рано утром — февраль, — и видит, что возле кровати целая коробка ярких гусар с лошадьми и оружием. Сабли, пистолеты, аркебузы, кивера, стремена, уздечки, шпоры, — да, венгры, изготовившие этот набор игрушек, знают толк в гусарах. Малыш глазам не верит. А что случилось, слабо бормочет он тискающим его отцу и брату и узнает, что это у него день рождения, ему четыре года. Взрослый мужик. Так что мужик Малыш, позавтракав, выходит из дома — это еще Комаром, в котором они живут до того, как попасть в Цеглед, — и идет гулять, пытаясь осмыслить случившееся. День рождения. Голуби воркуют, и гусары сидят на конях как влитые, хотя их можно снять и отправить драться в пешем строю, так иногда случается, объяснил брат. В атаку! Малыш с братом ищут, — как и все гарнизонные дети, — патроны на старом стрельбище и, как и все гарнизонные дети, находят эти патроны. Здоровенные, от пулемета. Называется «Шилка», — говорит солидно брат и вертит в руках большущие гильзы, после чего закапывает их с Малышом, обернув для сохранности в пакет из-под молока. Потом не могут найти. Ищут долго, как Бабушка Четвертая — свой комсомольский билет, и еще дольше вспоминают это, пытаясь понять, куда же дели боеприпасы. Папа Второй молчит. В то утро он вышел из дому за детьми и проследил, куда они спрячут патроны, после чего выкопал и отнес на службу. Все равно не уследишь. Так что Малыш с братом набирают целую горсть старых патронов на стрельбище и тащат домой тайком от родителей, а когда те уходят в гости, решают немного пострелять из металлической пушки. Вместо карандаша пули. Бах-бах, гремит пушка, и брат от изумления становится на правое колено, и чуть выше его головы в холодильнике появляется отверстие с кулак, пули-то старые и неправильной формы. Прибегает мать. Кто уронил холо… начинает она и садится, взявшись за сердце, брат с Малышом ничего не понимают, в квартире много дыма. Неприятное воспоминание. Много раз, — глядя на брата и его дочь, — Малыш будет вспоминать тот день, ту замершую картинку, и каждый раз с омерзением спрашивать себя, а что было бы, если. Не случилось ничего. Бог миловал, так что Малыш с братом, — несмотря на взбучку отца, — продолжают таскать патроны. Хранят не дома. Есть штаб, который они сколотили из старых досок и веток на большом дереве и откуда постреливают в кошек и противников рябиной из воздушной винтовки или стрелами из самодельного лука. Винтовка у брата. Он с малых лет отдает должное высоким технологиям, а Малыш предпочитает старый добрый лук, овладевает которым в ходе мальчишечьих войн в совершенстве. Гарнизонный Робин Гуд. Наш Котовский. Отец учит стрелять из винтовки «ТОЗ», и Малыш впервые познает чувство, которое испытываешь, еще не нажав на курок, но уже зная, что ты попал. Владение миром. Его тянет к девочкам, которые, хоть и странный народ, все же куда приятнее, — он это охотно признает, — мальчиков, и брат отзывает его в сторону. Таинственно шепчет. Отец принес домой много пороху, чтобы почистить печь, так что мы можем взять себе немного, и Малыш, конечно, согласен. Порох артиллерийский. Маленькие трубочки оранжевого, — словно сердцевины ромашек, — цвета, с шестью маленькими дырочками с торца. Малыш гребет кучу. У него возникает идея почистить печь самим, за что родители им будут очень благодарны, брат поддерживает, и они, засыпав с килограмм оранжевых палочек за чугунную крышку печи, поджигают. Пламя вспыхивает. Здорово, говорит Малыш, — им при виде пламени вновь овладевает странное чувство неги и невесомости, которое он испытал, глядя на звезды, — и заглядывает в печь, сам не зная почему. Происходит маленький взрыв. Малыша с обожженным лицом несут на медицинский пункт, где военный врач брызжет ему в лицо чем-то вроде геля, на что ребенок, — к восхищению всего гарнизона, — матерится и требует «убрать дихлофос». Лицо заживает. Даже ресницы и те отрастают, хотя Мама Вторая, — всегда готовая к худшему, — уже ждала вердикта врачей о том, что ни ресниц, ни волос не будет. Бабушка Третья пишет. Пусть внимательнее следит за детьми, требует от Папы Второго она, хотя и он, и она, и Мама Вторая знают, что Бабушке Третьей на детей плевать. Лишь бы уязвить. Малыш, — дождавшись, пока лицо заживет, — вновь играет со сверстниками на площадке у дома, исследует с братом мрачное и брошенное здание, где во время войны располагалось гестапо, спускается с отцом к Дунаю. Находят ружье. Старинное, лет сто, не меньше, и отец возится с ним, чтобы сделать подарок Дедушке Третьему, — тот ведь знатно охотился, — но ружье не пригодится, потому что Бабушка Третья из него эту дурь-то выбила. Поехали лучше на огород. Малыш с братом стоят возле Дуная и глядят на танкеры, проплывающие мимо, не замечая, как под ногами плещется несколько огромных карпов, пойманных кем-то и оставленных нанизанными на леске. Привязана к дереву. Папа Второй отвязывает леску, и рыбы, плеснув, исчезают в воде — уплывают за танкерами, — а Папа Второй извиняющимся тоном объясняет сыновьям, что рыба в Дунае все равно несъедобная. Едят халасли. Горячий, проперченный суп из карпов, выращенных не в засаленном от нефти Дунае, а в чистейших озерах. Ходят на плантации. Свежий перец и помидоры можно купить, и их срежут прямо у вас на глазах, да, спасибо, мадам. Гарнизонные игры. Малыш с удовольствием тянет канат, брат малыша — бегает, а отец возглавляет команду по волейболу. Мама Вторая стреляет. Пистолет Макарова тяжеловат для нее, не набравшей после двух родов и пяти лишних килограммов, так что она мажет. Малыш с досадой думает о том, что лучше бы он сам стрелял вместо мамы, ведь ему уже пять, и он тайком от отца держал уже в руках пистолет, и если взять его крепко… Приехала Бабушка Третья. Что ей нужно? Почему она такая злая? Почему все время лезет целоваться своими мокрыми губами, с неприязнью думает Малыш, спускаясь по ступенькам с четвертого этажа. Странная женщина. Он гуляет по гарнизону, вкратце рассказывает остановившим его лейтенантам содержание «Спартака», — во дает, восхищенно присвистывает вновь прибывший, это для молодых офицеров вроде аттракциона, — и идет к болоту. За ним уже ворота. Гарнизон самому покидать нельзя, это запрещено, хотя дети, конечно, в Цеглед бегают. Малыш незаинтересованно бродит вокруг часового с большим и страшным штык-ножом на поясе, после чего шмыгает между прутьев забора и выходит к дороге. Несутся фуры. Малыш стоит, задумчиво показывая проносящимся мимо грузовикам советские пятнадцать копеек, пока не останавливается одна из машин и улыбчивый водитель не бросает взамен какую-то мелочь. Югославский динар. Малыш подбирает монетку, швыряет взамен копейки и, помахав рукой, глядит, как машина заводится и уезжает, — югослав все время смеется и покачивает головой, ему эти русские пятнадцать копеек и даром не сдались, но уж больно смешной и серьезный малыш. Динар ярко-желтый. Он очень блестит, и Малыш возвращается в гарнизон, чтобы поискать еще чего-нибудь интересного у болота, но там ничего, кроме тритонов. Собирает ромашку. Цветы приходится сбрасывать в майку, которую подворачиваешь у живота. Получается мешок. С таким вот мешком, полным ромашки, Малыш и возвращается домой с братом, которого увидел по пути, и их встречает мать с неприятным красным и опухшим лицом. Малышу неприятно. Он уже знает, что такое лицо у нее из-за слез. Мама Вторая очень красива, но сыновья все реже будут видеть ее лицо безмятежным, мать то плачет, то кусает губы, и взгляд у нее тревожный. На лице ее — ни минуты покоя, — любой физиономист скажет вам, что это лицо человека, снедаемого тревогой, страхами и заботами. Вечно боится. Вечно ждет неприятностей. Вечно кривит губы. Лицо Афродиты, тронутое паникой. Встревоженная Венера. Даже много лет спустя, на похоронах Дедушки Третьего, когда Бабушка Третья превратится в развалину — пусть и с цепким взглядом, и невероятно жизнелюбивую, но все же в развалину, — а тетка станет осколком самой себя, Малыш не сможет проявить великодушия, не сможет сдержать ненависти к ним. С содроганием отвернется. Мать была настоящей красавицей. Почему вы изуродовали мою мать, едва не крикнет он в лицо этим высокомерно застывшим за поминальным столом жабам. Малыш вздыхает. Мама, мы принесли тебе цветов, говорит он и вываливает ромашку на кресло, брат помогает. Бабушка Третья улыбается. Ромашка ей даже очень нужна, так что она возьмет ее себе, а еще прихватит кусок пемзы из ванной, чтобы тереть свои старые больные ноги, которые столько натерпелись в немецком плену. Конечно, мама. Бабушка Третья ведет себя в доме сына, как дорогой гость в монгольской юрте — Папа Второй служил в Монголии и знает, о чем речь, — и может взять себе любую понравившуюся вещь. Папа Второй уходит на службу, Малыш с братом отправляются в невероятное путешествие к айве на самом краю гарнизона — конец мира, — а Мама Вторая остается в квартире с Бабушкой Третьей. Это испытание божье. К счастью, как и все испытания, оно заканчивается, так что Малыш с братом машут рукой уходящей за забор гарнизона Бабушке Третьей и ее молодцеватому спутнику, Дедушке Третьему. Зато сестра передохнула. Папа Второй говорит это с усмешкой и обнимает за плечи жену, но та не в силах сдержать слез, и он говорит ей — ну что же ты, успокойся. Сыновья молчат. Смотрят в сторону.
Совсем не то Бабушка Четвертая. Та шлет посылки, которые вызывают радостное оживление у всей семьи. Там будет бутылка хорошего вина для Папы Второго, доброе письмо и какое-нибудь простое, но изящное украшение для Мамы Второй, хорошая книжка для мальчишек, а то и удивительная игрушка. Радио, например. Брат Малыша, — под его восхищенным взглядом, — сам что-то паяет и клеит, и спустя месяц в доме появляется маленькое ручное радио. Сам собрал! Руки у брата не золотые, думает Малыш, внимательно глядя на тонкие братовы пальцы, и почему же взрослые так про них говорят? Бабушка Четвертая присылает корабли, Бабушка Четвертая шлет набор для работы по дереву, и Малыш выжигает на дощечке веселого зайца с морковкой, и его дощечку дарят Бабушке Третьей. Еще Бабушка Четвертая шлет дочери советы и утешения: доченька, пишет он, твой муж — это теперь твои родители, так что не нужно спорить со своей судьбой, и думать забудь о разводе, ну что с того, что муж отдал тебя на растерзание свекрови. Такова твоя женская доля. Мы тебя не примем. Покорись мужу. К тому же Папа Второй не то чтобы злой, он просто никогда не видел, как надо. Так что Мама Вторая, — которой не оставлено выбора, — плачет ночами и учится жить на войне. Семья молодая. Стерпится, слюбится, они все сходятся потому, что между ног горит, и еще и понятия не имеют, что брак — это ответственность, обязанность и еще много суровых и солидных «-стей». Об этом любит поговорить Дедушка Третий. Папе Второму до всего этого нет дела, он просто сбежал от родителей и продолжает скитаться, — что начал делать еще в детстве, кочуя от одного гарнизона к другому. Мама Вторая находит утешение лишь в сыновьях, старший всюду таскает с собой младшего, разница небольшая. Малыш помнит ее назубок. Год, два месяца и четыре дня, как-то сказал он, пробужденный от глухого сна на вечеринке в университете, где выпил разом пять литров пива и уснул в комнате для слабаков. Такая забава. Но сейчас он ничего, кроме воды и чая, не пьет. Ромашкового чая.
Малыш ужасно боится, что кто-нибудь просверлит дыру из их песочницы на другую сторону Земли. Отец берет с собой на учения. В лесу солдаты разбивают палатки, а в поле стоит огромный стог, по которому брат и Малыш с восторгом лазают, и в небе над ними кружит какая-то хищная птица. В лесу фазаны. Одного отец подбивает просто палкой, и наполовину съеденную тушу птицы облепляют в домашней духовке муравьи. Придется выкинуть. Отец убивает косулю, животное лежит в прихожей, и в уголке ее глаза дети видят слезу, после чего ударяются в слезы сами, так что Папа Второй перестает охотиться на косуль. Идет на зайца. Одного подбирает живым и приносит в дом: рыжеватый, тощий, как кошка, заяц прячется ночами за стенкой и барабанит лапами. Назвали Ударник. Не выдержав ночных бдений, Папа Второй отвозит зайца в лес, выпускает, взамен приносит ежа, который остро пахнет и пьет молоко, осторожно высунув мокрый нос из колючек. Ударник похлеще зайца. Только еж не стучит, а топает, так что ночами стало еще хуже, — приходится отнести в лес и ежа. Малыш читает книжку про дерево с котом, про трех поросят, и «Будущий полководец», и «Будущий адмирал», ну-ну, говорит отец. Мама Вторая гордится. Ее сын необычайно развитый мальчик. Малыш делится на улице овсяным печеньем с каким-то вновь прибывшим сверстником, — мы приехали аж из Москвы, — и они вместе исследуют строительный вагончик. Мальчик делится пряником. Ничего вкуснее в своей жизни Малыш не ел, и не один год своей жизни он будет искать точно такие же пряники, но, конечно, не найдет их. Очень-очень вкусно. Главное, не говорить «аппетитно», думает Малыш, а еще — пытка. Его коробит от этих слов. Брат, когда они ссорятся — редко, но случается, — долдонит, когда они лежат каждый на своем кресле-раскладушке: пытка — аппетит — аппетитная пытка — пыточный аппетит — аппетит-пыт… Мама, он дразнит! Вечером показывают новости, и Малышу кажется, что телевизионная будка — это такой домик на ножках, где сидят мужчины и женщины в костюмах. Вечно говорят. Сегодня в результате подлого… Погибшая… Индира Ганди… Папа, спрашивает Малыш, а Индира Ганди — это что, обезьяна какая-то, и родители насмешливо переглядываются. Папа Второй переключает.
58
Скованные одной целью, скованные одной целью, песенку эту Малыш впервые услышит на однокассетном магнитофоне «Десна», который сделали в Дагестане. Качественная техника. Это Дедушка Третий похвалил, который вообще все хвалит и терпеть не может, когда ноют и жалуются, поэтому он Маму Вторую и недолюбливает. Все ей не то. Вечно жалуется на отсутствие каких-то условий, а разве у них с Бабушкой Третьей были условия, когда он в Корее исполнял свой интернациональный Долг, а жена с двумя детишками околачивалась на хуторе и коз доила? Так не жалуйся. Бабушка Третья подключается: тебе что-то не нравится в службе твоего мужа, дорогуша, сладко спрашивает она и, пусто улыбаясь, добавляет — так зачем же ты пошла за него замуж? Мама Вторая улыбается. Это уже не испуганная, забитая девчонка, которую свекровь и свекр третируют как хотят, — она закаленный в этих битвах боец, она поджимает губы, она уже научилась выживать в этой атомной войне и, — как и все, кто в ней выжил, — мутировала. Мама Вторая полна ненависти. Напоминает Бабушке Третьей, что вообще-то это ее сын очень хотел на ней жениться, а ей и не очень-то и надо было, и ей на минутку кажется, что так оно и было. Ненависть стирает память. В дрязгах и скандалах они как-то постепенно забывают, как на самом деле начиналась история семьи. Папа Второй на учениях. Мама Вторая присматривает за детьми, которые растут так быстро, что месяцы становятся днями, а годы — месяцами. Старший вытянулся. Малыш уступает ему уже не полголовы, а целую голову, что не мешает ему становиться все бойчее и задиристие, а старший, напротив, стихает и становится задумчивее. Круглый отличник. Малышу не хватает терпения на это, и он ограничивается похвальными грамотами: такие листочки дают каждому, у кого есть всего одна-две четверки в годовых оценках. Не любит математику. Оба продолжают плавать. И это уже становится серьезным, потому что тренировки каждый день, и Мама Вторая проводит свою жизнь в ожидании сыновей в холлах бассейнов советских республик. Отдала себя детям. Бабушка Третья поджимает губы. Нет, в Белгороднестровск я не поеду, говорит угрюмо Мама Вторая, — там даже нет бассейна, где могут заниматься дети, так что мы переждем здесь, в Белоруссии. Смотри какая! Я за своим мужем и в огонь и в воду, говорит Бабушка Третья и глядит на внуков пустыми глазами, Мама Вторая думает: неужели ей в голову не приходит, что мы живем для детей? Мама Вторая живет для детей. Ложится в госпиталь вместе со старшим сыном, у которого нарывает кожа головы, и врачи вовремя успевают сделать операцию, так что брат Малыша отделался лишь шрамами. Гуляет во дворике. Малыш приходит в гости с Папой Вторым и завидует брату — в больнице дают вкусные йогурты, в больнице дают печенье, между половинками которого спрятан слой шоколада, одно печенье можно аккуратно скусать с одной стороны, другое — с другой, и тогда шоколад — весь твой, беспримесно. Во дворике бассейн. Братик, тебе больно, спрашивает Малыш. Брат важно кивает. Ух ты. В бассейне живут несколько черепах, и Малыш кормит их сырой морковкой, думая, чем бы таким заболеть, чтобы и его положили в эту больницу, к брату. Делится с отцом. Тот напоминает, что брата скоро выпишут, и говорит, что пора прощаться. Братья обнимаются. Малыш идет к гарнизону, держа за руку большого отца в парадной форме и больших сапогах — День Артиллериста, — и всю ночь лежит, свернувшись калачиком и слушая веселые выкрики за окнами. Отец сопит. Кормит сына жареной картошкой и яичницей, берет с собой на службу, так что Малыш возится по соседству с плацем, когда там идут занятия. Грохот сапог, команды. Брата выписывают. На радостях мальчишки устраивают потешное сражение в ванной, и Малыш нечаянно толкает брата, который сильнее и поэтому сдерживает себя, оба слышат глухой стук, и вода становится красной, а потом бурой, это кровь. Не повезло старшему. Его снова отправляют в больницу и зашивают шрам на затылке, а Малыш не может уснуть, потому что в глазах, — если их закрыть, — у него все прыгает. Обожает брата. Мальчики неразлучны, и, когда старший идет в школу, Малыш скучает дома две недели, а потом тоже просится в школу. Ну, пусть походит. Мама Вторая надеется, что ему это просто надоест, покупает малышу тетрадки и пеналы, на одном из которых нарисованы человечки с бластерами и крылышками на сандалиях, в касках покорителей космоса из какого-то модного в то время на Западе сериала. Малыш заворожен. Эти человечки чудятся ему в вечернем небе Цегледа, когда он, сделав уроки, играет в футбол со старшими ребятами. Звезды пляшут. Это Малыш принял чересчур тяжелый мяч головой и опустился на землю от неожиданного удара. Брат бросается на обидчика. Кто дерется с Малышом, дерется с его братом, и наоборот, — знают все. Учительница молодая. Ее фамилия такая же, как и автомат, — а Малыш знает, как называется автомат, — и Елена Николаевна Калашникова, большая, статная, кажется им божеством. Было ей двадцать. Десять детей. Классы маленькие, потому что это гарнизонная школа, и Малыш знает всех своих соучеников по имени, больше всего ему нравится рыжая Света, которую он подумывает пригласить на свидание. Мать тревожится. Не слишком ли рано созрел наш мальчик, не слишком ли он чувственный, спрашивает она Папу Второго, когда Малыш, выпросив три конфеты — для себя, девушки и ее подруги, — выбегает из дома. Папа Второй раздумывает. По-моему, она просто ревнует, думает он, надевает спортивный костюм, — в таком же фотографируется в ГДР молодой сотрудник КГБ Путин, — и отправляется на шашлыки с сослуживцами. Все фотографируются. Шашлыки держат в зубах прямо на шампурах, это шик такой, дети сидят на покрывалах, волосы у женщин подняты, костюмы одноцветные, со стрелкой на штанах. Папа Второй бегает. Он очень поправился и весит сто тридцать килограммов, — Мама Вторая с грустью вспоминает тощего паренька, который бегал за троллейбусом, в котором она ехала, — возобновляет занятия штангой, но от этого поправляется еще больше. Приходится бегать. Малыш бежит рядом с папой, солнце бьет в глаза, роса блестит, вставать рано непривычно, но награда велика — увидеть просыпающий лес, услышать, как шумно дышит рядом отец, кувыркнуться, чтобы развить координацию и гибкость. Малыш радуется. Папа Второй постепенно приходит в норму и удивляет весь гарнизон, заслужив благодарность командования. Это происшествие. Ночью в гарнизон приезжает машина с офицерами из какой-то другой части, пьют, веселятся, и один из гостей тонет в бассейне, остальные, испугавшись, бросаются в машину, чтобы уехать. Газуют. Мастер спорта Папа Второй совершает рывок и заскакивает в автомобиль, останавливает. Ай да герой. Малыш боксирует с отцом шутя, и тот, случайно махнув рукой, задевает нос сына, больно страшно, и Малыш пытается не заплакать, очень долго, — и ему удается. Отец утешает. Он появляется дома редко — словно бог из машины, с горечью думает Малыш, глядя на попытки отца побыть своим в доску парнем десятилетия спустя, — так что дети предоставлены Матери. Та чересчур заботлива. Начинает чересчур давить на них, любовь и опека чрезмерны, но она чувствует себя униженной, так что ей нужны гипертрофированные доказательства верности. Дети стараются. Папа Второй получает назначение. Дети, мы переезжаем, говорит Мама Вторая, и дети, которые еще ни разу не переезжали в сознательном возрасте, радуются. Мама Вторая опечалена. Она знает, что лучше, чем в Венгрии, не будет, что переезд — это разбитая мебель,— которой и так нет, — скитания, новые дыры Советского Союза, по которым принято рассылать офицеров. Конечно, не ошибается. Назначено в Бобруйск. Папа Второй едет к новому месту службы, а Мама Вторая с грустью прощается с Венгрией и ведет мальчишек в парк аттракционов, который приехал из Словакии. Дают жвачки. Сладкие и очень мягкие, в форме сигареты, — можно сунуть ее в рот и с солидным видом разгуливать вдоль механических лошадок и комнат страха и смеха. Машины светятся. Огромный столб торчит посреди площадки, и с него свисают на цепях светящиеся сиденья, — столб начинает вращаться, кресла разлетаются, посетительницы визжат, посетители мужественными голосами просят их не паниковать, это же всего лишь карусель, дети радуются, шумит машинка для производства сахарной ваты, которая теплым облаком окутывает лицо, если в нее вгрызться. Тает во рту. Малыш двадцать четыре года проживет без сахарной ваты, а когда решит попробовать, что же все-таки за вкуснятину продавали в парках его детства, будет страшно разочарован. Да это же просто сахар! А ты как думал, дорогой, спросит его язвительно первая жена, страшно недовольная тем, что Малыш затащил ее в этот несчастный парк для детей. Намекает, что ли? Она была девушка яркая, резкая, порывистая и считала, что ей нужно делать карьеру, поэтому Малыш, — подававший большие надежды на первых порах университетского образования, но к концу его запивший, — вызывал у нее естественное раздражение. Ошибочка вышла. Так что спустя год после окончания университета они развелись, и Малыш каждый раз, когда видел жену ведущей выпуска новостей на местном канале, прибавлял громкости. Тренировал волю. Аттракционы светились. С тех пор Малыш заболел манией аттракционов, он не пропускал ни одного луна-парка, ни одного игрального автомата — азартные игры не в счет, он знал, что ему не везет, так что даже не пробовал, — ни одной карусели, детской площадки. Прописался на аттракционах. Довольно странное увлечение с учетом боязни высоты, которую Малыш стал испытывать в Венгрии, напугав мать. Таскала по специалистам. Он просто ребенок и просто боится высоты, это пройдет, раздраженно сказал врач, и Мама Вторая успокоилась. А Малыш нет. Так что высоты он боялся всю сознательную жизнь, а началось это в Цегледе, на балконе пятого этажа, куда Малыш вышел, чтобы взять мяч, а потом побледнел, прислонился к стене, и у него отнялись ноги. Балкон ведь упадет! Матери пришлось вносить его в квартиру на руках. Ночью наступило полнолуние, и Малыш глядел на невероятно большую Луну, нависшую над гарнизоном, — не спал никто в городе, такое случается раз в двести лет, — а потом глядел, как она тает в синем мадьярском утре. Прощай, Луна. Прощай, Венгрия. Мы уезжаем, и Мама Вторая уже без слез глядит за тем, как все ее богатство, накопленное за восемь лет брака, в очередной раз гибнет — бьют неполный сервиз солдаты, ломают шкаф, не лезущий в дверной проем грузчики, все ломается, падает, бьется, как это свекрови удавалось при стольких переездах копить? Бабушка Третья улыбается. Мама Вторая покупает три больших ковра — ценность в Советском Союзе, — и сворачивает их в тяжеленные трубы, зашивает в простыни и тащит все это на себе. Сыновья рядом. Тащить все на себе нормально, Папа Второй тут не подмога, будь он даже рядом, — если на офицере форма, он никогда не возьмет в руки хозяйственную сумку. Престиж военного. Мама Вторая тащит, задыхаясь, старший брат ведет за руку Малыша и глядит на венгров с подозрением. Все они фашисты. Мама Вторая ставит ковры на перрон, разгибается, чтобы передохнуть, и тут Малыш видит, как на них несется на всех парах поезд, — он не понимает, что машина движется по рельсам и не свернет, — и прирастает к перрону, страшно напуганный. Брат держит за плечи. Поезд, пронесясь мимо, задевает неловко поставленные ковры, и один из них попадает под колеса, плакали сто тридцать рублей, и Мама Вторая бегает, кричит и плачет. Вечные неудачи. Малыш стоит, прижавшись к брату, и вспоминает учительницу, которая перед отъездом пригласила их в гости. Пельменей наварила. Когда в Ленинграде был страшный голод из-за фашистов, окруживших город, — рассказывала она притихшим детям, — люди собирали крошки и кушали их как первое и второе. А вы выкидываете хлеб! Малыш никогда в жизни больше не выкинет ни одного кусочка хлеба, что будет выводить из себя его вторую жену, какого дьявола ты скаредничаешь, кричала она ему во время одного из ста тысяч их семейных скандалов, сейчас же нет войны, сейчас МИР. Извини, дорогая. Люди в Ленинграде, вспоминая хлеб, плакали и ели крошки, которые могли найти, так что Малыш никогда больше не выбросит ни одной горбушки. Учительница прощается. Малыш покидает рай. Выходит к ромашковому полю в последний раз, но оно сейчас просто зеленое, ромашки ведь не цветут круглый год, сынок. Не имеет значения. Для малыша поле все равно покрыто белыми и оранжевыми точками, а деревянный ППШ он дарит какому-то мальчишке на год младше его. Не жадный. Брат свой АКМ аккуратно упаковывает, игрушку приходится бросить в контейнер с вещами, сунув в коробку с пылесосом, но это лишняя предосторожность, на железной дороге контейнер, как обычно бывает, вскрыли и вытащили оттуда все, что показалось сотрудникам железной дороги интересным. АКМ, например. Вот поэтому-то Мама Вторая и не доверила ковры грузовой пересылке и потащила их ручной кладью. Один потерян. Каким-то чудом запихнув оставшиеся два под полки, Мама Вторая хлопочет, устраивает сыновей, кормит и глядит в окно. Венгрия убегает. Советский Союз приближается. Такая любимая Родина. Малыш со старшим братом идут в конец вагона за водой, и проводник, — бегущий мимо, — хлопает дверью по руке брата. Прищемил пальцы мальчишке. Малыш в ярости врывается в купе проводников и кричит, чтобы немедленно извинились перед братом, иначе он их тут всех. Проводники извиняются. Смеются, приносят чаю, самые чистые покрывала, теребят Малыша и брата, пожилые женщины в синей форме тащат Маму Вторую выпить чаю в проводницкой. Чудесные мальчишки. Брат с Малышом играют в купе, ждут, когда покажется Советский Союз, рисуют в альбоме фигурки — кружочек с ручками и ножками, — каждый на своем листе, произвольно. Накладывают листы. Это что-то вроде электронного морского боя, — объяснял позже Малыш одной из своих жен увлеченно, — только не морской и не электронный. Бедный мальчик. Глупые женщины. Как объяснить им, что у меня, несмотря ни на что, было хорошее детство. Малыш с братом играют, засыпают, просыпаются, чистят зубы, бегают друг за другом по вагону, стоят на спор, — ни за что не держась, — на красном коврике, постеленном на полу в коридоре. Лезут на третью полку. Пьют чай, читают книжки. Мама Вторая глядит на мальчиков с гордостью и постепенно перестает вспоминать неудачу с ковром, хотя свекровь, без сомнений, напомнит. Прочь мысли о ней. Мама Вторая гладит головы сыновей и желает им спокойной ночи. Завтра ночью будем в Союзе, говорит она, и Малыш сладко засыпает, чтобы через несколько минут, — как ему показалось, — подняться из-за резкого света. Приехали, дети. Голос матери доносится откуда-то из коридора. Малыш, сопя, одевается скорее на ощупь и, взяв брата за руку, выходит из купе. Прощаются с проводниками. Станция Барановичи. Ночь, холодно, и дети дрожат, так вот что такое переезды, — с неприязнью думает Малыш, — это когда тебе не дают поспать как следует, и даже вагон не успевает стать твоим домом. Мальчик оглядывается. Небо беззвездное. Мама Вторая вытаскивает из вагона сумки и ковры, обнимает детей, и все трое застывают на перроне молчаливым памятником ожиданию, первый раз из многих десятков. Чего мы ждем. Должна приехать машина с папой, и мы поедем в Бобруйск, говорит Мама Вторая, тоже подавленная переездом, а вернее, тем, что его испытали на себе дети, совсем скоро приедет. Скрипит рама. Это одинокий велосипедист с фонариком катит мимо путей и, молча блеснув им в лицо, проезжает дальше, и мать с детьми слышат бормотание. Цыгане приехали… Мама Вторая шокирована, она в негодовании, она говорит Малышу — пойди и скажи этому несчастному ублюдку, что мы не цыгане, а молдаване. Братья с удивлением переглядываются, они и не знали. Национальная гордость просыпается в униженных, запомнит с тех пор Малыш. Он идет. Ему страшно, но не хочет, чтобы туда пошел брат, — он боится за брата больше, чем за себя, и ему не хочется разочаровывать Маму Вторую, которая ищет защитника хотя бы в нем, это-то Малыш уже прекрасно понял, так что он идет к велосипедисту, замершему метрах в ста впереди. Мать с братом все дальше. Набирает воздуху. Эй, послушайте, вы, говорит семилетний Малыш, и угрюмый белорус поворачивает к нему с удивлением свое вислоусое — Малыш будет ненавидеть такую форму усов всю жизнь, — лицо, мы не цыгане, а молдаване, ясно?! Мы молдаване! Малыш глядит на мужчину на велосипеде, раздув ноздри и выпятив глаза, и чувствует, что одержал маленькую победу, но ровно до тех пор, пока мужчина, искренне удивившись, не отвечает. Да какая разница? Малыш чувствует, что у него отобрали победу, так что возвращается к Матери уже бегом. Велосипед скрывается в ночи. Я сказал, мама, говорит он печально, но гордо, ты молодец, говорит она удовлетворенно, и яркий свет заставляет их всех прикрыть лица руками. Это такси и Папа Второй.
59
Бабушка Третья просыпается, глядя на подсолнухи, повернувшиеся к окну. Дедушка Третий так трогателен. Цветы словно живые, ах вы, котики мои, бормочет Бабушка Третья и встает, чтобы сунуть ноги в матерчатые тапочки и пошаркать на кухню, ей нравится выглядеть старше, чем она есть. Пенсия — это отдых. Дедушка Третий плещется в ванной, бреется старой опасной бритвой, которую ему еще в Германии подарили, и он точит лезвие на ремне каждые выходные, настоящий виртуоз во владении этой бритвой. Бреется в поезде на ходу. Малышу ужасно хочется такую бритву, но зачем она ему, у него нет еще усов и бороды, ему всего семь лет, и доверять мальчишке опасную бритву не стоит. Бабушка Третья гремит ключами. Все шкафчики в квартире заперты, завязаны, и дочь, как и мебель, заперлась, и лицо у нее постоянно вытянуто. Дедушка Третий шипит. Это значит, что он набрал в ладони одеколона и похлопал себя по щекам, женщинам приятно слышать, как энергично возится отец и муж утром в ванной. Еле кивают друг другу. Ольга облачается в кожаные джинсы, присланные Пашкой из Монголии, где он служил первые два года своего лейтенантства и куда Мама Вторая отправила телеграмму «Поздравляю воскл ты стал отцом тчк», на что ошалевший от радости и ящика шампанского Папа Второй ответил: «Мальчик или девочка вопр», так что Маме Второй пришлось еще раз идти на почту и сообщать что «мальчик назвали Сашей тчк». Рожала в Одессе. Возвращалась зимой, близился Новый год, и брат Малыша ворочался в пеленках беспокойно, потому что очень мучился животом, дома у Бабушки Четвертой было полно народу — два сына, у старшего семья, — так что Мама Вторая сдуру было ткнулась к родителям мужа. Кто там? Дверь еле приоткрыли, бросили сквозь зубы «наши все дома», но впустили, потому что ночь надвигалась. Утром пришла свекровь. Знаешь, милочка, сказала она, глядя в сторону, у папы от детских криков болит голова, подыщите себе другое место. Мама Вторая уйдет с сопящим свертком. В Монголию нельзя, а на телеграмму «что делать» муж ответит: «придумай что-то, я же тут Служу», так что Мама Вторая попробует снять комнату, но ее примет к себе на время Бабушка Четвертая, и первый год жизни брат Малыша будет расти с мамой, тетями и дядями. Приедет Папа Второй. В животе заворочается Малыш. Ты не должна рожать, у вас еще даже стенки нет, скажет Бабушка Третья, но Мама Вторая проявит норов. Малыш родится. Брат будет бегать вокруг коляски с прутиком и отгонять всех, кто подойдет слишком быстро. Это мой брат. Мама Вторая замрет в халате, с двумя детьми и семьей мужа на фотографии: это к ним зашли в гости свекор со свекровью. Нос вздернут. Нелегкие пять часов приходится ей пережить, Бабушка Третья негодует и бесится из-за того, что Мама Вторая отказывается переезжать в Белгороднестровск за мужем. В землянку. У меня двое детей, одному месяц, другому год, три месяца и десять дней, — говорит устало Мама Вторая, — я не поеду с ними в землянку. Тебя не просили их делать! Сухопарая сестра Папы Второго восклицает это возбужденно, и Мама Вторая уже с жалостью глядит на эту бесплодную смоковницу. Не удостаивает ответа. Нужно ехать за мужем туда, куда его пошлют, хоть на край света, нужно уметь быть верным, восклицает Ольга. Так езжай, бормочет Мама Вторая. Ты не представляешь себе, как это прекрасно, путешествовать по всему огромному Советскому Союзу, увлеченно говорит Ольга, которая не подымает задницу даже в туристические походы и уже заставила три свои книжные полки сборниками «Дорога зовет» про геологов, рыболовов и мореходов. Не представляю, бормочет Мама Вторая. Оскорбленная девица тридцати лет замирает, в бой вступает Бабушка Третья. Мама Вторая выстояла. К мужу она переедет только в Забайкалье, это будет барак, но хотя бы уже не землянка. Внука родители Папы Второго не жалуют. Мама Вторая рожает Малыша в Кишиневе — первая городская больница, новенькое здание на мосту между «Центром» и «Ботаникой», — и, уже опытная, носу не кажет. Дедушка Третий звонит. Что же это ты не показываешь нам наследника, бодро спрашивает он невестку-молдаваночку и приглашает в гости, так что Малыша приносят к семье отца на третьей неделе жизни. Аккуратно разворачивают. И он, — такой маленький, — всем нам улыбнулся, скажет прочувственно тетка над гробом Дедушки Третьего, и мы все были покорены, но Малыш промолчит, потому что ему нечего будет сказать. Чужие люди. Малыш улыбается родне из пеленок, Мама Вторая глядит на него с гордостью и думает, как хорошо, что не поддалась уговорам свекрови и оставила ребенка, а рядом крутится брат. Уже ходит. Фотографируется в костюме моряка: красивый, волосы вьются, но светлые, глаза большие, лицом в мать, пока еще пухленький малыш. Одессит, будет бодро брякать Дедушка Третий. Он всегда будет брякать. Ну что, белорусы, приветствует он внуков, которые приедут погостить — на побывку! — ну что, забайкальцы, ну что, мурманчане. Дети злятся. Дедушка Третий всегда благодушен, всегда всему рад, — неужели ты не видишь, что бабушка обижает маму, все время хочется спросить Малышу. Какие вкусные чипсы! Здорово, что вы живете в Белоруссии, где продают удивительно вкусные чипсы, говорит радостно Дедушка Третий в 1988 году, когда в магазинах месяцами нет мяса. Вам повезло попасть в Заполярье, увидите северное сияние, пишет он бодро в ответ на жалобу невестки на то, что в гарнизоне второй месяц нет овощей и хлеба. Чудесно. Замечательно. Потрясающе. Споем что-нибудь из Утесова. Чего такие кислые?! Малыш понимает наконец, — ребята здесь, в Союзе, называют это «врубиться», — что Дедушка Третий маму не защитит и им не поможет. У Дедушки Третьего трехкомнатная квартира в раю обетованном, солнечной Молдавии, но мы будем жить на съемных углах, первый из которых Малыш увидит в Белоруссии, с чего всегда будет начинать отсчет взрослого детства. Первые неприятности. Именно с этого момента он начинает помнить себя всего и целиком.
Жизнь Малыша перестает быть набором цветных и прерывистых воспоминаний в ту ночь, когда такси везет его, брата, Маму Вторую и отца в Бобруйск, где папа нашел чудесную квартиру. Долго плутают. Таксист хочет заработать на полтора рубля больше, мать желчно говорит об этом вслух, и отец смущается. Переплачивает полтора рубля. Семья высаживается во дворе какого-то частного дома, Мама Вторая с ужасом глядит на земляной пол, на пьяных хозяев, которые варят на кухне что-то с очень резким запахом — самогонка, много позже понял Малыш, — и на ведро в углу, которое и не ведро, а уборная. Устраивает истерику. Папа Второй впервые задумывается, а может, родители в чем-то правы, упрекая жену в излишнем меркантилизме? Мама Вторая собирается. Устраивается в холле дома культуры военного городка, и Малыш засыпает на кресле в обнимку с братом под тяжелым занавесом из актового зала. Ходят люди. Мама Вторая не собирается никуда уходить, пока им не дадут хоть какого-нибудь угла, и Папа Второй ужасно стесняется. Получают квартиру. Разумеется, не в частное владение, — такого в Советском Союзе не было, кажется, думает Малыш, — просто на срок службы выдали ключи от квартиры, хозяева которой собрали вещи в одной комнате и закрыли ее. Двумя перебьемся. Мать тащит из дома с земляным полом вещи на саночках, надрываясь, и Малыш глядит в изумлении на снег и ворон, на мраморные лица вокруг, ему еще никогда не доводилось видеть северян поблизости, а Белоруссия для него — крайний север. Какие-то вы смуглые, говорит ему с братом тетка, обнимая их по приезде в Кишинев на летние каникулы. Мы же с моря. Ну и что, хмурится светловолосая тетя и велит тщательно вымыться мочалкой, чтобы хоть как-то снять загар. Бабушка Четвертая переживает. Главное, чтобы были кареглазенькие и смугленькие, говорит она, ожидая, когда появятся дети у Малыша, единственного из внуков, кто не сделал ее прабабушкой. Мама Вторая обживается. Дети стараются, но поначалу получается очень плохо, и Малыш с братом попадают в такую школу, что впоследствии не раз хохочут, глядя на клип «Стена», ох уж эти английские мажоры, то ли дело бобруйская школа номер девять. Настоящая тюрьма. Толстая, — с окольцованными пальцами, — директриса вежливо осведомляется у Мамы Второй, не привезла ли она из Венгрии каких-нибудь сервизов или ковров, которые могла бы продать по дешевке. Дети в строю. Классная руководительница берет за затылок хлипкого, — вечно с соплями, — мальчишку и бьет того головой о доску. Хлещет линейкой. Ругается хуже солдат. Малыш ужасно переживает, потому что на любое оскорбление в свой адрес он обязан будет ответить, как учила мама. Дерется из-за девочки. Учительница врывается в класс и бьет по голове его соперника, за которого Малыш сразу же вступается, и тогда рассвирепевшая пожилая женщина с редеющими медными волосами комкает лист бумаги и бросает Малышу в лицо. Он бросает в ответ. Класс умолкает. Это настоящий бунт, но Мама Вторая, спешившая по льду на гарнизонных дорожках к школе, твердо объясняет школьному руководству, что никому не позволит бить или третировать своих сыновей, — никому, кроме себя, мама, так ведь, скажет грустно повзрослевший Малыш, — и всегда учит их давать сдачи. 1987 год. В почтовом ящике Папа Второй находит толстую пачку каких-то листов, — что это, новые счета какие-то, спрашивает он жену, и та недоуменно листает. Читают дома. «Мчится по России тройка, Мишка, Райка, перестройка» и еще много столбцов о том, как Михаил Горбачев, его жена и перестройка губят Советский Союз, и, пока генсек болтает языком, в магазинах нет продуктов. Продуктов правда нет. В маленьком магазине за гарнизоном лежат под стеклом большие свиные головы, вызывающие у Мамы Второй отвращение, а за стеклом напротив — пирожные и торты. Малыш мечтает. Мне бы шапку-невидимку и на ночь в магазин, думает он, прижавшись к стеклу лицом, но Мама Вторая уводит его из магазина, это отвратительные советские сладости, жирные, слишком вредные, в них много крема, они тошнотворны. Мама Вторая ненавидит Советский Союз. Малыш любит Маму Вторую. Так что малыш начинает ненавидеть Советский Союз. Становится маленьким фрондером, много и без толку читает, в том числе и толстые литературные журналы, слово «Солженицын» для него не пустой звук, а еще он знает, что Лермонтова убили на дуэли за эпиграмму на царя, а не потому, что поэт довел бедного Мартынова. Гласность наступает. Транслируются в прямом эфире съезды народных депутатов, все сидят у телевизоров. Политизированы все, а больше всего дети, — в журнале «Крокодил» выходит карикатура, где маленькие дети в песочнице обсуждают итоги съездов. Малыш роняет очки. Стекло вдребезги. Это настоящая трагедия, и мать три дня не разговаривает с ним, потому что найти очки в Бобруйске 1987 года очень трудно, невозможно почти. Четырхглазик. На больших стеклах есть и маленькие — для чтения вблизи — это Мама Вторая не оставляет надежды исправить близорукость сына, наступившую вовсе не из-за его пристрастия к чтению. Это последствия порохового ожога. Малыша его небольшая близорукость не мучает, он вполне энергично и успешно дерется из-за очков в новой школе, — одноклассники узнают, что когда они дерутся с Малышом, то дерутся с его братом, и наоборот, — и лазит по крыше дома, охотясь на голубей. Жизнь налаживается. Угрюмые лица белорусов разглаживаются, Мама Вторая подружилась с соседкой напротив, снег, оказывается, можно собирать в большие шары и ставить один на другой, а с горки у дома можно кататься на лыжах, которые подарил дядя из Кишинева. Мальчики адаптируются. Папа Второй поглядывает на это с беспокойством, потому что он, — единственный из семьи, кто вырос в семье военного, — уже видит признаки переезда задолго до него самого. Малыш читает стихи. Идем из бара как-то раз, летит от шефа к нам приказ, летите детки на Восток, бомбите русский городок, — декламирует мальчишка, — после чего следует неудачная попытка бомбежки, первый снаряд попал в капот, раком встал старший пилот, а кончается все тем, что «летели мы бомбить Союз, теперь летим кормить медуз». Мама Вторая уверена, что это КГБ. Они сочиняют эти дурацкие стишки, а потом распространяют как народное творчество, говорит она мужу, и Папа Второй пожимает плечами. Школа серая. В ней ходят строем на переменах, буквально, — и Малыша бесит, когда его жены считают, что это он преувеличивает, чтобы вызвать их жалость, — физкультурой занимаются на матах в холле. Зимой лыжи. Малыш сбивается с лыжни и полтора часа плутает в лесу, выходит весь мокрый, запыхавшийся, а учитель даже и не глядит в его сторону, потому что в бобруйской средней школе номер девять 1988 год лишь по календарю, а на самом деле — год 1972-й, или, к примеру, 1949-й. Проклятые совки. Мама, приходит Малыш к маме с учебником, — на первой странице которого девочка тянет тюльпан солнцу, — научи меня читать по-молдавски. Какой смысл, сынок. Все мы будем советским народом, который говорит по-русски и голосует на съездах за программу партии. Папа Второй беспартийный. От учебника пахнет подсолнечным маслом, язык матери для Малыша это всегда дом бабушки, подоконник, много солнца, бутылка с желтой рыбкой на горлышке и неторопливый разговор двух женщин. Мать и бабушка. Малыш пишет письмо Дедушке Третьему, у которого ехидно осведомляется, куда же пропало мясо из страны, которой так успешно руководит партия, — это в восемь-то лет, с тоской и злобой думает он о себе, когда вырастет, — и отправляется с братом на тренировку. Одноклассница показывает фото. Ее папа, тоже офицер, — здесь у всех папы офицеры, — по пояс торчит из бронетранспортера, а ниже пояса уже машина. Механизированный кентавр. Если высунуться из люка, то при подрыве оторвет ноги, зато можешь остаться в живых. Он в Афганистане сейчас, говорит девочка, которой нравится Малыш, но которому не нравится девочка, так что он, повертев снимок из вежливости, возвращает. Папа Второй пишет рапорты. Просится тайком в Афганистан и ужасно нервничает из-за того, что Мама Вторая не хочет, чтобы он в Афганистан попал. Двое детей. Зато против Чернобыля Мама Вторая ничего не имеет — никто еще толком не знает, что там случилось. Взорвался завод. Мифы и легенды о Чернобыле еще начинают сочинять, и Папа Второй уезжает туда на целый год, оставив жену с детьми. Мама Вторая досадует. Чертовы коммунисты не умеют толком даже атомную станцию построить, читает она между строк в журнале «Звезда»; коммунисты все развалили, читает она в журнале «Новый мир»; партократы и бюрократы только и делают, что колбасу жрут из распределителя, читает она в журнале «Огонек». Малыш тоже читает. Хватит, говорит ему мать, и отбирает книжки, лучше иди погуляй, так что Малыш с братом берут лыжи и идут целый день к кладбищу за городом, которое кажется обманчиво близким. Возвращаются затемно. Мама Вторая вне себя от страха, весь гарнизон на ногах, это конец 80-х, и вегетарианские времена прошли — в Белоруссии то и дело идут процессы маньяков. Психи свирепствуют. То и дело находят убитых детей, изнасилованных детей, судят душегубов с пятьюдесятью жертвами на счету, с семьюдесятью жертвами, судят Чикатилл, судят Михасевичей, газеты в истерике, люди в панике. Белорусский феномен. А тут еще СПИД! Малышу трудно заснуть, потому что в глазах у него все страшно пляшет, он ужасно боится уколов, а вдруг его заразят этим ужасным СПИДом. Мать спохватывается. Мальчик растет чересчур впечатлительным, ему не хватает твердой уверенности, спокойствия. Мужского воспитания. Ничего, спорт поможет. Братья много плавают, это уже похоже на что-то профессиональное, тем более рядом спортивный комплекс «Шинник». Это мирит с Бобруйском. Мама Вторая покупает папку, куда складывает грамоты Малыша, и их соберется больше ста штук, — у брата пятьдесят, он стайер, у них меньше дистанций, — а уж призов-то не сосчитать. Малыш — спринтер. Крепкий, взрывной, порывистый, он идет на плавание, как в школу, — чтобы не скучать дома самому без брата, — и его ставят на заплыв со старшими в соревнованиях случайно, чтобы дорожка не пустовала. Бассейн в пятьдесят метров. Малыш выигрывает. Получает первый урок формальностей. Останавливается у края бассейна, срывает протекшие очки, я выиграл, выиграл, радостно говорит он секунданту, важному мальчишке лет пятнадцати, и тот улыбается. Говорит — дай руки. Зачем, спрашивает Малыш. Дай руки, смеется секундант. Малыш тянется. Секундант берет его ладони и с силой прижимает их к бортику, после чего нажимает на кнопку механического секундомера. Вот теперь ты выиграл.
60
Поднажми, велит себе Малыш, который только учится командовать своим телом, и перестает чувствовать ноги — чересчур активный финиш отнимает его последние силы и волю, и мальчик финиширует судорожным рывком рук. Все равно проиграл. Малыш, отфыркиваясь, с недоумением глядит на Славу Новгородцева, — парнишку годом старше, — который не должен его обходить, никак не должен. Слава смеется. Малыш пожимает плечами и жмет руку победителю. Он умеет проигрывать и даже рад в глубине души, что это случилось. Бассейн «Шинник» ровно гудит, это спортивный комплекс градообразующего предприятия, шины нашего завода колесят по дорогам всего Советского Союза, написано в рекламном проспекте — они только-только появляются. Реклама пробивается. Малыш с недоумением глядит на то, как мужчина в телевизоре суетливо бегает по городу с порванными штанами, а потом с блаженной улыбкой садится в уютное кресло ателье по ремонту и пошиву одежды. «Приходите к нам». Чушь какая-то. Зато американцы умеют показывать рекламу, и Малыш с мамой, и папой, и братом и попугайчиком Кузей, — которого они купили взамен умершего попугайчика Карлуши, умершего от старости, — смотрят телемост. У нас секса нет. Хоть убейте Малыша, но он совершенно не помнит этой дурацкой фразы, зато отчетливо — до сих пор — в его памяти музыкальный клип молодой Кайли Миноуг, которая поет, покачиваясь, в розовых облаках. Какой примитив! Долбаные восьмидесятые, их Малыш всегда будет ненавидеть, с их «Ласковым маем», Юрой Шатуновым и кучей другого дерьма, которого он, слава богу, не успел хлебнуть. Розовые розы. Как женственно, говорит с восхищением Малыш, глядя на зарубежную певицу, — бедняга, как и все в СССР в конце 80-х, уже привык к тому, что молодая женщина ходит в мини-юбке, колготах в сеточку, и волосы у нее крашеные, — и родители с усмешкой переглядываются. Женишься на такой. Малыш и женился, первая его жена выходила из загса в розовом платье, пышном внизу, тонком на талии, — Малыш не знает, как описать это в правильных портновских терминах, — и под ногами молодых лежат кучи розовых лепестков, это затея жениха. Мать кривится. Ненависть к невесткам перейдет ей по наследству от свекрови. До этого далеко — до всего в моей жизни далеко, часто думает маленький Малыш, она, моя жизнь, словно бы и не начинается, — и Малыш смотрит клип Кайли Миноуг, смотрит яркий мультик про поросенка-американца, который дружит со смешным страусенком-индейцем, смотрит рекламу консервов и чипсов, и все это кажется ему невероятно вкусным. Ты как сорока! Разгневанный Дедушка Третий пишет внуку, — картинка не должна сбивать его с толку, и все это глупая пропаганда, рассчитанная на идиотов, один из которых — это его внук! Дедушка — совок. Малыш до хрипоты спорит с дедом насчет СССР и США, — само собой, он за Америку, потому что она богатая, счастливая и цветная, как реклама чипсов, — и убеждает себя, что в Америке все лучше. Даже чипсы. Те чипсы, которые продавались в Белоруссии в коробках — тяжелые подсоленные пластины из картофеля, — он будет искать потом много лет. Конечно, без толку. Все забито спрессованным крахмалом, — который нынче выдают за лепестки картофеля, — да еще и присыпано каким-то вызывающе пахнущим порошком, это чтобы у детей возникало привыкание. Дедушка Третий негодует. Вместо того чтобы говорить с внуком как дед, он ведет с ним газетную полемику, это радует ничего не понимающего Малыша, да еще и мать подзуживает. Телемост заканчивается. Малыш с братом отправляются в свою комнату — из нее открывается вид на небольшое поле с сосновой рощей, — и еще немножечко разговаривают друг с другом. Ночью жарко. Малыш встает попить и натыкается спросонья на полуголую мать, ты что, следишь за мной, визгливо спрашивает она, и Малыш от ужаса теряет дар речи. Возвращается в постель. На следующий день едет на соревнования в город Светлогорск — два часа пути на автобусе, и задумчиво наблюдает белорусские пейзажи, — чтобы снова проиграть Славе Новогородцеву. Чертов спинист! Малыш вроде уже как и смирился, когда прохиндея разоблачают — оказывается, он плыл, подтягиваясь рукой за дорожку. Мальчишку лишают грамот и долго стыдят на собрании, и Малыш вздыхает с облегчением: ему плевать на грамоты, но он хотел знать, почему проигрывает. С тех пор Малыш усваивает,— если он не выиграл, значит, противник смухлевал. И Малыш все равно выиграет. В школе разрешения на отлучки дают неохотно, это школа старых, советских традиций, и, если у тебя не застегнута верхняя пуговица пиджака или галстук повязан не так, как следует, будут неприятности. Малыш — самый быстрый чтец в классе. В пионеры раньше всех принимают брата, толстощекую девочку Олю Комарницкую и всегда грустного Аркашу Шраера. Он еврей. Малыш с братом — наполовину молдаване, наполовину русские, Оля Комарницкая полячка, Слава Новгородцев русский, Света Коваленко белоруска, Сережа Добровольский — украинец, они живут в большой многонациональной стране, Малыш знает назубок названия всех республик, — они на карте на стене класса, — на каждой республике нарисованы мужчина и женщина в национальной одежде. Помнит костюмы. У прибалтов они какие-то… замороженные, что ли, а узбеки, наоборот, носят очень пестрые халаты. Самые красивые — молдавские. Малыш патриот Молдавии, потому что патриотка Молдавии — его мать, и он твердо знает, где растут самые вкусные фрукты, живут самые красивые люди и светит самое яркое Солнце. Милый дом. Папа Второй берет отпуск и едет с ними в Абхазию на месяц — две недели у моря, две недели в горах, — и Бабушка Третья пишет гневное письмо. Что за траты?! Если собрать все деньги, которые вы потратили на отдых, можно будет купить стенку, шкаф, и еще останется на шубу мамочке. Папа Второй смеется. Ему все-таки уже далеко за тридцать, и он все меньше внимания обращает на то, что говорит его мать, ее голос словно теряется где-то далеко, да она и правда далеко. Хорошо, что я не в Молдавии. В Абхазии они живут в доме отдыха у самого моря, это Сухуми, и Малыш с удивлением ест жесткую свинину, — абхазы не держат свиней дома, и те свободно гуляют, где хотят. Ну, как собаки. Малыш мечтает научиться нырять глубоко-глубоко, он читает книгу Жака Майоля «Человек-дельфин» и влюбляется в море, так что все две недели он плещется где-то в сорока метрах от берега, пытаясь достать дно. Рекорд двадцать метров. Недурно для двенадцатилетнего мальчика, но Малыш хочет еще и ужасно расстраивается, когда после касания дна на двадцатидвухметровой глубине у него идет из уха кровь и отец запрещает нырять. Тренирует дыхание. Штормит, и пятиметровые волны обрушиваются на набережную города, и Малыш как раз больше всего любит купаться в шторм, — они с братом заходят в воду, и море колотит их по камням под спокойным взглядом отца. Пускай учатся. Мальчишки еле выходят из моря, а какая-то туристка, посмевшая окунуться в такую погоду, — на радость всей набережной, — выскочила из моря без купальника, сорванного волнами. Растут бананы. Они, правда, не дозревают, но Малыш с братом все равно срывают парочку, чтобы привезти Маме Второй, и прячут плоды в чемодан. Тащат его вдвоем. Довольный Папа Второй, который считает, что баловать пацанов — только портить, идет рядом, руки в карманы, спускается со ступенек автобуса. Это они приехали в горы. Кобулети. Отдыхающие по утрам собираются в столовой, чтобы, — с бледными лицами и изжогой, — пить кефир после ночных попоек, а Папа Второй с детьми, так что не пьет и каждый день таскает мальчишек по горам. Десятикилометровые походы. Возвращаются поздно вечером, уставшие, и сразу засыпают, а Папа Второй на балконе сидит с бутылкой вина и глядит, как темнота стирает горы. Чайные плантации. Чабаны с овцами, которые звенят. Малыш вспомнит Абхазию, когда вернется в Молдавию. Обсерватория. Горное кафе, открытое непонятно для кого, но где им сделают салат из свежих овощей и поджарят мясо, и все будет вкусным и свежим, правда, острым. Снег наверху. И яркое пятно на нем. Малыш подбежит поближе и увидит цветок — глядите, ребята, это эдельвейс, скажет отец, и они заберутся еще выше, где облака совсем быстро бегут. Лягут на спину. Спускаться придется несколько часов, но оно того стоило, решит Папа Второй, и Малыш будет ждать, пока бережливый брат не вынет из чемодана коробку шоколадных конфет и выдаст брату и отцу по одной штуке. Он бережливый. Если бы не брат, Папа Второй и Малыш съели бы всю коробку в один день. Возвращаются окрепшие, загоревшие, отдохнувшие, Мама Вторая тоже посвежела и даже губы кусает не так часто, а попугай Кузя летает и чирикает от радости. Приезжает Бабушка Третья. Снова увозит с собой кусок пемзы, но Мама Вторая, уже закаленная, не позволяет испортить себе настроение, уходит от скандалов, гасит намеки, сама атакует, и так успешно, что растерянная свекровь чувствует необходимость срочно отступить. Эту схватку я проиграла. Малышу дарят велосипед — первый подарок от дедушки с бабушкой за десять лет, — но его украдут уже через три дня у местного магазина. Папа Второй рыбачит. В Белоруссии очень много озер, и Папа Второй едет рано утром на одно из них, взяв с собой сыновей — Малыш сидит на раме, а брат на заднем сиденье. Светает. Дорожки аккуратные, заасфальтированные, газон у домиков радует глаз, Малыш позже будет скептически слушать утверждения о том, что порядок в Белоруссии навел Лукашенко. Порядок там был всегда. Педантичные, жестковатые, суровые белорусы выходят поутру к забору и приветствуют мужчину, везущего на велосипеде своих сыновей. Дзоброе утро. Дзоброе, посмеивается Папа Второй. Но много не смейтесь, дети, — говорит он мальчикам, — мы ведь тоже немножко белорусы, ваш дедушка отсюда родом. Ставят удочки-донки. Малыш хватается за поплавочную удочку, ему невероятно везет в рыбалке, и отец с братом это знают. Счастливая рука. Так что спустя два часа под ногами Малыша садок с кучей линей, сладковатой на вкус рыбы без чешуи, которая живет в норах под берегом, — ну прямо как раки, — и которая топит поплавок сразу же. Карась покачивает. Карп медленно кладет. Малыш в курсе особенности клева всех видов рыб, какие только встречаются в Белоруссии, все благодаря отцу. Чувствует рыбу. Брат берет на донку пятикилограммового карпа, и Малыш возится с рыбой, стоя по колено в воде, чтобы не сорвалась, и они еле вытаскивают громадину на берег. Долго любуются. Потом Малыш распутывает леску — его обычное наказание, потому что он крайне небрежно относится к снастям, что бесит педанта-отца, — и они едут обратно. Отец уезжает. Как обычно, ночью, это зазвенела коробочка, которая есть во всех квартирах гарнизонных домов Советского Союза. Вроде тревожной кнопки. Она звенела, слышал сквозь сон Малыш, и потом была возня, шуршание, и хлопнула дверь, значит, папа ушел на службу ночью, такое бывает. Утром мать готовит. Пробует убить карпа, который глядит, совсем как человек, — мелкая рыбешка так не умеет, — но он слишком большой, и нож в слабой женской руке не протыкает чешую. Бьет по голове. Брат отворачивается, хотя, конечно, уже не плачет, и Мама Вторая вспоминает косулю. Малыш раздражен. От отца он знает, что в любом деле тянуть не стоит, — отбирает у матери нож и выгоняет ее и брата с кухни, сам просит у рыбы прощения в мыслях и протыкает ее под жабрами. Ухватившись, отрезает голову. Мощная рыба бьется, и Малышу едва не становится дурно, но это быстро проходит, так что он запоминает: гуманность это не всегда доброта. Сварили халасли. Получилось вкусно. На следующее утро, в понедельник, — Малыш с братом и еще несколькими несчастными, — стоят перед линейкой, и пионервожатая лет сорока читает речь траурным голосом. Достойны презрения. Подонки и враги. В то время как вся наша дружина в едином порыве, как один человек, вышла на празднование.. Девятого мая… Прогуляли… Конечно, это не было обязательным, но… Малыш шокирован. Он, конечно, за наших, но это ведь отец взял его с собой на рыбалку девятого мая, думает он, глядя искоса на брата. Тот молчит. Тогда и я помолчу, думает спорщик Малыш. Пионервожатая гневно клеймит тех, кто 9 мая провел как выходной день, а не пришел в школу, чтобы в едином порыве спеть и станцевать, и это становится последней каплей в чаше терпения Мамы Второй. Как будто при Сталине! Что за школа, недоумевает она и переводит сыновей из девятой школы гарнизона в шестнадцатую общегородскую школу города Бобруйска. Она экспериментальная. Про нее снимают документальные фильмы, которые показывают по советскому телевидению, она прогрессивна, она — ростки нового. Директор Ревзин. Мужчина с бородкой и свободными взглядами, которые любому школьнику 2008 года показались бы копилкой нафталина и анахронизмов. Но тогда… Малыш с братом поначалу теряются, — они не понимают, почему на перемене можно выйти из класса самому, не дожидаясь распоряжения учителя, и пойти куда хочешь, а не строем в столовую или в туалет. Здесь нет формы. Белый верх, черный низ, этого вполне достаточно, считает учитель Ревзин. Выходит школьная газета, и работает школьное радио, так что Малыш получает свои две минуты славы, когда зачитывает по радио предвыборную программу. Да-да, он баллотируется! Малыш хочет стать членом совета пионерской дружины, — и он им становится, — а еще ему доверяют писать статью в школьную газету, новые времена явно настали. Но и старые не прошли. Молодежь все еще вступает в комсомол, это обязательно, правда, Малыш из противоречия выходит из пионеров, что вызывает бурный восторг у его матери. Какой умница. Папы Второго нет, и Малышу некому объяснить, что лучший способ пережить обстоятельства — стать для них незаметным. Наступает лето. Теперь уже Мама Вторая едет в отпуск в Кисловодск и берет с собой детей, так что Малыш изводит экскурсовода — пожилую женщину, измученную нарзаном и что там у них еще бьет из земли, — придирками, расспросами и уточнениями. Мать цветет. Гнусный мальчишка. Думая о себе так, тридцатилетний Малыш сгорает со стыда, особенно когда читает воспоминания Довлатова о заповеднике Пушкина и о самых назойливых посетителях, которые всегда Больше Всех Знают. Но он не со зла. Малыша распирает щенячья радость жизни, они постепенно обжились в Белоруссии, и она стала их домом, так что ему хочется поделиться с миром своей радостью, а другого способа привлечь внимание мира, — кроме как его зацепить, — он не знает. Фотографируется на канатной дороге. Уже подросший, серьезный, в очках, смазливый мальчишка сидит в кресле на высоте двадцати метров, — мать фотографировала из другого сиденья, — и глядит вперед. На все свое мнение. Рядом брат. Внешне это облагороженная копия Малыша, который поправляет экскурсовода, рассказывающего о причинах дуэли Лермонтова с Мартыновым. Все было так… Экскурсовод терпеливо вздыхает, и Малыш упоенно разглагольствует под восхищенным взглядом матери, и она так горда и счастлива, что ни у кого не хватает духу что-то сказать. Тем более экскурсовод и правда мало знает.
Мама Вторая фотографируется с детьми у большого синего озера, вода в нем всегда ледяная (Малыш добавляет — а вы знаете, что в высокогорных озерах Мексики…). Подымается на Казбек. Отправляется в поход, и две недели группа идет сложным маршрутом, ночуя в палатках, и воду берет прямо из земли — она течет с пузырьками, — поэтому чай отдает минералкой. Группа небольшая. Лысый молодой подводник — это от радиации, с тревогой говорит Мама Вторая, задумывающаяся о том, что грозит ее мужу, — учит Малыша делать ночлег в лесу. Парнишка из Казани. Большой, семнадцатилетний, он рассказывает Маме Второй и мальчикам настоящие ужасы о том, что творится в его городе. Подростковая преступность. Уличные банды. На улицу не выйдешь. Малыш с братом слушают, притихнув, они просто не представляют себе такого. Мама Вторая ужасается. Малыш читает в обрывке газеты про невероятный случай где-то в Подмосковье: парни постарше обидели компанию подростков, те затаились и, когда обидчики приехали отдыхать с палатками и девочками, напали ночью. Всех убили. Двенадцатилетние зарубили шестнадцатилетних. Потом, окружив палатку девушек, вытащили тех за волосы и… Малыш уже понимает, что случилось потом. Ему немножко страшно, немножко противно, и он взбудоражен. А уже после того, что случилось, мальчишки зарубили и девочек. Страна ужасается. С восторгом и дрожа, позволяет себя пугать, — газет в то время лучше не читать, но их читают все. Малыш с Мамой Второй и братом возвращаются из похода на туристическую базу в Кисловодске и получают значки туристов и разряды. Третий взрослый. Пф, насмешливо говорит Малыш, который вот-вот получит второй взрослый по плаванию, третий разряд… Каменный век.
В Белоруссии цветут поля голубики, если идти долго лесом, то можно выйти на огромную поляну, которая пружинит и сочится водой, это мох, на мху ягода, и Малыш с братом собирают ее. Собирают грузди. Большие вкусные грибы, их Мама Вторая солит в бочке на балконе, куда уже не боится выходить подросший Малыш. Все боятся радиации. В школе Малыша и его соучеников обследуют на щитовидку — просто вызывают в коридор во время уроков, и медсестра прикладывает к шее каждого ученика десертную ложечку. Смех один. Им дают сладкие маленькие таблетки, которые вроде бы делают из гречихи японцы, и это чудо-средство помогает от радиации. А что это, радиация? Папа Второй мог бы рассказать, но пока он в Чернобыле, — занят тем, что зарывает пораженную технику в землю, старается обходить места, где счетчик показывает самые высокие дозы, и вечерами парится в бане и пьет кагор. Других средств нет. Каждое утро он, придя во главе команды в город, со злостью видит разрытые могильники, это спекулянты достают автомобили, телевизоры, видеомагнитофоны, — и смертоносные вещи разъезжаются по всему Союзу. Спекулянтов ловят. Иногда пристреливают сразу же, — а чаще всего сдают милиции,— но ставки очень уж высоки, один автомобиль — это целое состояние. Умирают в таких за месяц. Папа Второй разводит огонь в лесу и, стоя вдалеке, наблюдает за тем, как в пламени появляется невиданный цвет — какого нет на планете Земля. Он не красный, не синий, не желтый. Чернобыльский цвет. Папа Второй запомнит его навсегда, ему некому пока рассказать об этом, он не отправляет письма домой, чтобы радиация не попала, и просто ждет, когда время его командировки кончится. Как там мальчишки. Скучаю по своим.
Малыш с братом плавают все лучше и начинают ездить на соревнования, объезжают всю Белоруссию. Гомель, Светлогорск, Солегорск, Солнечнегорск, Осиповичи, Барановичи, Минск, Брест… Всюду призы. Малыш получает за первое место на дистанции четыреста метров кролем веселого клоуна Клепу; за второе место на двести комплексом — несколько книжек о спорте; за неизменно первое место на сто спиной — турник, который можно смонтировать и установить дома; за первое место на двести спиной — электронный «морской бой», за третье место на двести брасс, хотя это вообще-то не его вид, — махровое полотенце. Брат болеет. В самом конце соревнований, когда почти все зрители расходятся, на тумбочку становится и он — это заключительная дистанция в полтора километра кролем, — и тогда уже Малыш идет по бортику за братом, громко кричит, срывает голос. Всегда переживает. Между городами чистые, аккуратные дороги, и тренер спрашивает детей, не хотят ли они спеть, чтобы время прошло незаметнее, и, не дождавшись ответа, сразу же начинает. Старая мельница крутится— вертится. Николаев отстой. Серов отстой. «Ласковый май» — что надо. Малыш, который никогда не слушал музыки дома — ну, кроме нескольких пластинок. — с удивлением узнает все это от одной из девочек. Кажется, брассистка. Слушают магнитофон. Даже целуются, но она похожа на обезьянку, так что Малышу не очень хочется, хоть ему и приятно, что она глядит на него так проникновенно. Тренер подбадривает. У него кривые ноги, он очень похож на Влада Листьева, которого только-только начали показывать по телевизору, и он женился на молодой тренерше по плаванию же, вызвав пересуды родителей. Бьет досочкой. Правда, без особого усердия, а за провинность, и всегда в меру, но у Малыша это все равно вызывает протест и негодование. Его не бьют. Тренер жесткий — даже жестокий — и как-то заставляет всю группу приседать триста раз и отжаться двести из-за того, что занятия начались не вовремя. К середине многие плакали. Малыш садится на деревянных ногах на десять раз больше, чем положено, и отжимается так же, и тренер поглядывает на него с усмешкой. Значит, ерничаем? Малыш получает еще сто приседаний и пятьдесят отжиманий в нагрузку и, конечно, ломается, — тело его попросту не слушается. То-то же. Вечером Мама Вторая дает мальчикам по столовой ложке десертного вина, и Малыш думает, что кагор это очень вкусно, хотя, конечно, совсем не вкусно, когда пьешь его в количествах больших, чем ложка. Тошнотворное сладкое пойло. Малышу нравится кагор и нравится ликер «Веллингтон» из черники, который мать увезла из Венгрии, он тоже сладкий и слабоалкогольный. Малыш ест паштет. С курицей или головой свиньи на жестяной крышке, — он такой вкусный, что банки на троих не хватает. Сгущенка, паштет. Много консервов и мало овощей, которые уже становятся в то время дефицитом. А уж свежее мясо и подавно. Это все Горбатый. Мама Вторая и слышать не хочет критики в адрес Первого секретаря, потому что он за свободу и против партократов, в конце концов, разве не благодаря Михаилу Сергеевичу она может спокойно читать заметки диссидентов в журнале «Октябрь» или «Новый мир»? Народ читает. Тиражи «толстяков» неслыханные — до нескольких миллионов, — и много лет позже новый редактор «Нового мира» Василевский признает в интервью «Русскому журналу» — вообще без тиража, электронному, — что ситуация была неестественная. Камерные издания. Тем не менее их читают тогда все, и Мама Вторая выписывает в библиотеку, что пожелает, денег много, бюджеты все еще советские. Наступает рынок. Чтобы приучать к нему детей, Мама Вторая договаривается с сыновьями о работе в библиотеке. Выносят книги. За работу получают рубль вознаграждения, и за месяц Малыш зарабатывает себе на подводное ружье, о котором столько мечтал. Только ружья нет. Дефицит. Зато Малыш впервые в жизни устает от работы, и так сильно, что засыпает однажды вечером в кресле, и у него нет даже сил почесать себе бровь, — так что это желание само проходит. В школе хорошо. Малыш дружит с одноклассниками, ему нравится одна из них — Женя Светличная, — красивая девочка с зачесанными волосами, и как-то он ловит на себе ее взгляд во время урока литературы. Не отводит глаз. Так они смотрят друг другу в глаза сорок пять минут, и Малыш думает, что он, кажется, невероятно влюблен. Интересно, а она? На следующий день он снова глядит на нее, и она на него, и так они проводят дни в школе, вызвав внимание классной руководительницы, которая тактично намекнет детям в разговоре по одиночке, что нужно и учебой заниматься. Я люблю ее. Малыш убеждается в этом, когда Женя Светличная не приходит на занятия несколько дней, это она болела. Малыш скучает. Девочка возвращается, и они снова глядят друг на друга, долго-предолго. Она невероятно красива, у нее белый воротничок, волнистый, и Малыш будет любить такой покрой платья всегда. Женя ему улыбнется. Расстояния меняют судьбы, напишет позже классная руководительница Маме Второй — своей подруге, — когда справится о судьбе Малыша, сообщив о рождении у Жени Светличной уже четвертого ребенка. Мама Вторая скажет об этом Малышу, но он девочку даже не вспомнит — трудно сохранить что-то в памяти из тех пятнадцати школ, в которых мы учились, правда, ма, спросит он мать, и та вновь почувствует легкое и такое приятное чувство вины, — хотя, конечно, он помнит. Была ведь и переписка. Даже сохранилась. Несколько десятков конвертов с неумелыми письмами, — а какие ты можешь написать в двенадцать-то лет, — в начале которых обязательно несколько слов о погоде и о том, сколько стоит черешня в Кишиневе и Бобруйске, глупостями, кто кому нравится и не нравится, и так почти все, и только в последних — уже что-то более конкретное. Знаешь, возможно, тебе это покажется ужасно смешным, но я должен сказать тебе что-то очень важное, — пишет Малыш. Конечно, в постскриптуме. Проходит месяц. Ну, почему же мне что-то должно показаться смешным, если это может оказаться вовсе не смешным, отвечает девочка и добавляет, — говори. Еще месяц. Я тебя люблю, пишет дрожащей рукой Малыш после обычного письма, в самом начале которого, конечно же, сообщает о погоде в Кишиневе. Месяц. И я тебя, пишет она, и мир взрывается: в окна бьют фонтаны радуги, и Малыш обдумывает, как им следует пожениться, когда они вырастут. Конечно, на воздушном шаре. Конечно, переписка заглохнет. Засохший цветок, булавка, коричневое уже пятнышко высохшей крови на одном из листочков и маленькая черно-белая фотография. Малыш забудет, все забудет. Всю эту охапку случайно найдет кто-то из его университетских приятелей, когда придет в гости на съемную квартиру Малыша — тот как раз перетащит скопом все свои вещи из родительского дома, — и здорово посмеется. Вечеринка в разгаре. Детские письма, ну-ну. Здравствуй, сегодня в Бобруйске похолодало, а килограмм конфет стоит… В Кишиневе килограмм конфет стоит, и уже очень тепло… Взрывы хохота, клубы дыма, в углу в клетке мечется попугайчик, купленный на новоселье на счастье, — и только лица у девушек станут почему-то задумчивыми, — и улыбка Малыша будет гаснуть, пока непонятливый заводила будет все читать да читать вслух. Наконец Малыш рявкнет. Да заткнись ты! Нависнет над шутником, который даже задрожит, так страшен будет вид Малыша, — сам задрожит, вырвет из руку охапку бумаг и бросит все на поднос, подожжет и напьется, очнется под утро. Неправду говорят, будто пьяницы спят крепко, это только пока алкоголь действует, — так что это будет ранее утро, еще даже не рассветет. Побродит по квартире. Выпьет воды. Подойдет к столу. Поворошит пальцем пепел. Принюхается. Пахнет кислым, значит, кто-то вчера не сдержался и сблевал. Заглянет под диван. Поморщится.
Малыш сидит на первом ряду, а Женя Светличная на третьем, и они глядят друг другу в глаза урок за уроком. Жизнь хороша. Да еще и заграничная поездка, первая после Венгрии, — Малыша включают в группу, которая едет на соревнования в Болгарию, в город — побратим Бобруйска, и их автобус отъезжает из города ночью, и Малыш ежится под тонким пледом на заднем сиденье. Автобус спит. Малыш глядит на огоньки ночной дороги, глядит на Украину, а потом видит границу, это начинается Румыния, и смешной жалкий пограничник — не цыгане, а румыны, они нас, молдаван, родственники, важно поправляет кого-то из коллег по команде Малыш, — пропускает их за две бутылки лимонада. Стекла разбиты. Дороги пусты. Светофоры исправно работают, это ведь венгерская Румыния. 1989 год, Чаушеску расстреляли буквально за неделю до того, как бобруйская команда по плаванию отправилась в Болгарию на соревнования, и дети глядят на опустевшую, не знающую, что делать со своей нежданной свободой Румынию. Нищета ужасает. К счастью, они очень скоро проезжают Румынию и попадают в Болгарию, здесь все уже веселее, тем более пора подумать о стартах. Малыш нервничает из-за очков. Они всегда протекают, и к концу дистанции один глаз — обычно левый — ничего не видит из-за скопившейся воды. Будем переучивать. Усатый тренер, довольный возможностью снова поломать кого-то через колено, срывает с головы Малыша очки и велит ему плыть так. В хлорированной воде? Давай-давай, подбадривает Малыша тренер, и мальчик почти километр плывет, зажмурившись и полагаясь лишь на слух. Ты жульничаешь. Тренер показывает Малышу доску, которой бьет пониже спины тех, кто провинился, и Малыш с обреченным вздохом открывает под водой глаза. Он видит! Ничего страшного не случилось, я вижу, думает он, и с этих пор выходит на соревнования всегда без очков, которые могут подвести и оставить без грамоты. Болгария — это Запад. Здесь цены в магазине при отеле указаны в долларах, что огорчает Малыша, который зашел сюда купить помаду для Мамы Второй, бритву для папы Второго и сувенир для брата. Иди сюда. Цыганка манит его за отель и показывает рынок, где цены в левах, и Малыш покупает там помаду для мамы, бритву для папы, и сувенир для брата. Кидает монетку в фонтан. Соревнования выигрывает советская команда — болгары совсем слабенькие, да и бассейн у них на полметра меньше, чем следовало бы, — и ребята пару дней отдыхают. Ездят в Софию. Пьют кислое молоко, катаются на скейтах, фотографируются на ступенях монастырей и горных замков по пути домой. Выезжают на щебневую дорогу. Тренер, подобрав два кремниевых камня, показывает детям фокус-покус: если ударить их друг о друга, будет искра, это все знают, зато почти никто не знает — потом камень запахнет жареной курицей. Малыш принюхивается. Правда, курица. От запаха камней у него бурчит в животе, и он получает помидор, огурец и кусок хлеба с брынзой. Малыш возвращается гордый собой, брат поднимает его на плечи и носит по комнате, Папа Второй радуется, Мама Вторая испекла татарский пирог — слоеное тесто, мясо и картошка с крупно молотым черным перцем — и налила сыну бокал рислинга, присланного Дедушкой Четвертым. Осушает в глоток. Пить, говорит он, и Мама Вторая испуганно наливает в бокал уже воды. Папа Второй вернулся уже навсегда, узнает Малыш, и это непривычно, за год они с братом отвыкли от присутствия отца. Наверху живет колли. Ее хозяин, — смешной туповатый мальчишка, — вечно читает, запинаясь, и не занимается никаким спортом — учится в гарнизонной школе, бедняга, — и Малыш учит его стрелять из лука. Его отец — вертолетчик. Ему повезло чуть меньше, чем Папе Второму, так что соседа привозят домой на носилках, у него размягчаются кости — вымывается кальций, с умным видом говорят друг другу гарнизонные сплетницы, — и он не может встать. Выпадают волосы. Если бы ему нарисовали брови и глаза, накрасили рот и надели парик, он был бы вылитый Майкл Джексон, думает Малыш, когда узнает, что умер поп-идол. Вертолетчик умирает. Туповатый мальчишка сверху ревет пару недель, но потом все-таки выходит во двор, и они играют. Папа Второй жив. Он с тревогой прислушивается к себе, продолжает ходить в баню, не курит и пьет каждый вечер кагор. Кажется, пронесло. Приедет без вещей — те заставят снять и сожгут на пропускном пункте, — лишь с небольшим штампиком в пропуске. Черный кружочек с треугольником внутри.
Папа Второй дома, и семья постепенно вновь привыкает к его присутствию. Малыш прекрасный спортсмен. Немного язычник. Покупает лимонад и выливает половину бутылки в Неман, пока прогулочный катер скачет по волнам, и ребята с тренером глядят на реку, ухватившись за поручни. Пусть я выиграю. Лепит из пластилина мужскую фигурку и ставит ее за шкаф, перед соревнованиями делает на фигурке надрезы, про себя называет ее Перуном. Прочитал о Руси. Бабушка Третья дает о себе знать письмом, в котором сообщает сыну, что, пока невестка гостила у них с внуками — вообще-то приехали на один день, и даже не переночевали, — из ее шкатулки пропало несколько колец. Мама Вторая рыдает. Чего она хочет, спрашивает она и трясется, сколько можно, может, разведемся, чтобы твоя мать успокоилась, но Папа Второй знает, что Бабушку Третью и это не устроит. Ей нужны жертвы. Он успокаивает плачущую жену, а притихшие Малыш с братом, притворившись спящими, шепотом обсуждают, как бы им насолить жирной нелюбимой бабуле. Ненавидит маму. Это, кажется, единственное, что омрачает жизнь семьи в те месяцы, не считая козней Бабушки Третьей, все довольно хорошо. Кольца, конечно, находятся. Папа Второй едет на какие-то учения.
Малыша приглашают в гости. Он идет с братом, которого тоже приглашают, — Малышу хочется верить, что из-за него, — оба нарядные и дарят хозяйке, это день рождения у Жени Светличной, цветы и конфеты, пьют морс, едят вилкой и ножом, играют с девочками и мальчиками в фанты. Очень весело. Возвращаются домой, обсуждая свое будущее, оно прекрасно, ведь в экспериментальной школе номер 16 города Бобруйска детям вместо уроков труда преподают основы специальностей, — они, например, изучают электротехническое дело, — и по окончании девятого класса выдают диплом выпускника ремесленного училища. Да еще и спорт. Малыш обнимает брата за плечи, они друг за друга в огонь и в воду, и брат, наклонившись, восклицает — гляди! Нашел серебряный рубль. 1876 год. С этого начинается коллекция мальчишек, которая за десять лет разрастется до ста пятидесяти монет зарубежных стран и пятидесяти старинных российских монет, все скрупулезно подсчитано педантичным братом. Монета сверкает. Малыш думает, что она — добрый знак, значит, теперь все будет хорошо, наконец-то все устроилось. Дома переполох. Мебель сдвинута, вид у Мамы Второй растерянный, по комнатам ходит проверяющий от жилого комитета, ковры свернуты. Что случилось, спрашивает Малыш, уже зная, и мать отвечает. Снова переезжаем.
61
Временами в гарнизоне совсем нет еды, и тогда Малыш слышит, как Мама Вторая плачет ночами. Сумерек нет. В Заполярье очень светло летом и невероятно темно зимой, местный климат подавляет Малыша. Приехали ночью. Фонари ярко горели у подъездов, во многих окнах был свет, кто-то выглядывал, прибытие новой семьи в гарнизон это всегда событие, и Малыш с братом стараются проскользнуть в подъезд как можно скорее. Очень холодно. Судя по всему, много снега, который пока не очень виден, — темнота мешает разглядеть окрестности, — и Малыш с удивлением слышит радостный возглас из какого-то окна. Абхазы приехали! Это как? Светлоглазый и светловолосый Папа Второй смеется, Мама Вторая поджимает губы и бормочет что-то про этих русских, а Малыш с братом, добравшись до постели после утомительного путешествия, засыпают прямо на полу — вместо кроватей пока одеяла, багаж еще не прибыл, никакой мебели в квартире нет. Одна движимость. Тараканы, клопы и вши, которых Папа Второй выведет позже, когда дети выйдут из квартиры, Мама Вторая, подавленная, осматривает квартиру. Папа Второй хмыкает. Зато здесь есть морошка, здоровская такая, лоси огромные, рыбалка чудесная, — приподнято говорит он жене, но, увидев ее глаза, умолкает и, раздраженный, уходит на кухню. Вечно недовольная. Утром схожу за хлебом, а пока поешь сухарей с консервами, сухо говорит Мама Вторая, и Папа Второй удивленно спрашивает — а почему утром? Так ведь сейчас магазин закрыт, говорит терпеливо Мама Вторая, или они у вас тут по ночам работают? Дорогая, — с сарказмом говорит Папа Второй, — сейчас день. Малыш с братом спят крепко. Добирались две недели, из Бобруйска уезжали ночью, Малышу так и не хватило смелости поговорить с девочкой, которая ему нравится, ничего, письмо напишу, думает он, сидя на переднем сиденье грузового автомобиля. Идет дождь. Темно, слякотно, и так будет всю дорогу, Малыш с матерью и братом ждут поезда на все той же станции, куда они когда-то приехали, и детям кажется, что сейчас, — поскрипывая, — откуда-то выедет велосипед. Пусто. Прибывает поезд, семья усаживается, они едут в Минск и, не разглядев его толком, направляются в Ленинград, где останавливаются в гостинице «Мурманск». На третьем этаже буфет. Очень дорогой, но зато там есть салат из кальмаров, что несколько выводит мальчишек из ступора — они с удовольствием пробуют это необычное для себя блюдо, начинают оглядываться. Гостиница высотная. Ленинград очень серый, страшно грязный, 1989 год, и Малыш с матерью гуляет по городу, глядя на нелепые сейчас в нем яркие вывески с рекламой. Много иностранцев. Мужчина в пыжиковой шапке и кожаном пальто предусмотрительно придерживает двери лифта перед Мамой Второй, и та, бледнея от неожиданной галантности, коротко кивает и собирается было войти, как мужчина, пропустив перед собой нескольких иностранцев, равнодушно отодвигает советскую с двумя детьми и проходит сам. Все равно он хам, дети. Мама Вторая говорит это очень громко в тупое лицо под шапкой и объясняет так, чтобы весь лифт слышал, что пропускать перед собой детей и женщин следует, ВЫХОДЯ из лифта, ВХОДИТЬ же первым должен мужчина. Малыш запоминает. Всегда входить первым, выходить же последним, подавать руку даме, выходя из транспорта, наливать старшим — он не раз еще поразит своими хорошими манерами самых разных людей в самых разных точках земного шара. Малыш вежлив. Везде он подвинет стул, встанет первым, подаст руку, пропустит, подаст, кивнет, поклонится, улыбнется, — он умеет быть подчеркнуто вежлив. Ты довольна, мама? Мама Вторая довольна. Малыш с братом с ненавистью смотрят на мужлана в пыжиковой шапке, который просто не замечает ни их, ни Маму Вторую, и иностранцы довольно щебечут, глядя на маленькую перевозную клетку. Оу, перрот. Хиз нейм из Кузя, говорит Малыш, откашлявшись, и иностранцы приходят в полный восторг, пыжиковая шапка смотрит на Малыша с ненавистью. Перед иностранцами заискивают. Вся страна готова смотреть в рот человеку, который не говорит по-русски, снимаются дешевые кинокомедии про то, как иностранцы учат советских дураков уму-разуму, в телепередачах все больше рекламы, Запад хочет, чтобы мы были сытыми и благополучными, а не дикарями с ракетой. Мама Вторая верит. Гостиница «Мурманск» не спит, смеется визгливыми голосами проституток, похохатывает благодушным баском иностранцев, скрипит дверьми и кроватями, пошатывается на ледяном ленинградском ветру. Погода невероятная. Малыш с удивлением убеждается, что расхожее представление о Ленинграде как о городе, где с утра идет дождь, а днем светит солнце, перед тем как выпадет снег, а уж тот растает при вечернем потеплении, — чистая правда. Кальмары вкусные. Мама Вторая записывает у буфетчицы рецепт, главное, узнает она, это не переварить, потому что кальмары становятся жесткими, — всего пара минут в кипящей воде, — и рассказывает о Белоруссии, Венгрии, Забайкалье, которого, впрочем, дети почти не помнят. Много странных людей. Прогуливаясь в городе — времена смутные, и поезд в Мурманск идет раз в неделю, так что им пришлось ждать, — Мама Вторая и Малыш встречают мужчину с незаметным лицом, которое настолько невыразительно и незаметно, что Малыш запоминает его на всю жизнь. Лиза, милая! Черт побери, ты не поверишь, начинает Малыш, глядя на то, как Борис Ельцин представляет совсем уже другой стране своего преемника, и его жена в первый раз прослушивает удивительную историю о Малыше, Маме Второй и брате, которые сталкиваются в Ленинграде не с кем-нибудь, а с самим Владимиром Путиным. Издержки жизни с драматургом. Жена, конечно же, не верит ни единому его слову, вернее, так — он-то сейчас может думать, что это был тот самый Путин, но, скорее всего, ему просто кажется, он выдает желаемое за действительное. Владимир Владимирович! Скажите, пожалуйста, где вы были в сентябре 1989 года в Ленинграде, 12-го числа с 12 до 14 часов, не в окрестностях ли гостиницы «Мурманск», пишет подвыпивший Малыш в поле «Вопрос». Это прямая линия. Президент Владимир Путин отвечает на вопросы посетителей интернета, и вопрос Малыша регистрируется под номером 19837, и новый президент, конечно, не отвечает, потому что на двадцать тысяч вопросов, — и среди них такие глупые, сетует президент конфиденциально ведущему программы «Вести», — не ответишь. Вот, например, из Молдавии. Где я был с тринадцати по… в окрестностях гостиницы… Что за идиотизм?! Ведущий «Вестей» смеется, президент сдержанно улыбается — он-то отлично знает, что 12 сентября 1989 года действительно был в окрестностях гостиницы «Мурманск», видимо, кто-то из коллег по СНГ шутит, — и отвечает на вопрос жительницы Саратова о прорвавшейся канализации. Малыш мрачнеет. Прибывает поезд. Малыш с братом усаживаются в купе, пока Мама Вторая распихивает под полки багаж, среди которого и несколько пакетов с сушеными кальмарами. Заживем, мальчишки. Поезд едет очень медленно, потому что рано темнеет — полярная ночь, мальчики, — и Мама Вторая глядит с тревогой на то, как отступает цивилизация. Понятия не имела, куда едет. Все отлично, пишет ей Папа Второй, места здесь чудесные, пацаны будут в восторге, много рыбы, зверя, ягоды, свежий воздух, отличные условия, все будет замечательно, приезжайте скорее. Дедушка Третий улыбается. Привет, мурманчане, пишет он мальчишкам, и письмо приходит еще в Белоруссию, и Малыш чувствует, как его обжигает — по-настоящему, горячим в грудь, — ненависть к человеку, для которого он просто манекен для упражнений в искусстве переписки. Колодец, куда можно выкрикнуть пару здравиц, бодрых приветствий, еще какой-то чуши. Мама Вторая, чрезвычайно напуганная происходящим — это не просто 1989 год, а его окончание, — отправляет телеграмму родителям мужа. «Может быть пока все наладится дети поживут у вас вопр я бы поехала к мужу сама и поглядела что там за условия тчк здесь очень плохой свет боюсь за глаза младшего не уверена что там есть бассейн зпт где они могли бы плавать да и вообще я не в курсе насчет условий тчк это на пару месяцев тчк. Заранее спасибо тчк жду ответа». Дедушка Третий отвечает. Крепитесь, мурманчане! Что за упаднические настроения?! Бодро поднять нос! Держаться вместе! Одним кулаком! Вопреки! Несмотря! Невзгодам в лицо! В тесноте, да не в обиде! Это я о вашем новом месте службы, конечно! Не о нашей тесной квартирке! Что вам та Молдавия?! Мама Вторая вздыхает. Ей отказали. Поезд еле тащится. Пути старые, — они, как и страна, на последнем издыхании, — Мама Вторая, когда дети спят, старается бодрствовать, чтобы, если вдруг катастрофа, успеть вытащить детей. Кликуша. Напрасные предосторожности. Никакой катастрофы не случается, и поезд все же прибывает в город Петрозаводск, который в 1989 году выглядит даже более убого, чем провинциальный Бобруйск. Малыш ищет книжный магазин. Покупает книжку полярника, проведшего несколько лет в снегах, среди пингвинов, тюленей и еще пятерых таких же несчастных, обмороженных мужчин, как и он. Представляет себя полярником. Узнает значение слова «пеммикан», запоминает на всякий случай, что в экспедицию с собой лучше брать недосушенные сухари, которые не будут крошиться, и еда не будет потеряна. Больше книг нет. Ничего нет, и семья покидает Петрозаводск с радостью, — ну и дыра, облегченно говорит Мама Вторая, — чтобы после пожалеть и о нем. По дороге столбики. Это еще что, спрашивает Мама Вторая проводника, и тот объясняет, что так в Заполярье, — где глазу зацепиться не за что, — отмечены километры. Сто первый километр. Сто двадцатый. Ну и так далее. Мама Вторая притихла. Мальчишки, те и подавно молчат. Приезжают наконец в Мурманск, где в порту Малыш с любопытством глядит на настоящий прилив: море действительно поднимается на несколько метров за считанные часы и опускается за столько же. Кричат чайки. В порту работают краны, кричат люди, здесь хоть какое-то подобие жизни, и Мама Вторая ведет детей в общественную столовую, где только рис и рыбные котлеты, и они пахнут почему-то салом. Все равно едят. Поезд из Мурманска отбывает в город Заполярный, и это еще двадцать четыре часа пути, снега и плохие пути удлиняют любые расстояния на Севере в два раза. В небе пролито молоко. Это и есть Северное Сияние, ребята, то самое великолепное яркое северное сияние, поражающее и все такое… Привет, мурманчане! Письмо от Дедушки Третьего догоняет их в дороге, оно полно бодрых призывов держаться, крепиться, еще чего-то, и Мама Вторая, не выдержав, бессильно матерится при детях. Малыш рвет письмо. По сторонам путей медленно ползут какие-то бараки, снова какая-нибудь богом забытая станция, думает Мама Вторая, но это город Заполярный. Следует привал. Ждать приходится два дня, — семья живет в местном Доме культуры, Малыш уже знает, что театральный занавес отличное покрывало, — после чего снова поезд, который едет к тупичку на станции у поселка Корзуново, там дислоцированы вертолетчики. Сталинские соколы! Когда твой дед был сталинским зенитчиком, пишет Дедушка Третий, и Малыш брезгливо не отвечает, кажется, он взрослеет. Мечтал купить подводное ружье. На кой оно теперь ему здесь, в Заполярье, где днем темно, как ночью, а ночью просто темно? Да и где его купить? Малыш подавлен, у него депрессия, да и у брата тоже, держатся они лишь благодаря друг другу. Подбадривают, подшучивают. А вот и Корзуново. Отсюда всего несколько часов пути на грузовике по сопкам. Мама, что за буквы там светятся на какой-то скале, кажется, «МОЛ». Папа Второй смеется. Это какой-то солдат-молдаванин залез на сопку, чтобы написать краской «Молдова», да только после трех букв сорвался, говорит он, и Мама Вторая резко спрашивает — что тут смешного? Бедный солдатик. Машина приезжает в гарнизон днем — хотя Маме Второй и детям кажется, что ночью, — он называется Луостари. Пять пятиэтажных домов. Несколько казарм. Один магазин — военторг. Плац. Пожалуй, все, припоминал позже Луостари Малыш, про себя всякий раз предавая это несносное местечко анафеме. Приходится драться. Как всегда и везде. Малыш, рассвирепев, бьет ногами в лицо здоровому однокласснику с фамилией, как у министра финансов, — кажется, Павлов, — пока его держат сзади за руки. Получилось случайно. Но после этого случая за Малышом закрепляется слава каратиста, тем более что у него правда есть книжечка, сшитая из фотокопий, — приемы карате, — купленная у глухонемого в поезде за один рубль. Брат бьет Павлова. Надевает на голову мусорное ведро, и все узнают, что, если кто-то дерется с Малышом… Братьев дразнят абхазами, хотя ни одного абхаза в Луостари испокон веку не было, но с тех пор Малыш сочувственно относится к абхазам. Даже болел за тех, когда с грузинами воевали. Хотя и грузины ничего, — вспоминает Малыш отдых где-то там, на Кавказе, — дружелюбные. Свет тусклый. Лампы в школе горят очень ярко, но свет все равно получается тусклый, потому что природного освещения нет. Это ничего, скоро весна. И что тогда, спрашивает Малыш, который, — к тревоге Мамы Второй, — видит все хуже, и его утешают. Будет жарко и светло. Летом у нас такая жара, говорят мальчишки в гарнизоне, что мы даже ходим в рубашках с длинным рукавом, без всяких свитеров! Братья переглядываются.
Малыш находит утешение в книгах, и, если раньше много читал просто потому, что ему это нравится, теперь он просто прячется в книги. Влюбляется в фотографию из книжки «Человек-дельфин». Пишет письма девочке из Бобруйска. Все заработанные у родителей деньги тратит на книжки, которые иногда завозят в местный военторг, покупает все без разбору и даже пишет свое первое литературное произведение. Трактат о пытках. Дыба, плети, а дальше Малыш прекращает работу, потому что ничего не знает о пытках, удивить одноклассников не получается. Мало фактуры. Малыш откладывает деньги на подводное ружье, это довольно глупо, но он все равно мечтает, что когда-нибудь найдет его в продаже. В Заполярном обнаруживается бассейн. До города четырнадцать километров, и Мама Вторая, принеся себя на алтарь, — куда она сама себя загнала, позже не без злорадства будет думать Малыш, — посвящает все свое время поездкам. Полтора часа туда, полтора обратно, Заполярный, дети плавают, выкрики в бассейне, запах хлорки, тренера, шлепающие по бортику, а Мама Вторая сидит на скамеечке и читает книгу. Дети при деле. Они поступают в перспективную группу модного тренера Дунаева и приступают к серьезным тренировкам. В отличие от кривоногого белорусского «Листьева», которого, впрочем, Малыш тоже будет всю жизнь вспоминать с благодарностью, Дунаев — рубаха-парень. Дети его обожают. Становится легче жить, и уже даже вечная темнота, холод и всеобщее обозление, с ними связанные, переносятся не так тяжко. Малыш с братом играют. Выкапывают в снегу за городком настоящие подземные ходы, фотографируются возле карликовых берез в бушлатах, тяжелой, некрасивой, неудобной северной одежде. Есть санки. Морошка оказывается большой оранжевой ягодой, на вкус отдает морковью, лоси в Заполярье и правда огромные, убеждается Малыш, лежа на шкуре гиганта, подстреленного и освежеванного офицерами, которые бросили шкуру сохатого в баню. Там же подцепили вшей. У них насекомые, насекомые, кричит, вся трясясь, брезгливая Мама Вторая и, — придя в исступление, — корнает головы сыновей ножницами, чуть ли не рвет волосы руками, потом, чуть успокоившись, бреет мальчишек налысо. В школе смеются. Снова приходится драться. Малыш мучается животом, он ненавидит северные уборные, — там страшно холодно, в один день он буквально исходит жидкостью, посетив уборную двадцать три раза. Мать шипит. Начинается трансформация. То, что казалось невероятной заботой самой Маме Второй и было естественным для детей в девять лет, в двенадцать стало гнести. Она чересчур бесцеремонна. Она чересчур напоминает свою свекровь, с которой так долго воевала. К счастью, Малыш все больше времени проводит сам — он много ездит по соревнованиям, ночует в советских северных гостиницах, выигрывает сто метров спиной и двести метров спиной, становится призером на двести метров комплексом, а вот брасс ему по-прежнему не дается. Девочки зреют. Малыш все чаще глядит на сверстниц, плавающих с ним в одной команде. Пишет письма.
Наступает девяностый год, и в гарнизоне начались перебои со снабжением, так что Малыш иногда слышит, как Мама Вторая плачет ночами. Пропадает хлеб. Помятый, в фурункулах, — на первом году службы они все такие, — солдат просит Малыша купить хлеба в магазине, потому что солдатам теперь отпускать перестали. Малыш смотрит на дядьку в шинели. И когда вырастает, и все становится на свои места — в правильную перспективу, — и понимает, что это был восемнадцатилетний сопляк, доходяга несчастный, все равно смотрит. Две булки белого. С сахаром его едят к чаю, Мама Вторая с нервным смешком, — издает который все чаще, — называет это «луостарское лакомство». Ругаются с мужем. Что я могу поделать, это я, что ли, подвоз прекратил, орет на жену Папа Второй, глядя на морщины, появившиеся на ее лице. Это от злобы. Луостарское лакомство нравится и Малышу, ну, хотя бы потому, что булок в магазинах нет. Сок и белый хлеб. После них исчезает и черный хлеб, так что Луостари больше месяца хрустит сухарями, которые начальник части, махнув рукой на приказы, велит достать со складов с НЗ. Рыбная колбаса. Папа Второй, торжествуя, приносит два батона — тонких, черных — и глядит, как мальчишки, изголодавшиеся по мясу, едят. Встречает взгляд Мамы Второй. Настроение портится. Колбаса невкусная, и в ней есть белые кусочки свиного сала — зачем они в рыбном фарше, ума не приложу, будет материться Малыш, которому, конечно, никто не поверит. Рыбная колбаса, ха-ха. Жена спросит. Дорогой, не слишком ли активно эксплуатируешь тему своих детских несчастий? На что он, распахнув окно, вывалит из него все ее платья с криком «убирайся, сука», и она уберется. Папа Второй тоже разорется. Как ты меня достала своими вечно кривящимися губками, вечно, б…, недовольна, все не то, все не так, орет он на жену, и вроде бы повзрослевшие Малыш с братом снова становятся маленькими детьми. Молчат в комнате. Жрать нечего. Так что Папа Второй ходит на охоту и возвращается с добычей, в доме появляется мясо, — заодно он учит сыновей стрелять, и Малыш узнает поразительное чувство СИЛЫ, которое приходит в руки с оружием. Папа Второй ловит солдата. Ты чего здесь делаешь, спрашивает он какого-то зачумленного грузина, покрытого нарывами — южане на Севере страшно мучаются фурункулезом, — почему не в санчасти? Не пускает сержант. Папа Второй бьет в ухо сержанта и волочет несчастного грузина в медсанчасть, и там беднягу моют, перевязывают, начинают лечить. Папа Второй в уголке. Когда врач отворачивается, вынимает из кармана кусочек чеснока и трет подмышку, от этого столбик термометра сразу же вырастает. Получите больничный. Благодарные родители грузинского солдата пишут Папе Второму письмо и присылают посылку с орехами и чачей. Папе страшно неудобно. Дети рады орехам. Привозят хлеб. Выдают пайки, которые предоставила в качестве гуманитарной помощи Норвегия, там растворимый сок и китайская ветчина, галеты, все очень вкусно, потому что необычно, сейчас Малыш такую жратву даже своему коту, — а тот съест все, что ни дашь, — не сунет. Дети нахваливают. Жена оттаивает. Малыш едет в Североморск, ест в тамошней столовой салат из квашеной капусты с брусникой, ест ветчину, разминка, соревнования, на старт, внимание, выстрел, и Малыш мощно дельфинит ногами на выходе, цепко держит сильных соперников и ломает их на последнем отрезке, — это его коронный стиль на двести метров. Умный малый. В Архангельске Малыш становится объектом насмешек всей группы, потому что покупает себе за пятьдесят рублей подводное ружье. Малыш знает, что мечты нужно исполнять, даже если они никчемные. Группа его любит. Несколько ребят четырнадцати лет, один пятнадцатилетка, четверо — двенадцатилетних, пять девочек. На старшей купальник лопается. Малыш об этом старается не думать, он увлечен фотографией дрессировщицы дельфинов из книжки Майоля. В Луостари проводят кабельное телевидение, и Малыш с братом смотрят фильмы про борцов стиля «кэтч», это кажется им невероятно серьезным. Телик черно-белый. По воскресеньям, ровно в три, начинается показ мультфильмов «Чип и Дейл» и «Утята Макдака». Смотрит весь Союз. Единственное, чего не понимает Малыш, — как этот чертов скряга Скрудж различает своих племянников, ведь эти трое утят словно с трафарета срисованы. Так они и срисованы! Да, но как тогда… Это Малыш узнает два года спустя, когда увидит мультфильм в цветном телевизоре, все будет очень, до обидного просто: Вилли — красный, Билли — синий, а Дилли — желтый. Ха-ха. Но и черно-белые, мультики очень даже интересные, больше всего Малышу нравится припев песенки, с которой начинаются «Чип и Дейл». Чип-чип-чип-чип и Дейл к нам спешат, Чип-чип-чип-чип и Дейл лучше все-е-е-х, напевает он в комнате и ужасно смущается, когда заходит отец, тактично ничего не заметивший. Мальчишка еще не вырос. Малыш задерживает дыхание на три минуты сорок секунд, это в ванной, а если в бассейне, то на десять секунд меньше, там больший объем воды давит на легкие. Брат засекает. Я человек-дельфин! Малышу хочется научиться задерживать дыхание на часы, чтобы опускаться под воду на километры, трогать руками края Марианской впадины, скользить между солнечных рифов Средиземного моря, выныривать в черных маслянистых волнах Ледовитого океана, разглядывать ослепительно белые зады ныряльщиц-ама в Японском море, играть мышцами в водопадах, дремать в озерах, подниматься вверх с лососями по рекам. Влюблен в воду. В Луостари много воды. Но она там в виде снега, к которому Малыш равнодушен, если не сказать — ненавидит. Не играет в снежки. Глядит, как гарнизонная проститутка, школьница Машка, поджидает солдат под забором, она дает за пакет сока и булку хлеба, — белого, конечно, — это хорошая сделка. Приходит посылка. Малыш с братом глядят, как Папа Второй отрывает фанерку, вытаскивает тонкие гвоздики и вытряхивает содержимое на газету, это от Бабушки Третьей. Горы леденцов. Старое рванье. Бодрая открытка. Это уже Дедушка Третий. Северяне. Мурманчане. Бодрее. Ровнее. Тверже. Мама Вторая кусает губы, ее красивый рот, когда она его кривит, такой некрасивый. Малыш ненавидит тараканов, здесь их много, потому что людское жилье единственное место, где тараканы могут выжить. Рядом живет сумасшедший. Это бывший офицер и бывший майор, возможно, бывший Петров, которого выгнали из армии за воровство у офицеров же, он ходит по гарнизону в кальсонах, надетых на ватные брюки, прикармливает кошек и ненавидит собак — бросил в одну из них топором, едва не попав в Малыша. Убивает бродяжек. Бродит, одичалый, трахает проститутку Машку, пьет одеколон, — а иногда и польскую водку, ее стали завозить в Союз в огромных количествах, — кричит и стонет ночами. И, кстати, я тебя люблю, пишет Малыш в конце письма дрожащей рукой и заклеивает конверт, отправляет, чтобы получить конверт, из которого выпадет засушенный цветок. Майор Петров остается. После окончания срока службы из Луостари уезжают, здесь не живут, но майор Петров остается, ему некуда ехать, так что ему оставляют квартиру — все равно в домах живут меньше людей, чем следует, — и определяют место в кочегарке. Малыш живет в дороге. Все время приходится ехать, частенько похожий на югослава тренер Дунаев — любимец женщин — ночует в Заполярном у какой-нибудь грудастой красотки, и тогда в его квартире остаются Малыш с братом. Автобус туда, автобус обратно. Часто дорогу размывает. Тогда приходится идти пешком. Начинается «Веселый дельфин». Все соревнования в спортивных школах в Советском Союзе называются «Веселый дельфин», эти совки, — говорит с отвращением Мама Вторая, — ничего выдумать не могут даже. Утром в феврале Папа Второй выходит на остановку, куда подъезжает грузовик забрать пассажиров, и стоит с сыновьями два часа. Нет транспорта, ладно, бодрее, веселее, верить, держаться, ну, и все такое, и они идут пешком, пятнадцать километров. Приходят за пятнадцать минут до начала соревнований, и Малыш, встав под холодный душ, чувствует, как жжет кожу вода. Папа Второй доволен. Меня и в молодости в армии звали показушником, смеется он, и сыновья переглядываются, не совсем уверенные в том, что им необходимо было совершать этот не очень нужный подвиг. Выигрывают соревнования. Папа Второй обратно, — к счастью, — решает все-таки ехать, и в ожидании попутной машины мальчики едят в ресторане Заполярного, Малыш вытряхивает в винегрет всю перечницу, она, конечно же, не закреплена, но на счете это не отразится, так что скуповатый брат заставляет Малыша съесть салат. Рот горит. Суп с яйцом очень вкусный, но заказы часто путают, приносят, что подороже. Малыш любит пельменные, он вообще обожает пельмени, берет всегда две порции с уксусом, еще ему нравится жареная рыба, которую он просит в столовых спортивных школ. Варенье из мандаринов. Успехи все значительнее. Малышу предлагают поехать в Ленинград, в спортивную школу, где преподает вроде бы сам знаменитый Сальников, но родители отказываются, и правильно делают, школа будет закрыта всего год спустя. Учитель труда просит всех встать. Среди нас есть человек, которого нам нужно уважить, поскольку он прославил наш город, говорит тожественно косноязычный мужчина в фартуке, с которым у мечтательного Малыша вечные нелады. Разворачивает газету. На соревнованиях по плаванию в северо-западной зоне РСФСР чемпионом на дистанции сто метров на спине стал… С результатом… Малыш с любопытством слушает, потом думает — да это же обо мне. Поприветствуем чемпиона Северо-Западной зоны РСФСР. Класс шумит. Малыш откидывает крышку парты и выходит в коридор, стены темно-зеленые, свет уже не такой тусклый, как зимой, это начинается полярный день. Он ослепляет. Снег не тает, но теперь, из-за солнца, повисшего где-то на краю сопок и не желающего заходить — оно и не зайдет целых полгода, — он не лежит темными пятнами где-то сбоку, а лезет беспощадным светом в глаза. Выдают очки. Черные, как у Сталлоне в фильме «Кобра». Носить их одна мука, тем более на морозе, так что все щурятся, и зрение Малыша падает еще сильнее, Мама Вторая снова в истерике, это, кажется, теперь ее обычное состояние. Ищет врачей. Находит книжку какого-то окулиста, Бейтса, и Малыш терпеливо, под присмотром матери, делает странные упражнения, вращает глазами, жмурится, лежит, прикрыв глаза ладонями, что называется пальмингом. Зрение восстанавливается. Из поселка Корзуново постепенно уезжают вертолетчики, из Заполярного тянутся в сторону Большой земли офицеры, все смутно что-то предчувствуют. Папа Второй хмурится. Малыш с братом уходят на озеро по соседству на целый день, чтобы ловить рыбу, но, просидев на морозе до вечера, так ничего и не поймают. Дома наконец пусто. Так что Мама Вторая ругается с мужем, и тот чувствует, как волна отвращения и дрожи колеблет его тело, она своими придирками его просто достала. Что мы здесь делаем?! Если что-то не нравится, собирай шмотки и выметайся, говорит он, — ладно, говорит она, я так и сделаю, — ну, попробуй, говорит он, и родители, когда сыновья возвращаются, не разговаривают — и две недели еще не разговаривают. Майор Петров храпит и кричит по пьянке ночами на свою уже сожительницу Машку. Папа Второй спросонья злой, стучит кулаком в стену. Просит утихомириться. Майор Петров носит с собой топор и ставит каждое утро у входа в подъезд миску с какой-то бурдой, это для кошечек. Те бросаются в ноги ко всем, кто выходит из подъезда. Папа Второй вернулся с учений с шапкой, полной ягод. Близится лето.
Малыш едет на соревнования аж в Петрозаводск, пробует там впервые в жизни оленину, ничего, ему понравится. Все мясо. Тренер Дунаев, хитро улыбаясь, шастает по ночным коридорам гостиницы с чайником, из которого пахнет вином, и, когда приоткрывает дверь, чтобы узнать, чего тебе, можно увидеть краешком глаза симпатичную гостью. Отличный тренер. Ребята тренера Дунаева бьют рекорды и выигрывают соревнования, Малыш знает, правда, последние полгода он никак не может выполнить первый разряд, застрял на старом результате и все тут. Выигрыши не радуют. Но как-то Малыш просыпается удивительно сильным и спокойным, едет, заваливаясь на поворотах на брата, в машине по сопкам и на бассейне в Заполярном просит тренера засечь время. Дунаев хмыкает. Малыш стартует и проплывает на три десятых лучше первого разряда, тренер жмет ему руку, но запрещает задерживать дыхание больше, чем на тридцать секунд. Мечта стать дельфином, обрызгав напоследок, издает всплеск и исчезает где-то в темной — из-за плитки — воде бассейна города Заполярный. Малыш проверяет ружье. Два наконечника, каждым из которых человека можно убить, мощная резина, хотелось, конечно, ружье на сжатом воздухе, но таких попросту не было, хорошо, что это нашлось. Малыш мечтает об акваланге. Станешь мастером спорта международного класса, смеется тренер Дунаев, куплю тебе акваланг. Малыш не станет даже простым мастером спорта и акваланга себе поэтому не купит, даже когда появятся деньги, много денег, будет только брать в аренду. Не заслужил свой.
Летом Мама Вторая берет сыновей и едет в Кишинев, на встречу с солнцем и фруктами, которые Бабушка Третья смешно называет «фрухта». Жалуется родителям. Жалуется братьям. Жалуется всему миру. Условия в Луостари действительно невыносимые, жизнь в гарнизоне напоминает ниточку на медицинском аппарате — то пропадает, то тянется, все еле-еле, все через силу, — и Мама Вторая боится возвращаться на Север. В один из вечеров на кухне с бутылкой подсолнечного масла на подоконнике — крышечка в виде золотой рыбки все еще на горлышке, — Мама Вторая внезапно говорит то, о чем думала последний месяц. Мы остаемся. Мама, мы остаемся. Ну, что же…
Девчонка паникерша! Дедушка Третий, возмущенный, приходит в гости к Бабушке Четвертой, где остановилась семья, и интересуется, не собирается ли она вернуться к его сыну, Папе Второму? Трудности временные! Все наладится. Бодриться. Не будь самкой! Мама Вторая самка, ей руководят инстинкты, которые подсказывают, что дети под угрозой, — так что она бесстрашно налетает на свекра. Происходит первое открытое столкновение. Мы никуда не уедем из Молдавии, — говорит она Дедушке Третьему, — я не буду гробить здоровье детей по гарнизонным дырам, я не хочу, чтобы младший ослеп, а старший навсегда ссутулился, я хочу, чтобы они ели мясо хотя бы два раза в неделю, а не по большим праздникам. Дедушка Третий уходит. Бабушка Третья задумывается, уронив живот на колени, расставив ноги пошире: необходимо разработать план ведения кампании против невестки, свекровь в глубине души даже рада внезапному появлению врага. То-то повеселимся. Малыш с братом рады переезду, в Молдавии хотя бы свет настоящий, да и дома не такие обшарпанные, как в этом Луостари несчастном. Кстати о доме. Где вы будете жить, ты подумала, спрашивает степенно Дедушка Третий, который приходит на еще одну Серьезную Беседу, чтобы образумить невестку. Конечно, не у вас. Уж не у меня, с сарказмом соглашается Дедушка Третий, у нас негде, комната маме, комната мне, комната Ольге… Мама Вторая усмехается. Уходите, говорит она. Мы как-нибудь без вас справимся, сами, и она справляется — помогает брат, который открыл кооператив и стал невероятно деловым, носит кепку-аэродром и говорит с еврейским акцентом. Договаривается насчет жилья, и Мама Вторая и мальчишки заезжают в однокомнатную квартиру, которая кажется им хоромами, денег нет, так что на одну стену клеят зеленые обои, на другую красные, а одну оставляют вовсе без обоев. Мама Вторая звонит Папе Второму. Дорогой, ради детей мы должны вернуться в Молдавию, хоть твои родители и против. Тот рад, потому что за лето, когда отсутствовала, — лето 1991 года, — все явно накренилось и вот-вот рухнет, сам-то он отсюда выберется, а вот за мальчишек беспокоится, с ними на руках как я отсюда смоюсь? Ждите в Молдавии. Мама Вторая кладет трубку и переводит дух — она решила развестись, если муж не согласится, но разводиться, конечно, не хотела, — глядит на календарь, висящий на почте в центре Кишинева. 12 августа 1991 года. Мальчики, мы остаемся. Пятидесятиметровый бассейн «Юность» еще открыт, и Мама Вторая записывает сыновей в спортивный класс при нем, пока она договаривается, Малыш сидит на скамеечке у входа и глядит на гаражи. Виноград зреет. Чего приуныл, пловец, спрашивает здоровенный мужчина со спортивной сумкой и подмигивает, позже Малыш увидит его несколько раз в воде, это Башкатов, лучший пловец Молдавии, серебряный призер Барселоны, кролист, я плавал по соседней с ним дорожке, будет вспоминать он и спрашивать жену, уже третью. Ну в Башкатова-то ты веришь?
62
Малыш ненавидит балет, поэтому путч 1991 года запоминается ему невыносимой скукой у телевизора, тем не менее он сидит у экрана вместе с матерью и братом, и всем Кишиневом, и всей МССР, и всем СССР. Всем миром. Девушка в белых тапочках и некрасивой длинной юбке, под которой видны обтягивающие штаны, — скоро такие войдут в моду, и в них станут щеголять все одноклассницы Малыша, «лосины», — прыгает вверх и замирает, поддержанная мускулистым партнером. Балеруны — педики. Малыш это точно знает, а вот пловцы, к примеру, не педики. Потому что Малыш только и делает на предварительной тренировке, что пристраивается за девочками, плывущими в стиле брасс. Все они так делают. Это пройдет, говорит тренер Маме Второй, да и всем мамам, обеспокоенным гормональным взрывом в головах детей. Малыш отжимается. К осени нужно быть в форме, — тренировок будет по две в день, предупрежден он, — да только что с нами со всеми будет осенью? Советский реванш. Балет все длится, и Малышу кажется, что те несколько лет, когда он ложился спасть на полтора часа позже, чтобы посмотреть «Прожектор перестройки», или смеялся ужасно смелым передачам, в которых Юрий Никулин рассказывал анекдоты людям прямо на улицах, просто наваждение. Прошедший морок. Мама Вторая ужасно переживает, сидит в комнатке, сжав кулаки, и все повторяет — как же так, неужели все, как же так. Трансляция прерывается. Телевизионщики, — ужасно смелый народ, думает Малыш, — показывают танки, Москву, людей, цветы. Неужели они осмелятся? Кто они? Что осмелятся? Папа Второй стреляет на полигоне, донельзя радуясь тому, что семья осталась в Молдавии, дела сейчас начнутся мужские. На Москву. Папа Второй слышит эти разговоры в офицерской столовой и думает, что никто никуда не пойдет, духу не хватит, так оно и случается. Но офицеры гудят. Пойти на Москву колонной и раздавить там это демократическое говно, говорят они между собой, озлобленные нищетой и неурядицами. Папа Второй стреляет. Первые несколько дней после отъезда семьи он спал и выпивал, потом ему надоело, и он начал каждый вечер париться в бане, а по утрам стрелял. Выбивал десятку. Боеприпасов никто не считал и не жалел, бардак страшный, думает Папа Второй о части, так хоть на стрельбе руку набью. Снова попал. Фотографируется, большой и черный — черный бушлат, черное от мороза и загара лицо, черные валенки, — на память на заснеженном полигоне. Кабельное отключили. Кто-то собирается. На Москву. Майор Петров никуда не собирается, кормит кошек, и Папа Второй иногда думает, а не стал ли бы он таким же майором Петровым, не будь у него жены и детей. Семья нужна. Папа Второй решает это для себя и, когда жена звонит, чтобы решить насчет Молдавии, говорит — да, оставайтесь, я приеду через пару лет. Дослужу. Идет на полигон и стреляет. Автомат, пистолет, снайперская винтовка, карабин. Забавы ради — дымовые шашки. Возвращается домой, включает телевизор, а там балет. Точно кто-то умер, думает Папа Второй и садится у телевизора с куском розовой ненастоящей ветчины на тарелке. Китайская подделка. Трансляция прерывается. Путчисты бросили вызов… Телевизионщики смелые, хмыкает Папа Второй. Мама Вторая судорожно сжимает руки сыновей: нет, мы не дадим им, не позволим. Малыш верит.
Молдавия молчит, на улицах пусто, позже в газете «Независимая Молдова» напишут, что 19 августа 1991 года на центральной площади Кишинева собрались толпы встревоженных людей, но это все неправда. Молдаване напуганы. У них не было диссидентов, лесных братьев, они никогда не боролись против Советов, просто в очередной раз поменяли хозяина, и все тут. Хозяина больше нет. Молдаване ужасно растеряны, все ждут, что будет дальше, и глава МССР Мирча Снегур на всякий случай пишет две поздравительные телеграммы: одну путчистам, другую Борису Ельцину, и глава непризнанного Приднестровья Игорь Смирнов — раскол уже есть, осталось окропить его кровью, — пишет две такие же телеграммы. Повезло Снегуру. Он отправляет телеграмму Ельцину, правда, уже 21 августа, но лучше поздно поздравить кого надо, чем рано — кого не надо. Смирнов ошибается. 19 августа отправляет телеграмму ГКЧП, приднестровцы все такие, дурные, горячие и чересчур принципиальные, думает Снегур довольно, вот поэтому столицей края стал Кишинев, а не их Бендеры. Теперь раздавим. Президент России Борис Николаевич Ельцин запомнит навсегда, кто, когда и как его поздравил, поэтому молдаван будет просто не любить, а приднестровцев не любить еще больше, и все увидят это во время войны 92-го года. Велит не вмешиваться. Офицеров российской армии, — которые не выдержат вида бойни в Бендерах и выведут танки защищать мирный город, — уволят из армии задним числом, многих посмертно. Пенсий не будет. Наград не будет. Семьи останутся без содержания. Россия-мать. Не забудем. Бодриться. Держаться. Выше нос, ровнее спину. В Кишиневе все поникшие, сгорбленные, ходят, озираясь. Те, кто на митингах в 89-м кричали про Румынию-мать, втихомолку собирают вещи, в ночь с 19 на 20 августа в Кишиневе во многих квартирах горит свет, кто-то жжет документы, кто-то спешно готовится к отъезду, а известная поэтесса, лидер националистического движения Леонида Лари, копается в огороде своего дома. Ищет партбилет. Другой лидер молдавского националистического движения, Николае Добруджа, — бывший Никита Бояшов, взявший себе другие имя и фамилию, — звонит в Бухарест, но на другом конце линии молчат. Чертова подстава! Все притихли, — русский медведь, без сомнений, сейчас отшлепает всех тех, кто его покусывал, и молдаванам ужасно страшно. Мама Вторая злится. Чертовы коммунисты всех уже достали до самых печенок, семья ее поддерживает, Дедушка Четвертый преподает историю румын так же легко, как и марксизм-ленинизм, — не знает ни того, ни другого, — Бабушке Четвертой плевать на политику, а братья занимаются коммерцией, и им надоел ОБХСС. Коммунисты не пройдут. Малыш с азартом болеет за наших, когда показывают бревна, которые москвичи швыряют в бронетранспортеры, танки, иностранных корреспондентов, Белый Дом и самого Ельцина. Молдавия переживает. Вечером Малыш смотрит пресс-конференцию ГКЧП и вместе со всеми весело смеется над дрожащими руками этих уродов, тиранов, путчистов, фашистов, красных сволочей. Дедушка Третий расстроен. Этого несносного Горбачева давно пора проучить, да разве же эти психопаты смогут сделать дело, они же трясутся, как бабы. Тьфу, ГКЧП. Утром 20 августа,— когда становится понятно, кто побеждает, — молдаване собираются на площади и начинают бороться с ГКЧП и режимом, тем более что в Молдавии никакого ГКЧП не было. Мама Вторая радуется. Все радуются. Возможно, тебе это покажется удивительным, — сухо говорит сестра Папы Второго по телефону, — но я бы хотела поехать на отдых в Вадул-луй-Воды с мальчиками, надо же. Едут. Тетке племянники вроде игрушки, особенно Малыш, — Мама Вторая всегда с ревностью следит за тем, как Ольга с гордостью демонстрирует способного и нескромного мальчишку своим знакомым, — и на курорте у Днестра все они вдоволь наиграются. Малыш рыбачит. Ныряет у берега реки с ружьем, и его едва не уносит течение, Днестр река узкая, но на многих своих сгибах стремительная. В норах раки. Несколько километров реки — как раз между Кишиневом и Тирасполем — облеплены по берегам деревянными и каменными домиками, это дома отдыха. Огромные скалы. Со временем они станут поменьше, ну, или Малыш побольше, в любом случае соотношение скал к небу поменяется, а может, это просто старость, будет грустно думать шестнадцатилетний Малыш. Тетка странная. Интересуется эзотерической литературой, с удовольствием слушает рассказы продавцов книг про Бхагават Путу и каких-то индусов, которые разрисовывают себя пеплом от сожженных покойников. Ей за сорок. Почему ты так и не вышла замуж, спрашивает ее бесхитростный Малыш, на что она отвечает… Ничего не отвечает. Но дает понять Малышу, что есть вещи, о которых лучше не спрашивать, сама же думает, что, без сомнений, мальчишку подучила этому его несносная мамаша-молдаванка. Покупают персики. Я больше люблю лысые, говорит скуповатая тетка, потому что на волосатых — волоски. Неудивительно. Носит шляпу с большими полями, начинает быть странной, — как и положено всякой незамужней даме в возрасте, — причесывается все менее аккуратно. Малыш посмеивается. Брат пожимает плечами, он дипломат и хотел бы, чтобы никто не ссорился, так что полномочным представителем Мамы Второй в отношениях со свекром и снохой становится Малыш. Бьется насмерть. Тетка скупает эзотерику. Снисходительный Малыш объясняет ей, какие книги лучше читать, — библиотека сестры отца, составленная из писем Пушкина к Дельвигу и ответов Дельвига Пушкину, вызывает у него лишь презрение, — и форсит в гостях. Добрые знакомые. У нее всегда полном приятелей, с детьми которых она носится куда больше, чем со своими племянниками, — говорит Мама Вторая. Она права. У тетки правда полно знакомых с приятными детьми — мальчики с бабочками, девочки в рюшечках, — которые кушают ножом и вилкой, послушные и, кажется, даже в туалет по нужде не ходят. Фиалками гадят. Все они умеют играть в теннис, носят белоснежные рубашки, а у одной из девочек, — к родителям которой тетка берет Малыша в гости, — есть кусок настоящего гамбургера. Половинка в разрезе. Мы были в Москве, говорит смуглая девчонка на пару лет младше Малыша, и там посетили «Макдональдс», и вот я привезла. Малыш качается в кресле. Приятель тети дарит ему книжку Джавахарлала Неру, два тома, и Малыш некоторое время упражняется в том, чтобы запомнить имя автора. Глядит из окна. Обычный двор обычных кишиневских девятиэтажек, друг тетки весьма приятен и обходителен, это международный адвокат, в 1991 году звучит завораживающе, и его дочь переписывается со сверстниками в США. Хочешь писем? Малыш получает охапку конвертов с письмами от американских сверстников, — весьма модное в то время занятие, — которые ищут себе друзей в СССР. Ну, уже бывшем. Малыш читает. Привет, я Джонни Д., я люблю пиццу и пончики, я люблю американские жареные крылышки с мексиканским соусом, я люблю гамбургеры и кока-колу, я люблю сладкие сухарики, и я люблю… Обжора. Привет. Я Джеки С. Обожаю кино, читать комиксы и… Привет, я… Пока. Малыш даже писать не станет, письма кретинов каких-то, и лишь в университете поймет, почему они ему такими казались, — корреспондентам было лет по девять, а ему двенадцать. Пропасть. Малыш прощается. И уходит с теткой, Двахарлалом Неру и образом надкусанного гамбургера. Малыш ловит бычка. Тетка жарит его и подает на тарелке свежих овощей, ну прямо царь-рыба, восхищенно — преувеличенно восхищенно — говорит Дедушка Третий, приехавший навестить внуков. Бабушка Третья приценивается. Мальчишки уже большие, из них можно кое-что выжать, решает она, и в один из вечеров раскрывает свой вечно улыбающийся рот, чтобы облить грязью Маму Вторую. Это провокация. Малыш — очертя голову — бросается в драку и выдерживает нападки двух женщин до тех пор, пока возмущенная Бабушка Третья не спросит, да кто же ты, черт тебя побери, такой? Сын своей матери. Мама Вторая обустраивается, покупает два стула и встречает груз, отправленный из Заполярья, и в доме появляется наконец стол. Дедушка Третий теряет все свои сбережения, Бабушка Четвертая теряет все свои сбережения, но человек по фамилии Павлов — он даже стрижен, как тот Павлов, с которым Малыш подрался в школе Луостари, короткий ежик, — уже теряется где-то за поворотом, потому что Молдавия становится независимой. Молдавские националисты. Дедушка Третий цедит это с презрением, Мама Вторая, напротив, поддерживает — вполне вероятно, что в пику свекру, — и мира в семью это не возвращает. Мальчики у реки. Приезжает брат Мамы Второй и говорит Ольге, что хочет забрать братьев с собой на море, на что возмущенная женщина отвечает, что срок путевки еще не истек. Ох уж эта семья женушки нашего Пашки… Назойливые молдаване. Хамы, скоты. Брат упрямствует. Мальчишек вытаскивают на веранду домика и спрашивают, что они хотят, уехать или остаться, взрослый Малыш с удовольствием размозжил бы головы участникам этого небольшого инцидента, — всем, кроме себя и брата, — но маленький Малыш еще не знает, как нужно проходить Сциллы и Харибды. Корабль стонет. Брат Мамы Второй и тетка лаются до самого вечера, пока утомленная женщина не сдается и не запирается у себя в комнате с неприятно опухшим, когда она плачет — это единственное общее, что есть у нее и Мамы Второй, — лицом. Малыш принес ей компота. До свидания, тетя. Малыш с братом едут на море в машине дяди — весельчака и балагура, кооператора и двоечника по русскому языку и литературе, — за ними следует кавалькада автомобилей, это вся молдавская родня по линии Бабушки Четвертой. Словно цыгане, бросает Бабушка Третья. Молдаване ужасно дружный народ, назидательно говорит Мама Вторая, и это и отличает их от русских, которые друг друга вместо хлеба жрут, варвары. Табор, усмехается Дедушка Третий. Все они немножечко правы — это действительно табор. И действительно довольно дружный, так что Малыш с братом с удовольствием ловят камбалу и креветок в компании троюродных братьев и сестер, катаются на плоту у побережья, воруют тайком у взрослых сладкую воду, смешивают ее с вином и ложатся спать за полночь. Наши спортсмены. Подвыпивший дядя, — хвастающий племянниками примерно так же, как несносная русская тетка, — обнимает ребят за плечи и поднимает свой стаканчик вина. Малыш смеется. Послушай, подзывает его к себе один из двоюродных дядей, как ты думаешь, почему это яйцо такое, и Малыш, досконально изучивший книгу «1010 фокусов от Кио», говорит — ну как же, вы проткнули его иглой, содержимое вытекло, а дырочка замазана пастой. Чертов гений! Наивные молдаване, институтов не заканчивавшие, — прошло ваше время, советские, с вашей сраной, никому не нужной ученостью, пришло время Рынка и Предприимчивости, — покачивают головами. Смышленые мальчишки. Малыш читает английский. Самоучитель Петровой. Молдаване качают головами еще сильнее, хватит читать столько, испортишь глаза, лучше иди с девчонками на дискотеку, попрыгай под «Розовые розы». Малыш идет. Коблево гудит. Ты чего тормозишь, раздраженно спрашивает приятель из Бендер, — с которым Малыш знакомится на волейбольной площадке, — ты молдаван, что ли?! Эй, мальчик, орут нервно молдаване. Шторм выносит к берегу тысячи камбал, и отдыхающие собирают их прямо руками, засаливают в банках, и от палаток несет рыбной вонью, ведь солили неправильно, и все пришлось позже выкинуть. Любчики, говорит дядя. Толстый, лысый, как его отец, Дедушка Четвертый. Мягко стелет. Два цеха по производству носков, три — колготок, два — рубашек и один — брюк. Постоянно строит. Покупает квартиры, продает, объединяет капиталы, скидывает, покупает особняки, пристраивает, достраивает, пристраивает, торгаш, презрительно говорит Дедушка Третий. Мама Вторая парирует. Ваша жена всю жизнь колбасу из буфетов домой таскала, говорит она, почему же вы позволяете себе судить других? Дедушка Третий негодует. Сын далеко, в Заполярье, его не призовешь поставить на место невестку. Несносная она. Огромная семья — со всеми ее ссорами и примирениями, лягастыми кузинами и грудастыми подругами кузенов, кознями и интригами, — возвращается обратно с моря, навьюченная арбузами и кукурузой, ракушками и мешочками с песком, камушками и склянками с морской водой. Малыш совсем черный. Любуется Кишиневом. Осенью они с братом пойдут в школу, в которой будут учиться не год или два, а до самого конца, до одиннадцатого класса, — это фантастика просто какая-то. Здесь будет его дом. Никто его отсюда никуда не выдернет, никуда не придется ехать, дрожа ночью — где-нибудь на станции — от недосыпа и холода. Он счастлив. Дедушка Четвертый совсем плох, ни черта уже не соображает, ну да и какая разница, ему наливают стаканчик вина и садят во главе стола, и он улыбается оттуда бессмысленно. Выпивать соображает. В молдавской семье круговорот праздников. В углу дома бочка с розовой водой, а за ней бочка с белым вином, к полуночи уже можно смело подходить и цедить вино в стакан, взрослым все равно. Молдаване танцуют хору, становятся в большой круг и пляшут, взявшись за руки, Мама Вторая, раскрасневшись от счастья — все еще молодая, все еще красивая, наконец-то среди своих, — танцует и говорит мальчикам, вот видите, сыновья, как умеют отдыхать молдаване. Красиво, культурно! Чистый восторг.
Папа Второй стреляет. Солдаты разбегаются, кто куда, республики независимые, и что теперь с этим делать, непонятно, все хотят уехать на Родину. Много солдат-кавказцев. Азербайджанцы с армянами живут дружно, учатся воевать, чтобы ссориться уже дома, а здесь нам что делить, Папа Второй доволен. Получает письмо. Многоуважаемый… в связи с образованием национальной армии… необходимостью в кадрах… многоопытный офицер… служба Родине… Папа Второй молчит. Одиночество и молчание завораживают его, он может молчать месяцами, отдавая лишь распоряжения и команды, он смотрит на молоко, пролитое на небо — так, кажется, обозвал северное сияние младший сын, — он прыгает в снег, хорошенько распарившись в бане. Гарнизон умирает. Почти все офицеры отослали свои семьи домой, многие готовятся переезжать, остаются одиночки и майор Петров. Папа Второй гуляет в сопках, подолгу стоит возле карликовых берез, глядит, прищурившись, на границу с Норвегией, где-то там по соседству городок Лиллехаммер, где проводились Олимпийские игры. Жарит себе картошку. Читает журнал «Советский воин», на последней странице всегда несколько приемов самбо с иллюстрациями, Папа Второй интересуется, потом отрабатывает в зале. Север молчит. Папа Второй молчит. Солдат в части больше нет, гарнизон расформировывают, у страны нет на него денег, так что подполковник Папа Второй, — именно в тот день он подумал, что, в сущности, уже может не считать себя молодым человеком, — глядит на грузовую колонну, спускающуюся с сопки. Гражданские уезжают. Осталось полсотни офицеров, все демонтируется, вывозится, — тех, кто не пожелал уехать на одну из внезапно образовавшихся пятнадцати исторических родин, переводят в Печенгу. Гарнизон молчит. Майор Петров узнает, что его никуда не переводят, никуда не назначают и что он может оставаться в квартире в пятиэтажке столько, сколько душе его будет угодно. Пьяница воет всю ночь. Папа Второй этой же ночью сидит у окна, — в подъезде осталось всего шесть человек, — и глядит за дома в сопки. Видит зайца. Огромный, серый, он прыгает нагло по соседству с людским жильем. Уже бывшим. Папа Второй думает, что надо бы зайти к майору Петрову и утешить мужика, выпить с ним, что ли. С алкашом? Надо что-то другое придумать. Но Папа Второй так и не придумал. Включил телевизор, сел посмотреть, проснулся от того, что экран шипит и серый. Значит, утро. 1992 год, в Молдавии на Днестре стреляют, и Папа Второй мысленно поздравляет себя с тем, что оставил письмо из Кишинева без внимания: что угодно, только не гражданская война. Мальчики на Днестре встали грудью на пути молдавского фашизма, пишет ему сестра. Чертовы коммуняки окопались в Тирасполе и строят козни молдаванам, пишет ему жена. Бодриться, выше, крепче, быстрее, веселее, пишет ему Дедушка Третий. Еды уже много. Но это мясо и хлеб, ну, еще сгущенка, овощей мало, так что Папа Второй от дрянного питания покрывается фурункулами, да еще и этот мороз, от которого кожа трескается. Кровь за ушами. Папа Второй уходит с последней колонной из Луостари, десять машин оставляют за собой пустой плац, пустые пятиэтажки и майора Петрова в одной из них. В Печенгу не захотел. Бедный пьянчужка, думает отяжелевший Папа Второй, что ему делать в Печенге, он же будет там бездомным, а бродяге на Севере… Тут хоть какие-то шансы. Перед отъездом зашли попрощаться, хотя майор и не захотел ни с кем говорить, просто сидел себе в квартире, глядел в окно. Прощай, майор. Каждый оставил Петрову что-то из продуктов, спирта целый ящик, а Папа Второй положил на пол в прихожей пистолет и двенадцать полных обойм, в чем не было никакой необходимости, потому что у майора Петрова было ружье, а пистолетом на Севере много не настреляешь, сказал кто-то из сослуживцев. Но Папа Второй другое имел в виду.
Гарнизон продержался всего год, — это все-таки Север, — а потом с ним произошло то, что с планетой Земля в фильме «Тысячелетие без людей», который Малыш видел по каналу «Дискавери». Как будто мы вымерли. В ускоренной съемке трава пробилась сквозь асфальт, разрушились балки и перегородки, стены кусками обвалились на дороги, на крышах поселились летучие мыши и кошки. Книги сгнили. Стекла обратились в пыль, плотины взорвались, обдав небо фонтаном грязной из-за человека воды, животные вновь стали хозяева Земли. Квартиры вымерзли. Все прошло. Малыш ночами просыпался из-за того, что топили в Кишиневе слишком жарко, это потом прошло, но в 1992 году батареи были еще по-советски горячими. Гарнизон Луостари пережил две метели, а третья накрыла его так, что не выдержали многие стекла, от холода скукожились внутри квартир двери и полопались гвозди, тепло было в одной квартире. Майор Петров жег печь. Кошки, которых он прикармливал, обосновались в квартирах, но размножиться в больших количествах им помешали мороз и песцы, пришедшие в гарнизон. Белые собачки. Из одного окна валил дым. Иногда майор Петров выходил на улицу, шел к плацу и стоял там, моргая, представляя себя последним человеком планеты Земля после войны. Ядерная зима. Моргал, тер глаза, шел смотреть, что кто оставил, рылся в чужих столах, просматривал ненужные бумаги. Пялился на фотографии. На одной смотрели вверх два симпатичных мальчишки в майках под американские, рядом с крепким офицером и красивой черноволосой женщиной. Кажется, соседи. Малыш в это время хохотал от души, бросаясь снежками в троллейбус номер 4, ехавший по улице Роз от его школы. Майор Петров повертел снимок и бросил на снег, ночью занесло, вморозило, к следующей весне от заледеневшей, а потом раскисшей бумаги ничего не осталось. Еда заканчивалась. Майор Петров порылся в соседской квартире, нашел какую-то фанерную коробку, кажется, в таких посылки шлют, подумал он, и верно, на дне был почтовый штемпель. Внутри горсти леденцов. Дырявый свитер. Кишинев, индекс 2005, почтовый адрес… Майор Метров выходил на охоту, но из-за дрожи в руках стрелял не очень метко. Поймал кошку. Сварил, съел, и на несколько мгновений сознание — не спившегося еще человека — вернулось к нему, майор подумал, что я делаю, что со мной происходит. Прочь, в Печенгу. Перестать пить, найти телефон, позвонить куда-то в Россию, где бывшая жена, найти работу, майор Петров точно решается, всю ночь готовится к пешему переходу до Заполярного — двадцать километров полярной ночью да при морозе это не шутка, — разговаривает сам с собой, смеется, шутит, плачет. Утром стреляется.
63
Папа Второй в Печенге становится офицером береговой артиллерии и с профессиональным интересом глядит на мрачные воды Ледовитого океана. Интересуется Молдавией. Быстрая война там заканчивается, и Папа Второй отмечает в записях все промахи и ошибки, допущенные артиллерией с обеих сторон, хотя какая там артиллерия, смех один. Боги войны. Дедушка Третий пишет ему письма, призывает бодриться и все такое, Папа Второй по сдержанному тону в том, что касается жены и детей, понимает — отношения не налаживаются. Черт с ними. Папа Второй бегает по утрам с отрядами морпехов, которые форсу ради выходят на утренние занятия в майках с черными — а не синими, как у десантников, — полосками. Качается в зале. Печенга в сравнении с Луостари просто центр мира, так что Папа Второй и в библиотеку записывается. Главное, дослужить. Всего год остался, думает Папа Второй, и к нему в гости приезжает Мама Вторая, супруги смущены, так долго друг друга не видели. Стирает, готовит. На съемной квартиры Папы Второго порядок, конечно, но без женщины все равно не то. Как там мальчишки? Малыш с братом собирают черешню в садах за районом Гренобля — французский побратим нашего Кишинева, — потому что в Молдавии произошла очередная денежная реформа. И вместо старых купонов теперь новые. Каждое десятое ведро себе. Подрабатывают на дядю-кооператора, — работы все больше, оплата все меньше, — мечтают купить компьютер местного завода «Синтез». Успевают за месяц до закрытия, после которого завод делят, пилят и открывают в пустых помещениях огромные рынки. Стиральный порошок и тампоны — в бутике номер двести пятнадцать. С ума сходит вся Молдавия, все торгуют, продают, и весь Кишинев можно найти на толчке, вещевом рынке. Мама Вторая продает куртки-«аляски». За день уходит по двенадцать штук, заработки прекрасные у всех, но не у нее — брат-кооператор обкрадывает, с негодованием видит Малыш. Мы же все одна семья. Любчики. Малыш, заслышав любые разговоры о семье и братстве, прикрывает рукой правый карман. Война закончилась очень быстро, так что он не успевает сбежать на фронт с другом, о чем благоразумно не рассказывает Дедушке Третьему. Того бы сразу удар хватил. Тетка переезжает в Москву, ей здесь делать нечего, Бабушка Третья не желает разменивать квартиру, а вместе жить дальше просто невозможно. Да и молдаване эти со своим самосознанием сраным… Дедушка Третий получает первый нокаут от Паркинсона. Папа, плачет дочь. Милый, хлопочет Бабушка Третья. Сверху планирует американский истребитель. Стрекочет пулемет. Янки скалится. Улыбаются подсолнухи. Стучит в окно Солнце. Вот и конец мне настал, силится сказать Дедушка Третий, но лишь приподымается на локте. Примчались внуки. Даже невестка пришла, честь оказала. Стоят в углу комнаты, смотрят настороженно. М-м-м-м, мычит Дедушка Третий. Подходит младший, самый несносный, характер вконец испортился, это, видимо, гормональное. М-м-м-м, мычит Дедушка Третий, и все три женщины в истерике, потому что не получается понять, что он имеет в виду, — да что же ты хочешь сказать, папа?! Заткнитесь все, спокойно говорит Малыш, усвоивший от отца и отца отца, что паника лечится грубостью. От неожиданности заткнулись. М-м-м-м, говорит Дедушка Третий, и Малыш, наклонившись над ним, внимательно глядит в лицо деда своими глубокими карими глазами. Медленно кивает. Идет к окну, отставляет от него вазу с цветами и распахивает, спрашивает, обернувшись, — ну что, так лучше? Дедушка Третий, довольный, молча откидывается. Теперь можно поспать.
Папа Второй думает, что старик еще крепкий, хотя, — как жена рассказывает, — удар был сильным. Пора в Кишинев. Надо быть рядом, когда все случится, так что Папа Второй начинает собирать документы, тем более что приглашение из Молдавии все еще в силе. Там нужна армия. Срок службы подходит к концу, и Папа Второй уезжает из Печенги. Он больше не российский офицер, прощай, армия. Устраивает прощальный вечер, два дня потом отдыхает, плавает в бассейне у знакомого тренера Дунаева. Избавляется от ненужного. Меняет два охотничьих ружья и бинокль на вагон досок, из которых собирается сколотить в Кишиневе домик на даче, бреется, надевает парадную форму. Прощается с Севером. Идет по улице с чемоданом к железнодорожной станции, видит там состав, у которого курят сослуживцы, рядом несколько грузовиков, видны вдалеке еще машины, идет погрузка, много солдат, привет, морпехи, приветствует Папа Второй знакомых. Снежинка падает на нос. Куда, ребята? В Чечню, говорит кто-то, Чечню замирять, а где это — хрен ее знает, весело и недоуменно добавит кто-то из бравых морпехов. 1994 год.
64
Малыш растет стремительно. Как на дрожжах, — мысленно извиняет он себя за банальность, — но это и впрямь похоже на дрожжи. Малыш плавает два раза в день и видит, как на соседней дорожке делает поворот сам серебряный призер Барселоны Башкатов. Малыш ныряет ко дну. Малыш отдыхает, когда над открытым бассейном «Юность» туман, и тренер не видит, что происходит на том конце пятидесятиметровой чаши, выложенной плиткой. Малыш качается в зале. Малыш влюбляется в одноклассницу. Малыш приглашает девочек на свидания к памятнику Лазо, Малыш ворует цветы с клумб у ресторанов «Русь» и «Кишинеу» и дарит розы без оберточной бумаги, сгорая со стыда, но денег на целлофан попросту нет. Малыш торгует. Малыш продает носки и колготки, Малыш собирает заполярный еще стол с матерной бранью, делает сидр, и ночью бутылка, в крышке которой Малыш не просверлил дырку, взрывается. Квартира пахнет яблонями. Малыш растет. Малыш получает первую оценку в Кишиневе, это десять баллов, — пятибалльную систему отменили и время на час сдвинули, вот, глядите, у нас здесь вовсе не Россия, — по биологии, потому что изучил назубок строение ракообразных. Учительница хвалит. Малыш клепает кнопки в цеху у дяди, Малыш смотрит программу про фермерство с ведущей Максимовой и мечтает заработать миллион, выращивая огромные желтые и красные перцы, помидоры, ярко-зеленую фасоль. Малыш дерется с одноклассником полтора часа и по итогам схватки скорее проигрывает, зато потом в дело вступает брат, и теперь и здесь все узнают — кто дерется с Малышом… Малыш слушает музыку, он открывает для себя «Битлз», и песня «Один билет уехать» становится его откровением, особенно соло на бас-гитаре, слушая которое, Малыш чувствует себя привязанным к огромной струне, на которой висит мир, и струна эта колеблется, и это — струна бас-гитары Джорджа. Малыш читает авторизированную биографию «Битлз». Малыш целуется с троюродной сестрой. Малыш бреется в четырнадцать лет. Малыш мечтает о новой войне, на которой бы он совершил подвиги. Малыш дерзит учителям, Малыш пробует написать стихотворение, и у него получается так плохо, что он больше никогда не пишет стихов, Малыш отправляется на свой четырнадцатый день рождения в магазин мороженого «Пингвин» сам, — друзьями обзавестись еще не успел, а брат уехал к родственникам в деревню на пару деньков, — Малыш записывается на рукопашный бой, Малыш ходит на бокс, учится не падать, Малыш достает учителей, Малыш начинает учиться все хуже, хотя все признают, что он толковый парень. Малыш становится серебряным призером чемпионата Молдавии. Малыш не получает карманных денег. Малыш впервые затягивается сигаретой — это «Кэмел», — и глупо смеется, это эйфория, ну, или если по-простому, приход, — и трет пальцы листом ореха, перед тем как зайти домой. Малыш трудится. Он устраивается в ночную доставку и посещает занятия очень редко. На хер школу, можно зарабатывать кучу денег ночной доставкой сигарет, выпивки и еды! Малыш получает первую зарплату. Малыш обставляет дядю-кооператора, обставившего его с братом на зарплату, и тот признает в Малыше своего. Спасибо, до свидания, дядя. Мама Вторая выживает и торгует на рынке. Брат учится. Малыш попадает в гуманитарный класс, потому что спортивный расформировали — бассейн «Юность» закрывается навсегда, — и пишет настолько дерзкие сочинения по литературе, что учительница вызывает в школу родителей. А их нет. Отец в России, а мать… Моя мать давно умерла, грустно говорит Малыш. Все прыскают. Малыша разрывает, он не знает, что с ним происходит, но с ним что-то происходит, это явно. Малыш идет по кривой дорожке. Малыш вырывает у женщин сумочки на проспекте Мира и бежит с хохотом за дружками, которые вырвали у кого-то кошелек из рук. Вечная забота деньги. Малыш участвует в гоп-стопе у дороги от вокзала к Долине Роз, гоп-стоп — это грабеж: Малыш стремительно нападает на прохожего, накидывает тому на голову куртку, и, пока жертва бьется, подростки срывают с него часы, цепочку, кольцо, кошелек. Все как в армии. Левая рука, шея, карман, правая рука. Малыш знает назубок. Одноклассники тоже хорошо устраиваются. Кто-то кидалой при обменном пункте, кто-то в бригаду попал. Все спортсмены, все ребята крепкие. Малыш не чувствует себя своим и среди них. Малыш отходит от криминала, в который не успевает вступить толком. Малыш страшно влюбляется. В Малыша страстно влюбляются. Малыш переживает несчастную любовь. Малыш счастлив в любви. Малыш разочаровывается в жизни. Малыш с опаской встречает отца, который приехал с Севера, это чужой человек, с претензиями на то, чтобы его воспитывать. Папа Второй воспитывает. Малыш подчиняется силе. Потерпеть осталось всего ничего, отец получает назначение в город на границе и отправляется туда, это маленький провинциальный город Комрат. Ну, езжайте если не в Заполярный, так хоть в Комрат, злобствует Бабушка Третья. Дети противятся. Еще одна дыра?! Да сколько же можно?! Папа Второй настаивает. Малыша исключают из кишиневской школы, другой, третьей. Малыш идет с компанией таких же разгильдяев, как и он сам, в ресторан «Русь» и видит, как какой-то жлоб в кожаной куртке ругается с симпатичной, чересчур накрашенной — сразу видно, еще учится, — кобылой лет шестнадцати, а потом трахает ее в машине у входа в ресторан. Ребята ждут. Когда девка выскальзывает из тачки, подростки налетают на мужика и срывают с него куртку. Лоскутная, но кожа. В пятнадцать лет заиметь такую куртку все равно что в 39-м — Железный крест. Малыш будет носить ее лет пять. Ни в одну кишиневскую школу не принимают. У Малыша нет выбора. Малыш едет в Комрат, Малыш доучивается, и оказывается, что ему снова пора в Кишинев. Малыш поступает в университет. Смотрит на девушек в коротких платьях у центрального корпуса, заходит, видит объявление на стене и зачем-то вместо иняза сдает документы на журфак. Малыш поступает. Малыш сидит в Кишиневе на террасе у Национально Дворца — самый центр Кишинева, — невероятно взрослый, страшно битый жизнью, окончательно повзрослевший. Шестнадцатилетний мудрец. Все могло быть и хуже, думает он, в России мои сверстники гибнут в Чечне. Пожимает плечами. С шиком тратит десять леев, которые получил от родителей на неделю. Кофе и кокосовая водка. Хватает напиться в первый раз, так что Малыш возвращается без денег в общежитие, где он пока на этаже один, — осень еще не началась, до нее два дня, — и валится на свою кровать, даже не разувшись, чтобы уснуть тяжело и без снов. Напротив общежития ивовая аллея. Ночами прохладно, ведь уже поздний август, так что Малыш во сне обнимает крепко сам себя, чтобы согреться. Сердце стучит. Ветви покачиваются, тени так красиво сплетаются в окне. Малыш не видит. Малыш в отключке.
65
Красотка живет в раю. Красотка живет в огромном замке, населенном послушными и ласковыми чудовищами, очарованными принцами, добродушными драконами и смешными призраками. В большой и счастливой стране, где на стадионе у школы люди занимаются физкультурой в одноцветных костюмах производства ГДР. Где проводятся семейные спартакиады. Где есть ясли и заводы, и в столовых при этих заводах дают невероятно вкусные запеканки с вареньем. Красотке три года. Замок напоминает пчелиные соты, она видела такие, когда ездила с Папой Первым в его командировку по республике — остро стоял вопрос развития пчеловодства в МССР, как и многое другое, заболтанный бюрократами, — вспоминает Красотка непонятные фразы Папы Первого, уже тогда говорившего газетными фразами. Много маленьких дырочек, форма прямоугольника. Многоэтажный жилой дом. Иногда лифт ломается. Подняться пешком с первого этажа на девятый, — где семья перспективного журналиста получила пятикомнатную квартиру, — для Красотки целое путешествие. На первом этаже живет Кот-Мурлыка, которого никогда не видно, потому что это Незаметный кот; на втором сторожит лестницу огромная собачка Пси, тоже Незаметная. Третий этаж пропустим. Ничего особенного, обычный подъезд кишиневской многоэтажки, свежевыкрашенные внизу и побеленные вверху стены, зато на четвертом уже нарисована грозная рожица, и пройти мимо нее — испытание. Взгляд обжигает Красотке спину. Спина маленькая, лопаточки торчат, Папа Первый всегда с жалостью и недоумением глядит на спинку дочери, ему так жаль ее, хрупкую, нездешнюю, в этом огромном мире сталелитейных производств, тонн урожая и высот коммунизма, к которым надо стремиться. Красотка — дюймовочка. Невысокого росточка, красивая с детства, — ее не портит даже прическа под горшок, которую экономный Папа Первый сам время от времени делает дочери, — девочка перебирается со ступени на ступень, высунув кончик языка изо рта. Белые трусики. Больше ничего, времена вегетарианские, Красотка родилась в 1976 году, и в то время родители в Кишиневе еще могли выпустить ребенка на улицу без присмотра, пусть даже трех лет и почти голую. Красотка восходит. На пятом этаже живет смешная назойливая еврейка, тетя Сара, она то и дело зовет Маму Первую попробовать ее варенье из помидоров, — гадость невероятная, — и хитрая Мама посылает Красотку. Тетя Сара бесцеремонна. Может зайти в квартиру без стука — конечно, если кто-то дома, то дверь не закрыта, а зачем, — и долго трепаться с мамой, глядя из окна кухни на крышу школы. Школа окутана тайной. Это место, куда Красотка попадет, когда вырастет, а пока это всего лишь три здания, соединенные между собой узкими переходами, — Красотка отлично знает, как выглядит школа, она как раз под их домом, — и притулившиеся боком к стадиону. Буду отличницей. Красотка проходит пятый этаж на цыпочках, чтобы тетя Сара, заслышав пыхтение, не вышла и не потащила в дом пробовать что-то ужасно невкусное. В руках лопатки. Красотка любит шестой этаж, потому что, — как ей кажется, — там живет принц, который приедет за ней на велосипеде и укатит туда, где лебеди и озера, дальнейшее для Красотки не имеет значения, она и не знает, что бывает дальше. Мама Первая вкалывает. Работает в ресторане в две смены, — ничего не выносит, вызывая удивление коллег, но увольнять ее из-за мужа боятся, — так что Красотка идет в ясельную группу. С детства общительна. Почему шестой, Красотка сама не знает, но ей приятно думать, что где-то под ней живет прекрасный принц, поселился там тайком и ждет случая, чтобы представиться и полюбить навсегда. Красотка проходит седьмой этаж, там живет грустный старый дядя, которого Папа зовет пьяницей, а что это значит, пока не спрашивайте, а на восьмом живут пусть и городские, но все-таки цыгане. Так что Красотка проносится сломя голову. Вот и девятый. Здесь дом, так что Красотка стоит несколько минут у лестницы, ведущей на чердак, переводит дух. Люк наверх открыт. Как интересно, думает Красотка, карабкается наверх и с изумлением видит, что лифт не кончается на их — самом верхнем — этаже. Он еще и на крыше. Выглядывает наружу. Крыша совсем не страшная, на ней много антенн, проводов, и справа и слева — по большой будке, как та, из которой выглядывает Красотка, и по краешку крыши гуляют важные голуби. Красотке нравится. Даже если не подходить к краю, все равно виден их район, но кто сказал, что подходить нельзя, — так что Красотка подходит. Сжимает лопаточку. Голуби лопочут с прекрасной девочкой, и из-за антенны выглядывает принц с белым велосипедом, в небесах кружится фата невесты, осыпая Красотку благими пожеланиями и обещаниями счастья. Мир полон волшебства. Вон в том зеленом доме, всего пять этажей, с презрением думает Красотка, живет злая волшебница, которая притворяется старухой-продавщицей из молочного магазина, за теми двумя — дорога в аэропорт, откуда взлетают в небо чудесные игрушечные самолетики, а в самом низу… А что внизу? Красотка подходит поближе к краю крыши, и голуби вспархивают, их так много, они так громко хлопают крыльями, так быстро кружатся над головой Красотки. Девочка поднимает голову. Не кружитесь так быстро, — говорит она голубям, — а то у меня закружилась голова, и стоит на самом краю крыши. Сосредоточивает взгляд. Глядит себе под ноги и пугается, потому что низ, оказывается, очень далеко и глядеть на него страшно. Мама, говорит девочка. Ой, мамочки. Если Красотка не упадет, то она вырастет. И если Красотка вырастет, она всегда будет удивляться тому, как причитает ее соседка по квартире, — снимут на паях, — когда к той приходит ее парень. Ой, мамочки. Невероятно, будет думать Красотка, если не упадет, — я понимаю, звать мать можно во время родов, думает не рожавшая еще Красотка, — но чтобы во время Этого… Ой, мамочки. Скрип кровати, шорох покрывала, тихий, искушающий смех. Когда двое занимаются любовью в присутствии третьего, это всегда приглашение, даже если вы не получаете его почтой или посыльным на гербовой бумаге с инициалами устроителей бала. Смех усилится. Красотка вздохнет. Сожмет ноги покрепче и повернется на бок. Заснет, потому что завтра рано вставать, учиться и работать. Если, конечно, она не упадет в 1980 году, стоя на краю крыши девятиэтажного дома, окруженная голубями, которые кружатся вокруг ее головы, — словно святая, — прижав к груди пластмассовую лопатку. Ой, мамочки. Если взглянуть вдаль, то уже не так страшно, но все равно страшно, ведь ты уже Знаешь, что внизу. Так Красотка знакомится с первородным грехом. Все мы с ним знакомимся тем или иным образом, в той или иной форме. Если попробовал, все уже никогда не будет, как прежде. Так что нет никакого смысла глядеть вдаль и думать, что внизу ничего страшного нет. Девочка зовет маму. Но откуда же ей здесь, на крыше, быть? Здесь иногда загорает сосед из второго подъезда, который спасается на крыше от троих детей и несчастной, замученной ими всеми — детьми и мужем — жены. Но сегодня он на дежурстве, так что девочку никто, кроме голубей, не слышит. Ноги Красотки немеют, и девочка закрывает глаза и не может удержать равновесия. Она падает.
Красотка лежит немного, потом поднимается на локтях и оглядывается. Ничего не изменилось. Красотка лежит головой от крыши, ногами к краю, ей повезло, она упала назад, не вперед. Лопатка в руках. Красотка осторожно садится и, стараясь не глядеть вперед, потихонечку отползает. Голуби садятся. Это что-то неопасное, понимают они, и Красотка и правда будет не опасной для них еще несколько лет, пока не приведет за собой на крышу банду индейцев, и те начнут охотиться на птиц из самодельных луков. Красотка озорничает. Папа Первый привозит ей из московской командировки настоящий грузовик, и девочка возится с машиной, плюнув на игрушки, где же ее женский, материнский инстинкт, переживает отец. Родите сестричку. Они стараются, но Мама Первая, чей организм перенес страшный голод, не справляется с еще одним зачатием, вернее, с ним-то еще получается, а вот выносить нет. Два выкидыша. Мама Первая и Папа Первый постепенно привыкают к тому, что у них будет всего один ребенок, но Красотке очень нужен брат или сестра. Воображает сестру. Она старше Красотки на два года, она очень похожа, но чуть менее красива — чтобы мальчики заглядывались на нее, а не на сестру, придумывает предусмотрительная Красотка, — и у нее гораздо более отвязный характер. Девчонка-сорванец. Красотка диву дается, что вытворяет эта сестра — носится с мальчишками по краям крыш, лазит по подвалам, дерется, разбивает коленки, в общем, в их паре заводила она. Папа Второй нервничает. Не стоит спускать все с рук ребенку, который в оправдание своих шалостей придумывает каких-то персонажей, возмущается он, и Красотку показывают врачам. Очень возбужденная девочка. Красотке прописывают санаторий и электросон — это когда ты лежишь на кровати и ее слегка покачивает, и на голове у тебя какие-то проводки, и ты засыпаешь. Красотка сопит. А сейчас состоится сеанс гипноза, говорит врач детям, собранным в профилакторий, и те смеются, шутят, галдят. Уж меня-то не заколдуют, шепчет Красотка сестре, — которая всегда с ней, — и именно ее гипнотизер просит выйти к нему. Две секунды. Красотка падает, крепко заснув и подхваченная на руки врачом. Вот тебе и гипноз. Красотка мажет зубной пастой мальчиков из соседней палаты — если бы не кинофильм «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», дети в пионерских лагерях никогда бы не догадались до этого, — купается в Днестре, ест витаминные салаты. Папа Второй озабочен питанием. Главное, чтобы в девочку поступало как можно больше витаминов, бормочет он, — Мама Первая думает, что Красотка в этом случае вроде автомобиля, а витамины — бензин, все механизированно, строго, — и покупает чересчур много фруктов. Мелко режет. Морковь, черешня, черника, смородина, клубника, дефицитные бананы, апельсины, груши, яблоки. Капельку меда. Красотку тошнит от мисок с фруктовыми салатами, но попробуй она только отказаться, Папа Первый приходит в неистовство. Отец голодал! Мать голодала! Красотке ужасно стыдно, так что она давится безвкусным — все смешалось, — салатом, стараясь, чтобы не вырвало. Ужасно нервничает. Поэтому в профилакторий на Днестре поправлять нервы ее будут отправлять до двенадцати лет, а потом как-то все само образуется, а заведение будет работать, пока в главный корпус не попадет артиллерийский снаряд, это будет 1992 год, вот освободимся от русских и построим себе кучу новых санаториев, не очень-то и жалко. Красотка хорошо учится. Ее фотографируют для снимка на доске почета школы, куда она, конечно же, попала. Ребенок-картинка, банты, руки сложены перед собой — так принято сидеть, а если хочешь задать вопрос, нужно поднять правую руку, не отрывая локтя от парты, — смотрит весело, добро. Наше чудо. Мама Вторая носится с дочкой, старается ее баловать, но Папа Первый предпочитает строгость, ребенок должен быть готов ко всему. Отталкивает дочь, чтобы та, — случись что, — сумела выкарабкаться сама. Задача выжить. Красотка сначала обижалась на неласкового папу, потом перестала, придумала себе волшебного отца в синем колпаке и с черным плащом, а на том, само собой, желтые звезды. Наряд гнома Знайкина из «Астрономии для малышей». Красотка любит звезды. Она выпрашивает у Мамы Первой подзорную трубу с пятидесятикратным увеличением и изучает ландшафт Луны. Рисует карту. Красотке кажется, что именно она, — первоклассница кишиневской школы номер 12, — станет первым человеком на Земле, который догадался составить карту Луны. Работает месяц. Приносит Папе Первому карту, которую рисовала тщательно, разными красками, со значками, которые сама придумывала. Ага, дочка. Папа Первый, — не отводя взгляда от телевизора, — треплет Красотку по голове и сообщает ей, что карта Луны дело не новое, их существует множество. Красотка прячет бумагу в папочку. Папочка растолстеет. Новое доказательство теоремы Пифагора — ты умница, но, наверное, прочитала его в старом учебнике геометрии, там было именно такое доказательство, — записочки, рисунки, фантастический рассказ про девочку Алису на звездолете. Сестра всегда рядом. Ей можно рассказать, кто из мальчиков нравится, и хоть она и хихикает, но все понимает правильно, переживает. Красотка ищет друга. Знакомится на улице с невероятно огромным — с теленка, качает головой Мама Первая, — псом, которому явно нужен дом. Затаскивает в подъезд. Псина переживает, боится лифта, так что Красотка тащит его за лапы и поднимает на девятый этаж, мимо пещер и гротов, принцев и драконов, которые заметно скукожились с тех пор, как она стала взрослой. Семь лет! Пес живет в доме несколько дней, потом Мама Первая все-таки выгоняет собаку, и Красотка плачет несколько дней вечерами, а сестра утешает. Обнимает за плечи. Прямо Карлсон какой-то, не выдерживает Папа Первый и смеется, и Красотка кричит ему — не Карлсон, не Карлсон! Сестра!!! Мама Первая просит поласковее. Но оба они люди старой закалки, главное, чтобы ребенок был сыт, обут и одет и в школу ходил, а ласковости — не до них. Красотка жаждет нежности. Всю жизнь хочет, чтобы ее полюбили и приласкали, и сделает ради этого все на свете. Все отдам за любовь. Глупая песенка глупого перестроечного певца перевернет жизнь Красотки, она будет ходить и напевать про себя «все отдам за любовь». Купит пластинки. Попробует краситься, Мама Первая ругать не станет, просто объяснит, что краситься женщине стоит, когда она становится взрослой, а не в десять лет. Красотка купит бесцветную помаду. За макияж в школе выгоняют. Мальчиков заставляют скатывать рукава рубашек обратно, чтобы не были похожи на фашистов с короткими автоматами, фашисты в кино всегда с засученными рукавами. Красотка любит кино. Просит пятьдесят копеек у отца и никогда не встречает отказа — кино их общая страсть, — ходит на все показы, куда пускают детей до двенадцати. Обожает комедии. Классу ко второму Папа Первый, помешанный на еде и запасах, покупает огород, так что Красотке приходится ходить в кино не каждые выходные, а через. Едем трудиться. Дефицит уже начинается, но еще не распространен широко, так что соседи подсмеиваются над Папой Первым. Тот напряжен. Чертовы идиоты, бросает он упрек бездельникам, которые сидят на лавочке до ночи — даже лампочку над ней повесили, провод протянули, доминошники клятые, — и идет к автобусной остановке с тяпкой на плече и корзиной в руке. Красотка плетется сзади. Веселее, подбадривает ее Папа Первый, но Красотке совсем не весело идти на картошку — той всегда выкапываешь столько же, сколько посадил, — поливать огурцы. Папа Первый неистовствует. Я тебя приучу к труду, кричит он дочери и заставляет поливать огурцы, даже когда начинается дождь. Красотка ненавидит землю. Сестра тоже терпеть не может огород, хотя Красотка уже взрослая и понимает, что никакой сестры нет, а есть мечта о том, чтобы быть такой, как она, эта несуществующая девчонка. Сестра смелая. Носит каблуки, красится, ходит на дискотеки, целуется с мальчиками, пьет шампанское и небрежно выкуривает сигарету, держа ее между указательным и средним пальцем. Красотка завидует. Маленькая, смешливая, уже, пожалуй, несчастная, — она любимица учителей и соучеников, никогда не унывает, симпатяга, глаза лучистые. Зеленые глаза. Красотка сидит у зеркала, накрасившись, и внимательно глядит себе в глаза, то поджимает, то собирает губы — не толстоваты ли, не тонковаты ли, — ужасно переживает из-за слегка торчащих ушей, боже, ну и нос у меня, говорит она сокрушенно. Грудь меньше, чем следовало бы, а потом как-то сразу становится больше, чем следовало бы. Красивы ли мои губы? Кто поцелует их, записывает в толстой тетрадке Красотка, и это становится ее дневником, она ведет его несколько лет, пока не прочитает все, ужаснется и выкинет эти глупости. Заведет новый. Теперь-то писать станет взрослая умная женщина, а не глупышка — очаровашка, дочь строгих родителей, придумавшая себе сестру. Ведет пару лет. Уже став матерью, читает и, ужаснувшись, выбрасывает, — написаны черт знает какие глупости, и она покупает себе еще одну толстую тетрадку. Красотка любит крыши. Никогда никому не рассказывает, что произошло с ней как-то на краю крыши, и со временем ей уже кажется — это обманчивое детское воспоминание из тех, которых никогда не было. Сейчас не разберешь. Красотка выбирается на крышу, держа за руку парня, Красотка торопливо расстегивается, приспускает джинсы и поворачивается. Девчонка из соседнего двора бережет себя для свадьбы. Поэтому она на крыше не расстегивается, а садится на корточки, и расстегивает парней. Красотка не такая. Если Красотка влюбится, то отдаст все, не кокетничая и не торгуясь. Красотка — прямая. Красотка ни разу не сделает это не по любви. Дома родители, гостиница это что-то из книг, в парках много народу. Крыша чудесное место. Красотка кокетливо поправляет прическу. Красотка покупает колготки. Красотка узнает, что есть такая штука, месячные. Красотка переживает из-за груди. Красотка ужасно хочет влюбиться. Красотка растет.
Молдавскую ССР сотрясают националистические митинги, а Красотка, влюбленная в мальчика из параллельного класса, позволяет ему припереть себя к стенке в школьной раздевалке и глядит в глаза, пока тот, не отрывая взгляда, шарит у нее под юбкой. Первый поцелуй. Малыш с хохотом забегает в девичью раздевалку бассейна «Юность» и хлещет полотенцем девчонок из группы, те визжат, разбегаются, остается только одна, — которая ему не очень-то и нравилась, — и Малыш с удивлением понимает, что их теперь в раздевалке только двое, она уже не смеется, так что он подходит, и их разделяет только ее грудь, мягкая и чересчур большая, что делает ее бесперспективной пловчихой и отчего она и не перейдет в следующий спортивный класс. Ну что же. Они стискивают ее грудь, и она позволяет им приблизить лица. В раздевалку вкатывается, словно собачья свадьба, еще десять–пятнадцать подростков, и волшебный миг прерывается, что там, что там. Красотка уходит. Малыш бросается в воду. Эти эпизоды — знаки из будущего, Оно, впрочем, последует очень скоро. Все-таки все они еще слишком молоды для того, чтобы спать друг с другом, хотя это было поколение, рано забравшееся в постель: пока наши родители, просравшие свою страну и самих себя, торговали куртками-«алясками» и плакали ночами, нам ничего не оставалось делать, кроме как успокаивать себя мыслями и разговорами о том, какие мы самостоятельные, ну и трахом. Ребенок, предоставленный сам себе, обязательно обратит внимание на свою физиологию. Мягко говоря. Время страшно ускорилось. Будущее наступает так стремительно, словно бы его и нет. Мать Красотки плачет ночами, в Кишиневе в 1988 году очень серьезный дефицит еды, совсем нет овощей, что приводит жителей аграрной в общем-то республики в неистовство. Молдавия без овощей?! Глава ЦК ВЛКСМ МССР, Петр Лучинский, собирает во Дворце Дружбы Народов инструкторов комсомольских ячеек и дает им инструкции, как объяснять людям нехватку моркови и картошки. Дело в жадности. Многие жители МССР, — говорит холеный Лучинский, — купили слишком много картошки и моркови, чтобы сделать запасы на зиму, вот магазины временно и опустели; если же вы присмотритесь к балконам кишиневцев, то увидите там мешки, нет, горы картофеля и моркови. Инструктора смеются. За кого он нас принимает, за идиотов, что ли, переговариваются они в перерывах встречи и сплевывают на пол курилок. Само собой. За кого же еще принимать их бывшему крестьянину Лучинскому, который сделал стремительную карьеру благодаря уникальной способности произносить получасовые фразы без пауз. Бессмысленные фразы. Инструктора комсомола объясняют людям, что картофеля и моркови нет, потому что… Разъяренные толпы осаждают магазины и партячейки, все это накладывается еще и на национальное самосознание — которого в Бессарабии отродясь веку не было, а сейчас вдруг появилось, поговаривают, не без помощи КГБ, — и республика снова бурлит. Казалось, все наши беды позади. Нет, качает головой пустомеля Лучинский и уезжает в Узбекистан вторым секретарем ЦК, переждать трудные времена и вернуться уже после того, как Молдавия станет независимой. Неожиданно для всех. Неожиданно для себя самой. Красотка ходит в школу и занимается гимнастикой, слушает пластинки певицы Сандры и три дня носит черное, когда в газетах пишут, что француженка погибла в автокатастрофе. Оказалось, слухи. Ходит на концерты. Марафон «50 на 50», когда те приезжают в Кишинев, «Ласковый май», рок-группы. Меньше всего ей хочется думать о политике, но политика у нее дома: отец Красотки, Папа Первый, свихнулся на этом и только о партиях, выборах, газетах и говорит. Он националист. Ходит на митинги, произносит там речи, вступил в «Народный фронт», о нем даже написала газета «Цара», и все с удивлением узнали, что вроде бы русский мальчишка Никита Бояшов, присланный в Молдавию по распределению, на самом деле сын кулаков из Бессарабии. Уцелевший в страшных жерновах и т. д. Все плачут. Мама Первая так рьяно в политику не подалась, но мужа одобряет, ты понятия не имеешь, дочка, ЧТО мы вынесли при русских, — мягко говорит она раздраженной дочери. Не имею и не хочу. У Красотки рыжие волосы, Красотка худощава, подтянута, она фотографируется в зоопарке с мамой и старшей сестрой, — которую никто, кроме нее, не видит, — и несмотря на то, что на карточке еще ребенок, это уже девушка, глаза ее спрашивают — ну, кто же, кто возьмет меня и полюбит, полюбите же меня, ну хоть кто-то. Взамен отдаст все. Родителям не до любви. Отец возглавляет националистическое шествие через мост, по районам «Ботаника» и «Центр», несет в руках румынский флаг, совсем с ума сошел. Коллеги морщатся. Русские журналисты думают, что Бояшов рвет задницу, чтобы подмазаться к националистам, националисты думают — Бояшов хочет подмазаться к националистам. Бояшов неистовствует. На самом деле он сошел с ума сорок лет назад, вылетев из теплушки в снежный сугроб, — думает он, почесывая шрам на щеке, — и с тех пор все никак не придет в себя. Сорок лет страха. Бояшов напоминает сам себе кусок угля, слежавшийся на глубине нескольких километров и под огромным давлением превратившийся в алмаз. Твердый и холодный. Он все время вздрагивает по ночам, беспокоится Мама Вторая поначалу, а потом привыкнет, ко всему ведь привыкаешь. Особенно в семье. Бояшов боится сотрудников спецслужб, ему кажется, что его все время ищут, чтобы отомстить за письмо Сталину и убить каким-нибудь экзотическим, — как они умеют, — способом. Уколоть зонтом. При Хрущеве не очень страшно, а вот при Брежневе, который, как известно, симпатизировал Усатому, страх стал невыносим, и Бояшову пришлось выпивать на ночь рюмку коньяка, чтобы уснуть. Я никто, и меня зовут никак, говорит он себе. Никто и никак, убеждает он себя. Родовое село объезжает за километр. Страх изуродовал. Постепенно Никита Бояшов забывает свои настоящие имя и фамилию. Как раз к 1989 году. Когда самое время их вспомнить. И Никита Бояшов, журналист газеты «Независимая Молдова», просыпается среди ночи и, плача, говорит жене: я вспомнил, как меня зовут, я вспомнил свое имя, я не никто, у меня есть имя, у меня есть ИМЯ. Успокойся, просит жена. Дочка в ночнушке стоит на пороге комнаты, и Бояшов с жалостью глядит на ее детское заспанное лицо. Меня зовут Аурел Грозаву, говорит он. Молдавия хохочет. На следующий день Никита Бояшов идет в паспортный стол, чтобы сменить имя и фамилию, и об этом случае пишет газета «Цара». На третьей полосе. На первой полосе «Цара» печатает «Десять заповедей румына», первая из которых гласит «Нельзя вступать в смешанные браки, потому что скрещивать породы пристало лишь животным, но не людям». Подсолнечное поле вновь засверкало. Солдаты бегут. Пятнадцать лет спустя автор «Десяти заповедей» Сергей Мокану станет советником президента Воронина, выразит сожаление о максималистских высказываниях юности, все мы в молодости так категоричны, и я был грешен. Осуждал пьяниц. К «заповедям» у Мокану претензий нет. У Папы Первого тоже. Он теперь настоящий. Он теперь Аурел Грозаву. Публикует воспоминания о своей семье, ходит на митинги, носит шарфы и шляпу, — как принято среди молдавских писателей, — трясет кулаком с трибуны. Гранитного Ленина снесли. Ночью, как и Сталина, подняли кранами, бросили на грузовую машину, увезли на ВДНХ, поставили за деревьями. Памятник авторитаризму. Снесут его по решению члена авторитарной КП МССР Мирчи Снегура. Папа Второй ликует. Красотка с ужасом смотрит на невероятно изменившегося отца — в нем словно две пластинки, одна об отвратительных русских, другая о счастливом будущем в составе Румынии, — и начинает потихонечку протестовать. Памятник Штефану венчают. Детский поэт Леонида Лари дает интервью газете «Молодежь Молдовы» и утверждает, что под Лубянкой есть огромный колодец, откуда доносятся голоса, слышные и ей, а по утрам Космос шлет сигналы, как поступать в этот день. Никто не смеется. Страна смотрит Кашпировского, Малыш своими глазами видел людей, которые крутили головами по часовой стрелке, сидя у экрана, а трехлитровую банку с водой он «заряжал» сам. Интервьюер ехидничает. А вы знаете, — спрашивает этот чересчур подкованный русский журналист Леониду, — что великий господарь Молдовы Штефан Великий был женат на русской. Леонида Лари негодует. Отправляется в архивы, и выясняется, что да, чертов Штефан Великий оскоромился, так что наследникам господаря — в самом широком смысле слова «наследники» — приходится исправлять эту ошибку. Памятник разводят. Священник Петр Бубуруза, — исключенный позже из рядов служителей Молдавской Митрополии за растрату, — официально разводит Штефана Великого и его русскую жену, после чего венчает с памятником детского поэта, сумасшедшую Леониду Лари. Присутствуют официальные лица. Ведется прямая трансляция. Слишком много свидетельств. Дрожащая Лари кладет обручальное кольцо на постамент памятника и улыбается, среди гостей есть и Папа Первый, Аурел Грозаву, и Красотка со стыда сгорает, видя вечерний репортаж по каналу «Молдова 1». Папа, прекрати меня позорить. Происходит первый скандал. Что ты знаешь о мучениях, которые причинили нам русские, орет, брызгая слюной в лицо дочери, Аурел Грозаву. Красотка запирается в своей комнате. Уходит ночевать из дому на скамейках в парке, — после особенно громких скандалов, — становится весьма самостоятельной юной особой. Одноклассники сочувствуют. Красотка учится в русской школе, и все знают, что ее папаша не в себе, третирует дочь, так что иногда Красотка ночует у одноклассниц, хотя старается не злоупотреблять, и ей частенько хочется спать. Ночует в садах. Комсомольское озеро окружено участками, которые руководство МССР велит срочно раздать кишиневцам, — чтобы сами себе растили картошку и морковь, — и на участках есть домики. Дрянные, деревянные. Четырнадцатилетняя Красотка ходит ночевать туда, разматывая толстую проволоку, которой дачники пользуются вместо замка. Ест виноград, старается не мусорить. Облюбовала домик по соседству с телевизионным центром — аккуратный, в углу свалены матрацы и какое-то тряпье, им Красотка укрывается, потому что в полночь всегда просыпаешься от холода. Матрац не очень греет. Спать стараешься все равно вполглаза, потому что, говорят, по домикам иногда проходится городской ОМОН, ищет там наркоманов и воришек. Ночи студеные. О зиме Красотка старается не думать. Утром умывается в роднике по соседству и, — стараясь не глядеть в лица собачникам, выводящим псов на границу парка и огородов, — идет на остановку троллейбуса, где в теплом салоне так хочется спать. Круги под глазами. Проститутка, где ты шляешься, орет на нее Папа Первый и заносит руку, что не добавляет отношениям отца и дочери теплоты и понимания. Какая разница? Красотка с ненавистью думает об отце как о постороннем человеке, — он таким для нее и останется, — и ей плевать на то, как плохо с ним поступали русские. Это неважно. Русские, евреи, молдаване, всем этим дерьмом люди начинают заморачиваться с возрастом. Все происходит позже, — когда на смену восторгу, любви к жизни и широко раскрытым глазам приходят разочарование и неудачи. Тогда-то и начинаются мысли о составе крови. Взрослые помешаны на национальных вопросах, как подростки — на сексе. Малышу понятнее подростки. Он любит секс. Красотка помешана на сексе, — как и все в ее возрасте, она часто мастурбирует, оставшись одна в дачном домике, и ей чудно обонять потом свою руку и сладко представлять, как в постели с ней будет лежать кто-то еще. Учится неплохо. Мать ужасно переживает, но, похоже, отношения между отцом и дочерью вошли в стадию непримиримых противоречий. Тебе наплевать на кровь дедушки и его семьи, убитых большевиками. Наплевать на мои боль и страдание. Так зачем ты здесь? Не хочешь принимать моих правил, уматывай. Красотка и уматывает. Дома она появляется очень редко, бабушек и дедушек у нее нет, потому что родители сироты, — может, это их и ожесточило, думает Красотка, — и спешно подыскивает себе хоть какое-то жилье к зиме. Мальчики отворачиваются. Взрослая жизнь все же ожесточает, так что,— кроме кругов под глазами из-за недосыпа — у Красотки появляется и складка у рта, и на свой выпускной она не придет, у нее нет денег на новое платье. Зато она уже подрабатывает. Красотка спешно заканчивает в девятом классе курсы шитья. Ничего особенного. Весь Кишинев учится на курсах шитья, парикмахеров, операторов ЭВМ и иностранных языков, — вузы пустуют, кому они на хер нужны со своим образованием, пять лет в трубу, наступает рынок, времени терять нельзя. Всем рвать когти. Красотка стрижет волосы — мать только ахает, когда дочь появляется дома с каре вместо косы до пояса, — что, впрочем, даже нравится отцу. Толстая русская коса. На хер. Красотка, испытывая чувство невероятной гадливости, забирает какие-то книги и уходит. Снимает комнату. Невероятно взрослая, знает себе цену, шьет вечерами и старается что-то отложить — хотя это, конечно, пустые мечты. У Красотки план. Когда ей исполнится восемнадцать, она подаст в суд на родителей, и они разменяют квартиру, так что у нее скоро будет свой угол. Ее мечта. А пока ходить приходится в квартиры парней, да и то когда их родителей нет дома. Красотка уже женщина. Она, осторожности ради, спит с ребятами постарше ее, — ее целевая группа двадцатипятилетние, будет она думать позже, когда станет специалистом по маркетингу, — в школе ни с кем не встречается. Знакомств не заводит. Мальчик, который ей ужасно нравился и которому ужасно нравилась она, не смотрит в ее сторону и как-то роняет небрежно «шлюха», что Красотке ножом по сердцу, но она проходит мимо, ровно покачивая бедрами. Обиженный мальчишка. Держится в стороне. Она взрослый человек с взрослыми заботами, ей не нужно путаться с детьми. Ее первому мужчине было девятнадцать, он казался ей очень взрослым. Дальше был двадцатипятилетний, сейчас она встречается, — только малолетки говорят «ходит», — с тридцатилетним, и тот забирает ее после школы на машине. Ну, так и ей шестнадцать. Красотка принадлежит к поколению неудачников. Все стремились рано повзрослеть. Многие ровесники сели в тюрьму, родили в семнадцать, из детства перескочили в зрелость — не по чужой воле, как Красотка, — по собственной дурости. Красотке очень нравился тот мальчик, но что он мог ей дать? Уверенность дает лишь мужчина. Красотка прекрасно разбирается в способах предохранения, хотя и переживает один невероятно неприятный день, когда происходит задержка, даже к врачу приходится пойти на всякий случай. Деточка, ты уже ведешь половую жизнь. Да мы все ведем половую жизнь. Красотка время от времени все равно приходит в дачный домик, хотя и подозревает, что владельцы подозревают о ней. Не пойман, не вор. К тому же она не крадет. А два-три месяца летом, во время которых она экономила на комнате, давали ей возможность отложить немного денег. Тридцатилетнего сменил тридцатипятилетний, мальчик из школы окончательно потерял к ней интерес, и нынешний мужчина катает ее по городу и водит в ресторан «Русь» покушать. Выходи за меня. Красотке хватает ума не согласиться, и тогда он, крепкий, коротко стриженный мужчина, нервничает. Ты что, в натуре? Красотке приходится, — стараясь не волноваться, — объяснять пацану, что не на ту напал и что она дочь самого Аурела Грозаву, одного из лидеров и идеологов нового национального правительства. В багажник хочешь? Блатной присмирел, и они, доев, расходятся навсегда, хоть Красотке и приходится согласиться на унизительный последний разик в машине. Вроде откупа. Пока машина, — припаркованная под лестницей у ресторана, — слегка покачивается, появляются тени и, когда Красотка, одергивая юбку, вылезает из тачки, бросаются к ее кавалеру. Какие-то малолетки. Срывают кожаную куртку, убегают. Шла бы ты, девочка, домой, говорит какая-то старушка, продающая у «Руси» сигареты. С радостью, да только его нет. Пора подумать о ровесниках, думает Красотка, дрожа в летней одежде — а ведь уже начало октября, — они глупые, но с ними хотя бы не опасно. Приходит к своему дачному домику, а там вместо проволоки висит замок. Все ясно. Красотка, кивнув, выходит к дороге и добирается до вокзала, где спит в зале ожидания в первый раз. Выглядит прилично. Так что патруль полиции, обходящий кресла, — карабинеры внимательно вглядываются в лица ночных посетителей вокзала, — принимает ее за ждущую поезда студентку. Красотка горит. Утром, ошалевшая от постоянного вокзального гула, с болью в спине и бедрах, идет домой. Поспать хоть часок. На пороге ее встречает Мама Первая и говорит, что отец знать ее не желает окончательно, и что она их опозорила навсегда, так что может убираться. Красотка кивает. Ну что за дни пошли, — думает она, — везде сменились замки. Не надейтесь, говорит она Маме Первой, что я не подам на вас в суд, вы должны мне одну комнату, и выскочивший из комнаты Папа Первый орет, обращаясь к жене, видишь, какое говно мы вырастили?! Так кто растил. После этого Красотка уходит из дома окончательно. К счастью, 2 октября 1992 года погожий денек, так что несколько часов у нее есть, и Красотка засыпает в Долине Роз, на лавочке. Парк гудит, словно море. В 1982 году Красотка едет с папой и мамой на море, это база отдыха Союза журналистов МССР на черноморском побережье Украины, и папа, надувая матрац, рассказывает Красотке, что когда-то и у Молдавии был выход к морю. Матрац в виде крокодила. Красотка визжит, вцепившись ему в шею, но все равно переворачивается, так что несколько секунд глядит на мельтешащие вод водой ноги отдыхающих и поражается тому, что под водой вообще видеть можно. Выныривает, фыркая. Папа Первый учит плавать, показывает правильный гребок, работу ног, Мама Первая улыбается с берега. Песчаная полоса. За ней начинаются кустарники, очень низкие, но Красотке они пока достают до подбородка, а за ними столовая. Там кормят не очень вкусно, зато полезно, ничего жирного, жареного, острого, — Папе Первому, очень нервному и испортившему желудок на его нервной работе, это очень важно. Папа Первый весь дергается. Он много пережил, говорит Мама Первая, которая сама много пережила и часто рассказывала об этом дочери, так что Красотка никогда не выбрасывает хлеб. Даже крошки. Папа Первый ездит на важные совещания, пишет невероятно серьезные репортажи и считается одним из лучших журналистов МССР. Он и есть лучший. Дома бывает редко, так что Красотка растет, по сути, с мамой, — молчаливой, замкнутой молдаванкой, навсегда прибитой к земле страшным голодом своего детства. Кормит вкусно. Она закончила — для души, как объясняла всем, — кулинарный техникум и научила Красотку способам нарезки овощей. Соломка, фигурка, сеточкой. Красотка возится на кухне. Фартук спадает. Мама, можно я испеку колобка, спрашивает она, и Мама Первая кивает. Звонят в дверь. Это Папа Первый вернулся из невероятно важной командировки, стремительно целует в нос дочь и жену в щеку. Чертовы бюрократы. Представляешь. А я им и говорю. Припечатал в газете. Срочно в номер. Перо зовет. Красотка, которая повзрослеет и тайком даже от самой себя будет следить за тем, что пишет ее отец — теперь это «Литература ши арта», главный орган националистов Молдавии, — убедится, что лексика Папы Первого не изменилась. Набор фраз. Сначала папа пользовался ими, потому что так удобно, — думает Красотка, — потом они подменили папу. Прошло всего пара месяцев после войны, и Молдавия еще дымится. Семьи рушатся. Красотка, проходя мимо поэта Виеру — давнего знакомца отца, — вежливо здоровается с ним, но облысевший, похожий на птичку поэт отворачивается. Не очень надо. У Виеру тоже семейная драма, он отказал в доме своему сыну Колину за то, что тот женился на русской. Русские бабы… Сладкие бабы, поэтому от них нужно держаться подальше, пишет в передовице «Русские шлюхи» еще один молдавский детский поэт, Дабижа. Этому-то и молдавские не давали. Никакого национализма в конце 80-х в республике не было, сладко складывает на животе руки профессиональный партаппаратчик Петр Лучинский. Так, редкие перегибы. Лозунга «Чемодан-вокзал-Россия» тоже никогда не существовало, — диктует он секретарше, — это недоразумение, какой-то парень не получил комнату в общежитии, обиделся и крикнул соседу, чтобы тот ехал в Россию и дал пожить в комнате ему. Ха-ха. Чемодан-вокзал-Россия, скандирует пятидесятитысячная толпа на центральной площади Кишинева, и это фиксируют камеры иностранных СМИ, ну и кагебешников, конечно. Ничего такого не было, пишет Лучинский. Толпа скандирует и бросается бить молдавских же милиционеров, среди тех, кто призывает собравшихся к порядку, есть и журналист Аурел Грозаву. Постойте, румыны! Вместе с ним на помосте стоит поэт Виеру, который, — как у молдаван принято, — помирится с сыном и, попав в первый парламент независимой Молдавии, пролоббирует выделение сыну помещения под ресторан. Самый смак. Центр города, старинное здание, совершенно случайно — то самое, где происходило первое великое Национальное Собрание 1918 года, — и в помещениях, где собранные со всего Кишинева румынскими солдатами депутаты срочно голосовали за воссоединение, будет пахнуть супом и мамалыгой с токаной. Чудесный ресторан.
Мама Первая приходит к дочери навестить, — Красотке уже семнадцать, — и говорит, так вот как ты живешь. Комната в общежитии, четыре кровати, шкаф, стол у окна, посуду моют по очереди, все наряды Красотки в одном чемодане. Она студентка филфака. Поступила со второго раза, так что первый год она проводит на центральном рынке Кишинева, в овощном ряду, если заходить со стороны улицы Бендерской, — торгует картошкой и морковью. Овощей уже много. Денег нет. Красотка находит работу по объявлению на столбе — в 1994 году почти все так находят работу, — и старается не обвешивать слишком сильно. Плюс-минус сто граммов. Она совсем взрослая. Все как-то очень быстро произошло, и она не помнит себя маленькой. Ночевки на открытом воздухе отбили память. Какие-то отрывочные воспоминания. Море, крокодил, папа, хотелось мальчика, фото в зоопарке, Сандра, а еще в Кишинев приезжал луна-парк, и у его владельцев — кажется, чехи — можно было купить за пятнадцать копеек жвачку в виде сигареты, папа за такие ругал. Папа Первый вышел в тираж. Облысевшие поэты с венчиками волос по краям головы свое дело сделали, так что Виеру, Дабижа и еще несколько десятков деятелей культуры и искусства теряют мандаты. У власти люди дела. Пилятся бюджеты, рушатся заводы, отнимается имущество. Боновая приватизация. Все жители Молдавии получают бон — клочок бумаги, — четыре миллиона клочков и есть все имущество МССР. Бумажки похожи на карты. Их тасуют и сдают, козыри, по странному стечению обстоятельств, получают бонзы, которые и в МССР были бонзами. Папе Первому не повезло. Он не бонза, он из тех, кого бонзы кличут «наши идеологи». Проще говоря, шестерка. Папа Первый стремительно регрессирует. Подумывает приступить к воспоминаниям. Как будто они кому-то могут быть интересны, — думает Красотка, — лихо отвешивающая картошку на стареньких весах. Ты нас позоришь. Мама, говорит Красотка, я ведь уже взрослый человек и в следующем году поступлю в университет, так что оставьте, пожалуйста, меня в покое, и не пытайся сказать, что тебя прислал сюда отец. Нет. Папа тебя не вспоминает. Тебя для него нет. Чудесно, говорит Красотка и улыбается, спрашивает — может, хочешь купить картошки. Товарки сочувственно отворачиваются. Мама Первая, расстроенная, уходит. Красотка, высоко подняв голову, улыбается бывшим одноклассникам, которых встречает на рынке, им ужасно неловко. Зимой носит обрезанные на пальцах перчатки. Отвешивает два килограмма, поднимает голову и встречается взглядом с тем самым мальчиком, который ей нравился в школе. Ужасно стесняется. Военно-полевой роман, говорит с улыбкой Красотка, и он сразу успокаивается, — они долго разговаривают. Начинают встречаться. Красотка спит с ним со второго свидания, потому что первое произошло в кинотеатре, и это было бы не слишком удобно. Его родители против. Ее тоже. Это же мальчик из русской школы. Но она девушка самостоятельная, снимает уже квартиру на двоих с коллегой по рынку — молодая девчонка из Калараша, которая уедет позже в Италию, — так что им никто не может помешать. Понимающая товарка часто оставляет их одних. Парень выше Красотки, когда он лежит на ней, она утыкается ему в грудь лицом. Он неутомим. Может два-три раза подряд — вот оно, преимущество ровесников, думает с изумлением Красотка, которая кончила первый раз в жизни и неожиданно для себя закричала, — и обожает сзади. Работает охранником. Отслужил год в армии — погранзастава в Комрате — и увлекается рукопашным боем. Он живет в квартире с матерью и отцом, который начал выпивать после того, как закрыли завод «Счетмаш». Если отцу дать на бутылку, а мать уходит на дежурство в столовой, можно прийти туда и заниматься любовью, пока в закрытую комнату скребется собака парня, ротвейлер. Красотке кажется, что это судьба, ее смущает только одно. Странный сон. На крещенские морозы она, поддавшись уговорам соседки по квартире, — в деревне в эту ерунду верят, — гадает на жениха, и ей снится совсем другой мужчина. Невысокий, смуглый. Этот — светловолосый и рослый, так что Красотка ему по плечо. Ну что, ты, кажется, остепенилась, с усмешкой спрашивает ее мать, когда приходит навестить Красотку, поступившую в университет, на самый непрестижный факультет, филологии. Постоянный мальчик… Помню его со школы. Той самой школы, куда я приходила с глазами, красными, как у белой мыши, думает Красотка, уже не способная простить родителей. Мама Первая спрашивает, намерена ли она жить в общежитии. Красотка говорит «ага» и провожает парня в Ирландию собирать рассаду, трудовая миграция из Молдавии, которая примет угрожающие размеры — сам президент Воронин признает это в очередном докладе, который напишут помощники, в 2008 году, — только начинается. Уехать еще легко. Сначала он будет много писать, пару раз позвонит, потом перестанет, Красотка войдет в положение, ведь нелегалам очень тяжело, а потом он исчезнет. Легализуется к 2005 году. Приедет в Молдавию в 2008-м, посмотреть на сына, и Красотка будет сопровождать мальчика на встречу, — от этих молдаван за границей не знаешь, чего ждать, они там с ума сходят, вдруг возьмет да и украдет ребенка? Нет, посидели, помолчали неловко, договорились насчет денег — конечно, он ничего не прислал потом, — и Красотка вдруг поняла, почему он не смог остаться, почему сбежал. Да он просто ревновал к прошлому. Вот дурак. Да, она была беременна. Он собирался в Ирландию всего на год, заработать на квартиру и свадьбу. Не сложилось, живот рос, так что филфак пришлось отложить и перевестись на заочное, вернуться на рынок, где Красотка и простояла до самого 1998 года. Носила ребенка в слинге. Такая тряпка. Маленький, с удивленным взглядом, он засыпал, обхватив мать ручками и ножками, — конечно, летом, зимой приходилось оставлять его с няней, — и Красотка поражалась тому, как быстро летит время. Еще вчера она была тринадцатилетним цветком с пухлыми губами. Сегодня уже пожилая женщина в четверть века, с ребенком и местом на рынке. Родители не объявлялись. Прошлое стиралось. Красотка постепенно забывала их и все реже видела одноклассников, из Молдавии ведь все всегда уезжают. Кто уцелел. Кто не уцелел, тех Красотке не было жалко, — мы поколение, которое просрало само себя, говорила она, выпив. Очень редко.
Центральный рынок в 90-х годах вернул свои утраченные позиции и вновь, — как и в веке XIX, — стал солнечным сплетением Кишинева. Вещи и продукты. Красотка торговала всем. Она продавала банки шпрот, которые делала из тюльки, выловленной в Долине Роз: раздевалась по пояс и заходила в воду, шла, держа за собой кусок марли, и выдергивала его из воды. Рыбешка трепыхалась. Красотка клала ее в кастрюлю, заливала крепким чаем и маслом, сыпала соль и специи, варила на медленном огне полдня. Чистые шпроты. Делала банки горошка под заводский. Разливала в бутылки спирт, подкрашивала отваром луковой шелухи и продавала «под коньяк». Поехала даже два раза в Турцию на автобусе за тканями, — особенно пользовались спросом желтые, с красными розами, — но на границе было очень хлопотно, турецкие пограничники мурыжили автобусы сутками и в обмен на пропуск заставляли самых красивых пассажирок уходить с ними в домик. Если ты говорила «нет», другие пассажиры очень негодовали. Так Красотка переспала с турком. Ну их, будем выживать дома. Домом был рынок. Зимой надо надевать две пары колготок, чтобы не отморозить себе все на свете. То есть яичники. Летом легкая маечка и короткие шорты, но все равно к вечеру потная и мокрая. Зато сексапильная. Маленькая собачка до старости щенок, так что невысокая, в меру задастая и очень миловидная Красотка, — по молдавским меркам вполне уже взрослая женщина, — будет пользоваться успехом у рыночных ловеласов. Но она-то девушка серьезная. Красотка переспит с грузчиком, Красотка переспит с хозяином десяти столов, Красотка переспит с оптовым покупателем, но ее не будут считать шлюхой, потому что свободная женщина искала мужчину в постель и дом. Дом уже был. К своему 23-летию Красотка все же закончила филфак — средний балл диплома шесть и три десятых, — и наскребла на однокомнатную квартиру, в которой у нее была постель, а у сына — раскладное кресло-кровать. Мальчика Красотка из упрямства отдаст в русский садик, но это уже не будет иметь никакого значения, потому что националистические дрязги в Молдавии середины 90-х поутихнут. Нищета всех помирит. Красотка заработает еще немножко денег и, по совету бывалых, купит два стола на рынке, и через несколько лет их будет уже пятнадцать, так что у сына появится своя комната, и Красотка глядит на него с обожанием. Мой мальчик. Он-то будет счастливым. Денег постепенно будет все больше, складка у губ, — которая появилась еще в школе, — все глубже. Красотка купит трехкомнатную квартиру в новострое и перестанет ходить на рынок, наймет работников. Займется парфюмерией, откроет небольшой магазинчик. Получит право представлять довольно престижную марку средней ценовой категории. Окончит экстерном экономическую академию. Средний балл диплома — девять и три. Дочь гуманитария! Вспомнит и о родителях. Красотка зайдет к ним год спустя после Миллениума — Мама Первая откроет дверь, Папа Первый, ни разу не видевший внука, так и не выйдет из комнаты, совершенно разбитый победой коммунистов на выборах 2001 года, — чтобы забрать фотоальбом. Ради одного снимка. Того самого, где она в синем платьице рядом с пони, еще ребенок, уже созревшая. Бери не хочу. Возьмите меня. Не взяли тогда, не возьмут и сейчас, так что, — хоть Красотка время от времени спит с тем, спит с этим, — постоянного мужчины у нее нет. А к одиночеству привыкаешь. Так что Красотка уже и не ищет. Хочет поскорее вырастить сына, женить его на порядочной девушке, и пусть живут-поживают, внуков наживают. А она отоспится.
67
Красотка встречается с Малышом возле Молдавского государственного университета, она стоит в группе студенток четвертого курса, ждет, когда вынесут зачетки с оценками. У нее уже есть морщины. Малыш еще совсем тощий, в стильных военных ботинках, купленных тайком на военном складе, — предмет гордости, хоть и на два размера больше, чем следовало бы, — идет сдавать документы. Кучка недоступных старшекурсниц. Малыш жадно глядит на их гладкие ноги, тяжелые зады, торчащие груди, глядит в вырезы коротких сарафанов, стильные прически, изящные серьги, недоступные лица. Где здесь центральный корпус? Несколько минут они разглядывают его, а одна — невысокого роста, так и не обернувшаяся, задумалась о чем-то, Малышу видно лишь ее ухо с зеленым камнем в серьге, — машет рукой в нужную сторону. И на том спасибо. Следующей осенью русскую группу первого курса журфака определяют на лекции профессора Ионко, которому, — по его выражению — осточертели эти молдаване и который скоро уедет в Германию, и, чтобы все успели прослушать курс лучшего специалиста Молдавии по эпохе романтизма, в той же аудитории сидит и группа Красотки. Малыш прогуливает. Красотка посещает все занятия, она догадывается, что высшее образование — какое-никакое — это ее какой-никакой шанс. Прилежно слушает. Иногда засыпает и приходит в себя после толчка кого-то из соседей, вся в поту, мокрая, неприятная. Ходит на курсы вождения. Покупает автомобиль, белый, это «Хонда», и Красотка становится лихим водителем, приезжает за университетским дипломом, вызвав зависть однокурсниц и чрезмерное внимание декана. Неприятный старикан. Красотка терпеть не может стариков, которые пытаются залезть к ней под юбку, — со своими стариками я отгуляла в юности, думает она. Профессор румынской литературы перебирает карточки. Скажите, вы случайно не дочь известного публициста Аурела Гроза… Нет, я дочь безвестного журналиста Никиты Бояшова, говорит Красотка холодно. Дома сын. С мальчиком занимается репетитор английского, музыки — пианино уже ждет в углу специальной комнаты для занятий, — он пойдет в лучшую школу города, а учиться будет в Яссах, в румынской военной академии. Военный переводчик с японского и арабского. Преподаватель, вздохнув, ставит «отлично», — пришлось читать Ребряну всю ночь, это было ужасно, чтение и книги Красотку не увлекают, — и протягивает зачетку. Не отпускает. Что-то еще, спрашивает Красотка. Не хотите поужинать сегодня вечером, спрашивает молодой еще профессор — в Молдавии профессора и полковники все сплошь молодые, старых сожрали, — и Красотка говорит, что хочет ужинать каждый вечер, так уж она устроена. Ха-ха. Я имею в виду Вместе. Нет, я занята. Она не врет. Красотка занята: она ждет вечером в кафе мальчика, который пишет ей восторженное письмо по интернету, завидев анкету на сайте знакомств, — целая поэма родинке в декольте, вот смешной, — и вдыхает аромат горячего шоколада. Тошнотворный, как все сладости. Красотка любит мясо, но дает себе волю лишь дома. На ней джинсы клеш и белая кофта. Ожившие семидесятые. Мальчик робеет, девушка оказалась такой же красивой, как и на фото, да еще и взрослая, да еще и при машине, черт побери! Мальчик сорвал куш. Он пьет чай, потому что, — прекрасно понимает отучившая себя от иллюзий Красотка, — чай это самое дешевое. Он много курит, — «Лаки страйк лайт» как раз стали очень модными в Кишиневе, — отчаянно форсит, не верит своему счастью и, наваливаясь на Красотку в автомобиле, когда она вывозит их за город, трусит. Не переживай. Красотка все делает, как надо, и молодость берет свое, так что неутомимый мальчик не останавливается, и постепенно Красотку забирает. Машина раскачивается. Да, о, да. Справа в окне след, это самолет взлетел и взял курс на восток. Ты кончила? Ох уж эти дети. А то ты не слышал. Красотка вытирается влажными салфетками, прихорашивается и отвозит мальчика к дому. Мы еще встретимся, спрашивает он, осмелев, хотя всю дорогу — от ворот города до самого центра, а потом по пути к цирку, — озирался, и Красотке совершенно понятно почему. Ей ясно, что происходит. Не привык изменять, боится, что увидят. Красотка знает, почему он это делает. Красотка все знает. Бедняжка боится, что жизнь промчится мимо него, как поезд — мимо застывших на холме пастухов. Обычный в Молдавии пейзаж. Загорается зеленый, и Красотка трогает с места, мальчик, прокашлявшись, спрашивает — так мы увидимся? А, да. Конечно. Дома сын бежит от няни, и Красотка целует мальчика. Держит на руках. Мой ребенок получит столько ласки, сколько в него влезет, думает она, в чем-то все же бессознательно копируя отца. Чуть отстранена. По телевизору новости, что-то про молдавский театр, и Красотка переключает на музыкальный канал. Красотка ненавидит интеллигенцию, она хорошо помнит знакомых отца — всех этих актеров, писателей и художников, — которые могли завалиться к ним домой среди ночи, и тогда в кухне становилось накурено. Отчаянные фрондеры, да. Только на кухне. Красотка ненавидит вопрос, который — единственный — по-настоящему волнует и будоражит всех жителей Молдавии. Национальный вопрос. У кого сколько какой крови, что плохого сделали нам эти б…ские русские, как отвратительны эти уроды-румыны, помесь серпентария с нацистским институтом евгеники, с презрением думает о соотечественниках Красотка. Она из принципа не интересуется политикой, она из принципа занимается бизнесом. Молдавская интеллигенция это говно, думает Красотка об отце. Бывший премьер МССР Еремей не согласен. Он пишет в своих воспоминаниях, что группа прорумынски настроенной интеллигенции в СССР решилась на настоящий демарш — ночью, пьяные, на коленях встали перед памятником Штефану и читали стихи Эминеску. Восемь человек. Еремей с гордостью перечисляет фамилии этих несгибаемых румын, достойных своих римских предков. Бывший премьер Еремей умалчивает, что узнал об этом происшествии из восьми доносов, поступивших от участников события. Красотку бы это не удивило. Но ей некогда читать, — а тем более мемуары старых молдаван, сошедших с ума на пенсии от бездеятельности и ненависти к этим несчастным русским, — Красотка подрабатывает контрабандой сигарет. Это прибыльно. Дома у Красотки всегда лежит несколько коробок «Ассос», который так любит мальчик, познакомившийся с ней по интернету и который играет в шпиона, так что у Красотки не остается сомнений в том, что он изменяет своей девушке. Ему двадцать. Он уже ведущий на местном телевидении. Красотка перестает отвечать на звонки. Красотка смеется, когда он появляется, — несчастный и бледный, — предлагая ей выйти за него замуж. Возвращайся к своей девушке, мягко говорит Красотка, и научись ценить то, что имеешь. Откуда ты знаешь?! Мальчик еще немножко страдает и доставляет некоторое количество неприятностей, — оно близко к критическому, когда Красотка позволяет ему вернуться, а потом бросить ее и уйти победителем. Ну, и последний раз. Конечно, куда без этого. Мужчины, — думает спокойно Красотка, — подрагивая от толчков мальчика в пах во время этого самого Последнего Разика. Отвозит его на телевидение, ведь скоро эфир. Целует в щеку. Покупает в книжном магазине учебники для сына, берет в руки яркую книжицу со смешным молдаванином на обложке, видимо, что-то детское. Папа Первый, по слухам, запил. Его видели на террасе Дома печати, где он покупал дешевую водку для дружков из Союза писателей, плакал и кричал что большевики навсегда заморозили его отца. Как Снежная королева — Кая. Собутыльники кивали. Как фашисты — Карбышева. Собутыльники вознегодовали. Кого ты назвал фашистами, немцев?! Эти, с твоего позволения, фашисты пытались спасти нас от Сталина и ГУЛАГа, и Папа Первый пьяно оправдывался — да как же… да уж я-то… последний, кому… кто… — кто-то размахнулся, пришлось вставать, опрокинув стол, началась пьяная драка. Ты, б…, бездарность, а ты, скотина, стучал на коммунистов, — братья-румыны, остановитесь, ваши ссоры на руку русским, — а ты строки талантливой в жизни не написал, вы ничтожества, все, насекомые, чтоб вас, пыль у моих ног. А я великий, я гений, я Величайший, нет ВЕЛИЧАЙШИЙ, ты величайший алкоголик, ах ты тварь, сволочи, мрази… Крики, наряд полиции. Все — большевики. Разбили его семью, погубили жизнь, и все такое, а потом в участок пришла Мама Первая и увела его, оцепеневшего, с синяком, порванной рубашкой и слюной из раскрытого рта, домой. Сильно избили. Передвигался как робот. Слег на несколько недель. Красотка пожимает плечами. Что же, папа сам позволил прошлому взять над ним верх, — уж она-то такой ошибки не совершит, знает Красотка. Жить надо без прошлого. На вопрос, какая у нее национальность, Красотка отвечает «болгарка». Довольно редкая, поэтому в Молдавии никаких нареканий ни у кого не вызывает. Это вроде как болеть за сборную Монако по водному поло в Санкт-Петербурге во время матча «Зенита» с «Манчестером». Абсолютное отстранение. Мужчинам лишь бы разделиться на команды и начать мордобой. Красотка — женщина.
Малыш приходит в себя после отключки, за окном уже 2000 год, и все изменилось, в первую очередь само окно: это не замызганное стекло между трухлявой рамой, а чистейший выход на улицу, заключенный в европластик. Малыш лежит дома. Малыш купил дом, — хоть это и стоило ему нескольких лет напряженной работы и кое-каких профессиональных компромиссов, о которых он, в отличие от Довлатова, даже вспоминать не хочет. Вчера отмечали. Только что? Малыш встает и, потирая висок, соображает, что да как, открыв бутылку пива о край дивана, хоть его ужасно ругает за это жена. Нервная красавица. Малыш хлебает пиво и находит на столе записку, кажется, все мои любимые женщины общаются со мной посредством корреспонденции, думает он. Дорогой, не забудь о дипломе. Малыш чертыхается и идет в ванную, под контрастный душ, примерно через час приходит в норму, и, с таблеткой валидола под языком, закапав в глаза средства от сухости в глазах, Малыш спешит в университет. Внимание, вспышка. В газете факультета журналистики «Журналист» выходит снимок группы Малыша, на котором он сам стоит ближе к центру, а однокурсники — в основном девушки — сидят по краям на парапете Комсомольского озера. Там еще есть вода. Малыш обнимает жену, она училась с ним, так что он имел возможность изменять ей уже со второго курса, что и не преминул сделать, виня во всем алкоголь. Психованная стерва. Жена обожает работу на телевидении, уже устроилась ведущей вечернего эфира на местный телеканал и с ума сходит, когда читает о себе уничижительные отзывы в интернете. Малыш смеется. Дорогая, я еще не видел ни одного доброго слова ни о ком в этом вашем интернете, что набирает силу. Жена отмахивается. Рослая, сантиметров на пять выше Малыша, она любит носить декольтированные платья, и ее раздражает непомерный, — как ей кажется, — темперамент мужа. Только о трахе и думает. Она жалуется подружкам, те хихикают и многозначительно переглядываются, чтобы затем проверить, так ли это. Все так, девочки. Малыш вечно раздражен там, внизу, — так же, как и наверху. Он вечно не в духе, и ему все время хочется секса, он даже подумывает сходить к психотерапевту, чтобы проконсультироваться насчет приапизма. Но все недосуг. У Малыша репутация одного из лучших журналистов Молдавии, но человека желчного и неприятного. Он соответствует. Пока Малыш спит в отключке то на одной кровати, то на другой; то с одной женщиной, то с ее подругой, желающей убедиться, правда ли этому парню всегда мало, — проходит пять лет. Он староста группы. Он начинает работать с первого курса, у него просто нет выбора, Малыш, уставший от своей семьи, старается даже не звонить родственникам. Их было слишком много в моей жизни. Малышом гордятся: Бабушка Третья вырезает из газет его статьи, Дедушка Четвертый не преминет упомянуть в беседе с каким-нибудь пропойцей из Союза писателей о своем внуке, весьма перспективном журналисте. Малыш бьется с безденежьем. Малыша выгоняют из общежития по вполне понятным и уважительным причинам, — как бы ему ни хотелось думать об обратном, — так что ему приходится жить в рабочем кабинете. Редакция умиляется. Практикант, влюбленный в работу. Малышу просто некуда деваться, он хранит старое красное одеяло в шкафу и заворачивается в полночь, когда в Дом Печати точно никто не придет. Спит на подоконнике. Спит на столе. Спит на двух кушетках, которые в редакцию приносит с ближайшей свалки. Водит в кабинет девушек. Среди них и жена. Стервозная красивая девчонка из группы, которой покоя не дает мысль, что ее парень — очень Перспективный и даже, кажется, Пописывает. О чем ты? Малышу в голову не приходит мысль, что обычный человек может писать книги, но ведь ему и мысль о том, что обычный человек может в газеты писать, тоже не приходила. Да и обычный ли он? Ты не такой, как все, говорит ему стервозная девчонка, которую он тискает в подъезде, уткнувшись носом ей в грудь — она снова на каблуках. Малыш хочет с ней спать. Она сопротивляется. У нее вздернутый нос, — на экране это не видно,— и очень красивые глаза, Малышу хочется увидеть их близко от себя, когда он будет в этой девушке. Она сопротивляется. Малыш недоумевает. Она читает ему целую лекцию о том, что необходимо легализовать публичные дома, благодаря которым мужчины могли свободно удовлетворить свою страсть, не ломая жизнь порядочным девушкам. Ты что, девственница?! Девушка фыркает, и Малыш переводит дух — он имеет дело не с сумасшедшей, а с обычной лицемеркой. А лицемеров легко обмануть. Малыш признается ей в любви, долго-долго, так что месяц спустя они уже лежат в одной кровати, и он отчаянно атакует ее низ, а она морщится и явно не получает удовольствия от процесса. И никогда не получит. Я слишком узкая, станет жаловаться она Малышу, пока он на четвертом курсе не прочтет книгу Эдуарда Лимонова «Палач», привяжет ее к кровати и оттрахает ее как следует, засунув туда руку — чуть не по локоть. Конечно, она придет в восторг. Дорогой, может быть, мы поженимся? Она говорит это на третьем месяце знакомства, Малышу противна сама мысль, что придется учиться еще несколько лет в одной группе с девушкой с обиженным взглядом. Он соглашается. Студенческая свадьба. Рис и просо на плечи, из родни Малыша на бракосочетании присутствует только брат, и они здорово напиваются в тот вечер. Малыш влюблен в алкоголь. Ему нравится вырубаться — по-настоящему нравится, — ведь тогда он словно бы попадает в иное измерение. У Малыша видения. Он напивается, и во сне к нему приходит Дьявол: то в виде отрубленной светящейся головы, а то холодной неприступной женщиной; он видит огромные поля ромашки, глубокие расщелины; он — сапсан, который парит над миром, он подсолнечник, и он поворачивает голову вслед за Солнцем. Пробуждения ужасны. Похмелья крушат Малыша, и если первые несколько лет свободного парения он вполне может встать в шесть утра после бессонной ночи — вернее, и не ложиться, — то к окончанию университета Малыш отходит после пьянок по два-три дня. Любит одиночество. Жена-стерва с пониманием относится к его пристрастию к алкоголю, потому что, во-первых, все парни болеют этим в молодости, а во-вторых, он же у меня Творческий. Малыш не понимает, о чем она. Он просто лучше всех в мире умеет складывать слова в предложения, но этого никто еще пока, — кроме него, — не знает. На Малыше пять судебных дел за сенсационные материалы, и обвинения по последнему из них будут закрыты лишь в 2007 году, под аплодисменты публики, в Кишиневском окружном суде, откуда еще Котовский сбежал. У Малыша красный диплом. У Малыша итальянский галстук, который он умеет завязывать так изящно и небрежно, что сердца его однокурсниц тают. Он неверный муж. Это тоже не очень мучает его жену, потому что, во-первых, все молодые парни болеют этим, а во-вто… А по-моему, она просто рада тому, что я трахаюсь на стороне, думает Малыш. Он покупает квартиру. Милый, как чудесно, говорит жена и, перевязав себя полотенцем на талии, гримасничает перед зеркалом и обещает устроить ему на новоселье нечто Особенное. Минет, что ли? Малыша бесит, что простейшей вещи от нее нужно домогаться неделями, он вечером того же дня сильно напивается и приходит в себя в квартире знакомой, которая давно ему нравилась. Она танцует. Тоже выпившая, красивая большая блондинка, извивается перед ним. Будто Саломея какая-то. Малыш боится потрясти головой, — миллиметр движения отзывается ударом внутри, — он просто лежит, приподнявшись на локтях, и, широко раскрыв глаза, с трудом дышит. Дело кончится ударом. Малыш это знает и очень сильно потеет, а танцующая женщина садится над ним на корточки, и теперь они танцуют вместе, так что похмелье проходит. После пьянки женщина самое то. Малыш умеет пить шампанское из горлышка и коньяк из пластиковых стаканчиков. Возвращаться домой под утро с таким видом, будто это ему должны, а не он. Да и должен ли? Малыш время от времени садится за печатную машинку и пробует что-то набрать, получается глупо, нелепо, не то. Я еще не пробудился. Позже Малыш поймет, что эти годы были чем-то вроде ученичества, инкубацией: если бы он не выдержал их, никогда бы ему не стать тем, кем он стал. Ну да, писателем. Малыш ночует в кабинете, но иногда, чтобы не застало начальство, ходит спать в зал ожидания железнодорожного вокзала или едет на электричке куда-то в сторону Румынии и обратно, это как раз шесть часов, потому что поезда ходят медленно. Полотно разрушается. Все разрушается, но Малыш не обращает на это пока внимания, он молод, и ему не до того, он еще верит в будущее Молдавии. Ведь Молдавия это я. Малыш не тот, кто он есть. И никогда не был, думает он. Днем Малыш — подающий надежды журналист, острое перо, что там еще говорят эти маразматики из редакций, ночью же он — тоскующее одиночество, которому некуда приклонить голову. Он призрак. Я никто, и меня зовут никак, думает Малыш. Изучил город. Много ночей он бродит по Кишиневу, чтобы не уснуть где-то на лавочке, и в совершенстве знает город. Бабушка Третья кричит ему, когда он, ошалевший от скитаний — не случилось спать целую неделю, и у него просто не оставалось выбора, — пришел к ней домой, чтобы он убирался. Или платил за постой. Ладно, бормочет Малыш, твоя взяла, скверная ты старуха, будут тебе платить, и Бабушка Третья, удовлетворенная, стелет ему в спальне уехавшей в Москву тетки и сидит до полуночи над кроватью, рассказывает последние сплетни. Дайте мне сна. На следующее утро окрепший Малыш уходит, — конечно, жить у Бабушки Третьей он не будет, нечем платить, работа в редакции предполагает много энтузиазма и мало оплаты. Обманывают все. Мы, русские, должны держаться друг друга, говорит ему чиновник в секретариате городской газеты, сухонький еврей Гуревич, — за пять лет до выхода фильма «Брат-2» на экраны, — и откусывает третью часть его мизерных гонораров. Надо делиться. Мы, русские, должны держаться друг друга, — говорят ему в редакции еженедельной газеты, — и он молча уже сам отстегивает третью часть своих гонораров; мы, молдаване, говорят ему, и он молча открывает кошелек, вопросительно подняв брови. Умный малый. На третьем курсе женится, повезло… Когда Малыш покупает квартиру, на радостях напивается так, что приходит в себя через две недели. Жена переживает. Как же я буду ходить на эфиры? Малыш хмуро глядит в угол комнаты, выходит на улицу вечерами, чтобы купить себе пива, занятия не посещает, он все равно лучший, и это правда, он получит красный диплом. Малыш талантлив. Только в чем, и для чего, и к чему ему приложить этот свой талант? Малыш не знает. Значит, пока выпьем. Малыш циник. Малыш работает в ежедневной газете, это чудесная возможность пить каждую ночь и злиться на людей каждый день. Вечером пьянка. Малыш с отвращением глядит в лица провинциальных знаменитостей от журналистики и бросает им ставшую стандартной фразу о том, что они, де, дерьмо, а он гений. Ну и попробуй теперь не подтверди слов. Так что Малыш пробует писать. Рассказ выходит в Москве, в толстом журнале «Новый мир», так что эта рефлексирующая сука, — как Малыш называет свою первую жену, — наконец-то насытилась. Носится с литературкой. Как ни странно, Малыш тоже. Книги меня спасли, поймет он позже. Малыш, — который пил от ужаса и усталости,— постепенно выходит из пике, он понимает, что поля ромашки и добрую мать, которые снились ему с шестнадцати по двадцать один год, не вернуть. А во сне он видит иллюзию. Морок. Так что Малыш постепенно пьет все меньше, и это автоматически отдаляет его от профессионального круга, что, в свою очередь, создает ему репутацию человека одинокого и желчного. Звонят в редакцию. Дедушка Четвертый умер. Ну, что же. Малыш, окончивший в этом году университет, специально для выпуска купил костюм, пойти на похороны есть в чем. Стоит у гроба. Рыдающие, — интересно, почему они все время так бурно плачут, хмуро думает Малыш, — молдаване протягивают ему над телом деда рубашку и брюки, так положено, ну, он и берет. Пьет вино. Деда хоронят на новом кладбище «Дойна», и Малыш, стоя у края разрытой могилы, не чувствует ничего. Абсолютную пустоту. Покойный меня не очень-то и любил, думает он и уходит с поминок. Мать переживает. Малыш пишет рассказ о похоронах деда — в ключе магического реализма, естественно, — и его снова печатают в Москве. Это уже тенденция. Ну что, внук, переговорим, бодро спрашивает его Дедушка Третий, — с тех пор, как Малышу нашлось куда приткнуться, они с Бабушкой Третьей решили возобновить прерванные отношения, — поговорим Серьезно и Ответственно? Малыш молча вешает трубку. Малыш не разговаривает неделями. Малыш получает гонорар за рассказ о похоронах Дедушки Четвертого и желчно думает — ну, хоть что-то я от вас получил в наследство. Семья моя. Приходит домой и жмет несколько раз штангу на балконе, в комнате пусто. Он уже разведен. Малыш вздохнул с облегчением, когда эта дерганая женщина ушла из его дома со всеми ее сорока парами обуви. Психованная стерва. Станет обсасывать их развод годами. Безумно талантливый, бесконечно сумасшедший и немножко извращенный… Мой бывший муж. Малышу плевать. Наконец-то у него появляется время. Малыш пишет. Пишет рассказы, пьесы, повести… лучше всего, конечно, получаются пьесы. Постепенно он становится умеренно известен. Малыш живет один. Малыш пересматривает грамоты, которые хранятся в папке, запертой в верхнем ящике стола, Малыш пишет письма брату в США. Малыш учится готовить. Малыш увольняется из газет, не интересуется политикой, по телевизору смотрит только «Кухня-ТВ». Я никогда не соответствовала уровню героини «Пигмалиона», — жалуется его вторая жена, с которой Малыш живет всего два года, — так что он всегда смотрел на меня как на что-то временное. А по-моему, женщины все усложняют. Бедный, бедный мальчик, как-то скажет ему вторая жена, ты зациклен на жалости к себе, на что Малыш крикнет ей — заткнись! Малыш отрастил бородку и усы, Малыш привел себя в форму, Малышу хочется всего лишь, чтобы рядом с ним жила молчаливая девушка с большой грудью, которая бы обожала его и готовить. Таких нет. Такая была. Иногда Малыш, напившись, звонит ей ночью, — ее номер единственное, что он запомнил за пять лет безумной пьяной учебы, — и кладет трубку, когда слышит на том конце ее голос. Она уедет. Так что приходится перебиваться самому, и Малыш предпочитает засыпать засветло. Звонок ночью. Малыш долго не понимает, что он и где он, пока ноющий голос Бабушки Третьей не объяснит ему, что случилось непоправимое. Дедушка Третий умер. Малыш, — почесывая на нервной почве руки и плечи, — вызовет такси и будет ждать машину на улице, поеживаясь от холода. Прямо как в детстве. Железнодорожная станция, и вот-вот приедет поезд, чтобы увезти нас куда-нибудь далеко-далеко. Светят фары. Малыш приезжает в дом Бабушки Третьей и Дедушки Третьего, который лежит, мертвый, на огромной кровати, а над ним кружится самолет ВВС США, и пилот наконец празднует победу. Грустная тетка. Лицемеры, думает Малыш, глядя на нее, и Бабушку Третью, и на мертвого деда, чего вы теперь от меня хотите, я всю жизнь был вам чужой, чего же вы хотите от меня теперь, ЧЕГО ВЫ ВСЕ ТЕПЕРЬ ОТ МЕНЯ ХОТИТЕ, повторяет про себя Малыш всю ночь, хотя обещал себе уснуть сразу же. В глазах скачет. Малыш, удивив себя, занимается организацией похорон, ведь Папы Второго, — привыкшего разъезжать, — нет в Молдавии, и Малыш за главного. Деда Третьего хоронят на Армянском кладбище. Будет салют и погоны полковника на надгробном камне, как того пожелали дочь и вдова покойного. Малыш ничего не чувствует. Каменный я, что ли, думает он сам о себе спокойно, предлагая на поминках присутствующим почтить память Дедушки Третьего рюмкой водки. Сам не пьет. Малыш пишет книги, которые постепенно начинают выходить, это не то чтобы слава, которой Малыш так никогда и не добьется, — да и не добивался, — а просто некоторая известность в кругу знатоков. Он устраивается пресс-секретарем в известную фирму, покупает билеты в Венгрию и летит в Цеглед, находит военный гарнизон, где они жили, и там уже музей советской оккупации, так что Малышу приходится купить билет. Отдает должное. Все сохранили, как было, пытается вспомнить он, даже болото не до конца осушили. А вот ромашек уже нет. Малыш возвращается. Малыш заходит в гости к Бабушке Четвертой — совершенно случайно — и не застает ее дома, зато дверь, по старой привычке, открыта. Так что Малыш роется в ванной. Находит огромный пакет с бумажками, это четвертушки, на которых в советских библиотеках писались паспорта книг. Четвертушки заполнены и пронумерованы. Что еще за клинопись, усмехается Малыш, чмокает в щеку Бабушку Четвертую, которая почти ослепла, и справляется у нее, — та отвечает, это дедушка писал при жизни глупости какие-то, может, тебе нужно, внучок? Давай, говорит Малыш, в котором, — как в любом запутавшемся в жизни человеке, — просыпается страсть к бытовой археологии. Карточка номер один. «ИСТОРИЯ СЕМЬИ». Малыш смеется. До чего же они смешные, эти молдаване, все они, чувствуя свою ничтожность, помешаны на том, чтобы оставить после себя Дом, Историю Семьи, Важный Труд, Диссертацию. Дикари. Русские не лучше, впрочем, вспоминает Малыш вещи Дедушки Третьего, которые — после тщательного имущественного ценза — позволено было вынести за дом и сжечь. Папка с газетными вырезками. Все, как одна, про какую-то сраную плотину в Северной Корее, где дедушка посбивал американские самолеты и получил за это кортик с дарственной надписью Мао Цзедуна. Кстати, где он? Не знаю, говорит Бабушка Третья, шмыгнув так, что Малышу все понятно. Продала с выгодой. Еще в вещах какие-то химикаты для фотографии, — которой Дедушка Третий увлекался, — поэтому куча бумаг и тряпья, сложенная Малышом за домом, вспыхивает ярко и необыкновенно. Словно несуществующим цветом. Малыш вспоминает, что про такой огонь в Чернобыле ему рассказывал Папа Второй. Малыш празднует двадцатипятилетие и выворачивает руль резко вправо, он бросает свою престижную работу и уезжает в Турцию, проводником туристических маршрутов. Водит группы. Анталия, ущелья, древние ликийские города, старинное стекло, ему две тысячи лет, — берите себе на память по кусочку, — которое Малыш разбрасывает среди камней за неделю до появления группы, затонувший город, видный с поверхности воды, дружелюбные турки, старинный Каш, Мекка дайвинга, так что Малыш отвел наконец душу ныряльщика. Почернел, стройный. Ночами пишет. С семьей отношений не поддерживает, да и где она, эта семья? Уже 2007 год, миграция из Молдавии стала необратимой, какой-то писака, кажется Лорченков, умудряется даже на этом заработать, написав книгу про деревню молдаван, желающую эмигрировать в Италию. Малыш заказывает ее интернет-доставкой, ну, что сказать, слишком уж много ерничанья. Но смешно, да. Малыш, — с удивлением для себя, — разбирает карточки Дедушки Четвертого. Писать не умел. Зато много фактуры, так что Малыш начинает ее зачем-то, — да просто от нечего делать, — обрабатывать. Облагораживать. Зимой не сезон, времени много. С туристками не спит. Малыш устал от романов, к тридцати у него уже три брака, к счастью, ни в одном не было детей, а если и было, ему о том неведомо. Наш турецкий изгнанник. Звонит Мама Вторая. Приезжай, Бабушка Третья умерла, говорит она скорбящим — для приличия, знает Малыш, — тоном, так что придется ехать. Стоят у гроба. Папа Второй, — очень коривший себя за то, что его не было рядом во время смерти отца, — снова в разъездах, организация похорон снова на Малыше. Опять Армянское кладбище. Малышу и Маме Второй нечего сказать друг другу, общий враг лежит в гробу перед ними, и оба чувствуют даже что-то вроде пустоты. А думала жить вечно. Малыш предлагает почтить память его бабушки рюмкой водки всех присутствующих на поминках. Сам не пьет. Звонит брату в США, и, — открыв каждый по бутылке вина, — братья поминают память зловредной старухи, которая ушла, так и не смирившись. Ненасытная. Сейчас-то успокоится. Малыш, стоя у набросанной земли в венках, смеется и говорит брату, что у него есть большие сомнения относительно успокоения: он считает, что старушка и по смерти станет загребать себе как можно больше земли. Чокаются в трубку. Семьи нет. Дядя уезжает в Италию, другой — в Португалию, кто-то в России, двоюродные братья в Ирландии, сестра в Иордании; конечно, Малыш их всех не любил, — да и за что? — но они, черт бы их побрал, все-таки Были. А сейчас их нет. Наша семья, словно разбитая армия, все раскиданы, разбросаны, а большей частью уже и мертвы, думает никогда не служивший в армии Малыш. После этого не пишет. Наклевывается интересная сделка, вопрос стоит о недвижимости в райском регионе Земли, где собаки едят апельсины, упавшие с земли, а кур не нужно кормить, — здесь всегда тепло, и они живут на подножном корме. Как свиньи в Абхазии. Малыш срывается в последний момент. Предусмотрительно вложив деньги, отказывается от личного участия и решает возвратиться в Молдавию, чтобы дописать книгу, купить автомобиль и снова заняться штангой.
68
А пока Малыш в древней Ликии. Малыш переплывает на байдарке долину, в которую когда-то спустилось море — Молдавия в миниатюре, некстати думает он, — и провожает американских туристов в рыбный ресторан на набережной. Собаки лают. Десятки кошек трутся о ноги столов и посетителей, за запотевшим стеклом холодильника, — словно в бобруйском магазинчике восьмидесятых свиная голова, — валяется свежая рыба. Выбирайте, прошу вас. Рыбки играют у пристани. Жизнь во всей ее полноте. У ресторана покачиваются яхты, на одной дымится жаровня, гости едят прямо на воде. Через залив, накрывший старинный город, отлично видный с поверхности воды в солнечную погоду, — а солнечная погода здесь всегда, господа, — виден старинный римский храм. Расколот молнией. Малыш снимает жилет, сдает владельцу байдарок, сушит на солнце голову, — показывал, как нужно вести себя, если байдарка перевернется. Вымок. Пьет кислое молоко, заедает хлебом, болтает ногами. Солнце припекает. Трудно поверить, но это декабрь. Малыш гуляет немножко, провожает группу после того, как ее ощипали продавцы сувениров, — в Стамбуле то же самое дешевле раза в два, — и возвращается к себе. Он живет в памятнике. Домику четыреста лет, это архитектурная достопримечательность, но здесь все — памятник и ценность, — так что хозяин сдает Малышу две комнаты. Живет по-царски. Малыш нежится в море, регулярно ныряет и любуется котиками, отдыхающими на обратной стороне перешейка между морем и заливом. Невероятно. Глазам своим не поверил, думал, турецкий проводник, как обычно, — восток, дело тонкое, думает Малыш спустя тридцать лет после премьеры фильма про Петруху, — преувеличивает, врет. Там отдыхают морские котики. Ты уверен? Клянусь своей семьей. Стало быть, не очень уверен. Так что Малыш, когда только еще приехал в Кеково и нашел квартиру, во второй свой вечер здесь переплыл залив, — три километра для него пустяки, — и вышел из воды, словно Посейдон какой. Пустой берег. Расколотый молнией храм. Ровно надвое. Почерневший мрамор, груда камней у подножия, прозрачная вода, и Малыш рад, что он на мелководье. Плыть над трехкилометровой прозрачной глубиной, — между ним и затонувшим городом словно бы и нет воды, такая она прозрачная, — было странно. Проводник не врал. На обратной стороне перешейка лежали темные фигуры, купальщики, подумал, сопротивляясь последний раз, Малыш. Нет, котики. Влажные, блестящие, усатые торпеды. Лежали, глядели в сторону безбрежного, — это только кажется, Средиземное не очень большое, — моря, ничего не боялись. Они здесь под охраной. Малыш глядит на них, и ему щемит сердце, почему бы это. Вечереет. Так что Малыш, постояв еще немного на груде камней посреди перешейка, — каких-то сорок–пятьдесят метров, — и полюбовавшись на стадо котиков на валунах, тихонько идет назад. Плывет, уже дольше, обратно. Смотрит телевизор. В Молдавии состоялись выборы, победили коммунисты, растерянное лицо их вождя, Воронина, показывают все телеканалы мира, коммунисты, 2001 год, это же экзотика. Малыш засыпает. Малыш просыпается, гуляет по Кашу, знакомится с инструкторами по дайвингу, с прокладчиками маршрутов, с бездельниками всей Западной Европы, которые живут здесь по полгода, и Малыш очень скоро узнает почему. Здесь рай. Малыш водит группы. Малыш спасает утопающих. Малыш учит веснушчатых австралийских туристок проходить на байдарке сложный, — как им кажется, — маршрут между камней, тут и там натыканных в уголке залива. Малыш пишет книги. Вернее, книгу. Малыш разбирает записи Дедушки Четвертого — единственное ненужное, что взял с собой из Молдавии. Это что-то вроде истории семьи, и Малыш, хохоча, узнает, что у Дедушки Четвертого было еще две семьи, одна в Оргееве и одна в Бендерах — и это помимо кишиневской, — и семеро незаконных детей. Ай да старик. Малыш решает, — на всякий случай, — свои дневники сжечь, что и делает после первого года своего пребывания в Каше. Разводит ими костер, на котором туристам поджарят рыбку. Дедушка Четвертый откровенен. Воспоминания начинаются фразой «я дважды похоронил своего отца». Много красивостей. Куда же в воспоминаниях бессарабского интеллигента без красивостей, сплевывает рыбную косточку Малыш. Я познал ад. Ад следовал за ними. Крылья ночи. Мрак ужаса. Кошмар отчаяния. О, лицемеры, — вопиет Малыш в ярости, стараясь забыть свою убогую, несчастную, проклятую им родину как можно скорее. По телевизору про Молдавию ничего. Ну, разве что в 2002 году покажут сюжет по «Евроньюс», и там какой-то чиновник из Брюсселя станет утверждать, что в Тирасполе производится атомное оружие. Малыш смеется. Я никогда не любил свою жену, пишет Дедушка Четвертый, — но всегда был к ней почтителен и уважал ее как мать моих детей. Малыш морщится. Бабушка Четвертая на похоронах выла. Я всегда с прохладцей относился к своим внукам, — сыновьям моей дочери, — пишет Дедушка Четвертый, и Малыш пожимает плечами, что же тут нового, он это всегда чувствовал. Зато я обожал младшего сына. Он далеко пойдет, он гений, я думаю, ему передались мои способности литератора, которые я безбожно растратил на канцелярщину в Союзе писателей, самонадеянно пишет бездарный, — на взгляд Малыша, — Дедушка Четвертый. Младший самый способный… Это написано в 1988 году, и очень скоро Дедушка Четвертый станет диабетическим овощем и не увидит, что его младший сын сопьется, так и не закончив автодорожный колледж. Из него даже механика не получилось. Малыш переплывает залив. Глядит на котиков. Старый чертов кретин. Я — твой наследник. Как бы этого мне ни хотелось, как, впрочем, — я уверен, — этого не хочется и тебе, думает Малыш, подняв лицо к небу. Котики играют. Малышу приходит в голову шальная мысль в следующий раз принести им мяч, но он не знает, как на это посмотрит местный государственный смотритель за природным балансом. Днем валуны пустуют. Малыш знает точно. Он водит через этот залив флотилию байдарок за собой три раза в неделю и слушает, как туристы смеются и восторгаются, выбираясь на берег, и поднимается перед ними по горке камней, чтобы показать вид на валуны и море. Там отдыхают котики. На Средиземном море?! Туристы смеются, они уверены, что Малыш преувеличивает, все турки такие, а смуглый бородатый Малыш и правда очень похож на турка, местные даже с ним по-турецки заговаривают. Вечером котики возвращаются. Малыш плавает к ним каждый вечер. Шесть километров. Получается отличная тренировка. Большой спортивный класс Малыша, как и его семья, развеян по ветру, из тридцати человек уже трое умерли, а двадцать семь — за пределами Молдавии. Даже он, Малыш, думает о Молдавии как о кладбище слонов, месте, которое, без сомнения, есть, но которого никто не видел. Кроме умирающих слонов. Мама Вторая изредка пишет, присматривает за Бабушкой Четвертой, с братом созваниваются почти каждый вечер — его голос да котики — вся компания Малыша. С бывшими женами не общается. Малышу все равно. Чего я хочу, думает он, выходя из воды на пустынный пляж, с обратной стороны которого глядят в море котики. Свободы. Что такое свобода, спрашивает себя Малыш, — не удержавшийся и бросивший в котиков мяч, — на которой они, вопреки всем ожиданиям, внимания не обратили. Но и не испугались. К этому человеку они привыкли — Малыш да смотритель, вот единственные, кого они подпускают близко. Мяч несъедобный. Молдавию изредка показывают в новостях — исключительно в разделе «восточноевропейские новости», так что Малыш более-менее в курсе происходящих там событий. Коммунисты победили, демократы проиграли, коммунисты проиграли, коммунисты победили. Коммунисты стали демократами, демократы вступили в коммунисты, потом снова поменялись. Бессарабские проститутки. Народ бежит. Жить все хуже. Мама Вторая остается, ей все равно, Папа Второй с приятелями из России организовал общий бизнес, бывшие военные держатся крепко, держатся вместе, зарабатывает неплохо. Много ездит. Малыш изредка с ним созванивается, отец с сыном разговаривают неловко. Каждый вечер Малыш начинает заплыв, плывет аккуратно, держит темп, — если ветра нет, на дорогу уходит всего час. С ветром два. Стало ритуалом. Малыш уже различает улицы древнего города, лежащего под ним. Различает котиков. Ходит степенно. Время здесь медленное. Малыш не спеша читает воспоминания Дедушки Четвертого и зачем-то начинает писать. Тоже медленно. Это очень нетипично для Малыша, раньше писавшего торопливо, ухваткой, — так, как ел его вечно спешащий отец-офицер. Да и жил так. Сейчас Малыш, — завороженный застывшим Средиземноморьем, — никуда не спешит. Живет себе. Что делать с книгой — не знает. Суну под кровать, и, когда умру, ее найдет кто-то из внуков, если, конечно, они у меня будут. Светлый солнечный диск исчезает в воде, и Малыш понимает, что плыть обратно придется ночью. Лучше заночевать здесь. Это не проблема, здесь всегда тепло и благодать, здесь рай, искренне считает Малыш. Котики пошлепывают телом о камни, сползают к воде освежиться. А то и соскальзывают. Сидит до утра под расколотой аркой, обхватив колени руками, думает. Вспоминает год. Две тысячи девятый. Утром Малыш приветствует тот самый диск, словно подновленный чрезмерно соленой — не то в Ледовитом океане — водой, и потому ослепительно яркий. Малыш очнулся. Он здесь вот уже семь лет, вспоминает он. Он десять тысяч раз проплыл залив, отделяющий городок Каш от перешейка, за которым начинается Море. Бессчетное количество раз видели его выходящим из воды орлы и скалы, разрушенный храм и валуны, древнее этого храма. Рожденный водой. Сын Афродиты. Он уже ликийское божество. Он уже котик. Малыш, взглянув последний раз на море и Солнце, поворачивается, чтобы наконец уйти по-настоящему. Не вернувшись. Вечереет, а завтра рано вставать, до аэропорта Анталии два часа езды. Прощайся. Малыш и прощается. Чайка кричит, море хлопает о камни, и Малыш, обернувшись последний раз, видит силуэт котика на валуне. Поднялся к небу. На носу мяч.
69
Аэропорт отстроен. Малыш выходит из разъезжающихся дверей, и первое, что он видит, — лоскутные одеяла полей. Говорит «я приехал». Кому?.. 2009 год. По телевизору показывают, как дымится здание парламента после каких-то демонстраций, но ему все равно Что бы ни случилось, я остаюсь, думает он. Живет аскетом. Иногда думает, что надо бы снова начать писать, но для этого, — думает совсем уже втайне от себя, — ему нужна женщина. Жизнь не устраивает, зачем. Она сама о себе позаботится. Сдает на права и покупает автомобиль, — из принципа, чтобы доказать себе, что иногда механизмы ему все-таки подчиняются, — и старается практиковаться в езде. 14 октября 2009 года выезжает на своей синей «Шкоде» на центральный проспект города — улицу Штефана Великого, — которая пустует из-за праздника. День вина. Все горожане собрались на Комсомольском озере, — куда так и не налили воду, — и гуляют на территории ВДНХ, под памятниками Ленину и Сталину. Вино пьют. Малыш едет по пустынной главной улице города мимо уже отреставрированных парламента и президентского дворца и тормозит как раз между ними. Весь в прошлом, я весь в прошлом, понимает вдруг он, поэтому и не устраивается моя жизнь. Загорелся зеленый. Жмет на газ. Машина стоит. Ремень полетел?
70
Красотка выходит из дома, чтобы немного пройтись по центральной улице, пока та пустует, дома делать нечего, сын в скаутском лагере в Румынии. Утром звонили родители. Дочка, мы хотим поздравить тебя с великим праздником, сказал с пафосом отец, по голосу слышно, пьяный. Что же, сегодня его день. Красотка холодно выслушала поздравления — с праздником вина, с ума сойти, — поздравила в ответ, сказала, что зайти не сможет. Мама к телефону не подошла. Красотка понимает, что Красотке уже тридцать четыре. Красотка женщина в соку. Может так наподдать, что на седьмом небе от счастья будешь. Красотка ходит в фитнес-центр, занимается бегом, посещает баню и турецкую баню, делает по утрам макияж, руководит здешним представительством «Эйвон» и дает интервью местному журналу «Акварель», в рубрике «Формула успеха». Проходит центральную площадь, — стоит немного под старинной Аркой, установленной еще при русских императорах, — специально загребает ногами листья. Машин мало. Красотка идет по городу не спеша, с удивлением видя свое лицо на рекламных щитах, — свежий номер журнала «Акварель» уже в продаже, написано внизу, — и думает, не вызвать ли ей машину. Куда ехать? За город, туда, откуда взлетают самолеты и куда любил приезжать в юности Папа Первый, мечтавший о путешествиях. Он сам признался. Давно, когда Красотке, чтобы увидеть лицо отца, нужно было задрать свое повыше. Это была их тайна. А сейчас он, пьяненький, звонит ей с утра, чтобы поздравить с каким-то глупым праздником, и Красотка прекрасно понимает, в чем дело. Родителям нужны деньги. Она даст. Красотка покачивает бедрами и старается не обращать внимания на взгляды. Совсем как в школе. У президентского дворца хочет перейти дорогу, — захотелось в кино, а оно там, в здании бывшего благородного собрания, вспоминает Красотка рассказы отца, где когда-то Котовский ограбил всю местную элиту. Хороша элита. Полицейский у дворца восторженно хмыкает, глядя на зад Красотки, та улыбается и ждет, когда загорится зеленый. У светофора еще стоит какой-то мужчина, но тому явно не до нее. Ни до кого. Смотрит в небо. Красотка делает шаг вперед и едва не падает. Каблук сломался. Остановившаяся машина все не заводится, и Красотка, опытный водитель, думает, что, возможно, это ремень, и говорит, что это, возможно, ремень. Стекло опускается, и мужчина, улыбнувшись, спрашивает: вы что-то сказали? Спустя несколько минут на перекрестке уже нет ни женщины, ни машины.
2007–2009 (Кишинев)
2017–2019 (Монреаль)